Опубликовано в журнале Зеркало, номер 50, 2017
Проемы
. . .
Шеф-повар Пенг Фан из провинции Гуандонг
приступил к приготовлению особого супа:
отсеченная голова индонезийской кобры глядела
как он ловко шинкует ее оголенное тело
с содранной кожей, в которой жил еще легонький ток,
и, кривясь разинутым ртом, входила в ступор.
Уважаемая семья, заказавшая этот деликатес,
сидела за крайним столиком у окна,
в котором отражались пламя свечи и лес;
переходя ко вторым закускам, они говорили о феномене
плюющейся кобры: как же она плевком в глаза
попадает жертве с расстояния 2-3 метров? И поясняли
внучке: это две струйки такие, как у клоунов на арене,
помнишь, когда они плачут? Только она это делает ртом.
Но интересно вот что, возвращаясь к димсам: едва ли
она различает глаза у жертвы – дело в том,
что зрение у них не ахти. Ставились опыты на манекене:
она плевала в глаза, нарисованные на животе. Муза
поваром водит, суп на славу, он моет разделочный стол,
напевая милое из Ши цзин, он
ведь в седьмом колене
мастер, берет ее голову, чтобы бросить в мусор.
Музыка, говорит, это люй-люй, 12-ступенный укол
пяти стихий… И вскрикивает: голова кусает его,
он ее стряхнуть пытается, как детскую варежку
на резинке. Семья переходит к «столетнему яйцу» –
последней закуске. За соседним столом играют в го
и доедают палочками что-то похожее на опарышей…
и на повара – бледен стоит в проеме, руку к лицу
подносит и валится, губы в пене. На том свете
они срастаются в единое тело – вся труппа:
повар, змея, семья и немотивированные соседи.
Государство, говорит Конфуций, – искусство супа.
. . .
Он лежал на ее
бедре и тихонечко дул во тьму,
как на легкую
пенку на молоке, на оторочку
ее сорочки, и
улыбался, скользя ко дну.
А в соседней
комнате, только бог знает где –
крохотный суфий
кружился у ног ребенка.
. . .
Пойдем, моя
девочка, моя мать и мачеха,
помолчим,
побродим, как люди некие,
в тех краях, где
живут башмачкины
полевые в припыленных шинельках,
где кульбаба с пижмою говорят, мол, с утра
кашка ларина вышла замуж, и с онегиным
мелкоцветным не
по-летнему холодна,
где люцерны
книжные в лютиках обрусели,
где трехлистные карамазовы с папенькой
на одре
каменистом, и сурепка масляного воскресенья,
и один меж
мирами плывет андрей.
. . .
Было у нее
четыре тела
и одна душа:
в одном –
ходила,
в другом – летела,
в третьем –
любила,
то есть старела,
а четвертое не
нашла.