Опубликовано в журнале Зеркало, номер 49, 2017
Второй русский авангард является единственно подлинным искусством нашего
времени, и только оно уцелеет для потомства.
Михаил
Гробман
В 2007 году в
русскоязычном израильском журнале «Зеркало» был опубликован список московских
художников за подписью Михаила Гробмана. Лист назывался «Второй русский
авангард. Героический период». Крупнейший знаток русской культуры, живущий в
Израиле, в алфавитном порядке перечислял 35 фамилий, главным образом
нелегальных художников, составляющих «Второй авангард» русского искусства в
отличие от «Первого авангарда» 20-х годов, хорошо известного мировым любителям
искусства.
О природе артистического авангарда существуют самые разнообразные мнения.
О списке Гробмана спорить бесполезно, факт налицо. Его надо изучать
искусствоведам, от музеев до частных собраний.
У списка есть сторонники и противники, но я не собираюсь оспаривать наличие или
отсутствие тех или иных имен, а лишь внимательно просмотрю судьбы ряда лиц, мне
лично знакомых в той или иной степени.
К примеру, я понятия не имею, кто такие Лион (29) и Турецкий (15),
следовательно, пропускаю, не комментируя.
У любителей изящных искусств мода и цены создают значение художника, личность
созидателя всегда отсутствует, как будто «измы» фабрикуют безликие машины, а не
живые люди.
Все поименованные мною лица заслуживают самого тщательного изучения, а не
набросков, что я предлагаю. Здесь я иду по горячим следам ушедших в мир иной, а
долгожителей приветствую за мудрый стиль жизни.
«Приятно быть первым в списке», – пишет в сетях Брусиловский Анатолий
Рафаилович, передовой харьковский график, осевший в Москве в 1960 году. О его
месте в искусстве московского авангарда бытуют разные соображения. Перечень
многочисленных выставок всегда вызывает скуку, но у Бруска он украшен снимками
автора за одним столом с кинозвездами и аристократами, что вызывает уважение и
зависть. Его изображения обнаженных женщин в экстазе пользуются спросом у
буржуазного потребителя. Но артист не только рисует, а совершенно бескорыстно
устраивает судьбы людей.
«Известного банкира Пауля Иоллиса в составе большого числа сотрудников
швейцарского посольства к нам привез Анатолий Брусиловский», – вспоминает былое
вдова геометриста Штейнберга Галя Маневич.
Вклад А.Б. в торговые связи московского подполья с западным потребителем, на
мой взгляд, очень значителен и по-настоящему не изучен до сих пор. Артист
великолепен со всех сторон. Образцовый семьянин. Отец и дед. Разделяет жизнь
между Москвой и Кёльном. Давно связан таинственным договором с влиятельной
немецкой галереей «Гмуржинская». Невероятно подвижной, межконтинентальный
турист. Сегодня Париж, завтра Пекин, послезавтра Испания.
Без зависти жизнь не мила.
Я давно завидую Бруску. В Москве вся жизнь крутилась вокруг него. Были видные,
но неподвижные фигуры, как Вася Ситников (25), опекуном которого был А. Б. Но
он весь в полете. В 1990-м он перебрался с семьей в Германию, но не стал
«немцем», не порвал с прошлым, а углубил доходные связи с родиной артистической
юности.
Первым покинул список номер 28, Юло Соостер, он умер в Москве в 1970 году
сорока лет от роду.
В своем московском дневнике Михаил Гробман (7) обстоятельно описал
преждевременную кончину художника.
«27.10. Москва наполнена смертью Юло. Ламм собирает деньги на похороны и семью.
Соболев и Жутовский поехали в морг».
О том, как эстонец Соостер, отсидевший десять лет в сибирском лагере, стал
известен в оппозиционных кругах Москвы, подробно описано в его письмах и
мемуарах, изданных в Израиле и Эстонии. В письмах из лагерей и ссылки Соостер
живо описал горемычную жизнь советского зека, московский подвал, где прописался
в 1956 году, хлопоты за место в профессии и жизни. Тут мне нечего добавить.
Библиотеки. Книги. Журналы. Выставки. Чтение, изучение мирового искусства.
Поиски сообщников и друзей. Сплошной ликбез.
Появление в начале 60-х чешских организаторов чемоданных выставок связано с
именем Соостера, искавшего контакты с западной культурой.
Опустевшую мастерскую Соостера на Сретенском бульваре снял передовой модернист
Москвы Алексей Глебович Смирнов, номер 27.
«Из вонючего трущобного обиталища Славянского Базара, заселенного всякой
сволочью» он перебрался на светлый чердак многоэтажного, как раньше говорили –
«доходного» дома.
Соседи – график Илья Кабаков (10) и киношник Эльдар Урманче.
Человек дворянского рода и высшего академического образования – институт им.
Сурикова – жена, десятилетняя дочка, после поисков своего пути и блужданий
порвал с модернизмом и чемоданными выставками в Праге и Варшаве и прочно
определился как знаток церковной культуры и превосходный реставратор. Дело
дошло до того, что он прекратил общаться с коллегами по лестничной клетке.
Мыслитель, аналитик, идеолог глубоких национальных ценностей. Большие и верные
связи в Москве.
Осенью 1972-го мне было очень плохо. Исчезли покупатели. Ни одного
издательского заказа и вдобавок профсоюз требует отчетности за заработки. Мой
самый близкий товарищ по выпивону, благородный москвич Лешка Лобанов, дал совет
записаться в бригаду альфрейщиков под командой А. Г. Смирнова и связал с ним.
Иду на встречу. Это рядом, Сретенский бульвар, 6, вход со двора. Я знал, что он
играет роль вожака московских модернистов. Выставляет их в Варшаве и Праге, но
понятия не имел, что он ушел от нелегальных сделок с иностранцами.
Вся просторная мастерская была завалена всевозможными вещами древнерусского
происхождения – от лаптей до прялок и ковров. Огромных размеров икона какого-то
святого лежала на столе. Смирнов очищал ее от вековой копоти.
«Тут ко мне ломилась какая-то парижская дурочка с блокнотом, так я ее вытолкнул
к соседям. Мне нужны мастера, хорошие исполнители. Сможешь исправить настенный
орнамент – приходи на работу в Загорский монастырь».
Он записал меня в бригаду альфрейщиков, красивших столовую православных
святынь. В первый заход на леса из гнилых досок я полетел в корыто с глиной.
Отделавшись легким ушибом, я сбежал из монастыря. Мои напарники, самоучки
Алексей Лобанов, Иван Тимашев, Кира Прозоровский, получили за работу деньги;
мне за корыто Смирнов выдал фальшивую справку для профсоюза работников
культуры.
«Пускай работает, кто хочет, я на работу не пойду» – как пел бард Леша
Хвостенко.
Я не обхожу такого гиганта московских скандалов, как скульптор Эрнст Иосифович
Неизвестный (17), хотя о нем изданы толстые фолианты. Его обожают исторически
мыслящие люди. Просто добавлю свое соображение о нем, не вдаваясь в полемику.
Как скульптор официального советского сообщества, получавший госзаказы –
оформление Асуанской плотины в Египте! – с привилегиями своего законного
положения оказался в списке отверженных? Факт его участия в составе изостудии
Э. М. Белютина на выставке в Манеже – 1962 год – скорее из области его личной
тактики, нежели групповой принадлежности. Мода на «Белютина» быстро прошла, но
«пострадавший» от завистливых коллег артист создает надгробный памятник
«кукурузнику» Н. С. Хрущеву в 1971 году, а в 1976-м Э. Н. эмигрировал в США и
прожил там сорок лет! Все мои попытки найти на американском материке монумент
его работы не увенчался успехом. Знающие его люди, как Лев Нусберг (19),
утверждают, что таковых нет. «Американская мафия чужаков не берет», – говорит и
знаток проблемы М. М. Шемякин. Нет и заметных памятников русским эмигрантам. В
буйное время перестройки о нем вспомнили в Кремле. Сибирский город Магадан
заказал гигантский монумент жертвам сибирских лагерей, но по рассказам туристов
памятник зарос сорняком и постепенно разваливается. Советский скульптор
экспрессивной манеры не сумел навязать свое творчество привередливому западному
потребителю, а признание кремлевских мыслителей никто эстетикой не считает.
Лично я думаю, что Неизвестный, несмотря на амбиции и упорный характер, не смог
освоить западные правила деятельности, завоевать заказы и рынок сбыта и
добиться известности, о которой он всегда мечтал. В канве американского
искусства его нет среди халтурщиков монументализма, не говоря уже о создателях
новых «измов». Но мы почтительно снимаем шляпу перед артистом, сохранившим
здоровье на рубеже девяностолетия.
Часть номеров я выделил в особый отдел «парижан». Потому что, попав на Запад в
1975-м, прямое общение с земляками в эмиграции мне было проще и ближе, чем с
россиянами. Это Владимир Слепян (26) и Оскар Рабин (22).
В 2008 году составитель альбома нонконформистов парижанин Бенуа Сапиро задержал
меня вопросом: «А кто такой Владимир Слепян»?
В руках галерейщика был список Гробмана, где он значился под номером 26.
В Москве видеться с Владимиром Львовичем Слепяном мне не пришлось. Один из
первых, если не первый, этот сын советских дипломатов вместо кисти стал
употреблять пылесос, подражая американцу Поллоку. В 1956-1958 годах его
квартира на Трубной, 25 стала своего рода центром сборищ искателей истины.
Горстка отчаянных ребят: Куклис, Злотников, Шелковский на гнилых картонках и
дырявых мешках красили и брызгали «по-американски».
Мало этого, он умудрился связаться с французскими туристами и через них
передать свои произведения на Запад. В 1958-м он женился фиктивным браком на
полячке и уехал сначала в Варшаву, а оттуда в Париж.
Вековая жажда Запада!..
В Париже я его видел несчетное количество раз, но самым необычным способом. Мой
знакомый Олег Прокофьев, «сын композитора», как все его звали от консьержки до
прессы, сказал, что в кафе Le Saint-Germain на углу boulevard Raspail и rue du
Baс постоянно сидит легендарный Слепян, ставший парижским поэтом Ериком Пидом.
Рисовать он давно прекратил и продает тетради французских стихов случайным
прохожим. Оказалось, что кафе расположено рядом с моим жильем на бульваре Raspail
33, откуда, как на ладони, метро Бак, бойкий перекресток, кафе и его
посетители.
Прокофьев хороводился со Слепяном в Москве, но в Париже не общался. Мне он
сказал при встрече в подъезде: «Старик, у него мания преследования со времен
царя Гороха!»
И правда, наша планета кишит шпионами. Особенно много их в России. Черные и
белые, клошары и богачи, лакеи и господа, трезвые и пьяные. От них, вооруженных
смертоносными пузырьками с ядом, нигде не скроешься.
Однажды я спустился в кафе. Крохотный паренек с покрытым пылью лицом и в
протертых штанах повторял одну и ту же фразу: «Ки ве ля поэзи»?
И в этом предложении была атмосфера дурдома.
Я не представлялся, а лишь приценился к листку: «Ди фран». Поэт сразу определил
мой акцент и заткнулся, как ракушка. Неприступный парень мне показался глубоким
психопатом, не готовым для общения с людьми, особенно с земляками. А я и не лез
в бутылку особого знакомства. С моего отличного наблюдательного поста не раз
любовались «московской легендой» мои постоянные гости той поры – невозвращенец
Коля Павловский, американский рабочий Олег Соханевич и сибиряк Андрей
Пролецкий. Посетители кафе особого интереса не вызывают, а вот легендарный
артист с тетрадкой стихов придавал заведению особый колорит. Году в 1995-м я
обнаружил рядом с ним московского туриста Юрия Савелича Злотникова. Они глушили
пиво из литровых бокалов, называемых у нас «формидабль», и размахивали руками.
Помню, в 1957 году молодой человек Юра Злотников пришел в «дом Фаворского», где
я работал натурщиком. Позировал я голым для дипломной картины Д. Д. Жилинского.
Так, с высоты помоста я увидел пару его фанер от старого комода, замазанных в
беспредметном духе. Постоянный жилец дома скульптор Димка Шаховской сказал, что
эту фанеру автор выбросил на помойку и устроился оформителем на выставку
сельского хозяйства. И проработал там лет тридцать. Кажется, он и Слепян
учились рисованию в одной и той же школе и сохранили какие-то связи. В Париж
Злотников явился туристом и разносил по галереям абстрактные композиции,
сделанные в 1990-м на хорошем ватмане, но помеченные 1957-м годом. Галереи
ничего не покупали и не брали в подарок от пожилого русского чудака.
Затем терраса опустела. Осенью 1998-го Прокофьев мне сказал, что Спид-Слепян
умер от разрыва сердца.
Судя по расчетам известного коллекционера Г. Д. Костаки, валютная операция
«кремлевской мафии» – охота за формалистами – началась в начале 60-х. И не
только за «трупами», Малевич и Ко, но и за «модернистами» современности.
Это – подпольная фарца, чемоданные выставки на Западе и психушки за тунеядство.
2 марта 1971 года в Кремле получили донесение министра КГБ тов. Андропова
следующего содержания:
«Изучить вопрос о возможности и условиях реализации создаваемых в нашей стране
некоторыми творческими работниками модернистских произведений для зарубежного
потребителя».
Московские модернисты той поры походили на поляну пестрых растений, где каждый
жил и рос по-своему. Творили на вечность, в полном отрыве от мирской суеты и
советского конформизма.
Заслуженные и народные академики клеймили эти опыты не искусством, а мазней
проходимцев и тунеядцев (смотри протоколы АХ СССР за 1960 год), а вот почтенный
грек Г. Д. Костаки считает шизофреника Анатолия Зверева (8) гением. Старый
дурак Василий Ситников (25) решился на эмиграцию, скатертью дорога, но будьте
любезны оставить народу шестьсот ценных икон, собранных нечистым путем. А как
захомутать проходимцев без прописки в Москве?
Полный отрыв от масс!
Появление Г. Д. Костаки у старика Михаила Ларионова в Париже, выездные поэты и
пианисты у Шагала на юге Франции – факты не случайные. Знаменитого эмигранта
20-х Марка Захаровича Шагала, набиравшего заоблачные цены на свои мистические
произведения, обрабатывали особо.
«Марк Захарович, Вам нужно поехать в Москву, Вас там очень ждут. Вас там очень
любят», – это невырубаемые слова самого Костаки. И старик Шагал решился
появиться в стране, где не был 50 лет. В 1973 году высшие власти встречали его
красной дорожкой. Эмигрант подарил им 200 литографий и подписал свой огромный
шедевр, «театральный задник» 1920 года, для чего, собственно, его и вытащили из
западного логова.
В таких вещах мы не лыком шиты!
С запуском выставки «Париж-Москва 1900-1930» Centre Pompidou, в 1975 году
образовалась бригада спецов во главе с Александром Халтуриным, ИЗО минкульта,
которую реставратор Савелий Ямщиков окрестил «зондеркомандой» по ограблению
российских сокровищ. В деле приняли участие двадцать видных советских музеев,
не считая сотен кадровых сотрудников различных министерств. Под регистрацию
команды попали все владельцы картин русских формалистов и модернистов, у меня
есть панические письма на этот счет видных коллекционеров Москвы.
Успех выставки в 1979 году превзошел все ожидания. Богачи ломились осмотреть
невиданные сокровища русского авангарда. У работ Шагала, Малевича, Татлина
давился народ, картину Павла Филонова «Формула пролетариата», впервые
показанную Западу, в буквальном смысле осаждала толпа знатоков. Скуповатый
Бобур, не имевший его картин, предложил за шедевр «структурализма» хорошие
деньги, 10 миллионов гринов. Ответственные лица почесали макушку и решили
продать. Об этом хрестоматийном факте уголовщины стоит напомнить читателям.
Вещь купили, и самые привередливые эксперты не сомневались, что это подлинник.
Но через год инвентарная комиссия обнаружила, что на стенке висит не оригинал,
а подделка. Интерпол опросил всех причастных в выставке и покупке людей – кто,
что, когда – но до сих пор никто не знает, как фальшак очутился на месте
подлинника.
Савелий Ямщиков говорит, что та же выставка в Москве была на грани срыва.
Главные академики изофронта угрожали пересажать всех фарцовщиков и валютчиков
«зондеркоманды». Народному гневу пошли на уступки и устранили с экспозиции
театральный задник Шагала.
Киты вечного реализма успокоились, однако иначе думали в Кремле.
Открыли валютный салон в Москве и Ленинграде для членов «союза», куда никто не
шел. Самые модные и продаваемые не числились в профессиональных сообществах.
Образованный искусствовед Игорь Наумович Голомшток, уехавший на Запад, ошибочно
считал – рецензия на выставку «восьмерки» в музее Гренобля, 1974 год – что
мистические каракули бывшего «узника ГУЛАГа» Бориса Свешникова (24) –
замечательный товар для продажи на Западе.
О том, что на Западе торгуют воздухом и говном, Голомшток отлично знал, но
русские модернисты еще не доросли до таких открытий, и пришлось лансировать на
рынок то, что есть. Высшее кремлевское руководство решило бросить на Запад
побольше «нетленок». Горячим защитником этой версии оказался не только
Голомшток, но и ряд коллекционеров – Талочкин, Дудаков, Санович, включая
Костаки. Кремлевские счетоводы прикинули: если выставки в Германии и Париже
дали солидный валютный куш, то массовое нашествие «нетленки» наверняка принесет
желанные миллионы.
Беспокойный литератор Александр Глезер, о котором я сообщу ниже, собрал 600
номеров модернизма и рвался в бой на западный фронт.
«Неуемного вредителя русского авангарда», по определению Гробмана, лично
курировали генерал КГБ В. Н. Ильин и журналист Виктор Луи. В случае провала
«нетленки» в запасе были малоизвестные «романтики» и «мухоморы».
У Ильина и Луи были достойные восхищения биографии интеллигентов, пострадавших
в эпоху культа личности Сталина. И тот, и другой просидели по десять лет в
советских тюрьмах и вышли на работу с чистой совестью.
Люди прогрессивных взглядов!..
Виктор Луи со своей английской супругой с 1965 года поставил на Оскара Рабина
(22) и всячески толкал его иностранным подданным. С 1967-го в игру вошел
строптивый Саша Глезер, в кратчайшие сроки собравший картины «мистиков» поселка
Лианозово.
Глезер вывез картины, но лианозовский вариант с густой примесью антисоветчины
не срабатывал на рынке сбыта.
На разведку в Париж срочно вылетел Виктор Луи. «Шато» Монжерон, где заземлился
«музей в изгнании» Глезера, лишь отдаленно походил на музей. Текла крыша, в
комнатах стояли лужи, паркет сгнил, двери разбиты, в окнах выбиты стекла. В
«музее» ни одного посетителя.
Один друг русской цивилизации снял для торговли картинами галерею в модном
латинском квартале, 15 rue de l’Echaudé. За стол посадили грамотную супругу
Глезера, Майку Муравник. В галерее напротив с картинами «ню» публика не
иссякала, а к Майке никто не заглядывал. Перебрались в самый популярный квартал
Парижа – «бобурский» – и опять пусто. За три года выставок, аукционов,
буклетов, газет русскую «нетленку» из села Лианозова никто не покупал.
Таблица Луи и Глезера доходов не приносила.
В январе 1978 года на удивление всего мира в Париже появился главный
«бульдозер» нонконформизма О. Я. Рабин, и не один, а с женой и сыном. Выездные
антисоветчики за рубежом! Случай удивительный и невероятный для тех времен.
Образцовые тунеядцы приехали не из Вены – транзит для эмигрантов израильских
вызовов – а поездом Москва-Париж, и с багажом через Германию. Приглашенные
гости верного друга советского народа, журналистки из France-Soir Клод
Дей-Лившиц (Claude Day-Lifschitz). Двадцать картин в багаже, по три тысячи
франков на человека. Провожали смутьянов видные люди Москвы, Виктор Луи, Оська
Киблицкий, Леван Кацешвили и куча фотографов. Такой приезд внес невероятную смуту
в жидкие ряды эмиграции.
Как издавно повелось, кремлевские валютчики опирались на чужие карманы. В
табеле о рангах Рабин числился «Солженицыным русской живописи» и «безусловным
лидером советских нонконформистов». Его доходчивый критический реализм в Москве
шел нарасхват. Заказы дипкорпуса, интеллигенция в полном восторге, рвет и
мечет.
Советские гости осмотрели Лувр, Эйфелеву башню, сняли квартирку и стали ждать с
неба погоды.
Я тут не вспоминаю, а подаю бесспорные факты, обойти которые невозможно самому
наглому и проворному фальсификатору.
Старую российскую эмиграцию – я имею в виду князя Бориса Голицына, графа
Бобринского, барона Павлика Бенигсена, с которыми довелось беседовать, –
поражало невежество и убожество «третьей волны», полное отсутствие бытовой
культуры. Я, вылезший из брянской землянки, где в ХХ веке жили при лучине и
хлебали из одного котла, пытался что-то объяснить аристократам, но без всякого
результата.
«Послушайте, мил человек, – говорил мне граф Бобринский, – западные
интеллектуалы слушают дурацкие пророчества какого-то Андрея Амальрика, но ведь
он малограмотный студент первого курса училища!»
Через полгода туризма 22 июня того же 1978 года Рабина вызвал советский консул
и объявил о лишении его совгражданства. Турист не пропал на чужбине. Апатридов
в Париже не обижали. Рабин с женой и сыном, не лишенными паспортов, перебрались
в просторную казенную мастерскую в центре Парижа.
Саботаж кремлевской экономики или полезные фигуры кремлевских шахматистов?
Собирать произведения дорогостоящих формалистов 20-х стали не только
шизофреники, но и люди высокого положения, включая министров, вооруженных
автоматическим оружием. Они ограбили Сановича, Холина и Костаки. Грек решил
смыться от вооруженных банд на родину предков, в Грецию. Цены поднимались на
глазах, миллион считался отправной точкой для картинки любого «ослиного
хвоста».
Торговлей авангардом и поставкой фальшаков занялись всерьез.
Искать логику в политике Кремля бесполезно. О марксизме там давно забыли и
каждый клан тянул одеяло на себя.
«Зондеркоманда» из представителей «госхрана», «комбината», «минкульта» по учету
и контролю «формалистического мусора, популярного на гнилом Западе», раздвигала
свою деятельность.
Прирожденный барахольщик Игорь Санович говорил, что они уже не скупали
(негде!), а забирали по адресам (кража со взломом!) формалистов «Ослиного
Хвоста», и сам Санович стал жертвой налета в 1975 году.
Искусство народных идеалов прекратило свое существование.
Для укрепления советского фронта в Париже двинули еще пару фигур, «романтиков»
и «мухоморов». Их рекламный журнал «От А до Я», изданный на деньги швейцарского
коммерсанта и давнего клиента Кремля, начисто упразднил «дело Глезера», о нем
ни строчки, а на какого-то «мухомора» Сокова, изобразившего указательный палец,
отвели четыре страницы. Однако «мистики» не собирались сдаваться. Подключив к
делу поклонников Солженицына, они устроили бойкот ряду выставок и смылись в
Америку, где им обещали помещение и стипендию.
Был необходим совершенно новый подход для атаки на Запад.
Год: 1979.
В конце года редактор И. С. Шелковский вручил мне десять номеров журнала «А-Я»
для раздачи славистам Франции, среди которых было много знакомых. Полистав
журнал, я удивился: «Старик, а где же Рабин?» – «За Рабина хлопочет Глезер.
Здесь другие люди».
Предательский удар в спину нонконформизма. Из рекламного пространства вымарали
большой блок хороших художников. Мы никогда не узнаем, как они выживали все эти
годы застоя. Ведь дипы и коры Москвы журнал «А-Я» получали в первую очередь. В
галерее Басмаджана я не видел работ Плавинского, Зверева, Харитонова.
Однако ставка на «мухоморов» оказалась верной и прибыльной.
В 1985 году Юрий Купер, заседая в кафе «Ля Палет», мне сказал, что видные
парижские галеристы вылетели в Москву на разведку и осмотр эстетических сокровищ.
У эстетов Запада совсем иные ходы и выходы. Антисоветское искусство для них –
газетная карикатура, им нужны качественные «измы» западной традиции. А таковых
не предлагалось. Наводка Купера на хороших художников оказалась правильной. У
одного Эдика Штейнберга (номер 33), откопали 500 геометрических холстов
высокого качества. Его пригласили с выставкой в Париж.
Здесь следует подчеркнуть глубокую социальную разницу между эмигрантами и
гастролерами. Эмигранты 70-х покидали родину навсегда, сдавая государству
несчастные десять метров жилпощади и гражданство. Гастролеры же ничего не
теряли. Ни квартир, ни дач, ни права на возвращение.
На Западе дружеские кружки московской закваски рассыпались на глазах, как
карточные домики. И не деньги и общественное положение разводило людей, хотя в
нашей среде это много значило, а взгляды на жизнь.
Пять лет, 1988-1993, что уже рекорд, я ежедневно общался с другом юности Э. А.
Штейнбергом, очень одаренным колористом, и его ученой женой Галей Маневич. Жили
они «по-тургеневски». Лето на рыбалке в Тарусе, зимовка в Париже. Никаких
проблем с документами. «Карт де сежур» на десять лет, контракт с хорошей
галереей, дававшей деньги. Меня всегда забавляли их хлопоты с посылками на
родину. Горы колбас и круп, колготки и джинсы. Мало-помалу мои друзья стали
тянуть меня на историческую родину: «Старик, возьми в Москве сто метров
жилплощади на Трубной, летом будем рыбачить, купаться в Ялте, зимовать в
Париже».
Такой соблазнительный расклад совсем не входил в жизненные планы ни моей жены,
ни дочки, учившей китайский язык, ни в мои, мечтавшего о белой даче на
греческом острове. И однажды на званом вечере мой друг напился и обозвал меня,
как генерал Бенкендорф поэта Пушкина, клеветником России. Такая форма общения
исключала дружескую связь и мы смирно разошлись по своим местам.
Костяк запасной команды гастролеров составляли «мухоморы», предлагавшие
какой-то «фаворский свет» в искусстве. Свой поход они начали с издания журнала
в парижской типографии. Дело оплачивал швейцарский капиталист Жак Малконян. Не
очень ясно, почему он замаскировался под «Бориса Кармашова» и сотрудники
журнала, как агенты Коминтерна былых времен, сменили имена. Сидоров стал
«Алексеев», Маневич – «Бехтерева» и т. д. «Алексеев» собирал картины и слайды в
Москве, а Мелконян доставлял в Париж на распечатку и продажу. Лучшие результаты
показал Эрик Булатов (2) – восемнадцать тысяч долларов, что служило
доказательством правильно выбранного пути.
С началом перестройки журнал прекратился и часть его постоянных участников
востребовал Запад. Правда дружеский блок «мухоморов» развалился, как кусок
сырой глины. Денежные люди из европейских банков и галерейщики отобрали для
своих фондов Кабакова и Булатова, Чуйкова и Штейнберга, устранив Брусиловского,
Янкилевского, Гороховского и других кандидатов на валютный пирог.
Запад тоже не лыком шит!
Опытный стратег своей жизни Илья Кабаков (10) очень быстро смекнул, что теплое
логово галерейщицы Дины Верни, пригласившей его в Париж, не окончательное
решение карьеры. Он собрал для Дины «Коммунальную кухню» с помощью Купера,
скупая по парижским базарам дырявые чайники и кастрюли. И предусмотрительно
сменил жену. С новой супругой, землячкой Милкой Каневской, ставшей соавтором
инсталляций Эмилией Кабаковой – артистической натурой, знавшей все ходы и выходы
торгового мира, – возник продуктивный союз, причем жена, не умевшая рисовать,
стала ведущим соавтором гигантских музейных выставок.
Русская пресса почему-то умалчивает ее участие в творческой работе, а жаль!
«Музыка воды»!..
В 1975 году при первом знакомстве с живым искусством Запада я не нашел там ни
одного россиянина. Самые грамотные и опытные – Олег Прокофьев, Вилем Бруй,
Сашка Злотник, Юрий Куперман, ставший Купером, – сочиняли что-то для себя,
надеясь зацепиться там, где дают деньги.
Матерого националиста русского разлива, писателя А. И. Солженицына, с большим
шумом изгнали из Москвы на Запад. На западном фронте он возглавил крестовый
поход против коммунизма. Капиталисты дали ему большие деньги. В Париже вокруг
валютного куша сразу возникла драка бывших комсомольцев и целинников. Победил
сотрудник «Молодой Гвардии» Володя Максимов. Он собрал холуев той же закваски и
«независимых» культуртрегеров вроде Глезера, Шемякина, Нечаева.
Как люди с ненавистью к Западу и его ценностям выживали на гнилом Западе?
Здесь опять приходится возращаться к надоевшей теме «дело Глезера», в коллекции
которого оказались и мистики, и романтики, в том числе и пять моих работ. Он
выделял вожаков бульдозерной выставки 1974 года, но ведь бульдозер не повесишь
на стенку. На мое замечание, что так нельзя, мы в Париже, а не в Москве, Глезер
и Жарких меня чуть не разорвали на куски, а антисоветчина лишь усугубляла
тяжелое положение художников. Юрка Жарких намазал огромный холст под названием
«Манифест изгнанников» и повесил его на стене брошенного гаража. Никто не
купил.
Этого мало, если что-то попадалось в парижской прессе, то под названием «Тьма
есть тьма». Кто же после такой поливки приценится к советскому «мистику»?
Я пишу не историю искусства, а размышляю над списком Гробмана.
Вот и сугубо личное.
Летом 1974 года я жил в брянской деревне. Сено, солома, колодцы, коровы.
Средневековье в чистом виде. Рисовал картинки с различными знаками – хорошо
известными, как пентакль, и буквы разных алфавитов, или царапины на заборе.
Картину с условным названием «Казак» сделал в дровяном сарае. Под рукой был
мешок из-под картошки, три тюбика краски и щепка вместо кисти. «Белую Звезду» и
«Лики» рисовал там же. Мольберта и подрамника у меня не было, красил на
земляном полу. Просохшие вещи свернул в рулон, и так они лежали в моем
московском подвале до похода на беляевский пустырь 15 сентября. По мудрому
совету живописца А. Т. Зверева, ночевавшего у меня в сундуке, – «Тащи рулоны,
пойдет дождь спрячешь под плащ». Так и вышло. Один рулон мне удалось развернуть
и держать в руках, но по требованию рабочего, вооруженного лопатой, с испугу
кинул в грязную лужу. Рулоны основательно потрепали, затем бросили в кузов
грузовика с саженцами, где их потоптали в свою очередь, и, к моему удивлению,
выбросили в кусты. В таком плачевном виде с холстами меня подобрал немецкий
журналист Арно Майер и на своем быстроходном «Мерседесе» доставил живым домой.
Там, как ни в чем ни бывало, играли в подкидного дурака и пировали Зверев,
Мышков, Вулох, Фредынский, Крынский. Они глушили водку и ждали вестей с
пустыря.
Мой мокрый вид не охладил пьяный народ, все кричали «Ура!» и бросали в потолок
пустые бутылки.
29 сентября 1974 года на встречу с русским народом в парке Измайлово я потащил
пару картин на хороших подрамниках. Их никто не потревожил, наоборот – толпа
задавала вопросы: что означают эти композиции? Я молча пил пиво и бродил по
поляне в качестве зеваки.
Позднее я отобрал эти вещи для выставки в Лувре – так мне наивно и высокомерно
виделось мое будущее на Западе! – но пришлось их оставить в подвале на произвол
судьбы. К счастью, на «бульдозерные» вещи в рулоне и картонный ящик с эскизами
воры не позарились, и верный друг, консул ФРГ Зиги Фурри, откопал их в куче
мусора и привез в Париж.
Александр Давидович Глезер достоин основательной биографии, что не входит в мою
компетенцию, но о личных отношениях с ним необходимо поделиться с будущим
биографом. Скептик, покойный живописец Эдик Штейнберг, говорил: «Иного нам Бог
не послал», но с Глезером связано целое тридцатилетие русского нонконформизма.
Тут я касаюсь лишь незначительной части наших персональных сношений.
В начале 60-х молодой литератор Саша Глезер терся среди всевозможных
«творческих клубов» и литобъединений. В 1962-м он, не зная значения автора,
устроил выставку Володе Яковлеву (34) в рабочем клубе «Дружба». Как он вышел на
Яковлева, не знаю, но, кажется, через эстета и переводчика Леонида Пинского,
совратившего его собирать мусор, лишенный эстетической ценности, и он энергично
принялся собирать картинки подпольных мазил. Забубенный комсомолец, вставший на
скользкий путь коллекционирования, осенью 1966-го пригласил «модного» и
бродячего Анатолия Зверева на сеанс портретирования, обещая особую грузинскую
выпивку. А .З. затащил к нему и меня. Заказчик жил в полуподвале с новой женой
Майей Муравник, литсекретарем большого издательства «Советский писатель».
Парень среднего роста. Обыкновенное лицо. Повадки гоголевского Сашки Хлестакова
(«Я с Пушкиным на дружеской ноге!») – «С великим Гудиашвили мы пили чачу!»
Действительно на столе стоял чайник с кавказским очень крепким напитком, от
которого пищал и сжимался желудок. Портреты вышли роскошные – Глезер с трубкой
во рту, жена-красавица с букетом на голове. Карандашный набросок пасынка Лешки.
Меня очень удивило, когда заказчик вытащил четвертной и вручил мастеру со
словами: «За шедевры я хорошо плачу!»
Я не моралист и не альтруист, но краски и кисти надо оплачивать!
Слова «хапуга» и «мошенник» меня не пугают, я пригласил поэта к себе. Он охотно
записал адрес и вскорости явился.
Личные отношения не сложились, а по профессии пошли неприятности.
По глазам и повадкам посетителя я увидел, что он полон энтузиазма, но ничего не
петрит в живописи и лишь охотно клюет на вещи с литературным содержанием.
Мы долго торговались и сошлись на картинке, где изображалась некая птица.
«Нет, Саша, это не петух, а индюк», – толковал я. «Ну, раз индюк – беру».
Я запросил 120 рублей. Он сразу срезал наполовину. Затем поделили остаток и
согласились на 75 р. с подарком – гуашь 64-го года. Он дал мне аванс,
четвертной, забрал «Индюка», но с должком так и не расплатился, а при встрече
говорил: «Старичок, я сейчас на мели, подожди немного».
Денег я не дождался.
Особые отношения у него сложились с «лианозовцами». От них он получал много
вещей. Как к нему попали питерские модернисты Юрий Жарких и Женька Рухин – ума
не приложу. Сперва они ночевали в моем подвале, поджидая иностранного
покупателя, но начиная с 1971-го года стали неразлучными попутчиками Глезера.
Забегая наперед, доложу, что их дружба на Западе претерпела значительные
изменения. В обществе, где жизнь любого мазилы зависит от банковских чеков,
дружба с треском разорвалась.
На нары, бля, на нары!
В начале 70-х в Кремле решили заняться валютной торговлей «модернистами» в
обход боссов Академии Художеств и ее капризных и отсталых членов. Хапуг Кремля
придурками не назовешь, у них славное прошлое по-ленински трясти капиталы
Запада.
Смутьян Глезер рвется вперед. Шестьсот картин в наличии и протекция в
эмиграции.
Ряд запасных игроков – Колодзей, Михайлов, Кузнецова, Свиблова – тоже мечтают
поиграть на Западе.
Серьезной кандидатурой считался московский фарцовщик Александр Иванович
Сидоров, давно состоявший у мусоров в досье. Этот Алик работал на телевидении и
по дешевке скупал картинки модернистов. Эстетов КГБ поражало, как за такое
говно иностранцы платят деньги. Приятель фотографа, кадровый философ Борис
Гройс, доходчиво объяснял высокое качество модернистских произведений, выделяя
своих знакомых «романтиков» и «мухоморов». Составили команду для пропаганды этого
дерьма и журнал глянцевой бумаги с названием «А-Я». Сотрудники и советники:
Гройс, Гороховский, Пивоваров, Иван Чуйков, Галя Маневич.
«Московский романтический концептуализм»!
Эстетика и деньги в гармоническом единстве.
Нельзя сказать, что кремлевский план – «Даешь валюту за говно!» – отличался
новизной и совершенством. Пришлось обходить саботаж китов соцреализма и
твердолобых марксистов Партии, чтобы получить хороший результат.
Кремлевская команда не мелочилась на мистических рисунках Б. П. Свешникова, а
впаривала фальшаки Малевича, Лисицкого и Филонова в лучшие музеи мира.
Год: 1988-й.
За год до торгов Сотбиса в Москве к московской команде пристроились иностранцы,
образовалась международная «зондеркоманда» высокого уголовного полета. За
фотоснимки формалиста Родченко драли миллионы, за мистические каракули никому
не известного Гриши Брускина содрали 400 тысяч долларов, и цены на Второй
авангард продолжали расти.
«Живописный самиздат!»
«Слава КПСС!»
В своей игре кремлевские валютчики, как заядлые шахматисты, использовали все
фигуры от пешки до короля. Грек Костаки, супруги Луи, супруги Глезеры, Алик
Сидоров, Гариг Басмаджан, Жак Мелконян, Игорь Шелковский. Фигуры разного
калибра гроссмейстер В. Н. Ильин передвигал в зависимости от ситуации на месте
боя.
Вот сокращенный путь А. Д. Глезера. «Надоело писать рапорты Ильину, –
вспоминает он, – и я решил эмигрировать». По израильскому вызову. Часть картин
вывезли совершенно официально, с печатями Минкульта, а часть с помощью верных
иностранных подельников с дипломатическим багажом. Везли атташе французского
посольства по культуре граф Степа Татищев, сын Мориса Тореза, внук знаменитого
писателя Сашка Андреев, потом приглашал сам Париж, и коллекцию вместе с ее
владельцем вне очереди прописали в русском «шато» Монжерон. Старый дом долгие
годы находился в аварийном состоянии, много комнат пустовало и туда запихивали
советских диссидентов в нужде. Распоряжались апатридами секретарь Солженицына
славист Никита Алексеевич Струве и вездесущий граф Татищев.
От прошлого не убежишь.
Глезер привез с собой весь арсенал воинственного советского комсомольца –
нетерпимость к инакомыслию, безудержная пропаганда антисоветских идей и дешевая
провокация.
Когда он мне позвонил в Париже, то изображать из себя гения мне было просто
глупо. За год «Запада» я продал одну картину «Гора» за три тысячи франков –
сумма смехотворная по тем временам. Стоимость трех подрамников без красок!
Поначалу и сдуру я полез в двери, где давились профессионалы кисти и резца всех
племен и народов. Там мне сразу дали под зад коленом. Давили невидимки бизнеса.
Я решил жить, куда кривая вывезет, дают – бери, бьют – беги!
Глезер гнал примитивный «антисоветизм» еще в Москве, что заранее обречено на
провал, но ему открыли двери музеи Франции, Англии, потом готовился аукцион в
Японии. Глезер пришел ко мне с его давним ординарцем Юркой Жарких – моим старым
питерским приятелем и квартирантом московского подвала в 1976 году. Он только
что приехал в Париж и прыгал от нетерпения прославиться не мытьем, так
катаньем.
«Ну, что, Валь, пробился в люди? Вижу – сидишь в говне, cедьмой этаж без лифта,
света нет, краски русские». Я согласно развел руками и без лишнего трепа выдал
им пару бульдозерных картин на продажу в Японии.
Мне удалось полистать каталоги выставок по Франции и Японии. Картины там
значились, их никто не купил и не вернул назад. Картины застряли в чулане
Монжерона.
Малахольному Сашке Глезеру нашли наивного французского компаньона и за его счет
сняли галерею в дорогом квартале Парижа. В бутике постоянно висела пара картин
лианозовцев, а за столом сидела Майка Муравник в ожидании покупателя, а он,
сволочь, проходил мимо. Раз или два я видел на стенке свои картины, они висели
на видном месте непроданными. С Сашкой я не ругался и не требовал картин назад,
а терпеливо ждал, чем кончится этот фарс.
Эра духовной слепоты.
Сговор врагов народа!
Шато Монжерон сгнивал на глазах. Протекала огромная, крытая черепицей крыша. В
актовом зале стояла большая лужа. Безработные квартиранты – и русские, и сербы
– не платили за постой. В 1981-м Глезера с картинами выставили за неуплату
налогов.
О деятельности А. Г. в Америке мне ничего не известно. По слухам он издавал там
журнал, естественно, по-русски, и распродавал свой «музей» американским
дантистам. Небольшие, но деньги у него были. Тысяча долларов субсидия и
наследство французской жены Мари-Терез Кашен.
В конце 80-х открылись границы и «дело Глезера» выпало из интересов Кремля в
частную лавочку. Сотни советских худог и мазил получили гранты для повышения
квалификафии в западных, хорошо оснащенных мастерских, но тысячи курских,
орловских, хабаровских ждали своей участи.
В 1991-м в Москве аккуратно сломали монумент Ф. Э. Дзержинскому, но не на
переплав, а в запасник, и арестовали высших правителей государства. Лишь
«зондеркоманда» укрепила свои ряды валютным капиталом.
Меня не удивило появление Глезера в Москве. Поражало, что оголтелый
антисоветчик перед отлетом в Москву поселился не в дешевом отеле, а в
посольстве Российской Федерации!
Пять моих картин я не считал пропавшими без вести, и хотелось знать, где они.
В 1997-м в Москве издали памятный буклет, где воспроизводилась моя картина
«Индюк». Значит, вещь у кого-то в Москве.
Кому морду бить?
Прошло еще десять лет. Я открыл свой адрес в интернете, куда пришло короткое
письмо: «Одна ваша картина с названием «Казак» у меня», – писал Григорий
Винницкий и прикрепил снимок. По словам того же Винницкого, другая картина
находилась в собрании нью-йоркского дантиста Романа Табакмана.
Подаю факты и даты без выводов. Антисоветчики, каждый по-своему искавшие
заработка и славы, повернули оглобли назад, в ненавистную Рашку. И художник
Рабин вдруг заявил, что «демократия – зло для творчества».
Эмигрантам показалось, что после восстания 1993 года коммунисты покинули Кремль
и торжествует демократия, а на самом деле никто не убегал, а лишь поменяли
пиджаки вместо серых на малиновые. Как сидели Сашка Халтурин и Пашка Хорошилов
с 80-го года в бункере культурного фронта, так и сидят. Воспрянули духом
аристократы «белой волны». Князей и баронов принимали в Кремле с большой
помпой. Возвращали развалины их поместий. Главный антисоветчик Солженицын
бросил ненавистную Америку и, как когда-то царь, пульманом пересек русские
просторы от Порт-Артура до Москвы, где на каждой станции его встречал отряд
властей с большими крестами на груди.
…Нахамкин, Басмаджан, Комаров, Глезер, Ростропович, Зиновьев, Войнович,
Шелковский, Мамлеев, Лимонов…
При первой возможности они повернули на историческую родину, в хорошие элитные
поселки – Барвиха, Рублевка, Баковка, где их ждали начальники и охрана.
Я не осуждаю искателей приключений и бизнесменов, прилетевших за газом и
нефтью, скорее наоборот – приветствую. Меня удивляет крутой переход
антисоветчиков от нонконформизма к конформизму провинциальной русской выделки.
2 октября 2016 г., Франция