Опубликовано в журнале Зеркало, номер 49, 2017
КОЛЯ БЕШЕНЫЙ
Когда в период
моей юности и поздно наступившей молодости я с семьей проживал по адресу:
334200, Ялта, пер. Черноморский 4-а, кв. 2, тел. 32-56-16, в филармоническом
доме, нашим соседом был Николай Соколов (валторна) по кличке Коля Бешеный. По
складу ума Коля был философом, по способу проживания в мире – стихийным
дадаистом. Как философ он проявлялся, допустим, при встрече с моим папой:
– А скажи, Алик
(виолончель), Спиноза – сильный ведь философ был? Крепкий?
Других фамилий
Коля не называл – если даже в Спинозе он не был до конца уверен, то что ж
говорить об остальных. Центром же собственной картины Колиного мира был
основной вопрос его философии: «Ведь они же в нас живут!». Вопрос этот Коля в
течение многих лет неожиданно задавал разным неподготовленным к нему людям в
крайне энергичной форме, бурно жестикулируя, хватая испытуемых за грудь и
приближая к ним свое возбужденное поиском истины лицо непозволительно близко,
что позволяло невнимательному наблюдателю видеть в Колиных глазах все буйство
его интеллектуальной плоти. Пользуясь естественной в таких условиях задержкой
реакции, Коля выдавал по полной:
– Вот смотри. Сдох
я. Меня – швырк-швырк-швырк – в цинковый гроб запаяли-запаяли со всех сторон.
Все. Ни дырочки! Герметично. Через месяц вскрывают – весь в червях! Ну
откуда?!!
Кончилось тем, что
Володя Гасанов (кларнет) сказал ему, заикаясь:
– А… п-памаешь, а…
К-к-оля, они в тебе живут. Все спят, пока всё нормально, а один ждет, дежурит.
Как ты помер, а… п-памаешь, он говорит: «Ребята, пошли». И тут они все зашевелились.
Нарисованная
Гасановым картина заставила Колю задуматься и надолго уйти в полную имманентку
– на людей он в философском экстазе больше не кидался.
Невыносимо жгучим
летним полднем в первой половине 70-х гг., в большой перерыв в репетиции, Коля
стоял возле служебного входа в летний театр и маялся с похмелья. Он что-то
такое себе тоскливо напевал из осточертевшего Брамса, переминался с ноги на
ногу и с носка на пятку. В тридцати метрах призывно маячил небольшой прохладный
павильончик «Пиво-воды». За ним блестело море. Пива Коля выпить не мог – он был
известным музыкальным алкоголиком и за пиво во время репетиции его могли
выгнать из оркестра. К этому бы плохо отнеслась и так недовольная его привычным
образом жизни жена Лариса. А пива хотелось[1].
Вся эта суровая
дихотомия и мучительная работа трудной и одинокой в смысле слегка ёбнуть но
нельзя мысли отчетливо отражались на открытом колином лице. Напротив курил
невысокий лилипут – у нас летом часто гастролировал их театр, не знаю, где они
водятся изначально[2]. Коля сумрачно оглядывал сверкающие
курортные окрестности с признаками доступного/недоступного алкоголя. Когда
колин блуждающий взгляд попадал на лилипута, он всякий раз встречал
доброжелательные лилипутовы глаза. В конце концов Колю достало это несколько
ироничное сочувствие. Тем более со стороны лилипута. И пива еще нельзя попить.
–
Ну_что_ты_смотришь_лилипут_ёб_твою_мать!!! – горько проорал Коля слова, надолго
ставшие вербальным мемом в ялтинском симфоническом оркестре.
Когда Коля
встречался нам с папой где-нибудь в городе, папа обычно прятался за меня,
бормоча что-то испуганно-интеллигентское. Коля легко мог поставить знакомого
человека в трудную ситуацию выбора неизвестно из чего. Как-то мой папа одиноко
стоял за колбасой в гастрономе №1. Вдруг на весь гастроном раздались дикие
колины вопли: «Евреи города Ялты, ахтунг! Хенде хох! Лицом к стене! Руки за
голову! Та-та-та-та-та! Все убиты! Трупы – убрать!» Гастроном замер. Коля
победно его осмотрел, увидел папу и вполне доброжелательно сказал:
– А… Алик,
здравствуй.
И ушел в бакалею.
Гастроном с подозрением всмотрелся в папу – а этот что сейчас устроит, если у
него такие знакомые?
Мой папа
периодически писал ораторию. Или симфонию. Или квартет. И находясь в творческом
поиске, часто по ночам выходил на творческую прогулку в горсад, куда одним
своим фасадом выходил театр им. Чехова, в котором базировался симфонический
оркестр. Буквально две минуты от нашего дома. Вот однажды выполз он часа в два
тире три ночи поднабраться вдохновения. Над горсадом стоит тихая южная летняя
ночь. Разве одинокая цикада заведет свою любовную песню[3]. Горят звезды. Расцветает араукария[4].
Тихо плещется в своем бесконечном ритме море. И вдруг над всем этим вечным
покоем разносится из театра утробный рев, слышный от ул. Морской до самой ул.
Литкенса.
Совершенно
взъерошенный вахтер на проходной театра сказал папе:
– Так этот ваш
Соколов там!
Папа тихо
пробрался к полуосвещенной дежурным светом сцене. В геометрическом ее центре
аккуратно стоял стул. Рядом была бутылка водки. На стуле сидел в жопу пьяный
Коля и, периодически отпивая из бутылки, нечленораздельно, без всяких нот,
пауз, темы и полезного знака «бекар» навзрыд дудел в свою валторну. А акустика
архитектора Краснова разносила этот рев души по всем видимым окрестностям.
Т. е. Коля, ужравшись у себя дома, пришел в это время суток поиграть в театр.
Открыл инструменталку, взял свой инструмент и выревел в ночь все, что у него
внутри накопилось. Валторна же, если кто не знает, это такой большой мощный
медный духовой инструмент с очень низким звуком. «Как это все-таки искренне в
смысле экспрессии», – думал папа, уходя в задумчивости к своему квартету.
В конце концов
Коля выиграл в лотерею «Запорожец» и взял деньгами. Выгнали его из оркестра
после этого довольно быстро, ибо Коля запил безудержно. Жена от него ушла в
родное Запорожье, а новые друзья, приобретенные возле кинотеатра «Спартак»[5],
носили его на руках совершенно не в метафорическом смысле – я видел глухой
ночью сосредоточенное это молчаливое шествие под шум волн протекающего рядом
понта, когда человек семь, как почетный труп, бережно несли на плечах Колю в
дом его предков.
И Коля
трудоустроился в комбинат банно-прачечных услуг «Чайка» в жидкотопливную
котельную на солярке работником.
А в отпуск, на
майские, Коля съездил в Запорожье навестить бывшую свою жену и дочь от брака дуру
Светку. Числа одиннадцатого мая я увидел Колю уже на нашей малой родине. Глаза
его были избиты.
Там, в Запорожье,
Колю неудержимо потянуло на майскую демонстрацию. Пройдя всю эту веселую Via
Dolorosa с женой и чадом, Коля обнаружил на центральной площади ударно-духовой
оркестр. И как старый профессионал встал у киоска «Газеты и журналы» и стал
слушать, как они лабают.
– Бери на полтона
выше, – сказал он вполголоса через пару тактов коллеге по инструменту,
беспокоясь о правильном течении общеизвестной мелодии. Коллега не внял.
– Ты неправильно
играешь, – сказал Коля еще через куплет чуть громче. А Коля, хоть и алкан,
играл хорошо, когда не пьян, и вообще закончил свердловскую консерваторию.
Четвертую в Союзе по качеству, наверное, если брать 50-е гг., когда он ее
закончил.
– Ты будешь брать
на полтона выше или ты не будешь брать на полтона выше? – уже с раздражением в
полный голос сказал Коля после очередного куплета. Тут инструментальная
композиция немного кончилась, группа духовиков с ударниками на время отложила
инструменты, завела Колю за киоск и очень грубо с ним поступила в смысле
профессиональных разборок, и там, за киоском, Коля сильно пострадал за
искусство. Таковы были тогда запорожские музыкальные нравы. Темные колины очки
не помогали.
В марте 1984 года
наш дом расселили. Он находился на территории, которую сейчас занимает новый
реконструированный летний театр. Наш дом какое-то время еще стоял, там,
естественно, были отключены все коммуникации. Уже летом, вечером, я проходил
мимо него – он стоял в 20 метрах от набережной, а в Ялте ты всегда должен идти
по набережной, куда бы ты ни шел – в квартире Коли мерцали крайне неверные
огоньки. Он продолжал ее сдавать.
Последние сведения
о Коле Бешеном у меня крайне апокрифичны. Говорят, в перестройку его все-таки
выгнали и из комбината банно-прачечных услуг «Чайка». За пьянство. И
практически через месяц его головная котельная, где и трудился Коля, взорвалась
– там кто-то из операторов спьяну что-то нечаянно поджег на спор. Взлетели оба,
тот, кто поджег, выжил, они дождались, когда он приземлится, потом вылечили и
посадили. Я помню эту историю, я тогда еще жил в Ялте. Ее никто не связывал с
Колей. А я – связал. Дадаизм – он неистребим и крайне заразен.
НЕОКОНЧЕННЫЙ
РАССКАЗ
Жизнь Гаврилова
была простой и неизменной в своих непременных атрибутах. Утром он, широко
зевнув, быстро, по-армейски, просыпался, выпивал большую кружку кофе и шел на
работу. Там его ждала деятельность. Встречных собак Гаврилов привечал мимикой.
Люди его интересовали меньше. Он их лучше знал, они были скучные. Вернувшись с
работы, Гаврилов тратил время на незначительные, но важные для него увлечения.
После – ложился. Такой неизбежный распорядок преследовал его с понедельника по
пятницу включительно. Выходные влекли своим приходом ряд таких же постоянных
отступлений от распорядка рабочего дня. В субботу Гаврилов просыпался на час
позже, удивляясь двум буквам «б» в названии этого дня, одна из которых всегда
представлялась ему манерным излишеством, зевал не так широко и позволял себе
две кружки – опять же кофе – и потом, уже за компьютером, за чтением новостей,
стакан крепкого чаю. В воскресенье он убирал квартиру, стирал и мылся в тазу.
Вернувшись в понедельник на работу, Гаврилов обнаружил сменщика. Сменщик был
говорлив, родовит и весел. Звали его Артем. Он был потомком и единственной его
страстью были лошади, которых он содержал в количестве и холе. Беда была в том,
что конюшни по необходимости были записаны на его жену, единственной страстью к
которой у Артема значилась ненависть, впрочем, обоюдная, и, посещая их, Артем
не воспринимал их вполне своими. Довольно естественные грубые шутки грумов о
половой лошадиной жизни воспринимались Артемом на свой счет, но он их не
пресекал, не желая давать волю слухам. Вся его надежда была на тетку.
Тетка приехала в феврале. Стоял мокрый снег, и тетка, достаточно грузная дама
постпостбальзаковского возраста, не лишенная тем не менее изрядной игривости,
вынуждена была идти от машины пешком. «Артем, что за нравы, – грассируя,
пропела она, входя, – я не одна, извини, не предупредила, я с кузиной». Артем
стоял в прихожей, прислонившись лбом к стеклу. Тетку он терпел, а кузину
последний раз видел много лет назад, еще подростком. За стеклом с сосулек
падали капли, образуя на месте падения неизбежные лунки. «Кап-кап», – подумал
Артем и широко, с улыбкой развернулся навстречу тетке.
НЕМНОГО О КАПЕРСАХ
Сушеные каперсы
стали лежать в нашей семье с середины 70-х гг. Во всяком случае, я начал их
помнить с того времени – где-то после второй серии СССР–Канада, но до того, как
из нашего класса выгнали Скрипу. Они были расположены в майонезной банке из-под
горчицы с полиэтиленовой крышкой и лежали вдали от остальных приправ, в
серванте, в отделе «Эксклюзив и редко употребляющееся», рядом с древним веером
из сандала, инкрустированным ножом для разрезания страниц и дедушкиными
военными наградами. Расходовались каперсы рачительно и неспешно, для
приготовления самых почетных праздничных блюд. Откуда они появились в нашем
доме, мне неизвестно. Уже тогда они выглядели пожилыми и заслуженными. Банка в
те годы была все время полной.
В конце 70-х гг. я
покинул ялтинский дом с каперсами и уехал учиться в Москву. Потом попал в
армию. Потом снова стал учиться. Все это время я жил без каперсов, не имел
устойчивого контакта с ними и, если честно, редко о них вспоминал. Просто знал,
что они есть – так богатые наследники спокойно помнят, что фамильные бриллианты
существуют и больше ими не интересуются. Каперсов было больше половины банки.
В 90-е гг.
родители с сестрой порциями переехали в Израиль. Сушеные каперсы вместе с
четырехтомником Платона, елочными игрушками, фамильной серебряной чайной ложкой
1857 года изготовления и начатой бутылкой водки остались у меня. В то время я
обладал второй женой и небольшим сыном. Все вместе мы уехали жить в Москву.
Каперсов было около трети банки. Мы взяли их с собой.
Конечно, в новых
политических и экономических условиях сухие каперсы, провезенные через
государственную границу из Ялты, с улицы Дражинского, потеряли свою
эксклюзивность. Каперсы можно было купить, и они были бы гораздо новее наших.
Но мы упорно совали фамильные каперсы в супы, борщи и вторые блюда всякий раз,
когда они попадались нам в процессе нашей жизнедеятельности на кухне. К нашему
разводу их было в банке на палец.
В начале путинской
эры я опять женился и продолжал употреблять в пищу наследные засохлые каперсы.
Поедание этих сухих плодов растений семейства каперсовых стало моим личным
цетерум цензео[6]. Каперсы должны были быть доедены. Может
быть, я воспринимал это как сыновний долг. Или как семейное проклятие. Я не
анализировал. Я их ел.
Сегодня я съел
рыбный суп, в котором плавали последние восемь семейных каперсов. Что в связи с
этим хочется сказать… Собственно, к каперсам я всегда был равнодушен.
О ФРУСТРАЦИИ
Когда мы в 1970
году из Ливадии переехали по адресу 334200, Ялта, пер. Черноморский 4а, кв. 2,
тел. 2-56-16, то у нас стала быть голлландская печкаа. Какое-то время мы
пытались ею пользоваться и даже один раз закупили уголь. Но занятие это скоро
сочли неинтеллигентным, т.к. его результатом была грязь, вонь и гарь. Поэтому
печкуу мы безжалостно разобрали и сложили строительный мусор в два больших
старых чемодана, получившихся очень тяжелыми – кг по 25-30. Чемоданы мы
поставили под окном – квартира живописно располагалась на первом этаже – чтобы
с первыми утренними лучами выкинуть их на хуй в мусорную машину, дребезжащую по
нашему переулку именно в это время суток.
Наутро чемоданов
под окном не было. Их украли. Поскольку окно наше выходило на открытое и людное
пространство, практически на набережную, можно предположить, что укравший их
злоумышленник передвигался достаточно быстро, прежде чем достиг того укромного
и удаленного уголка, где, наконец, смог в спокойствии и безопасности
ознакомиться с добычей. На его месте я, конечно, плюнул бы на все, вернулся с
чемоданами под окно и спокойно перекидал в него все эти кирпичи. Потому что это
натуральная подлость – так тяжело вводить в заблуждение соотечественников.
Люди-то не железные. Вообще, интересно, что он думал, пока бежал? И какое
первое слово произнес, когда открыл чемоданы?
Конечно, у нас
тоже были к нему претензии. То, что не нужно было тащить этот скарб к машине –
это хорошо. Но папа все равно был вынужден проснуться рано утром, он же не
знал, что все так удачно вышло. А репетиции у него в этот день не было, и он
мог бы спать дольше. Почему этот доброжелательный злодей не сообщил
каким-нибудь гуманным способом о своей инициативе?
Мусора у нас
больше не крали. Все больше полезные вещи. Однажды на глазах у папы – он у окна
курил – сняли в веревки дефицитную румынскую футболку. Папа бежал за ними до
самой секвойи в горсаду, но у них мотивация была сильнее. Суки.
ЧАСЫ
Большие настенные
часы в нашей квартире по ул. Южнобережное шоссе остановились в середине 80-х
гг. и стали висеть тихо. Мой папа, виолончелист Крымской госфилармонии на Южном
берегу Крыма (первый пульт), дважды в неделю ходил на репетицию в театр им. Чехова
постройки архитектора Краснова. Путь его от остановки «Улица Морская» до театра
частично пролегал по ул. Чехова. Два раза в неделю он проходил мимо часовой
мастерской и думал, что в следующий раз обязательно надо взять с собой часы и
отдать их в ремонт. Наконец, в конце 80-х гг., папа неожиданно вспомнил про
часы еще дома и действительно взял их с собой. Проходя по ул. Чехова мимо
часовой мастерской, довольный своей хозяйственностью папа придирчиво
удостоверился, что она работает – в двух окнах видны были часовые мастера,
сосредоточенно починявшие гражданам часы. Тогда он подумал: «Так. Хорошо.
Сейчас я, пожалуй что и тороплюсь. А вот в большой перерыв я спокойно зайду в
часовую мастерскую и тогда уж отдам часы в ремонт».
Большой перерыв
наступил, как ему и положено, через два часа, в 12.00. Папа с часами подошел к
часовой мастерской. Два ее окна были замазаны белым, по которому неведомым
пальцем было выведено краткое оповещение для граждан: «Ремонт». На всякий
случай папа приоткрыл дверь. Столов с мастерами не было, не было десятков
часов, обычно развешанных на стенах и идущих каждые в своем времени. Мастерская
была завалена строительным мусором. У стены стоял рабочий человек в грязном и
бил по ней молотком. «Мастерская не работает?» – все-таки спросил слегка
ошалевший папа. «Давно тут хуячим», – с некоторым фатализмом в голосе ответил
человек с молотком.
«Нет, конечно, –
рассуждал папа, идя с часами в театр после встречи с непознаваемым, – время –
штука загадочная, особенно в наше время. Но не до такой же степени».
А часы были
починены несколько позже, уже в начале 90-х гг. Там же, в часовой мастерской на
ул. Чехова, как бы это не показалось странным.
[1] Обычно в формате такого рассказа, который состоит из
нескольких историй, вертикально связанных, к каждому следующему эпизоду нужно
делать либо переход от предыдущего, либо подводку. Я этого не делаю. Я на этот
формат клал.
[2] Именно поэтому, я думаю, лилипуты были введены в «Ассу».
[3] Цикад в то время, в середине 70-х, в центре Ялты уже не было.
Вот когда мы туда приехали, в 1967, они еще там дребездели. И блинчики с мясом
в летней столовой возле гостиницы «Таврида» были вкусные. Цикаду же можно было
поймать и слегка нажать ей на брюшко. Тогда она начинала трещать.
[4] Араукария расцветает не знаю когда. Также не уверен, что она
наличествовала в горсаду.
[5] Возле к/т «Спартак» находились полезный магазин с отделом
«Вино» и бочки «Квас» и «Пиво». Там были прекрасные пространства,
предназначенные для отдыха и досуга граждан вроде скамеек на ул. Пушкинской.
Недалеко гостеприимно располагал свои пространства парк «Пионерский», где можно
было не только употреблять спиртные напитки, но и предаваться
непродолжительному разврату прямо днем. Еще там находилась травматологическая
больница, что тоже не надо упускать из виду.
[6] Ceterum censeo Carthaginem esse delendam.