Опубликовано в журнале Зеркало, номер 43, 2014
12.05 Вспоминал историю одного японского художника. Его свитки с изображением монастырей красуются в дальневосточных музеях. Но свою главную задачу − нарисовать портрет Петруши Первого − он не выполнил. Не захотел пить. Далее − «Епифанские шлюзы».
14.05 М. написал мне, что, дескать, «с точки зрения сансары и биохимии старческого мозга…» Ответил ему, что не могу говорить с точки зрения сансары − предпочитаю рассуждать, работает ли для меня эта вещь или не работает. Потом пытаться понять, почему. А с точки зрения сансары, конечно, что делать перформанс, что не делать…
15.05 «Бенфика» не может выиграть ни один европейский кубок с 1962 года! Семь бесплодных финалов! Вот и сегодня. Говорят, что это заклятие тогдашнего тренера, которому в награду за победу отказались повысить зарплату.
16.05 На лакокрасочном заводе. Сочетание пастель − акрил − белила позволяет создать единую кровеносную, жилковую систему картины.
А поверх усиливать опять-таки пастелью, акварелью − если бумага, и маслом − если холст.
P.S. Посмотреть еще раз кусок про Дыбского и 17-ю молодежную выставку.
17.05 Обсуждали с Андреем критский монтаж. Он предложил ввести фигуру комментатора. Не знаю, как быть с этим комментатором. Ведь люди «не понимают» мои тексты не потому, что им непонятно, а потому просто, что им похуй весь тот неактуальный Крит с его минойскими печатями.
Рисовал «Ласточку-православицу», потом перекрасил ее в «Синичку-православицу».
18.05 «Не каждый может найти покой, даже рисуя уток». Так вот записал, а теперь не могу понять. Каждый может найти покой, даже рисуя уток? Или: не каждый может найти покой, просто рисуя уток?
19.05 Сделал еще раз «Ласточку-православицу», пытаясь быть «раскованным» и мешая пастель с белилами. Получилось хорошо.
Потом, пользуясь эскизом с критской печати, попытался сделать нечто «опустошенное» − с ореховым деревом, домиком на груде камней и большим пустым фоном вправо. Замкнул его полосой a la Барнетт Ньюман. Получилось невразумительно.
20.05 Финал Кубка Испании, Реал-Атлетико 1:2 в нервном, страстном, испано-истеричном 120-минутном матче. Гаденыш очень старался, он в самом деле великий футболист. На последних минутах был удален за удар соперника по лицу, от безнадеги. Впрочем, такие жесты тоже говорят в пользу Гаденыша − есть у него, оказывается, трепетное, восстающее сердце.
Возвращался домой, у выхода на Ноллендорфплатц обратил внимание на уже хорошо знакомого приплясывающего чудака − полупьяный, голый по пояс, в одной руке губная гармошка, другой − прижимает к уху транзисторный приемник. Порой вместо транзистора у него огромный двухкассетник. Так он приплясывает днями напролет перед входом в метро. Все три года, что мы здесь живем. Иногда он исчезает на пару недель − черт его знает, уезжает в отпуск в Грецию или болеет, потом появляется снова. Шляпа у ног лишь для антуража − милостыня его не интересует. Мелодия зачастую одна и та же, но он стоит, вихляется в стихии своего собственного пребывания. Еще один колосс даосского Берлина. Колоссы по всей земле − что наши художества по сравнению с такими?! А художества Вадика Захарова − ха-ха-ха!
Анжела говорит, что видела пару раз и его супругу − суровую, прокуренную мегеру, загонявшую его домой. А он все шел, наигрывал, шутя делал вид, что пытается от нее сбежать.
22.05 «Кальян за решеткой» (посвящается футболисту Ю. Жиркову, которого видели курящим кальян перед матчем сборной). Пара к диптиху «Сова за решеткой». В одном слегка подсвечена гора, в другом − грудка совы.
Самое главное − сохранить это чудо живописи, сопрягающееся с чудом существования всего мира, его приходом, уходом, зимой, вечером. Как-то я сидел у Сережки с И.Т., и вдруг пришел художник Жданов. Полупьяный. Зачем он забрел к ним этим синим зимним вечером? Не знаю. Стал учить меня живописи. Бросил рисунок на пол, втоптал каблуком кусочек пастели. Бумага порвалась. «Ничего, − сказал Жданов, − можно склеить потом, зато черное у тебя теперь как надо». Это было прекрасно.
23.05 Путь наверх был плохо поставлен. «Все пути наверх − плохо поставлены», − говорит Делез. Важно разобраться, почему.
Опять писал пейзажи: «Кальян на вершине горы за решеткой», «Сова на вершине горы за решеткой».
24.05 Еще раз о стихах Димы Пименова. Вроде кто-то − непонятно кто! − поручил ему сыграть И. Грозного. А он все колеблется, как играть: по Черкасову, по комедийному Яковлеву, по Мамонову? Колеблется, но уже играет − замечательно!
25.05 Мои ранние рисунки − почеркушки этакие, мы называли их «мирошки» (в стиле Миро), их использовал Фейхтвангер в своей оратории, посвященной жертвам Холокоста. И слушая музыку, я вдруг увидел мощь этой графики, превосходящую все, что я делаю сейчас − несмотря на полный ее дилетантизм, сплошную контурность, точечки вместо глаз.
26.05 Я выходил из гастронома и все размышлял, какую форму придать микрофонам в «Автопортрете с тремя микрофонами». Нарисовать их с ободками? Без ободков? Откуда эта необходимость фигуративного, когда на самом деле меня интересуют лишь сгустки серых линий? Наверное, фигуративность дает момент узнавания и тут же отстранения, на границе между пониманием и непониманием. А вот к абстрактной живописи, которая мне казалась столь естественной в юности, я сейчас боюсь приблизиться. Нужна определенная святость, чтобы заниматься ей. Такими святыми − не как люди, но как профессионалы («святые профессионалы») − были Ротко, Ньюман, Франц Клайн. Сай Томбли был очевидно полусвятым.
27.05 «Моабитские хроники» − вроде маленьких стихотворений в прозе на тему того, как эмигрант постепенно сходит с ума − от старости, от творческих неудач, от ненависти к правящему режиму на родине. Но заодно прихватывает и другие темы − футбол, история искусств, природа.
28.05 Я иду по улице Карла Маркса − мимо двора, где жил Валера Школьник, а на углу рос чилим. Я напеваю песню «Последний деревенский озорник», и многие подхватывают ее, и мы играем в баскетбол, и ходим вместе по девочкам. Но вот я запел песню «Лук в росе на Южном склоне», я переместился в танце к морю, здесь уже немногие остались со мной − но был Чаца, и появились новые друзья, и мы гуляли по городу, играли в «царя горы», и пьянствовали, и курили дурь. Потом я начал петь про «Солнце, и весну, и белый снег», и мне уже пришлось уехать в Москву, ходить на акции «Коллективных действий», сидеть в кабаковской мастерской. Но вот я запел на ноте «шан» и ударял на ноту «юй», и в них вмешал поток «чжи» − уже никто не хотел мне подтягивать, я остался в Берлине один, стоя на одной ноге, приступил к писанию картин. Читал переводы академика Алексеева.
29.05 Замечательные переводы Алексеева из Тао Юань-миня, который хотел быть помадой в волосах девы, пояском, стягивающим ее нижнюю одежду, и пр.
Вот и у С.П. была эта великая, идущая из глубин культуры, поэтическая струя, когда он вздыхал по красотке из нашей школы и хотел быть «лоскутком трусиков Хейфец». Изначальная поэтическая тема «хотел бы я быть твоим тем да сем» − от Тао Юань-миня до страданий Монастырского по младшей Автономовой («хотел я быть твоими автономными округами»). Жаль, что я сам всегда стеснялся писать нечто подобное.
30.05 Сидели с Сабиной в кафе Брехтовского театра. Наверху шел моноспектакль Вольфа Бирмана и Памелы Бирман. Вольф Бирман − это «ГДР-овский Окуджава», диссидент, невозвращенец поневоле и отчим Нины Хаген. Название спектакля тоже было из Окуджавы: «А как первая любовь…». Сабина все надеялась, что Бирман заглянет в кафе, так оно и случилось. Сабантуй бывших ГДР-овских диссидентов показался маленьким и скучным. Впрочем Бирман, чокающийся пивом с друзьями, выглядел симпатично, в кажущемся на размер великоватым ему кожаном пиджачке. Выходя из туалета, я имел честь столкнутся с ним лицом к лицу, на ходу расстегивающем ширинку. Его охмелевшая Памела тем временем прямо в зале заголяла перед друзьями юбку, приспускала трусы и показывала что-то на своем дебелом бедре.
31.05 Посмотрел запись знаменитого выступления Бирмана в Кельне в 1976 году. Пожалуй, он ближе к Высоцкому. В нем была, несмотря на усы, какая-то мальчишеская круглолицесть. Он пел «из себя», но собирал вокруг ветер пространства, истории, собирал его в сгусток своего лица, а потом транслировал дальше.
Каштаны уже отцветают! Но как всегда в это время, чтобы не было мучительно бренно, зацветают акации. Первые цветы я увидел в маленьком парке возле Мартин-Гропиус-Бау, там где было здание гестапо, а теперь − постоянная экспозиция «География террора». В 70-е годы на этом месте устроили автодром, где можно было самостоятельно учиться вождению, без прав.
Натолкнулся в дневнике Пришвина (1929 год) на упоминание о еврее-очеркисте, покончившем с собой во время Сибирской переписи. Вспомнил, что вроде читал уже об этом в этнографическом сборнике, по случаю купленном в Красноярске. Проверил, и в самом деле − этот Гиршфельд покончил с собой из-за опасения, что заразился сифилисом. Есть еще документы (в том числе предсмертное письмо, на которое ссылался Пришвин), но они так и не опубликованы. Какие-то материалы могут в архиве напарника Гиршфельда, его фамилия Долгих − он стал потом крупным этнографом, специалистом по кетам. Кеты относятся к палеоазиатским народам, их осталось сейчас 30-40 человек, мужчины повязывают головные платочки, язык обнаруживает отдаленные параллели чуть ли не с вьетнамским. Возможно они пришли когда-то из тех мест. Все это могло бы стать материалом для прекрасного романа. В стиле Шишкина или Юзефовича.
01.06 Субботний день, дождь. Увидел на улице очередного даоса. С недопитой бутылкой пива в руке он шел, скользил увертливо, как в танце, что-то напевая, распространяя сладкий запах перегара. Небритый, лицо заплывшее, хотя одет вполне чисто − шерстяная шапочка с козырьком, белые бермуды. Может, просто как я порой − опохмеляется на 2-3-4-й день запоя. С удовольствием бы выпил с ним. Меня все больше занимают эти берлинские даосы. Был бы я фотографом, сделал альбом «Дао Берлина». Не михайловские бомжи, а вот эти типки − наша надежда, надежда Дао. Надежда Ильича.
При этом я не считаю «даосами» компании подвыпивших молодых людей с бутылками пива в руках в метро выходными вечерами. Поскольку их опьянение заслонено, погребено под их коллективизмом.
02.06 Ездили с Анютой в Этнографический музей смотреть маски Малангана. Фантомы, пребывающие в решетке своей собственной эманации. Закушенность, ебля, пробитые языки рыб, контрапункты Икскюля. Дискотечные смещения, трусики Хейфец. Фантазмы крутятся на подростковом − вечно подрощенном − хую, и вот тебе кокон, колос.
03.06 Получил письмо от Мони. С очередными стихами в стиле аэромонаха Сергия и фотографией Ауэрбах в кухонном фартуке со свастикой. Чем дальше, тем больше московский концептуализм напоминает все возвращающуюся, надоедливую зубную боль.
«Они создали систему террора, которая под предлогом чего-то нового вводит скудость во все великое…»
04.06 Мне бы очень хотелось написать текст о Малангане. Однако вглядываться, созерцать эти вещи, есть глазами − как я делал, когда писал о Миро и Маньяско − бесполезно. Ты можешь только приметить детали, но эта штука не унесет тебя в поход, в ней нет открытости корабельной скорлупки, она стоит как свой собственный целокупный знак. Как монета. Как Бог, ебущий колбасу.
05.06 Цветет акация − второе счастье мое ежегодное. Листьев в кронах почти не видно − только кипы белого. И кажется странным, как из тяжеленного, вроде каменного, ствола могло пробиться нечто столь нежное. Столь обширное в своей непокладаемой нежности. Но если близко приглядеться к стволу, обшарить взглядом, можно почувствовать в бороздах коры, в их напряженной каменности все ту же безоглядную изысканность цветочных кистей.
06.06 Я обратил внимание, когда был последний раз в Москве, что на поэтах там еще лежит ветер веселого несчастья, любви-люблянушки. С ними можно общаться. В отличие от художников − выхолощенных буржуа. Как трусы у голкипера.
07.06 Какая была у Победоносцева игра, −
какой там был «персьют»!?
Лыжные гонки были?
Мама в школу не позволяла, не могла −
вот такое там созерцание было!?
Вот такая Непрядва расцвеченная.
В чем суть этих стихов? В торкающемся пестром созерцании. Или, точнее, в созерцании, не могущем найти, определить свою пестрость, решить − то ли оно «матушка», то ли «ой, не шей ты мне, матушка, пестрый сарафан». Вот такое Хлестаков оно, в желудок пойдет, близкий к сердцу. Плетикоса.
Хлестаков-Победоносцев-Вишну-Кришна [уродливый]. Все равно, идешь к мальчику внутри Москвы.
09.06 Писать для созерцания, а не результата. Не бояться перекрашивать.
Ито Якучу открывал бесконечные горизонты свободы в изысканных повторах − лепестки, листья, треугольные тела петушков, арабески хвостов, глазки, венчики цветов.
12.06 Он ушел, но потом, в 15-16 часу он вернулся, он возвращался еще несколько раз, он качал головой: «Ах, Юрка, что ты с собой сделал!». Это был я сам − в автопортрете, который называется «Расцветание колеса». Именно так: глупое, безграмотное «расцветание».
18.06 Я разглядываю неоконченную картину, она называется «Репка». Попутно я слушаю квинтет Штефана Вольпе. Вот одна из частей его закончилась вибрацией виолончельной струны: «П-у-м-м!», и в голове у меня тут же сложилась фраза: «Рисовать листья репки и не знать! Мы оба не будем знать! П-у-м-м!». Я всегда ощущал особую настойчивость в музыке Вольпе. «Еврейская дотошность!» − как, не без зависти, отзывался Васенька и о моих текстах.
19.06 «Illustrated here is a clouble page showing Ikkyu Sojun (1399-1481), a prime figure in the Japanese tradition of eccentricity, depicted as a calligrapher wielding a giant brush», − так читаю я в книге, посвященной японским художникам. О, я будто опять иду в подвал, заброшенную мастерскую, выделенную мне Лариской − там стоит только старая газовая плита, на которую я положил лист стекла и делаю монотипии. Не были мы, конечно, мастерами каллиграфии, но тоже двигались в солнечном ветре эксцентрики − освежающем и слегка опасном, инаковом ветре. Потом мы забываем его, предаем всей длительностью своих жизней. И только великая эксцентричность смерти приходит во спасение. Как если бы был возможен солнечный Тракль. Тракль и Кришна в одном флаконе. (На склоне Кукушетры).
20.06 Я возвращался автобусом из аэропорта Тегель. На заднем сидении помещался возбужденный гебефреник, смуглый, немецко-мусульманского вида, с болезненно раздутым животом. Казалось, он пытается изобрести новое имя Господа − обратив взор к потолку и комбинаторно взывая: «Рамбрат! Абрат! Мбрат! Рамрат!». Время от времени он будто отмахивался от сонма ангельских крыл − верно, подсказывали ему не то, и ругался: «Шайсе! Не делайте из меня идиота!». Он был громогласен и весел − возможно просто смеялся над нами всеми в автобусе. Хотя вряд ли − ему интереснее было смеяться над глупыми ангелами, лезущими не в свое дело, подсказывающими ему не те имена − этот дервиш с раздутым водянкой, но все равно как весна, животом!
21.06 Бутылочный цвет, цвет хаки, пальмовый цвет. Все зеленое обычно уходит туда. Что ж, по этому поводу можно сказать: «Ну он уйдет в мяч! Пусть уйдет в мяч! Уйдет в мяч, уйдет в мяч!»
24.06 Идея для нашего фильма (связующая).
Художник рисует портрет Путина. Камера со спины. Странная связь с Яром-Кравченко, рисующем Есенина. Так ведь оно и есть − мои галлюцинации художника, рисующего Путина. Галлюцинации всех художников.
После этих размышлений я стал читать стихи Уитмена. Есть ли в мире нечто, столь же противоположное − сказать «Путкин» и сказать «Уитмен»?!
25.06 Для спорта и игры
мы рождены.
Когда я слышу
голоса играющих детей,
готов бежать туда,
хотя, казалось, руки, ноги
немощны давно.
Это строки из хэйянской баллады, сочиненной императором-иноком Го-Сиракавой. Рассказывают, самому императору она так нравилась, что как-то раз он декламировал ее в одиночестве всю ночь напролет.
26.06 Едем мы все с акции «Коллективных действий». Я начинаю критиковать ее, как обы%