Опубликовано в журнале Зеркало, номер 42, 2013
АННА ПРИСМАНОВА: НЕИЗДАННОЕ И НЕСОБРАННОЕ
Писателям младшего поколения русской эмиграции – тем, кого Гиппиус с обычной своей обидной справедливостью называла «подстарками»[1] – пришлось, по большей части, дебютировать в литературе дважды. Ювенильные первопубликации, состоявшиеся на неприветливой родине, не шли в зачет на новом этапе биографии: вес могла иметь сложившаяся репутация или вышедшая книга стихов – то, что напрочь отсутствовало у двадцати- и тридцатилетних сочинителей, угодивших в жернова Клио. (Особняком здесь возникает тема отвергнутого дебюта: Некрасову в 1840 году приходилось свою книгу изымать у книгопродавцев и жечь; за Набокова семьдесят семь лет спустя история постаралась сама). Сличение обстоятельств фальстарта с последующей литературной судьбой иных сочинителей обычно не позволяет выявить устойчивых закономерностей, хотя само по себе может оказаться занятным: так, например, вряд ли можно увидеть в надменных и манерных стихах Владимира Злобина 10-х годов ХХ века предвестие его сухой угрюмой лирики периода расцвета.
Подобного рода
двойной дебют выпал на долю Анны Семеновны Присмановой
(1892–1960). Памятная многим парижская поэтесса – «прелестная (без шуток)»[2], «довольно плодовитая»[3], «худая, нескладная женщина с припухшей
правой щекой»[4],
поражавшая «при первой встрече своим некрасивым лицом, наивной
непосредственностью, душевным очарованием, веселым талантом и восторженностью»[5], «темная птица, устало опускающая
клюв. И от усталости – клюющая»[6],
«талантливая поэтесса»[7],
«чудовищное безвкусие и издевательство над русским языком»[8], «великая чудачка»[9], «наиболее индивидуальный и сильный
из современных поэтов»[10]
«в <…> неотредьяковском духе»[11],
слывшая уродом[12]
и химерой[13];
«задумчивая, искренняя, прямодушная»[14]
– напечатала первые два учтенных библиографией стихотворения в 1923 году в
берлинской «Эпопее» – в чрезвычайно звездной компании[15]. Мифология опоздания, более чем
соприродная образному строю ее поэзии, сказалась – в обратной проекции – на
самой ее судьбе: первая публикация на четвертом десятке, дебютная книга – на
шестом; в 1948 году, когда ей было шестьдесят шесть лет, анонс встречи с
читателями начинался так: «…поэтический вечер, который теперь устраивает Анна
Присманова, – вечер во многих отношениях особенный. Во-первых, в ее жизни это
первый самостоятельный вечер. Во-вторых, среди парижской школы ее поэтика
наиболее далека от шаблонов, и муза ее, чуждающаяся звезд и ангелов, всегда
говорит о чем-то неуловимо своем, а «свое» никогда не оставляет равнодушным»[16].
Между тем, все было не совсем так[17]. Дочь лиепавского дерматолога[18] Анна Симоновна Присман (для будущей жизни пригодилось только имя) впервые увидела свое стихотворение напечатанным в 1914 году – причем в журнале, ежемесячный тираж которого превышал, вероятно, совокупный объем всей периодики эмигрантского Берлина – в литературном приложении к «Ниве»:
ЦВЕТЫ
Под куполом небес растут весной цветы
Прозрачно-розовой и снеговой окраски.
Цветы – нездешние, прекрасные, как сказки,
Как светлокрылые творения мечты!..
Небесной чистоты неверный идеал, –
Кивают ландыши, дрожащие, как слезы,
Подснежник розовый цветет у пня березы,
Качает лилия свой матовый бокал…
Безмолвные, как сон, с заоблачной тоскою
Роняемые вниз неведомой рукою,
Из купола небес летят зимой цветы…
В морозном воздухе, сплетая паутинки,
Кружатся белые, дрожащие снежинки, –
Цветы небесные, – невинные, как ты!..[19]
Эта публикация не требовала литературных знакомств: архаичность вкуса в сочетании со здоровой всеядностью «Нивы» давала хороший шанс для рукописей, пришедших самотеком: не случайно с этим журналом связано такое количество дебютов. Но уже следующее упоминание Присмановой в литературной хронике предполагало известную социализацию. Оставив семью и русифицировав фамилию, она перебралась в Москву на рубеже 1918 и 1919 годов. (Повторяя отвердевшую версию биографии, вероятно, восходящую к рассказам самой Присмановой, не могу скрыть, что в московских адресных книгах 1916 и 1917 года значится врач Семен Григорьевич Присман (Тверская, 29) – однофамилец? Или все-таки переехала в Москву вся семья?). Первые сведения о ее литературных знакомствах относятся к весне 1919 года – и по их насыщенности можно предположить, что она прибыла в Москву именно в это время. 19 или 21 мая мы видим ее в кафе «Десятая муза» среди небольшой группы поэтов, вступающих в общество «Литературный особняк»[20]; 31 мая она подает заявление о приеме в «Дворец искусств»[21]; 11 июня становится участником «Литературного звена»[22]. Эти литературно-общественные координаты выпукло описывают ее художественные вкусы и социальный контекст: если не считать обитателей аморфно-разухабистого «Двиса» («Между Главков, Центров, Просов, / Между двух коварных Лиз, / Разрешая тьму вопросов, / Проплывает славный Двис…», – как пелось в гимне, сочиненном его руководителем[23]), остальные ее знакомства явственно тяготеют к кругу московских неоклассиков. 1 ноября 1919 года она вносит в альбом их идеолога стихотворение, демонстративно выдержанное в кружковой стилистике:
Монастырь наш под горой, рядом пчельник
сладкий… Мы работаем с сестрой,
вскапываем грядки. Солнце с синей высоты опаляет плечи, и горят в траве
цветы – луговые свечи.
Думы-помыслы чисты, и приют наш светел…
Кто поникшие цветы в жизни не
приметил?..
Мы нерадостно цветем на пустынном скате,
тайно-трепетным огнем рдея
на закате.
Сядет солнце… Мы тайком выйдем на откосы, расплетая под платком шелковые косы.
Пусть хоть вечер луговой золотые пряди над горящей головой ласково погладит[24].
Ее эпизодические появления на периферии московской литературной жизни продолжатся до весны следующего года: 8 октября 1919 она выступает на вечере «Звена» в «Пролеткульте», 6 января 1920 – присутствует на собрании «Звена»; 29 марта того же года читает стихи на чествовании Бальмонта[25]. Далее – никаких сведений до появления ее в Берлине.
Среди имущества, оставленного Присмановой в Москве, была небольшая стопка стихов, отложившаяся в архиве писателя Владимира Павловича Ютанова (1876–1950); ныне они объединены в одной эклектичной архивной единице под заглавием «Стихотворения начинающих авторов» с текстами Н. Минаева, М. Нетропова, М. Папер и некоторых других сочинителей[26]. Не исключено (если признать ненасильственность их соединения), что это – реликт несостоявшегося альманаха «Литературное звено», в проекте которого значились как минимум двое из перечисленных. Десять из этих стихотворений ныне предлагаются читательскому вниманию.
<1>
Где обрыв оскалился глыбами цементными,
Вереск бледно-розовый сладостно кусая, –
Дремлет опаленная солнечными лентами
Знойно-загорелая девушка босая…
Чайки поднимаются белыми букетами
Над синенной скатертью сонного залива…
Выше, под утесами, зеленью одетыми,
Волны, пенясь, плещутся шумно-шаловливо…
Пряно пахнет в воздухе сонными мимозами…
В гроздьях расцветающих радостные свисты…
Вдоль нагорных домиков спит шиповник розовый…
Солнечные улицы пыльно-каменисты.
<2>
Плывет колоколов гудящий перезвон…
В песке ажурный зонт и корки апельсина…
Стеклянные шары… Узорчатый газон…
Везде одна и та ж знакомая картина.
Под строгим взором бонн, плетущих «ришелье»,
В диаболо и в мяч играют в сквере дети.
С фиалками в руках к назначенной скамье
Восторженно спешит задумчивая Кетти.
В кудрявых волосах дрожит высокий бант, –
Лазурный мотылек в коронке златоцвета…
У каменной стены незрячий музыкант
Наигрывает вальс старинного балета…
Сверкают купола в просторе голубом,
И благовест зовет в прохладе помолиться.
А маленькая Кэтзадумалась о том,
Что ей сплетет судьба – немая кружевница…
<3>
В дуплах притаились совы,
Щурят желтые глаза…
Тучи дымчато лиловы.
В небе пламенные зовы, –
Надвигается гроза.
Над янтарным морем хлеба
Громовые корабли…
Помогла людская треба:
реют капли… Слезы неба
Орошают грудь земли.
Налетает ветер пьяный
На кудрявые кусты,
Рвет незрелые каштаны…
Изумрудные поляны
шумным ливнем залиты.
В облаках грохочут пушки,
Разрывая небосвод…
В тине квакают лягушки…
У березовой опушки
вьется листьев хоровод…
Но стихает ливень хлесткий…
Снова стекленеет пруд…
Всюду трепетные блестки…
В небе пестрые подмостки
яркой радуги встают.
Флейту лажу из травы я…
Слышу щебет, птичий свист…
По канавкам, как живые,
льются струйки дождевые.
Воздух ласково душист.
В небе реет кто-то зоркий
В кольцах летнего тепла…
И на влажные пригорки
Сыплет солнечные корки
Из лазурного котла.
<4>
Голубые глыбы льда,
Снег хрустящий и сыпучий…
Над равниною пруда
Чутко дремлющие тучи…
В дымке тучек на коне
Виден месяц златорогий.
Льдины в призрачном огне
Голубеют вдоль дороги.
Бледный вечер странно тих…
Дремлет тусклое болото…
О страданиях людских
В небесах вздыхает кто-то…
Сумрак трепетной рукой
Нижет звездные монисты…
Всем печальникам покой
В этот вечер серебристый!
<5>
Снова в синей дымке серебрятся горы…
Лиловеют тучи на краю небес…
Отблески заката зыбкие узоры
Трепетно роняют на сосновый лес.
В дремлющих болотах мшистые утесы…
Сумрачные лица… сумрачный напев…
Смелые движенья, солнечные косы
У голубоглазых и румяных дев.
Синие фиорды… Солнца позолота
На сырой лачужке финна-рыбака…
А внутри лачужки дымные тенета,
Тихий полусумрак, тихая тоска…
<6>
Солнце пасмурней… Словно лень ему
Согревать с высот на деревьях плод…
Пламенней закат… Петухи кричат,
О дожде кричат по-осеннему…
Костылем загнув кровянистый клюв,
Целый день они бродят с курами…
А цветник сухой, шелестя трухой,
Рдеет листьями желтобурыми.
Потемнел откос… От стеклянных рос,
Как ларец блестит луг серебряный…
И во тьме ночей от лесных речей
Расстилается шорох дебряный.
Но пьянящий вкус красноватых бус
Обжигает вновь губы девичьи.
Голубеет пруд… И в лугах бредут
Тихо-солнечно дни-царевичи.
<7>
Косматит сумрак синие усы…
За стеклами рассыпан снежный бисер…
В коробке четко тикают часы,
Смыкая ночь чеканным кругом чисел.
Над площадью, где дыбится метель,
От взлетов ветра – снежные киоски;
Сугробами огранена панель,
Сутулятся слепые перекрестки.
Не знаю, кем отточены ножи,
Но душу злобно ранит зимний вечер…
О, месяц переломленный, скажи,
Кем путь земного странствия намечен.
Разбей своим морозным косарем
Души моей землистую усталость,
Чтоб меньше ей в преддверии сыром
Змеиных мигов проползти осталось.
<8>
Рожденные ночным дыханием мороза
На матовом стекле слепые арабески…
В гостиной голубой кисейная плереза
Окутала фатой хрустальные подвески.
Кивает над столом овально-белый кокон,
Тоскливо шелестя о миновавшей тризне…
И маятник стучит… Еще не изнемог он
И в мертвой тишине чеканит миги жизни.
Опять в неясной тьме по анфиладе комнат
Скользит слепая смерть в сиреневом кимоно…
Но гулкие часы о прежней жизни помнят
И маятник стальной качают монотонно.
<9>
Стозарным светом зажжены
вдоль лабиринтовой стены
горят цветные лампионы…
И гномы длинной чередой
над отуманенной водой
заводят танец монотонный.
Их земляное домино,
слепого тления полно,
взлетает траурным покровом…
И, околдованный тоской,
для них серебряный левкой
горит подсвечником махровым…
Глаза их мертвенно пусты…
Они взирают на кресты
могильно тихого погоста…
Сплетая цепкую дугу,
бесшумно пляшут на лугу
под кукованье алконоста…
Слепому кругу нет конца…
От серповидного венца
На лицах отблеск перламутра…
А в вышине косматый страх
на тонкоспаянных весах
качает пасмурное утро.
<10>
Взгляни весенним вечером на яблони цветущие,
На яблони, застывшие в сиреневой эмали…
Они белеют призрачно, как паруса, влекущие
Ладью души надломленной в сияющие дали.
Томятся волны воздуха цветенья ароматами,
Ласкают томной яблони ажур бледно-зеленый…
И трепетными птицами, порывисто крылатыми,
В нем пенно-серебристые качаются бутоны.
Есть что-то вдохновенное в цветеньи яблонь трепетных,
Задумчиво белеющих вдоль траурной поляны…
Приди сегодня к яблоням послушать тихий лепет их,
Пока они молитвенны, пока они медвяны.
[1] Значение этого термина объяснял Адамович: «Особую часть эмигрантской литературы составляет творчество писателей, которых до сих пор иногда называют «молодыми». В сущности, это теперь — лишь условный термин: «молодые» — те, которые лишь в эмиграции стали писать или по крайней мере печататься. Зинаида Гиппиус, однако, еще до войны пользовалась в разговоре о них иным, придуманным ею и чуть насмешливым словом — «подстарки». «Подстарки» мало хорошего видели в жизни, да и литература принесла им очень немного радостей» (Адамович Г. Одиночество и свобода. СПб. 2002. С. 20).
[2] Письмо Г. Иванова к Р. Гулю от 14 февраля 1957 года // Георгий Иванов, Ирина Одоевцева, Роман Гуль. Тройственный союз (Переписка 1953–1958 годов). СПб. 2010. С. 437.
[3] Волин Б. Эмигрантская поэзия // На литературном посту. 1926. № 3.
[4] Померанцев К. Сквозь смерть. Воспоминания. <Лондон>. 1986. С. 55.
[5] Андреев В. История одного путешествия. М. 1974. С. 339.
[6] Запись Ю. П. Иваска. Цит. по: Богомолов Н. Вокруг «Серебряного века». Статьи и материалы. М. 2010. С. 520.
[7] Отзыв И. Одоевцевой: Иваницкая С. О русских парижанах. М. 2006. С. 200.
[8] Письмо Ю. Терапиано к В. Ф. Маркову от 12 июля 1956 года // «Если чудо вообще возможно за границей…». Эпоха 1950-х гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов. М. 2008. С. 269 (публ. О. Коростелева и Ж. Шерона).
[9] Иваск Ю. Похвала российской поэзии // Новый журнал. № 162. 1986. С. 115.
[10] Письмо Д. Кленовского В. Ф. Маркову от 4 марта 1955 года // «Если чудо вообще возможно за границей…». Эпоха 1950-х гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов. М. 2008. С. 132 (публ. О. Коростелева и Ж. Шерона).
[11] Письмо Г. Адамовича Ю. П. Иваску от 22 октября 1954 года. – Сто писем Георгия Адамовича к Юрию Иваску. Публикация Н. А.Богомолова // Диаспора. V. Новые материалы. Париж – СПб. 2003. С. 430.
[12] «Живы в моей памяти два чудака: супружеская пара Анна Присманова и Александр Гингер. Считалось, что они уроды. Это могло показаться только в плане канона классической Греции. Для людей, переживших модернизм, и Аня Присманова, и Сашуня Гингер были красивы» (Чиннов Игорь. Собрание сочинений в двух томах. Том второй. М. 2002. С. 91).
[13] «Появлялась и чудесная пара: поэты Анна Присманова и Александр Гингер, люди сложные. Обликом походили они несколько на химер, но по своему духовному облику существа были серафические, вечно ищущие (Гингер умер буддистом). Поэты тоже сложные и без косноязычия. Друг друга они называли торжественно по имени и отчеству» (Шаховская З. В поисках Набокова. Отражения. М. 1991. С. 148). Изобильные и чарующие подробности быта Присмановой и Гингера приведены в жизнеописании последнего: Хазан В. Победа духа над веществом // Гингер А. Стихотворительное одержанье. Т. 1. М. 2013. С. 5 – 83.
[14] Чиннов Игорь. Собрание сочинений в двух томах. Том второй. М. 2002. С. 91.
[15] «Нет весной на свете лишних…» и «Что ни вечер лунный плуг…» (Эпопея: Литературный ежемесячник. 1923. № 4). С этих стихотворений начинается канонический корпус ее лирики (Присманова Анна. Собраниесочинений. Edited and with an Introduction and Notes by Petra Couvée. The Hague. 1990), подготовленный почти образцово (см., напр., рецензию: Крейд В. О собрании сочинений Анны Присмановой // Новый журнал. 1991. Март. № 182. С. 391–394).
[16] Русские новости. 1948. № 155. 21 мая. С. 6 (подп. А. Б.; вероятно, А. Бахрах – см. комментарий Р. Дэвиса и Э. Хейбер к письму Н. Тэффи к И. Бунину от 1 мая 1948 года. – Диаспора. III. Новые материалы. Париж – СПб. 2002. С. 549).
[17] Сведения о доэмигрантских стихотворениях Присмановой были известны составителям издания 1990 года со слов Ю. Терапиано (Терапиано Ю. Литературная жизнь русского Парижа за полвека. Париж – Нью-Йорк. 1987. С. 113), но сами тексты разысканы не были.
[18] В разных источниках приводятся разные сведения о его специализации и месте работы; выписываю из профильного справочника: «Присман Симон. Род. 1865 Даугавпилс, Дерптский У 1890, кожновенеролог Лиепае 1891–1932, был в составе оргкомит. 1 Латв. Конгр. врачей и зубн. врачей сент. 1925 от Лиепайского евр. об-ва, предс. Лиепайского об-ва венерологов, выступал с многими рефератами, умер 4 сент. 1933» (VatereE. Ebreji—mediķiLatvijā (1918–1996): Enciklopēdija. R., 1997. P. 183).
[19] Присман Анна. Цветы // Ежемесячные Литературные и популярно-научные приложения к журналу «Нива» на 1914 год. № 4. Стлб. 645–646.
[20] Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современников. Библиография. Том 1. Часть 1. Москва и Петроград. 1917–1920 гг. Ответственный редактор – А. Ю. Галушкин. М. 2005. С. 405.
[21] РГАЛИ. Ф. 589. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 50.
[22] РГАЛИ. Ф. 592. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 85.
[23] РГБ. Ф. 198. Карт. 8. Ед. хр. 5. Л. 1.
[24] Запись в альбоме Н. Н. Минаева // РГАЛИ. Ф. 1336. Оп. 1. Ед. хр. 36. Л. 7. Традиция записывать стихи в одну строку только начинает оформляться в это время (Эренбург, Шкапская).
[25] См.: Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современников. Библиография. Том 1. Часть 1. Москва и Петроград. 1917–1920 гг. Ответственный редактор – А. Ю. Галушкин. М. 2005 (ук.).
[26] РГАЛИ. Ф. 577. Оп. 1. Ед. хр. 10.