Опубликовано в журнале Зеркало, номер 40, 2012
Всё ведь начали художники – это признает Василий Аксенов, довольно беспристрастный и объективный летописец советского смутьянства. Одним из таких художников-смутьянов был Михаил Гробман. Таким же эстетическим смутьяном был в те годы и я. На Западе нас окрестили художниками-нонконформистами, но в тогдашней Москве этот термин не очень прижился. И у меня на дальних полках лежат вороха постаревших и пожелтевших афиш на языках почти всей Европы и стопы каталогов с выставок в Праге, Брно, Кельне, Милане, Лугано, Авиньоне и в других глянцево-ярких, заманчивых для праздных туристов местах. Мы тогда были московскими экзотическими куреозитами, и на нас европейская интеллигенция удивлялась, как на ручных мартышек, живущих в одном вольере с крокодилами, и говорящих попугаев с подрезанными крыльями, рисующих в красной клетке. Но с Гробманом у меня была и есть, пока мы живы, некоторая разница – Гробман еврей, а я русский, к тому же из дворянской белогвардейской семьи, случайно частично уцелевшей в большевистской Москве. Вместе мы ноздря в ноздрю делали сразу несколько дел – во-первых, мы просто жили, во-вторых, мы несли тяжкое бремя молодости, в-третьих, мы рисовали, и в-четвертых, мы, как могли, рассматривали иссохшее дерево «реального» социализма, т.е. мы оба были, каждый по-своему, убежденными бескорыстными антикоммунистами. Одновременно мы оба занимались литературой и собирали библиотеки. У нас в славянском мире были и предшественники, совмещавшие живопись и литературу, – мой любимый поэт и прозаик Лермонтов и польский драматург и художник Выспянский. Я, например, был приятно удивлен, что чуждый мне по многим параметрам современный писатель Сорокин в прошлом – художник.
Мы много лет не виделись с Гробманом, и при встрече неожиданно для нас обоих оказалось, что за прошедшие годы мы интеллектуально не деградировали, не спились, не спятили и не умерли, как многие наши соратники и друзья, нашедшие свое успокоение не только в подмосковных болотцах, но и в земле разных стран, куда их забросила волна взрыва черной дыры, в которой мы когда-то роились, цепляясь друг за друга лапками, чтобы не окоченеть поодиночке в лютые московско-кагебушные зимы, когда нас буквально выдували из каждой теплой и уютной щели, куда мы, как все живое на этой грешной земле, забивались, желая забыться и создать что-то свое, живое и теплое.
После этой дружеской встречи у нас наметились перспективы литературного сотрудничества, и я стал печататься в журнале «Зеркало», который издает в Тель-Авиве Гробман и его жена Ирина Врубель-Голубкина. Сначала журнал был тонким, теперь он стал солидным «толстым» журналом, даже, по-моему, излишне серьезным по сравнению с его более тонким предшественником. Но от изменения логотипа и обложки суть издания мало изменилась – журнал «Зеркало» по-прежнему опасен. Я считаю, что каждая выходящая в двадцать первом веке книга должна быть прежде всего опасна, ядовита и вызывать ужас у определенных кругов, как были когда-то опасны для советских литературных бонз не очень литературно качественные мюнхенские издания. Эти бонзы часто требовали разобраться с печатавшимися там авторами по законам эпохи революции – то есть без суда сразу к стенке. Гробмановский журнал продолжает быть опасным и в современной ситуации – в этом его притягательность. Опасными для окружающего болота могут быть только абсолютно во всем независимые писатели и печатающие их издания. Сегодня и весь традиционный прекрасный Божий мир, и окружающая людей природа во всем ее многообразии, и сама личность человека, несущая на себе гремящую бубенчиками клетку пресловутых «прав человека», окружены враждебным агрессивным виртуальным псевдомиром, т.е. мы все живем в условиях всемирного заговора так называемых немногочисленных элит, опирающихся на бесчисленные армии чиновничества и технократии, желающих подковать и посадить на цепь скачущую блоху свободной мысли и ввести в свою систему каждое отдельное независимое от любого государства человеческое существование. Авторы, сгруппировавшиеся вокруг гробмановского «Зеркала», всегда – и в советское время, и теперь – прежде всего индивидуалисты без четко выраженного политического окраса. И я, и все мы уверены, что к середине двадцать первого века появится и новая общечеловеческая привлекательная идеология, и социальная модель, опирающаяся на традиции старого европейского гуманизма и идеализма, а не на так и не изжитые до конца тоталитарные отрыжки эпохи диктаторов, к сожалению, по-прежнему заманчивые для очень многих, особенно в России. Двадцать первый век начался с войн, так, по-видимому, дело пойдет и дальше, ибо грядет великий передел сырьевых территорий мира и долгий период тектонических геополитических катастроф. Невиданные мятежи, которые в начале прошлого века предчувствовал Блок, должны на новом витке сполна реализоваться в наступившем столетии, обещающем быть эпохой совершенно новых смут и совершенно дотоле не известных и не предполагаемых расовых конфликтов и вновь возникших на их почве союзов и государств. Вызовы традиционному человеческому человечеству брошены очень серьезные. Я не верю ни в возможную эволюцию в любом ее аспекте и ассортименте, ни в изменение среднестатистического человека – со времен Древней Ассирии и Рима человек мало изменился, но несколько помельчал и физически, и духовно, и ему активно при помощи технизированных средств разрушения сознания и индивидуума помогают деградировать и превращаться в управляемое двуногое животное.
Среди многих современных вызовов есть и исламский, одинаково опасный и для России, и для Израиля, одиноко несущего со времен падения Йоханнесбурга миссию белого человека на африканском континенте. На месте Израиля есть желание создать Иерусалимский халифат, а на месте России исподволь, без шума, по-кротячьи, ведется работа по становлению казанско-исламского государства, т.е. возрождение в новых условиях Золотой Орды.
Борьба же современного Запада с исламской угрозой по-прежнему спорадична и судорожна и часто носит полурекламный характер, исключающий введение обязательного всемирного эмбарго на поставки любым мусульманам современного оружия и технологий. Смутные предчувствия и конкретные прогнозы грядущего томят и людей, проживших большую часть своей жизни в столь долгом двадцатом веке и теперь несколько неожиданно для себя перешедших в двадцать первый, и людей средних поколений, и молодежь.
Первоначально костяк авторов «Зеркала» составляли люди одной возрастной когорты, уроженцы рокового тридцать седьмого года, как я, или около этой достопамятной даты, но потом появились и новые, более молодые, авторы, и журнал из печатного органа одного поколения, как это часто бывает, стал журналом одних проблем, независимо от исходных возрастных данных авторов. Круг освещаемых журналом тем достаточно широк: это и история русской и еврейской культуры, и проблемы геополитики и расовых конфликтов, и, конечно, проблемы изобразительного искусства, так как и сам Гробман, и многие авторы журнала совмещают две профессии – изобразительную и литературную с превалированием одного из видов деятельности в разные периоды их жизни. Иван Бунин, в юности лепивший адамову голову на надгробном памятнике в мастерской елецкого кладбищенского скульптора, и его брат, писавший портреты и умерший от голода, оставшись в Совдепии, – люди, очень близкие идеям «Зеркала», где всегда особо относились к художникам с пером в руке. Пишущий художник – явление всегда особое: он пишет словесными картинами, обычно видя описываемое. Сложность и особенность авторов «Зеркала» прежде всего в том, что все они остро и бурно переживают свою национальность – и еврейскую, и русскую. Я-то глубоко, глубинно убежден в том, что понять друг друга могут только два подлинных националиста – настоящий сионист и настоящий русский националист, исходя из того, что они оба ненавидят любые формы тоталитаризма, под какими бы цветами флагов он ни прятался. Тоталитаризм всегда антинационален, преследуя только эгоистические цели верхушечной псевдоэлиты тоталитарной системы. В погибшей старой России русско-еврейское сотрудничество часто приводило к появлению синтетических русско-еврейских личностей, таких, как Левитан, Шагал, Бакст, Надсон, Минский, Левинсон, Гершензон, Волынский, Волынский, Эттингер. Замыкающими этой, теперь, увы, погребальной цепи стоят Пастернак и Мандельштам. Эти русско-еврейские и еврейско-русские фигуры одинаково принадлежат обеим цивилизациям. Большевизм с его узостью, нетерпимостью, пошлостью расколол и саму Россию, и чисто русскую, и русско-еврейскую, и просто еврейскую культуры, и теперь мы все копаемся на пожарище, собирая и склеивая кусочки разбитого вдребезги и разбирая наших дней окаменевшее дерьмо, фактически напоминая помпейских гробокопателей, заливающих пустоты некогда сгоревших скрюченных фигур вместо гипса сегодняшней горячей неостывшей болью. В России пустот тоже нет: каждая пустота – это сгоревшие в чекистской лаве человек или цветущий куст идей, традиций и представлений.
«Зеркало» ведь не сразу нащупало свой одинокий и скорбный путь – поднимать с земли опрокинутые безносые и безрукие статуи и могильные памятники с потускневшими надписями, воздвигать их на прежнее место и очень постепенно подходить к фундаментам рухнувшего дома традиционной России, который еще никто не пытался отстраивать, делать живым, теплым и уютным. В этом восстановленном уюте могли бы спокойно и радостно жить и русские, и евреи, и другие коренные народы России. Но пока что этого нет и в помине, и на горизонте полыхают все новые и новые пожары, постепенно приближаясь к центральной коренной Великороссии. Русский народ по-прежнему расколот на большой советский народ и на малый русский народ, три поколения которого всегда стояли в оппозиции к большевистскому эксперименту. Для большого советского народа была и их гласность, и их перестройка, и их демократия, и их приватизация, и их вожди и президенты. А для малого русского народа этих процессов пока что не наступало. Наш будущий русский путь, если он вообще будет, лежит через факт признания геноцида многих сословий, через люстрацию властных структур и частичную реституцию собственности бывших владельцев. Не переступив этого порога, Россия не будет иметь будущего.
Аналогичная ситуация сложилась и среди советских и русских евреев, но они нашли выход, уехав в Израиль, где многие хорошо знают и русский язык, и русскую культуру. Постепенно произошло и еще одно знаменательное событие для малого русского народа (внутренней русской эмиграции): почти полностью исчезла русскоязычная эмигрантская пресса. Первая волна эмиграции вымерла и ассимилировалась, вторая волна иссякла с окончанием питавшей ее холодной войны и разделом СССР. Третья волна была в основном еврейской и полуеврейской и не ставила перед собою глобальных задач внутри России, к тому же в ней превалировали левые неокоммунистические взгляды. А нынешняя, четвертая, волна, носит чисто экономический характер. Для нас, русских пишущих людей, принципиально оставшихся на исторической родине предков, такая ситуация достаточно трудна. Я, например, принадлежу к тем бывшим советско-подданным, которые в советские годы в дни их кроваво-красных торжественных дат сидели в стенном шкафу, куда загодя ставили табуретку. И когда ко мне домой приходил участковый милиционер с «людьми в штатском», чтобы удалить меня на эти дни на сто первый километр, то на заверения моей изящной и красивой жены, что я – тихий пишущий человек и к тому же интеллигент по некоторым привычкам, они говорили: «Все равно он может нагадить и испортить нашему народу праздник».
Такая же ситуация была и в психушках, куда они меня иногда возили и где врачи и сестры уговаривали меня только рисовать и не писать текстов. «Малюйте себе, и мы вас в зад колоть не будем», – ласково щебетали они, обнажая мои ягодицы. Вот для таких, как я, место для издания текстов – малотиражные монархические издания в Южной Америке, русскоязычные католические журналы и Гробмановское «Зеркало». Не будешь же ходить по московским редакциям, где сидят люди, в прошлом воспевавшие КПСС, и где на тебя все равно будут смотреть как на бывшего врага. Тем более таких, как я, пугает так называемая патриотическая псевдорусская и псевдославянская пресса, ориентированная на КПРФ и доходчиво объясняющая, что во всем виноваты только одни евреи, и полностью снимающая с русского народа ответственность за всероссийский большевистский погром, который они репетировали и при Разине, и при Болотникове, и при Пугачеве, когда евреев почти не было в Великороссии. Анархические антицивилизационные начала по сей день сильны в русском народе, и не дай Бог, если эта разрушительная стихия снова поднимется со дна ущемленной и задавленной русской жизни.
«Зеркало» абсолютно во всем независимый журнал, и в нем есть место для абсолютно во всем независимых русских, от винта далеко пославших все большевистское прошлое и будущее. Ведь наши, по западному определению, коммунисты-реформаторы не использовали здоровых эволюционистских сахаровских идей о конвергенции социализма и рыночной экономики, т.е. второго постепенного НЭПа, типа китайского, при котором бы возник новый русский средний класс и сохранилось бы участие государственного присутствия и государственных социальных программ в нашей промерзшей и фактически непригодной для жизни державе. При сахаровской конвергенции пришлось бы делиться с народом, а они делиться не хотят, хотя к этому их призывал побывавший в свое время в ельцинском Кремле экономист Михаил Лифшиц.
Если нет выхода из экономического и социального тупика, то кто-то все равно должен нащупывать в темноте выход, чтобы не пролилась невинная кровь случайных, ни в чем не замешанных людей. А для процесса искания выхода нужна гласная идеологическая платформа. «Зеркало» сегодня уникально тем, что на его страницах независимые евреи и независимые русские ставят многие актуальные проблемы, и оно фактически является единственным в современном мире органом неофициального, не ангажированного русско-еврейского и еврейско-русского диалога. Другого такого издания нет ни в России, ни в Израиле, ни в Европе, ни в Америке. Вот поэтому определенный ряд русских авторов печатается в этом живом и непредсказуемом журнале. Беря в руки новый номер «Зеркала», я всегда знаю, что он будет для меня приятно неожиданным и опасным для людей, желающих под любым предлогом восстановить в России тоталитаризм.
«Зеркало» всегда с сюрпризом и всегда опасно – и это очень хорошо. В нем печатаются русские писатели аналогичных биографий и судеб. Я сейчас наставник православной катакомбной общины, а другой автор «Зеркала» – поэт отец Стефан Красовицкий – священник зарубежной православной церкви. Нам всем, русским авторам «Зеркала», не надо находить общего языка между собою – мы все здесь, в России, фактически в одном непроявленном негативе другой свободной от последствий почти столетия насилия некогда прекрасной и многообразно духовно сложной страны, ныне, как Китеж, ушедшей в свой Светлояр, по берегам которого мы все, каждый в уединении, собираемся, бродим и слушаем близкие нам посылы и чуть слышные рыдания и плачи, тень которых на бумаге охотно печатает чета просвещенных Гробманов, мембраны душ которых чувствительны к любым дуновениям незримых сил, окутывающих и Россию, и Израиль, и весь мир, и ведущих по особому, только им ведомому пути и народы, и страны, и отдельных людей, и целые людские сообщества.
В «Зеркале» вы не найдете ни в одной статьи и публикации упрощенного ответа на волнующие всех нас проблемы, для обсуждения которых современная цивилизация приготовила особые каналы и подсовывает нам несколько готовых клише, изначально уводящих от единственно правильного, освященного дланью Отца решения.
2004 г.