Опубликовано в журнале Зеркало, номер 39, 2012
Собачий день
Кате Бунеевой
Я
была почти уверена, что Бобби засел за каким-нибудь шкафом или притаился
внутри. Конечно, он не кот, но все ж малявка и, насколько я могла себе его
вообразить, наверняка пакостник. Поэтому, войдя в спальню,
я в нерешительности встала перед деревянной громадиной, которая занимала почти
половину стены. Хоть она и принадлежала к категории мебели (mobile)
и, значит, содержала в своей этимологии значение подвижности, в реальности ее
там не было и в помине. Казалось, что этот шкаф, ни разу никому не подмигнув и
не почесав в носу, не выражая никогда никаких эмоций, пребывал здесь вечно, еще
задолго до появления этой тесной коробки пятидесятых, где вместо ожидаемой
кровати стояла низкая легкая раскладушка, покрытая, однако, почти роскошным
покрывалом с точно заглаженной складкой посередине. Я подумала, о том, сколько
времени требуется на ее создание, и что
я никогда бы не смогла ее сделать. У меня нет терпения на лишнее. Да и вообще я
давно ничего не глажу. Все это было когда-то, давным-давно. Тогда мы стирали
вручную, а простыни относили в прачечную, нашивая сперва
на угол номерок, который писали перьевой ручкой на хлопковом кусочке. Но вот
странное чувство: несмотря на подобную трату времени, времени раньше было
больше.
Все
эти обрывки мыслей пробуксовывали во мне, пока я
рассеянно скользила взглядом по складке на покрывале, одновременно открывая
этот многоуважаемый шкаф.
Я
приехала сюда к десяти, и вот только что откуда-то пробило полдень, а я еще
ничего не сделала. Чтобы дотащиться в ее тьмутаракань
из моей тьмутаракани, мне пришлось потратить полтора
часа. Дождь, холод, я, конечно, забыла зонтик. Ни в метро, ни в автобусе
не нашлось места. В общем, Бобби, уродский пес, вылезай, прошу тебя, мне нужны
мои семь евриков, они мне нужны хотя бы два раза в
неделю, Бобби. И ты их, Бобби, обязан мне дать, понимаешь?
Я занимаюсь в том числе и этой странной работой ради простого
выживания, чтоб оплатить хоть один из счетов и доставить в свой организм хоть
немного килокалорий. У меня нет таких способностей, как у некоторых, которые
умудряются гулять с пятью шавками одновременно
и зарабатывают по полтиннику только за один выход. Или, может быть, это я
думаю, что у меня нет способностей. Когда я сюда приехала, моя коробушка
полнилась надеждами и жизнью, а сейчас, не вдруг, конечно, а медленно, мне
казалось, я угасала, так и не успев дать ничего миру. С того
дня, как я вышла из поезда на вокзал и быстро зашагала по одному из главных
проспектов, мгновенно обжегшись о жаркое притяжение этого города, который,
словно миф, словно потопленный остров, видно, сущестовал
в моей голове всегда и только теперь начинал выплывать, – живой, чокнутый и,
несмотря на тысячи его размноженных копий, неповторимый, – прошло десять лет, и
я чувствовала себя, говоря буквально, вне мира. Мне не удалось
просочиться в эту реальность, но я потеряла и то, что осталось за моими плечами
и продолжало изменяться уже без меня. Как проходит время? С помощью замыленных жестов, в забывчивости отчаянных движений, с
надеждой, что все изменится, с согнутой спиной, со
взглядом, который непрестанно ищет, за что бы зацепиться, время проходит
быстро. У солдата из окопов первой линии нет времени, чтобы стратегически
выстроить свою неделю или хотя бы день. Он живет вне естественных ритмов и
общепринятой логики. Все, что он делает, имеет временный характер. Как и все то, что делаю я. Куча работ, куча обещаний, иди туда,
беги сюда, неси стакан вот тому синьору; стоп, отлично, еще один кадр; нет,
сегодня не нужно; а у тебя есть мотороллер? Тогда спасибо. Имеется вид
на жительство? Ну, тогда до свиданьица.
У
меня нет ни мотоцикла, ни, разумеется, машины, и я не умею их водить. Чтобы
иметь и научиться, нужно быть «в порядке». Ты можешь быть даже экстракоммунитарио,
быть одним из этих варваров, которых положено бояться и которых необходимо
использовать, можешь спать, где придется, есть, что найдешь, но ты не должна
быть нелегалкой. И никого не интересует, через что
тебе нужно пройти для того, чтобы перестать ею быть.
Я,
кажется, даже не заметила тот момент, когда из свободного человека меня
превратили в экстракоммунитарио.
В
моем мозгу бессмысленно крутилась вечная
пластинка, исполосованная резкими
остановками. Больна, конечно, больна, но упрямство, временные привязанности, гордость,
страх начинать сначала затягивали меня на дно, словно ржавый якорь.
И
вот теперь эта история. Однажды слабый любезный голосок позвонил по моему
объявлению. «Конечно, – ответила я. – А куда именно, синьора?»
–
Я живу в районе Тор ди Ченчи. Завтра с десяти до половины второго?
–
Хорошо. (Из одной новостроечной жопы
– в ровно противоположную, хорошо.) Я хотела бы только
напомнить, синьора, что выгул стоит семь евро в час, вас это устраивает?
–
Ох… Значит, завтра я должна заплатить двадцать один евро?
–
Если я останусь до половины второго, двадцать четыре, синьора.
–
А может, вы мне – скидочку?
Что?
Ски-и-и-дочку? Да куда же меньше? И за такую собачью
работу! Ну ладно, я не хочу тут особо выделываться, но я, между прочим, в
университете училась и к тому же изучала биологию, а
не просто какую-то там литературу. На это, друзья-товарищи, способен каждый, а
биология – это тебе не хухры-мухры. Например, я знаю,
сколько хромосом у собаки, OK, если говорить начистоту, в собаках я ничего не
смыслю, но мне доподлинно известно, в чем заключается
их биологическое различие с волком или гиеной!
–
Посмотрим, синьора, сперва мне нужно понять, сколько
времени занимает дорога и какой характер у вашей собаки.
– Бобби? О, он очарователен! Просто сказка.
И вот я здесь, чтобы в течение двух последних часов искать
эту сказочку, с мокрыми ногами и ледяными руками (а что, здесь вообще, что ли,
не топят? Максимум даже в зябком январе со
снегом – это пятнадцать градусов в помещении. В моих краях
можно ходить по дому с короткими рукавами и когда на дворе минус двадцать).
Время
от времени хозяйка Бобика, эта старушка-боровичок, высовывается из окна кухни и
дребезжит: «Боббииии, Боббиии!»
Но потом сразу же его захлопывает: «Бррр, ну и холод! Хотите кофе?»
–
Спасибо, может, чаю, хоть согреться немного, — отвечаю.
–
Чаю?! В такой-то час?
–
Понятно, – говорю, – хорошо, тогда кофе.
У
меня нет никакого желания рассказывать ей о культуре чаепития и об оздоровительных благах китайского
напитка. Здесь думают, что его пьют только больные дети. К тому же она точно не
умеет его готовить.
Садимся.
Я спрашиваю, как выглядит ее пес, сколько ему лет, какого он цвета и почему он
вдруг убежал. Занервничал? Может, почувствовал, что должно произойти что-то
новое? Он уже гулял с кем-то чужим? Я давно привыкла, что с собаками обращаются
иногда лучше, чем с людьми, порой считая их чуть ли не за собственных детей, и
не могу не заметить, что мой грибок – какая-то необычная хозяйка. Она очень
рассеянна и, вот ведь чудо, не впала в истерику из-за пропажи своего Бобби.
–
Он уже когда-нибудь так исчезал?
–
О нет, что вы, он ни разу не выходил.
–
Как, простите?
–
Хм, я хотела сказать, ни разу не выходил один, но я думаю, что мой шалунишка
здесь, дома. Мы его отыщем!
–
Может, он все-таки выскользнул за дверь, синьора? Вы вот зовете его в окно, так
что же вы думаете, собака может самостоятельно позвонить в домофон
и открыть дверь? Может, нам лучше пойти его поискать?
–
Вы правы, – трясет седой головой с редкими, но идеально уложенными волосками,
но вовсе не встает сразу. Вместо этого рассказывает мне о своих недугах, о
своем сыне, который живет в другом регионе и потому у него
нет на нее времени. И что ему уже шестьдесят, но он все молодцом. «Ну просто красавец, правда?» Приносит его фотографию. И еще
одну. И еще. А эта вот его жена. Бывшая, правда. Сейчас у него есть подруга.
Как и я, она экстракоммунитария. Но все равно хорошая. Она, как я, очень милая и, как я – румынка, в
общем, славянка.
–
Я не румынка, румыны не славяне, – отвечаю автоматически. И потом, говорить
славяне – это все равно
что говорить латины.
–
Ну ладно, ладно, – смиряется она, – хорошая, и все тут. А знаю ли я, что она
даже хотела увидеть страну, откуда приехала эта девушка? А ведь она никогда не
была за пределами своего города! Но подруга сына ее пригласила, и, может, она
возьмет и поедет. А какие там люди? Вот все плохо говорят о румынах, но она не
верит. Она считает, что все эти преступления совершают цыгане. Или албанцы. А
вообще, может ли она меня называть на «ты»? Ведь я такая молоденькая.
Я
выразительно взглядываю на часы, и она, немного смутившись, начинает вдеваться
в шерстяное пальтецо со старинными очень красивыми пуговицами. Спускаясь по
лестнице, я останавливаюсь на каждой площадке, чтоб позвать: «Бобби!», и она
вторит мне стеснительным эхом: «Бобби. Боббичек!» («Боббичек»? Ну
дает!)
Ищем
его повсюду. Переходим улицу. Около супермаркета она еще сильнее замедляет шаг:
«Если уж мы оказались здесь, может, зайдем на минутку?»
Я
везу тележку, в которую она ставит пакет молока, кладет цикорий, полбуханки
хлеба, пасту, десяток яиц. Платит мелочью, доставая по монетке из маленького
кошелька. Предлагает мне конфетку.
–
Нет, спасибо. Может, уже вернемся?
Мои
нервы вот-вот лопнут, как старые шнурки. Я здесь исключительно ради собаки и
никак не могу согласиться с возможностью остаться без оплаты из-за какой-то
ерунды. А если мы его не найдем? Прощайте, двадцать-тридцать евро в неделю!
Дома,
пока раздеваемся, звонит телефон, и
вот именно в этот момент, оставив
ее в коридоре с допотопной трубкой, иду и без разрешения вторгаюсь в спальню.
Смотрю под раскладушкой. За тумбочкой. По углам. И в
конце концов открываю шкаф. У него две сворки, они с трудом поддаются, и из
глубокого нутра на меня выскакивает запах старья и камфары. Трудно заставить
себя не трогать, не принюхиваться, не любопытствовать. К тому же среди старых
платьев и юбок я вижу одно странное пальто, которое мне кажется слишком
знакомым. Точно: советская шинель времен Второй
мировой войны. В моем детстве была одна песенка, которую я, кстати, ненавидела
всем нутром: «С чего начинается родина? Может, со старой отцовской буденовки,
которую мы нашли в шкафу?», что-то в этом роде. Смотрю на шинель, все больше
проваливаясь в прошлое, и вдруг слышу у плеча: «А знаешь, в этой шинели мой муж
вернулся с войны. Тогда не я его встречала, мы еще не были знакомы, но он ее
сохранил. Его так одели русские, когда выпустили из лагеря. Он всю жизнь мне
говорил, что русские – самый лучший народ в мире». Ну, расчувствовалась. Да
нет, мы, кажется, тут обе расчувствовались, и я на всякий случай увеличиваю
дистанцию. В конце концов, я пришла сюда, чтоб работать, чтобы заниматься этим
собачьим делом. В общем, я настолько начинаю себя жалеть, что оказываюсь
достаточно замороженной и иммуноустойчивой к ее
переживаниям. Ее муж пришел с войной в мою страну, его взяли в плен, он
вернулся цел-невредим, так
чего слезы лить?
Внезапно
она вспоминает, что забыла купить одно лекарство. Поднимаясь наверх с ее
таблетками в кармане, продолжаю звать мое мохнатое спасение и слышу лай за
одной из соседских дверей: Бобби! Может, он потерялся, и его забрали соседи?
Пес лает все сильней, закатывается в истерике, чуя меня за дверью, и, наконец,
она открывается. Какой-то мужик в незаправленной
рубахе смотрит подозрительно: «Что вам нужно?»
–
Простите, тут синьора с пятого этажа потеряла собаку, я думала, может, она у
вас?
–
В этом здании собака только одна, это наш Джек, – отвечает самодовольно мужик,
и крупная овчарка выходит на площадку, а мужик вдруг начинает проявлять ко мне
интерес.
–
А тебя как зовут? Откуда ты? – и подходит все ближе.
–
Простите, – пытаюсь я понять, отступая на два шага назад, – как это только
Джек? А Бобби, такса, ему три года?…
–
Три года? Да чо ты говоришь-то? Ты, видно, перепутала
корпус, красотка,
– опять приближается он. – Но если хочешь, мы вместе можем поискать твою
собачку, – и его взгляд задерживается на моей груди.
–
Спасибо, может, в другой раз.
Мчусь
наверх. Не раздевшись, врываюсь на кухню, где она стоит над чашкой, окуная в
кипяток пакетик с чаем. «Где, – громко шиплю, – миска Бобби? Где его матрас?
Где он спит?»
Я
в бешенстве и не сразу замечаю, как краснеют ее щеки и нос. Она садится на
табуретку, снимает очки с запотевшими стеклами, и за ними встают оголенные,
огромные, растерянные серые глаза.
–
Знаете, синьорина, – она снова переходит «вы», – как вам сказать… Если
честно, то Бобби… Бобби – это я. У меня нет средств на помощника, пенсия,
знаете, небольшая, вот я и подумала, что если за
собаку платят семь евро в час, то за это время можно о многом поговорить. Я
одна, вы простите меня, синьорина. Муж у меня и правда
был, но он умер много лет назад, и про сына – это тоже правда, я не обманщица,
синьорина. Я вам, конечно, заплачу.
Дрожащими
руками она открывает сумочку и слепо проводит
ладонью по столу в поисках очков.
–
Синьора, – и я переступаю порог, ослабляя
шарф, – мы с вами друг другу даже не представились. Как вас зовут?