Опубликовано в журнале Зеркало, номер 35, 2010
Размышляя о поэзии, Ян Сатуновский писал о поэте Генрихе Сапгире “…в настоящей поэзии нет абсолютно больших и малых величин. Хочу разобраться в общих чертах – что такое Сапгир, что в нем нового и что в этом новом старого. Нового – новая интонация. Я ее ощутил не сразу, вернее, не сразу правильно ощутил. В нашей русской поэзии (новой: от Иннокентия Анненского) поэтических голосов со своей интонацией, ну, может, 20-25: много ли это? Не знаю. Чем больше, тем, вроде бы, лучше”1. В этой характеристике он точно обозначил неповторимость не только поэзии Сапгира, но и своей собственной. Не только новой интонацией нас пленяла его поэзия. Более точно отличительную особенность поэзии Сатуновского обозначил в одном из интервью близкий ему поэт Всеволод Некрасов: “Понятно, что три слова – авангардизм, формализм, модернизм – не могут быть абсолютно тождественны, не то, наверно, их было бы не три, а два или одно. Но это – говоря вообще. А если по существу, то острей, необходимей и понятней всего слово авангардизм слышалось именно в этой тройке. И значило оно заодно с остальными просто н е т а к о е. Не такое искусство, как перед тем, не липовое, не соцреализм, не удушливое. Не окоченелое, а живое. Диссидентское – верней, искусство-диссидент. Искусство э п о х и в о з р а ж е н и я. И не ради спора, а именно что по самому по существу… Чтобы было так, как само искусство хочет, хочет, а ему не дают. Как и никому не дают. Как дело требует, а не как начальство велит”2.
Сатуновского мы называли “дядя Яша” – поскольку по паспорту он был Яковом Абрамовичем. Это был необыкновенный человек – живая история. Уцелев в годы сталинских чисток, Сатуновский был для нас мостиком, связывавшим творчество оставшихся в СССР поэтов “серебряного века” с нашим безвременьем. Решающее влияние на его формирование оказала атмосфера семьи. Об этом часто вспоминает его младший брат Петр. Влияние новых, принесенных революцией и гражданской войной взглядов оказалось минимальным. Нравственные ориентиры, усвоенные в детстве, оказались преобладающими. Поэтому поэтический взгляд поэта Сатуновского на окружающую жизнь с момента зрелости вплоть до самых последних дней его жизни оставался незамутненным. Сам он довольно четко определил момент зрелого поэтического взгляда на мир – это случилось в 1939 году. Эта дата не случайна. Можно только гадать, что же произошло в жизни поэта. Все попытки критиков связать этот момент с какими-то чисто внешними событиями остаются неоправданными. В 25 лет Сатуновский обретает особый поэтический голос и то видение окружающего мира, которому уже никогда не изменит. Эпоха “большого террора” не могла пройти мимо него. Зоркость его поэтического взгляда, постепенное осознавание себя как свидетеля и летописца кровавой эпохи привели к тому, что он начал вести свой поэтический дневник. Его стихи сродни тем скупым графическим линиям, при помощи которых талантливый художник создает свои наброски и портреты ускользающего времени. Сатуновский мастерски запечатлел атмосферу советского удушья. Как, к примеру, в этом стихотворении, написанном в начале 50-х годов:
И чем плотней набивается в уши,
чем невыносимей дерет по коже,
тем лучше, говорю я, тем хуже,
тем, я вас уверяю, больше похоже
на жизнь, в которой трепет любовный
сменяется скрежетом зубовным,
а ритм лирического стихотворения –
не криком, так скрипом сопротивления,
хрипом…
Его поэзия несмотря ни на что оставалась “искусством эпохи возражения”. Все попытки его и друзей опубликовать хотя бы что-то из его стихов наталкивались на яростное сопротивление литконсультантов, многие из которых прекрасно понимали подлинность и неповторимость его поэзии. Я не припоминаю его особых сетований на непонимание со стороны собратьев-поэтов. Он мужественно нес свой крест. Более того, достаточно скептически оценивал те свои творения, которыми “грешил” в годы учебы в Днепропетровском университете, подрабатывая в местной вечерней газете “Звезда”3. Сатуновский свято следовал завету Тютчева, многократно усиленному в трагическом ХХ столетии Евгением Кропивницким:
“Молчи, чтоб не нажить беды,
Таись и бережно скрывайся…
Верши по малости труды
И помаленьку майся, майся”4.
Раскрывался Сатуновский в общении, когда был уверен, что вокруг – понимающие, любящие его люди. Лишь в этом случае становился самим собой, и словно звенящий ручей лились его стихи и воспоминания. Он вспоминал и своих учителей, поэтов ХХ столетия – тех, кто еще в молодые годы оказал на него влияние. Прежде всего – Велемира Хлебникова, которого в стихах почтительно называл учителем. Талантливого украинского поэта, писателя и критика Миколу Хвылевого (1893–1933), которого затравили, обвиняя в “буржуазном национализме”. Для нас это имя было совершенно неизвестным, а ведь он еще в 1926 году в сборнике литературно-критических статей “Мысли против течения” ратовал за самостоятельное развитие украинской литературы. Хвылевый покончил жизнь самоубийством. Сатуновский всегда с любовью вспоминал талантливых поэтов Ивана Пулькина и Бориса Лапина5, погибших на фронте в 1941 году. С огромным уважением относился к Егору Оболдуеву (1896–1954), встречался с ним, когда тот изредка приезжал в Москву из Голицына, а потом, после его смерти, навещал вдову, поэтессу Елену Благинину. Трагическая судьба Оболдуева, которому в 30-е годы пришлось пройти через сталинские лагеря, а потом через всю Отечественную войну, порой утешала его. При жизни Оболдуева было опубликовано одно его стихотворение в 1929 году и в 1943 году один рассказ. После его смерти вдове удалось опубликовать с 1967 по 1978 годы всего 6 стихотворений. Сатуновский подвиг Геннадия Айги составить сборник стихов Оболдуева, который под названием “Устойчивое равновесье” вышел стараниями немецкого слависта Вольфганга Казака в 1979 году в Германии в серии “Труды и тексты по славистике”.
Сатуновский бережно хранил память о конструктивистах – приезжая в Москву с середины 20-х годов и останавливаясь у родственников, он познакомился с поэтической молодежью, входившей в цех конструктивистов, и с поэзией Ильи Сельвинского, главы цеха. Уже после войны в одной из опубликованных статей он вспоминает о поэте и писателе, сформировавшемся в среде конструктивистов и уцелевшем в годы сталинских чисток – Борисе Агапове (1899–1973). А когда у дочери Сатуновского в 1966 году родился сын, то было решено назвать его Ильей. В письме к Илье Сельвинскому Яков Абрамович сообщал об этом событии6. Однако ситуация в СССР начала сгущаться уже в начале 30-х годов. Жизнь в Москве и постоянное общение с литературными кругами оказали на формирование поэтических взглядов и пристрастий Сатуновского решающее влияние. Перед ним открылись новые горизонты – это были годы, когда еще дышалось относительно вольно. Но вскоре все окна в СССР были закупорены. Молодым поэтам, не успевшим раскрыться и сгинувшим в сталинских лагерях, посвящено его стихотворение:
“Помню ЛЦК – литературный центр конструктивистов.
Констромол – конструктивистский молодняк.
Помню стих: “в походной сумке Тихонов, Сельвинский,
Пастернак”.
Зэк был констриком, но с новолефовским уклоном,
Как никак, а без Маяковского никак.
Зэк был зэк, и по естественным законам
зэка кончили в колымских лагерях…”
В незавершенной автобиографии 1982 года Сатуновский вспоминал о жизни в Москве: “А напротив, прямо через дорогу от одного из окон “Юности”, и в 25-м, и раньше, и потом, жил в многоэтажном доме на верхнем, шестом этаже – потом его надстроили – мой ныне покойный двоюродный брат – тоже Яша; и когда я впервые приехал в Москву и он вышел показывать мне Москву, то его Люся высунулась своими грудями из окна шестого, может быть, даже седьмого этажа, и прямо оттуда выпал и плюхнулся на асфальт в двух шагах – теперь уж точно в двух шагах от меня – большой, еще не электрический, а чугунный, с печатными буквами, – я его потом отнес наверх – старинный утюг. А Люся так перепугалась – но это было после, в 28-м, а в Ленинград я вообще ездил только будучи уже студентом, я был студентом-химиком Днепропетровского государственного университета…”7. В 1930 году он был на выставке Маяковского, где впервые увидел поэта: “Мальчишкой мне посчастливилось видеть Владимира Маяковского на его выставке “20 лет работы”. Он был мрачен в этот день. Какой-то юноша скоком-боком налетал на поэта, выкрикивая, как заклинание: “Ваши стихи непонятны народу!”
Не знаю, кто дал ему право выступать от имени народа. На выставке было человек пятнадцать, один из посетителей привел сынишку лет шести. Маяковский хмуро оглядел всех, подошел к мальчику, поднял его и, поддерживая одной рукой, а в другой зажав книгу, стал читать:
Крошка сын
к отцу пришел,
И спросила кроха:
– Что такое
хорошо
И что такое
плохо?
Прочитав стихи до конца, он спросил мальчугана: ну что, понятно?
– Понятно, – ответил тот.
– Все понятно? – Все понятно.
Маяковский обернулся к своему “оппоненту”, но того уже и след простыл. Все вздохнули с облегчением; заметно было, что у самого поэта отлегло на душе после “признания” его стихов”8.
Среди современников следует назвать имя забытого в сегодняшней России поэта Савелия Гринберга9 (1914–2003). Он, как и Сатуновский, родился в Екатеринославе. Когда ему было два года, семья перехала в Москву. В послевоенные годы Гринберг работал в московских музеях – лектором, научным сотрудником. В 1960-е
годы – старший научный сотрудник Дома-музея В.В. Маяковского. Собственные стихи Гринберга были известны и ценились в узком кругу литераторов, связанных с тем же Домом-музеем. Читал лекции в Театральном музее о поэзии и драматургии. Благодаря усилиям Н.И. Харджиева в этом музее во второй половине 60-х годов прошли выставки Шагала, Филонова, Малевича, Родионова и других авангардистов. Эти выставки стали культурным событием в Москве. В 1973 году Савелий эмигрировал из СССР и до конца своих дней прожил в Израиле. Помню, как в конце 60-х годов я приходил в небольшой особняк на Таганке (филиал музея Маяковского) к Геннадию Айги. В музее царила особая, подлинно интеллектуальная атмосфера. Многое зависело от директрисы, которую сместили в начале 70-х. После ее увольнения пришлось уволиться Айги и Гринбергу. Я любил бывать в музее еще и потому, что жадно впитывал рассказы Савелия и Геннадия о Маяковском, Крученыхе и Пастернаке. Там же познакомился с их поэтическим творчеством, которое постигал с трудом.
С Яковом Абрамовичем я познакомился в начале 70-х благодаря Геннадию Айги. Приезжая в Москву, он заглядывал ко мне. Тогда я снимал комнату в коммуналке неподалеку от метро “Лермонтовская” (ныне “Красные ворота”). Вспоминая встречи с ним, скажу прежде всего о несоответствии его внешней замкнутости и взрывчатой открытости его стихов. Об этом вспоминал и его младший брат Петр: “Брат, по натуре довольно мрачный, не очень разговорчивый и мало общительный, был прекрасным карикатуристом и остроумным человеком.” Для нас, молодых поэтов, он был признанным мэтром, помнившим Маяковского, дружившим с Е. Оболдуевым. Порой он напоминал ежа с растопыренными колючками, несмотря на то, что был наполовину лыс. Сходство с ежом придавали всегда аккуратно подстриженные, но явно колючие усы. Когда же оказывался в дружеском кругу, то раскрывался как обаятельный собеседник, с удовольствием читал свои отточенные стихи. Его младшая дочь Елена вспоминала: “Я обожала ходить с отцом куда угодно: на выставки, вечера поэзии, просто в гости. Папу везде (куда мы приходили) уважали и ждали. Он был с друзьями (многие были намного моложе его) совсем иным, чем с семьей. Уходила необходимость быть отцом, мужем. Оставался поэт, остроумный (и злой подчас) собеседник и просто талантливый человек. Мне приходилось наблюдать эти метаморфозы. Я им не удивлялась, а восхищалась и принимала, как и все в отце”10. Сатуновский всегда оставался самим собой и не стеснялся признаться, если чего-то не знал. Причем не только в общении, но даже письменно: “Пруста я читал в ранней молодости, но не смог всего одолеть – конечно, не потому, что он показался мне “модернистом”. Просто очень длинно написано, а книга библиотечная, что делать. Все-таки я его читал понемножку, помнится, с удовольствием. “Дублинцы” Джойса мне не особенно понравились, а отрывки из “Улисса”, напечатанные, кажется, перед самой войной, показались интересными, вполне реалистичными, но трудновато написанными. Много слов непонятных. Кафку я еще не читал”11.
Часто и ошибочно его причисляют к так называемой “лианозовской группе”. На самом деле он часто бывал в Лианозове, относился с любовью и пониманием к художникам – семье Кропивницких, Оскару Рабину. Любил слушать стихи Генриха Сапгира и Игоря Холина, которые формировались под поэтическим влиянием Евгения Кропивницкого. По замечанию брата Петра, Лианозово стало тем местом, где он в начале 60-х оттаял и обрел второе дыхание в поэзии. Ян Сатуновский принадлежал к иному направлению русской поэзии. Он признавался: “Я лично тоже отношу себя к числу сознательных поэтов, хотя, как читатель, больше всех перечисленных люблю Пастернака”. Относительно Пастернака не лукавил – ему посвящено несколько проникновенных стихотворений. Младший брат вспоминал: “Кажется невероятным, но среди трухи каким-то шестым чувством, а может быть – одиннадцатым – брат удивительно точно отбирал все лучшее, что теперь неоспоримо, но тогда только начиналось – истинную поэзию. Я хочу это подчеркнуть, чтобы не казалось, что я называю имена, стоящие сегодня в первом ряду. Каким образом формировался этот безукоризненный вкус к поэзии и слову – мне непонятно и теперь.” Наиболее близким из живущих поэтов был Всеволод Некрасов, которого он любил как сына и посвятил ему немало стихотворений.
В размышлениях Сатуновского о поэзии Сапгира немало ценных признаний: “Итак, Сапгир никакой не декадент, хотя и “деформирует действительность” и любит писать о снах… Характерная черта его поэзии – совершенное отсутствие отчаянного подтекста (часто у Некрасова, Холина, иногда у меня): “а, черт с ним, со всем на свете!”
Наоборот: “интересно, черт подери!” (Обратите внимание: у Некрасова “где хочу, там кончу” – злобно, может быть, трагично; а у Сапгира “что хочу, то чучу” – озорно и разве что грустновато. Это видно из контекста, конечно, а не из самих цитат). Сапгир – жизнерадостный поэт”12. Сатуновский, несмотря на внешнюю угрюмость, был жизнерадостным поэтом.
Поэтический талант Яна Сатуновского не оценен в России. Как, впрочем, его талант критика и литературоведа. В статье о творчестве Сапгира он тщательно разбирает его поэму “Старики” (тема, более чем близкая в конце 60-х самому Сатуновскому, ушедшему на пенсию и обретшему полную свободу): “Видна половина – прозрачная – раввина – и стена – чужая темная спина”. Мне лично он напоминает и о Стене Плача, и о “дырявых” статуях современных французских мастеров, которые я видел на московской выставке. Напоминает о разрушенном Иерусалиме и Роттердаме Цадкина. Масса рифм. Видна, половина, раввина, стена, спина”13. Стоит обратить внимание на ряд ассоциаций, который порожден строками Сапгира. Не стоит забывать, что в послевоенное время Сатуновский не выезжал за границу. Он не был в Израиле, не видел Стену Плача.
I
.Яков Абрамович Сатуновский родился 23 (10) февраля 1913 г. в Екатеринославе (Днепропетровск) и был старшим сыном в семье Аврама Фриделевича Сатуновского, который был родом из деревни Вишеньки на Павлоградчине, где его отец держал почтовых лошадей. Аврам вырос в большой семье, где было 14 детей. Семеро из них дожили до Великой Отечественной войны. Аврам получил лишь начальное образование. Но в доме был семейный оркестр. Аврам неплохо играл на гитаре и пел украинские народные песни. Он работал аптечным приказчиком. После революции стал заведовать санитарно-гигиеническим магазином и оптической мастерской в Днепропетровске. Причем сам неплохо разбирался в оптике. “…Это была европеизированная семья городских ассимилированных евреев, типичная для Екатеринослава начала XX века. Никто не говорил на идише, а тем более на иврите, <…> родной язык был всегда русский с примесью украинских неологизмов”, – вспоминал младший сын Аврама Петр Сатуновский.
По словам внучатого племянника поэта, Леонида Сатуновского, фамилия его семьи (первоначально – Сатановские – изменена в 1903 г.) происходит от названия города Сатанова. Мать Иоганна Якобовна (урожденная Кордовер) была родом из Прибалтики, из семьи маляра-альфрейщика. Она прекрасно владела немецким языком и в годы первых пятилеток работала переводчицей на заводе имени Петровского, где трудились иностранные “спецы”. Петр Сатуновский вспоминал, что это были тяжелые годы – голод на Украине, карточная система. Семья жила скромно. И мать и отца отличала, по воспоминаниям младшего сына, “…щепетильная честность. Заведуя магазином, отец демонстративно, при всех, платил в кассу за кусок мыла или зубной порошок, который приносил домой. Честность и правдивость в доме были естественным, непреложным законом, о котором никогда и не говорили. Это была аксиома. Не кривить душой. Говорить то, что думаешь, как бы горька иногда ни была правда. Я так долго останавливаюсь на этих качествах родителей потому, что вижу их во многих стихах брата. И еще – может быть, хрестоматийное – трудолюбие. В годы гражданской войны отец варил мыло, в тридцатые годы делал липкую бумагу для мух, в обмен на которую в продовольственных магазинах давали ему какую-то еду для нас, детей. Во время эвакуации, почти 70-летним стариком, отец грузил уголь где-то на складе, чтобы прокормить семью”14. Лет в 80 Аврам начал рисовать, писать стихи и прозу. Сохранились его стихи на украинском языке, а также 50-страничный рассказ “Полывяный глечик” и “наивные” (примитивистские) рисунки. Младший сын вспоминал: “Рисунки были забавные – время в них переместилось на полстолетия назад – хотя создавал он их во время московского международного фестиваля молодежи. Он рисовал примитивистские, как у Руссо, картинки с подписями типа – “Не забудем жертв кишиневского погрома 1903 года!”, или “Поможем голодающим Поволжья 1891 года!”, “Долой Маркова-второго и Пуришкевича – самых черносотенных депутатов второй Государственной Думы!” Но рядом с этими рисунками вдруг появлялись портреты лысого человека с бородавкой на щеке и в обнимку с кукурузой, а также людей в сомбреро – видимо, сказывалось влияние фестиваля”15.
В семье кроме Якова были еще дети – сестра Рая, умершая в детстве, и брат Петр (1919), впоследствии известный кинооператор. Семья не была религиозной. Сам Аврам Фриделевич “говорят, многие годы, особенно до революции, соблюдал традиции, ходил в синагогу, но в 1925 году, когда от скарлатины умерла моя сестричка, сказал: “Если Бог меня не услышал, когда я так просил его, значит Его нет”16. О детстве Якова Сатуновского известно по воспоминаниям его младшего брата: “Жили мы в большом (по тем, дореволюционным провинциальным меркам) трехэтажном доме с двором-колодцем.
В детстве двор казался огромным, а недавно увидев его, я удивился его крохотности. Двор, как и город, как и весь мир, впрочем, четко делился на интеллигенцию и простолюдинов. Дом стоял в центре города, на Екатерининском проспекте, теперь Карла Маркса, и “парадные” квартиры с выходом на проспект занимали доктор, адвокат, семья царского офицера. А во дворе жили люди попроще: скорняк, бухгалтер, портной, каллиграф, парикмахер и мы. В гражданскую, а может, раньше – в конце империалистической, поселились во дворе беженцы с Волыни, из Западной Украины, Польши. Они резко отличались от коренных екатеринославцев – говорили на непонятном языке, ходили в ермолках и засаленных лапсердаках, и какой-то специфический запах стоял в их квартирах. Мы жили в глубине двора, в небольшой квартире на первом этаже и рядом с нашими окнами была дверь в дворовую уборную, всегда раскрытую, вонявшую и полную жирных прожорливых крыс”17.
Петр Сатуновский вспоминал: “…отец по существу был дремучим, темным, необразованным человеком. Я бы сказал – обывателем-самоучкой. Сколько я себя помню, отец при мне не прочитал ни одной книги. Иногда читал газеты, а с появлением радио и телевидения, по-моему, не читал и газет. Другое дело – мать. Любовью к языку, литературе, книгам, рисованию – всем этим мы обязаны матери. Она всегда читала. Она, как мне казалось, читала все. Безусловно – всю русскую классику и все популярное в то время иностранное. Я не помню ее без книги. Как потом не представляю себе брата без книги, без свежего журнала, сборника стихов. Они всегда были в курсе всех литературных новинок и умели безошибочно отличать действительно стоящие (заслужившие потом успех, а иногда и забытые по многим причинам) вещи. Брат был старше меня на шесть лет, и в сознании моем детство начинается в городской библиотеке, куда лет с двух или трех он приводил меня. Там, на собраниях кружка любителей книги или литературного кружка я тихо сидел в уголке, перелистывая книги с картинками, а лет в шесть и меня записали в библиотеку. Жили мы неподалеку от нее и все свободное время уже школьником я вместе с братом проводил там”18.
Петр Абрамович вспоминал, что стихи его брат писал с детства, хорошо рисовал, особенно маленьких человечков и карикатуры. Яков, по воспоминаниям младшего брата, был образцовым мальчиком: “Если вы представите себе “пай-мальчика”, кучерявенького “херувимчика”, хиленького на вид, с всегда грустными, испуганными глазами идеального еврейского мальчика, – вы представите брата, каким он был в детстве. Он ни с кем не дрался, не курил, не бегал по подворотням. Он читал книги, рисовал, прилежно учился. Он был любимцем, гордостью и радостью матери. Он был первенец. И эта любовь и восхищение сыном остались у матери до последних дней. И необыкновенную любовь, по-моему, единственную – к матери – брат сохранил на всю жизнь. В нашем доме жила семья адвоката Черникова. Их единственный сын Шура был однолеткой брата, и они подружились. Я думаю, что, если матери брат обязан любовью к книгам и языку, то Шуре Черникову он обязан приобщением к поэзии. Об этом в своих записках пишет и Яков Абрамович”19. Особенно он любил поэзию Маяковского, Асеева, Хлебникова. “Я помню маленькие, в четверть тетрадного листа, “изданные” братом – переписанные и оформленные, как книжки, стихи Маяковского – “Облако в штанах”, “Левый марш”, “Флейта-позвоночник”. Других не помню, но было их много – своя “библиотечка” поэтов. Было это в году в 1927–1928, лежали эти книжечки в большом письменном столе в ящике, и я часто вытаскивал их, рассматривал, читал. Уже тогда в доме постоянно читали Хлебникова, Пастернака, Веру Инбер, Тихонова, Сельвинского, но мне кажется, самым любимым был Маяковский. Есенин – в другом лагере. Есенин – “кулацкий” поэт. А Маяковский ритмом, темпом, новаторским словом импонировал брату. Наверное, позже – уже в тридцатых – Сельвинский, Пастернак, Гумилев, Ахматова, Цветаева, Анненский и, конечно, всегда – Блок. “Незнакомку”, как гимн, пели при каждой встрече, на каждой вечеринке”20.
Сатуновский закончил семь классов 2-й Екатеринославской трудшколы. В 1927 году уехал в Москву, учился в заведении с заковыристым названием – “Комбинат по подготовке инженеров, техников и десятников строительных работ”. Он окунулся в литературную жизнь Москвы, где в те времена кипели жаркие споры среди представителей различных литературных группировок, еще не поглощенных всесильным РАППом. К этому времени относится его знакомство с поэтической молодежью, примыкавшей к Литературному центру конструктивистов, – Иваном Пулькиным, Борисом Лапиным, Борисом Агаповым. В 1931 году он возвратился в Днепропетровск и поступил в университет, на химический факультет. В каникулярное время наездами бывал в Москве и Ленинграде. 24 февраля 1937 года Сатуновский женился на сокурснице Антонине Степановне Грековой. Брак оказался прочным. В семье росли две дочери – Виктория (1941) и Елена (1943). Для пополнения домашнего бюджета, который в годы учебы в университете был весьма скромным, Сатуновский начинает вести в вечерней днепропетровской газете “Звезда” юмористический отдел “В шутку и всерьез”. В этой же газете иногда печатались его стихи. Петр Сатуновский вспоминал: “Однажды на целой полосе была помещена его поэма о Г.И. Петровском, в другой раз – “Кому в СССР жить хорошо?” Об этом в своих воспоминаниях брат никогда не писал. Но считает свое рождение как поэта с 1937 года, со стихотворения “У часового я спросил”21.
После окончания университета в 1939 году Сатуновский был призван в армию. Находился в армейских частях, присоединявших Западную Украину к СССР после пакта Молотова-Риббентропа. В Великой Отечественной войне принял участие с первых дней. Командовал артиллерийским взводом. Прошел с отступающими войсками до Сталинграда, а потом – от Сталинграда до Праги и Вены. В 1942 году был ранен в грудь в бою близ деревни Большие Выселки Липецкой области22. Был отправлен в госпиталь, в Саратов. После ранения получил возможность повидаться с семьей, находившейся в эвакуации в городе Дубовка, Сталинградской области. Войну он знал не с парадной стороны. Быть может, поэтому трудно найти в советской поэзии более пронзительные и правдивые стихи о войне, чем написанные Сатуновским в 1942 году:
Как я их всех люблю
(и их всех убьют).
Всех –
командиров рот
“Ро-та, вперед, за Ро-о…”
(одеревенеет рот).
Этих. В земле.
“Слышь, Ванька, живой?”
“Замлел.”
“За мной, живей, е!”
Все мы смертники.
Всем
артподготовка в 6,
смерть в 7.
После выздоровления Сатуновский попал в армейскую газету “Патриот Родины” 66-й армии. После Сталинградской битвы эта армия была переименована в 5-ю гвардейскую. Зачислили его художником, но чаще он писал стихи, которые любили и знали бойцы. Был чрезвычайно популярен в армейских кругах. Петр Сатуновский, с 1943 года воевавший вместе с братом, вспоминал, что за ящик водки Яков Абрамович написал гимн какой-то дивизии, который поют до сих пор: “Весной 1943 года, после Сталинграда, брат отыскал меня в запасном полку Брянского фронта. Приехал с запросом политуправления о переводе меня в 5-ю гвардейскую армию в газету “Патриот Родины”. Я до этого (с первого дня войны) был во фронтовой кинобригаде Юго-Западного фронта, затем в политуправлении Брянского фронта. Проштрафился и попал в запасной полк. Несмотря на то, что 15-летним мальчишкой я работал некоторое время репортером в днепропетровской газете, я, конечно, в работе литсотрудника ничего не смыслил и ничего не умел. Брат и, особенно, М.М. Пратусевич направляли меня на путь истинный, путь репортерский, а эта наука значительно быстрее усваивается под огнем и из-за страха оказаться, если не сумеешь освоить эту профессию, под огнем непрерывно…
Я не скажу, что война изменила психологию брата. Он к этому был готов, и реалистическое отношение ко всему происходящему, восприятие жизни и войны такой, какая она есть на самом деле, – вот причина той правды, честности, трагизма, которые видны в его стихах. Думаю, что этому способствовала и дружба с двумя писателями, работавшими в той же газете, – это были Марк Михайлович Пратусевич, еще в 20-е годы написавший роман “Дело РБ”, а также Ян Новак, все знавший о литературных делах, сидевший до войны за какую-то сказанную им глупую фразу, прошедший через всю войну. С полной грудью орденов после 1945 года опять сосланный в Сибирь, вернулся он только в 1954 году, был реабилитирован. После войны написал роман “Севернее Сталинграда”, который был издан лишь после его смерти. Эти люди были старше брата, но они были единомышленниками – у них были одинаковые взгляды на Сталина и на Щербакова, и на литературу, и на многое другое. И кроме того, они были прекрасные, много знавшие собеседники. Думаю, что общение с ними в значительной мере повлияло на брата.”23 Ян Сатуновский вместе с писателем Марком Пратусевичем вел в “Патриоте Родины” юмористический отдел “Фрицемор”, который, скорее всего, был придуман им. Петр Сатуновский вспоминал: “Я бывал часто на передовой и стоило мне назвать фамилию, как все до одного говорили: “Ну как же – Сатуновский! Мы каждый день читаем ваши стихи и корреспонденции!” Мне приходилось говорить, что я только брат того самого Сатуновского. Что я и делаю до сих пор”24. Войну Сатуновский закончил гвардии лейтенантом, был награжден орденом Красной Звезды и медалями.
Многие стихи Якова Сатуновского включались в военные сборники. В городе Александрии Кировоградской области в одной из школ есть уголок 3-й Александрийской дивизии. Песня о ней, видимо, та самая, о которой упоминает в своих воспоминаниях младший брат Петр, написана Сатуновским. Он до последних дней переписывался с александрийскими школьниками. Его фотография и стихи хранятся также в одной из школ города Краснодара. Сатуновский написал, в частности, гимн 97-й гвардейской Полтавской дивизии:
Выходите вперед, запевалы,
Песни просят в походе бойцы.
Запоем же, как пели бывало
У Чапаева наши отцы…
Но эти стихи он никогда не включал в состав оригинальных стихотворений. Его потаенные стихи, в том числе и посвященные войне, разительно отличаются от бравурных поэм и стихотворений советских стихотворцев. Как, к примеру, это – датированное 1944 годом:
Сейчас, не очень далеко от нас,
идет такое дикое кровопролитье,
что мы не смотрим друг другу в глаза.
У всех – геморроидальный цвет лица.
Глотают соду интенданты.
Трезвеют лейтенанты.
И все молчат.
Все
утро
било,
а сейчас –
все
смолкло.
Молча,
разиня рот,
облившись потом,
молча
пошла, пошла, пошла пехота,
пошла, родимая…
Петр Сатуновский рассказывает, как в 1945-м году в Праге состоялась встреча брата с Ильей Эренбургом: “…До сих пор помню все детали рассказа Яна. Эренбург принял его хорошо, доброжелательно слушал его стихи. Не газетные однодневки, а серьезные “настоящие” стихи. Стихи Эренбургу понравились. Они долго говорили, и, прощаясь, он сказал:
– Вам не надо ехать в Россию. Вас там ничего хорошего не ждет. Вы и беспартийный, и еврей. Да еще стихи такие… Печатать вас там не будут.
– Но вас же печатают? – возразил брат.
– Я – другое дело, – ответил Илья Григорьевич, – я уже в таком положении, что не печатать меня они не могут. Так что послушайте меня, старика, езжайте на Запад ..
– Нет, я не могу. У меня дома старики родители и две маленькие дочки. Это исключено.
– Ну, как знаете.
Он написал рекомендательную записку Маршаку. С этой запиской Маршак переправил брата к Шкловскому. Виктор Борисович принял его весьма благосклонно, затем всегда приглашал его к себе, слушал новые стихи брата, подолгу беседовал с ним о жизни и даже написал в “Литературной газете” хвалебную рецензию на его детские книжки…”25.
С Прагой связан еще один знаменательный эпизод, о котором вспоминает Петр Сатуновский: “В Праге, летом 1945 года, мы с братом “одолжили” в русской библиотеке всю Цветаеву – там были “Поэма лестницы”, и “Поэма конца”, и “Молодец”. Там были сборники ее стихов, захватили заодно и антологию зарубежной поэзии. Брат восхищался Ходасевичем, с интересом читал неизвестные ему стихи Вячеслава Иванова и со смехом рассказывал, что видел изданную в Париже книгу какого-то поэта, кажется, Гриншпуна, названную им “Из моих тысячелетий”26.
Вернувшись с войны, он обосновался с женой и двумя дочерьми в подмосковном городе Электросталь. Сюда же перевез родителей, здесь потом и похоронил их. Работал на закрытом оборонном химическом предприятии инженером. Имел не меньше десятка авторских свидетельств как изобретатель. Младший брат писал, что Сатуновский ненавидел свою работу. Когда в 1966 году родился внук Илья, он ушел на пенсию и целиком отдался поэзии. Послевоенный период, вплоть до начала 60-х годов, считал самым тяжелым. “В начале 60-х годов брат как бы обретает второе дыхание. Это произошло после знакомства с “лианозовской” группой – Евгением Кропивницким, Оскаром Рабиным, Генрихом Сапгиром, Игорем Холиным. Особо привязывается к Геннадию Айги”27. В Лианозове он встречается и близко сходится с Всеволодом Некрасовым, с поэзией которого его роднит лапидарность и бережное, даже скупое отношение к слову. К этому же времени относится и его дружба с поэтом Овсеем Дризом. Генрих Сапгир вспоминал: “Наш знакомый поэт-переводчик (особенно Лопе де Вега) Володя Бугаевский привел однажды своего приятеля, такого же усатого, тоже лысоватого, Яна Сатуновского. Тот, увидав желтые, совершенно живые бараки Оскара и услышав стихи про их население, которые сочинял Игорь Холин, обрадовался, будто встретил близких родственников. Он сказал: “Зовите меня просто Ян”. И стал лианозовцем, хотя пришел к своей манере раньше и сам. Всего ближе она, пожалуй, к Евгению Кропивницкому – у того первые сложившиеся стихи помечены 37-м годом, у Яна, по-моему, 39-м”28.
Его быт мало чем отличался от быта советской интеллигенции тех времен. Дочь Елена вспоминала: “Мы жили в малоинтеллигентном городе Электросталь. Жили очень скромно. Но сколько я помню, у нас всегда были книги. На самодельной полке, отдельно от других книг, стояли маленькие томики. Это была заветная полочка отца, он частенько брал томик в руки и переставал существовать даже для нас. Он любил читать стихи вслух. Очень четко, отрывисто, чеканно. Кстати, он прекрасно имитировал Северянина, Маяковского, Маршака, Кедрина и других поэтов. Папа был мало музыкален, но с удовольствием, грассируя, пел песенки Вертинского, особенно часто “Доченьки, доченьки, доченьки мои”. Папа читал нам Хармса, Тувима, Маршака. Он великолепно читал прозу. Мне запомнилось, как однажды (мне было лет 7–8) папа, читая нам с сестрой “Ревизора”, изображал в лицах сцену с Бобчинским и Добчинским. Сначала в дверной щели показывались папины нос и усики. Затем дверь распахивалась, и отец плашмя падал на пол. Эта сцена по-мейерхольдовски была великолепна, я ее вспоминала на спектакле в Театре Сатиры, но там я так не смеялась.
Однажды (мне было лет 12) я заболела,меня должны были положить в больницу. Папа, увидев меня расстроенной, взял в руки невзрачную книгу и начал читать. Боль и печаль улетучились моментально. Это были “Одесские рассказы” Бабеля. Когда мне исполнилось 14 лет, отец дал книгу стихов Иосифа Уткина. Он очень радовался, когда началась моя поэтическая страсть. Поэт из меня не получился, но поэтический вкус – это папина заслуга. Непременным условием таланта он считал трудолюбие. Сам был необычайно трудолюбивым и строгим к себе поэтом. Сколько я помню, папа правил свои стихи постоянно, даже 20–30-летней давности. У него никогда не было кабинета и возможности сосредоточиться. Он всегда был обременен семейными заботами. Не знаю, когда писал стихи. Любил писать, сидя на корточках, фиксируя строки на библиотечных карточках. Читал колоссально много. Он был всегда в курсе всех литературных новинок, всего, что волновало мир московской интеллигенции. У него была прекрасная домашняя библиотека. Отец не был собирателем книг, не был сторонником (и не только по материальным соображениям) полных собраний сочинений. Он считал, что у очень немногих все написанное ими достойно внимания. Любил Гоголя, Тютчева, Марка Твена, Анненского, Пастернака, Маяковского, Цветаеву, Булгакова, Бабеля, Хлебникова, Мандельштама, Зощенко, Олешу, Чуковского, Маршака, Сапгира и даже Вознесенского” 29.
II.
В 60-е годы Сатуновский знакомится и дружит с талантливыми литературоведами, двумя Владимирами – Глоцером и Приходько. Знакомится с Алексеем Крученыхом (1886–1968), последний сборник которого “Ирониада” был издан в 1930 году гектографическим способом и тиражом в 150 экземпляров. Более при жизни его стихи никогда не публиковались. Об этой встрече Я. Сатуновский написал стихотворение:
ПОСЕЩЕНИЕ А.Е. КРУЧЕНЫХА
Мы с тобой на кухне посидим…
Ос. М.
Беленький, серенький Дырбулщил:
– К Троцкому я не ходил,
к Сталину не ходил,
другие кадили…
Слабость, и задышка,
и рука-ледышка.
Товарищ гражданин,
присядем, посидим.
А потом из ручки Глоцера
разборчиво:
Поэту Я. А. Сатуновскому
АКр
—16/
XI1967
г. Москва
Геннадий Айги рассказывает историю их встречи: “Алексей Крученых терпеть не мог современных поэтов, точнее – почти никого из них для него не существовало. Однажды Сатуновский позвонил не знавшему его Крученыху, и, ничего не объясняя, начал читать свои стихи. Крученых молча слушал. В какой-то момент Яков Абрамович остановился. “Дальше, читайте дальше”, – потребовал Крученых. Когда чтение прекратилось, Крученых сказал: “Где вы находитесь? Мой адрес знаете? Сейчас же приезжайте”. Пожалуй, это был один из уникальных случаев, когда Крученых признал поэта как своего, идущего от линии Маяковского, Каменского, Хлебникова”30.
Отправной точкой его поэзии был, конечно, Владимир Маяковский и его первый поэтический манифест: “Улица корчится, безъязыкая, ей нечем кричать и разговаривать…” Пристальное внимание к обыденной лексике, языку “улицы” отличает всю поэзию Сатуновского. Он признавался:
Я был из тех – московских
вьюнцов, с младенческих почти что лет
усвоивших, что в мире есть один поэт,
и это Владим Владимыч; что Маяковский –
единственный, непостижимый, равных – нет
и не было;
все прочее – тьфу, Фет.
И позже вспоминал: “Иначе судил о Маяковском Маршак. У меня сохранилась запись, сделанная после беседы с Самуилом Яковлевичем 31 мая 1946 года.
О Маяковском разговор зашел как бы невзначай. Со двора донеслась слащавая радиомузычка, явно действовавшая на нервы хозяину. Со словами: “Нет на прорву карантина – мандолинят из-под стен: тара-тина, тара-тина, тэнн”, он захлопнул окно и сразу же заговорил о Маяковском, и вот что меня тогда особенно поразило: убежденность Маршака в народности Маяковского, в его глубочайшей связи с русским фольклором, особенно – с детским фольклором, со считалкой, дразнилкой, скороговоркой. Много лет спустя я понял, насколько прав был Маршак. Интуитивно угаданная им близость стихов Маяковского к детскому народному творчеству подтверждается скрупулезным литературоведческим анализом.
Маршак говорил, что “Сказка о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий” – типичная считалочка, близкая по интонации и словарю к так называемым числовкам:
Жили-были
Сима с Петей.
Сима с Петей.
были дети.
Пете 5,
а Симе 7 –
И 12 вместе всем.
Маршак был в восторге от этой строфы. Он несколько раз повторил ее, поочередно притрагиваясь в такт то к своей груди то к моей, точно гадая, кому из нас “выйти вон”.
Потом он “исполнил” стихи:
Окна
разинув,
Стоят
магазины.
В окнах
продукты:
Вина,
фрукты.
– Ну скажите, голубчик, – задыхающимся голосом спрашивал Маршак, – разве это не тот же ритм, что и в считалке:
Катилася
торба
С высокого
горба…
А ведь ритм Маяковский считал основой всякой поэтической вещи!” 31
Может быть, поэтому в 60-70-е годы стихи Сатуновского казались редакторам толстых журналов анахронизмом. Его привлекали и чисто формальные эксперименты типа “глокой куздры”. Но лучшие его стихи полны живым ощущением современности, неповторимости каждого дня, каждого штриха эпохи. Он, как Гарпагон, тщательно собирал эти неповторимые черточки, скопидомствовал, а потом раздаривал в стихах. Как, к примеру, в этом, посвященном Иннокентию Анненскому:
Что-то знакомое… только забытое
словно дождь косой плетень
(Боже! –
тень с косой…
пле… сло…
день не дожит…)
и сладок Анненскому запретный плод.
Все попытки Сатуновского напечатать оригинальные стихи в столичных журналах оканчивались неудачей. Литконсультанты, это крапивное семя русской поэзии, советовали ему внимательно изучать труды профессора Л. Тимофеева, чтобы научиться писать “настоящие стихи”. Афористичность многих его стихов производила на них впечатление незаконченности. А он был просто очень бережлив. Хотя хрестоматийный пример В. Брюсова /“О, закрой свои бледные ноги…”/ казалось бы, должен был напомнить литконсультантам о правомочности афористичной поэзии. В моем архиве сохранился отзыв из самого либерального в отношении стихов журнала “Юность”: “Ваши стихи мы в свое время оставили с надеждой опубликовать их. Однако, это сделать так и не удалось. Рукопись ваша рассматривалась недавно, когда мы составляли план
II полугодия 1977 года. При всех очевидных ее достоинствах она, к сожалению нашему, не имеет заметных преимуществ перед другими. Не огорчайтесь. Будем думать, что следующая наша встреча окажется более успешной”. Спустя 10 лет, уже после смерти дяди Яши, когда наконец-то начали отворяться, постепенно, со скрежетом, заржавевшие окна и двери “железного занавеса”, когда свежий воздух едва-едва начал проникать в затхлую атмосферу СССР, уже после публикации в “Московском комсомольце” большой подборки его стихов, я отнес его стихи в очередной толстый московский журнал. Спустя месяц получил отзыв, который стоит сравнить с тем, десятилетней давности: “Большое вам спасибо за внимание к нашему журналу, за присланную подборку Я.Сатуновского с вашим предисловием. С интересом эту подборку прочитали, однако опубликовать ее не сможем. Места для поэтической рубрики “Из литературного наследия” отводится в нашем журнале немного, а материала – масса. Приходится проводить строжайший отбор и, увы, отказываться даже от интересных публикаций. Рукопись возвращаем”. Этот отзыв подписан не безликим литконсультантом, а поэтессой Татьяной Бек.Поэзия Яна Сатуновского во многом необычна. Но она неприметно вошла в плоть и кровь нашей литературы. Наше знакомство с Яковом Абрамовичем переросло в дружбу. Запомнился пронизывающий взгляд его черных глаз: “Глаза у него были черней черного и такой глубины, которая, вопреки известной философской хохме, всегда вызывала мысль о пропасти и никогда о мосте над ней. Как-то в разговоре я почувствовал, что он всматривается сквозь меня, как через запотевшее стекло, и невольно оглянулся – кто там сзади. Никого. С такой радиацией я уже был знаком по ленинградским тусовкам непризнанных гениев”32.
Узнав, что стихи Яна Сатуновского никогда не издавались, я решил восполнить этот пробел и при его жизни издать его “Избранное”. Это было в конце 1973 года, когда я вернулся в Москву. Никто не верил в мою затею. Но я погрузился в огромное наследие Якова Абрамовича, которое он щедро предоставил в мое распоряжение. Моя работа едва не была прервана допросами в КГБ и угрозой обыска в январе 1974 года. Пришлось перепрятывать уже подготовленные к изданию стихи Сатуновского. И все же в середине 1974 года его “Избранное” в трех томах тиражом… в семь экземпляров, отпечатанное на папиросной бумаге, увидело свет. Тираж разошелся, естественно, мигом, но один трехтомник у меня сохранился. Помню неподдельную радость дяди Яши. Трехтомник зажил своей жизнью. Соня Губайдуллина, с которой мы были дружны, положила на музыку пять стихотворений для детей Яна Сатуновского. Песни “Кукушка”, “Жил да был”, “Как курлычут журавли” и “Песенка-считалка” в исполнении семилетней Лены Ступаковой (партия фортепьяно – Ольга Ступакова) прозвучали в радиопередаче “Для маленьких” 25 марта 1976 года33.
Младший брат, Петр Сатуновский описывает, как была остановлена публикация книги стихов Якова Абрамовича в Париже: встретившись в 1978 году с художником Оскаром Рабиным в Париже, он передал ему просьбу брата остановить работу над готовящимся к выходу сборником стихов. Он боялся провокаций, погрома, боялся за своих взрослых дочерей. Оскар расстроился, но выполнил просьбу, и книжка в Париже не была издана. Однако стихи Яна Сатуновского все же появлялись в зарубежной печати: первым “тамиздатом” стал парижский альманах “Аполлон”, изданный М. Шемякиным в 1977 году. Затем “Антология русской поэзии
XIX—XX веков” (Белград, 1977). В 1979 году 30 стихотворений Сатуновского вышли во 2-м номере уникальной газеты “Левиафан”, изданной Михаилом Гробманом в Иерусалиме. В 1980 году подборка стихов Яна Сатуновского попала в первый том “У Голубой лагуны”34. Думаю, не каждый поэт мог бы так откровенно признаться в чувстве, которое все поголовно считают постыдным, унизительным (именно так это и есть!) и не хотят признаваться в том, что не раз переживали его. Это бесстрашно сделал поэт Сатуновский:Пришел ко мне товарищ Страхтенберг.
Какой он старый,
просто смех и грех.
Товарищ Страхтенберг,
товарищ Мандраже,
садитесь; – не садится; – я уже…
Сборник его стихотворений “Хочу ли я посмертной славы…” благодаря усилиям брата Петра Абрамовича и его дочерей увидел свет в 1992 году в Москве. Позже, в 1993 году Гена Айги переслал мой трехтомник немецкому слависту Вольфгангу Казаку в Кельн. Годом позже Казак издал в Мюнхене стихи Сатуновского под очень странным названием – “Рубленая проза. Собрание стихотворений”. Противоречие в самом названии – если это проза, то уж никак не собрание стихотворений. Сам дядя Яша признавался: “Стихи – моя жизнь”. Казак дополнил мой трехтомник, но ошибочно указал, что он составлен самим автором. В то же время воспроизвел самиздатовский титул трехтомника, на котором указано издательство и год – “Тимур. 1974”. Тамерлан Демидов или упрощенно – Тимур – один из моих литературных псевдонимов, подаренных щедрой рукой Коли Бокова.
Умер Ян Сатуновский 12 августа 1982 года. В Московском клиническом институте им. Владимирского ему удачно провели операцию по удалению аденомы простаты, но при этом внесли инфекцию, и болезнь Боткина свела его в могилу за один день. У меня сохранился один из вариантов автобиографии, написанный им в больнице уже после операции. Он оставался верен себе и пунктуально фиксировал свой выход из наркоза: “…глубоко в кустах, постепенно выступая на поверхность, – подожди, да ведь это в больнице, в МОНИКИ, в двух шагах от теперешней квартиры одного моего хорошего знакомого, я там уже сто раз, не меньше, бывал, – врач-уролог только что сделал мне операцию на мочевом пузыре – а мой брат и моя жена стояли под окнами и ждали – и вот, я не умер, вот я лежу, постепенно выступая на поверхность, так что болезнь и смерть, и наркоз – веселящий газ – постепенно отступают от меня.
Несколько позже я написал об этом в стихотворении: “…это – эн-два-о, веселящий газ, черный глаз анестизиолога, всматривающийся, как сварщик, с высоты” – и тот самый мой хороший знакомый, о котором… Да вы его знаете, это поэт Генрих Сапгир, и Генрих сказал: “Нет, веселящий газ – это ты плохо придумал”, но я-то знаю, что я это не придумал, а кто придумал, я забыл, забыл и все. Всю жизнь писал экспромты; точнее, все, что написывалось, получалось экспромтом для меня самого (какое, все-таки, это противное, Северянинское слово). И вот что странно – Северянина я не особенно люблю, можно сказать, недолюбливаю, но обожаю (тоже не хуже экспромта) – кого бы вы думали? – Вертинского! Ну вот, я заговорил, как древняя пифия, из чрева. Не хватает еще написать. Поэзия и музыка – какие же это в сущности разные стихии. Лягу лучше спать” 35.
И он уснул. Это был переход от земной жизни к вечной. Был ли он религиозным человеком? На этот вопрос Ян Сатуновский ответил в стихах еще в 1959 году:
Я хорошо, я плохо жил,
и мне подумалось сегодня,
что, может, я и заслужил
благословение Господне.
С этим стихотворением живо перекликается еще одно, но уже 1980 года:
Господи, ад и рай!
Господи, я твой раб!
Разные на земле цветы,
в марте мимоза – это ты.
Господи, не погуби, смилуйся!
Господи, погоди…
ПРИМЕЧАНИЯ:
1
Сатуновский Я.А. “Поэт Генрих Сапгир и его поэма “Старики” в сб. “Критические и литературоведческие статьи”, Im Werden Verlag, München, 2009, с. 44.2
http://www.levin.rinet.ru/FRIENDS/NEKRASOV/anketa.html3
Впоследствии сам Я. Сатуновский так оценит этот период:Мальчишкой я подхалтуривал
в области политической карикатуры.
Чемберлен. Бриан. Желтый Интернационал.
Бывало, не хуже Ефимова
кромсал их до единого.
Как бог черепаху, уродовал
врагов народа:
Бухарина, Радека, Сокольникова, Пятакова.
Халтурный художник,
поэт халтурный,
я не был бездарный,
Я был бездумный.
4 декабря 1961
4
Кропивницкий Евгений “Избранное”, М. 2004, с.306.5
Пулькин Иван Иванович (1903–1941) – родился в Московской губернии, в крестьянской семье. В 1915 г. уехал в Москву, стал учеником наборщика в типографии. В 1917 г. вернулся домой, занимался хозяйством. В 1924 г. окончательно переехал в Москву, поступил на работу в редакцию газеты “Молодой ленинец”. Учился в Высшем литературном институте имени В. Брюсова. Начал публиковать стихи в периодике с 1924 г. Находился под сильным влиянием Маяковского. С 1930 г. работал редактором Госиздата. В 1934 г. был арестован и сослан в Западную Сибирь. Спустя два года досрочно освобожден и вернулся в Москву. Работал библиографом в Институте истории, философии и литературы. Его стихи снова начали публиковать. В первые дни войны ушел в народное ополчение, был ранен. Погиб в декабре 1941 г.Лапин Борис Матвеевич (1905–1941) – родился в Москве. Подростком, в годы гражданской войны, вместе с отцом, военным врачом, попал на фронт. Стихи начал писать в 16 лет. В 1922 г. вышел сборник его стихов “Молниянин”, а через год – “1922-я книга стихов”. В 1924 г. закончил литинститут. Много путешествовал – посетил Памир,Чукотку, исколесил Среднюю Азию. Как штурман-практикант побывал в Турции, Греции, Японии. В конце 20-х гг. перестает писать стихи, издает ряд прозаических книг – “Повесть о стране Памир”, “Тихоокеанский дневник””, “Набег на Гарм”. С начала 30-х гг. пишет прозу вместе с писателем Захаром Хацревиным, в которой иногда встречаются его стихи. В 1939 г. поехал военным корреспондентом на озеро Халхин-Гол. В июле 1941 г. он и Хацревин в качестве корреспондентов газеты “Красная звезда” уехали на фронт. В сентябре 1941 г. оба погибли под Киевом. Я.А.Сатуновский переписывался с Лапиным в 30-е гг. и внимательно следил за его судьбой.
6
Рассказывает П. Сатуновский и о том, как показывал стихи брата Сельвинскому: “Еще до войны, когда я учился в Москве, я получил от него из Днепропетровска подборку стихов. Я пошел с ними к Сельвинскому – тот сидел, вальяжный такой, в редакции. Стихи прочитал, что-то все говорил о синкопах, в общем, стихи ему не понравились”. “Заочное” знакомство с Ильей Сельвинским перешло потом в личное общение, о чем можно судить по сохранившимся в архиве Я. Сатуновского открыткам и письму (хотя писем могло быть и несколько) Сельвинского к Я. Сатуновскому: “Меня глубоко тронуло Ваше письмо из Кастрополя: оно пахнуло на меня моей юностью. То, что море напомнило Вам мои ранние стихи – это для меня великое счастье, тем более, что и читали-то Вы их в Вашей юности… Спасибо Вам большое за то, что Вы написали мне об этом <…>” (из письма от 22 мая 1961 г.). Я. Сатуновский подарил Сельвинскому одну из своих детских поэтических книг, за что последний благодарил его в открытке (предположительно 1967 или 1968 гг.): “Дорогой Яков Абрамович! Большое спасибо за книжку. Читать ее необычайно весело. Удивительно изобретательные стишата! Маленький Кирилл шлет привет маленькому Илюшику <внук Я. Сатуновского – О. Б.>, а я ему и Вам. Ваш И. Сельв”. Очевидно также, что Я. Сатуновский предлагал Сельвинскому оценить его стихи еще раз после того, как их показывал П. Сатуновский. Однако отклика у лидера конструктивистов стихи не нашли. В открытке от 15 мая 1966 г. читаем: “Дорогой тов. Сатуновский! Спасибо, что не забываете. Особенно приятно, что письмо ваше из Крыма, где мне больше никогда не бывать… Стихи ваши производят странное впечатление. В них несомненно поэтическое чувство, но они очень слабы в смысле единства содержания. Мне кажется, будто в них – разорванность <? – нрзб.> сознания. Что касается отношения Шкловского к Маршаку, я с ним согласен: Маршак прекрасный стихотворец, но поэзии в нем никогда не было. Жму руку. Ваш Илья Сельв”.Олег Бурков, “ЯН САТУНОВСКИЙ – попытка биографии”, ImWerden.
7
воспоминания П.А.Сатуновского, архив автора.8
Сатуновский Я.А. “Маяковский и детская поэзия” в сб. “Критические и литературоведческие статьи”, ImWerdenVerlag, München, 2009, с. 37. Первая публикация этой статьи в газете “Московский комсомолец” № 167, 1968 г.9
Гринберг Савелий Соломонович (1914–2003). Закончил школу, работал на заводе. В начале 1930-х и в последующие годы активный участник Бригады Маяковского первого состава – пропагандист его творчества. В конце 1930-х Гринберг стал научным сотрудником Литературного музея. Во время войны находился в народном ополчении: несколько позже – на строительстве оборонительных рубежей; затем – лектор по литературной тематике в армии и на флоте. 1943 г. встретил на “Малой Земле” (под Новороссийском), 1944 г. – на полуострове Рыбачьем.В 1973 г. уехал в Израиль. В Иерусалиме издан сборник его стихотворений “Московские дневниковинки”. Много работал над переводами с иврита на русский язык, диапазон – от Ибн Гвироля до Давида Авидана. В 1997 г. книга Гринберга “Осения” вышла в Москве.
10
Воспоминания Елены Сатуновской, архив автора.11
Сатуновский Я.А. “ Поэт Генрих Сапгир и его поэма “Старики” в сб. “Критические и литературоведческие статьи”, ImWerdenVerlag, München, 2009, с. 47.12
Там же, с. 48.13
Там же, с. 51.14
Воспоминания П.А. Сатуновского, архив автора.15
Там же.16
Сатуновский П. А. Отец, 2003, 20 с. (архивный материал).17
Воспоминания П.А.Сатуновского, архив автора.18
Там же.19
Там же. Дочь одного из екатеринославских друзей Сатуновского, Екатерина Компанеец вспоминает: “ Не помню, когда Яков Абрамович появился в нашем доме впервые, но не помню и такого времени, когда я его не знала. В тот момент, когда я его осознала, я его уже знала. Он входил быстро, был подтянут, под пиджаком всегда свитер, так как приезжал на холодной электричке. Приезжал он из подмосковного городка Электросталь. В нашей квартире на Воробьевке часто и подолгу гостили немосковcкие люди. Но Яков Абрамович, просидев часа два у папы в кабинете, торопился уходить. На Мосфильмовской жил его младший брат – оператор Петр Абрамович Сатуновский или Петя, как звали его у нас в доме. Появлялись они и вместе, ни разу не помню, чтобы Яков Абрамович приезжал с женой.Ходили к Шуре Черникову, которого папа и дядя Лева называли Черника. Жил Шура Черников один в комнате, которая выглядела, как будто в ней жили его родители. Смутно помню, что в первые годы там была его мать, полная, в черном платье. Но потом там никого, кроме него, не было, и все равно комната выглядела так же… Интерес взрослых к Шуре Черникову был мне непонятен. Был он тихий, малоподвижный и потухший. Глаза спрятаны и темные волосы приглажены… Яков Абрамович Сатуновский цитирует школьные стихи Шуры Черникова, но стихов он, видимо, больше не писал, или не читал вслух”. – Из статьи “Полночный планетарий”. 29.03.2009 Im Werden, некоммерческое электронное издание, 2009.
В одном из вариантов автобиографии Яков Сатуновский цитирует школьные стихи Александра Черникова:
Капли слякоти припали к экипажам.
Катят в экипажах бобр и шиншилл.
И высокомерней камерпажа
Мерный и высокий шик шин.
20
Воспоминания П.А. Сатуновского, архив автора21
Там же.22
Первая публикация подборки стихотворений Яна Сатуновского была подготовлена и опубликована автором этих строк в СССР в газете “Московский комсомолец” 15 февраля 1987 г. Публикация предварялась кратким биографическим очерком. В него вкралась обидная опечатка, которая теперь кочует из одной статьи о Сатуновском в другую. Он был ранен близ села Большие Выселки, а не Большие Веснины, как ошибочно было напечатано в газете. Мое стремление впервые опубликовать подборку стихов Сатуновского деятельно поддержал тогдашний заведующий отделом сатиры и юмора Лев Новоженов. В сентябре 1990 г. небольшую подборку стихов Сатуновского мне удалось опубликовать в журнале “Крокодил”.23
Воспоминания П.А. Сатуновского, архив автора.24
Там же.25
Сатуновский П. А. Посмертная слава (интернет-издание):http://imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=1857. На самом деле Виктор Шкловский в статье “Первые страницы большого мира” в “Литературной газете” от 3 декабря 1969 г. посвятил три небольших абзаца детской книге Яна Сатуновского “Раз-два-три”, посвященной считалкам и вышедшей в издательстве “Детская литература” в 1967 г.
26
Воспоминания П.А.Сатуновского, архив автора.27
Там же.28
Сапгир Г. В. Лианозово и другие (группы и кружки конца 50-х) // Арион, № 3, 1997. С. 81–87. Сапгир ошибочно датирует первое стихотворение Сатуновского, которое он сам признавал подлинным, 1939 г. На самом деле оно датировано 1937 г. Так что следует признать, что Евгений Кропивницкий и Ян Сатуновский как поэты дебютировали одновременно.29
Воспоминания Елены Сатуновской, архив автора.30
Айги Г. Н. Разговор на расстоянии. СПб.: Лимбус Пресс, 2001. с. 180–184.31
Сатуновский Я.А. “Маяковский и детская поэзия” в сб. “Критические и литературоведческие статьи”, ImWerdenVerlag, München, 2009, сс.37-38. Первая публикация этой статьи в газете “Московский комсомолец” № 167, 1968 г. Свои наблюдения Сатуновский позже обобщил в статье “Ритмы Маяковского и считалка”. (“Русская речь”, 1968 г. № 4).32
Гарцман И. Человек во времени: три страницы о Яне Сатуновском. “Воздух: журнал поэзии”. № 2, 2007. С. 152-154. Публ. Б. Кочейшвили.33
В списке сочинений Губайдуллиной на сайте французского Института музыки и акустических исследований IRCAM значится еще одна песня на стихи Сатуновского: “A Fairy—tale Creature”.34
Антология новейшей русской поэзии “У Голубой лагуны” в 5 т. / Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. Т. 1. – Ньютонвилл, Масс., 1980. – 600 с. С. 325-327.35
Сатуновский Ян. “Автобиография”, архив автора.