Опубликовано в журнале Зеркало, номер 35, 2010
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ.
ДВА ЕВРО ПЯТЬДЕСЯТ ЦЕНТОВ КИЛОГРАММ
10.00 супермаркет
С утра поездка, супермаркет, обещание приготовить что-нибудь к столу.
На днях она разломилась с широченной, извилистой, нежной, изнеможенной и серьезной улыбкой “Мне надоело выбиваться из сил ради тебя”. Это понятно. Весь дом на ней одной. Она права. Так это оставлять нельзя. Без большой жизнерадостности перешутились о преувеличенных и категорических заявлениях.
Войдя под необозримый низкий потолок постройки, слабо воодушевился в какой-то дремотной скованности, пошел на поводу у прихоти и завернул в культурный отдел. Так принято называть особый зал, в котором выставлены на продажу компьютеры, телефоны, фотоаппараты и тому подобное. Прошел из конца в конец. Дошел до задней стены из телевизоров, включенных на двух или трех каналах. Эффект любопытный: смотрится как-то интересней. Там бросилась в глаза афиша о поощрительном уценении сервиса по многоканальному телевиденью. Обратился за справками об этом к немного аморфной и неопрятной женщине в форменном халате с эмблемкой фирмы. Медленно и отягощенно переставляя какие-то коробки со стола на пол и с пола на стол, она ответила, что ничего не знает и позовет специализированного продавца для дачи информации.
“Имярек” она выкликнула над стеклянными шкафчиками и полками с товаром – одно из самых распространенных мужских имен на поколение. Поглядел туда, куда она прокричала. Девушка за кассой смотрела в сторону, кто-то шел мимо щитков кассового прохода. Прождал, пошагивая среди культуры, не менее семи минут, пока не подошел высокий, стройный, постарелый юноша, элегантно одетый и непростой в манерах, Имярек, просьба любить и жаловать в одностороннем порядке.
У него была высоко посаженная, седая, плешивая, стриженая ежиком, моложавая голова, как мяч для игры в регби, поставленный на попа для штрафного удара, и полномочный, острый, всевидящий, несвежий взгляд много думающего по службе человека, как у комиссара полиции, директора школы или управляющего отделением близкого к краху банка. Возможно, из-за полупрострации, бесшумного звона в ушах и сдерживавших порывов нетерпения такая внешность нисколько к себе не располагала. Взыскательно выслушав вопрос, Имярек изрек “Я вам позову того, кто у нас этим занимается”, представительно прошествовал в служебную дверь и снова заставил себя ждать. “Он идет” осведомил Имярек, наконец появившись и затем удалившись.
По прошествии какого-то времени из той же служебной двери вышел и любезно приблизился чернокудрый и нежнолицый красавец в первом цветении молодости, с расплывшимся телом атлета. Отвечая на тот же вопрос, он мямлил с запинками о другом, очевидно, лучше ему известном, туго вспоминал и соображал, раздобыл в стопке бумаг на полке большой лист, подглядывал в него и легонько помахивал им в отведенной книзу руке, наподобие веера, но из рук в руки не передал, переминался с ноги на ногу, покачивался, напоенный смиренной спортивно-мышечной истомой, и производил впечатление, что его только что прервали на чем-то целебном и мирящем со всем на свете.
С дружелюбной развальчивостью, простосердечно и настоятельно он уверял, что из трех аппаратов идентичного действия, выставленных в ряд на полке, лучше всего купить самый дорогой, настолько выигрышный, с его точки зрения, что он полагал суесловием что-либо объяснять. В разговоре косвенно обнаружилось, что поощрительный сбыт из афиши относится к антенному и кабельному телевиденью, тогда как интересовало телефоническое. Поблагодарил малого, вовремя вспомнив об улыбке. Он ответно улыбнулся. Выходил из культурного отдела, размышляя, была ли его улыбка такой же данью вежливости или рефлекторной.
Пробрался в основное помещение и рассеянно странствовал по гектарам торговой площади. Поймав себя на том, что чуть ли не четверть часа продолжается все то же шляние среди стеллажей и прилавков и болтание пустой пластиковой корзинкой в руке, сделал себе предупреждение, что обязательно надо сию же минуту встряхнуться и как следует взяться за покупки, не то потеряется полдня, и что-нибудь важное точно упустится.
Набрал вин, накладывая в подвешенную на локоть корзину, две бутылки красного и одну белого.
Ржаной хлеб с орехами и изюмом был не тот, что обычно, больше и мягче, скорее всего сдобный, на взвес в руках и на ощупь. Сколько времени придется вдвоем его есть? Даже с учетом того, что с третьего дня ломти будут подогреваться в тостере к кофе и варенью, все равно много. Ладно, взял. Отошел на пару шагов. А вдруг невкусный? Черт с ним, посмотрим.
Поразмыслил. Вернулся к винам. Доложил в корзину еще бутылку красного, самого темного, самого густого из марочных, для жаркого. Должно пойти.
Подошел к мясному отделу. Постоял перед открытыми островными холодильными витринами. Понравившееся и запомнившееся ей блюдо было, сколько помнится, из подплечного края. Край в этом рецепте правомочно заменить рулькой или окостком. На дне бонеты как раз лежал окосток в сходную цену, 2,5 €/кг, но уж очень много, под три кило, два здоровенных куска, спиленных поперек полой кости, с костной крошкой на мясе под пленкой, на многодетное безуемное семейство и вовсе не для покойных супругов среднего возраста, одна упаковка, остальное раскуплено.
Она придет в ужас; в лучшем случае, осмеет, в худшем, смерит неприязненным взглядом. Она против больших закупок, и ничего плохого в этом нет.
Впрочем, один кусок можно спровадить в морозильник, вот этот, скажем, с толстой жировой прослойкой. Или сварить жаркое из всего мяса и заморозить половину в судке.
Вместе с тем, что, кроме скаредности, к этому побуждает? Зачем придумывать себе какие-то практические выкрутасы на пустом месте? В развесном отделе тоже есть окосток и выглядит свежее, не тускло-багровый, а маняще-алый, и ничто не мешает взять сколько нужно, с килограмм, но стоит на треть дороже. Как же быть?
Тем временем из разделочного помещения вышел продавец и встал, выжидательно глядя. Попросил окосток, указывая пальцем сквозь стекло. Он взвесил, завернул, подколол скрепкосшивателем ярлычок и положил поверх витрины. Взял, поблагодарил, опустил в корзину, пошел за другими продуктами.
Потом овощи, целая история. Самым тщательным образом осматривал картофелины, чтобы без прочерни. Такую в чистке срезаешь, а она идет вглубь, пока не останется с грецкий орех, и то хорошо, что не с анакардовый. Отобрал из ящика в хрусткий бумажный пакетик четыре штуки и подумывал было, что овощи без подвоха, но на пятой нашел гнильцу. Высыпал все обратно, бросил пустой пакетик в угол ящика. Взял тогда сетку, пять кило, красного сорта, с ней такие неприятности бывают редко, в чем убеждает опыт.
Раньше питал к супермаркетам безграничное доверие, которое с годами развеялось в дым. Было из-за чего. Сейчас обо всем рассказывать не к месту. Однажды поймался на картошке. Ловко они меня тогда. Одна такая, думаешь, случайно, и дальше ножиком чик-чик. Обратно не понесешь, потому что половину перечистил, пока не вскрылся подлог. С трех кило много граммов семьсот сбереглось. Теперь из-за этого случая изволь убить двадцать минут на обследования и переборы.
Что с краснокочанной капустой? Всю жизнь она шла поштучно и задешево, а сегодня на вес и почем? 2,50 €/кг. Как говядина. Может быть, какой-нибудь где-нибудь кризис?
Кочанчик кило на полтора; три с половиной евро. Опечатка на ярлыке? Спросить мальчика на весах? Но, наверное, так и есть. Все равно, но отдавать за капусту столько денег? Мясо низкосортное? Ладно, пошли они куда подальше.
Один или парочку? Кочан плотный. Пошинковать, вырастет целый ворох. Будут и другие овощи. Одного довольно.
Теперь морковь и еще что? Зелень, так, чтобы не забыть.
И не пустить ли еще баклажан и красный перец туда же? Намечается нечто многообещающее. 3,40 € кило баклажанов. Впрочем, вкусовые качества в соблюдении ингредиентов. Баклажана и красного перца не нужно.
Морковины средней протяженности, худощавы, виты. Раз, два, три; возможно, четыре. А пять? Избыток. Могли бы быть крупней и ровней. Таких взять четыре штуки. Есть и фасованная, по два кило. Для блюда чересчур, но излишек пойдет в тертые салаты. Дешевле за килограмм. В корзину. На жаркое, кажется, все куплено.
Вареная ветчина для свекольного салата.
Корнишоны.
Лук дома есть, в лукошке на полке. Приправы тоже.
Камамбер. Он в круглой фанерковой коробочке с клетчатой салфеточкой навыпуск, что означает изготовление по-домашнему, по старинке, на единоличной ферме, не из многотонного чана разлито на автоматической линии; но вечером за обедом оказалось, что сыр был жестковат, рассыпчат и с привкусом кипяченого молока; прочел надпись на упаковке, и точно: из пастеризованного молока, самый что ни на есть промышленный; чуточку омрачился, ну да ладно, подойдет на первый завтрак.
Переместился к свежемороженым продуктам, прошел вдоль регалов, остановился у лососей, вынул за хвост одного; переогромлен, как сказал поэт; посмотрел вес, положил на место, запустил руку поглубже, взял наудачу другого, существенно мельче, сопоставил стоимости, одинаковые; должно быть, разные сорта, и не ошибся, 1,80 и
2,60 €/кг; та же дилемма; достоинство восстает против скупердяйства, сколько можно, но если разделить пополам, часть замариновать и часть запечь в фольге или что-нибудь в этом роде, то это будет удобно и станет на неделю.
Поблизости, в том же морозильнике без крышки, взял мореплодов в пакетике на расстегай, в основном рубленые кальмары в смеси, несколько креветок и мидий, но не страшно, получится вкусно.
Убил много времени, ища сметану. Ее и кое-что другое бывает трудно найти в супермаркетах, потому что смежны по классификации. Туалетная бумага может считаться предметом личной гигиены или средством поддержания домашней чистоты? Где место сахару – рядом с приправами или сластями? Продавать ли яйца там, где птица или где полуфабрикаты? Сметану ставить со сливками или с йогуртами? Каждый торговый дом судит по-своему, отсюда навык не вырабатывается, и время теряется, потому что спросить не у кого. Вот она. Только не сниженной жирности.
Скатка готового теста. Есть песочное, есть слоеное, и есть рассыпчатое. Сосредоточился на вкусовых ощущениях. Слоеное. Взял с полки тонкую длинную коробку и подсунул под ручки корзины. Похоже, все. Ничего не забыл? Да как будто ничего.
Напрасно не зафрахтовал тележку. Из переполненной корзины все вываливается. Опустил на пол, поставил ручки стойком и тщательно закрепил между ними продукты. Поднял. Пуд, не меньше. Страшновато, что клепка сорвется. И тогда все на пол. Сбегаются продавцы, охранники и ротозеи. Ни гроша не получат. Пусть предъявят предупреждение об ограничении веса. Понес. Пластик потрескивает, прогибается, чуть ли не растягивается, как резина, но пока держит.
Подошел вровень с кассами.
Перед одной кассой женщина с тележкой, на которой навалено горой, у нее кассовый билет будет аршинный, евро на полтораста, и ждать за ней минут десять, если карточка сразу пройдет, а то еще чек станет выписывать, тогда, почитай, еще минут пять.
Такие матери семейства плавны, как облака в безветрие: откроет кошелку, вынет ридикюль, покопается, выудит бумажник, ключи, автобусные билеты, какую-нибудь резинку, флакон с духами, чековую книжку, чуть не выронит чего-нибудь из рук, придержит, пошутит с кассиршей, уложит обратно вместе с чековой книжкой, спохватится, легонько шлепнет себя по щеке, игриво закатит глаза, отлистает и кое-что прочтет на корешках, беззвучно шевеля губами, соберется писать, приятно замечтается, осуждающе посмотрит на кого-нибудь идущего мимо, спросит у кассирши, какое сегодня число.
А то кассирша, считая, брякнет “Вы апельсины не взвесили” – “Да что вы!” И станет милая женщина тихоходно поспешать с извиняющимися улыбками направо и налево и с мешочком апельсинов в полной руке под грудью, как в оправдание чрезвычайного движения через пробку тележек возле отдела свежей рыбы, до поворота к овощам и фруктам, у наставленных до потолка рулонов бумажных полотенец, под плакатами “Белая фасоль – 12%”, “Лапша – 7 %”, “Грудинка – 17%”.
А хвост удлиняется. Угрюмые тяжелые взгляды сосредотачиваются на переднем. Он отвечает вскользь тем же взглядом и пощелкивает ногтями по кредитной карточке, дует в кулак, как в трубу, массирует икру, разглядывает круторогую, пучеглазую, толстогубую, пятнистую, черно-белую кралю с сексапильной челкой на пачке бульонных кубиков среди товаров на черной транспортной ленте кассового блока. Очередь понемногу успокаивается. Скука овладевает лицами, позами, жестами.
Кассирша достанет сумочку, откроет мобильник, послушает, пожмет плечами, сложит обратно и поставит сумку вниз; короткими пухлыми красноватыми пальцами, с синими ногтями в золотую звездочку, поправит в белобрысых волосах с черными корнями заколку – сердце, пронзенное стрелой, из золотого пластика, посмотрит, хороши ли ее ноги в новых туфлях.
Старушка, тихонько матерясь, борется с тележкой, у которой подворачиваются боком передние колеса. В чьей-то корзине коробка ананасного сока лежит сверху мороженой пиццы, и не наоборот, вот что примечательно. Что-то написано на листке, потоптанном на плитах пола. А у этой, с достойным, умным и терпеливым лицом, ярлычок блузки вывернулся наружу на шее. “Ща те глаз подшибу, пол?” строгим штрифтом выштамповано на комбинезоне малыша в коляске, что забавно и как подобает. Этот ждет у выхода и держит сигарету, зажигалку и ключи от машины.
Безыскусно-искусственное дуновение ознаменовывает пришвартовку домохозяйки: свежескошенное цветочное сено, кондитерский прилавок, синтетические пищевые жиры, кухонная бытовая химия, что-то парафармацевтическое и здоровая ротовая полость, вентилируемая благодатной отдышкой. Ликуя, она подает взвешенные и оцененные апельсины, и кассирша, продолжая движение мешочка после рук домохозяйки, проносит их над черным горизонтальным окошком. Из его мрака выскакивает красный зайчик и пробегает по товару и рукам. Касса удовлетворенно бибикает. Бумажная лента, ниспадая и виясь, как была в катушке, выезжает на строчку дальше. Очередь всколыхивается и делает полшага вперед, но не уменьшается ни на одного человека.
“У меня ваш раскладной стул не пробивается по штриховому коду, и в ценнике в тетради его тоже нет. Вы случайно не помните, сколько он стоит?” – “По-моему, девятнадцать евро и пятьдесят центов, но я не уверена”. Кассирша испытующе смотрит в глаза домохозяйке, пододвигает микрофон и лепечет на весь супермаркет “Такого-то просят к семнадцатой кассе” и еще раз на всякий случай “К семнадцатой кассе вызывается такой-то”. Очередь немного надсадно приноровляется к обстоятельствам. Появляется кто-нибудь расторопный, кивает и быстро отходит.
Великан-охранник в черном костюме и красном галстуке в шутку замахивается кулаком на своего малорослого, щуплого и так же одетого напарника. Четыре спины единовременно удаляются. Кассирша вытирает тряпкой и пробует пальцем ленту, хлопает чем-то о полку, разрывает обертку и кладет столбик монет в отделение ящика. Грузная поступь подростка. Мужчины воспевают любовь. Проводят слепого. Громкий смех по другому поводу. Большое в картонке, видимо, стиральная машина. “Триста шесть, триста шестьдесят девять” диктует тот, кто вернулся.
Время меньше похоже на реку и больше на океан. Что-то выкладывается обратно из тележки на приемную стойку, чьи-то руки скребут билеты, что-то подклеивается к ленте пробитых товаров, что-то отрезается ножницами, что-то подсовывается под скрепку к пачке каких-то бумажек, кто-то подходит и говорит: “Одна голова хорошо, а две лучше”, надевает шляпу, присвистывает и уходит, старик толкает речь об обратной связи между безработицей и безопасностью, испытывается срочность почесать под рукавом, тело кренится и останавливается, кассирша разворачивает ветхие водительские права, как свиток папируса, автобус снят с такого-то маршрута, выдвигаются предположения, почему он снят, двойня еще ничего, но тройня уже солоно, ни один ключ к кассе не подходит, сесть некуда, что все и не делают, дядя не лечится у гомеопата, потому что лег под нож.
“Есть ли у вас клиентская карточка?” – “Досадно, знаете ли. Положил ее в карман, но было жарко, и, когда выходил из машины, этот шоколад надо попробовать, супруга прозвонилась с Юга и попросила крема для свояченицы, которая преподает в университете, кажется, с травяным отваром я не ошибся, но в стране немало проблем, как мы говорили, со скидкой на пятнадцать центов, не так ли?”
“Воды сколько?” – “Что, простите?” – “Воды у вас там сколько?” – “Сейчас я вам скажу” – “А то мне отсюда не видно” – “Да, понимаю. Минеральная вода. Натуральная, высокогорная. Четыре упаковки” – “Сколько, вы говорите? Три?” – “Нет-нет, четыре” – “Четыре упаковки каждой воды?” – “Что, простите?” – “Четыре упаковки воды, говорите?” – “Дайте-ка проверю. Вы меня смутили, девушка. Кажется, четыре” – “Нужно, чтоб не казалось, а точно” – “Да, точно четыре” – “Вы уверены?” – “Шутите? Думаете, я считать не умею?” – “Я ничего не думаю. Я вас спрашиваю. Сколько?” – “Четыре” – “Четыре упаковки?” – “Совершенно точно. Нам этого на пару недель питья. Если падчерица приедет, то меньше. Она много пьет. Страдает от ожирения. По совету врачей. Славная молодая женщина” – “Так вы сказали, четыре, или мне послышалось?” – “Ну, погодите. Опять вы меня сбили. Еще раз пересчитаю. Три. Три. Ошибся, простите. Что-то я сегодня совсем” – “Так все-таки три?” – “Три” – “Я вас потому переспрашиваю, что вы мне разное говорите” – “Нет! Да что же это такое? Четыре! Одна еще сдвинулась в сторону” – “Вы приподымите чуточку, чтобы я могла сосчитать. Нет, так я тоже не вижу”.
И когда вопрос с водой улаживается: “Ваша вермишель продырявилась” – “Неужели?” – “Вот” – “Хорошо, вы обратили внимание” – “Такую берете или будете менять?” – “А много просыпалось?” – “Так, горстка, наверно” – “Вот невезение” – “Так как? Берете или поменяете?” – “Нет, поменяю”.
“Мизинец саднит-то как, а снаружи ничего, видишь, маленько покраснело и вздулось, и все; заболело, когда Бобби переодевала, может, детской мочой разъело, как тебе кажется; день болит, два, ну, мать моя женщина, сколько можно терпеть, пошла к терапевту; то да се, и выписал направление на рентген; рентгенолог сказал, патологии не наблюдается, ступайте к остеопату; тот прописал мазь, ванночки, антибиотические таблетки, микстуру, то да се; и что ты думаешь, болит, мать моя женщина; а мой, хорош гусь, в воскресенье смотрит регби, нет помочь окна вымыть; ну, я ему, ты оскотинился; он сразу изображать из себя, лапусь, ты много пашешь, устаешь, неужели, думаешь, я не вижу и себя не виню, ты для меня все в жизни; и слезы в глазах, ну депрессивный мужик, чего ты от него хочешь; все, говорит, как в дизеле, турбонаддув, сальник, демпфер, то да се; и тут как заорет на всю ивановскую “аааааа” из телевизора; решающий гол; красоточка ты моя, я тебя люблю, и опять гол, аннулирующий тот решающий; нам надо потолковать, понимаешь, но отложим до конца матча; только брось ты это, лапусь, не распускайся, так-то всякий может, только к чему это приведет, сама подумай; и, не откажи в любезности, лапусь, принеси еще пива, только снизу там возьми, не с дверцы, едрена вошь, лучшие в запасе, а этого шалопая зарядили на оба тайма и перевели из правого столба в левые; а я стою перед ним, как дурочка, думаю, может что, а у него весь свет на игре клином сошелся; ну скажи, как его уговорить пойти к доктору, мать моя женщина, разве это нормально; ну слушай, дальше что было.
Ночью разболелось, передать тебе не могу; лежала и думала, прошлый год малиновка на окно прилетала, а этой зимой нет, померла что ль, или переселилась на новое местожительство, на будущий год посмотрим; а в начале той недели солянка по-эльзасски у меня не удалась, хотя я сделала все по рецепту; вот в книге по женской психологии пишется утешать мужей в поражениях, чтобы честолюбие крепло для карьеры, а я чем с ним добрей, тем он больше опускается; так громко храпел, мать моя женщина, что с толку сбивал, и только о нем одном целый час и думала; и подругу по старой работе вспоминала, дозанималась она йогой до того, что тазобедренный сустав себе напрочь покалечила в позе “лотоса”, будут ставить титановый протез, похожий на дверную ручку, допрыгалась красавица, но, может, с коренными индусами и не такое бывает; а как ты думаешь, я сейчас о другом, кого в президенты выберут, да что ты, и мне так кажется, а лицемер, как все они, мать моя женщина.
Чуть свет встаю и на службу марш-марш, лечу на всех парах; стоят, голубчики, здрасьте я ваша тетя; представляешь, заловили, на том же месте, на распутье, у старого дуба; и пошел разговор, знаешь, как у них, пятое-десятое; говорю им, милостивые государи, то да се, да разве им втолкуешь; и месяца не прошло, дайте сроку-то хоть неделю, а то так-то что; и не совестно вам, господа, с больной головы на здоровую; я по этой дороге сто лет, можно сказать, езжу, раза по три на дню, как свои пять пальцев все знаю; а вы, срываться-то всякий может, как муж мой мне всегда говорит, только к чему это приведет, подумайте сами; он у меня на руках, муж мой, алкоголик, дома сидит без дела который год, и, если хотите всю правду знать, уже, наверное, и не трудоустроится никогда; и еще малое дитя с серьезным генетическим отклонением, и мать расслабленная, постельный режим на сто процентов, отец тоже от нее недалеко ушел, не буду вам всего рассказывать, папа родимый мой, как ему достается; а что, скажешь, не бывает; помнишь, брюнеточка у нас такая на приемке работала, личико ничего, а здесь и тут с гулькин нос; ну парень такой видный за ней на огромном мотоцикле заезжал, ну не помнишь, не суть; так она мне такого о своем родителе порассказала, о болезни его, жуткое дело, мать моя женщина, после расскажу.
Ну, значит, нагородила им всего с перепугу, чтоб отвязались, сволочи; и работать кассиршей в супере тоже несладко, не думайте, господа; а если еще сейчас спишут по инвалидности, оттого что рука от мизинца до туловища отнимается, и медицина бессильна, тогда вообще; хотите, справку вам покажу от участкового; чего же это не хотите, сейчас покажу; вы-то лбы здоровые, работа у вас не пыльная, только и знаете гулять и посматривать; что у вас за дела; пьянство, кровосмешение, работа по-черному, разлюли-малина; что, вру, скажете; эх, вы, только таких, как я, и задерживаете, робин гуды в обратном смысле слова; а власть предержащий кто проедет мимо вас вот точно как я, так вы ему еще небось честь отдадите; а то бы он вам на бедность подал, каждому руку пожал и по плечу шлеп-шлеп с благодарностью за то, что не дали ему уснуть за рулем; на свете нет ничего ненужного, ребята, каждому свое место; так, значит, получается?
А надо мной можно полный произвол чинить; то шестьдесят, то пятьдесят, то тридцать, то снова сорок; а поворот на спуске как был спокон веку, так и есть; и белошвейка на пенсионном покое в домишке справа; и велосипед ее племянника у каменного колодца; и простыни два на два в меленькую гвоздичку перед окнами сушатся, и прочее женское и подростковое, и скатерти, и все; и пес Кирш в конуре среди шпалерных яблонь; и метла у мусорного бака; и вся наша местность с доминирующей водокачкой, вы лучше меня знаете, благословенный край, с охотничьими и другими угодьями и промышленностью кой-какой, которая многих наших кормит; и распутье это на дороге паломников; и дуб трехвековой, под которым мы с вами, любезные вы мои господа, тары-бары разводим; это-то все старо как мир; скоро-то не приспособиться к вашим новинам, особенно когда с проблемами; носишься между домом и работой, как очумелая; и рука вот никуда не годится; так чего ж вы встали как вкопанные, давайте, чего уж там, разводите вашу писанину, жестокосердные вы люди, иначе, простите, не скажешь.
Скажешь или не скажешь, один отвечает, а до чего вы однако же языкастая особа; вас послушаешь, так и в театр ходить не надо; о театре заговорил, театрал, ты ж понимаешь; но знайте, сударыня, что личный состав нашего подразделения всегда с честью выполнял долг и третий год имеет почетные атрибуты, римский шлем с перьями, перчатки и палаш, присуждаемые лучшим по департаменту; так что вы поклепа не возводите; сегодня мы вам просрочку техосмотра и превышение скорости, так уж и быть, прощаем, но в будущем попадетесь, не обижайтесь; видишь, какие они подлые, ну, смех.
Вот, сама не знаю, как полдня отпахала, а в обед парень из сырного, правильно, да уже года два будет, двое детей, девочки, так вот, мне что-то про посаженого отца говорит; он у него судится с бывшим работодателем вследствие какого-то чрезвычайного происшествия в лаборатории; то да се, а до меня не доходит хоть убей; мозги от жизни такой раком встали; чего ты хочешь, мать моя женщина; пенсионер без гроша, а друг детства умер: по телеграмме сообщается; садится он в поезд отдать долг, а тут контролеры, то да се; значит; что же дальше-то было; дай вспомнить; ха, видишь, совсем без памяти; ха-ха-ха; ну ладно, проехали, а сама-то ты как?
Да-да, понимаю, вот он какой; и что они сделали; и только-то; ну и правильно, как так можно; а я бы на твоем месте, постой, вспомнила; ваш билет, понимаешь; он и погорячился; на ближайшей станции его ссадили с инсультом; так он и больничный счет к иску приписал; такой вот заворот событий, как говорится; дело рассматривается, понимаешь; а к вечеру как рукой сняло; может, мазь помогла, может, само прошло; ну совершенно, ты понимаешь, забыла, то да се; беру сковородку рыбы пожарить на ужин, как пальнет в мизинце, мать моя женщина, до плеча отдалось” – “Простите, Элодия сегодня в отделе или в конторе работает?” – “Чуть до лопатки не отдало; я обмерла, как чучелованный мишка с подносом в сенях владетельного дома; нет, для визитных карточек; ну иногда и впрямь наложат маленьких пирожков с разной начинкой, когда прием; овощная икра, фарши, копчености разные, да, можно, с сыром и зеленью, пятое-десятое” – “Простите, Элодия в отделе или в конторе сегодня?” – “Ты же следишь за тем, что в мире делается; что ни день открываются новые болезни, терапия их одному черту лысому известна, некоторые неизлечимы, смертельны и начинаются с ерунды, как у меня с мизинца; как тебе это?” – “Ты скажешь” – “Честное слово; телевизор-то смотришь; помнишь девочку с рыбками и душистым горошком под колпаком; представляешь, ужас; а ты говоришь, мать моя женщина; если не ошибаюсь, она с четырех выходит и будет за, будет за, сейчас, дайте подумать минутку, второе, шестнадцатое, седьмое, будет за двадцать шестой кассой” – “Благодарю вас” – “Не стоит благодарности, страсти какие, а?” – “Ладно тебе” – “Честное слово” – “Ты слишком пессимистически относишься, вот что тебе скажу” – “Ничего подобного. Ты неправа. Воды сколько у вас?” – “Вы уже считали, милая барышня. Четыре упаковки” – “Мыло ваше?” – “Дамы и господа, наши дражайшие покупатели” – “Мое” – “Сто двенадцать евро, семьдесят один цент, будьте любезны; нет, ты ошибаешься, спорим” – “Слушайте меня внимательно с тридцатипроцентной уценкой и бесплатно прилага” – “Пожалуйста, получите” – “Пора, а то начальство” – “Редчайший случай гребень папильотки фольга для заворачивания локонов ничего не стоят спешите тот” – “Сибо ва” – “Джонни поцелуй, прости, Бобби” – “Благодарю вас и до свидания” – “Увлекательный опыт с гаранти” – “Анни, не запирай” – “Девочки” – “Ибо, всего вам” – “Шеф не проходил?” – “Пятисотенную двадцатками, будь так доб” – “Ящик, пополудни не с чем будет работать” – “Передает полную естественность” – “Ойти к первой касс” – “Твои глаза прожгли меня насквозь”.
И у другой кассы небольшая очередь из семи человек, но у каждого понемногу, некоторые держат свое в руках. И одна из крайних касс всего с одним мужчиной, и в его корзине какой-нибудь пяток предметов. Направился к нему, но из-за перегородки, прямо перед кассой, две женщины, очевидно, подруги, выкатили тележки и встали за ним. Назад к короткой, но к ней уже присоединилась супружеская пара с девочкой-подростком. Их тележка была нагружена на треть. Отстоял за ними. Попросил кассиршу “И также сумку, пожалуйста. Побольше не найдется?” – “Лучше возьмите две таких, они по тридцать центов; большие, вон, видите, висят, они по три евро; но это смотрите сами”.
12.00 завтрак
Паркуясь перед домом, увидел ее машину. “Что за шум?” были ее первые слова за день. А между прочим, когда руки обвешаны тяжеленными сумками по тридцать центов, не так-то просто войти в квартиру, поворачивая ручку и открывая дверь, без того, чтобы не стукнуть хотя бы одной о дверь или косяк.
“Что у нас на завтрак?” она зашла на кухню, очевидно, проголодавшись с дороги. “Зеленый салат, фугас, сыр” – “А когда за стол?” – “Ровно через четверть часа” – “Чем помочь?” – “Я все сделаю”. Доставал продукты из сумок и раскладывал в холодильник, на приготовительную доску, в решетчатое вместилище для бутылок и так далее, а она стояла в двери и водила внимательным взглядом за тем, что появляется из сумок и куда убирается.
Приступил к приготовлению завтрака.
Она, так же стоя в двери, рассказывала о знакомой паре, Иване и Марье, в чьем доме она останавливалась в отъезде. Они живут вместе недавно, оба разведены, имеют детей от прошлых браков и теперь ждут общего ребенка, девочку, которой дали имя Василиса. Марья жадно докатывается последние дни на мотоцикле. Вчера вечером, видимо, в связи с предстоящими родами, они много говорили о детях и родителях.
Марья преклоняется перед своим отцом. В молодости он прошел через исторические бедствия века, потеряв многих родных и близких, был на фронте, в подполье, бежал из концлагеря. В зрелые годы сделал блестящую карьеру изобретателя. На пенсии он занялся живописью и здесь тоже, как утверждает его дочь, был первооткрывателем “нацарапывающей” техники. С этим можно поспорить при случае. До сих пор в его биографии просматривается единство, так как выживание в смутные времена близко к инженерии в поиске выходов. Искусство же, напротив, обязывает ко входам и приобщает к фатализму. Возможно поэтому его постигло то, о чем рассказала Марья дальше. Ее отец применяет в работе обоюдоострую безопасную бритву, которая ныне повсеместно снимается с производства. Поставщики художника один за другим исчезают, тогда как только на одну большую картину идут десятки, а то и сотни таких бритв.
“Такие с дырочками, может быть, помнишь” передала она объяснение Марьи. “Мы ими в школе пуляли” – “То есть как это так?” – “Насаживаешь на подушечку пальца и щелчком запускаешь. Летит на пять-шесть метров. Траектория заворачивающаяся”.
Он всегда тяготел к темным колоритам, а в последние годы его работы приобрели особенно мрачное направление. Можно подумать, что это закономерно: царапин меньше. Но не является ли для него живопись предлогом для взятия в руки старомодной принадлежности мужского туалета, а смерть – та ощущаемая неизбежность, которая выражается в бескомпромисном отказе заменить бритву на что-либо другое?
Марья не взяла отпуска по беременности и продолжает работать. Настоящая ее должность, директриса проекта, нравится ей больше прежней, директрисы по маркетингу, на которой она состояла до того, как, продав прекрасную городскую квартиру и купив в долю с Иваном дом в сельской местности, поселилась с ним в другом департаменте.
По профессии Иван юрист, глава адвокатского кабинета по международному бизнесу.
Его отец, заядлый охотник и мастер-самодел, тоже заслуживает упоминания. Старик берется все мастерить своими руками и недавно отчитал супругу за то, что она купила в наборе балакирь и ерш для чистки унитаза. “Зачем было тратиться? У меня для этого все есть. Что теперь, пусть пропадает?”.
Их дом трижды обкрадывали. Однажды пожилые супруги вернулись домой и заслышали сильный шум на чердаке. Дежурный в полицейском участке не принимал всерьез их звонка из передней дома. “Вы сперва посмотрите, что там. Может быть, крысы” – “Молодой человек, я, полковник в отставке, бывший командир мотострелкового дивизиона” и так далее, “В условиях боевых операций мне приходилось не раз” и так далее, “Говоря с вами, я держу наизготовку ружье с патронами на крупную дичь “магнум” и, поверьте, отличаю звуки, производимые животными, от человеческих голосов, которые в данную минуту раздаются на чердаке моего многократно обворованного дома” – вне себя от ярости шептал старик из боязни себя обнаружить и угрожал учинить самосуд в случае бездействия полиции.
Не прерывая повествования, она откинула дверцу судомойки и стала разбирать чистую посуду, посреди кухни и поперек дороги. Отошел к окну, взял себя за запястье и изобразил бесконечное долготерпение. “Мешаю?” – “Ничего, подожду” – “Ухожу, все” и вышла, но до этого немало всего порассказала.
Полиция действовала по уставу. На предупредительные окрики злоумышленники не отвечали и продолжали как ни в чем ни бывало расхаживать по чердаку, двигать мебель и громко переговариваться. Осложнилось и тем, что чердачная дверь была на запоре и ключ отыскался не сразу. Это была пара аистов, проникшая через открытое ветром окно и занятая брачной церемонией.
У пернатых, действительно, имелись с ним свои счеты. Одна сраженная утка упала прямо на него, беспомощно сидевшего в тростнике на надувной лодке и инстинктивно обхватившего руками голову. Селезень ударил ему в бок, сломав, несмотря на утепленный жилет с газырями и накладными карманами, два ребра. День в больнице и годы приятельского смеха. Но это не все. Каждый раз, когда его голубой кот Гай-Юлий приносит домой птицу и готовится закусить, чопорный старик непреклонно отбирает у любимца добычу, несет поползня или зяблика на кухню, обдает кипятком, ощипывает, отрубает лапы и голову и возращает коту в его миске.
А его сын страстный лошадник и содержит небольшую конную ферму. Он отдает предпочтение португальской выездке. “Поздравьте меня, я снова стал отцом” – объявляет он знакомым после каждого ожереба. Его занимают тайны наследственности. “Странно получается. Производителей подбираю первостатейных, а что получается, раз на раз не приходится” – так он пошучивает о сложности отношений с собственными детьми от первого брака.
Вообще Иван и Марья сошлись не как обычно. Они познакомились на политическом митинге и открыли друг в друге пламенных единомышленников. Именно такого политического огня им особенно недоставало в личностях прежних супругов. Однако, чтобы не делать опрометчивых шагов и повести бракоразводные процессы в наивыгодных условиях, главным образом, как лучше для детей, они договорились полностью прекратить отношения на полтора года. “Подумать только” слабо отозвался на ее рассказ, сравнивая два клапана от скороварки – с зеленой черточкой и с красной. “Для мяса, для овощей” – подсказала она и тронула по очереди одну руку с клапаном и другую.
На ближайшие выходные дни ее старинный друг, с которым пока не привелось познакомиться, не пожалует в гости, предположительно, в остережении прохладного и не лишенного враждебных недомолвок приема, которому он подвергся у одного своего приятеля после женитьбы последнего. “Он человек очень своеобычный. Я о нем тебе рассказывала. Его взгляды и образ жизни чужды большинству людей. Он со всеми благожелателен и ровен, но у некоторых почему-то вызывает резко отрицательное отношение” – “Да не стану я трогать твоего интеллектуального конфидента. Потерплю пару вечеров, на крайний случай. Не привыкать”. Она живо отреагировала пристальным взглядом, как делала, по ее признанию, когда не понимала, в шутку говорится что-то или всерьез. Надо дать ей совет: всегда считать в свою пользу.
Как кошка воспроизводит, слегка срезая, беготню бантика на веревочке, ходила буквально по пятам из угла в угол по кухне, между холодильником в одном углу и высоким шкафчиком в другом, стиральной машиной в третьем и мусорным ведром в четвертом, и рассказывала, рассказывала. Слушал вполуха, сосредоточенный на том, как бы поскорей собрать завтрак. Но что-то помимо этого рассеивало и препятствовало восприятию ее слов.
С ней что-то случилось. Лицо побледнело, померкло и как-то сжалось, впечатление, раза в полтора, став таким в отношении к привычному, как малая рыба относилась к большой в морозильной витрине супермаркета. Поджимая и соединяя руки, чуть клонясь вперед, небрежно двигаясь, говоря жестко и слабо, она распространяла раздражающее напряжение, словно превозмогала что-то, и какими бы мельчайшими ни были эти признаки, они зарождали отталкивание и отношение вчуже.
В прошлый раз она вернулась такой же, спросил ее “Ты сутки не мылась?” Она чрезвычайно удивилась. Тот же вопрос вертелся на языке, но задан не был. Скажешь так, чтобы отделаться от минутного ощущения, а через десять лет это тебе припомнится, причем как нельзя некстати. С этим типом женщин, с которым в частом обожании живешь годами, требуются предосторожности. Это тип разумных тихонь, в некоторых условиях мнительный и мстительный.
Бережно выставил ее с кухни, чтобы не мешала, сказав, как маленькой девочке “Пока займи себя чем-нибудь, аперитив вот прими”. Она достала из холодильника шоризо, бутылку скотча из высокого шкафчика с бакалеей, налила в стакан, отрезала ломтик, надкусила, прихлебнула и пошла со стаканом и колбасным кружком между большим и указательным пальцами к компьютеру. И больше ни гу-гу; работала. Сквозь две открытые двери против друг друга, разделенные коридором, было видно, как она вскидывала мордашку в очках к экрану, как пьющая птица. Жалко ее. Эти ездки по двести километров в один конец, как приступы лихорадки. И на будущей неделе ей снова туда с переработанным вариантом отчета.
Оставшись один, без проволочки развернулся по нескольким направлениям готовки. Вспорол, после неловких тычков и поддеваний ножом, полиэтиленовую упаковку моркови, отложил четыре штуки для варки в кожице на овощной салат, большинство выложил рядком на доске, для чистки, остальную прибрал в холодильник, где не было достаточного места. Что-то потеснил, подвинул, переставил с одной полки на другую, переложил в донный бачок. Вошло.
Свежая, только что купленная морковь очищается легче лежалой. Слегка наведенный поперечными бороздками, твердый, оранжевый корнеплод прыскал очистками из-под набегавшего ножа, шероховато оголяясь и на глазах темнея. Сплошной восторг. Впредь только так и поступать: не давать залеживаться. Единственное неудобство состояло в том, что изморось оскребков оседала на стену, кофеварку, тостер, графин с водой, чайник, хлебницу, крышку стиральной машины, как краска из краскопульта, даже лицом чувствовалось. Так весь угол скоро приобретет удручающий вид. Но ничего не поделаешь, придется протирать раз или два в месяц. Правильнее стало бы чистить в мойке, но она занята кастрюлей, дуршлаком, салатной сушилкой со вчерашнего вечера, и мыть нет ни времени, ни желания. И тут она зашла отрезать себе еще шоризо и постояла минуту. “А знаешь, любовь моя, для этого есть мойка. Прости, что говорю под руку” – “Ничего. Один раз можно и так” отрывисто отговорился за чисткой.
Включил духовой шкаф для предварительного нагрева, высыпал смесь мореплодов в салатник, залил теплой водой, отставил для размораживания на стиральную машину. Мыл то, что стояло в раковине, чтобы было где полоскать салат. Расположил на противне фугас в перерыве мытья, вдвинул фугас в духовой шкаф, домыл посуду, загромождавшую мойку. Промыл салатные листья, высушил, нарвал, нащипал в салатник, заправил как обычно, откупорил бутылку вина, выложил на блюдо сыры, накрыл на стол в общей комнате, подал горячий фугас, разрезал его надвое, разложил порции по тарелкам, позвал ее завтракать.
Отзавтракали с теми же пересудами с прерванного места.
Учредительная комиссия в двух параграфах отступила от принятого процедурного порядка, понужденная руководствоваться здравым смыслом. Во-первых, конкурсные конверты вскрывались не в правильной последовательности из-за того, что секретарша, запечатывая два отношения в заготовленные для них конверты, взаимно их перепутала. “Не знаю, долго ли она в своей должности проработает”. Во-вторых, был целиком опущен один из критериев освидетельствования, зависящий от экстренно введенной, но еще не регламентированной экспертизы, поскольку внедрительная операция считалась срочной, некоторые ее этапы с этим критерием связи не имели и могли выполняться самостоятельно, и усматривалась возможность вернуться к пропуску впоследствии. “Так решили большинством голосов, но многие воздержались”.
Несмотря на удобное и прямое сообщение, путевое время растягивается из-за несметных трейлеров, движущихся бесконечной стеной, и если один пойдет на обгон другого, грозя раздавить прошмыгивающую легковушку, то отвоевывание в час по чайной ложке длится нескончаемо, тем более что шофера народ многонациональный, и некоторых, присматривающихся к номерам, соревнование задевает за ретивое. От дорожных впечатлений к областным: тонкие разнствования во влажности воздуха, освещении неба и земли, растительности вдоль дороги, запахах здесь и там. Фугас уплетался на славу, но, к несчастью, перестоял в духовке.
Оборот разговорного цикла и его возвращение к служебной стороне поездки. В ходе совещания, как только благополучно прошло утверждение поставочных сроков, ее старший координатор до неприличия раззевался, пряча лицо в ладони и сдвигая очки на лоб. Она теребила его пиджачный рукав “Ободрись же, все обошлось” – “Нервная разрядка” умилостивленно взбормотнул он ей на ухо и, с наслаждением сникнув, прибавил “Сразу видно, что баа-ах-ах-баа, охохо”. Как человек более практического, чем теоретического склада, он невысоко ставит женщин в качестве исполнительниц ответственных должностей, однако некоторые женские свойства, обнаруживаемые на таких должностях, не может кисло не признать непревзойденными. Что правда, то правда: намедни она тоже перетряслась из-за уязвимой статьи в досье, но лишь заседание открылось, как все сомнения прочь, и сидела за длинным столом на сорок персон перед своей бутылочкой минералки и букетиком маргариток, пусть с белым, как плат, лицом, потому что не выспалась из-за позднего застолья, лая хозяйской собаки и недобрых предчувствий, но зато в деловой бестревожности, с ясными мыслями и веским ответом в опережение любого вопроса, алмаз, не женщина, такой и тротуар будет впрок, примечание на полях рукописи.
Потом так. О новой трамвайной линии в том городе для разгрузки от автотранспорта. Об овощных чудесах на огороде того же одинокого, пугливого, своеобычного и автаркического друга. О благотворном влиянии беременности на будущую мамашу: многоречие Марьи поубавилось, ест степенно и с аппетитом, распространяется о погоде, пересчитывает приборы на столе, рекомендует своего парикмахера менее воинственным и взвинченным тоном. О том, как Иван, будущий отец, на этот раз не жеребенка, находится на подступах к выигрышу процесса между сетью оптических магазинов и банком-кредитором, на основании чего блаженно помышляет о заведении скаковой лошади, мечты детства, но это пока еще за горами.
14.30 приготовление пищи
После завтрака убрал посуду. Дочистил морковь. Засыпал нечищенные овощи, в мундирах, морковь и картофель, в кастрюлю, влил воды, поставил на огонь.
Снова включил духовку. Распаковал и развернул готовое тесто в круглой форме, чтобы в течение нескольких минут разошлось перед запечкой.
Поставил в мойку салатник с мореплодами, пустил струйку, тщательно оттирал, не то скрипят на зубах песком, мелевом панцирей, раковин, водорослей и прочим, нашарил ошметья каракатицы, чудом проскочившие через заводское избиение, похожие на ладошку младенца, помусолил под краном, разорвал на три, как пошло, неравные части, бросил к былым товарищам по несчастью, откинул на дуршлак, отцедил, высыпал на тесто, разровнял, ложкой нашлепал сметаны со взбитым яйцом, покрошил зеленью, завернул края. Заворот краев любимая процедура в приготовлении пирогов. И в печь.
Разделил мясо на четыре куска, обжарил в сковородке, распустил вином, переложил в скороварку, добавил воды, заметил время по настенной фарфоровой тарелке со стрелками, чтобы выключить через час, примерно.
15.00 поиски капусты
Перешел к шинковке краснокочанной капусты. На приготовительной доске капусты нет. Оставил на полу, чтобы не занимала места. Нет, не оставил. В холодильнике не отыскалась. Посмотрел на полках. Кое-что переставил здесь и там, чтобы не загораживало. Открыл опорожненные сумки, по тридцать центов, вложенные одна в другую и лежавшие на полу перед снесением к машине для будущих поездок в супермаркет. Нет. Вышел в коридор, вернулся в кухню, опять сел на корточки и пригнулся к полу. А ведь отчетливое зрительное впечатление, что была в пластиковой корзине. В машине забыть не мог. Без капусты жаркого не сварить и слова не сдержать. Но, может быть, она здесь? Нет, не может. По всей вероятности, отвлекся на подорожание, отложил на время и запамятовал.
Поправимо. Поблизости есть магазинчик.
Оставил кастрюли на огне и вышел. На витрине магазина была спущена решетка, и на табличке, висевшей внутри на стеклянной двери, показано расписание. Перерыв до шестнадцати ноль ноль. Ну все, теперь растянется на весь вечер. Купить капусту, нарезать, поджарить, потушить отнимет больше двух часов. Готовить все, кроме капусты, и купить ее после займет еще больше времени, и к ужину готово не будет. Нужно купить ее сейчас же, не медля, несмотря на безумную неохоту. Настроение пропало, будто вся сегодняшняя кулинарная затея пошла псу под хвост. Признаться ей стыдно. Собственно, ни к чему. Зачем тревожить пустяками? Ах, послать бы это к черту и остаться в покое.
И что делать? Есть два среднего размера супермаркета в центре города, в нескольких минутах езды. Перерыв в них, даже если устраивается, то не такой долгий, и, наверное, уже кончился, и не в одном, так в другом капуста должна быть. Вот прямо сейчас, не заходя домой, сесть в машину и ехать. Но дома кастрюли на плите, причем на большом огне. Отлучиться на полчаса можно, но необходимо уменьшить пламя. Прихватил бы телефон, так позвонил бы ей с улицы. Заходить домой, терять дорогие минуты. Рискнуть? Кастрюли поставлены на огонь четверть часа как. Пятилитровая скороварка еще не закипела, но трехлитровая с овощами, наверное, начинает мутиться. Огонь под ней такой, что и пяти минут не пройдет, как зальется конфорка. Со скороваркой не лучше, воды в ней немного – для густоты соуса. Когда по запаху пищевой гари и газа, она войдет в кухню, сложится опасное положение, и плакал ужин. Не довольно ли одной нелепости на сегодня?
Вернулся домой. Отрегулировал пламя, вовсе не такое большое. Мог бы съездить. Клапан сидел на крышке в нержавеющей бездвижности, крайне далекий от какого-либо шипения и плевков. Вода с картофелем и морковью вскипать и не думала. Напрасно потерял время, вообразив себе худшее. Взял ключ от машины, сбежал по лестнице, сообразив, что вышеприведенные рассуждения о плите были бессмысленны, потому что ключ от машины лежал дома на письменном столе. Сел, поехал.
Катил медленно, чтобы унять возбуждение, досаду, уныние. Умышленно издали притормозил и тихим ходом приблизился к едва зажегшемуся желтому свету. Тронулся на зеленый, не спеша отсчитав про себя до трех. Школа условных рефлексов. Общество и особь.
Впрочем, это были тщетные старания обрести спокойный ритм действий и тем самым душевное равновесие, поскольку свободных стоянок перед первым супермаркетом не оказалось. Проследовал мимо. Сто метров, двести, триста от магазина все тянется непрерывная вереница запаркованных автомобилей вдоль тротуара, за исключением тех мест, где желтая располосовка автобусной остановки, проезды к подворотням и гаражам и стоянки для доставочного транспорта. Через километр доехал до кругового разъезда, сделал полный круг против часовой стрелки и покатил назад к супермаркету.
На другой стороне, отделенной низким парапетом, так же. Вторично миновал магазин и дальше в том же направлении, к дому. Изрядно отдалившись, углядел местечко на закруглении тротуара, на повороте в поперечную улицу, где ставить машину не полагалось. Ненадолго, авось, сойдет с рук. Вышел, запер, пошел, и тут увидел полицейского. Он выписывал штраф на машину, стоявшую водоль тротуара через три от собственной. В пять минут доберется. Не успеть обернуться с покупками.
Сверхъестественно. Трудность письма такова, что ею нельзя вполне проникнуться. Выхлопной газ, шум, мельтешение, косые взгляды, жесткий околыш и косная обувная колодка, дурно сшитая форма, врожденная нерасположенность к письменности и впору судьба, а он наперекор всему скрупулезно выводит буковку к буковке, по правилам, не то не станет юридической силы, в бесчувственности к красоте языка, тогда как в том, что приключилось на таком-то перекрестке, скрыта бездна поэзии и точных знаний, и зияют проблемы философии, истории и тому подобного. Он сдвигает на затылок фуражку обратным концом ручки, вздыхает, намякает, тает, растекается, и так течет составление протокола. Не походатайствовать ли у него? “Г. Блюститель! Ввиду отсутствия места стоянки супермаркета города, разрешите минутно пребыть без изменения точки месторасположения. С искренним уважением, автомашина” и прочее. Ответ заранее известен “Законы для всех одинаковы”.
Сел в машину, поехал, как стоял, от супермаркета к дому. Потом развернулся и в третий раз на супермаркет. Наобум повернул в первый попавшийся проулок, минут десять поколесил по кварталу без определенного направления, выехал на стоянку в незнакомом дворе. Объехал парковочные ряды. Все занято. Ошибся. Одно место свободно. Избыточно газуя и нетерпеливо шуруя чем-то возбранным, задом вогнал машину в щель.
На выходе пересекся с другой машиной. Две кучерявые длинноносые мымры в очках сидели спереди, и трое детей вертели шейками на заднем сидении. Было видно, что они все молчали с озабоченно вытянутыми лицами. По номерам нездешние; верно, приехали на каникулы.
Добро пожаловать в наши края, дорогие гости, и счастливо вам отдохнуть и развлечься. Но для начала поставьте машину. Мужайтесь. Часом раньше, часом позже, какая разница. Затем ступайте на главную улицу. Она наполовину пешеходная. Там новая щеголеватая мостовая радует глаз торцами, по фонарям на чугунных цепях висят горшки с цветами, три уютных кафе с озелененными террасами и чудесный товар в витринах. Походите, посмотрите, пощупайте, приценитесь, удостоверьтесь сами, что товар, точь-в-точь как в вашем городе. Купите детям мороженого, чтобы не приставали. Пройдите улицу до конца, потом обратно. Войдите в церковь, робко постойте, вкратце объясните что-нибудь детям, чтобы не возились, сами восхититесь величественной стариной, обратите внимание, как зашевелятся у вас в голове высокие, туманные и ни к чему не приложимые мысли, присядьте на скамью, приструните егоз, попробуйте все вместе отгадать, кто это на витраже, что с ним делают, по какому праву и что будет дальше, совмещайте познавательное и нравоучительное, напоследок три минуты почтительно посидите в бездумье, встаньте, позовите детей, выйдите на паперть, отдышитесь на воздухе, поправьте детские головные уборы, к вечеру начинает свежеть, и ищите ресторан. Обойдите два десятка, не падайте духом, подбадривайте и утешайте детей, дайте им печенья, чтобы не нюнили, будьте настойчивы. Часом раньше, часом позже, найдете. Поужинайте, безостановочно воспитывая детей и раздраженно доедая за ними. Ну вот так. А теперь поезжайте домой, освеженные новыми впечатлениями и познаниями. Что-то такое почувствовалось, когда видел, как эта машина встала посередине паркинга, как обезнадеженная, что был готов уступить им свое место.
Ее не было, пошел в другой, через три улицы.
Издали заприметил овощные лотки под полотняным навесом. Там что-то краснелось. Столько неминуемого в способности покрывать расстояние шагом. Гладкие, толстые, в камуфляже, стволы платанов, пешеходы, мебельный фургон заслоняли. Сельдерей, баклажаны и, видимо, артишоки. Неужели опять в пригород? А день тогда как? Господи, сделай так, чтобы была красная капуста. Не считается. Не договорил. Сказал только “Господи, сделай так, чтобы была”. Не предмет для молитвы. Был бы на месте Бога, этого не переносил бы. Исполнял бы все наоборот, чтобы знали. Нашли чародея. Не поняли, где живут. Я сотворил мир, и мною он существует; о прочем думайте сами. Мне бы ваши заботы, черт бы вас побрал. Ваши жизни и смерти, ваши цивилизации, ваших богов. Господи, слушай, что я тебе скажу: будет красная капуста, хорошо, не будет, тоже ничего страшного, потрачу час, не развалюсь. Ни о чем Тебя не прошу, так и имей в виду. Свекла. Можно было предвидеть. В небольших супермаркетах этой капустой не торгуют, не такой ходкий товар. Сколько раз в год ты ее покупаешь? И другие не чаще.
Не останавливаясь, прошел мимо. Постоянный набор зимой и летом, и овощи одного вида. Как восковые. Стал возвращаться к машине. Поездка в гипермаркет неотвратима.
Мегамаркет, гигамаркет, омнимаркет, кто больше?
В той стороне, за городом, дальше по дороге, горы. В планы на сегодня входило поехать туда за сигаретами, там процентов на пятнадцать-двадцать дешевле, и заодно погулять. Для работы день так или иначе потерян. Больше часа на прогулку не выкроить, а жаль. Час прогулка, час готовка, запустить жаркое, и, пока варится, часовой джоггинг до ужина.
Между восемью и девятью лучшее время. Пустынно. Все, кто бегает или выгуливает себя или других, те дома перед телевизорами вкушают эпоху и супермаркетово съестное. А одиночные, тактичные и выжидательные гомосексуалисты, тоже в спортивных костюмах, для стушевки или почему-либо, еще не замаячили по темным закоулкам. И трусишь себе на приволье сивым мерином в шорной сбруе. Только изредка вскинешь глаза горе и смутишься великолепием зрелища на небесах, или нелюдимо переглянешься с другим неурочным бегуном: ну что? да то, сам знаешь; и разбежались на всю оставшуюся.
Раньше этого часа их в посаде по-над речкой занимается тьма-тьмущая; идет плотное двустороннее движение между общественными туалетами и концертным амфитеатром на месте старых карьеров. Петляешь, поминутно останавливаешься в толчее и втягиваешься в гляделки. И посмотреть-то не на что. Миловидной побежки днем с огнем не найти. Чешут гончливо на вывороченных вертлугах, скособочившись, мотаясь из стороны в сторону, лупя плашмя всей стопой и дыша в голос.
Правда, обувь хороша. Она чертовски сложна, страшно изукрашена и зверски удобна. Лучшие творческие силы сейчас, видимо, в обувной промышленности, как раньше в жанровой живописи, шляпном и кружевном ремесле. Труд опускается, в частности, и анатомически. В такой обуви можно и как ни попадя садить, небось не затошнит, и тело не загудит. Ради нее одной стоит бегать.
И все же: так себя не щадить? Подмывает шепнуть: господа, здесь где-то ошибка. Что несетесь как на пожар? Что надрываетесь, будто для спасения чьей-то жизни? И чьей, к слову? Ничего вас впереди не ждет. Чтобы я так жил. Лучше никогда, чем поздно. Но послушают ли? Скажут, еще один выискался.
От домохозяек, знакомых по супермаркету, плакать хочется. При такой-то комплекции, ой как они сами себе мешают. Они ведь бегут сразу в нескольких противных самим себе направлениях. Коллизии сплошь да рядом. А они млеют, выделяют валы туманов, и хоть бы хны: столько героизма и, главное, жизнеспособности в бабьей долюшке. Только припотевшую челку одна такая, фыркнув, сдует наискось с глаз, полных невыразимого вопроса, но неглубоких и матовых, губу закусит, нос рукавом утрет, сплюнет с невольной деликатностью что кот наплакал, наушники поглубже заткнет, локти растопырит, чтобы держаться, как на плаву, и пошла писать.
Молодые парни, занимающиеся группой, чтобы было еще веселей, на бегу кильку травят, вольно почесываются да расправляются, как в душевой, погогатывают басовито, тонко со смеху порскают, шутки ради нет-нет да и перейдут на скок кенгуру и станут ногами всякие замысловатые штуки выделывать из танцев и видов спорта, им все по фигу, это я понимаю: бегать, футбол смотреть, музычку слушать, травку курить, пиво пить, в компьютерные игры долбаться, полицейских нервировать или там что, все одно, аж завидки берут.
Девицы, их сверстницы, те будут куда солиднее. Они забегают по две, по три, не больше. Но тоже не дуры лясы поточить, целенаправленно задыхаясь и отмалчиваясь. “А мой мороженого не любит первый раз” и, тоже не без азарта, после десятка прыжочков в длину “Такого чувака встречаю обычно”, и погодя “Мужчины перестают любить сладкое в зрелом возрасте а этот но в сексе невероятный” и пробежали. Набегают следующие “По-моему, из всего им написанного – в отношении фабулы, стиля, зрелости философских – взглядов этот новый роман – озаглавленный”.
Старцы, в большинстве, благоразумны. Их обязательная программа измеряется не временем и не расстоянием, но числом совершенных движений, на учет которых уходит все их умудренное внимание. Но попадаются и отчаянные головы среди седовласых, крашеных и облыселых. Не подвиг это, отцы, а низменное безрассудство. Вы готовы тут и остаться до подачи глазастого минибуса с голубым мерцаньем во лбу. Да будут вам надгробия фаллосами.
Нельзя не преисполниться уважением к пожилым женщинам, бегущим почти на месте. Они рационально компенсируют малость сил и стараются не нарушать единства тела в его поступательном движении, скользя, как статуи из мягкого материала, и слегка извиваясь прогуливающимся волчком, кулаки зафиксированы под грудью, локти поводятся с предельной экономичностью, головы величавы.
Даже младшеклассники бегают, как индюшата. В общем, кто ходит, тот и бегает. И как не припуститься с жизни такой? И чтобы не скучать, отчего не работать или кино не смотреть по телефону, не сходя с дистанции? Хотя что на первый взгляд глупо, то при ближайшем рассмотрении куда, куда хуже. Но бежимте дальше. Не поддадимся патетике.
Вернулся на паркинг. Тех визитеров не было. Хотелось бы думать, что им посчастливилось запарковаться. На месте их машины, также посреди паркинга, стояла другая, не отличимая от той, пустая, с мерно вспыхивавшими желтыми аварийными огнями со всех четырех сторон, другая, потому что бросать так машину на произвол судьбы несвойственно женщинам с постными законопослушными лицами, к тому же с детьми. За то время что садился, грел свечи, выезжал, к этой машине подошло двое чисто одетых субъектов типичной гангстерской внешности, в солнцезащитных очках, с вызывающей, гладкой и неумолимой обрисовкой скул, возможно, автомеханики, заступающие с обеда, полицейские в штатском или пара всамделишных заштатных пошленьких каких-нибудь гангстеришек, больших любителей и знатоков гангстерского кино.
Поехал по улице, постоял на светофорах. Суперетка у дома к тому времени открылась. Вошел полубегом, миновал мясную витрину, поздоровался с низеньким бородатым необщительным мясником, владельцем торгового дела на пару с женой, сидящей на кассе, обошел овощные лотки, помещавшиеся против мясного отдела сразу у входа, нет, попрощался, вышел, сел, завел, доехал до дома, запарковался, заглушил, вышел, запер, дошел до парадного, вошел, поднялся по лестнице, вошел в квартиру, прошел на кухню, проверил, все благополучно.
16.00 приготовление пищи
Нож еще не погружался в картофелины, входил кончиком приблизительно на сантиметр и словно упирался во что-то. Вторая, третья, одинаковы. Накрыл крышкой, решил подождать с отъездом, пока варится.
Чистил овощи, морковь преимущественно. Свежая чистится непередаваемо, смотри выше, еще выше.
Десять минут спустя слил воду, чуть сдвинув крышку и прихватив ручки полотенцем, которое чуть обмочилось кипятком, выключил огонь под скороваркой, предупредил ее, что поехал за сигаретами.
16.30 покупка капусты и сигарет
К машине. Из города. Небольшие заторы, тот же круговой разъезд за супермаркетом, мост через железную дорогу, голая бетонная коробка с розовым фасадом ночного клуба “Летучая рыба”, сельское шоссе, обрезанные культяпистые липы по обеим сторонам, замок с островерхими башнями, лебединым озером и кассой в сторожке привратника, гольф, гостиница “Гольф”, ресторан “Гольф”, выгон для скота, третья полоса посередине асфальтового покрытия, с г-образными стрелками, для левого поворота к гипермаркету, двухъярусный бетонный паркинг, медленно кружащие стеклянные лопасти двери, гектары интерьера под пыльным сетчатым подвесным потолком, вдоль него желоба с электрокабелями, наконец, покато стоящие ящики с овощами, пурпурный кочан в лапу, оплата в кассе.
Шагал по внутреннему проходу. По правую руку ряд касс, по левую – витрины заведений по обслуживанию и торговле при гипермаркете в такой последовательности: оптика, сапожная мастерская, ветеринарный кабинет, прачечная-химчистка, часовщик, экзотические товары, парикмахерская, недвижимость, вина, педикюр, виварий.
Кочан удобно и плотно влагался в руку, тютелька в тютельку по растопыренным пальцам, будто оправленный камень в перстне. Что-то в этом было веселящее и подстрекательное. В единицах некоторого белья он на один-два размера уступал гандбольному мячу, но был тяжелей на полфунта и как будто баллистически опустошительней.
Легонько откачнуться назад, завести руку с мячом к плечу, другое плечо повести вперед, пробежать три шага и далее, завершительно взвившись в воздух и неторопливо выполнив пару обманных пассов, в падении ничком звездануть прямо по центру витрины парикмахерского салона. Гам, точно отзвуки птичьего пения, оползень стекла, невесомое порхание бриллиантиков, свободный и смелый росчерк разлома, взлохмаченные, как мопсы, и таинственно изможденные мальчики-девочки на плакатах, заигравших первозданно-свежей типографской краской в бреши, помноженный эффект в зеркалах и подзеркальниках с фенами, шампунями и расческами на двойном переднем плане, животный испуг, неверие. И наступает мгновение, которому надо взмолиться, чтобы не останавливалось. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Вышел. Зайчик. Погулять. Многоплановый процесс понимания. Вдруг охотник выбегает. Сейчас. Прямо в за. Нет, как же это. Нельзя. Вопиющее безобразие. Фу, отпустило. Испуг сменяется возмущением, чем сильнее, тем сильнее. Судя по всему, кончилось. Смутьян присмирел с повинно-кокетливым видом. Он просит прощения. Больше так не будет, говорит. Блажь нашла. Думал пошутить только и всего. С кем не бывает. Ну и немножко переборщил. Хорошо, множко. Добровольно предает себя в грабки судопроизводства. От каждого по преступлению, каждому по наказанию. Согласно действительного прайслиста. Не до конца вменяем. Нет слов квалифицировать содеянное, говорит. Вот его паспорт. Что? Где веник, помочь прибраться?
Подбросил капусту, перехватил, беспричинно улыбнулся, зашагал порезвей, в значительно улучшенном настроении, сверхстарательно, с маршевой перебивкой ноги, подстроился под стеклянное коловращение, вышел на волю, дошел до машины, подбросил качан на сидение рядом, махнул в горы за сигаретами.
Докатил до подножия горы и дальше, мимо козьей фермы, через речку, так заросшую тальником, что воды не видно, вдоль каменной ограды с плющом и молодилом, до подъема серпантином. Взбирался. Петля налево, петля направо, петля налево. С тупой исполнительностью накручивал штурвал по переменному румбу отсюдова и дотудова, лавируя.
Размышлял о сигаретах. После дорогого курса аурикулотерапии и месячной всечасной мелочной борьбы с собой она перешла на два типа сигарет той же марки: сильные и слабые.
Прежде брали себе по блоку в ларьке. Теперь в розницу в баре, потому что в ларьках отпускают только блоками. Вместо одного блока, она покупает себе десять пачек, по пять каждого типа. Это оборачивается дополнительными хлопотами, так как не в каждом баре есть обе марки этих редких и дорогих сигарет. Иной раз потаскаешься по крутым лестницам и дорожкам между заведениями, пока не купишь. Нельзя ли без этого?
Она попросила купить ей на сорок евро. Не купить ли ей сразу два блока и тех, и других?
Вел машину шаляй-валяй, то есть шалтай-болтай, рассеянно и небрежно. И другие, надобно заметить, не лучше. Какая-то сегодня беспробудная разболтанность и безалаберщина разлиты в природе. Один вынесся из-за поворота, как ненормальный, борясь с заносом и заезжая на встречную полосу, так что чуть не бацнулись зеркальцами.
Подсчитал округленно количество пачек на сорок евро. В двух блоках почти на две трети больше.
Поразмышлял.
Закрутил боковое стекло доверху. Случится удариться – осколки зеркала залетят внутрь, в лицо, и нависнет опасность потерять управление, тюкнуться в скалу или покантоваться под откос меж сосен, лиственниц и падубов с тем или иным перепадом высот, как повезет.
Так, и что?
А то, что ей это не понравится. Она уважает точность и сочтет некорректностью.
Тогда, может быть, так. Поскольку крепкие курятся одинаковые, взять один блок крепких и один слабых. Не сходится. Одному достанется в два раза больше, чем другому, и в следующий раз надо будет ехать за крепкими сигаретами, тогда как слабые еще будут в запасе. Потеря времени.
Тогда почему бы не покупать блоки в пропорции один к двум, чередуя. Сегодня, предположим, два крепких и один слабых, потом наоборот, и так далее. Опять не вытанцовывается. Считая, что сигареты выкуриваются с равной скоростью, в остатке получится дробь. Надо переходить к большим числам, к одному и трем или двум и пяти.
Решать в уме эту арифметическую задачку, по правде говоря, лень, и голова не очень светла с утра. Было бы проще купить ей два блока и себе два блока, но это-то ей и не понравится, потому что она просила другого, слово в слово – пачки обоих типов на сорок евро.
Взял в магазине блок крепких для себя и сошел в бар. Пришла бармейд. Прямые черные волосы по обе стороны от кончика носа. Объяснился, пять и пять, если барышня соблаговолит. Она отвернулась к полке. Там у нее лежал распечатанный блок. От него оставались всего три пачки. Она отошла к дальнему концу бара за новым. Точнее подсчитывал в уме. Она подошла с сигаретами. “Извините, ошибся. Шесть и шесть, будьте любезны”. Встала спиной, добирая с полки.
Чуть ли не перевесился через стойку, пытаясь заглянуть ей в лицо. Когда она подходила сейчас с другого конца бара, выглядела больше молодым человеком. Расплачивался с ним и принимал сдачу. Украдкой пожирал его глазами. С высоко расположенными глазами и долгим тонким подбородком на нежном лице, выше среднего роста, узкотелый, ничем не примечательный паренек, тихий, как тень, но по глазам и губам залегло что-то женственное, с налетом косметики. Почувствовал облегчение, что нечаянно не допустил бестактности.
Взял пакеты с табачными изделиями, подошел к машине, сел и так далее, чтобы подняться на верхнюю стоянку, откуда берет начало тропа. Крякнув ручником и загнав зигзагом рычаг в положение заднего хода, так что почувствовался приглушенный, костно-суставной, рассыпчатый хруст кулаком, встал на краю обрыва, капотом над видом гор с высоты птичьего полета, не воробья, понятно.
Мрело, и город внизу выступал, как на холсте пейзажиста-традиционалиста в начальной стадии работы.
Что-то здесь изменилось с последнего раза. Откуда вдруг столько прелести?
Ах, ну да: весна.
Склоны пестрели множеством оттенков, от буроватого до почти желтого, которые в эти дни как будто выбрызнулись из одноцветных и тусклых серо-коричневых гор, простоявших зиму в неизменном виде. Наслаждение от каждого пятнышка в ералаше, словно из непросохшей краски, причем свое от всякого. Повеяло душистым ветерком, дыхание участилось, ударило в голову. Почувствовал слабость и прислонился к дверце автомобиля.
Среди вершин, которые как будто вальсировали, составлялось какое-то сообщение, торопливо, задорно, правда, чуть слышно, по секрету и больше для себя, чем для кого-нибудь. Каждый новообразовавшийся лист порывался о чем-то поведать, и ничего, что все сразу, так даже доступней.
Стоял, привалившись к машине, курил с какой-то манерной вычурностью, чувствовал себя оглушенно и горевал, что невосприимчив. Сейчас бы взыграло внутри, растворило покровную корку, ринулось навстречу, вобрало в себя эту прелесть. Но нет сил. Даже нет сил себя заставлять. Дошел понемногу, нечему чувствовать. Так все и упускается, как раз самое важное. Им всем дана бессознательная мудрость. Все зацвели, кроме тебя.
Посмотрел на часы. Времени на прогулку не оставалось, пора было возвращаться.
18.30 приготовление пищи
Докурил, сел, завел, выехал, поехал, приехал, встал, заглушил, вышел, запер, пошел, пришел, вошел, прошел на кухню, выложил сигареты, отнес ей двенадцать пачек, положил на стол, без слов, без ее и без собственных, почистил сырые овощи, почистил и вареные, развинтил и открыл скороварку, бульон что надо, мясо сварилось, попалось хорошее, пошинковал краснокочанную, порезал морковь, картофель, доложил овощи к мясу в скороварку, лавровый лист, луковицу, три гвоздики, чебрец, пол-бутылки красного, завинтил крышку.
В поперечном направлении разрезал пополам тушку лосося, которая к этому времени разморозилась и издавала свежее рыбье благоуханье. Часть замариновал, часть поставил в стеклянной посудине на запечку.
Достал кухонный комбайн и принадлежности, собрал для овощной терки, воткнул вилку в розетку, включил для проверки. Поднялась страшная трескотня. “Ты мне новый комбайн загробишь” промолвила она, не отрывая глаз от компьютера. Наскоро проверил точки сборки и обнаружил, что не вытащил клина. Им ломтики пищевых продуктов проталкиваются в створ рабочей чаши. Выполненный в форме стаканчика, прозрачно-голубой, пластиковый, как сам сосуд и его выпуклая крышка, он неприметен, когда она, чтобы занять меньше места в ящике, битком набитом и все равно слишком малом, вкладывает его для хранения внутрь створа. Там он и оставался, выступая снизу, отчего терочный диск бил по его дну. Поцарапало, но не испортило. Терочный нож тоже не пострадал. “Не загроблю”. Вновь завинтил. Комбайн загудел как положено.
Вбросил морковину, не прижимая клином. Она завертелась, ссекаясь, враз сократилась втрое, после чего пошла крутиться вхолостую, и через мгновение ее с силой выбросило вон. Поймал обеими руками в воздухе, вложил обратно и накрыл ладонью. Протерлась, забрызгивая по кругу стенки сосуда нежной сочной стружкой.
Протер десяток. Вывернул крышку, снял диск с приводом, снял перебатывающий сосуд с основы, вытряс над салатником, выбрал остатки ложкой.
Сходил в общую комнату, взял блюдо с грецкими орехами, в котором всегда лежит пара щипцов, перенес на кухню. Колол орехи, выколупывал маленькие полушария мозга, крошил в тертую морковь. Заправил, перемешал, отнес в общую комнату и поставил на обеденный стол.
Ополоснул чашу комбайна, снова установил, включил включатель. Тер вареные овощи, с которых до этого снял шкурки, потом корнишоны, прыгучие, как квакши, застревавшие между крышкой и терочным диском и нарезавшиеся крупно и сикось-накось. Возникла мысль, не порубить ли вручную. Отклонил ее.
Она выращивает ароматические травы на оконном карнизе. Открыл окно, отломил веточку эстрагона, закрыл, оторвал листик, положил в рот, пожевал. Жестко. “Почему ты качаешь головой, что-нибудь не так?” Не заметил, как она вошла в кухню. Мелко потряс головой, поднял брови, прикрыл глаза и вытянул губы в знак того, что все в полнейшем порядке. Значит, порубить эстрагон как можно мельче. Снял с крючка резательную доску, ополоснул нож и так далее.
Приготовленный винегрет переложил в пластиковую посудину с плотной крышкой и убрал в холодильник. Вымыл посуду, использованную в готовке и слишком великую для машинной мойки, расставил по местам, вытер губкой приготовительную поверхность.
Бегать было поздно, и что-то не хотелось.
20.00 обед перед телевизором
В общей комнате накрыл на стол. Пригласил ее. Вынул из духового шкафа блюдо с рыбой, отнес на обеденный стол, сел, спокойно дождался ее прихода, разделил рыбу, отваливая лезвием ножа мякоть по хребту, положил ей и себе, разложил картофелины, по ложке морковного салата, разлил вино, через силу пожелал ей приятного аппетита.
Съел немного салата, отложил приборы, просто сидел, держа руки на коленях.
Она ела с аппетитом.
Встал, обошел стол, нагнулся, включил телевизор, пальцем, потому что дистанционное управление не работает больше года, перевключал все пять каналов, оставил лучшую передачу, об аварии на атомной электростанции двадцать лет назад. Передача так и называлась по второй части известного приключенческого романа о шпажниках. По другим каналам шло нечто еще более убийственное.
Обедали и смотрели передачу.
Плыли промышленные руины, торопливо трудились люди в белых балахонах с противопожарными орудиями в руках, из кучи бетонолома выглядывал эмалированный таз, возле которого, как сообщалось за кадром, радиация в тысячу раз превышала смертельную за минуту времени, трепетала сочная зелень лесов и садов, показывался небывалый урожай плодов и ягод в рыночных лукошках, больницы, кладбища, длинные поименные списки, мемориал на неблагоустроенной пустоши.
“Что бы ты ни говорил, это все-таки человечней их прежнего реализма” воскликнула она тоном задетого здравомыслия, блеснув влагой в глазах, после того, как обменялись репликами об этом. Пусть человечней. Но скульптор, создавший эту абстрактную металлоконструкцию-плакальщицу, перебрал в благих чувствах, должно быть, из-за душевной неопытности в трауре и слабости к стереотипу. Разумеется, чьи-то личные недостатки никогда не производят такого тяжелого впечатления, как общественные. А кто-то у нас, кажется, расчувствовался.
Чтобы очевидное стало еще очевиднее, массовый феномен прослеживался на том, что считается отдельной человеческой судьбой. Для этого был выбран молодой человек, облучившийся на дегазационных работах во время военной службы, добрый, душевный, простой, неунывающий, даже несколько легкомысленный. Освещалась его повседневность из полунищенского быта, стойкой борьбы с прогрессирующей болезнью и творчества. Возможно, так подробно знакомить с его стихами и живописью по мотивам происшествия, даже если это важный человеческий документ, ввиду их художественной слабости не следовало из уважения к больному. Камера все налакомиться не могла залысинами на трогательно-беззащитном черепе, с большой теменной и малой затылочной частями, на лад древнегреческого, добродушно-размягченными чертами лица и редкой русой бородкой, чтобы потом нарочито сухим и сдержанным перечислением фактов поведать о его последнем часе.
Это была добротная и недаром предпочтенная прочему работа, в ясном сознании задачи, во владении средствами, в спокойном ритме, без сгущения красок, без сенсаций, без нового, без связи со временем, кроме заглавия, как делается учебный материал для первого ознакомления или освежения в памяти, например, для школьников о шумерской клинописи, что было вполне удобоусвояемо по обеденному часу и не мешало пережевывать, глотать, переваривать.
Шло в телевизоре долго. Было время доесть, выпить чаю с бисквитами.
С сигаретой и пепельницей перебрался на диван, широко развалился и, кривясь, смотрел с увеличившегося расстояния на уменьшившийся экран. Как всегда в этом случае, она тоже пересела на диван и тоже молча курила, стряхивая пепел в ту же пепельницу, стоявшую на ковре у ног. Ей, должно быть, хотелось приласкаться, но она не решалась. Был в дурном электричестве. Тронешь, щелкнет и цапнет.
22.00 чтение
Вскоре не вытерпел, не досмотрел, встал, побрел к книгам, искал, что бы почитать перед книжным шкафом, выбрал “Записки охотника”. Читал лежа.
Сквозь чтение, как сквозь туман, видел, как она встала с дивана, выключила телевизор и вышла из комнаты.
Читал часа два, с большим наслаждением, особенно после “Колеса времени”.
Хорош охотник, как один тут повар. Неоценимое счастье принять стороннее участие в созидательно-праздном колоброжении с ружьем. Предмет приходит со стороны случайно, и предопределенная реакция срабатывает при его достаточной выставленности. Художник выбирает себе ближайшее, наделяя мир двумя полюсами, в данном случае, обольстительности и обреченности.
То, что всеми принимается за событие, годится разве что для телевизионного репортажа. И только там, где как будто нечего сказать, есть тема для важной речи. В бессобытийности содержится главное событие, событие всех событий, как в беззвучии слышится главный звук, звук всех звуков. Садится солнце в лесу. Вечереет. Смолкают птицы, вид за видом, первыми зяблики, малиновки, овсянки, за ними горихвостки и мелкие дятлы, как инструменталисты в 24-й симфонии Гайдна. “Еще раз прозвенел над вами громкий голос пеночки; где-то печально прокричала иволга, соловей щелкнул в первый раз”.
У одного это так: обольстительность и обреченность. У другого смешное и гнетущее. У кого-то должное и лишнее. Или еще желанное и несуществующее. Самовыражение не станет формообразованием, если не упрется, как в два предела в то, для чего имело бы смысл жить, и в то, для чего не имеет.
Впрочем, углубляться ни к чему. В противоположность психоаналитическому методу, в искусстве извлечение бессознательного и превращение его в рассудочное опасно для главного творческого побуждения и может привести к стерильности и неврозу. И если это рассуждение верно, то и лечение должно состоять не в доискивании до тайных “причин” патологического действия и его прекращении методом вразумления, а в поставлении больному другого действия взамен патологического, которое было бы в полном смысле слова действенным, то есть шло бы до совершения желанного и тем снимало патологическую причину, но это, видимо, предполагает знание большее, чем психоаналитическое, и иногда могущество большее, чем человеческое.
“Сердце ваше томится ожиданием”. Это можно прочувствовать. “Сердце ваше томится ожиданием, и вдруг – но только одни охотники поймут меня”. Где же это еще были “охотники”? Но лучше не прерывать цитаты.
“Сердце ваше томится ожиданием, и – вдруг, но только одни охотники поймут меня, – вдруг в глубокой тишине раздается особого рода карканье и шипенье, слышится мерный взмах проворных крыл, и раздается особого рода карканье и шипенье” – ну вот и сбился, переписывая строку, “и вальдшнеп, красиво изогнув свой длинный нос, плавно вылетает из-за темной березы навстречу вашему выстрелу”. Полноте, Иван Сергеевич, не скрытничайте, какой такой “вальдшнеп”?
Отложил книгу и карандаш на пол, встал, выключил свет, с улыбкой перешел в ванную, разделся.
00.30 сон
Глаза открылись около четырех утра.
Что-то выталкивало кверху, и среда светлела. Возможно, поднимался в лифте. Или стоял на морском дне, когда опора под ногами тронулась и понесла вверх, и становилось светлее, так что сновидение оборвалось на простиравшейся вокруг светлой, но непроницаемой дали. В этом не было ничего неприятного, напротив, предчувствовалось, что откроется что-то.
Видимо, благодаря этому все возрастающему вниманию лучше, чем обычно, запомнилось произошедшее в полупрозрачных пластах сновидений раньше.
В последнем из них как-то сообщился с одним поэтом, как будто слился с ним внутренними мирами, и был очевидцем того, как пишутся стихи.
Удивительно просто.
Процесс сочинения разбивается на два этапа.
Вначале совершается перелет от очевидного к итоговому. Отправлением может быть любая жизненная ситуация, задаваемая самым обычным образом: посещение кинотеатра с женщиной, утреннее бритье, купание в море, завтрак с родителями, писание делового письма, наблюдение за какой-то сценой, насевшая хворь, поездка в метро, все что угодно. Прибытие – это то, что происходит на самом деле: прощание навсегда, признание полного незнакомства с собой, приступ отвращения к природе, движение внутреннего монолога, детское восхищение, осмысление философского принципа, обострение чувств, прослеживание типажей с какой-то целью.
На втором этапе идет собственно версификационная деятельность, сложная, кропотливая, напряженная, но тем не менее подчиненная. Обе окрестности сводятся друг с другом речевым построением постепенно и связно меняющегося смысла. При этом поэт неограниченно свободен в выборе средств с условием, чтобы все приходилось по месту, как говорят плотники. И в самом деле, это похоже на строительство подвесного моста: воздвигаются опоры, провешивается канат, наводится настил и добавляются декоративные затеи.
Перед этим приснилось, что есть собственное лицо в искусстве.
Во все глаза и стараясь окинуть одним взглядом, всматривался в творения некоторых авторов, как, пробуя разглядеть структуру, содержащуюся в каком-то объеме, и там, где встречались достоинства, автор был невидим, и рассматриваемый объем пуст, прозрачен, открыт и позволял видеть стоявшую за собой действительность, которая ничего общего с автором не имела, но там, где угадывалось что-то авторское, присущее этому объему, то есть зрительные препятствия, вынуждающие к огибанию, это оказывались недостатки, нравственные, умственные, слабости характера, и вдруг они связались между собой в то самое единство, в котором существуют в этом ограниченном объеме, в таком подобии с чертами лица, что воплотились в чьи-то характерные глаза, нос, губы. В конце концов, сила не нужна самой себе, сила служит чему-то, сила послушна слабости.
Помнился еще третий сон почти целиком и частичка четвертого.
Лежал на спине, восхитительно отдохнувший и готовый взяться за работу, но не поддался позыву встать, зная, что через полчаса от него и следа не останется. Вылеживал, давал мыслям гаснуть, немного тяготился, вертелся с боку на бок, усыплял себя и минут через сорок уснул.