Опубликовано в журнале Зеркало, номер 32, 2008
Николай Боков
фр@гм┬нt╟аRiй
Блаженство.
А всего-то – на велосипеде, и уже почти осень, желтые листья шуршат под шиной.
Небо синее и свежесть ветерка.
Блаженство такое, что и не по себе: после него бывают ужасы. После же ужасов не блаженство, а тоска и пустыня.
Блаженство, однако, такое, что не удается встревожиться и быть бдительным.
Даже нечаянное письмо В…: ему приснился сон обо мне и поразил: я покрываюсь толстой корой. Многозначительный образ, конечно: бесчувственность, отчуждение, гроб, смерть… Дня три занимал меня сон, но обеспокоиться (творчески) не удалось.
Блаженство.
√
[ошибка метода] Показывал молча фрагмент, видя в нем что-то особенное и полагая, что особенность сия очевидна без пояснения, что в ней связь и смысл, обычно спрятанные, вышли на поверхность. Но не тут-то было. Некоторые подходили посмотреть и молча же отходили, не видя ничего особенного.
Надо говорить, объяснять, а главное – жаловаться.
Вскрикивать, может быть, как то делают теннисистки?
=
Ускользает. Если бы побежать побыстрее, то наверное бы успел, не путаясь в предлогах и деепричастиях. О, Господи, помилуй. В мыслях-то побежать, а на деле-то вон какой каракатицей ползти, воздух ртом хватая. Неужели это я… такой сильный, ловкий, а теперь-то. Над таблетками смеялся. Изнемогал, а все равно мог. И смысл какой во всем этом? Ничего навечно приобретенного нет. Что уж там, навечно, даже на время жизни сей. И то вон то позабыл, и этого не могу вспомнить. Не дай Бог, и вспомнить не смогу, что вон то позабыл. Ну и смирил Господь Бог, ничего не скажешь. Смирился. Те вон там кричат, восклицают, гордятся. Висят мотыльками в прожекторах взглядов. А потом смеркается свет искусственный. Да и естественный слабеет. Взоры переместились. Там теперь крики и аплодисменты слышны. И вдруг часть берега как отломится, и в Лету рушится. Книги, имена, страны. Как не бывало. Ужас. А приглядеться – естественное течение мира, куда, слава Богу, нельзя войти дважды. А уж вошел – переходи. И поскорей вылезай с той стороны-то.
Вот и боги: одни знаменитые, другие нет. Популярный Протей, например, и его малоизвестная жена Псамафа, богиня морского песка. Все как у людей.
~
На уровне молекул нет “грозы”, как нет “бури” в глубине толщ океана.
Мир, в сущности, это “океан” молекул.
Это тут буря, стволы вырванные, народы бегущие. А в глубине материи – тишь электронов, молекул безмолвие.
=|=
Мгновение жизни, прошедшее, однако удивившее до мороза по коже. Если б я, да и кто угодно, в этот миг задержался и стал только это, то и был бы “сумасшедшим”. А если б в другое мгновение, то “святым”. И так далее. И “невыносимость” жизни всего лишь миг, способный растягиваться и самовоспроизводиться.
Достигшая зрелости печаль ищет себе подтверждение (пищу) повсюду. Словно утвердившийся в теле паразит пухнет и поедает все остальное вокруг.
Немного печали спасительно: что еще защитит от жестокости сердца, от самоуверенности.
╠
Проходят по периферии моей жизни, но в нее саму нет, не впускаю, чтобы чего не натворили. Все-таки цветы нежные тут, розы, орхидеи, фантазии ажурные из золотых и серебряных нитей, пенье птичье или вот еще форели стоят в течении ручья чистейшего, хрустального.
t ╟
Поезд на Амьен. Вдруг в купе ввалилась французская семья, пять человек, добродушные провинциалы, симпатичные, наевшиеся за обедом чесночной колбасы. После четверти часа мук обоняния я сбежал в другое купе, где дремал у окна единственный пассажир, интеллигентного вида негр с ноутбуком на коленях.
√
Дань импрессионизму… велосипедиста, пересекающего ночью Булонский лес (правильнее по-русски парк). В ночь на 31 января [2008 года]. Вдоль равнины огромного поля, где сто лет назад пролетел двести метров почти первый самолет. За ним Сена, а за Сеной-рекой – огоньки Сен-Клу, поднимающиеся по высокому берегу. Богатый городок удачливых во всем людей, знающих, у каких родиться родителей, дышащих свежим воздухом, – здесь дует чистый веселый ветер и поет песенку из кинофильма.
Холодный воздух Булонской равнины и леса радует легкие, их заставляет упруго вздыхать. И напоминает сегодня холод другой, зимний воздух городка Электросталь под Москвой, хрустящий под ногами снег по пути к Татьяне, вдове Шершнева, умершего недавно от лейкоцитоза; и умирая, он повторял убеждение – и я ужасался, – что они его облучили. Так он и умер под следствием, навещаемый кагебятами. Некуда было обратиться с просьбой о проверке его подозрения, негде было его опубликовать и иметь утешение, что другие услышали и сострадали. Друзья-физики, впрочем, сомневались, – в виду технических трудностей направленного облучения. О моральных вопрос, разумеется, не ставился.
Мы шли по хрустящему снегу вдвоем, – я и Сережа Бычков, ныне Сергей Сергеевич, почтенный известный и журналист, на которого ополчаются то те, то другие. Разговор был нам интересен, а спустя треть века слышу только хруст льдинок под ногами и вижу висящий в тумане круг луны. Нигде ни души, как и в электричке, как всегда, последней и пустой.
И еще коридор с тусклой лампочкой, какая-то лестница, и веселый голос Бычкова в ответ на тревожное: – Кто там? – Гости московские! – Ой, ребята, приехали, надо же! – И в радости голоса нотка почти плача, как бывает при неожиданном жесте дружбы и помощи. Оживление, тепло комнаты, ах, замерзли, ну, чай будем пить.
А теперь напрямик через лес, и хотя здесь дорожка с асфальтом, нет ни движения, ни фонарей. Только холод ночи, легким приятный. На прогалинах выглядывает из-за верхушек деревьев Эйфелева башня, точнее, ее силуэт, обведенный огоньками.
├
Узнал о совсем недавней смерти Пети Мещанинова (в Москве, у своей матери, от разрыва сердечной аорты). Ну вот, бедного убила вражда двух собственниц, а убежать ему не удалось (если и пытался). Меня освободила таки тогда Оля Пшеняник, а еще точнее – моя невостребованная сексуальность. Неверность ведь еще и освобождение от зависимости, и тогда ее нужно поскорее взять в кавычки.
Он однажды привез из-за границы “В круге первом” (можно, кажется, теперь это сказать ради правды исторической, хотя как-то не по себе. Да и время опять меняется. Впрочем, ему теперь все равно.)
╠
Смерти тех лет (семидесятых). Отарий Чергейшвили, композитор, молодой, стройный, в тенниске. Я увидел его по поручению Ступаковой, – кажется, Ольгу опять обыскал кагебе, концерт расстроился, и нужно было предупредить.
А во второй раз я увидел отца, приехавшего на похороны сына: Отарий погиб. Его нашли мертвым, с веревкой на шее сидящим на стуле. В той же квартире на Преображенке в пустой кухне сидел теперь старый человек. Он вытягивал морщинистую, как у черепахи, шею, из-под красных век скатывались слезы. Его взгляд был умоляющим, словно мы, друзья его сына, знали и умели что-то такое и могли бы поправить несчастье.
С тех пор в моей памяти жила плачущая черепаха, и ее было пронзительно жалко.
Отария вспомнил Хромов в разговорах с Ирочкой Врубель-Голубкиной (“Зеркало” №24, 2004).
~
Самые отзывчивые врачи – в реанимации. В других отделениях они начинают холодеть и обезразличиваться, и, наконец, выходят бонзы, мировые специалисты, под колокольный звон, глядя куда-то поверх голов.
∞
Всё ближе, ближе… невыразимое… и хотел бы сказать, да вот как… все полнее, насыщеннее… уму непостижимо, что другие делами занимаются какими-то… выражают мысли, идеи, да и просто выражаются… а тут невыразимое… надеешься, что еще чуть-чуть – и скажешь, и выразишь, и другим передашь ужас и счастье… еще немножко, крошечку, чуточку! Нет, невыразимое.
Ω
Крепкое, свежее, веселое Имя*) среди хаоса высказываний человечества. Что мне до его развлечений? Какое мне дело до его стадионов? Мудрость в том, чтобы выйти из туловища человечества и оказаться там, где должна быть голова. То, что ее у него нет, вовсе не оправдание трусости и страха быть одному.
________________
*)
Иисус Христос.**)________________
**)
То, что я его ощущаю таким, что одно его присутствие в памяти отодвигает тьму и хаос, – подарок из годов нищеты, неистощимый заработок одиночества.@
Но что прячется за напором, хлесткостью… Жестокость потребления, неразборчивость страсти.
Как это люди живут в таком плоском мире: ни того света, ни неба, ни преисподней. Вот и стонут в своем загончике, не находя пищи врожденным потребностям души. Средневековый человек жил, конечно, в сказке, думая, что Земля плоская. Современники мои бедные, зная, что она шар, живут в репортаже со стадиона.
Душа у них изболелась за любимую команду. Кричат, свистят, а потом выходят со стадиона и бьются насмерть кастетами, по-русски сказать – череполомами.
Вот и Чумаченко собрался на матч, а жена спрашивает:
– Череполом не забыл, Ванечка?
Умничка. Чистота русского языка прежде всего.
╠
Власть перешла к парфюмерам, портным и гастрономам.
Сюжет: захват власти парфюмерами; законы обязательного обоняния.
Жестокие Правила обоняния на стенах вокзалов и мэрий.
И к легким жанрам насчет покушать, попеть, поиграть.
С падением религии падают “серьезные” жанры.
Лечь и лежать, пока все не прояснится.
=
Мишель П…, угасающая знаменитость. В рекламе успешной книжки нет цитаты из него, а ведь он ее похвалил на радио ФрансИнтер. Раньше он хвалил неизвестных, гордый тем, что его имя выводило из безвестности других. А теперь хвалил знаменитого автора, приклеивая свое имя к его, спасаясь от забвения. Борясь с погружением в миллионы. Утопая в миллионах.
[Папа же Римский держится за миллионы, принимая “ванну толпы”, чтобы еще пожить, не исчезнуть во тьме].
~
Вернисаж, неприятные странности скульптур, академические рисунки, занимательные своей мертвизной. Ваятель симпатичен, моложав. Старушка с клюкою выстаивает речь мэра, чтобы потом выпить бокал и покушать. Служащие с подносиками, на коих крошки-бутебродики, к ним со всех сторон тянутся руки. Гул разговора, и в зале все жарче, начинают потеть. Трогательное что-то во всем этом, скромное, хрупкое.
Выход из племени. Выгораживание себе места неприкосновенности.
~
– Что вы, что вы, я вас провожу, – настаивал хозяин. Это несколько удивило гостя, отчасти и потому, что его автомобилю места вблизи не нашлось. Они дошли, разговаривая. Хозяин дома бросил взгляд на “Пежо” и быстро простился. Садясь за руль, гость подумал, что на Западе нет лучшего показателя уровня доходов, чем автомобиль, – каким были когда-то в советской Москве ботинки. Там ходили пешком.
≠
Была уверенность в завтрашнем дне. Он наступил. Батюшки, того нет, этого не стало, кончились деньги, бедствия окружили. До вечера дотянул, дрожа от страха: что ж теперь завтра будет? Завтра пришло. С утра солнце светит, цветы вдруг несут, в письмах не счета, а дорогой и милый. Ах, праздник какой, и с чего бы это? Опять уверенность окрепла, приосанился, на нищих не смотрю: ну их! Заснул спокойно. Утром просыпаюсь – стены ходуном ходят, кто-то караул кричит. Сирены воют, по радио врут. Господи, помилуй! Залез под одеяло, зубы стучат. Так устал бояться, что заснул. Назавтра просыпаюсь, а еще не выглядываю: мало ли что. Слышу – птицы поют весело, ветер листвою шевелит легонько, и вдруг голос мелодичный спрашивает: – Тут есть кто-нибудь? – Какой день приятный начался, откуда он такой взялся после всего? Приободрился, умылся, откашлялся, рубашечку свежую приподнадел. Всё хорошо, нигде не жмет, никто не кусается. Друзья мои, до завтра.
=
Яблок нет на сосне, зато аромат чудный; крапива жжет, зато суп из нее весной замечательный, а сосуды так прочистит от кальция, что только держись; или вот снег целую зиму лежит, зато консервная банка на третий год исчезает; дедушка старый, зато рядом с ним отдохнуть можно от соревнования с утра до вечера… и так далее: вся жизнь из этого состоит. Умение пользоваться “зато”.
Философия дошла до наглядности крайней: на автомобильной стоянке для инвалидов висит плакат: “место ждет меня, а если ты им соблазнился, то возьми себе и мою инвалидность”. (А для неграмотных угроза штрафом в 135 ┬ ).
▲
Во вторник в книжном салоне. Парижский, но тоже выдохся. Известные писатели все сбежали куда-то. Остались коммерсанты, удачливые торговцы.
Неизвестная, но упорная писательница высокого роста, ярко накрашенная, стояла в ожидании (по)читателей, цепляя взглядом проходящих. Перед ней на столике лежали книжки ее романа “Удовольствие убивать”.
Встретился поэт Рафаэль Консехо. Его жена художница, чудная Иоанна, поехала на выставку в Италию, а он сидит с детьми. По субботам он работает грузчиком в супермаркете (в отделе игрушек…), тогда жена сидит с детьми. Вот правильная жизнь современного поэта, которому есть что сказать. А все эти рестораны, вернисажи, утомленная изобилием публика…
├
Добро должно быть с кулаками, сказал кто-то из них. Без кулаков не наживешь добра, неизменно прибавлял Веня Волох, житель московской интеллектуальной трущобы
60-х годов, переселившийся впоследствии в Беэр-Шеву. На днях узнал от Иры Врубель-Голубкиной-Гробман, что он умер.
Он жил в Москве, в “квартире гостиничного типа” возле Автозаводской. Комната 8 метров, крошечная прихожая-кухня, туалет с сеткою душа над головой. Все было крошечно и рационально (вероятно, плод бреда Корбюзье).
Вениамин преподавал геометрию в техникуме, в Люберцах. Не простую, а начертательную, – подчеркивал он и начинал объяснять, почему она так важна в машиностроении. Тайно писал, питая презрение к официальным писателям и завидуя их известности и деньгам, “Уединенное от комитетов” и “Повесть о зеленом человеке”. Микрофильм этих произведений я переправлял ему в Израиль, после его отъезда.
Мы увиделись в Иерусалиме в 1986-м, а потом в монастыре Иоанна Предтечи в Эйн-Керем, где я проводил великий пост 87-го. Туда он приехал с женой-израильтянкой, и мы прообщались целый вечер. Я пытался устроить их на ночлег в домике для гостей, за воротами обители, но настоятель сочувствия не проявил.
Куда девалась его московская вальяжность, самоуверенность. Даже, пожалуй, и хамоватость, – сею он оттолкнул множество людей, иные его почти возненавидели за грубые шутки и жирный смех.
Ошеломление стояло в глазах его. От моих разговоров об обращении он пришел в ужас.
Я был его прошлое в течение десяти лет, пока мы не виделись, и вдруг оно, застывшее в памяти навсегда, изменилось в мгновение ока. Стерлось.
– Ну и отделали они тебя! – бормотал Вениамин. Мы сидели в кафе автобусной станции.
В 1969 мы жили вместе в Коктебеле, комнате без мебели, на полпути в горы, снятой в доме лесника. В нашей компании соединились крайности, – моя мать и Губайдулина. Вениамин пригласил сослуживца Куликова, любителя-фотографа. Соня сразу отделилась и устроилась в палатке на краю зарослей кустарника. Там ей лучше сочинялось. Мама собирала кизил для варенья и готовила.
Мы с Вениамином ходили охотиться под водою на рыб. Заскучав от невезенья, он купил у рыбаков большую кефаль и проткнул ее стрелою ружья.
– Да вот, подстрелили, – с небрежной важностью говорил он встречным. Удивление и восхищение их Веня пил, как иные нектар. И трогательно, и смешно, и детское, и театральное. Большая часть Вениамина была в этом.
Я обрил голову и стал у местных детей “фантомасом”. Однажды возле ларька с “сухоньким” (винцом) ко мне пристал местный пенсионер из милицейских.
– Тю-тю! – поднялся он мне навстречу. – Мы тебя давно ждем! Вот ты и появился!
Он приблизился, нащупывая что-то в кармашке рубашки. И вытащил… десятирублевую бумажку! (с портретиком Ленина.) Разворачивал ее, сослепу или спьяну, словно то была фотография.
– Что, отец, похож? – громко засмеялся Вениамин. – Смотри, дождешься, заметут тебя с таким розыском!
Вениамин, как обычно, сделался “своим” и в доме Волошина, и среди его завсегдатаев.
Виноград, жарящееся мясо, вино. Мазание тел килом, – глиной, имевшей репутацию лечебной. Куликов щелкал своим аппаратом. И свежая новость из-за глушилок: американцы высадились на Луне! Утерли нос нашим каннибалам.
Иногда мне удавалось оставаться одному и писать “Город Солнца” (начатый еще в Москве под Вторую симфонию Малера).
У Волоха был “тайный сад души”, а именно – маленькая отборная библиотека из редких и исчезнувших книг. О ней почти никто не знал, у меня же появилась привилегия брать книги на дом. “Архаистов” Тынянова, Белого, “Гамбургский счет”. И этот склонный поглумиться человек вдруг превращался в нежнейшего любителя поэзии, читавшего наизусть Иннокентия Анненского. Ну как же:
Не потому, что от нее светло,
А потому, что с ней не надо света.
“Не потому… а потому…” – повторял он с видимым удовольствием. У него были редкие по тем временам книги: “Зигфрид и Лимузен”, Мак-Орлан, Селин. Прочтение “Путешествия на край ночи” стоило мне приема в аспирантуру философского, настолько декан Овсянников был поражен, обнаружив читателя романа среди своих студентов. Ему вспомнилась, вероятно, молодость в 30-х, когда он почему-то вышел по-русски. Впрочем, и исключил меня Овсянников так же легко в 72-м, получив “письмо из компетентных органов”.
“Путешествие” пересеклось с моей жизнью еще раз в 82-м, – имел успех “Чмотанов” по-французски (переименованный в переводе на “Голову Ленина”), и Поль Торез, сын сталинца Мориса, напечатал в “Либерасьон” статью “Voyage au bord de la cuitе”, зло перешучивая название романа Селина. Капнуло-таки на них кислотой самиздата, завизжали во втором поколении.
Году в 94-м ко мне в пещеру под Парижем пришла бандероль из далекого Израиля. Вениамин прислал книгу, изданную за свой счет (всё то же “Уединенное от…” и прочее). Но мои настроения были уже совсем другими: активно избегать всякой иронии, “белозубого смеха”, как требовал устав св. Бенедикта. Экземпляр сгорел в печке.
Жаль. Впрочем, как иначе оторваться от земной тягучести?
Когда-нибудь его книга всплывет, как… феникс.
ї
Одно дело, когда писатель следует реальному событию, прикрывшись именами персонажей; другое, когда он переписывает прочитанное или увиденное в кино (все чаще последнее). Воспоминаемое реальное имеет повышенную “сопротивляемость” (как говорят, сопротивление материала), ход действия труднее удостоверять. А пишущий по написанному и увиденному легок и беззаботен, в нужный момент у него звонит телефон, заболевает брат сестры, подружка увлекается победителем велокросса. Настоящую прозу читаешь и придираешься – “так не бывает”, “тут врет”. А к пересказу рассказов претензий нет, но есть какое-то легкое презрение. Как к альпинисту, который всех обогнал… на вертолете. (за чтением Пьера Журда)
Но вот секрет молодости прозы Булгакова…
√
“Моцарт летит и несет, как на крыльях, Бетховен везет, а современных нужно тащить на себе, – сказал он. – И с поэтами так же. Всё меньше энергии, все больше требуется отдачи при чтении, а уж нынешние – откровенные вампиры”.
о0о
Комичность портных и брадобреев в том, что они принимают “вид мыслителей”.
Бог пишет дрожащим пером, – писателем, дрожащим от голода, холода, под дулом револьвера.
Говоря о чем-либо: обращаясь к прошлому, хвалясь им, предлагая в качестве обетованной земли или рая.
В “роли” всегда неизбежность неправды, лжи, партийности. “От имени всех советских людей…”, “мы, христиане России…”, “от имени москвичей…”. Даже говорилось когда-то: “все честные люди земного шара…” Как только человеческий рот может открыться и произнести такого рода фразу?
~
Русским неприятны насмешки над тиранами.
Доползли слухи: “он не любит русских”. Как будто “любить свободу” и “любить русских” в одном человеке несовместимо.
В 74-м году чекисты мне говорили в лицо: вы не любите Россию. Да как любить ее на допросах? Что они такое по отношению к ней? Паразит на теле, грязь, язва, болезнь, от которой можно вылечить? Или клыки, чешуя ядовитая природная?
Казалось бы, история в 1991 опомнилась, а оказалось, что нет: опять всё поползло в ту же яму (узнав об убийстве Политковской).
+
В Нюрнберге свидетеля-еврея из Вильнюса заставили говорить по-русски: Литву Москва только что опять захватила, и надо было лукаво подчеркнуть, что это “русская земля”. И он говорил отрепетированный текст с ошибками, путаясь в словах. В 2006 году это показывают по тиви Арте без всякого комментария. Они по-прежнему ничего не понимают. И даже школьного урока не выучили: автор “Войны и мира” у них Алексей Толстой.
Властелин из пластилина. Пластилин из властелинов.
t╟
Уик-энд с Машей: не разговаривает почти, немного оживилась в базилике Монлижона. Уходит в себя, исчезает, умирает. Вдобавок случилось то, чего давно опасался: пересаживая ее с кресла в машину, потянул себе мышцу бедра, и на следующую ночь едва смог подняться, и проч. “Так равнодушие небес карает с лаской или без”. Дирекция приюта озабочена моим блогом s.o.s. Marie: “некоторые фотографии могут быть неправильно истолкованы… Дюжарден вовсе не психиатр, а невролог… знаете ли, инвалиды стареют быстрее…” Родитель паникует, видя что его ребенок умирает, а администрация заботится о своей репутации.
Да, да, надо как-то жить, и не всем еще умирать, и основное стадо уже утолило жажду и выбирается на другой берег, а крокодилы, санитары саванны, пожирают ослабевших (как все-таки разумна, предусмотрительна природа! – приговаривал школьный учитель Дюпон).
Блог защищает меня: “у него есть своя медия, своя маленькая гласность”.
ї
– Ничего нельзя сделать.
– Как ничего? Можно, например, стоять, не двигаясь, на том месте, где тебя застало известие. И прислушиваться к тому, как частицы “всего целого”, разметанные “взрывом”, начинают постепенно собираться и складываться обратно. Ужас и паника медленно “проходят”*), и зрелище этого занимательно.
*) Или “течение времени” проносит мимо “места катастрофы”.
@
Изломанная карьера… говорите Вы. Это часть разнообразия жизни. В изрезанном береге есть своя прелесть, а прямая линия пляжа манит подрядчиков для скучных отелей. Каждому железу свой кремень… Пути Провидения неясны. Вот тут метафора жизни: сложившаяся естественным… путем… витиевая дорога – и иная, магистраль, построенная армией по приказу.
~
– А вы с маленького начните: как кушать правильно, хорошо одеваться, за какую команду болеть. А потом осторожно где-нибудь и присобачите духовное.
– Старый добрый катарсис Аристотеля… То есть, довести, нагнетая, до безвыходности, а потом дверь-то и открыть и всех и выпустить на свободу от ужасов. И сразу как легко и славно и сладко! Нынешние писатели этого не умеют, они гейзеры, фонтаны, взрывы, так, что потом целый день себя собрать не можешь в прежнее целое. Ну их. Пора их покупать перестать.
┬
И эти сытые, вымытые люди, говорящие о будущем человечества так, словно все решения всех проблем у них в кармане, стоит только захотеть, – те самые, которые не могут разрешить хотя бы одну реальную сегодняшнюю проблему пробок на дорогах.
≠
Понимать, значит находить пищу вниманию; понимать, этимологически, значит слушать вместе с кем-либо. И что помешало бы слушать? Голоса других, заявляющих о своем присутствии.
Везде найдется сосед со своей музыкой. Чтоб били в барабаны, и пот тек бы по лицу. И дрожали бы стены. Весь дом бы вибрировал. Вот тогда ему хорошо. А на остальных, знаете ли, наплевать.
Экая заманчивость великого человека. Принять ее на себя, написать и выпустить его биографию, приосаниться, поступить в крупное издательство. Ну, и жить, как все люди. На широкую ногу, в просторной квартире. Как у Чехова: чтоб ногам было тесно, а голове просторно.
о0о
Успеть прохрипеть в микрофон насчет русской баньки, голубем простонать о последнем троллейбусе. Колбасу разложить кружочками и наполнить стакашки, предвкушая удар тепла в конечности. И заговорят все громко, выкрикнут о душе что-нибудь, процитируют, лаская окружность бедер взглядом, а потом и ладонью.
Когда же всё схлынет и успокоится, вот тут-то и начать понемногу развертывать, стараясь понапрасну не задевать, не тревожить, а наоборот, разнеживая и внушая, что всё хорошо до скончания века.
t╟
Просыпаясь в опасении сегодня: нет, нет, нельзя так развязно говорить, этак и вообще места под ногами не останется… А потом подумалось: собственно, жизнь уже в значительной части прожита, мб, и вообще осталось немного, так что отказывать ли себе в беззаботности?
Послушание властям и обстоятельствам если что и дает, так всего лишь денежки, положение. А потом всё туда же, туда же…
И однако всплывает пословица: ночь приносит совет. Не он ли это утреннее опасение?
▼
Воспоминание: зима 96
Густая толпа пригородных пассажиров на Восточном вокзале. Ждут поездов, хотя бы поезда. Неизвестно, придет ли он, и к какой платформе. Все стоят молча. Вечером люди неразговорчивы, утомлены.
Длится уже больше месяца забастовка при новом премьере Жюппе, первом выдвиженце “новых французов”, вдруг понявших, что капитализм снова сбрасывает цепи государства.
Там, в кабинетах, алчут. А тут люди стоят и ждут. И я стою вместе с ними. Жду поезда, чтобы вернуться в мою пещеру. Неизвестно, придет ли.
И вдруг крик женщины: “Господи Иисусе! Невозможно так, Господи! Я не могу больше жить, Господи! Сделай что-нибудь, Господи!”
Женщина кричит совсем рядом. Она стоит в первом ряду ожидающих. Негритянка, но не черная из Африки, а светлая, с Мартиники или Гваделупы.
“Я не могу больше, Господи!”
Молчание тысяч притихших людей. Они еще могут, и некоторые совсем неплохо.
Она кричит и кричит. Не может остановиться. И сухие рыдания. Ясно, что ей оттуда не выбраться самостоятельно.
На крик пробирались жандармы, к ней подошли. И один неторопливо выдвинулся, прикоснулся к плечу: “Мадам, пойдемте с нами?” Ее осторожно повел, а другой подобрал сумку и шел следом.
Тысячи стояли молча, ожидая поезда.
В городе было оживленно и весело. Запруженные пешеходами тротуары и мостовые. Множество велосипедов. Как в Китае. Мечта предпринимателей Единой Европы.
=
Аббат Пьер умер 22 января 2007 около шести часов утра в военном госпитале Валь де Грас в Париже. Ему было 94 года.
Его я “пригласил в гости” восемь лет тому назад, и он отозвался и пришел: имею в виду его предисловие к французскому изданию “На улице Парижа”. Кто другой смог бы это сделать, наплевать на “ранги” и “рейтинги”… О каком другом признании я мог бы мечтать?
Пришла его новая книга – подарок на Рождество прошлого года, его последняя – “Mon Dieu… pourquoi?” (“Боже мой, почему?”) Они все закричали, даже не прочитав, довольствуясь парой слов журналистов: ага, и он тоже!.. Да нет, не “тоже”: он рассказал об искушении. А если б они решились приоткрыть кулису своих оргий, то не хватило бы ста томов… уголовных дел.
Во Франции к жесту доброты другого относятся равнодушно, а иногда и сочувственно: он успокаивает совесть. В России есть дополнительная трудность в деле помощи: презрение публики к обездоленным (наблюдение священника Педро Мека после поездки в Москву и СПб).
“Присвоение” аббата пошло полным ходом: важные чиновники выступают со слезой в голосе, министр жилплощади (насколько же эта проблема велика, что у нее есть свой министр!) вспоминает покойного с дрожью в голосе. В первом порыве депутат и “член комиссии” заявил, что подготовленный закон о праве на жилплощадь будет называться законом аббата Пьера, но потом последовало опровержение: неизвестно, пройдет ли самый закон…*) и зачем увековечивать имя аббата…
Либеральной Франции нужны теперь бедняки, их нельзя сделать из ничего. Понадобится время на то, чтобы разорить часть “среднего класса”. Бить квартплатой по зарплате очень удобно: деньги идут в банк прямиком.
Но все-таки приятно, что им нужно примазываться к славе “чемпиона человечности”.
Он не был враждебен государству, но вмешивался в политику с неожиданной стороны. Возможно ли применить его опыт, “сформулировать” и определить “приемы”. Его спросили недавно о завещании, и он ответил: “оставаться открытым для неожиданного”. В сущности, это подход художника и поэта.
Сценарий похорон был написан им. Евангельские чтения, разумеется: о любви из 1 Кор. 12 и 13, замечательный Эммаус (“Останься с нами: приближается вечер, и день уже на исходе …” ) Пасхальный респонс: Се, посылаю вас, как овец среди волков… (тиви в этот момент показало фото Аббата, и сразу после – первые ряды министров…)
Политики используют его образ. Но верно и в обратную сторону. Кто из них решился бы не показаться на отпевании? И вот бедняги получили публичную накачку рассказами о нищете и восхвалением доброты! Капелька должна остаться!
о0о
Листок, забытый в книге
Ответ [о смысле] есть, он таится в мире [во мне]
Пройти к нему – нужен гид, план, метод, “правильный путь”
Открывание мира, “новый горизонт”
“момент понимания”
“миг ясности” [= освоенности, присвоенности мира]
“критика”, “насмешка” = неприятие чужой картины мира [“место занято” во мне, “объяснение” на “объяснение”
или – чаще всего – “я” (страх & желание)
дом, построенный для других, как упражнение в ремесле (не архитектора, а конструктора): сам я жить в таком доме не буду, а им все равно негде
исследователь дарит момент благодушия, ясности, он привел меня на смотровую площадку, вывел к бельвю
беспокойство экзистенции связано с отсутствием посмертной перспективы
смерть: впервые “не знаю, что делать”
неясности, сложности текста служат задержкой, сопротивлением вниманию читателя: с какой целью?
Например, зачем мне трудности Хлебникова?
Что мне дают трудности мысли Витгенштейна?
Преодоление их приносит “сатисфакцию” победы, как открывшееся после многих усилий… дверь, окно – о, если бы – а чаще коробка, сундук.
Паскалевское “невежество”: открылись новые двери, а за ними все новые и новые коридоры и умножающиеся бесконечно двери…
В конце концов [sic], миллиарды миллиардов всего. Как “бегство от себя”, то есть бегство от смерти, точнее, от (того, что) “дальше”.
Не оглядываться на известное. “Как в капле воды” таится океан. Не весь, конечно. Рыб там нет, хотя есть инфузория. И не во всякой капле. На ветровом стекле она иная, чем под микроскопом.
Невозможность сделать “смерть” (посмертие) предметом мысли.
“Опыт” религий и “опыт” переживших клиническую смерть; “опыт” расставания с телом, живя.
Их сопровождали их книги, их заверения в том, что всё будет хорошо.
Истине не нужно столь много слов, чтобы выразиться, стать сообщением, перелететь из [от] уст в уши. Зачем же столько слов? Само количество предупреждает, что это не истина, а что-то другое.
Ясно, что чепуха. Пух чепухи.
Когда мысль “приходит в голову”, то возникает и длится надежда, что на этот раз размышление выведет “куда-то”. И даже бывает уверенность, что это произошло. Но затем постепенно, без всякой горечи и обиды, “найденное”, “истина”, “уверенность” рассеиваются, как… утренний… гм… туман. Утренний… все-таки утренний…
√
Они ловкие, умелые, разговорчивые, многочисленные. Философов – пачками, писателей, как хомячков в клетках, всё выучили и применяют. Изюм резюме и резонов в голове, и есть отзывы. Набегают, как толпа из вагона метро.
▼
Текст дб привязан к поплавку известности; иначе он “на дне” (чего?); но это образ рыболова, одиночки, а рыболовы не все;
театр – стадион – музей – вот эволюция автора масс.
И это не шутка: массы создали свое искусство. Музыка “техно”, собирающая до 30 тысяч людей; вечерний пробег через Париж нескольких тысяч роллеров сразу – новые феномены. “Быть вместе” как психическая ценность. Как потребность психики, создающая новые социальные формы.
≈
И ведь записал, а сейчас не могу найти имя киношника, у которого сюжет построен вокруг “пальто отца”, которое тот носил во время оккупации, с пришитой желтой звездой. В наши дни его сын, надев то самое пальто, идет через ночной Париж, и попадает в лавину тысяч роллеров, едущих в противоположную сторону. Толкают, мнут, отрываются пуговицы. Потом опять все тихо и одиноко. И в зале нас сидело человек восемь.
В сущности, тут… Тут вот что-то как раз сущностное… сущее… сущий… Эпизод, конечно, привязан к месту и времени, но это как бы дверь, за которой уже ни места, ни времени, и там-то начинается невыразимое… Искусство-то в том и состоит, чтобы подойти, точнее, найти эту дверь. Она, собственно, мне и не-обходима, для этого-то мне и нужно искусство (и мое собственное, и других). Интересно, что изобрести эту дверь, выдумать ее из головы практически невозможно, хотя бы я ничего не имел против.
Такое бывает ночью и в безлюдье. Если случается тонко настроенный собеседник, то это подарок судьбы и неба. А если такой собеседник – любимая женщина, то нет тогда ни границ, ни пределов, – то есть рай.
В городе тем временем идет вернисаж: озирание по сторонам, всех ли увидел и поздоровался, заметили ли другие и как отнеслись, телефончики, закусочки, давно вас не видели, знаете, что я вам скажу, он в Голливуде, непременно пообедаем вместе, его книга весит больше килограмма. Портные, брадобреи, повара, парфюмеры. Задыхаясь, убежал по-английски.
≠
Ну что ж, будем смотреть на земные дела со спутника, в крайнем случае, с самолета. Красиво, чисто, безмолвно. Для общения хватает попутчиков. У вечных вопросов достаточно злободневности: человек ядущий, зачинающий, наслаждающийся, постигающий, умирающий и прочая, прочая, прочая… В Лурд съездить во внесезонное время.
[образ масс – таланта – гения]
=|=
В приюте запрещено держать животных. Ни кошек, ни собак. Несмотря на регулярные передачи о пользе животных для больных, старых, инвалидов… Но не иметь их удобнее здоровому персоналу.
Природа исправляет человеческую глупость и жадность. Филиал приюта расположен в 20 километрах от основного, на выезде из деревни в поля. Дочь ночевала там после паломничества в Лурд, и я приехал туда поздно вечером. Уже все улеглись спать, и в деревенской тишине навстречу шел, мяукая, котик! Деревенские кошки обнаружили приют и стали приходить подкармливаться, приручаясь…
Понятно, что дает присутствие животных: им с инвалидами не скучно. Инвалиды могут проявлять инициативу к общению, не опасаясь, что их опять не заметят. Проявить же инициативу проще простого: предложить киске или собачке вкусный кусочек.
Инвалиду приятно быть “как все”. Например, в церкви подойти к священнику в порядке общей очереди. У того обычно действует рефлекс, – подчеркнуть внимание к инвалиду, и он направляется к нему сам, заставляя ждать “простых людей” и выставляя исключительность инвалида на всеобщее обозрение, от чего тот мечтает избавиться. Хотя бы спрятаться в толпе.
t╟
Идеализм, говорят. В значении “несбыточность”, “нереальность”. Что ж, идеализма в нашей жизни не преизбыточно. Скажите спасибо, нашелся кто-то, не боится прослыть идеалистом, – ныне это эвфемизм наивного и почти дурачка. То ли дело умные, и смотрите, какие дела: в кожанках, с калашами, в мерседесах.
Так и всё христианство – идеализм. Призывы не убивать ближнего, а любить. Все равно убивают и не любят, дерут две шкуры за жилье-конуру.
И однако. Французам понадобилось 4 года (1789-93), чтобы подвести под суд короля, приговорить, казнить. А русские справились за полгода, кончив дело телеграмкой Свердлова насчет расстрелять. Ленину-адвокату некогда было подумать, что он создает прецедент, совершает основополагающий поступок новой государственности. Неужели он думал, что он так может, а ему и его т-щам никто так не сделает? “Сталин слишком груб…”, – спохватился. Кирова тоже просто застрелили в коридоре и продолжили в масштабе страны. А начали в ипатьевском подвале.
“Идеализм” есть, в сущности, терапия, друзья мои. Не замечали ли вы, что призывы идеалиста дают какой-то отдых нашей душе? Надо же, смотрите, какой! В этом-то болоте среди крокодилов зовет к добру и любви!
Кажется, уже и нет ничего, кроме раздавленных нищих и плачущих бедняков, – и потных и жадных с оранжевыми ноликами банковских кодов в глазах. Вдруг, откуда ни возьмись, – идеалист, наивный, дурачок. Смеются над ним. Призыв ведь как горизонт, все время бегущий. Без горизонта, однако, нет надежды. Горизонт и надежда – одно. А надежда, друзья мои, уже добродетель, но не простая. Она из трех “теологальных”, “богополагающих”. Она – дар. Если ощущается, чувствуется, то сам Господь Бог недалеко. Она и “умирает последней”, как говорится. Сестра двух других, Любви и Веры.
“И матерь их София”, – всегда добавляла мама.
≠
[из письма…]
…я могу ответить абсолютно искренне на любой твой вопрос, высказать совершенно свободно мое мнение (если оно у меня есть, конечно, – о многом я не думал, по невежеству или сознательно). Мой ответ может оказаться для тебя неожиданностью, то есть не подтвердит сложившийся у тебя взгляд. “Спросить другого” – одно из правил аскезы (“упражнение”, по-гречески) при воспитании “разумной души”. Даже самая очевидность нуждается в проверке, чтобы получить вес факта. В противном случае мы живем в потоке иллюзий и мнений.
Может статься, что ты живешь с иллюзиями на мой счет. Мне самому интересно, изменятся ли наши отношения после того, как они рассеются. Сохранятся ли? Вот в чем риск. Стоит ли он удобства и надежности отношений, – в виду моего возраста и все возрастающей пустынности вокруг уходящего.
[…в конце концов, не отправленного]
Ω
Молодая женщина вспоминала о годах студенчества. Юноша начал ухаживать за ней. Однажды весенним вечером они встретились, собираясь пойти в кино, разговаривали.
– И вдруг он стал быстро-быстро вертеться передо мной! – рассказывала она, удивляясь.
Ее девичья фамилия была Хлыстова, о ее значении она ничего не знала.
Какие проступили древние нити и связи! Показались на миг и опять скрылись.
Предок ее (“хлыстов сын”, или дочь) был зачат именно после радения “голубей” или другой подобной “хлыстовской” секты. Где зачинались “хлысты”, то есть “христы”.
Жизнь напомнила “интернетский” текст, где странное верчение юноши – “линк”.
Если б нашему зрению открылась страничка html нашей собственной жизни! Это было бы невыносимо.
Эту невыносимость я вынес в 82-м, когда мучался загадкой свободы. Я стоял на холме сереньким утром, глядя на задымленный горизонт Парижа. Вдруг снят был покров: я находился в большом зале наподобие ткацкого цеха. Протягивались тысячи нитей, – разноцветные, блестящие, черные, нити тонкие, толстые. Наподобие паутины, они сходились к моим рукам и ногам, ко всему моему телу, к лицу и волосам и все натягивались и ослаблялись в такт моим движениям, вовсе не принуждая мои члены к ним, совсем меня не стесняя, но ясно было, что они и есть причина всего. Неведомое прежде страдание несвободы охватило меня. Событие длилось долю секунды. И потом все вернулось в обычное состояние. После целого дня молитвы и вопрошений сложилось объяснение: свобода есть покрывало необходимости.
Боже мой, даже волосы не растут сами, ужасался я, каждый волос вытягивает особая нить!
t╟
Рыба, мыши, люди
Звери и люди
Чтобы защититься от хищных тунцов, стая сельди или сардин закручивается спиралью, и те пожирают отставших и оставшихся на периферии.
То же делает и миллионная стая летучих мышей в Техасе, когда на нее нападают орлы. Сии хватают когтями отдалившихся мышей.
Отдаленное сходство с этим есть в демонстрациях. Масса людей выходит на улицу, чтобы показать свое множество: всех не съедите! И это, подумать только, помогает профсоюзам в переговорах с капиталистами.
До повседневности высших ценностей пока далековато. Человеческое проглядывает в нашей жизни, подобное желтому клювику цыпленка, пробившего скорлупу.
– Помочь – почему не помочь, если выгодно? – пожимал плечами Чумаченко. – Не звери мы, нет, нет, далеко не звери.
ї
Пишу моему квартирному хозяину, повышающему квартплату почти на 50 ┬:
Votre désir si humain, de faire fructifier votre bien au maximum…
А.М… сказал, что si humain очень оскорбительно (“Ваше столь человеческое желание заставить вашу собственность плодоносить максимально вполне понятно”). Кло так не думает, но на всякий случай убрал.
Признаться, мне хотелось ему слегка врезать, после того, как спустя шесть лет я прочел контракт внимательно[…]
Он, впрочем, не злой человек. Владелец ресторана. Иногда я встречал я его на улице, с теннисной сумкой на плече, садящимся в спортивный автомобиль. “Мне интересно было читать ваши маленькие статьи”, – говорил он. Вероятно, он решил, в свете подорожания жизни в Евросоюзе банкиров [что уж теперь скрывать], что я много зарабатываю.
А если “литературой”, “стилем” пользоваться прямо, натурально? Книгой можно заработать деньги и заплатить за квартиру. Но почему бы интересным письмом не убедить владельца не повышать квартплату?
В ответном письме хозяина чувствуется задетость. Он настаивает на своем. “Если вы считаете, что квартплата слишком высока, вы не обязаны удерживать комнату за собой”, – пишет он не без усмешки.
Ответ ему (не без риска): “Повышение на 50 ┬ представляет для меня значительный расход, я не могу на него согласиться. Разумеется, вы владелец помещения, и я предоставляю вам решить иначе” (“je vous laisse la main”, как говорят игроки, – “я уступаю вам право ходить первым”; то е. вы можете меня выселять.) Кто кого: мой страх перед выселением или его нежеланье возни?
Переписка юридическая, заказными, с уведомлением о вручении.
╠
Люди, людишечки бедные, и там бумажечку подобрать, и тут монетка под стол закатилась, лезут туда, ползают, вылезет весь красный от напряжения. Эти редкие нити еще живых нейронов, передающих один и тот же сигнал. А ведь молодой был, ароматы вдыхал, руку брал тонкую любимой, замирал, небось, от счастья. Может статься, даже книгу прочитал какую-нибудь хорошую. Еще и осталось побегать по корту в шортиках белых. Правда, видел его однажды случайно… Ну, хорошо, уж не буду.
о0о
О любви
Сначала все хорошо было, а потом стал как-то реже видеться с родственниками, – то ей не по пути, то другие планы. Некогда того повидать, к этим поехать. К тем раньше ездили, а эти сами приезжали, так там жены молоденькие, хоть они и при мужьях, а мало ли что. Да и свою подругу больше не приглашала, потому что ему интересно было с ней поболтать. Раньше он чайку с утра попьет – и у себя там возится, бумажки перекладывает, напевая. А теперь завтрак чин чином, на час, да и поговорить о том, о сем. Или вот любил ездить мечтать на холмы Шампани, один, на несколько дней. А теперь как-то неудобно оставить одну, а с собой звать ни к чему, опять же в гостинице с утра завтракать, разговаривать о том и об этом. Бывало, поднялся и поехал на выставку; ныне поневоле надо согласовывать, время выбирать удобное для обоих. Один, конечно, может пойти, но особого одобрения не встретит, наоборот, подчеркнутое согласие услышит: конечно, поезжай, дорогой, ты свободен. Раньше тут пустое место было, а теперь на нем выросло ни с того, ни с сего разрешение.
Так что любовь женская, господа, особенная, она не следует за любовью его ко всему прочему миру, ее не продолжает и не разделяет, а осторожно как бы ее ограничивает, притягивает в нужную сторону и подрезает. Там, где шиповник дикий прежде взгляд пленял и увлек в авантюру-то, ныне кустик розовенький, уже скоро можно и в горшочек пересадить и в спальню поставить. Так, вероятно, скучнее, зато надежнее. Правда, некоторые потом говорят, что заскучал он как-то, наверное, что-нибудь такое, уж не разлюбил ли? Да зачем он мне такой подстриженный, когда вон там ходят крепкие, потные, животные. И начинается тоска пополам с печалью, пока не выльется в рискованно раскованное предприятие.
Но бывает и так: что это, думает он, совсем завядаю, откуда эта стерильность взялась, пустыня людская простерлась? Не пора ли спасаться? И побежит вдруг, от собственной смелости леденяя, но и радуясь, что уцелел. Конечно, некоторые по слабости решаются лишь на побег частичный, в тайные связи под прикрытием работы или еще чего. Как бы все отрезанное да постепенно задвинутое обратно возвращают себе самовольно. Казалось бы, суховат юридический принцип: не запрещенное разрешено, но до него еще далеко интимной, с позволения сказать, жизни.
~
Маленькие жизни – закрывшиеся от крупных ситуаций, от реальности “жизни”, страданий и прочего. Как хорошо в своей теплой кроватке, в своей миленькой трехкомнатной норке.
Когда Провидение приходит им на помощь, послав искреннего мужичка со своими историями, они его выставляют, – он им скучен. Им интереснее их мир “удачного сравнения” и “редкой рифмы”.
((производная культа литературы и поэзии))
Хорошая поэзия. Открыл – а там только отборное зерно, зернышко к зернышку, видимо-невидимо, ни конца, ни края.
В сахарок поэтического истечения добавить горчинку-перчинку усилий человеческих. Толику неумения. Сухую веточку в крону для реализма.
▼
Сверхзадача обнажилась до неприличия: иной шьет себе сам костюм поэта и разучивает сам им сочиненную роль, например, “Бродский”, попадаясь в ловушку (одиночества после спектакля: “из забывших меня можно составить город”). Другой переодевается “русским Шекспиром”, “Бодлером”, а то и просто “Пушкиным”. Тысячи Пушкиных: от курсовой работы студента до толстой, докторской, солидной, доходной. Но я не в претензии: это нормальное функционирование культуры.
В России же, стране, призванной остаться языческой, поэт исполняет жреческие функции, поэтому это звание так желанно, так велико. Жрецу ведь не только благовонные курения, но и мясо, и девы.
В сущности, известность – это лодка в океане человечества. Чтобы не утонуть в нем. Для писателя это и рабочий инструмент зарабатывания на хлеб. Казалось бы, довольно минимума известности. Почему же нужен корабль? Теплоход? И не Иосифу Бродскому, а еще одному морскому волку с толкучки?
Они нас не принимают. А если б приняли, надолго ли. “Присоединись к ним. И ты увидишь расстояние между тобой и ими”, говорит славный аргентинский мудрец Порхиа. Что делали б вы среди составителей инвентарей и табелей рангов? Чехов, человек без селезенки, однажды пошутил “табелем о рангах русской литературы”, не подозревая, что основывает святое святых. Защита от них известно, какая: не перенять их языка, их странного восторга перед титулами. Увы, мелькнул и у Бердникова “величайший русский поэт Петров”. Кому это говорится? Что делать с этим китчем определений?
В непринятии есть что-то естественное, полезное.
Я не принимаю, – Лимонова, например, Тлеева. Скажут – им и не нужно. В социальном плане, конечно, нет, у них свой круг общения и опоры. Однако не принимаю их внутренне, “культурно и литературно”. Нехватка родства? Но какого?
“Раковый корпус” Солженицына в юности я воспринял как “родственное произведение”. Как “манифест братства” сопротивляющихся дикости коммунизма.
Незаметно на смену братству вышло единоборство: Солженицына с Лениным, а потом и торжество писателя над системой советской с помощью системы медии.
Места “братству” не стало, хотя увлекательность спектакля росла. До того дня, когда произошло нечто провиденциальное: перебирая старые книги, я отложил в сторону книгу Баррона “К г б” (прочесть, наконец) и “Раковый корпус” (перечитать). Так они вместе и лежали и ждали, не помню уже, кто на ком, пока не объявили: полковник стал президентом России и нанес визит Солженицыну. И ему понравился.
Потом великий писатель повел во тьму сюжета “мы и они” (русские и евреи). И наконец, на старости лет отправился подпиливать струну виртуозу (Бродскому).
Он предсказывал о себе, иронизируя над другими. Человек шутит, однако, говорили мистики, “небо не знает иронии”. “Суд над князем Игорем” в “В круге первом” и его шуточный “приговор к высылке” обернулся высылкой самого писателя. Насмешка над народовольцем Морозовым, заседавшим в конце жизни в сталинских президиумах, предварила “хорошее впечатление” от полковника всея Руси.
Как пророк, он и в семейной жизни говорил правду. “В наш дом вошло предательство”, – сказал он жене Решетовской, упрекая в том, что она разгласила секрет проблемы здоровья писателя. На самом деле, дух “устами человечьими” сообщал его бедной супруге, что муж сблизился с другой женщиной и с нею останется. Часто мужчины трусят в подобной ситуации. Трусил и он, и стремился обвинить первый, тем заранее стремясь оправдаться и открывая свое личное: обвинить, чтобы жить…
Ну вот, я освободился от гнивших остатков иллюзий. И вовсе не для того, чтобы поспешно усвоить новые, из только что вышедшей модной книжки.
Вот куда завел меня… Петрарка. Неудивительно: не скрывает ли наша проблематика другую, более глубокую, ох, подспудную (а та еще более глубокую?..) “Человек – это горизонт”.
Аплодисменты, успех, притяжение людей ко мне, “я питаю их внимание, а они питают меня любовью”.
Не слишком ли прямо, минуя этапы, порождая ощущение комичности и иронии (и даже цинизма, который нарушает постепенность букетов и приступает к расстегиванию).
Вот и Даша пришла и сидит рядом: а ведь раньше не замечал ее из-за красавиц Нины и Мод. С тех пор как они куда-то делись, стала и Даша хороша. Не уходи, Дашенька, посиди еще, почитай мне Гомера, сама знаешь, в каком переводе.
t╟
Поиск истины есть поиск равновесия в мире, меняющемся ежеминутно (евангельский образ веющего дьявола, то е. подбрасывающего мир, словно зерно в решете). Люди, естественно, делятся на ищущих и нашедших истину равновесия. Первые открыты и дружелюбны, а другие охраняют “найденное”, “истину”, “правду”, часто непримиримы и горды, и жестоки: сомнение другого грозит “заразить” и отнять равновесие истины. В этом смысле фашист и коммунист одинаковы.
Истина мыслима в науке как нечто “объективное”, независящее от человеческих потребностей. Например, Земля вращается вокруг Солнца. Правда, с какой стороны взглянуть…
Ну, говорят, это уже не “истина”, а как бы факт. “Истина” существует только в паре с “ложью”, в качестве предмета душевной привязанности или неприятия. “Движение Земли” было истиной во времена Галилея, а теперь факт – и никому не нужно.
Споры насчет истины – это обмен криками, оскорблениями и угрозами тех, кто “против” и “за”.
~
сообщающиеся со…ссуды
чем больше подхалимства и серости, тем больше знамен и оркестров
=
“Сталкер” Тарковского. Оказывается, совсем его позабыл. Разочарование, как от размокшей в луже бумаги. Морально-интеллектуальные прописи и “мысли” 60-х. Стареет произведение, но не наше воспоминание о нем. И встреча старого восхищения с новым восприятием смертельна. Ужас, ужас. От “Соляриса” уже ничего не осталось, кроме Симона Бернштейна в односекундной роли (выбегающий из двери карлик).
@
Кровь “лить” или “сосать” – разница радикальная, конечно, кто спорит. Лить быстрее и страшнее. А пока сосут – поживем немножко. Поэтому-то и эмигрировал. Объяснение ситуации, друзья, не в марксизме и не в продажной “политологии”, а в… Библии. “Бедные – это пастбище богатых”, – говорит она.
Как “капитал” рекрутирует себе живых исполнителей? Марксизм на этой трудности и сломался (в смысле – перестал понимать и потянулся к власти). Предположим, предприниматель хочет “расширить производство”, “иметь больше”. Он сошлется на законы рынка и тдп. Но само исходное состояние психики, “мотор”, из чего состоит? “Желание быть богатым”, переживание богатства как свободы и большей утвержденности на земле?.. Особенный ли это “талант”, приносящий свое особое наслаждение своему обладателю, – так, как наслаждение творящего поэта заставляет его писать?
~
Пароли в быту
Должны были поменять перегревшийся нагреватель воды, и явился Мохаммед Али, электрик, кабил. Рассказал: когда он работает в опасном квартале, то не запирает машину, ибо взломают; предварительно он старается узнать пароль. И показал мне такой – это фигура из пальцев, как из азбуки глухонемых. У каждой банды пароль, и на “своей территории” она проверяет незнакомца.
t╟
Нечего сказать, и на меня, глядевшего из Бургундии, произвело впечатление, когда Ельцин вернул партбилет. Неужто? Не чудо ли? Батюшки, метанойя? Да, да не та. Оказалось, он партбилет менял на чековую книжку.
Рука Москвы. Солидный и подробный словарь Лярусс спокойно и трудолюбиво фальсифицирует историю России через умолчание. Например, ни слова о “любимце партии” и любителе балета Кирове и его ликвидации в 1934-м, – а между тем это событие параллельно ликвидации Гитлером своего любимца Рема в “ночь длинных ножей” в том же 34-м. Есть в словаре десятки советских генералов, холуев известных; но не упоминаются Синявский и Буковский, чьи процессы были вехами крушения гулага.
Возможности Джугашвили росли постепенно: в 1928-м он еще не может задержать Бронштейна на советской территории, и тот уходит за границу. Но уже в 34-м он может ликвидировать Кострикова (Кирова).
А вы что думали? Что Горбачев, который отправил тысячи людей на верную смерть в Чернобыле, ни с того ни с сего народ пожалел и начал “перестройку” ради его блага? Или Ельцин, стеревший память о зверстве в доме Ипатьева, бомбивший парламент и разворовавший с чекистами народную собственность, будет подбирать вам хранителя гражданских свобод? Ну, господа, поищите остаток здравого смысла, он у вас за диван завалился. Шестнадцать лет пили вы водочку, крякая и закусывая, ну, вот вам и результат: полезайте обратно в фургончик, его как раз починили люди в погонах, да поганые. Поганопогонные.
Рост демократии в России
Выборы 07 в России напоминают выборы 33 в Германии. Там и тут “большинство” (62%… от 60% избирателей), убийства оппозиционеров, усталость населения от хаоса за 16 лет после обвала. Однако в Германии тех лет – восходящий режим, а ныне в России реставрация, одновременно и советского (кагебе), и царского (православие) режимов.
Россия ли… скорее Московия. В 1913 она была на пороге России, но большевики свалили ее в яму Московии (самовластье, безразличие к надличной законности, инфантилизм общественности).
Вечером победители устроили круглый стол по своему тиви. И всё показали всему миру. Дело, конечно, не в цифрах и рапортах, а в том, что у людей проверенных, купленных индивидуальные микрофончики прицеплены к пиджачкам, а другим некоторым, в ком нет всецелой уверенности, микрофон подносил особый господин. Те еще говорят, а микрофон уже унесли.*) Прогрeсс цивилизации налицо: всего-то не дают говорить. Раньше сажали в тюрьму, а при усатом сапожнике вообще расстреливали.
_____________
*)
На то же самое пожаловался… французский журналист после пресс-конференции… Саркози в… Париже.▼
Писатель-людоед
Много теперь россказней, пишет он, будто после войны за пятнадцать минут опоздания на работу людей отправляли на десять лет в лагерь. А вот Голубева и Соколов, рабочие завода, где работал (приемный) папаша Путина, вместе прогуляли месяц! Это, сами понимаете, не пятнадцать минут, и они получили “по пятерке на брата”, – имея в виду пятерик, но путая банкноту со сроком. Даже тут не подготовился.
(Олег М. Блоцкий. Владимир Путин. Осмос Пресс, М., 2003, сс. 120-21)
√
Мне рассказывала Анна Е…, которая живет ныне во Франции, как она в то время едва не опоздала на работу. “Тогда вышел знаменитый указ об опоздании. Я уставала на работе, и еще двое детей у меня было маленьких, мужа еще не демобилизовали. На работу ездила на трамвае, они ходили редко, нужно было выходить заранее, чтобы не пропустить. И надо же такому случиться – я не услышала будильник и проспала. Подняла голову, смотрю на него и понимаю, что мне уже надо стоять на остановке. Она, слава Богу, была недалеко от дома. Я всунула ноги в валенки, накинула пальто прямо на ночную рубашку и выбежала. И вижу, что трамвай стоит еще на остановке. Я бегу к нему и кричу, а он поехал! Бегу и ору: “Караул! Спасите! ” И как же мне повезло – водитель услышал и затормозил”.
Образ России: обезумевшая женщина в пальто поверх ночной рубашки бежит за трамваем, крича “Караул!”
t╟
Отчего русские согласны быть неприятными? Почему не стараться договориться, не искать компромисс – а он всегда в том, чтобы поделиться чем-то, он немыслим, если хочешь иметь всё. Почему нужно хотеть хозяйничать в чужих странах – Эстонии, Латвии, Грузии, Чечне, на Украине? Или вот непременно забрать себе эмигрантские церкви во Франции? Посол Авдеев живет во Франции и руководит “процедурой”. До сих пор ничего не понимает. Нет разве миллиардеров построить себе новые церкви, если уж так приспичило бывшим аппаратчикам стоять со свечкой два раза в год. Для “имиджа”. Такой себе “имидж” уже сделали, что хоть всех святых выноси.
В 87-м я шел по “семи городам Апокалипсиса” (гл. 2 и 3), почти все они в нынешней Турции. Меня спрашивали, откуда я. Если отвечал “из Франции”, то начинались улыбки, угощение сигаретами, перечисление “французского” (Эйфелева башня, Париж…). Если же я говорил “из России”, то лица делались серьезными, озабоченно покачивали головами, а молодежь однажды стала задираться.
≠
Проделки Морфея
Просыпаясь: человечек, какой-то сухонький, как бы нарисованный в мультике, еще ребенок, идет и взрослеет на глазах, и смотрит вперед, а потом он, уже взрослый, начинает поворачиваться, словно насаженный на иголку, изменяясь в старика, и уже смотрит назад, продолжая шагать затылком вперед, и тут высовывается рука как бы из ж.д. тоннеля, хватает фигурку и утаскивает куда-то вниз.
Событие получает следующее продолжение:
Книг прочитано достаточно. Романов, стихов. Радикальная новизна содержания невозможна. Никто не знает, где дверь. Ни естественник, ни физик, ни математик, забрасывающий удочку формулы во тьму. Дело во всем человечестве, а не в отдельных личностях. Можно понимать, но нельзя изменить.
Хеппенинг епископа
То был епископ Клермонский, исповедник Людовика 14 в последний год жизни короля, 1715, “солнца” на языке подхалимов, монарха с диктаторскими замашками, воевавшего Европу уже двадцать лет, захватившего вольный город Страсбург. Масийону (кстати, его изображение есть среди скульптур Фонтана Четырех Епископов, что на площади перед теперь окончательно знаменитой у американцев церковью Сен-Сюльпис) предстояло произнести проповедь на траурной мессе в Нотр-Дам. Собор убран был соответственно. Повсюду висели королевские вензеля, – щиты и подушки с золотом написанными и вышитыми, причудливо переплетенными буквами L и G, что значило Louis-le-Grand, Людовик Великий. Стены собора были буквально покрыты ими. Масийон начал надгробную проповедь жестом: он показал пальцем на ближайший вензель, на второй, третий, четвертый, выдерживая паузы. Напряжение росло: ну да, ну, конечно, Louis-le-Grand, Людовик Великий, Людовик Великий, ну, сколько можно, всем известно давно, Великий, Великий!
И когда напряжение стало почти невыносимым и грозило превратиться в недоумение, во взрыв и вызвать вмешательство, Масийон поднял палец, и все поняли, что он сейчас начнет говорить. В мертвой тишине ожидания огромного собора он произнес:
– Только Бог велик.
“Dieu seul est grand”.
Ампутация идолопоклонства. В тексте есть только слова, и, конечно, без “воспоминаний современников” они обыкновенны.
Бывали епископы во Франции, у которых можно поучиться и демократам.
Ибо власть и властвование – яд, лекарство и инструмент.
≠
Первый нэп 1922-28; второй нэп 1991-2007; выживая, режим уступил в тоталитарности. Буковский говорит в фильме Андрея Некрасова (“Молитва за Беслан”), что он сказал Ельцину о необходимости показательного процесса над коммунистами, но тот не решился. Б., демократ, выросший во чреве террора, до сих пор думает, что Ельцин “был с нами”! Горбачев и Ельцин, спасатели тоталитаризма, использовали “гласность и демократию” как припарки одеревеневшему дракону. Когда тот помягчел и принял новый модус вивенди, то показался старый костяк кагебе. Однако старое вернуть на все сто невозможно, и наступила эпоха умеренного тоталитаризма.
√
Переменить страну мы не можем. Переменим сюжет. Джойс
о0о
Разговаривая о любви. День весенний солнечный. И оттого что накануне много работал, а ночью мало спал, возникло, как обычно, “чувство нереальности” городского пейзажа, людей, встречи. Немного “как во сне”.
А между тем легкость авантюры сменялась грузом обязанности. Она говорила о своем доверии к нему, о своей любви. Ее доверие каким-то образом предполагало его долг. Нельзя не согласиться с логикой: обязательства столь естественны – не задеть и не ранить ее любви. Например, ей хотелось бы провести этот вечер вместе, когда завершены дневные дела и встречи. И даже если у него другие намерения, возможно ли ранить ее чувство и избежать свидания? Не значит ли это обмануть ее доверие? То есть, ее уверенность в том, что в этот вечер ее пожелания будут исполнены? А потом постепенно и в другие вечера, и, наконец, всегда. И во всем.
Любовь – большое, светлое чувство, не так ли? Ему должно быть удобно рядом со своим предметом. Он теперь опасался, что философствование заведет его еще дальше, откуда если и можно выбраться, то уже только на поезде.
– Слушай-ка, время обеденное, не перекусить ли где-нибудь, – сказал он. – Вот Макдоналдс, войдем. – На ее лице выразилось замешательство: – Макдо… ты… серьезно? Там такая еда. – Ну, если дело в еде, а не в снобизме… пойдем в другое место. Помнишь тот ресторанчик напротив собора, он неплохой, хотя и дороговат. – Макдоналдс! Как это только… – Когда я вывожу дочь – а она в инвалидном кресле – мы можем войти в Макдо без предупреждения. Конечно, и в ресто отказ – крайняя редкость, но там обязательно почувствуешь себя помехой. Так вот, мне Макдо симпатичен по солидарности с дочерью-инвалидом. Если б она была с нами сейчас, мы бы вошли сюда, как все люди. – Твои чувства я понимаю, они довольно сложны.
Любовь многое делает по солидарности. Вообще это важный признак любви: находит ли она свое продолжение во взгляде любимого, любимой. Ему заранее симпатичны ее занятия, друзья, привязанности…
– А вот и ресто. Войдем. Так вот, о доверии. Если я не могу доверять, тогда лучше избежать продолжения. Мучительно ждать и не знать. – Еще бы. У тебя нет другого выбора, как сделать выбор самой и мне его предложить: или – или, всё или ничего. Твоя интуиция тебя не обманывает: величина моего чувства не соответствует твоему. Я рад тебя видеть, лишь насытившись встречами другого рода: книги, моя писанина, собеседники. Короче, у меня нет “всего”, но у меня более, чем “ничего”. Одним словом, “кое-что”. – И он коварно добавил: – Как говорится, любовь – дитя свободы.
Ленивое потребление плоти, подумал он. В этом месте земли спокойно потребляют, кушают вкусное блюдо. Нечто лучшее, чем гамбургер, эстетичнее, чем Чумаченко с пистолетом в кармане кожанки, шумно высасывающий мозговую кость. Там поцелуй любви, а тут удар кинжала, писал поэт в 19 веке, еще ничего не зная.
– Вечером я буду в Париже, – со значением сказала она. – У меня много работы, – как бы извиняясь, сказал он и подумал, что происходящее окрашено в полутон. Гризайль любви. Интересно, что частный случай camaïeu серого цвета, grisaille, по-русски обозначает всякий рисунок в этой технике, будь то красный или зеленый.
Ощущение течения, несущего всё. Разносящих их в разные стороны. Вдовы, разведенные, инвалиды. Сидя на берегу, смотреть на барки и лодки, на гуляющих в канотье. В наше время и гребцам галеры в трюме сделаны окна побольше. Их похлебка вкуснее. Им полагаются оплачиваемые отпуска.
Другими словами, еще и снова, а что было – не имеет значения: потребление устремлено в будущее. Еще, снова и всегда, с его или ее стороны, но если с моей, то настолько, насколько мне этого хочется, нужно или возможно. А отчего так бывает – неизвестно.
=|=
(грустя) Хорошенькое маленькое эго молоденькой женщины. Это-то и было в ней интересно, эта-то кошачья независимость и привлекала. Поластившись и получив рыбку, кошечка ее съела и убежала в другой садик. Он почувствовал горечь и печаль, хотя было заранее понятно, что милая ему кошачесть не совместима с привязанностью собаки, от которой ему делалось скучно.
И это: мчаться на велосипеде в холодном воздухе. И как ему хорошо в ней. И опять совершать вечные движения, из которых выросло все человечество, культура и прочее. И все истории с Богом вокруг этих вечных движений.
Вечное движение существует, конечно, но оно не там, где его ищут.
~
Жонглер объяснял, почему возможно его искусство ловкости и быстроты необычайной: в силу тренировки время как бы растягивается, для него секунда длится дольше, чем для зрителя. Он не хватает кеглю, а вынимает из воздуха. Так и в автомобиле после 100 км/час скорость в 50 км кажется “медленной” и маневр проще.
Обобщая, можно выделить главную черту т. называемого “опыта жизни”: неторопливость, замедленность принятия решения. “Опыт говорит”, что выход всегда есть, надо только его “дождаться”.
о0о
(из несуществующего романа Андрея Белого “Париж”)
Скользя взглядом по лицам, вычисляя мгновенно их место в обществе – сегодняшнем по случаю, и вообще – выбрал физиономию ухоженную, с усиками, немолодую. Чиновник? Профессор в отставке? Из открывшегося рта вытекла удобная фраза:
– Подумать только, в двух шагах от Пигали чудная тихая вилла, частная улочка с деревьями и желтыми листьями на обочине…
– Во времена Пигаля тут были особняки… И его мастерская.
– Он ведь художник…
Кто же еще рядом с Монмартром?
– Простите, вы хотели сказать – скульптор?
Неужели так важно? Но профессор на компромиссы не шел. Пришлось задержаться и спросить, подавляя зевоту:
– Он был скульптор?
– Ну да. Жан-Батист Пи…
Педанта не слушая, в сторону наклоняясь, приблизившись к уху хозяина:
– Приезжайте к нам! Нам доставили восхитительное фуа гра из Дордони. Из Шампани – шампанское, редкое, о! Эти жемчужные нити в бокале!
– В нитях напитков вы знаете толк. И в гусиной печенке, конечно, тоже. Ведь ваш отец был в правительстве Помп… Иду, дорогая, секун… дочку! – Отозвался на возглас от вешалки.
– Дочку? Чью же? – насторожился секретарь министерства.
Бесформенная толпа гостей разделилась на островки говорящих. Одиноко стоял башнею Эйфеля господин в потертом весьма пиджаке. Протискиваясь, прижался к нему, вытянув руку вперед с бокалом шампанского.
– Простите, вы…
Вскинув голову, почувствовав свое место и пользу, а также возможности:
– Я – издатель. Я издаю.
– Ах, как интересно!
– Я издаю журнал “Литературные миги”.
Но вдруг ворвалась в благодушие, меняя тему и взволновав – линией чорной нога: в чорном чулке. Поэтесса, опираясь на спинку низенького дивана, ногу закинула на ногу, и надвое залу разделил чудный шлагбаум. Он через него перегнулся знакомиться, улыбаясь и шевеля усами заманчиво.
– Вы мне напомните…
– Лор.
– Ах, ну конечно: Лор, я помню отлично, и вашу но… книгу, конечно, запомнил ее навсегда, и еще этот рисунок! Смелый, веселый: мне хотелось вам позвонить, но не было номера. Вы позволите?
Из кармашка выпрыгнул карандаш и зачиркал. Лор томным голосом договаривала:
– двадцать восемь… шестьдесят два…
Возраст ее и его встретились в номере. Знак судьбы… встретиться в номере? Гм, в номерах? Но в спину толкал господин тарелкой с закуской, как бы нечаянно, и однако!
– Пардон.
За спиной интересовались политикой:
– А ваш президент… право, странно!
– Немцы. Канцлер немецкий у него курьером Европы… Сами знаете: снег, холода. Русские спасаются водкой.
– Извините, но прямо скажу: канцлер ничтожный.
– Губернатор Сибири.
– Ах, вот как! Но понятье о чести.
– Нет никакого. Послушайте, я вам скажу одну вещь.
Началось перечисление важных знакомых в Сенате.
[в гостях у Huguette de B…, по случаю выхода ее романа ]
≠
Невидимые нити, связи, соки, питающие текст! Пока не коснешься пейзажа, места, обычая, обречен тонуть в конспектах, догадках.
Легенда возникла от того, что сальери значит солонка, и она оказалась слишком близко к Моцарту. С древности средневековья солонка окружена особенным отношением. Даже и сегодня в Бретани или Нормандии неприлично, в ответ на просьбу передать соль, взять солонку и протянуть спросившему: нужно ее перед ним поставить на стол. Ибо если в ней не соль, а нечто смертельное, то не ты ее дал в руки возможному покойнику, а он сам взял отраву.
Панъевропейское значение сальери реабилитирует Сальери: яд не он, яд не в нем. Хотя и не аннулирует проблему зависти: отчего ему, им – да, а мне нет. Ну, хорошо, вот кто-то или даже несколько лучше, ничего не поделаешь; чем же лучше вон те десятки, отчего же они, а не я? А?
=|=
Звучат еще последние такты, и вещь созерцательная. Тихо сидим. И вдруг крик браво, взрыв хлопания в ладоши. Ничего не понимаю. Как возможен переход сей от тишины созерцания к воплю стадиона? Или, может быть, зал живет своей жизнью, отдельной от музыки? Или музыканты опять не справились и вместо состояния души навеяли спортивный восторг перед ловкостью пальцев и губ? Тысяча человек делает вид, что куда-то вошли и услышали? Или нужно успеть закричать первым?
(Немного успокоившись).
Если сидит с протянутой рукой, то всё понятно: нищета одолевает материальная. Но как объявить нищету одиночества? Подойти к другому: побудьте со мной? Другой испугается. Первым закричать браво и выделиться, схватить миг внимания публики, силой оторвать себе кусочек человеческого удивления.
Бывает, конечно, что оркестр играет громоподобное тутти и сам нагнетает, а ведь тут совсем тихое, угасающее, словно рука, протянутая к горизонту, словно шепот “милые, милые мои”… Какое же тут браво, о чем?
√
Нормандия. На площади перед ц. Мадлены в Верней-сюр-Авр. Абсолютное отсутствие желаний, планов и намерений. Пребывание здесь и сейчас (внутри “абеляровой формулы”). Один, и ничего. Один – и не одиноко. А уж в юности-то, когда-то – так страшился остаться в праздники один.
В сущности, что всё это значит? Зачем это одиночество человечества?
Мне хотелось бы очутиться сейчас в теплой постели.
Засыпаю в машине.
Иссякание.
А вон тем, в ярко освещенной кондитерской, было не все равно: стояли в очереди и расходились с тортиками, довольные.
Отдаленное чувство долга.
Зазвонил колокол, и потянулись семьи на мессу.
▼
Кусочки заведомые, нарезанные, то, что обычно делает сам читатель: выковыривает свой индивидуальный изюм.
Название произведения Фрагментарий. Словно на кучу всякой всячины наползает форма и себя наполняет. Эхо планетария, тоже собрание случайное, но предметов подобных. И есть порядок подразумеваемый, но произвольный – фигур мифологии. Так и моему Фрагментарию соответствует… человек.
Странный праздник Рождества в этом году. Даже торговцам наплевать. Трижды попались номера машин с тремя шестерками, и одна ехала передо мною в пробке на окружной парижской дороге, Периферике.
=|=
Рождественский подарок: много летал во сне. Сначала в очень большой комнате, огромной, вроде спортивного зала, и были четыре свидетеля, задиравшие головы: Корабельников Леонид, Алан – взявший меня в машину в 94-м на исходе Танкарвильского моста – и еще кто-то, и одна женщина. Потом летал один среди странных развалин. И если раньше я летал напряжением мускулов голеней и в щиколотках, то теперь – стесняя грудь, собственно, усилием воли, а торможу, задерживая дыхание.
Ночью же искал в НЗ выражение “день Господень найдет как сеть”: русского перевода не было, а по-французски как-то иначе.
Ω
Убывание Любви.
Остались актеры: они сыграют кого угодно, сварганят кино о Иисусе Христе.
Шабаш мишуры. Хор попугаев.
Смерть вторая, говорит Откровение.
Моя дочь умирает во мне, вот в чем ужас. И ужас тот еще, что я его не чувствую.
Молитва и есть призывание Любви (Бога), стремление получить ее Присутствие.
“Начало и конец” – это, конечно, божественное.
У человека же “исчерпанность”.
Сначала (потенциальная) полнота,
потом из нее черпается и вычерпывается.
Вернуться в пространство слуха и ожидания.
Фрагменты: поскольку целое невозможно: это зернышки и кусочки драгоценные, остальное – наполнитель. Так наполняют опилками куклу, чтобы держалась голова.
t╟
Бог хочет, человек мечтает, произведение рождается.
Фернандо Пессоа (├1935)
Наконец-то! Настоящее! Подписываюсь.
А то всё какие-то президиумы со стульями.
И даже споры вокруг стульев.
Гнев Всеволода Некрасова загорелся, когда его стул в новых президиумах попросту заняли молодые и проворные.
Быть может, смерть Пригова изменила взгляд, углубила перспективу. Отрезвила.
С другой стороны, “Бог” Пессоа мой ли. П. сказал однажды о своем “трансцедентном язычестве”. Забавно и, пожалуй, хлестко. Нечто немецкое, и годы те же. Не слишком ли поспешно я подписался… То есть, подписываюсь, если рядом не будет… имени Пессоа. Тогда Бог мой. Но тогда и заимствовать неприлично.
“Неискренни писания, назначенные удивить, а также и те – отметьте, это важное – которые не основываются ни на какой фундаментальной метафизической идее, другими словами, те, где отсутствует – хотя бы даже дуновение – понятие о серьезности и таинственности жизни.” (опять Пессоа, п. Кортесу Родригесу, 1915)
√
Гладенькое, сладенькое, там рифмочка, а там фифочка, и готово: русский Пессоа. В чем же его отличие от всех антологий “кубинских поэтов”, “современной американской лирики”, написанных элегантными ребятами в Москве? “Высокого качества”, конечно, культурное рифмоплетство.
~
Иной писатель похож на пчелу, и его писания подобны меду.
А другой откладывает тебе в душу личинку ужасов.
Будьте, дети, осторожны с искусством: такого посеют, что заболеете депрессией или раком, и не будете знать, из-за чего.
~
Одно дело – провести экскурсию по любимым местам, а другое – показывать альбом чужих фотографий. Показывать, что сам нашел и полюбил, а другое – по заказу зрителей и читателей. Заказывают же всегда известное из других путешествий.
Тут разница между литературой и китчем. Она [относительная] редкость, а китчем завалены прилавки мира.
┬
Здравствуй, племя младое, незнакомое… Впрочем, сверстники заметно довлели в этом собрании. Тучный Комар (без Меламида, – тот спохватился, что жизнь проходит в затянувшейся шутке, а с годами смеяться все труднее, и при мысли о будущем скорее бывает тревожно, – Меламид бежал в Италию), круглоголовый Соков, элегантный энциклопедист Булатов.
Если старшее поколение скорее иронично и сдержанно (от кагебят можно было получить по голове), то на знамени молодежи написано провокация, – в виду изобилия возможностей и общей пресыщенности. Как, в самом деле, задеть и обратить на себя внимание публики? Что остается самолюбивым юношам из областных городов? Омоновскую портянку шарфиком себе повязать. Приосаниться – и в кадр: “Что, воняет? То-то же. Эфто моя свобода выражения”.
С другой стороны, тепло. Бокальчик шампанского, закусочки, винцо. Гарсон прорезает толпу подносиком с пирожками, и за ним устремляются дамы и господа, словно чайки за пароходом. Боже мой, русские, всего пережившие столько, а сколько еще предстоит!
Благожелательные Оскар Рабин и Валентина Кропивницкая. Да, сказал Оскар, Ренессанс бывает не часто.
Инсталляции, хеппененги. Искусство плющей и вьюнков, иронии по поводу стены человеческой глупости. Берлинской, например. Повалившейся. Теперь новая строится потихоньку со своей новой пошлостью.
Но что ж будет, когда все позабудут, кто была такая капеэсес, и все ее кровавые штучки? Все станет не смешно и никчемно. И мне уже не смешно (почти: забывать начинаю проделки Московии), еще есть ностальгия по тем временам.
Или вот ранний Булатов рисунков, – виденных на выставке у Дины Верни лет восемь назад. Дышат, звучат, словно раскрылись тетради Дюрера.
Искусство пионеров, убежавших от толпы – брадобреев, портных и банкиров. Когда впереди человеческая неизвестность. Новизна. Иисус Христос.
В морозном воздухе вечера, уже верхом на велосипеде, вдруг оглянувшись, увидел седую благородную голову и невольно воскликнул:
– Жорж Нива!
Он всматривался, не узнавая. Обменялись веселыми фразами.
– И что же вы пишете?
– Да вот, “Фрагменты”…
– Это признак мудрости.
– Да и правда: нет больше времени на заполнение промежутков.
Он продолжал путь свой на выставку. Холодный воздух ночного Парижа – пир легких велосипедиста. И эта легкость, почти беззвучность почти что полета.
Ω
Порывы – нет, не умерли окончательно. Мечты великие, космос, вечность, бессмертие, Иисус Христос.
Не загородить их антрацитовыми костюмчиками всех мастей.
Как начинается вечность
… лучше, когда сон медленно оставляет меня, и, проснувшись, я еще не пошевелился и не восстановил общение со своим телом, не вступил в дневное владение им. Сознание висит, отделившись, в теле не нуждаясь, спокойное, прозрачное, бездумное, готовое видеть. И я знаю, что это и есть его первое состояние после смерти. 91207
▲
(О снах) Встречи имели место во сне, и во снах приходит воспоминание об этих встречах, иногда любовных, я начинаю искать телефон, который был раньше, в предыдущем сне, чтобы позвонить, или пытаюсь вспомнить адрес их. Так и сегодня снилось место, где жил “Евгений”, но его спустя год там не было, а другой молодой человек сказал, что “Евгений” написал мне письмо, и сейчас мне его принесет.
Париж, 2008 г.