Опубликовано в журнале Зеркало, номер 26, 2005
1975-й год
Глава из книги
Вернувшись из Лондона, Сами Биренбах1 был потрясен внешним видом Йоны2. Глядя на нее, он замечал следы болезни. У Йоны, так боявшейся чужой старости, чужих морщин, делавших людей похожими на сморщенный чернослив, вдруг выступили признаки тяжелых лет. Несмотря на то что ей был всего 31 год, ее лицо словно опало. Боясь госпитализации, она изо всех сил старалась казаться нормальной. Все, что было связано с ее прежней жизнью – будь то наркотики или дружба с гомосексуалистами, было теперь забыто благодаря стремлению как можно скорее поправиться. Сумасшествие и аномалии перестали быть для нее опасными и притягательными играми, но теперь казались ей пропастью, караулящей ее шаги.
По утрам она упражнялась на новом тренажерном велосипеде. Нажимая на педали и тяжело дыша, она рассказывала Биренбаху о планах ремонта пристройки во дворе, рекомендовала души, гигиену, кремы для лица и здоровую пищу. Беспрестанно записывала на обрывках бумаги строки стихов и заметки, без конца разговаривала по телефону. У нее появилось обостренное стремление выступить перед публикой на ярко освещенной сцене, искать тепла у молодых любовников или начинающих поэтов, смотревших на нее с обожанием.
Из ее все удаляющегося прошлого слали последние знаки дружбы Визельтир3 и Горвиц4. “Скажи мне, Йона, как там наши стихи/ Как там наши стихи, как/ Там стих и как мы?” – спрашивал Визельтир со страниц журнала “Симан Крия” (“Восклицательный знак”). Однако в ответ получил сердитую записку. Яир, в знак примирения, посвятил ей свою новую книгу “Стихи 1960/1973”, но ответа не удостоился. Во втором номере журнала “Гог” под редакцией Меира не было ни одного стихотворения Йоны, но имя ее было упомянуто рядом с именем Амира Гильбоа, как одного из наиболее значительных поэтов. Из людей уходящего прошлого Йона поддерживала постоянные отношения исключительно со своими редакторами. В Пери5, Мокеде6 и Бецалеле7 она видела рыцарей, охраняющих ее от “похищения”, от страха новой госпитализации в “Тальбие”, потери возможности писать, анонимности, неминуемо становящейся уделом тех, кто не способен творить. “Сам факт публикации является пространственной защитой” – верила она, и война, разразившаяся между редакторами журналов “Ахшав” (“Теперь”) и “Симан Крия” (“Восклицательный знак”), казалась ей чем-то ненужным. Считая себя неким солдатом-миротворцем, Йона предложила примирить противоборствующие стороны и даже объединить оба издания. Мокед пошел ей навстречу, и они отправились в редакцию “Симан Крия” к Пери. Однако того в редакции не оказалось.
Йона была заинтересована в беспрерывной публикации, лавируя между лагерями. Иногда, по ночам, она выходила на прогулки в сопровождении Пери, они шли пешком от его дома до автобусной остановки на перекрестке Илит. С Мокедом же она встречалась в невзрачном кафе в тель-авивском порту за стаканчиком мороженого “Бродвей”. Пери собирал стихи для ее новой книги, Мокед сопровождал на закопченную центральную автостанцию, где она разыскивала свистульку в виде птички. “Сидя у тебя на коленях…” – писала она в напоминающем вестерн стихотворении, посвященном Мокеду. “И, скажем, играя волосами на твоей груди… Я просила у тебя голову лучшего из твоих друзей”. Мокед опубликовал это стихотворение в “Ахшав” вместе с посвящением, которого не будет в книге, опубликованной Пери.
Осень опустилась на печальный год, в саду стало холодно, Эстер8 закуталась в пальто и шали, боясь, что приближающаяся зима отрежет их от мира. “Медведица Гризли вырастила меня / Вскормила меня звездным молоком”, – писала Йона в стихотворении, опубликованном в новом номере “Ахшав”. Мокед, обрадованный возвращением Йоны в пенаты его журнала, писал о ней в биографической сноске: “Йона Волах, давно ставшая самой значительной поэтессой в ивритской поэзии, сегодня является, пожалуй, самым действующим и действительным художником”. В номере в серой обложке сосуществовали все старинные закомые Йоны, от Дениса Силка9 до Антона Шамаса10, а рядом с ними, в разделе “Новые лица”, впервые возник Моти Бахарав со стихотворением, подражавшим стилю Йоны и написанным, как казалось, восторженным почитателем ее таланта. Так, десять лет спустя после того, как сама Йона напечатала в этом разделе своего “Йонатана” и еще три стихотворения, она встретила здесь последователя, который введет ее в группу писателей, почитающих ее как поэта-новатора.
Бахарав был старше Йоны на три года, но как поэт он был всего лишь начинающим. Это был сильный и горячий человек, притягивавший к себе молодых поэтов и музыкантов. Детство его прошло в мошаве, он закончил сельскохозяйственную школу. Открыв в себе страсть к сцене, он уехал в Нью-Йорк, учился актерскому мастерству и какое-то время входил в состав ансамбля “Ла-Мама”. Вернувшись, он работал в Яффо с наркоманами и трудными подростками, писал сценарии для радио, короткие пьесы и стихи. Он был многоцветным, как матрос с желтой субмарины, резко отличаясь от прежних друзей Йоны. И Йона стала наведываться в его просторную квартиру, где всегда было полно народу. Лаял пес Давид, телеги старьевщиков гремели по улице Дубнов. Гости беседовали о поэзии и музыке, устраивали выступления, поэтические вечера и ночные радиопередачи. Там бывали Эли Бахар из Яффо11, Рони Сомек12 и Одед Пелед13 из Хайфы. Через много лет Пелед опишет в стихотворении, посвященном Йоне, образ жизни этой компании – с овчаркой, служанкой–румынкой, запретной трубкой, улицами Тосканини и Дубнов и молодыми поэтами, начинавшими печататься в то время, когда термин “молодые” все еще употреблялся в отношении Йоны, Меира и Яира.
В группе “Гог 2” у Визельтира появились уже Йосеф Шарон, Мордехай Галили и Дан Армон. Майя Бижерано и Ицхак Лаор печатались в “Ахшав”. Сформировалось новое поколение поэтов, не вызвавшее, однако, скандала. Казалось, что никто не вышел им навстречу с проклятиями или распростертыми объятиями. В середине 70-х от секретного ордена поэтов 60-х – от мегаломании и бурления времен “Кильтертерна”14, существовавшего как вещь в себе, – не осталось почти ничего. Негде было являться во всей красе, не осталось непокоренных замков, не считая старинной крепости “Ахшав”, изредка выпускавшей снаряды в направлении Пери или Визельтира. Шлёнского и Альтермана не стало, рыцари поэзии утомились, поколение “Ликрат” (“Навстречу”)15 создало семьи или преподавало за границей.
В стране, герои которой были повержены в 1973-м, а граждане смущены и сбиты с толку, люди жаждали прозы, которая прояснит им ситуацию. Поэзия Альтермана уже не приносила утешения матерям, потерявшим на войне сыновей. Война, положившая конец всякому пафосу, все же не заставила читателей полюбить новую, горькую и далекую для понимания публики, поэзию. В кинотеатрах шли “Мой Михаэль” и “Большие глаза” – два профессионально сделанных отечественных экскурса в тайны израильской души. Эфир наполнился новой прессой, свободной от давления со стороны власти. Телевидение под началом Арнона Цукермана стремилось держать руку на пульсе событий, а кинорежиссеру Михаэлю Лев-Тову, принадлежавшему к группе молодых режиссеров – выпускников лондонской “Фильм Скул”, было поручено взять интервью у Яира Горвица. К своему удивлению, Лев-Тов встретил поэта, который, ничуть не смущаясь, рассказывал о себе потрясающие вещи – все это на поразительном, инфантильном языке чувств, перемешанном с истинной поэзией. Лев-Тов установил перед Яиром кинокамеру и снял о нем документальный фильм.
Кинолента, воскресившая атмосферу “Кильтертерна”, была показана по государственному телеканалу в марте 1975 года. Камера лишила прелести все то, что некогда происходило в потаенной тени. Яир, с поредевшими волосами, читал стихи и ухаживал за девушкой. Лежал на диване, распространялся о собственной ипохондрии, разводе, сиротстве и даже о покупке квартиры Менахема Пери. Он шел с друзьями по улице Дизенгоф мимо кафе “Косит”. Садился, смотрел, поглядывал, жаловался, писал и пел. На следующий день после показа картины газеты были наполнены злобой и сарказмом. “Ужасающая, отвратительная программа”, – писали они. “Порнография… Еще один из бессмертной клоаки Дизенгофа…” Геда Бошес атаковала, даже умеренный Иеошуа Кназ писал о “невыносимой фальши и ужасающих сценах… В тот незабываемый вечер зрители закрывали лицо руками”.
Йона давно отдалилась от Яира, и поднявшийся вокруг него шум был для нее всего лишь далеким отголоском ее прошлого. Она мечтала о своем собственном фильме, но его время придет только 10 лет спустя. Сидя на балконе у Бахарава, говоря с потрясающей скоростью, она напоминала ему яффских наркоманов, посещавших его драмкружок. Она находилась в огромном напряжении. Как-то она показала ему поэму под названием “Африканские бойцы” на пяти страницах, исписанных мелким почерком. В ней были размышления о природе белого и черного человека, человеческой душе, здравомыслии и сумасшествии, о Мессии в сопоставлении с собственным “я”. Дождь хлестал по пуримским маскам. Росло ощущение бессилия перед волной криминала и сведения счетов. Казалось, что назревает новая война. Амос Кейнан спрашивал, не означает ли тот факт, что наши писатели вместо фамилий Мегед, Тамуз и Из’ар носят теперь фамилии Визельтир, Волах и Левин, возвращение к провинциальности и отступление с занятых позиций.
Когда Моти Бахарав приехал в поселок навестить Йону, крутящую педали, мчась неизвестно куда, в коридоре промелькнула тень Эстер. Он восхищался той легкостью, с которой Йона записывала незабываемые строки, и все же не забывал о подстерегавшей ее опасности. Они не стали любовниками. Йона держалась за Бахарава благодаря тому теплу, которое он распространял вокруг себя, а также его умению организовывать поэтические вечера и прочие выступления с той же быстротой, с какой она сочиняла стихи. Он был агрессивным популяризатором поэзии и великим организатором, а Йона жаждала бурной сценической жизни – ей были необходимы люди, способные достать зал, организовать подвозку и рекламу. Это стало частью процесса ее выздоровления, а 1975 год стал годом броска. В “Двар ха-Шавуа” Канюк16 упоминал ее имя рядом с именами Гури, Халфи, Фогеля, Ратоша – поэтов, значительность которых не может быть поставлена под сомнение никакими литературными баталиями между Пери и Мокедом. Йона познакомилась с людьми, знавшими каждую сцену, каждый клуб, каждый поэтический подвал в стране, политические взгляды сблизили ее с Шулей Алони, она сошлась с художницей-феминисткой Мириам Шарон, ее литературными агентами были Бахарав и Одед Пелед, она впервые выступила по радио со Шломо Баром, написавшим музыку на ее стихи. Феминизм, публичные чтения и свет прожекторов как защита от притаившегося в темноте, одиночества, болезни.
В небольших залах, где проходили поэтические вечера, Йону ждала публика, слышавшая о ней, еще не прочитав ни одного ее стихотворения. Она выходила на сцену между членом кнессета и писателем и казалась людям, видевшим ее впервые в жизни, прекрасной и необузданной женщиной-подростком, говорящей смелые и непонятные вещи, которые на мгновение казались прекрасными. Ее не всегда понимали, но в ней ощущалось нечто притягательное и дикое – из мира неосуществленных фантазий и страхов, в которых боялись сознаться при свете дня.
В мае 1975 года ее имя проникло в академические круги. Яэль Ренан, красивая и острая на язык 28-летняя аспирантка кафедры литературы, покоренная стихами, вошедшими в сборник “Дварим” (“Слова”), прочитала в Тель-Авивском университете длинную лекцию о ранней поэзии Йоны Волах. Сесилия, Себастьян и Йонатан были проанализированы и официально водворены в пантеон литературных образов. “Поэзию Йоны Волах можно разделить на три ярко выраженных периода”, – говорила Ренан, основываясь на образах сборника “Дварим”, таких, как Себастьян – “имя, присвоенное некому абстрактному существу – мироощущению”, или Корнелия “которой не удается найти себя ни в дьявольском мире ночи, ни в человеческом мире утра, ею управляют внутренние (поэтому она “вынуждена”) и внешние (“люди сделали ей”) факторы. Где-то между “внутри” и “снаружи” прячется бес, также соответствующий неким внутренним составляющим”. “Внутренний мир Сесилии хрупок и ломок”, – говорила Ренан, обращаясь к публике, собравшейся на конференции, посвященной памяти профессора Йосефа Хаэфрати. “Чтобы не испариться, ей необходимы рамки. Под слишком сильным давлением она может рассыпаться”.
Преследуемая ночными бесами, Йона искала спасительной близости такого отважного бойца политического фронта, как Шуламит Алони, казавшейся ей могущественной женщиной. Алони была тогда на пике своего успеха – член парламента, с непослушными кудрями, предводитель оппозиционного движения, без тени страха выступавшая против религиозных кругов. После выборов она стояла во главе движения из трех членов кнессета, была назначена на должность министра, вышла из состава правительства Рабина, выступала за аборты и защищала права избиваемых женщин, выступала по радио и притягивала голоса избирательниц. Йона позвонила ей и попросила о встрече. Они встретились на улице Ибн-Гвироль и среди шума говорили о феминизме. Йона просила Алони помочь ей разрешить проблему пустовавшей квартиры. У нее возникли трудности с хозяевами, городским управлением и табу. Она мешала политику, феминизм, бюрократические препоны и косметические рекомендации.
Алони была утомлена и очарована. Она являлась постоянным объектом различного рода просителей и поборников справедливости, и Йона не была отвергнута лишь благодаря тому, что была поэтессой. После этой встречи они стали появляться вместе на женских собраниях, ездили на такси в Хайфу, чтобы прочитать лекцию в зале недалеко от “Ган ха-Эм”. Йона была напряжена, как зверь перед прыжком, и, сидя с ней в кафе на горе Кармель, Алони пыталась ее успокоить. Йона выступала в небольшом зале. Ее речь была резкой и странной – это был анархический, несфокусированный, но в то же время полный воображения и притягательный поток сознания, напомнивший Алони лекцию Мартина Бубера, слышанную ею в юности, – нечто “возвышенное и непонятное”. Со своего места на сцене Алони наблюдала за публикой, которая казалась загипнотизированной. На протяжении следующих пяти лет они выступят вместе около десяти раз. В международный женский день они ездили на Север, в тель-авивском зале беседовали с женщинами об их праве на отказ, самозащиту, на прекращение нежелательной беременности. Алони чувствовала, что Йона подчас опирается на нее, как на мать, в то же время создавая вокруг их отношений атмосферу некой сдерживаемой сексуальности, характерную для свидания любовников. “Береги молодость”, – сказала Йона.
Так, странствуя между поэтическими вечерами и женскими собраниями, Йона возвращалась в Тель-Авив по вечерам, на такси или поезде, а ночью уезжала в поселок17. Всю дорогу она беседовала с поэтами, техниками по записи, лекторами и водителями такси, опасавшимися задремать. Они тоже были публикой, ее лихорадочная речь производила на всех незабываемое впечатление. “Ее голос спешил, чтоб угнаться за мыслями”, – писал Бахарав в стихотворении, посвященном Йоне, “Глаза – в пол, словно слушает… Но голос в Африке, исследует негритянские страсти. Гляди, чтоб не слопал тебя властелин зулу… Пугается пульса собственных страстей… Твои мысли – мельчайшие молекулы света”.
В один из послеполудней 1975 года Бахарав привез к Йоне Шломо Бара – высокого, костистого музыканта с обрамленным черными волосами, как паранджой, смелым лицом. Они сидели в саду, а Йона рвала фрукты с деревьев. Она говорила, бродя среди грядок, и казалась чувственному мистику Бару ведьмой, общающейся с растениями. Он ощущал вокруг себя присутствие существ, населявших поэзию Йоны, – улетающих птиц, убегающих зверей, косули, упавшей с крыши и свернувшей себе шею, чудища-гориллы, черной и злой, как забвение, желтых фруктов и тонких трав. Он знал ее стихи. За пять лет до их встречи он как-то позвонил ей, чтобы сказать: “Я написал музыку на ваши стихи и хотел бы встретиться”. “Позвони через год”, – ответила Йона. Он обиделся и больше не звонил, до тех пор, пока Бахарав не привез его к ней.
Стихи из сборника “Шней Ганим” (“Два сада”) были знакомы ему с момента их публикации. Не зная ее лично, Бар был полностью погружен в ее поэзию, как никто до него. Через неделю Йона сама приехала к Бару в Беэр-Яаков, в такой же старый и неказистый дом, как ее собственный, который к тому же лепился к забору лечебницы для душевнобольных. В подвале, в импровизированном студио, он играл ей музыку, написанную им на ее “Шней Ганим”. Йона слушала, как завороженная. Бар играл на тамбуре и пел своим особенным голосом. “Ты поешь трансцендентально”, – сказала Йона, очнувшись от оцепенения, “как в африканском трансе”. Он играл на барабанах и научился распознавать людей по их внутреннему ритму. С самого детства, прошедшего в Рабате, а потом во времянках, Бар барабанил, когда ощущал горе или голод. “Если бы не ритм, я превратился бы в дьявола”, – сказал он как-то. В Йоне он почувствовал бурление и извержение, которым было не дано продлиться.
По изощренной прихоти случая, за шесть лет до их встречи Шломо Бар познакомился с Джорджем Дарвишем, австрийским возлюбленным Йоны. Они встретились в конце 1969 года, как раз после того, как Дарвиш был изгнан из Йониной мансарды. Бару было тогда 26 лет, и он жил в коммуне в Беэр-Яакове. Кроме Рины – его подруги – там жили немец Хаммер и сын раввина Данбург, который привез к ним Джорджа с разбитым сердцем. Хаммер был художником и музыкантом, любил бродить по пустыне и был в конце концов депортирован по смутному подозрению в шпионаже. Возбужденный и распираемый знаниями, Джордж говорил с ними о Гурджиеве, Штейнере и Йоне Волах, чью книгу “Шней Ганим” он привез с собой. В то время как компания, напоминавшая стаю, лавировала между военными постами на Синае, Бар углубился в чтение. Слова Йоны проникли к нему в кровь.
Целый год он не выпускал книги из рук, написал музыку на последнее стихотворение – и так до тех пор, пока не достиг высшей ступени познания, и ему стало казаться, что божественное вдохновение вложило в его руку ключ к творению. Бар считал, что это стихотворение – одно из трех лучших, прочитанных им за всю жизнь. Он исполнит его со сцены и в 1992-м году, 23 года спустя после первой встречи с книгой, принадлежавшей Джорджу. Стихотворение начинается со слога “и”: “И в одном саду все фрукты желты и зрелы, и весь он округл”. Полгода работал Бар над “и”, чтобы оно звучало как прыжок на подножку проносящегося мимо поезда. “Это совершенное и чистое стихотворение”, – сказал он Йоне, когда они встретились у нее в саду.
В подвале его дома в Беэр-Яакове она пришла в восторг от его музыки, подарившей новую жизнь ее словам. Она рассказала о нем Хадассе Вольман, ведущей радиопередачи “Литературное приложение”. Они были приглашены в студию номер 1 в Кирие. Йона, Шломо и его друзья музыканты, тогда уже задумавшие основать “Брира Тевит” (“Естественный отбор”), явились туда в полдень одного из майских дней. Студия показалась им обшарпанной и запущенной, как старый склад, однако Йона казалась Вольман королевой, празднующей обновление. Своим девичьим, напряженным голосом она прочла в громоздкий микрофон “Шней Ганим”, на последнем предложении к ней присоединился Бар с тамбурой. Его голос был тонок, как голос ребенка, и слегка дрожал. Он снова и снова повторял одну и ту же строку: “Когда тонкий сад чувствует, как округлый”. На фоне тонкого струнного звука песня создавала ощущение хрупкости и красоты. Бар и Йона встречались в ее саду и в его подвале. Они сблизились на короткое время и отдалились. Бар видел в Йоне некую Дженис Джоплин, пылающую возле своей потухшей матери, в доме, ставшем пристанищем духов. Когда Йона прониклась желанием сочинять сама, сказав Бару: “Я супергений”, – он отдалился от нее, разочарованный, словно приблизившись на слишком короткое расстояние к боготворимому источнику поэзии, который внезапно остыл.
Они отдалились с той же внезапностью, с какой сблизились. Однако в жизни Йоны появлялись новые люди: таксисты, с которыми она вела длинные беседы, провожали ее до дому и попусту поджидали, юные поэтессы, подростки, встреченные в ювелирном магазине в Яффо, женщины, не устоявшие перед ее лихорадочным обаянием. Так в такси по дороге из Хайфы в Тель-Авив Йона познакомилась с поэтессой Рахель Халфи. Они проговорили всю дорогу, а позже встретились среди латков книжной ярмарки. “Только бы не встретить Визельтира”, – волновалась Йона весь вечер. А когда они расстались, Халфи, находясь под впечатлением встречи, написала на обороте зеленой квитанции стихотворение о Йоне: “Наводящая ужас на смотрящих на нее… Мечущая электрические искры, распространяющая вокруг себя сияние. Чья душа расширяется от искр/ ее руки сама чувственность… укрощает тигров хлесткой плетью… мыслит со скоростью тьмы”. У Халфи был сборник стихотворений об охоте на ведьм, и в тот вечер она почувствовала, что такую поэтессу, как Йона, в те времена сожгли бы на костре.
Тогда же, во время книжной ярмарки, газеты запестрели сообщениями о головокружительном успехе американской писательницы по имени Эрика Джонг. Трехмиллионный тираж ее книги “Боязнь высоты” был распродан в США в течение полугода, а Генри Миллер писал о ней: “Благодаря Джонг женщины обретут свой голос и подарят нам великие саги о сексе, радостях жизни и приключениях”. Его слова напоминали давнишнее пророчество Рембо о женском нашествии. Спальня описывалась в новой женской литературе как некое поле боя. Матери и психиатры рисовались как поработители женщин, а сами женщины выходили очень похожими на мужчин – их занимал секс, они были запуганы и человечны. Йона почувствовала, что где-то, по ту сторону океана, было высказано нечто, похищенное из ее мыслей. В кафе “Штерн” Мокед познакомил ее с Мириам Шарон, недавно вернувшейся из Штатов и непрерывно рассказывавшей о милитаристской деятельности женских организаций, развернутой там.
Шарон была крепкой женщиной, она готовила покрытые землей куски брезента для своей новой инсталляции. Ее сближение с Йоной было быстрым. Обе родились в одну и ту же неделю 1944 года и в разные периоды покорили Антона Шамаса. При их первой встрече в кафе “Штерн” между ними возникло напряжение, какое бывает при первом свидании мужчины и женщины. Йона явилась в хлопковой рубашке, не прикрывавшей живот, и выкуривала сигарету за сигаретой. Двумя днями позже Шарон приехала в Кирьят-Оно. Она читала стихи Йоны и ожидала увидеть мифическое жилище необузданной поэтессы, однако это был всего лишь запущенный дом с больной матерью – бедная декорация 50-х годов.
На открытии выставки Шарон в Рамат-Гане, возле покрытых землей брезентов, Йону пригласили почитать стихи, Шломо Бар сопровождал ее. “Почему бы не взять землю, и не поместить ее в музее? Нам давно известно, что место земли в музее”, – написала Йона на каталоге выставки. Дружба двух женщин породила несколько совместных работ, а также серию туманных текстов, написанных Шарон об их близости: “На первую нашу сумасшедшую встречу… Йона явилась в розовой сверкающей рубашке и черной юбке, словно нимфа, охотящаяся за моей душой. Йона – принцесса песков и дюн, где не существует культуры еврейского народа, воткнувшего временные сваи в определенном месте… Она живет в удручающем доме с красными песками, как на моих рисунках”.
По ночам они пили вино в уютной чайной на улице Гордон. Маленькие столики разместились в двух комнатах на первом этаже, дворик, где женщина могла посидеть одна, выпить, а иногда и послушать стихи. То тут, то там открывались подобные чайные, становясь частью размеренной ночной жизни, характерной для тех лет. Молодой критик Адам Барух, возбудивший гнев Мокеда, сиживал там с Ури Лифшицем. Башир Абу-Рвия пил с Рони Сомеком. Хозяйка, поэтесса Шуламит Аппель, подсела к столику Йоны и предложила ей как-нибудь почитать стихи.
Йона приняла приглашение. В тот вечер, когда она читала, обе комнаты были заполнены до предела. Йона, в массивных ботинках на платформе и темной юбке, читала: “В каком-то баре берут круто/ Поет на новом континенте “На Западе есть перемены”/ Но все это поношено, как старый ботинок”. Аппель наблюдала за ней со стороны. Она завидовала Йоне еще с тех времен, когда обе были начинающими поэтессами. Завидовала ее свободе, необузданности и резонансу, вызываемому ее стихами. “Одиночество, Шуламит, одиночество”, – сказала ей Йона со вздохом.
Жизнь в поселке текла по извилистому руслу. Эстер плелась из комнаты в комнату. Печка разрушалась, печник пришел прочищать трубы к зиме. Йона сидела возле него, а бабочки копоти порхали по комнате. Она говорила о Лорке, беспрерывно пила кофе и выкуривала сигарету за сигаретой. Она рассказала образованному печнику о проблемах с адвокатами и просила совета в деле, касающемся войны с соседями, прозвавшими ее “сумасшедшей”. Среди ее книг он заметил вибратор, прислоненный к “Идиоту” Достоевского. Неожиданно в комнату вошел подросток, друживший с Йоной, она сказала, обращаясь к печнику: “Боже, как же я люблю эту юность”.
В один из осенних вечеров, когда Йона в одиночестве сидела в “Нинве”, на сцену поднялся молодой поэт по имени Рони Сомек и прочел стихотворение о Лолите. Он был высоким и смуглым, с курчавыми волосами и нечесаной бородой. Йона попросила его проводить ее до дома. На заднем сиденье ночного автобуса они доехали до поселка и сразу же отправились в Йонино убежище. Они занимались любовью на брошенном на пол матраце, а после встали и отправились на прогулку. Тропинки вели от пардеса к пекарне, школьным воротам и кинотеатру. Йона наметила для него границы своего сонного королевства. “Здесь, – сказала она, останавливаясь возле погруженных в сон домов, – все считают меня сумасшедшей”.
С иврита: Лиза Чудновская
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 Сами Биренбах – музыкант.
2 Йона Волах (1944–1985) – поэтесса, в возрасте 4-х лет осталась без отца, с подросткового возраста вела богемный образ жизни, страдала психическими отклонениями, была госпитализирована в психиатрической больнице, знавшие ее сравнивали ее с французскими “проклятыми поэтами”, соседи считали ее умалишенной. Йона верила, что творчество так же опасно, как работа с радиоактивными материалами. “Я – Йона – хотела испробовать все”, – писала она в последней тетради дневника. Йона Волах умерла от рака груди.
3 Меир Визельтир (р. 1941) – поэт, друг и бывший любовник Йоны Волах.
4 Яир Горвиц (1941 – 1988) – поэт, друг и бывший любовник Йоны Волах.
5 Проф. Менахем Пери – литературовед, редактор, издатель, друг Йоны Волах.
6 Проф. Габриэль Мокед (р. 1934) – литературовед, редактор, писатель, друг Йоны Волах.
7 Бецалель – литературный критик, редактор литературного приложения к газете “Давар”.
8 Эстер Волах – мать Йоны Волах, в последние годы жизни страдала болезнью Паркинсона.
9 Денис Силк – английский поэт, жил в Иерусалиме.
10 Антон Шамас – поэт, бывший любовник Йоны Волах.
11 Эли Бахар – поэт.
12 Рони Сомек (р. 1951) – поэт.
13 Одед Пелед (р. 1949) – поэт.
14 Журнал под редакцией Максима Гилана, основанный группой молодых поэтов, среди которых были Меир Визельтир и Йона Волах, в середине 60-х годов.
15 Литературная группа, основанная молодыми поэтами и писателями (Моше Дор, Натан Зах и др.), выпустившая в 1952 году свой собственный журнал.
16 Йорам Канюк (р. 1930) – писатель, журналист.
17 Речь идет о пригороде Тель-Авива Кирьят-Оно, где Йона Волах прожила всю жизнь.