Опубликовано в журнале Зеркало, номер 24, 2004
БЫТИЕ
– Подождите! – крикнул Роман уходящей Тане.
Они поболтали минуты две под дождем, после чего Фельдман предложил Татьяне домчаться к ближайшему кафе, где бы можно было выпить чего-нибудь горячего и продолжить разговор о революционном будущем. Когда они выбежали на Страстную площадь, к Роману вдруг обратилась дама лет сорока с толстым слоем дешевой косметики:
– Господин мосье! Папироски для сестры милосердия не найдется?
– Не курю, – признался Роман.
– Не курю, глубоко сую, – ответила дама каламбуром. На ее щеках виднелись следы не то слез, не то дождя, размывшего первый слой макияжа, имевшего странный фиолетовый цвет. Седые волосы дамы были небрежно собраны в пучок, а их остаток трепался в разные стороны при каждом дуновении ветра. Левой рукой она прижимала к себе большую сморщившуюся свеклу. Халат, надетый поверх каких-то старых кофт, спасал ее от холода.
– Эй, выблядок, – крикнула дама в спину Роману. – А ты знаешь, сколько я таких, как ты, на фронте от смерти спасла?! Грудью своею выкормила, семечко солдатское собирала, из окоп сладеньких вытаскивала…
– Вы пошли бы домой, поспали, отдохнули, – посоветовал даме Роман. – У меня и правда папирос нет.
– Правда твоя в штанах, рахит проклятый, – отрезала дама. – Ты сучку свою мясом кормишь, а я третий день сопли жую… Мой дом под тобой, а сейчас я жрать хочу, в животе у меня только мухам дохнуть.
Роман достал из кармана брюк рубль и протянул их даме. Он старался не смотреть ей в глаза.
– Вот, возьмите и поешьте.
– Мерси баку, солдатик, – сказала дама, бросив на Романа кокетливый взгляд. – Храни тебя царица небесная и женушку твою православную, – она выхватила у него деньги, ловким движением руки спрятала их в рукаве халата и быстро засеменила прочь.
Свободных мест в кафе почти не было. Фельдман и Татьяна заняли ближайший к двери столик, на котором стоял графин с недопитой водой и наполненная окурками пепельница. Обнаружив, что столик качается, Роман достал несколько окурков и подложил под одну из ножек стола.
– Маркс прав, – неожиданно начал Роман, – капитализм уничтожат его же рабы – рабочие. Осталось совсем недолго ждать, и все в мире изменится. Не верите?
– Как же, верю, – ответила Таня, улыбнувшись. – А что будет потом, когда все изменится? Маркс об этом что-нибудь говорит?
– Потом будет так, как только мечтать приходилось… – продолжал Роман. – Не будет рабства, богатых, бездомных. Пролетариат будет править во всем мире, а значит, установится справедливость и всем войнам придет конец! Подумать только, ну зачем трудовому человеку воевать с таким же, как он? Капиталисты, понятно, за наживу друг друга убивают, а рабочим между собой делить нечего… Счастья нам на всех хватит.
– Это так у Маркса написано?
– Нет, это я так сам размышляю, – сказал Роман. – Сочинений у Маркса много, я еще все не успел прочитать. Может, конечно, все мои мысли не новы, но ведь не это главное…
– А что главное? – спросила Таня.
– Главное – это цель. – Ответил Роман, сделав знак официанту. – Вам что заказать?
– Чай и бублик с повидлом, пожалуйста.
Гудок на фабрике застал Ежова пишущим. К перерыву он успел перебрать три кучи недошитых рубашек, из которых почти половина были взяты плесенью или поедены молью. Все заготовки имели номер на рукаве, начертанный мелом. Разделив лист бумаги жирной чертой пополам, Николай слева заносил номер вещи, а справа отмечал ее состояние. Таких состояний было три, и каждое обозначалось по-особому: слегка попорченная вещь, которая могла бы быть использована в дальнейшем, получала букву י (йод) – в Пятикнижии с нее начинается слово “Израиль”; вещь средней степени испорченности обозначалась буквой ס (самех) – первая буква в слове “Содом”; напротив номера изрядно испорченной, негодной заготовки ставилась буква מ (мэм) – начальная в слове “Египет”. Список получился из 79 строчек, в основном с “Египтом” и “Содомом”.
Желая показать начальнику первые результаты работы, Николай взял список и выбежал в коридор, где уже толпились кучки работниц. Валериан Никитич стоял у самой лестницы, скручивая табак.
– А, боец, – сказал он подошедшему Ежову. – Ну как успехи на новом фронте?
– Воюем, – пошутил Николай и протянул ему написанное.
– Это сколько, значит, получается? – спросил Валериан Никитич.
– Пока семьдесят девять перебрал, – ответил Николай. – Больше трети с плесенью и дырками.
– Да, дела… – задумчиво произнес Валериан Никитич. – Так это тебе еще недели две воевать, пока весь склад не проверишь.
– Ничего, мне работа нравится, – бодро отреагировал Николай. – Я думаю, быстрее справлюсь.
– А это что за каракули? – поинтересовался начальник, показав пальцем на ивритские буквы.
– А это чтоб запомнить легче было, – ответил Николай. – Напротив каждого номера я один такой значок ставил, чтобы потом знать, какая рубашка совсем порчена, а какую еще использовать можно.
– А я-то как с этим разбираться буду? – недоумевал Валериан Никитич.
– Так я вам покажу, это очень просто… Запятая означает, что рубаха немного заплесневела, но еще годная. Кружок – значит, много плесени, а иногда и дырки есть. А если этот, лопатка с хвостиком, – дело плохо, рубашку использовать нельзя.
– Ну ты и насочинял, Ломоносов, – сказал начальник, поправив на голове шапку. – Это выходит, мы с тобой одни будем знать, что пригодно к употреблению, а что нет.
– Так я и подумал, может, вы не захотите, чтоб всем сразу понятно было, как там, на складе, все обстоит, – сказал Николай, чуть замявшись.
– Тебя что, в детстве охранка гоняла, Ломоносов? – Валериан Никитич засмеялся. – Так нет ее больше, охранки…
Николай засмущался. Ему показалось, что смех начальника скрывает недовольство, причиной которого стала излишняя изобретательность нового работника. Николай же скорее рассчитывал на похвалу, чем на замечание.
– Да я что? Я как проще хотел…
– Ты не обижайся, Николай, – ободрил Ежова Валериан Никитич. – У нас тут все свои, все с пониманием. Прятаться не от кого… Ладно, ты пойди, закончи сегодня с рубашками, если успеешь, и список составлять продолжай. Я его потом заберу.
– Есть продолжать список! – отрапортовал Николай.
– Ломоносов…
После работы Ежов зашел поесть. На Красной Пресне было несколько дешевых заведений, куда вечерами заходили воры и студенты, чтобы выпить пива и обменяться последними новостями с приятелем. Одним из таких заведений была харчевня братьев Жгутиковых. За пять копеек там предлагали щи с перловой кашей и чашку киселя, что вполне хватало Николаю до утра. Интерьер этого места был необычен. Внутри, над выходом, висела большая картина, написанная маслом, изображающая лысого юношу, преклонившего колени перед стариком. В правой руке старик держал окровавленный нож, в левой – обезглавленного петуха. Кровь птицы капала юноше на голову, стекая по затылку на шею и спину. На дальнем плане была изображена женщина, разжигающая костер. Братья не помнили, кто автор полотна; никто из посетителей этого тоже не знал. Картина называлась “Искушение пастушонка”. Справа от нее, на стене, висела балалайка с одной-единственной струной. Инструмент был выкрашен в синий цвет и покрыт толстым слоем пыли. Окна харчевни прикрывали короткие тюлевые занавески с золотистой бахромой, которая трепыхались, когда в ее сторону курили.
Взяв щи и кашу, Ежов сел за дальний стол в углу. Не прошло и десяти минут, как в заведение вошел высокий молодой человек с длинным белым шарфом, замотанным несколько раз вокруг шеи. На голове у него была фуражка железнодорожника. Он оглядел всех присутствующих быстрым взглядом, кивнул хозяевам и направился к столу, где сидел Николай.
– Здорово, студент, – обратился к Ежову человек с шарфом.
– Здорово.
– Не помешаю?
Незнакомец сел напротив Николая, закурив папиросу.
– Сразу видно, студент… Днем учеба, вечером щи.
– Я не студент, – сказал Николай, продолжая трапезу.
– А кто ж ты тогда? – поинтересовался незнакомец. – Я тебя здесь первый раз вижу.
– Я на фабрике работаю, – ответил Николай. – А сюда поесть зашел, мне здешние харчи нравятся.
– Фабричные сюда обычно не ходят, воровства боятся, – объяснил незнакомец. – Тут в прошлом месяце у одной бабы пальто украли, так потом сюда даже с обыском приходили. Не слыхал? Ничего не нашли. Знают свое дело, никакая власть им не указ.
– Про такое не слышал, – признался Николай.
– Слушай, а ты тут как, один или с семьей? – спросил незнакомец.
– Один.
– И сегодня один?
Ежов кивнул. Незнакомец нахмурился, надвинув фуражку на глаза. Затем он полез в карман брюк и достал колоду карт.
– Тебя как звать-то? – спросил он.
– Николем.
– А я Борька. Борька Шустрый, меня в округе знают. Николай, а скажи, ты развлечься не хочешь?
– А какие здесь у тебя развлечения?
– Все, что при царе-батюшке, только еще лучше… – усмехнулся Борька. – Смотри.
Шустрый разложил перед Николаем несколько карт с фотографиями голых девиц. Девицы были сфотографированы в разных позах: одна в шляпке, другая с тросточкой в руке, третья верхом на лошади. Остальные сидели на стуле или лежали на диване с высоко задранными ногами.
– Ну как, нравится? – спросил Борька. – Я знаю место, совсем недорого и океан удовольствия.
– Да не по мне это. У меня и денег таких нет, – сказал Николай равнодушно.
Шустрый был разочарован реакцией Ежова. Он не заметил в ней никакого интереса, ни даже сожаления, что возможная цена удовольствия будет ему не по карману.
– О деньгах мы еще не говорили, а ты уже расстроился раньше времени. Я же вижу, ты мужик нормальный, – подбадривал Шустрый Николая, – а нормальному мужику без этого никак.
Николай доел остаток каши, достал монету и приготовился уходить.
– Не торопись, присядь, у меня тут еще кое-что для тебя есть, – сказал Шустрый, схватив Ежова за рукав. Он достал из другого кармана еще одну колоду карт и быстро начал раскладывать ее на столе. Карты изображали обнаженных юнцов. Все они были хрупкого телосложения, сидели на полу, поджав ноги к груди, стояли спиной к камере или, повернувшись к ней лицом, прикрывали гениталии ладонями или листьями клена, искусственно изображая стыд. Николай внимательно посмотрел на карты, потом перевел взгляд на нового знакомого, затем снова посмотрел на карты, остановившись на одной.
– Это кто? – спросил он.
На фотографии был юноша лет восемнадцати со светлыми кудрями на висках. Он сидел на бархатном кресле с чуть склоненной влево головой. Одной рукой он закрывал свой член, другой держал дудочку, изображая играющего.
– Понравился? – спросил Шустрый Ежова, решив, что ему все же удалось его соблазнить. – Его зовут Воробушек. Им все довольны. Скажу тебе по секрету, он – восходящая балетная звезда! Ну не сейчас, раньше… Простудился на гастролях в Мадриде и с тех пор больше не танцует, говорит, воздуха не хватает. Он надеется вернутся к танцам, через год или через два.
– Ты его знаешь? – спросил Николай.
– Конечно, знаю. Пойдем, познакомлю, – сказал Шустрый.
Они прошли метров шестьсот, вышли на Сретенскую и завернули в один из ее переулков. Здание, в которое вошли Шустрый и Ежов, было серым. Редкий свет в окнах и тишина вокруг создавали иллюзию спящего дома. Из парадной доносились слабые звуки рояля – FA MIFA SOL FAMI RE DO#RE RE#MI, – кто-то вспоминал фантазию D-Minor Моцарта.
– Здравствуй, Пчелка, – обратился Шустрый к средних лет женщине с черной косой, развалившейся на тахте.
– Какая неожиданность. Я тебя сегодня не ждала, – ответила та, бросив взгляд в их сторону.
– Я не один, с другом, – сказал Шустрый.
Женщина посмотрела на Ежова, поднялась с тахты и медленно направилась к журнальному столику, на котором лежали пара ресторанных меню и газеты.
– С кем хотим дружить? – спросила она.
– С Воробушком, – ответил Шустрый.
– Поднимитесь, он, наверное, еще не спит.
Шустрый и Ежов направились к винтовой лестнице, возле которой стояла ваза с повядшими гвоздиками.– Boris, tu connais nos règles, je préférerai qu’il paie avant 1, – сказала Пчелка.
– Pas de soucie, Madame. Tout sera en ordre 2, – ответил Шустрый.
Николай догадался, что речь шла о деньгах. Он хотел что-то сказать, но Борька ткнул его в бок, дав понять, что обо всем договорился.
Они поднялись на два с половиной этажа и зашли в узкую длинную комнату, где под потолком мерцала небольшая лампочка, то тускнея, то загораясь сильнее. Кровать в комнате была не застелена. На ней, в полулежащем состоянии, юнец, которого Ежов видел на фотографии, читал журнал “Arlequin” – в нем печатались новости мирового балета, закулисные сплетни и рецепты для похудания.
– Привет, Воробушек, – поприветствовал Шустрый юношу.
– Salut, mes amis! Pourquoi vous êtes venus si tard? 3?
– Проголодались и решили поесть, – ответил Шустрый. – А ты-то сам ничего не ел сегодня или снова на диете?
– Si. Ce soir j’avais dîné avec Lucy. Tu la connais, n’est pas ? Cette nana, elle est tout à fait ravissante. Quand je sors d’ici, je la ramènerai avec moi à Paris. Qu’est-ce que tu pense4?
– Хорошая идея. Она за тобой присмотрит, в твоем Париже.
– Et ton ami, il parle français5?
– Нет. Ты с ним, пожалуйста, по-русски говори.
– Pouvre!
Николай приблизительно понял содержание диалога. Он не пытался обратить на себя внимание, рассматривая Воробушка, которым любовался.
– Ну ладно, друзья, – сказал Шустрый, – я вас оставлю. У меня еще дела. – Он попрощался и вышел из комнаты.
Оставшись наедине с юношей, Николай достал из кармана табак. Он не знал, как ему начать разговор. Воробушек сделал это первым:
– Не кури, если можешь. Я плохо переношу дым.
Николай засунул табак обратно в карман и прошелся по комнате. Он подумал, что если задержится здесь слишком долго, то не успеет на трамвай.
– А ты правда балетом занимался? – спросил он юнца.
– Я сейчас тебе все расскажу, – ответил тот.
Он подошел вплотную к Николаю и провел ладонью по его лицу. Затем он расстегнул на нем рубашку и ремень на штанах. Нежно обхватив Николая за талию, Воробушек коснулся своими губами его шеи. По телу Ежова пробежала дрожь, которой он не чувствовал с детства.
Однажды Таня пригласила Фельдмана домой, а чтобы не смутить родителей своим странным увлечением, она придумала Роману легенду, которая больше походила на правду: он приходил к Тане заниматься диктантами по русскому языку и заодно брать уроки немецкого, который у нее был вторым родным. Родителям она объяснила, что в институте искали девушек, которые вызвались бы раз в неделю давать бесплатные уроки по разным предметам людям из простого сословия – эхо народовольческого пафоса, – и она согласилась. Родители не возражали. Помимо занятий языками, они помногу болтали вполголоса о грядущей революции, о семье, о свободе. В отсутствие родителей Таня показывала Роману огромную отцовскую библиотеку, где было немало редких книг. Например, “История инквизиции” Чарлза Ли, сочинения Папена Дени, изобретателя первого двигателя, “Энциклопедия гурмана” Александра Дюма, немецкий перевод Рорария об уме животных, исторический роман “Арамена” герцога Ульриха фон Брауншвейга-Вольфенбюттеля, который Таниной матери подарила ее бабка, чьим любовником некогда был внук секретаря Фихте. Больше всего внимание Романа привлек “Опыт анализа азартных игр”, сочинение Ремона де Монмора.
– За этой книгой к отцу даже знаменитый Зайцевский приходил, – сказала Таня, когда Роман достал из шкафа де Монмора, – большие деньги предлагал, но папа отказался.
– А кто этот Зайцевский? – спросил Роман.
– Коллекционер, собиратель старых картин и редких книг. Папа говорил, что его на Сухаревке все знали, только домой он к себе никого не пускал. А когда умер, пришли его коллекцию описывать, а там такие богатства… любой музей позавидует. Одним “Иеронимом” Луки Джиордано всю жизнь любоваться можно. Он себя со Стефаном Яворским сравнивал, который элегию собственной библиотеке написал. Possessoris horum librorum luctuosum libris vale называется.
– А почему он так жил, как монах в пещере? – спросил Роман. – Что ему проку было, что он сам все видит, а поговорить не с кем?
– Не знаю, – ответила Таня. – Чаю выпьете?
– Выпью.
– Ходили слухи, что в молодости он путешествовал по Индии, познакомился с колдуньей, а та ему предсказала смерть в пустом доме. Вот он жизнь и потратил, чтобы дом свой заполнить, вообще я его никогда не видела. Отец его не любил, один раз о нем рассказал и больше не вспоминал.
Пока Таня занималась чаем, говоря о Зайцевском, Роман листал трактат де Монмора. Ему понравилась бретонская игра “Фем”. Играют вчетвером: один преступник, трое судей. Судьи выкидывают кости, на которых нарисованы значки – кресты, свастики, кружки с точкой посередине, ромбы. Преступник – с завязанными глазами – должен остановить судей, когда выпадут три ромба на трех костях. Если ему за игру удается это сделать, он оправдан. Если выпадают два ромба и крест, преступник должен покаяться в своих преступлениях, и тогда судьи могут его оправдать. Если выпадут три ромба и преступник пропустит этот момент, не произнеся слов “Og Christi”, преступника наказывают. Приговор зависит от количества выпавших за игру крестов, свастик и кружков и их комбинации. Самое тяжелое наказание: преступник вместе с судьями должен пойти в лес, залезть на дерево, повиснуть вниз головой, зацепившись ногами за ветки, и в таком положении громко выкрикивать все имена дьявола.
– А сколько имен у дьявола? – вдруг спросил Роман у Тани, закрыв книгу.
– Не знаю, наверное, много, – ответила Таня. – Мне кажется, сколько люди захотят, столько у него имен и будет.
– А вы его боитесь? – спросил Роман, подойдя к ней поближе.
– Нет, не боюсь. Его же не существует на самом деле, он только в сказках и в страшных историях. Я читала, что много столетий назад, во времена рыцарей, люди верили, что дьявол может прийти к ним, навести на их дом болезни, голод, смерть… Они его часто изображали: существо, похожее на человека, только с козлиной бородкой и копытцами, и ходить он умел на двух ногах. И летал, если ему опасность угрожала, а мог и вовсе человеческий образ принять.
– А поговорить с ним можно было?
– Поговорить?! Вот не могу вам ответить на этот вопрос. Наверное, он сам выбирал, с кем ему разговаривать. Нам учитель истории такой случай рассказал. Один знатный гасконец послал своего слугу в погреб нацедить вина, но у того ничего не получается. Бочка полна, а вино не льется. Осмотрелся слуга вокруг, видит – в углу сидит бес, ногу на ногу закинул, смеется. “Ты кто?” – спрашивает его слуга. “Я твой судия, – отвечает бес. – Хочу, чтобы ты мне поведал обо всех грехах своего хозяина, тогда я тебя спасу, а его заберу с собой”. Слуга испугался, начал перечислять все прегрешения своего господина, вспомнил, как однажды, в Mardi Gras6, сильно выпив, хозяин велел посадить козла за стол, поставить перед ним миску овощной каши, накрошить туда хлеба и полить вином. Козел пожирал кушанье, а хозяин ругал всех собравшихся, поносил Богоматерь, приговаривая, что дьявол так же сожрет всех тех, кто хоть раз его ослушается. За рассказом слуга и не заметил, как бес исчез. Поднялся слуга из погреба и не нашел ни хозяина, ни остальных слуг и даже дома не узнал. Оказалось, пока они с нечистым в погребе разговаривали, прошло сто лет, а сам слуга нисколько не постарел.
– А что потом с этим слугой было?
– Не знаю, наверное, тоже умер.
– А если не умер? Может, его дьявол бессмертным сделал? – предположил Роман, впечатленный историей.
– Ну, тогда он где-нибудь среди нас живет, за вином ходит, нечистому о наших грехах докладывает, – пошутила Таня.
Чайник стоял на столе. Из кухни она принесла хлеб и варенье. Роман продолжал размышлять о слуге и бесе. Он хотел понять, как дьяволу удалось уложить сто земных лет в один разговор. “Пусть эта история выдумка, но похожее что-то наверняка было. Значит, временем можно управлять, и если дьяволу удалось, то почему…”
– Вам покрепче? – Таня прервала размышления Романа.
– Да, спасибо. И с сахаром.
Роман снова погрузился в свои мысли. Она видела это, но ей хотелось, чтобы он сейчас думал о другом. Она бы могла рассказать ему еще много таких небылиц, если бы он только захотел ее слушать дальше, никуда не спеша.
– Пейте чай, иначе остынет.
Когда Фельдман познакомился с Татьяной, он работал на заводе помощником механика. Все рабочие говорили о грядущей революции, часто устраивая сходки. На одной из таких сходок Роман предложил, не дожидаясь сигнала от Ленина, самим начать всеобщую стачку, которая перейдет в революционный шторм, способный объять всю Москву, а затем и Россию. Многие с ним соглашались, однако большинством голосов решили дождаться команды Ленина и тогда захватить заводское начальство, отобрать у них ключи от сейфа, а в случае сопротивления перебить дирекцию на месте и взять власть в свои руки. Подпольщик Сергей Глушков, приносивший по четвергам листовки на завод и назначавший расклейщиков, учил рабочих “контактным действиям”, требуя от них согласовывать свои планы с центром и избегать самодеятельности, чтобы, как он любил выражаться, “все кролики были наши”. Глушков работал поваром в столовой Коммерческого института, одновременно был одним из руководителей большевистского подполья. У подполья была своя типография. Проникали в нее через огромную холодильную установку, ключ от которой всегда находился у Глушкова. Говорили, что он влюблен в Люсика Лисинову, пропагандистку и студентку Коммерческого, которую в 1917-м застрелит подслеповатый эсер во время боя за штаб Московского военного округа во Всеволожском переулке.
Роман всегда просился в расклейщики, Глушков его заметил. Расклеивались листовки по ночам. В одну из таких ночей Роман действовал в паре с Сонькой Щегол, темноволосой семнадцатилетней девицей, которая четыре года назад сбежала из тамбовского приюта, работала на вокзалах с шарманщиками, потом уборщицей в трактирах, пожила в Петрограде на содержании у карточного шулера и, утащив у него двадцать рублей мелочью, приехала в Москву на паровозе, совершенно бесплатно, так как пообещала машинисту всю дорогу играть с ним в орлянку. Самой большой мечтой Соньки было выйти замуж за политического, которому смертную казнь заменили пожизненной каторгой. О том, что такие люди существуют, Сонька узнала от машиниста, который якобы один раз даже перевозил “студентов” в товарном поезде из Питера в Кемь. Поскольку такой человек сам ей не встретился, Сонька решила его разыскать, устроившись на завод намотчицей и наравне с мужчинами включившись в революционную деятельность. Страх был ей неведом.
О родителях своих Сонька ничего не знала и всем рассказывала такую легенду. В возрасте двух лет Соньку украли из дворца греческой царицы Василисы, чьей младшей дочерью она на самом-то деле является. Украли ее турки, пока царица украшала рождественскую елку. Затем ее на осле переправили в Россию и продали цирковым артистам. Цирк, в который попала Сонька, гастролировал в Тамбове. Случился пожар, клоуны вытащили ее спящей из пылающего здания и отнесли в ближайший полицейский участок, где за ней пообещали присмотреть. В суматохе о Соньке забыли, погоревшие циркачи уехали, и участковый пристав определил царевну в приют. Роман знал эту историю наизусть, хотя и не вполне верил в ее истинность.
– Ну вот что, борцы, – наставлял Глушков Соньку и Романа перед ответственным заданием. – Клея мало, поэтому клей бережем. Самое главное – взять стены и двери людных мест, так, чтобы все кролики наши были. Выход в час ночи, и к пяти утра чтоб назад. Если полиция засекла, то бежим, но ведро с клеем и листовки из рук не выпускаем. Ясно?!
– Ясно, товарищ Глушков, – выпалила Сонька, – из рук не выпустим. Все кролики наши будут.
– Какие кролики?
– Ну как? Вы же сами сказали: чтобы кролики наши были.
– Ага, ну, стало быть, задание ясно…
Сонька и Роман действовали по намеченному плану. Расклейку листовок начали со стен Прохоровской мануфактуры, рабочие которой отличились еще в 1905-м. Выпив на семерых четыре литра водки, они в воскресенье пришли на свой завод, выбили стекла на первом этаже, пробрались в здание, разобрали станки, вытащили их по частям вместе с мебелью и устроили баррикаду прямо перед главным входом. Кто-то из своих проходил мимо, сообщил остальным. Набежало человек двести. Баррикада выросла как на дрожжах, был вызван конный отряд полиции. Рабочие выдвинули требование: “Организовать при мануфактуре общество нудистов и построить баню, высотой не ниже Сандуновских, но только круглую, с большим медным крестом в центре”, где бы они смогли вместе с женами и детьми проводить время после трудового дня. В бане должны быть кейф и “молодцы”, а для жен миндальные высевки. Петиция была тут же доставлена хозяину мануфактуры, который отказался строить баню, испугавшись масонских влияний на рабочих, но общество нудистов организовать пообещал. Полиция же обманула рабочих, сказав, что дело их правое и строительство бани начнется в ближайшую весну и что полицейские сами будут ходить к ним мыться, если те их пустят. Единственной просьбой хозяина к рабочим, по словам полиции, было пересмотреть планировку бани: вместо круглой хозяин предлагал построить баню-эллипс, поскольку такая форма дает больший отдых бицепсам и абдоминальным мышцам, без которых работники его мануфактуры обойтись не могут. Рабочие сказали, что обмозгуют предложение, а баррикаду разберут сегодня.
На Прохоровскую мануфактуру у Соньки с Романом ушло четыре листовки, следующим объектом был Пресненский вал – завод Грачева, изготовлявший кладбищенские принадлежности и домашнюю утварь. Роман слышал об этом заводе от механика Федора Полушкина, под началом которого он работал. Полушкин там начинал свою трудовую биографию. Место – так себе, ничего особенного, кроме, пожалуй, одного: Грачев принимал на работу поэтов, которые сочиняли эпитафии для заказчиков (многим из них это требовалось). Поэты работали в специальном бюро, в их распоряжении имелись чертежи будущих плит, справки об усопших, бумага и чернила. Помимо своей зарплаты, поэты получали гонорары за рифмованные эпитафии, что особенно нравилось заказчикам. Среди прочих, Полушкин запомнил одну – на смерть бухгалтера, служившего в Ведомстве речных путей:
Тебе ни славы, ни отчизны не видеть боле в этом мире,
Ты умер! И теперь мы все, как котики морские на песке, отпляшем на твоей могиле.
– Ромка, смотри, “фараон” идет! – крикнула Сонька сдавленным голосом.
– Прячь листовки! Я эту доклею, и тикаем, – скомандовал Фельдман.
Полицейский заметил расклейщиков и в считанные секунды стоял уже рядом с ними. Сонька успела засунуть листовки под рубашку, что сделало ее живот вдвое толще.
– Вы кто такие? – строго спросил полицейский.
– Дяденька, мы артисты, от своих отбились, города не знаем, цельный день не емши, совсем оголодали… Не арестовывайте нас, дяденька, – заверещала Сонька.
– Артисты? Оголодали? – полицейский с недоверием посмотрел на ведро с клеем. – А это что?
– Дяденька, это мы возле трактира нашли, думали каша, а оказался кисель какой-то… – сочиняла Сонька.
– А мальчишка что, немой? – сурово спросил полицейский, кивнув на Романа.
– Немой он, дяденька, с рождения немой… Нас поэтому и в артисты взяли, мы с ним в паре работаем, с пяти лет работаем, как родители наши в северном океане утонули, когда на китов охотились…
– А что у тебя под рубашкой? – спросил полицейский. – А ну покажи.
– Да это афиша, наши имена на ней написаны, это мы так кого из своих найти хотим… Города мы не знаем, совсем мы оголодали… – повторила Сонька, пустив слезу.
– Покажи афишу! – приказал полицейский, потянувшись рукой к Соньке.
– Не тронь ее, сволочь! – вступился Роман, преградив полицейскому путь к Сонькиной рубашке.
– Артист, немой?!! – воскликнул полицейский. Он схватил Романа за воротник и потянул его к земле.
Без особых раздумий, подобно кунице, охраняющей свою нору, Сонька вцепилась зубами в руку полицейского, прокусив ее до крови. Тот взвизгнул и отпустил Романа. Освободившись, Роман ударил полицейского кулаком в лицо, сбив его с ног. Затем плеснул клеем в лицо лежавшему, на время лишив его зрения.
– Бежим! – скомандовал Роман, хватая ведро.
Они пробежали метров триста и остановились перевести дыхание. План расклейки был нарушен, но подпольщики решили, что возвращаться, не выполнив задания, они не могут. Оставшиеся листовки решили расклеить в районе Никитских ворот.
– А ты молодец, Сонька, не растерялась, – похвалил Роман, посмотрев на товарища.
– Я их с детства не люблю, – откликнулась Сонька. – Они меня в приют сдали.
Ей опять выдался случай намекнуть на свое царское происхождение.
Больше всего Роман Фельдман боялся проспать мировую революцию. Он часто спал в штанах и рубашке, чтобы на случай тревоги побыстрее одеться и выбежать на улицу среди самых первых. Его мечтой было оказаться в одном ряду с Троцким, когда тот поведет за собой рабочих штурмовать правительственные учреждения. Но, живя в Москве, Роман, как ни старайся, не смог бы оказаться рядом с Троцким в самый нужный момент. Когда он думал об этом, ему становилось грустно.
Однажды вечером Глушков пришел к Фельдману в гости. Его сопровождал невысокий человек в очках, носивший усы, сапоги и длинное пальто поверх наглухо застегнутой желтой рубашки. Человек был неразговорчив, его рот чуть улыбался. В этой улыбке можно было прочесть презрение человека к окружающему миру, который то там, то здесь досаждал ему своими нелепицами. Если представить Фридриха Великого с усами и в очках, читавшего полночи первый том “Капитала”, где Маркс разоблачает сатанинский дух капитализма, то получится незнакомец, пришедший вместе с Глушковым.
– Знакомься, – сказал Глушков, представляя Роману своего спутника. – Это товарищ Пантелей.
Роман протянул руку, и товарищ Пантелей с силой пожал ее, не проронив ни слова. Роман предложил гостям сесть.
– Мы к тебе, Рома, с хорошими новостями, – начал Глушков. – Я на днях встречался с товарищем, – Глушков посмотрел на Пантелея, прочистив горло, – Троцким. Много говорили о подпольной работе, я рассказал о тебе…
Роман выпрямил позвоночник и постарался дышать как можно тише, словно боясь разбудить кого-то, спящего в его комнате.
– Товарищ Троцкий похвалил нашу работу, сказал, что на таких молодых рабочих, как ты, можно положиться, – чуть торжественно продолжал Глушков. – Я все правильно говорю, товарищ Пантелей?
– Все правильно, – подтвердил тот.
– Стало быть, Роман, – тут Глушков посмотрел Фельдману в глаза, – ты заслуживаешь доверия, а это, брат, сам понимаешь, ценнее ценного… – В общем, мы тут посовещались и решили рекомендовать тебя в члены партии.
Роман не дышал, в его глазах появился блеск. Он бросил взгляд на Пантелея, и тот утвердительно кивнул головой.
– В пятницу мы будем тебя ждать у нас в Коммерческом, в столовой, – подытожил Глушков. – Приходи вечером, к восьми. Придешь, спроси товарища Карла, он тебя проведет к месту собрания, и чтоб все кролики наши были.
– Понял. Спрошу товарища Карла, – повторил Роман.
Все встали. Глушков и Пантелей по очереди пожали Фельдману руку, и он проводил их к выходу.
В конце недели Николай увидел, что сделал больше намеченного. Он разобрался с рубахами и штанами и уже перешел к проверке тельняшек, которых на складе было сравнительно немного – четыреста штук. К первому гудку он проверил около двух десятков, из которых шесть оказались с плесенью на рукавах, а две – с небольшими дырками в подмышках. Выйдя в коридор, Николай встретил Горохову:
– Здравствуй, кавалерист! Значит, все-таки у нас остался?
– Остался, – ответил Николай.
– И где?
– В складе, – ответил Николай.
– Я-то тебя не вижу, думала, ты куда в другое место подался.
– Да куда мне податься? Пока на складе поработаю, а потом, Валериан Никитич говорит, может, другое место найдется.
– Найдется, – со знанием дела сказала Горохова. – Я слышала, Михельсон сварщиков ищет. Ты как, умеешь?
– Никогда не пробовал, но если научат – смогу, – сказал Николай.
– В конце месяца подойди к Валериану, попроси разузнать… У него там зять работает. Может, чего подскажет… – посоветовала Горохова. – А то что тебе в штанах да в фуфайках ковыряться?
– Обязательно спрошу. Спасибо, – поблагодарил ее Николай.
Устав за неделю, Ежов решил после работы сразу поехать в общежитие, чтобы пораньше лечь спать. Вахтера на месте не оказалось. На его столе Николай увидел конверт со своим именем, написанным знакомым почерком. Это было письмо от матери. Вскрыв конверт, он прочитал:
Коленька, сыночек.
У нас большое горе умер отец. На прошлой неделе его ударило железным брусом когда они с Ефимом чинили старый вагон будь оно все проклято. Господи ну зашто нам такое горе. Я тебе раньше нинаписала, потомушто все дни с отцом в больнице пробыла. Он так все время бес ума и пробыл. Царица небесная ну зашто нам такое. Врач что смотрел его сначала сказал что отец выживет а потом с другим поговарил сказал што невыживит. Три дня он так пролежал а я все это время рядом с ним просидела. Коленька ты неприижай. Отцу уж не помочь схоронили его. А мы с Дуняшей уж выживем потихоньку ты за нас неволнуйся. Друзья нам помагают с голоду умереть недадут и сама я пока работаю. Иван брат твой давно мы о нем ничего незнаем. Вроде он с бандитами связался. Я уж ночами молюсь и молюсь за нево а там Бог ему судья. Коленька сынок я тебя очень люблю и Дуняша тоже ты как отпуск у тебя будет тогда к нам приедиш а пока неприижай.
Целую тебя, мой родной.
Мать.
5. Август, 1918 г.
Николай не смог двинуться с места. Он оперся спиной о стену и медленно сполз на пол. Он хотел закричать, но голос отказал, и только приглушенный стон вырвался из глотки, будто кто-то тяжелый наступил ему на грудь.
Николай не помнил, сколько времени просидел на полу. В голове один за другим мелькали эпизоды детства: они с отцом на рыбалке, соломенными кисточками красят дома яйца к пасхе, отец играет на гармони, собирая народ, мать надевает сарафан холодай и алые сафьяновые башмаки, отец смотрит на нее и говорит, какая она красивая… Однажды они искали в лесу чабрец и сбились с пути. Когда Николай выбился из сил и не хотел идти дальше, отец сказал, что за ними по пятам следует лис и если они остановятся, лис их догонит и съест, а если пойдут вперед, волку надоест и он повернет назад. Пришлось идти, волк их так и не догнал.
Очнувшись от воспоминаний, Николай посмотрел вокруг. Не было ни души. Перечитав письмо матери, он сложил его вчетверо и сунул в карман. Он ждал, чтобы появился хоть кто-нибудь, вахтер или любой незнакомый человек, который бы выслушал его и пусть ненадолго облегчил страдание. Николай подумал о Фельдмане. Он поднялся, добрел до комнаты, нашел адрес и уже направился к выходу, как вдруг вспомнил, что Фельдмана сейчас в городе нет. В конце июля у него командировка на Кавказ, Роман говорил об этом, когда они подъезжали к Москве. Николай сел на койку, обхватил голову руками и зарыдал.
Самое сильное страдание – невидимое остальным. Человек с ним остается всегда один на один, когда все окружающие, каким-то волшебным образом угадав состояние этого человека, исчезают, подобно словам, произнесенным на встречном ветру. “Плохо мне, я один, я никому не нужен… – думал Николай. – НИКОМУ! Всем сейчас начхать на меня… ВСЕМ… ВСЕМ… Почему я не мог похоронить собственного отца? Почему он умер? ПОЧЕМУ? Мать и Дуняша – больше у меня на свете никого. Слава Богу, что они есть. Иван – бандит, нет его больше для меня. Был и сплыл. Я выживу, потому что всем на меня начхать. Я выживу против вашей воли… Я один, но сильный. Думаете, если начхать, значит сдрейфлю, окочурюсь от боли и сдохну?.. НЕТ! Теперь не сдохну. Теперь я точно знаю, что не сдохну…”
Пролежав до полуночи на койке, Николай встал и вышел в туалет. Вернувшись, он открыл книгу на одном месте из Бытия и принялся читать, уйдя мыслями в текст:
И остался Иаков один. И боролся некто с ним, пока не занялась заря, и увидел, что не может одолеть его, и коснулся вертлюжной впадины на его бедре, и вывихнулась вертлюжная впадина на бедре Иакова, когда он боролся с ним. И тот сказал: “Отпусти меня, ибо занимается заря”. А он сказал: “Не отпущу тебя, пока не благословишь меня”. И тот сказал ему: “Как твое имя?” И он сказал: “Иаков”. И тот сказал: “Не Иаков будет потом твое имя, но Израиль, ибо ты бился с Богом и с людьми и одолел”. И спросил Иаков, и сказал: “Поведай же мне Твое имя?” И Он сказал: “Зачем это ты спрашиваешь Мое имя?” И Он благословил его там. И назвал Иаков то место Пениэль: “Ибо я видел Бога лицом к лицу…” 7
В понедельник Валериан Никитич зашел на склад проведать Ежова. Тот писал, не заметив начальника.
– Утро доброе, Николай.
– Доброе, – ответил Николай, продолжая писать.
– Ну, я смотрю, ты молодцом… Так к концу недели все и закончишь, – заметил Валериан Никитич, посмотрев на аккуратные стопы штанов и тельняшек.
– Попробую к среде.
– К среде хорошо. Не забудь, в среду зарплату получаем…
– Да я помню… А что дальше делать нужно? – спросил Николай, повернувшись к начальнику.
– Дальше? Пока не знаю. Обмозговать надо.
Николай помнил о совете Гороховой и, решив, что момент удобный, обратился к нему с вопросом:
– Валериан Никитич, мне Анастасия говорила, что вроде Михельсон сварщиков ищет… Вы ничего не слышали?
– Сварщиков?! А ты что же, в сварщики решил податься?
– Да я бы попробовал… А то вы сами говорите, на складе работы больше нет, а я без дела сидеть не могу.
– Нда-ааа… Без дела сидеть тебе не годится, – задумчиво произнес начальник. – Ты вот что, Николай, ты пока здесь все закончи, а я узнаю, как там и что… У меня на том заводе зятек работает, вот я у него спрошу.
– Спасибо вам, Валериан Никитич. Я добро ваше никогда не забуду.
– Да чего уж там? Дело понятное… Слушай, то ли мне мерещится, то ли ты какой-то помятый сегодня. Уморился или кашу поесть забыл? – поинтересовался Валериан Никитич.
– Да нет, не забыл. Вчера всю ночь матери письмо писал. Не выспался, – соврал Николай.
– А, ну тогда ясно. Молодец, что мать не забываешь. Мать — она у каждого одна, – заметил начальник. – А где живет?
– В Питере, вместе с сестрой.
– Ну, это недалеко. В отпуск съездишь, проведаешь.
Возле самого выхода начальник вспомнил, что хотел спросить у Ежова:
– Николай, а ты сваркой-то владеешь?
– Нет, но могу научиться. Я сообразительный.
– Ну тогда как договорились. Поговорю. – Валериан Никитич вышел на лестницу.
В день зарплаты, как и обещал, Ежов закончил всю работу на складе. Он передал начальнику двадцать шесть листов, на которых представил полное положение дел со складским трикотажем. Цифры получились не слишком плохими: больше половины всех рубашек, штанов и тельняшек были пригодны для пошива. Не дожидаясь конца рабочего дня, Валериан Никитич нашел Ежова:
– Николай, значит, такое дело. Сварщики нужны. Михельсон даже дает три недели тем, кто сварку не знает и хочет обучиться. Так мне Евдокий сказал, зятек мой…
– Никитич! – Николай обнял начальника и хотел поцеловать его, но, не допрыгнув до щеки, чмокнул его в подбородок.
– Да погоди, бес… – улыбнулся начальник. – Евдокий сказал, там у них с ночи народ на запись стоит. Сам понимаешь, желающих много. Так я и подумал: на запись тебе ходить толку нет. Подойдешь к моему зятю, он сам тебя в сварочный цех отведет и с мастером познакомит. Если ты ему приглянешься, учеником сразу к нему пойдешь. Евдокий мой сваркой не занимается, но людей из того цеха знает. Уразумел?
– Уразумел, Никитич, все уразумел, – радостно ответил Николай. – Все сделаю, как вы говорите.
– Тогда завтра я тебя от склада освобожу, дуй прямо на завод. Найди точильный цех. Найдешь, спросишь Ермолая Петровича, ну а там Бог тебе в помощь… – проинструктировал Николая начальник. – И смотри, оттуда сразу ко мне, доложишь обстановку.
– Есть доложить обстановку! – выпалил Николай.
Ермолай Петрович оказался смуглым, высоким, похожим на цыгана человеком с низким басистым голосом. Когда Ежов отыскал его среди громко визжащих станков, он держал в руках стальную болванку, на которую нарезал резьбу. Время от времени болванка вздрагивала, как если бы это был некто, кому щекотали пятки. Понаблюдав полминуты за процессом, Николай прокричал:
– Извиняюсь, вы будете Ермолай Петровичем?
– Я Еромолай, – ответил тот.
– Я к вам от Валериана Никитича пришел.
Рабочий отвел болванку от станка и посмотрел на Ежова.
– Сварщик? – спросил он.
– Учиться хочу.
Евдокий остановил станок и протер лоб рукавом.
– Идем.
Они прошли сквозь точильный цех, вышли во двор и вскоре оказались в огромном помещении с закопченными окнами, где каждое мгновение загорались и гасли желтые огоньки, похожие на бенгальские. В цеху пахло гарью. Евдокий махнул лысому человеку в фартуке, и он вышел к ним навстречу.
– Привет, Федор, пацана вот тебе привел, в ученики просится, – сказал Евдокий, пожав лысому руку.
Тот оценивающе посмотрел на Ежова. Лысый работал сварщиком тридцать лет. Он был настоящим мастером. Внешне он сильно походил на Сократа – курносый коротышка с большими ноздрями, вывернутыми наружу, излучающий массу обаяния. Лысый судил о неофите по первому впечатлению, которому доверял. Ежов ему приглянулся.
– Читать умеешь? – спросил он Николая.
– Умею.
– Чертежи понимаешь?
– Пойму. Я в армии карты операций составлял, – сочинил Николай.
– В сварке, брат, свои карты. И операции у нас не хуже военных… – пояснил лысый. – Но раз там справлялся, значит, и здесь разобраться должен.
– Разберусь, слово даю.
Мастер улыбнулся. Ему понравилась самоуверенность Ежова. Застенчивых он не любил, они требуют к себе слишком много внимания.
– Еще усвой одно важное правило: инструмент у сварщика должен быть всегда чистым, ухоженным. Поработал – займись инструментом; закончил с ним – прибери рабочее место, чтобы после тебя никакого мусора не оставалось. В нашем деле очень важна гигиена, без нее хорошим сварщиком не стать.
– Гигиена… Понял, – произнес Ежов.
– Ну хорошо, завтра в половине седьмого приходи в цех. Найдешь меня, я тебе покажу твое место, – сказал лысый. – Мы начинаем в семь. Но до этого я с тобой чуток позанимаюсь.
Мастер пожал руку Николаю и Ермолаю, и те повернули к выходу.
– Меня Федором Тимофеичем зовут, – крикнул он уходящим.
– А меня Николаем. Николаем Ежовым.
День прошел в суматохе. Последнее, что Николай успел сделать, – послать деньги матери. Чтобы их не выкрали по дороге, он придумал хитрость: купил на базаре веник, развязал ствол, обмотал купюрами несколько соломин, затем перевязал ствол веревкой и отправил веник в Петроград. “Если не догадаются, поясню следующим письмом”, – рассудил он.
В шесть тридцать утра Ежов прибыл в сварочный цех завода Михельсона.
– Смотри, – мастер постучал пальцем по агрегату, который Николай видел впервые в жизни, – это сыпучее вещество называется флюс. Можешь его потрогать. – Николай дотронулся до флюса. – Когда сварочная дуга горит под ним, в зону дуги непрерывно подается электродная проволока. Это называется сварка под флюсом. Ее в прошлом веке изобрел Николай Славянов.
Мастер сделал паузу и посмотрел на Ежова. Тот – на мастера с восхищением.
– Под действием тепла дуги проволока и основной металл расплавляются, образуя сварочную ванну. Когда бульшая часть флюса расплавляется на поверхности металла сварочной ванны, образуется шлаковый покров, защищающий расплавленный металл от воздуха. Дуга под флюсом горит в газовом пузыре, который возникает из испарения металла и флюса. Оболочкой газовому пузырю служит слой расплавленного флюса. Усек?
Николай утвердительно кивнул.
– Сварку начинают с зажигания дуги. Для этого электродную проволоку – эту, – мастер потянул ее к себе, – закорачивают на деталь при помощи такой головки – вот она.
Николай снова кивнул.
– Конец проволоки засыпают флюсом, который подается из флюсового бункера. Чтоб тебе лучше все запомнить, на-ка…
Мастер протянул Николаю чертеж, на котором были пронумерованы все элементы сварочного агрегата. Рисунок был выполнен синим карандашом. Николай рассмотрел систему зажигания дуги, стараясь запомнить последовательность процесса и принцип взаимодействия элементов. Он снова перевел взгляд на сварочную машину.
– А это для чего? – спросил Николай, показав на цилиндр, торчащий из флюса.
– Это флюсоотсос, – пояснил мастер.
– А что он отсасывает?
– Газы, растворенные в расплавленном металле. Чтобы шов получился чистым… Ну ладно, мне работать пора. Ты еще все хорошенько посмотри и постарайся уяснить. Я потом научу тебя этим пользоваться.
4 июля 1917 года Роман Фельдман приехал в Петроград с заданием от Глушкова. Ему было поручено передать лично Троцкому списки руководителей революционных рабочих отрядов, ожидавших сигнала к широкомасштабному выступлению в Москве. В эти дни в Петрограде проходила вторая конференция Межрайонной организации РСДРП, в которой Троцкий принимал участие. Днем четвертого числа из деревни Нейвола в столицу прибыл Ленин, в кармане пиджака у него была рукопись статьи “Вся власть Советам”. В Таврическом дворце между ним и Троцким произошла дискуссия, после чего ЦК поручил Троцкому разработать детальный план московской операции. Среди прочего план предлагал: произвести особые формирования из бандитов и воров – “маклаков”, как их называло большевистское руководство, то ли из-за кадета Василия Маклакова, не раз защищавшего в суде их главарей, то ли потому, что многие из них начинали скупщиками на аукционах, дать оружие и разбросать их по городу компактными кучками. Ночью перед выступлением рабочих они должны были успеть разграбить важные городские объекты. Маклаки обитали на Хитровке. Именно туда для переговоров послали женэмиссаров под руководством Соньки Щегол. Переговоры происходили в харчевне С. Брыкова. Еду и питье ЦК оплатил из кассы Парвуса.
Выбор Соньки был оправдан. Учли две вещи: ее природное обаяние и знакомство с Саломеей, красивой марухой, подругой известного бандита Дивы (кличка происходила от крымского хана Девлет-Гирея, с которым в 1555 году бился окольничий Ивана IV Алексей Басманов; по словам Дивы, хан был его предком). Сонька познакомилась с Саломеей в ресторане “Ад”, где та танцевала модный в конце XIX века танец качучу, вызывая ностальгию у престарелых котов. Сонька подошла к танцовщице после того, как Саломею много раз вызвали на бис, и попросила рассказать о хозяевах заведения, намереваясь устроиться в нем чистильщицей сапог. Девицы заболтались и в тот же вечер поужинали. Потом дружили, несмотря на разницу в интересах.
Теперь, как командир женэмиссаров, Сонька использовала максимум свого обаяния, чтобы убедить Диву и его друзей помочь большевикам. Она видела бандита не в первый раз и хорошо изучила его манеры. Когда Дива соглашался с собеседником, он поднимал верхнюю губу, обнажая два передних медных зуба, и фыркал, будто ему на язык попал рыбий жир. Когда Дива не соглашался с собеседником, он надвигал кепку на лоб и молча наблюдал за говорящим. На переговорах Дива поднимал губу на словах “пролетариат” и “ударит”, а фыркал на слово “капитал”. Надвинул кепку Дива только под конец, когда Сонька назвала сумму, предложенную маклакам за работу, – десять тысяч рублей. После непродолжительных пересудов сошлись на том, что маклаки получат семь тысяч пятьсот рублей авансом, а после работы еще четыре тысячи мелкими купюрами (таково было их условие). По договору Дива должен был собрать порядка тысячи человек, разбросать их по всем центральным узлам, включая главпочтамт, винные склады и типографии, и атаковать эти объекты, убивая каждого, кто попытался бы остановить атакующих. Отдельной группе сутенеров поручалось взломать ворота московского зоопарка, выпустить всех хищников, а зоопарк поджечь, чтобы животные не смогли вернуться обратно. Сам Дива должен был играть в зурну возле Благовещенского собора, а Саломея кричать: “Есть такая партия…”
Все прошло удачно. Диве заплатили остаток и даже предложили квартиру в одном из домов Китай-города, взяв с него слово покончить с бандитизмом. Растроганный вниманием ЧК, главарь маклаков пообещал исправиться, начав раздумывать, что ему делать дальше. Помог Бонч-Бруевич, с которым Дива случайно столкнулся в кабинете своего чекистского покровителя. Бонч, интересовавшийся сектантством, посоветовал заняться исмаилитами ассасинами – шиитской сектой, учившей о пришествии имама и воцарении в мире исламской справедливости. Дива услышал про ассасинов впервые; ему понравилось название секты. Бонч пообещал содействие и безвременный пропуск в центральную библиотеку ЦК РСДРП, которую они с Батуриным учредили в 1905 году.
Вот что выяснил Дива после недели поисков. В 1332 году король Франции Филипп VI задумал новый крестовый поход в Палестину с целью вернуть Западу святые места христианства. Немецкий священник Брокардий составил для короля путеводитель по местам будущего похода. В нем клир упоминает о неких ассасинах, которых называет убийцами и подлинной находкой для дьявола. По его словам, они способны меняться, как тень, имитируя обычаи других народов. Итальянский хронист Джованни Виллани, умерший в 1348 году, оставил свидетельство о том, как правитель Лукки послал своих ассасинов в Пизу, чтобы расправиться с постылым врагом. Ранее, в 1175 году, Фридрих Барбаросса говорил эмиссарам, которых отправлял в Сирию и Египет, о некой расе сарацинов – segnors de montana, живущих в горах. Император предупреждал, что они коварны, алчны, жестоки и жрут падаль. В 1192 году ассасины убили правителя латинского королевства Иерусалима, основанного в 1099 году, Конрада из Монфера. Он был первым христианским лидером, который оказался их жертвой. В 1250 году Людовик IX повел свое войско в седьмой крестовый поход, взяв с собой в экспедицию Ива Бретонца, владевшего арабским языком. Пообщавшись с исмаилитами, Бретонец докладывал, что ассасины верят в пришествие мессии. Их отличает строжайшая дисциплина, фанатизм и враждебность ко всем учениям, кроме исмаилизма. Законной исламской династией исмаилиты признают только Фатимидов, пришедших к власти в десятом веке в Египте. В конце одиннадцатого века секта раскололась на низаритов и мусталитов. Преследуемые сельджуками, исмаилиты, в основном низариты, расползлись по территории Сирии, Ирака и Персии, где они живут и по сей день. Ассасины не дорожат собственной жизнью и готовы исполнить любое приказание своего господина.
О нем Диве удалось узнать следующее. Имя – АЛОАДИН, однако все называли его Старик. Он был настоящим колдуном; секреты своего колдовства унес в могилу, их следы потеряны окончательно. Ему удалось убедить своих людей в том, что он есть бог, способный посылать в рай или ад всякого исключительно по своей воле. В 1198 году граф Анри Шампанский, вернувшийся из Армении, посетил Старика в его замке. Чтобы продемонстрировать гостю свое могущество, он приказал нескольким воинам спрыгнуть со скалы вниз головой, таким образом поприветствовав его. Не раздумывая ни секунды, шесть человек исполнили приказание. Другие рассказывали графу, что благодаря Старику они при жизни побывали в раю. Они лежали на благоухающих коврах, им в уста текли мед и молоко, их окружали волшебной красоты женщины, которые пели и играли на агач-кумузе. Потом Старик забирал их обратно, обещая предоставить место в райском саду после смерти, но при условии, что они будут неукоснительно подчиняться его воле. Таких людей Старик называл “ашашинами”, из чего, вероятно, происходит название секты. Побывав в раю, некоторым из ашашинов удалось побеседовать с Пророком, что еще больше укрепило их веру в своего бога.
Разыскания Дивы показались Бончу интересными. Он рассказал о них в ЧК, где тоже заинтересовались сектой. Кто-то даже пошутил, предложив сделать исмаилизм чекистской религией. Дива увлекся своим новым делом. Авантюризм и секретность, которые присутствовали во всех операциях ассасинов, захватили его воображение. Он начал учить арабский язык и отмечать рамадан. Примером для подражания он выбрал Хасан ас-Саббаха, еретика и конспиратора, в одиннадцатом веке сумевшего подорвать устои Сельджукской империи. О Хасане Дива сделал доклад на организованном для работников ЧК спецкурсе по истории справедливости.
“Хасан ас-Саббах, – узнали чекисты, – родился в персидском городе Кумм. В нем проповедовали шиитское учение о двенадцати имамах. Когда он родился, точно неизвестно (вроде как в середине одиннадцатого века). Отец его был из Йемена. В детстве Хасан с семьей переехал в город Рей, где познакомился с Амиром Заррабом, который первым поведал ему об учении исмаилитов. В 1076 году Хасан ас-Саббах покинул Рей и отправился в Исфахан; оттуда в Азербайджан, Месопотамию и Сирию. Достиг Дамаска, пытался добраться до Египта, но не смог из-за военных конфликтов между странами. В 1078 году он наконец приехал в Каир. Спустя три года Хасана выгнали из Египта, и он оказался в Северной Африке. По дороге он попал в кораблекрушение на франкском судне, но сумел уцелеть и снова добраться до Сирии. Следующие девять лет путешествовал по Персии, где закорешился с местными исмаилитами и решил бороться с их врагами – сельджуками. Для проведения успешных операций против империи нужно было создать подполье; Хасан выбрал крепость Аламут. Ассасины ее назвали “Аль Каида” – “база” на их языке. Она находилась на высоте шести тысяч футов над уровнем моря, к ней вела узкая горная тропа, которая начиналась у реки Аламут. Когда Хасан решил завладеть крепостью, в ней жил Алид Михди, скрывавшийся от сельджукского султана. Переодевшись слепым акыном, Хасан пробрался в крепость, приказав своим людям стоять на стреме и ждать сигнала. Когда Михди понял, что окружен, он не сопротивлялся; выпросил у ассасинов три тысячи золотых динаров и уехал из Аламута. Получив в свое распоряжение Аль Каиду, Хасан со своими людьми начал готовиться к секретным миссиям, овладевая искусством мочить врага на его территории. В 1096 году они атаковали крепость Ламасар и очистили ее от всех обитателей, включая слона, подаренного хозяину одним кашмирским купцом. Его тоже замочили. Хасан ас-Саббах был убежденным исмаилитом, он часто выполнял задания имама аль-Мустансира”.
На лекции Дивы присутствовал Бонч-Бруевич, которому выступление понравилось.
– В России тоже были замечательные люди, – заметил Бонч, подойдя к докладчику. – Вы слышали о Ефреме Евнухе? Современник вашего Хасана… Построил кафедральный собор Михаила Архангела в Переяславле, оскопился, не щадил врагов.
Диве параллель показалась неуместной, и он пожал плечами.
Спустя полгода его вызвали в ЧК и предъявили обвинение в ваххабизме и связях с агентами Мухаммеда Рида. Дзержинский приказал Диву пытать и добиваться от него признаний, но пытки не действовали. Его расстреляли 4 сентября 1918 года в Беклемишевской башне Кремля, на рассвете. По преданию, Марко Руффо, который построил башню в 1481 году, перед возвращением в Италию, посетил свое детище, где ему привиделась такая картина: огромный борзой пес выдергивает из тела мужчины ребро. На вопрос архитектора, зачем он это делает, пес ответил, что Господь повелел начать все заново.
Поручение Глушкова Фельдман выполнил.
– Вы хорошо поработали, товарищ Фельдман, – похвалил Троцкий Романа. – Партии нужны отважные люди, но одной отваги недостаточно. Большевик должен быть грамотным и уметь разбираться в аватарах мировой политики.
Роман сидел в кабинете Троцкого и чувствовал себя не совсем уютно. Он не был уверен в том, что разбирается в мировой политике. Ему хотелось произвести хорошее впечатление, но как это сделать, он не знал.
– Скажите, вы что-нибудь слышали о гностиках? – вдруг поинтересовался Троцкий.
Роман отрицательно помахал головой.
– Гностики жили в начале нашей эры и обладали особым представлением о мире. Они считали, что наш материальный мир крайне несовершенен. Им правят зло и несправедливость. В нем нет свободы, а чтобы ее достичь, нужно отказаться от общества и всех социальных обязательств. После смерти человека избранная душа, пройдя сквозь злые небесные сферы, отыщет свою космическую обитель, обретя в ней искомую гармонию. К чему я вам это говорю? К тому, что гностики были первыми революционерами, мыслившими масштабно. Они верно поняли сущность мира, но, в отличие от нас, большевиков, побоялись его изменить. Понадеялись на Геракла. Мы тоже должны мыслить масштабно, а надеяться только на самих себя…
Роман старался все запомнить.
– У нас мало времени, товарищ Фельдман. Нужно успеть взять власть до первых морозов, а то потом гололед. Владимир Ильич очень не любит гололеды.
– Да, я тоже думаю, что нужно взять власть до гололедов, – согласился Роман.
Раздался стук в дверь. В кабинет вошел среднего роста человек с густой черной бородой.
– Здравствуйте, товарищ Каменев, – обратился Троцкий к вошедшему.
Подойдя к столу, Каменев нагнулся и вполголоса произнес:
– Звонил Рошаль, есть срочные новости.
Троцкий попросил Фельдмана выйти из кабинета и спросить секретаршу приготовить на всех чаю.
– Полиция арестовала Парабеллума. Ганецкий предполагает, что его выдала Суменсон. Подробности неизвестны. Ганецкий считает, что на нее могли надавить, назвав фамилию Парвуса и его институт в Копенгагене. Парабеллум плохой конспиратор и слабак, если ему пригрозят, он выдаст все имена, включая наших германских друзей.
– А где Свендсон? Он проинформирован?
– Свендсон в Берлине, – продолжал Каменев, – пытается встретиться с Редерном. Что бы ни случилось, граф должен оставаться в тени. Ганецкий беспокоится за Ильича, считает, что его нужно спрятать.
– Да, Куба прав, – согласился Троцкий. – Ильича мы спрячем, пока все не утихнет. Пусть поживет в шалаше вместе с Григорием, Ильич любит с ним играть в шашки.
– Тебе, Лев, тоже стоило бы скрыться, – посоветовал Каменев. – Аресты могут начаться в любое время. Суда не миновать, нужны хорошие адвокаты.
– Сколько в Сибирском? – спросил Троцкий.
– Порядка двух миллионов, но наличных денег значительно меньше.
Троцкий встал из-за стола и подошел к окну. Он пытался сообразить, как все уладить, чтобы в прессу просочилось наименьшее количество информации. Его беспокоила газета “Живое слово”, которая всегда выступала против большевиков, а получив в руки такое, они растрезвонят на весь мир, что большевики пользуются денежными субсидиями кайзеровской Германии. “Филеры, – думал Троцкий, – им бы только дай полаять на тротуарах, любимое занятие либералов…”
– Какой адрес у Суменсон? – спросил он Каменева.
– Надеждинская, 36, но туда сейчас соваться нельзя. Полиция опутала дом, круглосуточное наблюдение…
Троцкий познакомился с Евгенией Суменсон в Варшаве, где она служила в коммерческой конторе Генриха Фюрстенберга, брата Ганецкого. Они встречались в доме Александра Парвуса, который знал Троцкого еще со времен 1905 года. В то время Парвус был одним из руководителей Петербургского совета рабочих, а в среде социал-демократов считался бойким публицистом, которым зачитывался Ленин. Парвус считал Троцкого своим учеником, и не без оснований. Идею перманентной революции Троцкий взял у него.
Побывав в Петропавловской крепости, затем в ссылке в Енисейске, Александр Парвус бежит в Германию, где пишет книгу “В русской Бастилии во время революции” – воспоминания о пережитом, которую помог опубликовать в Дрездене Карл Либкнехт. В это же время Парвус знакомится с Розой Люксембург. Вместе с ней они проматывают немецкие гонорары Максима Горького, развлекаясь в богатых кварталах Пизы и Флоренции. В начале Первой мировой войны “доктор Гельд”, как его называл советник германского МИДа Берген, отправляется в Константинополь, где открывает торговое представительство, одновременно занимаясь мелкой благотворительностью. Там же, вероятно на почве коммерции, Парвус знакомится с Рудольфом Себботендорфом, будущим главой общества “Туле”, куда зимой 1919 года поэт Дитрих Экарт приведет безработного ефрейтора Адольфа Гитлера. Под немецким покровительством Парвус разбогател и, веря в мировой пролетариат, снабжал большевиков крупными суммами, по большей части из казны германской империи. Ленин скрепя сердце принимал деньги, полагая, что в будущем большевики вернут все до последнего пфеннига.
– Что будем делать? – спросил Троцкий.
– Прежде всего нужно побыстрее спрятать Ильича. Шалаш – хорошая идея, пусть они с Григорием построят шалаш на берегу Финского залива и ловят рыбу. Григорий с Ильичом любят ловить рыбу.
– А какие рыбы водятся в заливе?
– Плотва, окунь, корюшка… Ерши бывают. Они даже иногда в Неву заплывают. Помню, как-то раз Ильич сачком вот такого ерша поймал, – Каменев развел большой и средний палец правой руки.
Троцкий улыбнулся.
– Нужно будет им дать немного денег на мелкие расходы. Вокруг есть небольшие поселения, слободки. Вдруг Ильич захочет купить что-нибудь сладкое… Он не должен чувствовать себя обделенным даже в момент опасности… И еще. Раз уж мы не можем заставить газеты замолчать, нам нужно сделать так, чтобы их покупали как можно меньше. На этот счет у меня есть одно соображение.
Троцкий прошелся по кабинету.
– Нужно заплатить булочникам, чтобы они в самое ближайшее время изготовили четыре миллиона пирожков. Пусть приготовят пирожки с мясом, с капустой, с яйцами. Наймем людей, сейчас безработных много, пусть торгуют ими на каждом углу, возле газетных киосков, на тротуарах, на проезжей части, везде, где можно и нельзя. Люди будут покупать пирожки, забывая о газетах.
– Отличная мысль! – согласился Каменев. – Пирожки должны быть обязательно горячими, чтобы их трудно было съесть сразу. Тогда люди будут ждать, пока они остынут. Некоторые будут перебрасывать их из руки в руку, другие дуть, а когда человек дует на пирожок, ему не до политики.
– Вот именно! – подтвердил Троцкий. – Пусть себе дуют, лишь бы поменьше читали буржуазную прессу.
В дверь постучали. Вошла секретарша с тремя стаканами чая в серебряных подстаканниках. Вместе с ней, стесняясь, вошел Фельдман.
– Познакомьтесь, товарищи, – предложил Троцкий.
Каменев пожал Роману руку, и все потянулись за чаем.
– Как там у вас, в Москве, голодно? – спросил Каменев.
– Справляемся. Иногда на рынок ходим, приторговываем.
– А чем торгуете?
– Да кто чем может, тем и торгует. Кто вязаные варежки по тридцать копеек за пару, кто подрясник по гривеннику, кто скуфейку и бурнус по целковому, а есть и такие, что свои вещи на тушенку меняют или пару рябчиков.
– Рябчиков? – удивился Каменев.
– Да нет, это не те рябчики, которых охотники с собаками отстреливают. У нас рябчиком коровью требуху называют, мелко нарезанную, набитую в ее же прямую кишку. Как сосиска выглядит. Неприятно, когда с требухой зеленая трава попадается, но рабочие научились, они из этой травы суп варят.
– И как суп?
– Если самого рябчика поперчить, есть можно.
– Скажите, товарищ Фельдман, а кокаином у вас не торгуют? – спросил Каменев, подойдя поближе к Роману.
– Как же! Конечно, торгуют! Только его заранее заказывать нужно.
– Закажите! – попросил Каменев, отпив глоток.
Новая профессия увлекла Николая. Он запоминал объяснения мастера, применял их на практике и затем демонстрировал ему свои успехи. На это уходило не более трех дней, после чего они шли дальше в освоении искусства сварки.
– Есть два основных способа газовой сварки, – начал Федор Тимофеевич очередное занятие, – правый и левый. Правый способ используют для сварки металла толщиной больше пяти миллиметров. При этом способе пламя направлено на формирующийся шов, а горелка перемещается впереди присадочного металла – вот так, – мастер сделал движение горелкой вправо. – А сварку ведешь слева. Факел пламени защищает ванну металла от вредного влияния окружающего воздуха и создает условия для постепенного охлаждения сварного шва. Левый способ применяешь для сварки металла толщиной менее пяти миллиметров. Пламя тут направляется в сторону еще не сваренной кромки и подогревает ее, а горелка перемещается за присадочным прутком… А ну-ка, попробуй.
Николай зажег горелку и направил пламя на кромку. Затем медленно повел руку влево, следуя инструктажу мастера. Он вспомнил, как водил пальцем по строчкам Торы, справа налево, овладевая навыками чтения древнего текста.
– Да нет, ты в сторону наклоняешь. Руку держи прямо, – мастер обхватил своей рукой правую руку Ежова, в которой тот держал мундштук горелки.
Николай ощутил тепло мастера; оно передалось по всему телу, вызвав секундный озноб.
– Какой красивый шов получается… – заметил Николай. – А за прутком прямо цветки маргаритки вышли.
– Чьи цветки?
– Маргаритки. У нее же вокруг головки краевые цветки вырастают. Похоже очень…
Мастер удивился. Ему никогда не приходило в голову сравнить участок сварного шва с растением.
– Маргаритка цветок дикий, а тут культура рук человеческих… – отреагировал Федор Тимофеевич на неожиданное сравнение Ежова.
– Потуши и слушай дальше, Маргаритка… Для формирования качественного шва горелкой и присадочным прутком делают колебательные движения. Когда варишь левым способом, горелкой вращаешь по дуге, а прутком идешь навстречу горелке. Вот так идешь… Понял?
Николай кивнул.
– Пруток у тебя находится в ванне жидкого металла.
Остаток дня Николай потратил, чтобы научиться правильно держать мундштук и производить колебательные движения, которые требуются при обоих способах газовой сварки. После работы мастер задержал Николая:
– Мышление у тебя хорошее, многому уже научился. Теперь будем больше времени уделять практике.
– Это по мне. Целыми ночами бы варил. Жаль только, спать нужно.
– Сварка одержимых любит. Мне нравится, что ты нашим делом заболел. Придет твой черед, станешь мастером, молодых будешь поучать.
– Да какой из меня мастер… Мне б чуток деньжат подзаработать, матери и сестре помочь, – ответил Николай с грустью.
– Не хнычь! Деньжат подзаработаешь, своим поможешь. А в мастера стремиться надо, иначе из тебя сварщика путевого не выйдет. Это тебе не портки считать.
Реплика показалась Николаю обидной, и он решил защититься:
– На склад я попал, потому что мне по шитью место не нашли. Но если бы к вам не пришел, портным бы все равно устроился. Портному тоже мастерство нужно. Он иглой да ниткой какие чудеса творит.
– О портных я не говорю. Они, как мы, руками работают. Я тебе про портки сказал, ты зря обиделся… Хотя странные эти люди, портные. Все шьют, пришивают, а сами ни к чему не привязаны.
– Почему?
– И сам не пойму. Металла в их профессии не хватает, молока много. Ты слышал о портном Семене Уклеине?
– Нет.
– Был такой в старину бродячий портной. Ходил себе по деревням, шил. Что кому сошьет, на то поест. А потом прославился, организовал особое христианское общество – молокане называется. Из-за того, что они Библию молоком считают… Ну не таким молоком, что пьют, а духовным.
– А чем они от других христиан отличаются?
– Церковь и священников проклинают. У себя в домах молятся. Моя бабка была молоканкой. В церковь не ходила, а Евангелие наизусть знала.
– А кто ее читать учил?
– Ее мать научила. Молокане народ грамотный, только уж как-то чересчур на себя повернутый. Они говорят, все дело в духовном родстве, млечной силе между братьями и сестрами. А всякая власть в мире от лукавого.
Николай призадумался. Он представил Семена Уклеина с длинной черной бородой, проповедника, учителя, призывающего пить Библию, как молоко из крынки.
– Послушай, Маргаритка, я думаю, нам тоже с тобой млечной силы набраться стоит. В нашем сварочном деле без нее никак.
– А как ею набираются? – спросил Николай, бросив на мастера заинтересованный взгляд.
– Ну, это я тебе покажу. Возьми мундштук и надень его на горелку. Чувствуешь?
– Что?
– Силу чувствуешь?
– Чувствую.
– Теперь положи свою ладонь мне на голову.
– Чувствуешь?
– Чувствую, – ответил Николай, обхватив пальцами череп мастера.
– Но главный наш источник вот где… – Мастер расстегнул штаны и высунул член. Николай схватил детородный орган.
– Чувствуешь?
– Чувствую!
Федор Егорович повернул Ежова к себе спиной и повалил на стоявший рядом стол. Они не заметили, как опрокинули бутылку с машинным маслом, которое пролилось на металлические листы.
– Ну, чем мы не молокане?! – воскликнул мастер, багровея.
24 октября Роман снова оказался в Петрограде. Город был похож на космический звук: напряженный, волнующий. По Большому проспекту неслись грузовые машины, шли люди с винтовками на плече, бегали подростки, предлагая газеты: “Правда”, “Окопная”, “Солдатская”. На площадях народ собирался в кучки, выкрикивая лозунги и призывы: “Мир с Германией!”, “Бей буржуев, интеллигентов!” “Долой Временное правительство!” На Троицком мосту четыре женщины в платках на голове обступили парня с аккордеоном. Время от времени аккордеон визжал, как провинившаяся собака, которую лупили хворостиной. Женщины громко разговаривали, затем встали вкруг и закричали: “Не хотим Керенского! Хотим платяное белье и сапожки! Айда, бабаньки, по городу гулять, матросикам платочками махать. Долой живодеров!” После этого они выстроились в шеренгу и направились в сторону Адмиралтейства, распевая частушку:
Я Керенского любила,
По трактирам с ним ходила,
А теперь я большевичка,
Ленин, Троцкий и клубничка.
На широких улицах собирались рабочие и солдаты. На Васильевском острове жгли костры, грелись. На Московской заставе раздавались редкие выстрелы. Трое пытались залезть в газетный киоск на Невском. Из ресторана “Вольтер” двое официантов вытаскивали замороженную телячью тушу весом не менее трех пудов. Когда туша выскальзывала из рук и падала в лужу, обрызгивая прохожих, один из них громко матерился, а второй хохотал.
На Аничковом мосту произошла следующая сцена. Несколько человек в шинелях раздели догола преподавателя музыкального училища и на его спине углем написали: “Ёб рабочий класс!” Несчастный пытался вырываться и объяснял, что происходит из семьи крепостных графа Шереметева, но это не помогало. Его кинули в реку, вслед за ним его вещи. Потом они ушли, насвистывая какую-то песню.
У Смольного дворца собралось человек триста матросов и гражданских. В нем шло заседание ЦК РСДРП(б). Обсуждали письмо Ленина о вооруженном восстании. Роман протиснулся в толпу, ожидая услышать что-нибудь важное.
– Щас бы каши с маслом, – буркнул немолодой солдат, стоявший за спиной у Романа.
– Какая тебе каша! – ответила женщина слева, потерев щеки руками. – Кончилась наша каша, буржуи всю съели.
– Погоди, Иван, скинем гадов, будет тебе каша с маслом, все наедимся, – сказал солдат с большими рыжими усами.
Все стихли. Солдаты зашуршали самокрутками, женщина слева достала из кармана газетный кулек, в котором были завернуты зерна чечевицы. Раскрыв кулек, она стала брать по нескольку зерен и кидать в рот, размалывая зерна зубами. Дым курящих окутал лицо женщины; сквозь него она выглядела усталой и безразличной ко всему, что происходило вокруг. Ее работающие челюсти напоминали движения земной коры.
– Я, братцы, так разумею… – заговорил мужичок в валенках, стоявший чуть поодаль от куривших. – У Ленина план имеется. По тому плану надобно нам, трудовому и солдатскому люду, всех душегубов буржуйских порезать, земли их отнять и у кого какое добро есть, все это добро поровну поделить. Тогда заживем по-божески, и придет к нам Никола Угодник и скажет: молодцы, мужики, быть вам на своей земле хозяевами.
– Молчи ты, бесстыжий, – сказала баба, ткнув мужичка в бок. – Ты больно знаешь, что Ленин думает.
– Обманывают они вас! Вы что, не видите?! – выкрикнул молодой человек в студенческой форме. – Им власть нужна, они ее вашими руками возьмут, а потом вас всех перевешают, собачьей кости не получите.
– Ах ты, сука буржуйская! – ответил солдат с рыжими усами, схватив студента за пиджак. – Ты что тут контру разводишь? Я тебя самого собакам скормлю…
– Постой, браток, не горячись, – сказал матрос, схватив руку нападавшего, – сопливый он еще, не разумеет. Ему б еще мамкину титьку сосать.
– Выходят! – крикнули из толпы.
Все замерли. В дверях Смольного появились несколько человек в кожаных куртках. Один из них был в очках и фуражке. На его левом рукаве, пониже плеча, выделялся крупный металлический значок, специально отлитый на монетном дворе. Значок изображал рыбу, похожую на бассогигаса.
– Троцкий, Троцкий… – донеслось из передних рядов.
Через несколько секунд вынесли козлы. Троцкий залез на козлы, расправил плечи и произнес:
Солдаты и рабочие! Крестьяне! Только что Центральный комитет большевиков принял решение о штурме Зимнего дворца! Временное правительство во главе с Керенским обмануло народ, никакие требования выполнены не были. Керенский и его министры предали рабочих, они приказали сжечь склады с хлебом, а все спиртные запасы вылить в Неву!
Толпа заволновалась. Начали выкрикивать угрозы, призывы к убийству Керенского. Многие начали креститься, призывая на помощь Богородицу.
Мы объявляем войну капиталу! Буржуазия и министры, которые ей служат, несут трудовому народу голодную смерть. Большевики сказали: голодной смерти не будет! Хлеб и вино каждому рабочему, крестьянину и их женам!
В толпе послышались одобрительные возгласы. Троцкий поправил фуражку и хотел продолжать, но чей-то возглас “Гадов на заклание!” помешал ему. Он одобрительно кивнул:
Нам больше нечего терять, у нас отобрали все. Но у нас есть тела, и этими телами мы завоюем себе свободу. Я призываю вас к последнему бою за наше трудовое дело! Мы скинем цепи капитализма и эксплуатации! Каждый, кто способен держать в руках оружие, пусть возьмет его. Каждый, на ком цепи, пусть порвет их! Братья и сестры, не бойтесь крови, наша кровь прольется за правое дело! Слепые прозреют, хромые заходят, прокаженные очистятся, глухие услышат, неимущие разбогатеют, голодные накормятся, разутые обуются, немощные обретут силу! Нас ждет великий бой и великий ужин. На ужине с нами будут наши погибшие братья и сестры, и мы все будем радоваться еде и питью. Час настал! К оружию, товарищи!
Троцкий слез с козел и что-то сказал стоявшему рядом. Толпа кричала, свистела, махала руками.
– Оружие где? – крикнул толстый матрос.
– Товарищ Каменев, объясните людям, где брать оружие.
Каменев забрался на козлы и сделал жест рукой, призывающий к спокойствию.
– Товарищи! Оружие есть, всем хватит. Товарищ Ленин его везет специальным поездом из-за границы. Одиннадцать пломбированных вагонов с оружием. Сегодня ночью состав будет в Петрограде. Наши люди на подвозах уже ждут.
– А патроны? – выкрикнули из толпы.
– И патроны, товарищи, целый вагон одних патронов.
Внезапно со спины собравшихся показалась огромная железная цистерна, запряженная двумя лошадьми. Ими управляла низкого роста женщина. На ней был тулуп, подпоясанный бечевкой, на ногах кирзовые сапоги. Цистерна подкатила к толпе. Троцкий снова залез на козлы:
– Товарищи! Только что отряд рабочих Нарвской заставы отбил у остатков Преображенского полка цистерну с перловой кашей. По распоряжению ЦК кашу решено раздать прямо сейчас, всем голодным, кто ночью пойдет защищать свою свободу. Чтобы никто не остался без каши, ее будут раздавать по 300 граммов и без добавок.
Женщина в тулупе открыла люк цистерны, в руках у нее был большой медный половник. Люди выстроились в очередь, тихо переговариваясь с соседями. Изгибаясь, очередь походила на питона, развесившего себя на сучковатом дереве после удачной охоты. Внизу на цистерне Роман заметил наклеенный листок, который гласил: “Бессмертие в ваших руках. Принимайте пилюли от Dr. Muller’a”.
– А во что кашу брать? – крикнула женщина с кульком.
Троцкий спрыгнул с козел, подошел к цистерне, сложил ладони лодочкой и подставил руки под половник. Женщина плеснула ему каши. Все переглянулись и последовали примеру.
К двум часам ночи часть оружия была роздана. Остальное погрузили на машины и повезли по заводам, где готовились к приему груза. Рабочие примерялись к винтовкам, пересчитывали патроны, солдаты учили их правильно целиться во врага. Люди курили, шутили, веселя друг друга байками из прошлой жизни. В толпе прошел слух, что Ленин в городе и собирается выступить перед народом.
– Слышь, браток, а какой он, Ленин? – обратился паренек к пожилому рабочему.
– А такой, что всем буржуям в заду жарко будет, – ответил тот.
– Ну, а росту-то он какого? Великан, поди…
– Понятно дело, великан… Если тебя за шкирку подымет, все мосты в городе разом увидишь.
Все ждали последнего слова. Из Смольного вышел Троцкий, на этот раз один. Он обратился к людям:
Товарищи солдаты и матросы! Вы собрались для того, чтобы дать последний бой дракону капитализма. Керенский и его министры отнимают у вас еду и питье, они хотят, чтобы вы умерли голодной смертью. На это партия большевиков решила ответить решительным ударом по голове дракона. Мы обескровим его, а затем растопчем!
Троцкий топнул ногой. Толпа закричала: “Растопчем!”
Буржуазия дышит огненным пламенем в лицо пролетариата! Временное правительство оказалось холуем в руках буржуазии, оно хочет запугать пролетариат террором и задобрить пряниками и вареньем! Нам не нужны их пряники и их варенье, нам нужна кровь и голова дракона!
Снова закричали: “Хотим крови дракона”!
У пролетариата есть все необходимое для победы. У него есть руки, ноги и патроны. Патроны должны дырявить тело буржуазии, из тела буржуазии должна литься кровь, много крови, а когда кончится кровь, из тела буржуазии польется вода, потому что ее тело состоит на девяносто процентов из воды.
– Правильно! – крикнули вдалеке. – На девяносто процентов из воды. Как ящеры.
Захохотали.
Солдаты и матросы! Буржуазия отравляет ваше сознание! Попы и религия призывают вас к смирению, они хотят одурманить вас, заставляя поверить в загробные чудеса. Вам обещают райские кущи, молочные реки и горы вкусной каши с маслом. Не верьте им, они лгут! В загробном мире нет ни каши, ни масла. Там даже нет попов!
– А чего есть?
Мерзавцы и негодяи, предатели пролетариата! От них разносится смрад и разложение. Их члены давно прогнили, в их чреслах завились тараканища, животы набиты царскими рубликами, а в ушах еще звенят выстрелы наших орудий. Пролетариат не хочет нюхать этот запах!
– Верно! Не хотим нюхать, пусть Керенский нюхает.
Солдаты и матросы, смотрите, в нескольких милях от вас Зимний дворец. В нем еще сидят царские министры и прочие нахлебники рабочего класса и крестьянства. Они надеются, что от голода мы сложим оружие и пойдем спать, как это было сотни лет подряд. Но в эту ночь мы не сложим оружие и не пойдем спать! Мы выступим ряд за рядом, винтовка к винтовке против векового гнета рабочих и крестьян. Большевики, рискуя жизнями, вели за собой пролетариат, а пролетариат – это лучшее, что есть у большевиков. В эту ночь пролетариат во главе с большевиками пойдет брать власть в свои руки. Этими руками пролетариат вцепится в буржуазного дракона и порвет его на части. Мы воспламеним жертвенники и покидаем в них разодранную на части буржуазию, затем мы съедим все это, а жертвенники зальем водой. А те, кто не будет есть и заливать с нами жертвенники, будут изгнаны из нашего племени, потому что они против нас. Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!
– Да здравствует Троцкий! – раздалось в толпе. – Смерть буржуям! Все будем есть! Бей, круши!
Троцкий быстро исчез в дверях дворца. На улице похолодало. Народ стал разжигать костры, чтобы погреться.
6 апреля 1918 года Роман Фельдман ждал своей очереди у кабинета Дзержинского. Он знал о создании ЧК и решил устроиться на работу в эту организацию. Шефа чекистов на месте не было. Посетителей принимал его помощник Лев Чувихин. Выходец из непролетарской семьи, Чувихин однажды отбывал ссылку в Туруханске вместе с Иосифом Джугашвили, где рассказывал последнему о преимуществах программы левых эсеров. Бежал в шкуре шакала, которого убил в первый день по пути на станцию, а оттуда, меняя товарные поезда, добрался до Петербурга. После побега, чтобы не дразнить полицию, уехал в Цюрих изучать медицину, где одно время даже ассистировал Карлу Юнгу, которому рассказал об убийстве зверя. Юнгу история понравилась, и он включил ее в анналы общения человека с бессознательным. По мнению врача, в образе шакала перед беглецом предстал его отец с эрегированным пенисом (в детстве Чувихин читал иллюстрированные книги по греческому искусству, где, в частности, рассказывалось о войне пигмеев против журавлей – один из пигмеев был изображен пьяным, и его орган музыканты поливают вином). Убив шакала, Чувихин кастрировал родителя, лишив его возможности строить в России гражданское общество, в которое Василий Чувихин очень верил. Питаясь папой по дороге, Чувихин репрессировал свое глубинное желание следовать идеям отца, и с тех пор отец живет в сыне в виде постоянного ощущения вины. Съеденный родитель находится в глубоком бессознательном, но в один прекрасный день, пообещал Юнг, отец потребует выпустить его наружу, и сыну придется выполнить это требование. Вернувшись в Россию, Чувихин сумел заслужить доверие Дзержинского, и тот предложил ему место в своем ведомстве. Как-то раз, за чашкой чая, Дзержинский рассказал про Чувихина Ленину, на что едкий Ильич тут же прозвал его волкодавом. Чувихин гордился прозвищем.
– Войдите, – услышал Фельдман, постучав в дверь.
Помощник Дзержинского сидел за столом. Перед ним был раскрыт роман Эмилии Пардо Басан “Химера”.
– Вы, товарищ, по какому поводу?
– Я к вам. – Чувихин отодвинул книгу вправо и предложил Роману сесть.
– Слушаю вас.
– Хочу работать в ЧК.
Чувихин нахмурился. Ему нравилось решать судьбы других людей, незнакомых в особенности.
– Вас, собственно, кто к нам направил?
– Мне рекомендовал к вам обратиться товарищ Троцкий, – признался Роман. – К товарищу Дзержинскому.
– Товарищ Дзержинский сейчас отсутствует. Я его замещаю. Так вы с конкретным предложением?
– Ну да, хочу у вас работать, – повторил Роман.
– Кто вы по профессии?
– Помощник механика. Имею опыт подпольной работы, член партии.
– Когда стали членом партии?
– В прошлом году. Приняли единогласно.
– Единогласно – это хорошо, – произнес Чувихин задумчивым голосом. – А почему хотите работать у нас?
– Дела настоящего хочется. Я, товарищ…
– Чувихин.
– Я, товарищ Чувихин, долго думал, прежде чем прийти. Советовался с друзьями, с механиком говорил, готовился, как говорится, морально… Решил: приду, поговорю. Понимаете, всей душой чувствую – могу быть полезен…
Чувихин слушал Романа, рисуя павлина на клочке бумаги. Когда Фельдман умолк, чекист еще с полминуты водил карандашом, затем сказал:
– Я вижу, ты парень серьезный, деловой, нам такие люди нужны. Но прежде чем у нас работать, ты должен кое-что уяснить. ЧК – организация секретная, невидимая. Но для других! У чекистов между собой секретов нет. Мы все братья, члены одной семьи, и все друг за друга в ответе. Чекист должен распознавать другого чекиста в любых условиях – при любых обстоятельствах, в любое время суток. Для этих целей у ЧК есть свой особый язык, непонятный для непосвященных. К примеру, ты на задании, вокруг враги. Вдруг подходит к тебе человек и дает виноградную лозу. Что будешь делать?
Роман пожал плечами.
– Вот именно… А это тебе знак, что все идет по плану. Или другой пример: идешь ты по аллее и видишь толпу людей, один из них свой. Ты его распознал, но подойти не можешь. Что нужно сделать?
– Пройти мимо.
– Пройти мимо и сердцем своим сказать: “Брат мой, пусть удача найдет тебя в этот день”. Понял?
– Понял.
А если камень в душе, – распылялся Чувихин, – обидел ты зазря кого-нибудь из своих. Как поступишь?
– Подойду, извинюсь.
– И скажешь: “Брат, мднiм iшлдрiмнi мднiм уЁзд асан кплу бергiл (дела мои легкими сделай мне)”. – Чувихин выучил эту фразу на спецкурсе. – Бывает, конечно, мы собираемся, зажигаем свечи, едим, пьем вино, поем. Тогда каждый волен говорить, что думает. Никто его не остановит. Семья у нас дружная, все основано на доверии. Поэтому-то нас и называют великими…
Роман почувствовал гордость уже от того, что великий нашел время поговорить с ним. Как бы ни было, такой разговор не мог пройти даром.
– Правда, – Чувихин продолжал, – может так случиться, что однажды ЧК понадобится твоя жизнь… Отдай, не думай! Настоящему чекисту смерть не страшна. А знаешь почему?
– Почему?
– Потому что он проживает сразу в двух мирах: в нашем, революционном, и в будущем, коммунистическом. Если чекист погибнет в нашем мире, он останется жить в мире коммунизма, в котором уже никто не погибает. Поскольку мир тот вечен, время на часах останавливается.
Роман призадумался. Разъяснения Чувихина давили на мозг своей отчетливостью. Они не оставляли места ни для сомнений, ни тем более для возражений. Жить в двух мирах одновременно показалось Роману крайне соблазнительным. Получить вторую жизнь, гораздо более ценную, чем ту, что дали ему отец и мать, победить смерть и время – такое возможно только в ЧК.
– А когда наступит коммунизм? – спросил Роман. – Когда мы все умрем в этом мире…
– Необязательно, – ответил Чувихин. – Конкретной даты прихода коммунизма нет. Поэтому бессмысленно ждать, когда он придет. Все зависит от нас самих, нашей воли. Коммунизм приближать нужно, но не тупым ожиданием, а количеством убитых врагов и съеденного хлеба. И теми жертвами, которые мы готовы ему принести.
– Жертвами?
– Да, жертвуя собой. Жил в древние времена человек по имени Ориген. Он был не дурак. По его мнению, мир людской сначала пребывал в любви, им правила не злоба, а высшая справедливость. Потом тот мир ниспал. Люди стали злыми, жадными; стали думать не о высшей справедливости, а о собственном благе. Их мир, то есть наш начал делать больше плохих дел, чем хороших. Высшую справедливость забыли. О ней вспоминали только когда им от нее что-нибудь было нужно. Посмотрел на все это Ориген и решил: не может так вечно продолжаться. Жизнь в нашем мире коротка и особого смысла не имеет. Большинство этого не понимают, но есть те немногие, на кого возложена миссия возвращения людей к высшей справедливости. По правде говоря, все несчастья происходят от подонков – сынов тьмы, которые норовят чужой кусок в свой рот запихать. У них ведь тоже есть свобода воли, как и у хороших людей. Вот в чем вся сложность.
– Почему?
– Да потому, что они только и думают, как насытить свои органы. Враги, одно слово.
– А потом что с этим Оригеном случилось?
– Кастрировал себя. Прославился. Общался с матерью императора Александра Северия.
Чувихин замолчал. Фельдман размышлял о жертве Оригена, которую он совершил ради возвращения людей к высшей справедливости.
– Врагов нужно убивать, – подытожил Роман. – А что Ориген говорил о хлебе? Хватит его, пока коммунизм придет?
– Говорил, что нельзя два раза одинаково рассыпать меру хлеба на земле. Где-то выпадет зерен больше, где-то меньше. Мир изменится… А если не хватит – отберем! ЧК церемонится ни с кем не станет. А с теми, кто хлеб скрывает, и подавно. Хлеб нам необходим, чтобы питать органы, но не свои, а общие – одни на всех. Чекист сам по себе – это тело без органов.
– Как понять? – спросил Роман, смутившись.
– Хм, попробую тебе объяснить… Вот смотри, в твоем теле есть органы: легкие, печень, кишечник, анальный сфинктер и прочие. У всех них есть свои функции. Так?
– Так, – подтвердил Роман.
– У тебя есть рот, уши, нос и прочие, так сказать, телесные рабы, работающие на тебя. Верно?
– Верно.
– То есть каждый орган занимается своим делом. Сердце гонит кровь, печень очищает ее от вредных веществ и тому подобное.
– Видать, так.
– Ушами ты слышишь, носом дышишь, ртом ты поглощаешь пищу. Правильно?
– Правильно.
– Еще у тебя есть пенис. Главный враг в нашем деле.
– Что есть?
– Пенис, – повторил Чувихин, – детородный орган. Именно в нем скрыта вся сила мужчины. Твоя, моя, всех здоровых мужчин…
Роман нахмурился. На его лице было сильное удивление, даже растерянность. Он не знал, как ему реагировать на слова Чувихина.
– И ваша сила?
– И моя.
– И товарища Троцкого?
– И товарища Троцкого.
– И Ленина?
– И Ленина, – сказал Чувихин, задумавшись на секунду. – Только смотри, об этом никому. То, что я тебе сейчас говорю, есть чекистская тайна. Понимаешь?
– Понимаю, – ответил Роман напряженно.
– Так вот, суть в том, что в пенисе сфокусированы все наши основные желания. Мы становимся его рабом еще до того, как осознаем себя мужчинами.
– Непонятно, – признался Роман.
– Не беда, – отреагировал Чувихин. – Постигнешь, если у нас станешь работать. Для начала попробуй запомнить базис. Был в Древней Греции царь по имени Эдип. Вышла с ним пренеприятная история. Не жил он в родительском доме, а когда вырос, влюбился в свою мать и начал с ней сожительствовать как со своей женой. Когда Эдип об этом узнал, то ослепил себя с горя. Жизнь ему не мила стала.
– Еще бы! – вставил Роман.
– В некотором смысле мы все Эдипы, особенно поначалу. Наша задача из Эдипов превратиться в настоящих героев, как тот Ориген. А пока что каждый мужчина нет-нет да на мамочку свою посматривает. В ЧК таких почти нет, но одной нашей организации недостаточно.
– Каждый мужчина?! – недоумевал Роман.
– Каждый, – отрезал Чувихин.
– И я?
– И ты.
– И товарищ Троцкий?
– И товарищ Троцкий.
– И Ленин?
– Ты хочешь знать все и сразу. Такого не бывает.
– Извините, – произнес Роман, чуть ссутулившись.
– Цель чекиста, – продолжал Чувихин, – заключается в достижении свободы от всех органов. Тогда он полностью отдаст себя служению пролетарскому делу. Пока ты Эдип, тобой управляют драконы капитализма, змеи буржуазной морали, быки прошлой истории, которым пролетариат объявил беспощадную войну. Вопросы есть? – спросил Чувихин.
– Есть. Куда органы девать?
– Об этом не волнуйся. Существует много способов от них освободиться. Отрубить тесаком, например.
Роман почувствовал холод между ног, его охватил испуг.
– Но пока существует ЧК, твоим органам применение найдется. Чекисту органы помогают идентифицировать врага. С этим ясно?
– Вроде ясно.
– Должно быть не вроде, а ясно, – Чувихин строго посмотрел на Романа. – Поскольку организация оставляет систему дыхания, пищеварения и половой орган на своих местах, то наша задача помешать их объединению в единый целый организм, который мог бы ими руководить. Сейчас твой организм является монолитом, который функционирует круглые сутки. Он руководит твоими мыслями и желаниями. Он тебе приказывает, когда питаться, спать, ходить по нужде, общаться с женщинами… Получается, что на поверку все твои силы и желания находится под колпаком организма, а не нашей организации. И скажи на милость, какой ты после этого чекист?
– Выходит, никакой, – ответил Роман.
– Вот именно!
– Освободиться от власти своих органов. Стать как яйцо.
– Молодец! – Чувихин улыбнулся. – Это означает отпустить желания наружу, не сдерживать их внутри своих органов, пусть их гонят по всей стране пролетарские ветры. Тогда не организм, а рабочий класс направит все твои желания в правильном направлении.
– А это куда?
– Туда, куда раньше направлял тебя твой пенис, – сказал Чувихин, закурив. – Ты пойми, работник ЧК, если он предан нашему делу, должен добиваться исполнения главной чекистской цели.
– Какой?
– Возвращения высшей справедливости. А для этого, как мы выяснили, ты правильно сказал – необходимо стать яйцом. Выражаясь философски, снять с себя иго буржуазных запретов и сделаться сущим.
Чувихин посмотрел на Романа. Ему показалось, что тот понял не все, но стесняется спросить.
– Раньше тебе хотелось оттеснить своего отца и побыть мужем своей матери. Верно?
– Верно.
– Раньше ты должен был уважать богатых и презирать бедных.
– Верно.
– Раньше ты должен был любить царя и министров.
– Должен был.
– Раньше тебя могли под конвоем отвести в участок и изувечить дубинками. Отбить какой-нибудь важный жизненный орган.
– Могли.
– А теперь это невозможно. Будет невозможно, если удостоишься чести работать в ЧК.
– А почему невозможно? – осторожно спросил Роман.
– Потому что не будет у тебя больше ни матери, ни отца, ни органов, ни организма, который тобой руководит. Ты станешь единым другим – яйцом-кочевником, и желать ты будешь одного.
– Чего?
– Вернуть пролетариату высшую справедливость.
Чувихин умолк. Он зажег настольную лампу и подвинул ее в сторону, чтобы она не светила Роману в глаза. Достав из ящика стола чистый лист бумаги, он принялся писать широким, размашистым почерком. Фельдман тихо сидел в кресле и смотрел на вешалку, где висел азям с опояской, который чекист прихватил с собой перед побегом. На опояске было выткано: “Миленькому Л от Маруси Мамаевой. 12 декабря, 1911 года”.
Закончив писать, Чувихин сказал:
– Товарищ Дзержинский требует от работников ЧК хорошей физической подготовки. Как с этим обстоят дела?
– Особенно похвастаться нечем… Полицейского один раз кулаком с ног сбил.
– А ну-ка, отожмись от пола.
Роман встал, опустился на четвереньки, вытянул ноги и начал отжиматься. Чувихин досчитал до семнадцати.
– Не густо. А теперь попробуй вон те гири в углу.
Роман взял в каждую руку по пудовой гире. Он попытался сосредоточиться, представив себя яйцом-кочевником, поднимающим тяжести силой освобожденного желания. “Главное, не помнить, что гири тяжелые. Они ватные, ватные, ватные…” – повторял Роман. Рванув их кверху, Роман остановился на уровне плеч. Он вдруг понял, что на большее его сил не хватит.
– Да, парень, Поддубный из тебя пока не получится, – констатировал Чувихин. – Придется немножко потренироваться.
– Сколько?
– Пока не будешь поднимать гири свободно, легко. Это одно из условий приема на работу в ЧК. Товарищ Дзержинский так определил.
Роман имел понурый вид. Реализация мечты откладывалась на неопределенный срок. Он не представлял, сколько времени у него займет натренировать мышцы до той степени, чтобы выполнить требование председателя ЧК. Где тренироваться и как это совмещать с работой, он тоже не знал.
– Я тебе письмецо написал, – ободрил Чувихин Романа. – Обратишься с ним к одному нашему товарищу, но только после того, как будешь соответствовать условию. Сам понимаешь – правило есть правило. Не переживай, в ЧК настоящему человеку дело будет. Осознаешь?
– Осознаю. Только как тренироваться? – спросил Роман.
– Ну как? Устройся, к примеру, кочегаром. Уголек в топку покидай. Сейчас там люди требуются, нехватка рабсилы.
Чувихин взял со стола записку и протянул ее Фельдману.
– Можно последний вопрос? – спросил Роман.
– Валяй.
– Коммунизм, он как придет?
– Не он придет, а мы в него войдем, въедем на поезде. Сперва уничтожим всех врагов. Потом – представь – длинный перрон, по нему идет народ. Чекисты стоят и судят, кого впустить в поезд, кого нет. Добрые будут отделены от злых, праведные от неправедных. Прямо на перроне будем отделять и судить всех без исключения.
– А тех, кого в поезд не допустят? С ними что будет?
– А это уже не наше дело. Хочешь в коммунизм, изволь жить по правилам. Всем места не хватит, это я тебе точно скажу.
– А долго ехать будем?
– Пока не приедем, – ответил Чувихин. Глаза его заискрились.
1 Борис, ты знаешь наши правила, я бы предпочла оплату вперед.
2 Не беспокойтесь, мадам, все в порядке.
3 Привет друзья! Почему так поздно?
4 Нет, сегодня вечером я мило поужинал с Люси. Ты ее знаешь, не так ли? Она замечательная девушка. Когда я выйду отсюда, заберу ее с собой в Париж. Что ты об этом думаешь?
5 Твой друг говорит по-французски?
6 Последний день карнавала.
7 Быт 32:24-29.