Опубликовано в журнале Зеркало, номер 21, 2003
рядом со мной едут парни-спортсмены,
они откуда-то из провинции,
они едут на соревнования в Милан,
мы стоим ждем своей очереди на таможне.
это мы в какую страну въезжаем? спрашивает у меня один
я говорю, в Польшу.
а это че, уже Шенген начинается?
нет, говорю, Шенген еще нет, Польша это не Шенген,
а еще по каким странам поедем? – по Германии, Австрии, Португалии, он кивает,
я мог бы сказать,
что мы поедем по Греции, Сирии или Ирландии – он бы все равно
кивнул:
великий спортсмен;
мы будем ехать по Исландии:
посмотрим на овец, оленей;
овцебыков;
посмотрим верблюдов;
мы посмотрим на молодой лед –
горы неокрепшего
еще не совсем сформировавшегося
(как говорят:
“недовыкристаллизовавшегося”)
но совершенно натурального
молодого льда,
мы увидим Альпы – они будут
у нас по сторонам,
у нас будут
неплохие прохладные места,
нам будут иногда видны развалины Фив, останки
безумной Александрии
но мы не будем на все это смотреть
мы будем смотреть
фильмы на видео;
всю дорогу от Москвы мы смотрели фильмы на видео,
один фильм американский, и в нем постепенно выясняется,
что шампунь “хэд энд шолдерс” – единственное средство
от каких-то инопланетных чудовищ
(в конце оказывается, что весь фильм задуман
как реклама шампуня)
только что мы все посмотрели советский фильм
про Великую Отечественную войну,
действие происходит где-то в этих местах
я земля, прием, прием, ответьте земле, повторяет в рацию
красивая молодая радистка,
но они не отвечают, они погибли (их нет)
погибли,
успев передать сведения о перегруппировке фашистских войск,
и готовящемся ударе
на северо-западном направлении,
я плакал над этим “я земля, прием, прием, ответьте земле”,
я сильно выпил перед этим на перегоне Минск–Брест,
но я бы плакал над этим даже если бы не выпил перед этим на перегоне
Минск – Брест
я вспоминал Львовского, плакавшего на “Амели”,
за что все тогда так полюбили
эту дураковатую Амели?
все изголодались
по бытовому волшебству?
глупо объяснять то, что ее так полюбили тем,
что соскучились по доброму бытовому волшебству;
но нет ни времени, ни возможности
объяснять это чем-либо иным
кому-то другому;
очень популярно дурацкое слово “позитив”
(абсолютно идиотское слово – очень популярное)
его произносят политики и телеведущие
судомойки и милиционеры довольно часто повторяют его
иногда они его повторяют от противного
они говорят: “негатив, очень много негатива кругом”
имея при этом в виду, что мало позитива
а им нужен именно “позитив”,
мне тоже нужен именно позитив, потому что позитив это – по-моему –
что-то вроде добра,
а мне как раз и нужно добро,
но если бы я плакал на “Амели”, то плакал бы над тем,
что добро
если и существует
то существует только
в каких-то сомнительных вертящихся несуразных –
недоступных
мне – воплощениях,
в уебищных новых формах,
в жутких местах,
в прохладных адских местах,
в каких-то дремучих блуждающих нестабильных
местах
она (кто она? – оно!) если и существует то существует
в виде каких-то
больных уродов,
чумных свистулек,
дурацких выдумок,
чужих ненужных детей,
слепых невидимок;
в виде каких-то маленьких ушастых злых
детей –
недотыкомок,
взыскующих причудливых, и абсолютно конкретных –
видимых глазу, но при этом супер-извращенных –
форм
(возможно Львовский плакал как раз над этим –
я если бы и плакал над этим
то плакал бы
наизусть)
так вот, взыскующих каких-то конкретных элементарных и извращенных
форм –
не имеющих ни с чем ничего общего,
не имеющих ничего общего с несуществующими
декоративными формами,
не имеющих ровно ничего общего с самими собой
как с несуществующей ретро-музыкой
под которую эта Амели устраивает свои дела в Париже
(которого, кстати, тоже не существует –
если даже кто-то видел его –
и не один, а вдвоем –
и не один, а два или три –
или четыре –
раза)
пьяного фашиста взяли в плен, а он все время что-то говорит, он умоляет
не убивать его, потому что он, оказывается, не фашист, по крайней мере,
не эсесовец, а он коммунист, рабочий из Лейпцига;
снег перестал идти;
фашист он и есть фашист;
раненого в разведке я скорее всего на себе обратно
не потащил бы,
не знаю;
ну сколько можно стоять;
я в Белоруссии;
от поездки по Белоруссии у меня осталось такое впечатление:
выпал снег, причем довольно неожиданно
и природа как бы в целом осталась этим удивлена –
все поля, леса, еще не успевшие красиво постоять а потом осыпаться и все прочее удивлено
и это удивление
достаточно хорошо заметно;
7 октября 1941 года
(ровно 61 год назад)
неожиданно выпал снег,
а немцы не думали, что он так рано выпадет
и оказались не готовы к этому, и это в итоге сломило их,
и я представляю их себе: бодрящихся, но немного очумелых –
немцев, глядящих одурело на снег, говорящих:
“шайсе…”
(нет, это не “шайсе”,
это снег,
с н е г,
белый, красивый –
но ведь “шайсе” иногда бывает намного лучше и красивее
чем “снег”
(и это кажется
был как раз тот самый случай)
но это было не здесь
и
не сейчас,
а здесь все было не так,
это было не в Белоруссии,
я это в школе проходил,
но я вроде бы не должен был проходить это,
тут сейчас
часть молодой белорусской интеллигенции
при поддержке лысого Лукашенко
уводит историю Белоруссии в 6-й век
и изобретает белорусский язык,
на котором должна будет впоследствии говорить
вся нация,
основная задача – изобрести слова, которых не было бы
ни в русском, ни в польском, ни в украинском
(допустим, “нагавицi” – штаны),
я бы с удовольствием принял в этом участие,
мне это было бы очень интересно –
чуть ли не с нуля создавать язык, на котором какое-то время спустя
будет говорить
вся моя небольшая нация,
такие вещи
очень занимают меня:
арабы и турки (арабы в Париже и Марселе, русские и турки в Германии)
старый пердун Ле Пен хочет власти,
многие сейчас вынуждены голосовать за фашистов или,
по крайней мере, полуфашистов;
говорят, в Германии в этом году на выборах чуть не победил
какой-то полуфашист;
на одного белого рождаются
три или четыре негра
милейшие немецкие бюргеры
встревожены этим;
великолепные обыватели разных стран и народов
этим озабочены;
часть активных католиков и православных
писатели и поэты – вроде меня
встревожены этим
потому что им например хочется, чтоб их читали через сто лет,
а им кажется, что кто-то может раздавить ногой (или сожрать)
их великолепный сверкающий –
пресмыкающийся –
рассыпчатый –
сводящий с ума!
язык
их пресмыкающуюся
нежную
глухую культуру
пидорская мафия, управляющая Америкой,
постепенно опутывает своими сетями весь мир
арабы и турки,
китайцы, негры,
арабы,
турки, китайцы;
китайцы, тихонько по кварталу заселяющие весь мир
(если процесс начался, если в квартале появились китайцы, значит через два года все вывески в квартале будут на китайском и это будет уже китайский квартал)
великое переселение народов это как бы
одновременно
и великое совокупление
народов
это одновременно и великий слом
вот что это такое –
гигантский сбой,
тайный крах;
это какое-то жуткое искушение,
это нас кто-то искушает,
но мы не поддаемся ему,
но мы не просто так
не поддаемся ему –
мы просто сами превращаемся уже
в какое-то гигантское искушение – как две раздвинутые ноги,
и то, что между ними – промежность,
мы уже представляем из себя
какую-то грязную развилку,
это связано с тем, что у нас две руки, две ноги
и две головы,
наш знак – близнецы;
и кто-то нам подсовывает какой-то выбор –
какой-то странный итог –
какие-то выборы,
какие-то жутковатые величественные зрелища;
какое-то отвратительное искушение,
какая-то насмешка;
фашизм; фашизмом десять лет назад увлекались университетские люди;
он, как известно, наделен очень сильным эстетическим обаянием;
там было очень много всего;
был такой шут Курехин, гороховый шут, который был
очень хороший музыкант; он был композитор, который писал музыку и который довольно часто играл ее сам; который очень хорошо ее играл и который в итоге доигрался;
были доигравшиеся вслед за ним и доигравшиеся
за много лет до него
я попробую это сформулировать еще раз:
“доигрался”, “доигрались”, “шут”;
“свечение”, “прозрение”, “романтизм”,
“саркома”;
нет, это была не игра
это было прозрение
все остальное была игра
остальное было какое-то циничное и трагическое дуракавалянье
все остальное были какие-то маленькие выебоны и крупные выебончики
(и для многих из нас
такого рода ужасные прозрения
как последствия таких нелепых выебончиков
неизбежны)
у моей подруги когда-то был
немецкий любовник и вот
однажды я спросил у нее,
насколько ставшее для многих архетипическим
восприятие немца как фашиста
возбуждает мазохистские комплексы
в славянских девушках;
ретроспектива Ленни Рифеншталь в Ленинграде,
какой-то скандал по этому поводу
многие ленинградцы были против этой ретроспективы
иногда я чувствую себя Ленинградом
в который приехала с ретроспективой Ленни Рифеншталь;
в такие моменты я понимаю,
зачем Ленинграду
истощенному
сплошной наркоманией,
великой депрессией,
больным здоровьем, войной,
великой довоенной поэзией
и случаями блокадного людоедства
Ленни Рифеншталь
в остальные моменты я НЕ понимаю
для чего она ему
сейчас я не знаю
зачем мне нужно все это вспоминать
(и я не помню сколько прошло с тех пор –
кажется что прошло лет семь,
хотя вполне могло пройти два-три года)
как бы то ни было
это все уже давно было и действительно –
совершенно незачем сейчас это вспоминать
прошло семь лет
кто виноват
кто виноват в том,
что она не умерла;
непонятно зачем нам сейчас
об этом рассказывать;
расскажите лучше нам сейчас
о чем-нибудь еще,
расскажите нам лучше сейчас
про дружбу народов
расскажите нам
про историческое прощение и/или про культурный обмен
скажите нам еще,
что все живы и так, все есть;
Бог сохраняет все;
мы это и без вас знаем, мы и так
исходим из этого,
но все же расскажите об этом нам –
вы расскажете об этом нам,
а мы это уже передадим
кому надо
мы это передадим
всем кому об этом известно и без нас
(и без вас)
особенно мы это будем передавать тем
для кого это
(как и все прочее, кстати говоря)
какой-то ненужный
треп, фон, гон,
мура,
какой-то больной трюизм,
не требующий никаких доказательств,
не требующий помешательств,
не требующий
отдельных упоминаний,
мы передадим это
кролику, ягненку, скоту;
обезьянке, выхухоли;
мы передадим это
бешеной каракатице;
мы передадим это
последней хуйне,
мы передадим это
Адриану Франковскому,
переводчику Стерна и Пруста, умершему от голода в блокаду,
и он оценит наш выбор
оценит нас
он скажет:
ЭТО НЕ МОРАЛЬНЫЙ ТЕРРОР
ЭТО ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ТЕРРОР
(собственно, почему мы не можем уже сейчас
сообщить ему об этом?
почему, если мы уже точно знаем,
что нас будет слышно
лет через сорок-пятьдесят,
то мы не знаем о том,
что нас было слышно –
ЛЕТ ПЯТЬДЕСЯТ
НАЗАД)
я говорю: “Я”,
я говорю “мы”, “нас”,
я говорю не только от своего имени,
но и от имени тех,
кто, как и я, терпеть не может туризм, но кто, как и я,
хоть и редко,
но куда-нибудь выезжает
(я не могу говорить за тех,
кто не умеет и не может никуда выезжать,
я бы никогда не стал говорить от имени тех,
у кого нет возможности путешествовать)
так вот, мы считаем, что это
муторно и нецелесообразно –
путешествовать –
нецеломудренно,
ошалело глазеть по сторонам –
откровенно плохо;
(от себя добавлю,
что, иногда, сходив в туалет,
можно понять больше, чем проехав по всей – …
по всему – …
неважно)
двигаться, двигаться,
невозможно больше стоять;
нельзя больше этого делать –
двигаться, двигаться;
движение –
это противопоказано видеть –
этот паралич; это
движение;
двигаться, закрыв глаза, я вижу движение, я вижу больших верблюдов, я вижу
дальних родственников,
я вижу, как родственники или специально нанятые санитары
провозят по Европе в инвалидных колясках
смертельно больных людей:
это туристы
они все или почти все туристы
я вижу, что почти все туристы
похожи на таких больных,
я думаю о том,
как нужно поступать в таких ситуациях,
я думаю, нужно предвкушать предстоящее
настоящее
невозможное
небывалое
путешествие, а не пялиться на живые руины
с ящерицами,
не протаскивать свою
уже несколько тронутую (слабую, нескладную, сладкую и уже немного чужую)
тушу
по вечерним ласковым городам,
все страшно,
все хорошо,
все пьют,
очень много всего пьется,
все выпивается,
очень скоро все выветривается
через какое-то время все выветрится
через короткое время все перестанет существовать –
и люди перестанут существовать –
и наступит слом
и какие-то несуществующие люди
(как человек блюющий над раковиной)
как над мертвыми бешеными каракатицами
склонятся над нами –
как над кипящими чашками,
как над какими-то сбесившимися овощами –
и вот –
(как над бешеными огурцами)
и вот –
так же как мы сейчас по дурости, странности, по сытой инерции хотим
чтоб нас не забыли
(нам хотелось бы оставить
хвосты), мы хотим
чего-то оставить,
так же мы (несуществующие) будем хотеть, чтобы оставили НАС
нас
оставили, чтоб НАС
забыли в покое
чтобы неизвестные (тоже по-своему – по-нашему – несуществующие)
люди
или не люди –
какие-то сгустки или отпечатки
какие-то расползающиеся формы –
уводящие в туман следы –
не склонялись бы так бесцеремонно
над нашими раковинами,
над нашими экспериментальными сырыми гробами –
как над тонкими крыльями –
и над прозрачными светлыми головами,
стараясь понять,
как и что
и когда (и что)
это было,
в какой момент и что именно
так тихо расколбасило нас,
и почему (почему?)
наши механизмы
работали так сильно, но иногда не так
почему они работали, но иногда не так,
почему они работали иногда сильней чем нужно, но не туда –
и чуть-чуть не так –
и кому все это показалось,
и откуда это пошло,
и что за облако накрыло в какой-то момент
ничего не подозревающих обезьянок
(что это был за проект)
зачем они носили
маленькие крестики
на груди
почему они иногда
сжигали друг другу
ногти
и чем они вообще занимались
и почему они оттягивались как могли
какого рода была вся эта затея
(и что это оказалось за поражение)
что это был за смех
“куда?”
спрашивает пожилой таможенник
“в Рим, выступать”,
“артист?”,
“поэт”,
глубокая ночь,
стало темно,
становится очень странно,
становится
достаточно холодно и глубоко,
я ем бутерброд,
сейчас, поедем,
Брест, польская граница,
у меня впереди
шелестящие зубками и языками –
как ни в чем ни бывало ими шелестящие
(вот что интересно – они именно как ни в чем не бывало ими шелестят)
польские официантки
в придорожных кафе,
Германия,
итальянские девушки,
нежные;
темные и светлые,
самые лучшие на свете,
обнимающие и целующие тебя
по любому поводу
(забывающие о тебе через полчаса)
предлагающие остаться еще на несколько дней
в Риме,
Европа после наводнения,
бурые и соломенные, как бы выбритые полосами поля,
интернациональные
дорожные знаки,
леса, стоящие глубоко в воде
на юге Германии.
Октябрь 2002