Опубликовано в журнале Зеркало, номер 21, 2003
Ретроактивный дневник
Сентябрь 2002 года, запись в декабре
Двор дома, где я провел детство. Как будто в проекции с уменьшением – в мучительно-странном, заставляющем трясти головой масштабе… Сквознячок тягостности – скорее всего не от невозможности совпасть, а от опасения – впасть в детство, в буквальном смысле. Ломота в висках, резь в глазах… Желтая пятиэтажка, шестидесятых годов минувшего века, недавно отреставрирована… милый такой курятник, вроде курной избы в краеведческом музее или Златы улочки в Праге… Трудно только, вернее – болезненно, представить, как тут – в музейном павильоне имени Кабакова – жить, а не пройти по туристической касательной… Ну, это разговор типа: – “А как мы жили в коммунальных квартирах? – Как? Плохо жили, очень плохо: много болели, рано умирали…”
Палисадник, оградка, клумба… “А вот здесь была яблоня, где лет в семь-восемь я ползал в темноте раннего вечера – и подслушивал взрослые разговоры старушек у подъезда”. “А вот и яблоко висит… ” Но – все это вприглядку: чтобы съесть – надо вернуться. – Или: чтобы вернуться – надо съесть?..
“Садик Мандельштама” – народное название сквера рядом с метро “Фрунзенская”. Не садик, и не того Мандельштама – “физика”, а не “лирика”. Оба, насколько я помню, принадлежат к одному роду: известному раввинскому прибалтийскому: еврейской аристократии, с углублением в столетия. Так что “разночинство” – это выбор, в контексте “присяги чудной” – “чудному мгновенью” русской культуры… А в другом контексте – родовом, от которого личности в европейском смысле приходится отказываться (по крайней мере в последние лет 200), – ни о какой жалкости “трамвайной косточки”, “парвеню” – выходит, нет и речи: грозная, мощная, интеллектуально-четкая – хищная фаланга рода, предков. Но – бежал, но – убежал, и наплыл на русскую литературу, и изменил кое-что в ее составе… Вариант персонального выбора, а Жаботинский сделал другой… а есть еще вариант Вейнингера, и вариант Башевиса-Зингера, и вариант Дерриды… Много вариантов! – Была такая история с одной знакомой-знакомых: в советские времена отправили из НИИ на овощебазу – стоять на конвейере, где шла линия с капустой, и надо было крупные и здоровые кочаны класть в одну сторону, а мелкие и гнилые – в другую… Она через полчаса разрыдалась, впала в ступор: “Не могу находиться все время в ситуации выбора!”
Не “садик”, а большой парк. Его ограда (темные металлические пики, за ними – нежное марево зелени и света) – это путь к институту. От метро и до дверей расстояние в одну сигарету. С самим парком ничего не связано… на другом его углу, на Комсомольском проспекте – была стоячая кофейня: туда ходили с одногруппницами (одногруппников не было – педвуз). “Ну, что Он спрашивал?” Круглые глаза: “Да про какую-то Офигению!..” Да-да, Офигения в Авлиде, Ифигения в томате… Почему же я ни с одной из сокурсниц-наперсниц так и не переспал? Потому что: 1) (сейчас я все-себе-объясню) – слишком был занят собой (слишком? можно ли быть слишком занятым собой? ведь это главная ответственность каждого отдельного человека? в том смысле, о котором идет речь, – оказывается, можно…) 2) бульшую часть времени у меня был “роман на стороне”. Ну и что? – Вот именно…
После парка – переулок налево; здесь стояли отдыхающие троллейбусы (мелькнуло транзитное ощущение, как запах из кафе или музыка из машины – то самое “упущенной возможности” – сидеть с девушкой и целоваться – о котором классик говорил, что нет ничего пошлее ощущения упущенной – – –). Вход во двор, пятачок между входом в институт и пельменной, руины павильончика, где была пельменная, еще остались (это там, что ли, прозвучала травмировавшая меня фраза… помню до сих пор: тетя за прилавом доброжелательно спросила у человека, стоявшего впереди в очереди: “Вам с бульоном?”, он кивнул – а под бульоном имелась в виду вода из-под варки пельменей…).
Двери института, низкая оградка темноватой аллеи налево… Вообще, я здесь оказался попутно… “28-летний Эмий на корабле попутном приплыл в эту гавань…” Мы с женой по дороге на литературный вечер решили прогуляться, то бишь совершить путешествие во времени, в моем, в данном случае, час-полтора между метро “Фрунзенская” и “Спортивная”, via Пироговка, с погружением на четверть века – вниз? – скорее вбок… да нет, собственно, на том же месте, но по спирали, но на том же месте.
“Ну что, зайдешь внутрь, раз уж?..” “Да нет… что-то мне совсем плохо…” Живот заболел, голову “повело”… Так и не вошли внутрь, а пошли, и поскорее, наружу… Начало отпускать уже на бульваре, но пришлось еще посидеть на разбитой скамейке у детской площадки, между вламывающимися в виски скрипами детских велосипедов и всхрипами пьяной компании в соседней беседке. Отчего же этот пароксизм – почему такое ясное – физиологическое – переживание кошмара… как “обратная” прививка, задним числом, некоей болезни (эпидемической?)… Многие ощущения предугадываешь заранее – они сбываются, но перебаливаешь ими – в облегченной форме, благодаря априорной дистанцированности, то есть оказываешься заблаговременно – БОЛЬШЕ, уязвляется только часть всего тела-сознания… Здесь же я мог ожидать, предполагать лишь – дурманный, но довольно слабый букет разноцветных сожалений, а получил – какой-то удар под дых, шок… В чем же дело? Кажется, я понял – сейчас мне это ясно, как небо, открывавшееся когда-то в обе стороны от метро “Кропоткинская”, если стоять к нему спиной, закуривая, перед тем, как пойти на остановку троллейбуса в устье Кропоткинской улицы: оно расходилось двумя прозрачными крыльями: над памятником Энгельсу и белокаменными палатами 17-го века – в сторону Новодевичьего – – – а в другую сторону – над бассейном, с парны’м зиянием на месте Храма Христа Спасителя… Да… ясно, что вместо той или иной вариации ностальгического штампа, не имеющего отношения ни к человеку, ни к месту, – проявилась моя-реальность: пять лет тут – были кошмаром (что я не осознавал, но чувствовал – бесконечно болел…): это была не моя жизнь. Почему? – По совпадению обстоятельств и обстоятельности совпадений. Заразился корью во время экзаменов в институт – попал в больницу вместо сдачи экзаменов – осенью вынужден был пойти работать курьером-лаборантом в технический НИИ – следующей весной “прошел” на вечернее отделение (экзамены туда были устроены до “дневных”), собирался перевестись, да так и завяз… Надо было предпринимать более резкие действия, бороться за выход на другой уровень в невиртуальной игре… но моих сил – ясности, то есть жесткости – не хватило… А родители не взяли, скажем так, на себя ЕЩЕ И ЭТУ ответственность.
Нота, тон состояния на ближайшие несколько лет: сон – сизый ноябрьский день, автобусный круг на пустыре у многоэтажек, бормотание: “вся одежда моя – по сиденью,/ я разбитый лежу и больной./ Как я здесь оказался – без денег,/ и без сил, и без мысли одной?” (По нескольку стихотворений за день, в серый мягкий блокнот – он всегда под рукой, рядом с пачкой “Стюардессы” и ключами, во внешнем отделении большого бордового портфеля.) Слишком упоенное погружение – как будто бы в ситуацию, на самом деле – в отношения с представлением о себе… Атмосферное давление – на глубине – деформирует голову: “высокое давление и низкая самооценка”.
Встреча одноклассников. 25 лет со времени окончания школы. Многих с тех пор – не видел, то есть не видел – “картины в целом”. Редкая возможность столкнуться фронтально со своим бэкграундом, когда перед тобой – то, что “по определению” всегда сзади. Родных, как и прежде, живущих в Москве, дом (ту же квартиру, что и в 77-м году) – ТАК не увидишь: соотношение с ними было, и после отъезда из России, в общем непрерывным… А сейчас – прямое перемещение, проскальзывание через этажи времени – на прозрачном лифте. Двери открываются – и что же?
На всех лицах – отпечаток благополучного детства (английская спецшкола от “Курчатовского института”): некое априорное, почти физиологическое спокойствие; “инсталлированная” на ранних этапах уверенность: если поскользнешься-и-упадешь, то окружающее само собой поднимет сзади за подмышки и поцелует, и именно то место, которое ты укажешь как пришибленное, даже если оно воображаемое… И рядом, параллельно – постоянная, как бы легкая, вроде подергивания поверхности воды от набегающего ветра (в июльский полдень), капризность – претензия… провоцируемая не внешними обстоятельствами, а общей туманной неудовлетворенностью: от промежуточности практически любой ситуации… если дали две конфеты, то почему нельзя, вдруг, и третью, “и вообще”?
В симметричной западной социальной нише – преподаватели, ученые “среднего звена”, бизнесмены “средней руки” (между прочим, рук, таким образом, получается как минимум три) – ощущение нехватки, “дефицита” – чего? – жизни? – воплотилось бы, вероятнее всего, в среднестатистические формы кризиса среднего возраста, с самой революционной трансгрессией в виде смены жены-мужа или работы – на молоденькую.
Здесь же… – собственно, “по факту”, то же самое… но все кажется – мне, им – во мне – что за этим стоит нечто бульшее… или более важное, или более интересное: “секретик” русской души. Там – социально-историческая (так сказать – мета-психологическая) стабильность и прозрачность, дифференцированность расположения предметов и явлений, по вертикалям и горизонталям. А тут – начала и концы (российский эквивалент “инь” и “янь”) не распутаешь… и в частности – исторические и персональные… Может быть, и не надо пытаться? Может быть, само желание “развязать узлы” – свидетельствует о принадлежности к другой, иной, внеположной культуре?
О’кей, но это же мой бэкграунд, то есть при не самом тесном приближении – я? Нет ли противоречия? Есть – но, подозреваю, не это, и в другой плоскости. Релевантность рассмотрения достигается почти энтомологической методикой… Если поменять бинокль на лупу, а затем постепенно расширять – огрублять масштаб, то становится видно, насколько каждый из “нас” на встречу одноклассников пришел – побыл – и ушел со СВОЕЙ жизнью, по сравнению с которой, точнее – по ходу которой эпизод этой встречи – не более, чем промигнувший за окном поезда перрон дачной станции из детства. – Не ситуация, даже такая длительная и глубокая, как школа – бэкграунд каждого из нас, а мы – ее бэкграунд – любой и по отдельности. Так было и тогда: дело – не во временны’х расстояниях, а в дистанциях, заданных внутренним соотношением вещей… Посмотреть на старых знакомых – поглядеть на себя в зеркальном аттракционе… Кстати, обычная, на бытово-психологическом уровне, интрига таких встреч – ярмарка презентаций “кем я стал” – не только гарантирует неудовлетворенность в любом случае, поскольку безадресна – бывшие одноклассники чаще всего не являются нынешней “референтной группой”… но и напрочь заслоняет – “зеркала”.
Задано: “Homo Transit”. Всякое положение, в том числе географическое, – выползень, как Пушкин, перед смертью, назвал свой сюртук (выползень – старая кожа, оставляемая змеей).
Смена страны – как для животного смена ареала, лет десять уходит на адаптацию (новая шкура, другая пластика…). А если в процессе линьки находятся и все страны обитания?.. и темп их трансформаций опережает возможности ориентирования – ты сам перетекаешь в какие-то новые формы, пытаешься понять хотя бы это… но твоя мутация запаздывает как минимум на фазу, определяясь уже устаревшим соотношением с окружающей средой?..
Остается только перевести, конвертировать “междустулье” в международность – в центре процесса чистое, прозрачное удовольствие от путешествия… все “воплощения” – условны: “средства передвижения”, в любых смыслах. Куда? – к почти болезненному содроганию – понимания, чуть ли не единственной разновидности гедонизма, доступной мне в непосредственности и полноте.
1988 год, записано: июль 2002 г.
Остановка автобуса с трехзначным номером у станции метро ВДНХ. За спиной – на кончике перманентного стального плевка примерз первый советский космонавт… Сейчас я вернусь в свою квартиру, где в одну из двух комнат никогда не захожу… это святая святых: там лежит мумифицированный труп моей семейной жизни.
Что я должен сделать? А да – переступить несколько раз, правой, левой… поближе к остановке – диспозиция перед осадой задней двери… Во все части тела залита, как ртуть, депрессия – с каждой рукой и ногой надо разговаривать…
Есть, правда, три органа, которые сами диктуют, что и как, вне связи с общими обстоятельствами. – Язык, левый сосок и Он.
Поджигаем еще одну табачную палочку, подпираем плечом столб, капюшон куртки на голову… нащупываем в нагрудном кармане плэйер и, прикрыв веки, в сотый раз тихо киваем: Сюзанна Вега, i am sitting in the…
Автобус – 25 минут Ярославского шоссе – по дороге к мертвенно-голубому дому на пустыре между автострадой и лесом. Головокружение, дурнота… первобытно-индустриальный nuliverse-выселенная за окном, на губах – вчерашняя песенка-бормотание, возникшая в голове во время сидения на скамейке на Тверском бульваре: “Мне хотелось любви, мне хотелось тебя,/ а тебе не хотелось ни второго, ни первого./ А теперь – ляляля и тарита-тата,/ и на третье остались усталые нервы./ Я курю, вялый сквер, мелкий дождь моросит/ то ли в лужу из неба, то ли в небо из лужи./ Поговорка для бедных – ничего не проси/ у того, кто сильней и кому ты не нужен”.
Номер дома и номер квартиры – тоже трехзначные. – Закон больших чисел для маленьких людей. Но – то ли не маленькие, то ли не люди… Здесь года три – перед своим отлетом на Запад – жил мой брат. Потом столько же примерно – я. И – туда же. Хотя, скорее, оттуда же.
Незадолго до уже моего убытия в Шереметьево сосед по лестничной площадке поздоровался у лифта: “Здравствуйте, Миша”. “Здравствуйте, но я вообще-то Саша”. “Да, а… где же Миша, что-то его-то давно не видно…” Во времени Миши, соответствующем этой фразе, были – пара лет супружества в одной из скандинавских столиц (грохот утренней газеты под дверью в рассветный час, ватноногие гуляния по уютно-припизднутым кварталам из разноцветных кубиков, под палевым, из шерсти гладкой водной крысы, балтийским небом; сильная и мгновенная резь в глазах при определенном типе воспоминаний), потом – первые года три Парижа…
В стенном шкафу между дверью в квартиру и ванной обнаружился навал старой одежды с кисловатым запахом. На кухне на стене – попытки кубистических композиций, прервавшиеся когда-то на вечерний чай; окно – с видом на зеркальный корпус напротив.
В “большой комнате” – два относительно жилых места среди пустыни (скромной и тихой, как сельское кладбище в торфяных лесах…): рядом с выходом на балкон – маленький письменный стол (из школьного детства), его почти целиком занимает пишущая машинка, на нее хорошо класть голову… в дальнем, наиболее защищенном углу – диван, за гладью стеклянного журнального столика… топкий остров то одиночного стона, то двойного постанывания…
Через шоссе – универсам. Перспективы стерильных – от продуктов – полок, с ровными рядами плюшевых мишек и пластмассовых ведер, где-то в углу, в закутке – что-то условно-съедобное… Как-то я прибежал сюда – срочно купить молоко для простуженного ребенка; десять минут до закрытия магазинов, молока купить больше негде в радиусе нескольких километров… И оказался внутри выбора, в котором так любили ворочаться шестидесятники (своего рода грязевые ванны) – и куда я вляпался, как их непосредственный преемник…. приемник… этических представлений… Молока в молочном отделе не было, и в напряженном размышлении, куда теперь податься, с опережающим чувством вины перед ребенком, я уже шел к выходу… но тут краем глаза заметил, что из подсобки – выкатили тележку! К ней тут же слетелись старушки – и началась сопящая суета… Следующий кадр: ребенок-Даня, приподнявшись на кровати, тяжело, в несколько этапов, сглатывая, старательно пьет горячее молоко. Его отец (“Россия, лето, рефлексия…”) полулежит рядом, опершись лбом на руку, закрыв глаза… и приходит к выводу (все приходит и приходит…): а выбора, собственно, не было. Между прочим, старушек (“слабых”) не пришлось даже и отпихивать… – просто протиснулся, как все, – и взял…
Так что же это было? А ничего и не было – кроме уникального, явленного в субъекте, сочетания убожества жизни – и извилистости рефлексии. Может быть, это сочетание – наиболее интересный продукт советского социума.
Сентябрь 2002 года, записано: январь 2003 г.
Клуб ОГИ – в Потаповском переулке – разветвленный подвал – такая грибница литературной жизни… Перед вечером в Малом отростке – пиво в “большом”, со старыми друзьями – Дарком и Байтовым. Предлагаю для совместной легкой медитации тему: кем ты себя представляешь в некоем идеальном образе, куда можно отлететь в дреме-мечте?
Я, например, весь бы ушел – в какого-нибудь чудовищного черного “папу”, зашедшегося в блюзе… (В процессе письма, сейчас, осознал, типа-инсайт: а ведь я реализуюсь в этом смысле уже несколько лет, и ежедневно – интимно, но вполне полнокровно, и с гипнотическим воздействием на аудиторию… – Каждый вечер пою сыну на ночь “советские спиричуэлз”: Я помню тот Ванинский порт, Таганку… Иногда Элиша-Елисей уже давно спит, а я все продолжаю грозно заклинать темноту, раскачиваясь с закрытыми глазами и стуча себя в грудь кулаком: А утром растаял туман, взревела пучина морская, пред нами восстал Магадан… Перед черными рабами так же вставали берега “Нового Света”… Убедившись, что весь зал и наконец уснул, – ухожу, не прикрывая дверь, оставив щелочку света – чтобы публика не заплакала, проснувшись случайно в темноте…)
Для Дарка – как выяснилось – таким умозрительным идеалом остаются рок-музыканты классической поры – узкоплечие монстры свежей энергии и нонконформизма…
Байтов, нахмурясь и опустив глаза, сказал, что стремился стать математиком-теоретиком, но – не хватило данных – и пришлось удовлетвориться литературой… Эта декларация чем-то напоминает рассказ современницы о Симонове – что он пошел в Литинститут, поскольку из-за дворянского происхождения его не принимали в другие высшие учебные заведения…
Не думаю, что иерархическая шкала, где литература “ниже” математики, связана в данном случае с представлением, чту существенней, универсальней в целом, скорее – с тем, что – “чище”, параллельней движению общей жизни… меньше – минимально в него залипает… Литература – и, может быть, нынешняя российская в одной из наивысших степеней – в принципе “сотрудничает с жизнью”, а это – именно та сфера, которая может вызвать отторжение, поскольку в большинстве таких коллаборационистских партнерств теряется предмет – “жизнь” подминает литературу. – То есть тебя, поскольку в твоем случае – ты эта самая литература и есть…
Общаясь с Дарком и Байтовым через дюжину лет после прекращения альманаха ЭПСИЛОН-САЛОН (ровно 13 – последний номер вышел к осени 89-го года) – глядя на них сейчас – я, кажется, лучше понимаю, что нас объединяет. Этой принципиально не поддающейся “окончательному формулированию” территорией пересечения (то, что полное прояснение невозможно, – один из признаков феномена) – является глубиннейшее и, похоже, физиологическое… внутреннее свойство каждого из нас – совпадающее с тем же у “товарища”… – я бы назвал его НЕРЕВОЛЮЦИОННЫЙ НОНКОНФОРМИЗМ…
Мир – страна, социум – может меняться, но органическая неспособность совпасть с ними “как следует” – всегда в тебе. И нет желания театрализировать ваши трения, “не в этом дело”. Тем временем коллективное тело – государства ли, культуры – так же отстраненно-лояльно к тебе, как ты к нему… “Параллельная культура” – это антропологический эффект, а не продукт социально-политических условий…
Новый куратор одной из художественных галерей; пожил несколько лет в Германии; для него доминирующие, как он их видит, линии западного культур-опыта – то же, что для сектанта наказы его старца. Он пытается организовать нечто настоящее = революционное в реконструированной (деконструированной?) теплице в тихом садике-скверике рядом с заброшенным стадионом… Такие люди замечательны как медиумы – ретрансляторы надперсональных ментальных волн. Есть две хорошие сцены, где через него прозвучал Глас Актуального. В напряженном разговоре с кем-то, от кого что-то зависело, на высшей точке трения-раздражения он (напоминаю: куратор художественной галереи) в отчаянии воскликнул: “Так мы дойдем до того, что картины начнем на стены вешать!” В поданной им заявке на грант фигурировала длинная фраза, где среди развесистых дее- и просто придаточных оборотов, в сердцевине – коренилось следующее словосочетание: “репрезентация недорепрезентированного”. А теперь повторите, быстро и четко… Для этого типа “западничества” понятие “интеллектуал” – редуцированное словосочетание, само собой подразумевающее “левый” (постоянный эпитет можно и не прибавлять… тавтология, вроде “сахарного диабета”). А ТАМ – марксизм снова в моде! – Одни и те же условия создают почву для появления аналогичных форм – и вновь, на наших глазах, на том же многострадальном месте, выкристаллизовывается уже выкристаллизовывавшееся: “экспроприация экспроприаторов”…
“Вот мой командный пункт”, – говорит Александр Иванов, директор издательства “Ад Маргинем”, выходя навстречу из-за большого стола с телефонами в глубине своего полуподвального полуофиса в Замоскворечье. Усаживаясь в кресло и закуривая: “Когда мы все это начинали (имеются в виду проекты с Сорокиным и Прохановым. – А.Б.) – не думали, что будет такой эффект… Ну, теперь в Кремле, по крайней мере, читают книги, чего не было несколько десятков лет…”
Вечер круга Салона “Премьера”. Как заметил Дарк, количество минималистов противоречит термину… Любопытно, что общий механизм эффектности (того, что вызывает непосредственные радость и поддержку зала) – принципиально не изменился по сравнению с концертной эпохой 15-летней давности (при том, что люди новые): каламбуры в широком смысле. Тогда это соответствовало переломности-“обломности”… историческому срезу. Сейчас – вроде бы время иное: не то чтобы именно тихое, но – клубное, “по интересам”. Ну, оно и привнесло минимализм…
Эволюция, вероятно, в том, что ушла соцартистская составляющая – а осталась “человеческая” (в основном, естественно, эротическая) и добавились литературные игры. Ахметьев: напряженно-расслабленная сосредоточенность (главный ресурс минимализма – открытость пространства в сторону Тибета). У Лукомникова – театр слова: уже вполне почтенная литературная традиция, с первых футуристических времен… с тех пор и она потеряла революционные тона, приобрела психологизм и бульшую собственно литературность… на ближайшей памяти гением этого места был Андрей Туркин.
Скамейка на бульваре; рядом – спина памятника Высоцкому (мутант Гагарина и Мамаева кургана, но – человеческих размеров, маленький, хотя гитара за спиной все равно больше похожа на автомат…). Мы с приятелем – увлечены его рассказом о том, как он с каким-то своим полузнакомым по работе, в “веселую минутку”, подъехали к батарее девушек на Ленинградском шоссе, взяли одну, потом полночи с ней болтали о жизни и, заплатив положенное, отпустили… Вот вопрос: как отнестись к этому очередному проявлению чуть ли не феноменальнейшего российского эффекта: смешению жанров? – Казалось бы, если ТАК тебе хорошо – то и о’кей. Но все не просто: ему, моему приятелю, не было ВОТ ТАК хорошо, “и всё!”. Его эта история, с ее чеховским анти-экшн, продолжала чем-то теребить, душевно “першить”… В том-то и дело: он и есть – эта ситуация… и создал для себя, “на автомате” – маленькое жизненное положение, на самом деле – адекватное ему, отвечающее его запросам… В алгоритм заложено и последующее приятное воспаление слизистой оболочки души. Ну, собственно, несмотря на уклончивость, здесь тот же принцип удовольствия, с коррекцией на местные условия… Такая разновидность принципа удовольствия включает в себя нежелание двигаться (“опять эти нелепые телодвижения…”), эскапизм от ответственности (перед собой же)… в целом – подавляющую своими масштабами инерционность.
Многие писатели не просто скептически, а с отстраняющим внутренним жестом и чуть ли не с брезгливостью – относятся к современному состоянию русской литературы. Литературная ситуация и ее экзистенциальные персонажи – словно взаимно самоустранились…
Порочность здесь (в том смысле, как говорят о “пороке сердца”) – в незаметности – или отсутствии? – текстов с собственной “порождающей” энергетикой, свежим и масштабным сообщением, не взятым напрокат у социума. Можно предложить рабочий девиз: “Без витальности нет ментальности”.
По дороге в клуб “Авторник” – к местной библиотеке, которая стоит на берегу парка у Новодевичьего монастыря, – невозможно не свернуть (– в интонацию путеводителя) – в этот прозрачный окоем. Пруд под грибным дождем, пустые аллеи, одинокие скамейки… (склизкие дорожки, скамейки с выломанными спинками…)… английские парки, по сравнению с французскими, из-за своей пустоватости-открытости лучше – незаметнее поддаются запустению…
По ряду вещей “просто соскучиваешься” – живя в другом климате: географически – по большой пресной воде (рекам – озерам – прудам), психологически – по спокойной (пресной) дистанцированности в стиле общения, не-клаустрофобичности в эмоциональной атмосфере… Но тут же – и ощущение потери: а как – без гор, в сухой сияющей воспаленности, без родственности – априорной человечности любого контакта, хоть и с полицейским, проверяющим документы (даже если это скандал, он остается живой сценой, а не является столкновением человека с аппаратом)? Ну – вероятно, не следует путать “соскучивание” с некоей судьбоносной страстью, ни там, ни здесь: “повидался с близкими” – и обратно – домой – к себе.