Опубликовано в журнале Зеркало, номер 21, 2003
Глава из книги
– 1930 год
В ночь на 31 декабря 1929-го на квартире в Гендриковом было большое торжество. Не досрочная встреча Нового года – Всесоюзный староста праздник отменил, и рефы в числе наиболее законопослушных граждан от “елки футуристов” воздержались. Никакие указы – никакие репрессии не заставят народ отказаться от новогодних праздников, и товарищ Сталин в 1936 году сочтет за лучшее их вернуть народу.
Изменились нравы за 7 лет… В 1923-м у Бриков веселились и на Рождество (Маяковский
за дверью на лестнице), а Новогодие 1930-го – встретить не рискнули.
Отмечали – начало работ по монтажу выставки “20 лет работы Маяковского”.
Кому и для чего понадобилась выставка? Кому? – известно – Маяковскому, он с трудом отбился от рефовских притязаний на коллективную.
А вот для чего?
Существуют две версии, две трактовки мотивов: романтическая – Маяковского – Лавута,
и прагматическая – Брика.
1. “Цель выставки – показать многообразие работы поэта. В назидание молодежи и на страх дуракам. Чего стесняться, в самом деле! Предрассудки! Ведь никто не сообразит, не предложит сделать выставку. Ну, лишний раз назовут хвастуном и нахалом. Зато будет явная польза – и для читателей и для нашего поэтического дела” (П. Лавут, с. 159).
2. “Володя захотел признания. Он хотел, чтобы мы, рефовцы, взяли на себя организацию его выставки и чтобы на выставку пришли представители партии и правительства и сказали, что он, Маяковский, хороший поэт. Володя устал от борьбы, от драк, от полемики. Ему захотелось немножко покоя и чуточку творческого комфорта…” (цит. по: В. А. Катанян, Мемуары, с. 147).
От этих объяснений веет подкупающей юношеской наивностью.
Итак, поэт решил добиться любви советской власти. Но почему именно таким способом?
Знаменитый – печатается в десятках изданий, вышла сотня книг, шесть томов Полного собрания.
Что в сравнении с этим двухнедельная выставка? Даже родченковское оформление не гарантирует стопроцентного успеха… Хочет, чтобы начальство его полюбило, так хвалил бы начальство, а не себя.
(А то мало он хвалит соввласть! – М. Левидов считает, что чересчур.)
Желание может осуществиться при трех условиях:
1. Выставку должны посетить “представители партии и правительства” (вожди).
2. Выставка должна им понравиться.
3. Они не должны позабыть о благодарности.
Однако уже на предварительном этапе возникает масса досадных препятствий – недостаток места, нехватка средств. П. Лавут вспоминал: “Смету ФОСП утвердил в таком урезанном виде, что возникло сомнение в возможности создания выставки, ни одна типография не бралась отпечатать в недельный срок каталог. Пришлось прибегнуть к стеклографии” (! – Е. Л.)
Издательства, редакции, музеи не выполняют просьбы юбиляра либо отделываются мелочами.
Проявляют откровенное нежелание помогать Маяковскому в работе над выставкой, которую, возможно, посетят руководители страны.
Даже если юбиляра кто-то обнадеживает, то отношение госучреждений к готовящейся выставке как к несанкционированному, а потому – ненужному мероприятию показывает беспочвенность надежд.
“А счастье было так возможно…” Маяковский, сосредоточившись на частном юбилее, упускает из виду годовщину государственную – 21 декабря 1929 г.
Не принял участия в первом сталинском салюте. Ю. Карабчиевский пытается приуменьшить серьезность проступка, мол, и стихов-то почти никто не прислал, только Демьян и Жаров. Не надо прятаться за чужие спины, – претендент на вакансию первого пролетарского поэта должен подходить к важнейшим событиям со всей ответственностью, а не вязнуть в мелких фактцах.
М. Горький “у себя в Италии” сперва тоже не оценил значения мероприятия, отписался:
“Поздравляю. Крепко жму руку”, – но, сориентировавшись, молнировал: “Еще раз поздравляю с полустолетней службой жизни. Хорошая служба”.
Ну ладно, зашился с выставкой, забыл… А что же его друзья – “солдаты Дзержинского”? Им забывать специфика работы не позволяет. Неужто не поинтересовались, не напомнили, не объяснили, какой юбилей более важен для страны и для поэта? Генеральный очень чувствителен к проявлениям внимания или равнодушия.
Вывод неутешителен – либо Маяковский и Агранов (в данном случае – собирательный) оба проигнорировали юбилей, либо проигнорировал Маяковский, несмотря на дружеские призывы.
Столь серьезную политическую ошибку не исправит никакая выставка.
(Очередной “вольт”? Маяковский в незначительных вопросах полностью придерживается Генеральной линии, в принципиальных же – ею манкирует).
Это неучастие запомнилось. Не случайно Маяковского пригласили читать “Ленина” 21 января на торжественном концерте в Большом театре. Все Руководители слушали, аплодировали. Раньше его никогда не приглашали на правительственные концерты, а тут вдруг позвали. Кем была утверждена программа концерта?
Ну а выставка, преодолев многочисленные препоны, все-таки открылась 1 февраля. Проходит без аншлагов, но и провальной не назовешь. “Читающая масса” посещает, а вожди – нет. Многие из присутствующих на открытии поражены невероятным поведением Маяковского – он откровенно раздосадован неявкой вождей. (А он уже и приветственный стих заготовил – тот самый, про “окаменевшее говно”.)
Наиболее высокопоставленные посетители – П. Керженцев и С. Канатчиков – пришли на третий день.
Других “представителей” ему партия не предоставила.
Да что там правительство! Даже Реф представлен не в полном составе. Маяковский неожиданно поссорился с большей частью рефов под предлогом, что ему плохо помогали готовить выставку.
Со всеми, кроме Бриков, Катаняна и Незнамова. Бунт капитана на корабле…
И опальные, и оставленные в доверии – терялись в догадках, чем объясняется именно такой выбор.
Неужели просто “каприз художника”?
Поссорившись с рефами, незамедлительно вступает в РАПП. Здесь тоже неясности. Заявление о приеме в РАПП датировано 3/I-30 г. Но В. А. Катанян и в хронике и в мемуарах настаивает на том, что это – описка, должно быть – 3 февраля. (Это не единственная описка в датах у Маяковского. – Е. Л.)
Позиция Катаняна ясна,– одно дело, если рассорившийся с друзьями Маяковский сгоряча вступает в РАПП, и другое, если он сговорился с лидерами РАПП втайне от рефов.
Рефы в полнейшем неведении, даже Брики не были предупреждены.
Записи из дневника Л. Ю. Брик:
3 февраля – “Володя с Осей собираются вступить в РАПП”.
5 февраля – “Володя ушел из Рефа; Ося остается пока”.
6 февраля – “Володя вступил в РАПП. Ося, Катанян, Незнамов – следующие в очереди. Остальные рвут и мечут”.
Никто ничего не знал, для всех – полнейшая неожиданность, но все дружно вслед за Капитаном направляются в РАПП. Просто реализация тайного желания, все хотели, но боялись признаться?
Но вернемся к заявлению. В подтверждение своей правоты В. Катанян приводит следующий довод – не только рефы, но и руководители РАПП ничего не знали о намерениях Маяковского.
Из воспоминаний Ю. Либединского: “В феврале 1930 года я приехал на открытие конференции МАПП. В дверях зала меня встретил В. Сутырин, член секретариата РАПП, видный литературный критик. Вид у него был несколько растерянный.
– Мне надо посоветоваться с тобой по одному вопросу, – сказал он. – Знаешь, пришел Маяковский и говорит, что он сейчас выступит и заявит о своем вступлении в МАПП. Я ему сказал, что должен посоветоваться с кем-нибудь из своих товарищей, с Фадеевым или Либединским.
– О чем же тут советоваться? – спросил я, хотя сам был несколько озадачен. Вступление
Маяковского в МАПП меня обрадовало, но и для меня было также совершенно неожиданным”.
Для Ю. Либединского вступление Маяковского в РАПП – полная неожиданность. Для Сутырина – тоже. Но неожиданность – приятная.
Именно “несколько растерянный” Сутырин дает письменную рекомендацию Маяковскому в РАПП.
(Маяковский, который уступал жилет, обплаканный Горьким, для провинциального музея (1922), отправил влиятельнейшего К. Чуковского “сватом” к старичку (1913), явился позировать для репинского портрета, обрившись “под нуль” (1915), независимо держался с Луначарским и др. сановниками (1918-1929), берет рекомендацию в поэты у Сутырина.)
6 февраля Маяковский принят единогласно.
8 февраля А. Фадеев, “молодой, мечтательный, с мягкими глазами”, в “Вечерней Москве” – будем работать с Маяковским постольку, поскольку он будет преодолевать лефовское наследие – еще посмотрим, кто кому более ценен.
Из дневника Л. Ю. Брик:
9 февраля – “Ося с Семой встретились у Коли. Решили пока не рваться в РАПП, а интенсивно работать в Реф-кружке”.
Новое дело, все передумали делать литературно-политическую карьеру. Насколько ясны поступки рефов, настолько же темны мотивы этих поступков.
Остальные “очередники” тоже в РАПП не торопятся, а Осип Максимович вместо вступления в РАПП и вовсе уехал с Лилей Юрьевной на 2 месяца за границу 18 февраля.
“Валя и Яня примчались на вокзал уже когда поезд пополз. Яня очень жалел, что не успел. Он о б я з а т е л ь н о пришлет письмо в Берлин” (из письма Маяковского Брикам от 24 февраля 1930 г.).
“Не знаю, был ли у Аграновых обычай – провожать Бриков на вокзале, или здесь – особый случай… Агранов мог задержать отправление поезда, но не стал этого делать.
До сих пор Бриков поминают недобрым словом за эту поездку. Укатили развлекаться, бросив Володю одного в тяжелейшей личной ситуации. “Я проклинаю нашу поездку” (Л. Брик в письме Э. Триоле).
Но можно ли пенять Брикам за круиз? Время изменилось. 1920-е годы, когда они разъезжали по заграницам, руководствуясь желанием и материальными возможностями, отошли в прошлое. А в 1930-х, когда появляется возможность загранпоездки, раскидывают “ехать – не ехать” только очень дальновидные, “чующие грядущие казни”, люди. Никто ведь не укоряет Пастернака, Замятина, Булгакова за овладевшую ими в то же время охоту к перемене мест.
А с этой поездкой как-то сразу не заладилось.
Вначале, еще осенью, получили отказ в выездной визе. На повторную попытку отреагировала “Комсомольская правда” (10 января 1930 г.) – заметкой с емким фельетонным названием “Супружеская поездка за государственный счет”.
Двумя-тремя годами ранее Маяковский просто и демонстративно прекратил бы сотрудничество в газете, но теперь такой поступок переведет в категорию “невыездных” всю семью.
И Маяковский обращается с подробным разъяснительным письмом, аргументируя необходимость “идейной поездки идейных людей” (каков слог! – Е. Л.) (т. 13, с. 135) и мягко упрекая газету в “полной неосведомленности”.
Его письмо “Комсомолка” напечатала 14 января. Вместе с интереснейшей припиской.
Приведу ее полный текст.
“Полностью поддерживали и поддерживаем просьбу тт. из Реф о поездке тт. Брик и присоединяемся к письму в “Комсомольскую правду”.
Секретарь Федерации объедин. сов. писателей С у т ы р и н
Секретарь РАПП Л у з г и н”
Почему “поручители” именно В. Сутырин и М. Лузгин? Независимые эксперты подтверждают идейно-художественную ценность четы Брик. Маяковский даже не член РАПП и вступать в РАПП не собирается – по крайней мере Сутырин об этом ничего не знает.
Чего только не говорили про раппов – мол, они и “неистовые” и “ревнители”… Пусть так, но какие отзывчивые люди! Кто им Брики, что им Гекуба? Смело поправляют “Комсомольскую правду”, рискуя за заступничество получить внушение от товарищей по РАППу. Филантропический акт или сделка? Однозначного ответа нет. (Впоследствии начальник крупных гулаговских строек В. Сутырин будет всемерно способствовать развитию искусств во вверенной ему области.)
Уладили дело миром – и газета не держит зла, и Маяковский. Даже 21 января напечатал
стихотворение. А “Комсомолка” 2 февраля дала отзыв о выставке (единственный в прессе).
Но чудеса “полной неосведомленности” продолжаются – 8 февраля в поэтической рубрике “Комсомолки” стихотворение С. Кирсанова “Цена руки”. Стих крайне резкий – перифраз “Взяточников” Маяковского.
“Я, руку помыв,/ кирпичом ототру/ поганую кожу с ладони” – Маяковский о взяточнике.
“Пемзой грызть,/ бензином кисть облить,/ чтобы все его рукопожатья /со своей ладони соскоблить” – Кирсанов о Маяковском.
Разгневанный Брик собирается дать взбучку Кирсанову. Асеев ему объясняет, что для Володи это тяжелый, но необходимый урок.
Постараемся понять Кирсанова – Маяковский его оскорбил в присутствии всего зала, он (с молчаливого согласия рефов) отвечает – на всю страну.
Сложнее понять “Комсомолку”. Странное отношение к постоянному автору (88 публикаций за 3 года).
Исключительная оперативность публикации. Стихотворение не “датское”, не “программное”, что называется, “на темы морали”, а идет “срочно в номер”. Явно не желают примирения бывших друзей. Но Маяковский недолго сердился на Кирсанова, а на газету и не думает обижаться, выступает на собрании читателей “КП” 21 февраля, обязуется сделать поэму “Электрозавод”. Ранее крайне злопамятный Маяковский становится каким-то непротивленцем… Хочет печататься.
А “Комсомольская правда” не хочет его печатать. Все остальные газеты и журналы – тоже.
Пьеса идет, вечера проводятся, выставка работает, а стихи не издают.
Почти 2 месяца – ни одной публикации. Нигде. С 1918 года такого не бывало.
Цифры: с 1 янв. по 19 февр. – не менее 20 газетно-журнальных публикаций; с 20 февр. по 14 апр. – 0 публикаций.
Сам не желает печататься или действует некое указание?
У антисоветской пьесы “Баня” нет противовесов.
В воспоминаниях Шкловского – высочайший уровень развития эзопова языка.
“Я встретил одного старого редакционного работника, который не печатал Маяковского и был в числе людей, выдававших поэту удостоверение, что его вообще не будут печатать.
Понял он поэта тогда, когда ему прочел стихи сын, а сыну двадцать один год, он краснофлотец”.
Краснофлотец, оценивший Маяковского! – такой мощный “паровоз” сумел протащить сквозь цензуру даже “людей, выдававших поэту удостоверение…”.
Впрочем, одна публикация все-таки готовится. Да еще какая! Портрет на мелованной бумаге. Во 2-м номере журнала “Печать и революция”. С приветствием:
“В. В. Маяковского – великого революционного поэта, замечательного революционера поэтического искусства, неутомимого поэтического соратника рабочего класса – горячо приветствует “Печать и революция” по случаю 20-летия его творческой и общественной работы”.
И тут не слава богу! Мало того, что с выпуском тянули до апреля, – в последний момент портрет вырезан из всего отпечатанного тиража.
Такого с Маяковским еще не случалось. Изъятие портрета – мероприятие не заурядное. 1930-й не 1938-й, когда стараются публиковать портретов как можно меньше – все равно не сегодня-завтра вырезать придется, нет смысла делать лишнюю работу, тратить деньги и материалы.
1930-й – главлит свирепствует, в 1929-м было первое большое изъятие “недостаточно советской” литературы, за незначительные “проступки” снимают редакторов и даже прикрывают издания. И все-таки есть разница между политически ошибочным произведением и политически ошибочным портретом.
Чьи портреты “режут” в 1930-м? Всякие – Троцкого, оппозиционеров, уклонистов и пр. классовых врагов. Маяковский к этой категории уж никак не относится.
Что же могло произойти? Свидетельство очевидца – Р. Бершадского: “…в редакцию пришло письмо от тогдашнего руководителя Гиз… (А. Б. Халатова. – Е.Л.) Он метал громы и молнии, как “Печать и революция” “попутчика” Маяковского осмелилась назвать великим революционным поэтом…
Одновременно редакция ставилась в известность, что… руководитель распорядился портрет Маяковского из тиража (а журнал уже был сброшюрован) выдрать и уничтожить…”
Итак, поэт достаточно красив. Всему виною – приветствие. Так изъяли бы приветствие да и вклеили новый портрет с другой надписью. Тираж журнала – не более 5000. Через несколько лет подобные замены будут производить в стотысячных тиражах. Почему журнал так долго готовили? Почему портрет прошел предварительные проверки-согласования и как раз перед рассылкой был изъят? Еще день-два, и пошедший в экспедицию журнал пришлось бы вылавливать по всей стране (как в свое время “Новый мир” с пильняковской повестью).
Ужели власти усвоили сентенцию А. Гольдштейна, что “визуальный Маяковский не менее важен, нежели Маяковский словесный”?
Кстати, Халатову следовало бы знать, что с 6 февраля Маяковский если и “попутчик”, то
“внутрирапповский” (был такой термин). Когда это ЦК делегировал Артемию Багратовичу полномочия определять, кто “великий”? Почему никто не пытается оспоривать это волюнтаристское решение, хотя бы “товарищи рапповцы”? И сам Халатов не беспокоится, что знаменитый поэт подаст жалобу, а то и пробьется на прием к кому-либо из перворазрядных вождей, не опасается начальственного гнева.
Узнав о вырезанном портрете, Маяковский только “что-то негромко сказал”. (Версия применения черной магии здесь на рассматривается, отмечу только, что убежденный атеист Маяковский верил в порчу и в сглаз.)
Так что не удалось “Печати и революции” отблагодарить своего постоянного автора… Впрочем, здесь очередная странность – Маяковский в “Печати и революции” ни разу не публиковался! Журналы, которые ему многим обязаны (“Огонек”, “Красная нива”, “Молодая гвардия” и многие др.), прекратили его печатать и замалчивают выставку, а “Печать и революция” ни с того ни с сего дает портрет с захваливающей надписью. Поступок достаточно странный даже для более спокойных времен, тем более для 1930-го, когда “ошибка” редактора приводит не только к снятию с должности, но и к закрытию издания. (Закроют в июне 1930 г.) Видимо, редактор счел репутацию Маяковского столь безупречной, что не проконсультировался у начальства о последних веяниях в этом вопросе.
И все-таки, чем объяснить такое отношение к поэту и гражданину, не находящемуся в опале? Он не враг народа, и его знакомые все безупречные советские люди…
Известны строки Евтушенко:
Могу представить все, но Маяковского
в тридцать седьмом представить не могу.
Немного о знакомых. Реф будто подбирался по чистоте анкеты – никто из 10 рефов не был репрессирован. Правда, у Катаняна и у Кассиля братьев расстреляли, но брат за брата не в ответе. Уникальная судьба для литературного объединения. Вспомним хотя бы “Кузницу”, “Перевал”, Обэриу да тот же РАПП.
Что касается Лефа, то здесь картина ближе к среднестатистической. Силлов, Терентьев,
Кушнер, Пушас, Третьяков, Левидов (о судьбе некоторых малоизвестных лефовцев сведений не имею).
В стихах и письмах Маяковского имя Силлова не упоминается.
Обратимся к “Охранной грамоте” Пастернака, к ее третьей части – о смерти Маяковского.
“Узнав о несчастье, я вызвал на место происшествия Ольгу Силлову. Что-то подсказывало мне, что это потрясенье даст выход ее собственному горю.” И на следующей странице: “Я стоял в проходе возле Силловой” (Б. Пастернак, т. 4, с. 235-236).
Кто такая Ольга Силлова, каковы основания для ее появления на страницах книги? Какое нам дело до ее личного горя в трауре безграничной смерти Маяковского? Пастернак больше ничего о ней не сообщает, видимо, полагает, что дело есть.
Из биографии В. А. Силлова. Участник футуристической группы “Творчество”, автор книги стихов “Зрачки весен” (Фудзядзян, 1921, совм. с О. Петровской-Силловой), участник Лефа 1923-1928, неоднократно публиковался в журналах “Леф” и “Новый леф”, исследователь творчества Хлебникова, автор “Библиографии Хлебникова” (Л., 1926), составитель библиографии к Собранию сочинений Маяковского. Работал консультантом на Первой московской кинофабрике. 8 января 1930 г. арестован ОГПУ, 13 февраля того же года приговорен коллегией ОГПУ к расстрелу за шпионаж и контрреволюционную агитацию. 16 февраля приговор приведен в исполнение (см. www.memo.ru).
Б. Пастернак вызвал на панихиду вдову расстрелянного двумя месяцами ранее шпиона и находился рядом с ней. (Заметим – кое-кто из присутствующих имел к коллегии ОГПУ самое непосредственное отношение.) Друзья поэта, поглощенные спорами о “чисто личных причинах”, не отозвались на приглашение к разговору о веревке, – Пастернак отразил это в беспрецедентно резких стихах…
Друзья же изощрялись в спорах,
Забыв, что рядом жизнь и я.
Ну что ж еще? Что ты припер их
К стене и стер с земли, и страх
Твой порох выдает за прах.
Но мрази только он и дорог.
Пастернак не Маяковский – в его поэтическом словаре слово “мразь” мне больше не попадалось. Все это зафиксировал в “Охранной грамоте”. В прекрасном тридцать первом году. КОМУ напоминал?
Высказывания Маяковского по делу Силлова мне неизвестны. (Свидетельство З. Райх об отказе Маяковского написать “небольшое деловое письмо” и “страшной, тяжелой крови в сердце” считаю достоверным, но не исчерпывающим.)
О личных качествах В. Силлова говорится в письме Б. Пастернака Николаю Чуковскому от 31(?) марта 1930 г. В этом письме Пастернака оставляет его всегдашняя запутанность и неуверенность…
“А потом, с почти месячным запозданием, по причинам моего обихода, которого я и теперь не изменю, я узнал о расстреле В. Силлова, о расправе, перед которой бледнеет и меркнет все, бывшее доселе. Это случилось не рядом, а в моей собственной жизни. С действием этого события я не расстанусь никогда. Из Лефовских людей в их современном облике это был единственный честный, живой, укоряюще-благородный пример той нравственной новизны, воплощению которой (безуспешному и лишь словесному) весь Леф служил ценой попрания где совести, где – дара. Был только один человек, на мгновение придававший вероятность невозможному и принудительному мифу, и это был В. С.”.
“Говорят, он вел дневник, и дневник не обывателя, а приверженца революции, и слишком много думал, что и ведет иногда к менингиту в этой форме” (из письма Л. Пастернаку от 26.03.30).
В. Силлов – первый лефовец, более того – первый СОВЕТСКИЙ литератор, расстрелянный Лубянкой. Какое значение имело это событие для лефовцев и для Маяковского?
Полагаю, весьма серьезное. Политическая картина такова. В литобъединении, возглавляемом Маяковским, на протяжении нескольких лет участвовал гражданин, вскоре расстрелянный за шпионаж и контрреволюционную агитацию. Далее в эту картину можно добавлять красок в любых комбинациях. Какой резонанс был у события? Шума не возникло. Силлова и писателем-то настоящим не назовешь – так, литературовед, библиограф. Незнаменит, невлиятелен. Зарубежные протесты или неожиданное заступничество “верхов” исключались. Брожения умов не вызвало, даже приятельствующий с Силловыми Пастернак узнал о расстреле через месяц (от Кирсанова на премьере “Бани”), а рефы “знали давно”.
Предупреждение – адресное, узнали именно те, кому следовало. Думаю, Аграновы так неслись на вокзал проводить Бриков именно для сообщения этой информации и инструкций по правильному поведению, понимая, что в новых условиях те могут не спешить с возвращением. Яне было от чего очень огорчиться. Пофантазируем: Брики – невозвращенцы!..
Тут не только все лефы-рефы загремят, но и чекисты в стороне не останутся. Известил через Маяковского, что он о них не забывает…
Еще одно обстоятельство не подлежит игнорированию – “шпион” действовал в “клубе ОГПУ”; точнее: действовал в организации, курируемой извне и наполненной изнутри множеством чекистов высокой квалификации. Годами водил за нос лучших чекистов страны. И кто именно “разоблачил” – “свои” или “посторонние”? Расстрел Силлова – это “лефу предостережение” или начало физической ликвидации?
Э. Герштейн вспоминала, что Б. Пастернака поразило безразличие, с каким отнеслись к этому событию товарищи Силлова по Лефу (а именно – С. Кирсанов). В равнодушие лефов верится средне. Ходят спокойные наружно, но тревожные. Почувствовали с м е р т е л ь н у ю угрозу. Кроме нравственной ситуации существует ситуация политическая, которая не зависит от личных настроений. И здесь самоуспокоение помогает мало. Каждый за собою ведает “грехи” потяжелее силловских. Мучается вопросом: “Кто следующий?” Не подлежит сомнению: при самом благоприятном развитии ситуации Маяковский больше не сможет возглавлять никакую организацию, а о столь любимых им поездках за границу можно и не мечтать. Полагаю – не уход Маяковского, а расстрел Силлова сделал невозможным дальнейшее существование Рефа.
Что делать Маяковскому в новой ситуации? Разогнать лубянскую братию и во весь голос прогреметь “мое к этому отношение”? Этого он не делает… Несомненно, Маяковский получил тяжелейшую психологическую травму.
С середины февраля – агония. Отчаянный поиск смысла существования все чаще сменяется пониманием того, что “дней остаток” уже протопан. Конец перспективы.
Убежден в ложности “версий” об убийстве Маяковского. После суда над Силловым и Маяковского, и остальных лефов можно арестовывать на законном основании.
8 апреля – встреча с опальным А. Довженко. Произошедший разговор Довженко записал в дневник через 15 лет. “То, что творится вокруг, – нестерпимо, невозможно”. Предлагает противостоять, объединить мастеров культуры. Что именно нестерпимо и кого именно объединить – Довженко в записи от 14 апреля 1945 г. не сообщил. В 1945-м искренность этих слов у Довженко сомнений не вызывает. Но что он мог думать в момент разговора? Большевистский ортодокс, друг чекистов Маяковский малознакомому Довженке о нестерпимом положении в стране и необходимости противостоять.
P.S. Возможно, остаются неизвестными факты, которые существенно дополнят или изменят изображенную здесь картину.