Опубликовано в журнале Зеркало, номер 19, 2002
Глава 21
(журнальный вариант)
“У рабочих
один Интернационал –
Третий!”
В. Маяковский , т. 2, с. 358
Из 14 поэм Маяковского “Интернационалы”, пожалуй, наименее известны и наименее изучены. И непопулярность эта вполне заслуженна – в поэмах нет ни любви, ни политической правильности… Для кого написано? Сердце курсистки млеет от любви, сердце советской власти – от звона лозунгов и маршевого ритма. А здесь любовь – не та и лозунги – не те (но не будем располагать выводы раньше посылок). Цитировать их не любят (кроме Приказа №3). Они как бы не существовали. Маяковеды даже в капитальных трудах обходят их молчанием, только З. Паперный обронил как-то два слова о недооценке исследователями “IV интернационала” (ЛН, с. 221). Их и автор-то не доделал, бросил… “Пятый” завершается словами – “Самое интересное, конечно, начинается отсюда…”, но вместо интересного – заколдованное место – поэма обрывает разбег. В собраниях сочинений их постоянное место между поэмами “Люблю” и “Про это” – перебив любовной темы – промежуток между любовным оптимизмом и любовной трагедией заполнен политической фантастикой.
В 1922 г. Маяковский пишет громадную поэму и множество раз говорит, что ее заканчивает. Публикует по частям, каждую часть под другим № интернационала. Сначала в “Красной нови” (1922, №3, вышел в мае) напечатан “IV интернационал” – затем в “Известиях ВЦИК” от 10 сентября 1922 г., “Т р и д е в я т ы й интернационал. 8 частей. Первая” – посв. Л.Ю.Б. – в позднейших изданиях – это будет первая часть поэмы “Пятый интернационал”,
и наконец, снова в “Известиях ВЦИК” (23 сентября 1922 г.) – “П я т ы й интернационал” – посв. Л.Ю.Б. и с примечанием: “Четвертый”, “Тридевятый”, “Пятый интернационал” – названия о д н о й и т о й ж е в е щ и (разрядка моя. – Е. Л.). На заглавии “Пятый интернационал” остановлюсь окончательно” – позже – вторая часть “Пятого интернационала” (далее здесь – IV, Тридевятый, Пятый). Нумерологические забавы? Этакий Хармс-Чармс-Шардам выбирает счастливый номер. Сам поэт о процессе работы над книгой сообщил очень немного. В первой, пока еще безымянной автобиографии, напечатанной в “Новой русской книге” (№9, 1922), отчет о работе за 1922 год – “Начал записывать работанный третий год “Пятый интернационал”. Утопия. Будет показано искусство через 500 лет” (т. 1, с. 26) – это резюме, исполняющее обязанности анонса, появилось, когда все готовые части были уже напечатаны, и работа над поэмой была прервана – навсегда.
Итак, автор не довел плод трехлетних трудов даже до середины. Что совсем нехарактерно для Маяковского – неоконченных произведений у него – пересчитать по пальцам, а тут заброшена большая поэма, к тому ж частично опубликованная… “Страшно заинтересованные читатели” напрасно ждали продолжения. А любители читать книги с конца в нетерпении ознакомиться с искусством XXV века были жестоко разочарованы отсутствием последних шести частей. Ни об искусстве будущего, ни об Интернационалах мы ничего не узнаем (слово присутствует только в названии). Поэма-утопия не доведена даже до конца XXI века. Две части – 900 строк (без пролога), при соблюдении пропорции завершенная восьмичастная поэма могла бы стать крупнейшим по объему произведением.
К написанным частям авторское отношение – неодинаково. “IV интернационал” – автор не переиздавал и не вспоминал, а почему, не объяснил. Возможно, это поэма для производителя, позднее разобранная для поэм “Про это”, “Владимир Ильич Ленин” и “Хорошо”. А возможно, дело обстоит еще проще – летом 1922 г. учрежден Главлит. Другим “интернационалам” – повезло больше – “тридевятый” – уже ставший первой частью “Пятого интернационала”, вошел в сборник “Избранный Маяковский”. Обе “известинских” части поэмы переизданы – в сборнике “О Курске, о комсомоле…” и в собрании сочинений – и, видимо, поэтому считаются самостоятельным произведением. Есть еще отрывки (или остатки) от одной или двух частей (опубликованы в 1938 г.). Больше ничего… “В записных книжках, кроме напечатанных кусков, сохранилось несколько отрывочных набросков” (Катанян, Хроника, с. 216). В. В. Катанян также утверждал, что поэмы опубликованы с искажениями. Попытаемся для начала найти ответ на простые вопросы:
1. Сколько написано поэм? Одна, две, а может быть, три?
2. Как правильно называть произведение(я)?
3. В чем причина незавершения?
Название “…интернационал” не назовешь аттрактивным – не “Облако в штанах” и не “Флейта-позвоночник”. Заглавие нехорошо не только тем, что скучновато. Оно – вне зависимости от номера интернационала – идеологически не выдержано. Годом раньше Маяковского вполне устраивал Третий (см. эпиграф). Символ веры – два Интернационала пали, третий стоит, четвертому же не бывать, “пятый” нисколько не лучше четвертого, а “тридевятый” – значительно хуже – смысловая нагрузка другая. Впрочем, с “интернационалами” Маяковскому и в дальнейшем не везло, даже “Разговор на Одесском рейде” не включил в собрание – поскольку серый “Коминтерн” – дылда и пачкун.
Повторим вопрос: перед нами две поэмы или одна? Если п е р в а я часть та, что напечатана 10 сентября в “Известиях”, то “интернационалы” никак не соотносятся, – их и публикуют в переизданиях всегда как абсолютно самостоятельные вещи. Что до яснейшего авторского указания (об одной и той же вещи), то без него как-то обходятся, не принимают всерьез. В. Катанян и др. комментаторы называют “Четвертый интернационал” прологом поэмы. Так почему же пролог существующей поэмы – отдельное произведение? По-видимому, потому, что сам классик исключил пролог поэмы при переизданиях, стало быть – ему виднее… Такое вот беспрекословное исполнение последней авторской воли… Возникают два вопроса –
1. Почему последняя воля дороже первой?
1. Какой степени авторская эта последняя?
Перечитаем “IV интернационал”. Своеобразие названия Маяковский счел нужным объяснить в примечании: “Дальнейшие части показывают безотносительность моего интернационала немецкому. Второй год делаю эту вещь. Выделывая дальнейшее, должно быть, буду не раз перерабатывать и “открытое”. В примечание стоит вчитаться – оно многое объясняет и запутывает. Что еще за “немецкий” интернационал и почему только из дальнейших частей должна выясниться “безотносительность”?
По всей вероятности, “немецкий” – это совещание представителей трех интернационалов в Берлине в апреле 1922 года, “первый шаг трех интернационалов”, не повлекшее политпоследствий и ныне памятное разве что специалистам. Звучало ли словосочетание “IV интернационал” на этом совещании – мне неизвестно, дотошные могут поднять протоколы. О продолжительности работы и переделках – см. ниже.
Пролог “IV интернационал” в некоторых отношениях уникален. Во-первых, это – единственная “поэма” ВВ , не включенная им в собрание сочинений.
Маяковский укомплектовал собрание практически всей поэзией самой высокой квалификации, вплоть до реклам, агиток и “датских” стихотворений. И сделал исключение для поэмы в 252 строки. Счел ее неподходящей… “Второй год делаю эту вещь” или “Работанный третий год” – литота – поэтическое преуменьшение, ибо проблемы, которым посвящена “эта вещь” , начали волновать его гораздо раньше – не позднее весны 1918 года. Продолжительность осмысливания темы почти рекордная. Дольше писал в уме только роман, который на бумагу так и не перевел. Основные тезисы и образы пролога заявлены им еще в 1918 году в “Открытом письме рабочим” (№1 “Газеты футуристов” от 15 марта 1918 г.). Письмо – программная вещь, манифест. Высокий штиль “открытого” 1918 г. контрастирует со всей остальной его прозой.
“С удивлением смотрю я, как с подмостков взятых театров звучат “Аиды” и “Травиаты” со всякими испанцами и графами…”
“…в стихах,приемлемых вами, те же розы барских оранжерей…”
“…вы будете в праздники выходить на площадки перед вашими районными советами и чинно играть в крокет?” (ср. “Гимн обеду”).
“Только взрыв Революции Духа очистит нас от ветоши старого искусства”.
“Революция содержания – социализм-анархизм – немыслима без революции формы – футуризма (т. 12, с. 8–9).
Начало 1918 года – последний “творческий отпуск” Маяковского – в это время он почти не пишет, но счел необходимым “отправить” это письмо. Эстетическая программа вполне умеренна – пора экстремистских манифестов “Искусства коммуны” придет на полгода позже. Прошло 4 труднейших года – а идеи все так же животрепещущи. Ни убавить – ни прибавить. Впрочем, социализм-анархизм к 1922 году уже полностью “разъяснили”, лучше не поминать.
В 1922-м – снова охватили те же самые мысли, снова пишет “открытое”. Но теперь – в стихах и другому адресату – не абстрактным “рабочим”, а конкретному ЦК РКП(б). Вопрос о влиянии письма 1918 года на эстетические предпочтения рабочих – читателей “Газеты футуристов” остается недостаточно изученным, а вот в том , что письмо 1922 года получатель читал внимательно , “делая отметки и птички на полях”, сомневаться не приходится.
Открытое письмо Центральному Комитету – специфический вид советского бюрократического “фольклора”. Разнообразием жанров он не отличался: приветствие – рапорт – благодарность, реже – покаяние ( гл. образом в 1928–1933 гг.). Авторство, как правило, коллективное. Но письмо Маяковского к этому псевдофольклору не имеет отношения.
Жанр письма Маяковский определяет как объяснительную: “Открытое письмо Владимира Маяковского к ЦК РКП(б), объясняющее некоторые его, Маяковского, поступки”. Требовал ли ЦК от него каких-либо объяснений – не установлено. Время для выступления с “Открытым” удачным не назовешь – уже началась сакрализация власти (процесс длительный, растянувшийся почти на 2 десятилетия, но бесповоротный). Пока еще , видимо , нет четких указаний насчет порядка публикации “открытых писем” в ЦК, но после такой “объяснительной” они просто обязаны появиться, тем более что приглашения от ЦК РКП(б) “давать нам смелые уроки” Маяковский не получал.
В отличие от патетического “открытого 1918” – “открытое письмо 1922” – атакующее, требовательное и конфликтное – до ультимативности… По стилю – не объяснительная , а “приказ №3” (хотя “приказом №3” откроется “тридевятый”). Объяснение поступков вышло настолько откровенным и эмоциональным,что пришлось вмешаться цензуре (полагаю, что адресата ознакомили с некупированным текстом). Это – единственное произведение Маяковского, созданное после 1916-го, из которого “выбросили, не напечатав, не издав”. Вот две строфы, вырезанные советской цензурой. 15 строчек – “К гориллам идете!/К духовной дырке!/К животному возвращаетесь вспять!/От всей вековой изощренной лирики/одно останется: – Мужчина, спать!”
И еще: “Спеши/юн/душу седую из себя вытрясти./Коммунары,/Готовьте новый бунт/в грядущей коммунистической/сытости” – впервые напечатаны в 1957 году. Общеизвестно исключительно доброжелательное отношение советской цензуры к стихам Маяковского – за 12 лет “выдула” 15 строк из ста тысяч. Однако… свирепая царская цензура из этих 15 строк сняла бы одну, максимум – две : “Коммунары,/готовьте новый бунт” – к другим не имелось параграфов. Есть подозрение, что это не все восстановленные строки (усматриваю смысловые и ритмические нестыковки в поэме, см. также Катанян), возможно, часть строк не сохранилась (уничтожена). Но оставим домыслы, будем работать с тем текстом, который у нас есть, сочтя его полным.
Композиция “IV интернационала” симметрична – две равных по количеству строк части, каждая из двух эпизодов:
1. Ретроспектива. Прошлое – настоящее. (Подполье – Власть).
2. Перспектива. (Современное “мещанство” – Революция духа).
Первая половина – прошлое – исторический обзор – начинается и кончается булками, которые были, нет, но будут (смысловая окольцовка). Несправедливую буржуазную сытость в результате революции сменит справедливая коммунистическая – подтверждена правильность марксистской диалектики. Тема – революционное прошлое членов ЦК – теоретики, практики, организаторы – в прошлом. Казалось бы – эта половина политически вполне ортодоксальна. Почти гимн – воспевает подвиги ЦК – “а вы уходили в подполье,/готовясь к голодному бунту”, “а вы в подпольи таились,/готовясь к грядущим войнам”, “смотрели в глаза/атакующим дням революций”,“гоняли изгнанники/от города к городу” – герои, пророки, провидцы. Члены ЦК – существа мифологические, с соответствующими античными атрибутами – у них “колизеи душ, стадионы – головы”, “железоруки”, в которых зажаты “революции огнедымые бразды” (античные реалии Маяковский использует редко и только из “джентльменского набора”).
Однако такие похвалы политически не вполне удобны. Никто в 1922 году не отказывается ни от какого “подпольного” наследства, но это “готовясь к грядущим войнам” звучит, как “готовя” их. Не столько похвала, сколько проговорка. А “готовясь к голодному бунту” – феерически бестактное напоминание в 1922 г., когда приходят на ум не веселые бунты 1917-го, а бунты 1921-го, смертельно перепугавшие адресата! “Вывернувшись с изнанки, выкрасив бороду” – такой ярмарочный образ мог понравиться только безбородому Сталину.
Политические проговорки. Он от них не избавится и в 1923-м (см. соответствующие главы). Другие сочинения, где поэт рассыпается в комплиментах властям, оставляют возможность различных истолкований – не то ему изменило чувство меры в гиперболизме, не то просто “Маяковский издевается”. Но “IV”, пожалуй, самое однозначное из его творений – все политические, моральные, эстетические оценки выражены с предельной четкостью. В позднейших произведениях он писал о руководителях партии, но вышеперечисленные образы более никогда не использовал.
Первая половина тщательно композиционно выстроена; смысловые, ритмические, фонетические переходы мотивированы, обработаны, плотно пригнаны. Хотя образной новизной не отличается. Основная метафора – ЦК – всадник, укротивший огненного коня (развернута на 50 строк), – см. фольклор и литературу всех времен и народов. Есть еще “битюг трудовой”, необходимая третья – “быта кобыла” – см. “Про это”. Роль Маяковского в революции скромна – агитатор, горлан-главарь “по меди слов/языком колоколил, ладонями рифм/торжествующе хлопал” – себе уделил 4 строки. Первая половина – лишь развернутая экспозиция к главной – второй.
Вторая половина – грядущее – “огромнейший знак вопроса”. В противоположность первой – производит впечатление хаотичной, со множеством смысловых и ритмических нестыковок, логические связи разорваны. Образ коммуны также особой новизной и оригинальностью не обладает:
Коммуна!
Кто будет пить молоко из реки ея?
Кто берег-кисель расхлебает опоен?
(Тридевятое царство)
Это все слова, добытые для нее Маяковским, – приглушил образ, ибо – сразу – постановка главной проблемы:
Какие их мысли?
Любови какие?
Какое чувство?
Желанье какое?
Развернута характеристика современной социо-культурной ситуации, которая категорически его не устраивает: “вздымая культурнейший вой,/патент старье коммуне выдало”. Следуют один за другим все образы из письма 1918 года – пролеткультцы, играющие в крокет, романсовые стихи, рутина на оперных подмостках и т. п., мещане, славящие коммуну. Все это давно знакомо, еще из первого тома нам известно, что идеал мещанина – сытость, неважно, буржуазная ли, коммунистическая ли. Идеал Маяковского – любовь, идущая всей вселенной. Мировую оперу заодно с опереттой готов ликвидировать как класс, иное дело – мировая изощренная лирика. Даже “гориллы” могли бы остаться, будь другой адресат. Годом позже “к мамонту, к Островскому, назад” (т. 5, с. 164) – сошло.
Только интонация за 4 года изменилась – к ЦК он обращается куда жестче, нежели к рабочим, не уговаривает, а орет. Это ли буйство “с мандатом на буйство в руках”?
Следующие три строфы исполнены новизны.
1. ЦК не понимает серьезность ситуации, непонятно о чем думает. Думаем и сделаем “мы” (Кто – “мы”?). Такая вот сверхпретензия.
2. Призыв к коммунарам готовить н о в ы й бунт. (Кто эти “коммунары”?)
3. И наконец – предъявляет ультиматум – отказывается от наград. Демонстрация твердости убеждений и серьезности намерений.
Имелись ли у ЦК планы сделать Маяковского “замом, предом или помом” – неизвестно. Если даже и были, то по получении письма – прошли.
Главный герой прошедшего – ЦК, главный герой грядущего – Маяковский. Он уже не агитатор, а теоретик, пророк даже. Первенство в революции перешло к нему, о чем говорится и косвенно и прямо. Эпитеты , в первой половине относящиеся к ЦК, во второй половине переходят к Маяковскому. Своего рода – политико-культурная эстафета. Четвертый этап революционного движения.
Они – “стадионы-головы <…>
взнеся <…> в парижский чердак”,
он “своей голове/на чердак/загнанный”,
у них – “фарами фирмы марксовой/авто диалектики”,
он “в марксову диалектику/стосильные поэтические моторы ставлю”,
они – “гоняли изгнанники/от города к городу”,
он – “Бегу./Растет/за мной/эмигрантом,/людей и мест изгонявших черта”,
они “ смотрели в глаза/атакующим дням революций”,
он – “грядущие бунты славлю”.
Могут порадоваться ветераны-цекисты, глядючи, какая смена подросла.
И кульминация “IV” – Третья революция – духа! Вот оно, пришедшее из 1918-го – это не “октябрьской революции сотая годовщина” и не мировая революция. О ней в партийных книжках – ни слова. Маяковский здесь – не командующий армией искусств, а предтеча революции духа. Такого Маяковского не видели со времен “Облака”:
Где глаз людей обрывается куцый,
Главою голодных орд
в терновом венце революций
грядет который-то год – это 1915-й.
Взрывами мыслей головы содрогая,
артиллерией сердец ухая,
встает из времен
революция другая –
третья революция духа! – это 1922-й.
Сравнительное исследование футурологических теорий ЦК и Маяковского не входит в задачу этой работы. Академический вопрос – кто и в чем более прав – ЦК или Маяковский – здесь не выясняется. Главное – не суть расхождений, а их наличие и острота.
Стосильные поэтические моторы марксистской диалектике не нужны – без них всесильна. В примечании (см. стр. 3) пообещал не раз перерабатывать и “открытое”, очевидно, не пришлось. Получил ли “ответ” – неизвестно. Судя по отсутствию дальнейшей переписки, “ответ” был им получен.
Последующие переработки нам неизвестны, зато сохранилась предыдущая. Благодаря сохранившимся черновикам в записной книжке можно проследить этапы “обработки”. В первой половине – выбирал между местоимениями “вы” – “мы”, отбросил исторически верное “мы уходили в подполье” как сентиментальное напоминание о совместной борьбе. Он пишет не “друзьям-однополчанам”. В остальном первая часть не менялась. Иное дело – вторая половина. Здесь печатный и черновой варианты – по смыслу сильно отличаются.
Черновик, хотя и неотправленный, представляет исключительный интерес – “поток сознания” – слова , накладывающиеся на ритм, первые… Сравним построфно черновой и печатный варианты.
|
Печатный Свистит любой афиши плеть: – Капут Октябрю! Октябрь не выгорел! – Коммунисты толпами лезут млеть в Онегине, в Сильве, в Игоре. К гориллам идете! К духовной дырке! К животному возвращаетесь вспять! От всей вековой изощренной лирики одно останется: – Мужчина, спать! –
В монархию , В коммуну (малину) ль мещанина выселим мы, И в городе-саде ваших дач он будет одинаково работать мыслью только над счетом кухаркиных сдач. Любовью какой обеспечит Собес?! Семашко ль поможет душ калекам?! Довольно! Мы возьмемся, если без нас об этом подумать некому Коммунары! Готовьте новый бунт в грядущей коммунистической сытости. |
Черновой Что ж И для меня этот вид как плеть И я считаю,что октябрь не выгорел I Если и через сто лет млеть II Если коммунисты будут млеть оперой наслаждаясь, в Игоре
И я посчитаю что дошли до дырки И пятак не соглашусь за коммуну дать Если в ней от всей лирики одно останется Идем спать (переделка не спасла эту строфу от цензурного изъятия, тут вместо смягчения вышло нечто иное)
И я в два счета из коммуны выселюсь Съеду Как осенью дачники с дач Если и в коммуне будут работать мыслью Только над счетом кухаркиных сдач
Любовь какой обеспечит Собес I Кто нам поможет душ калекам II Кто вам поможет душ калекам Довольно Я Я это сделаю если без меня об этом подумать некому
Отряд наш одним желанием юн Дряхлую душу б из мира вытрясти Поднять коммунаров на новый бунт |
В каком направлении работает над стихом? Усиливает фонетическую , ритмическую или эмоциональную выразительность? Стиховеды разберутся. Словарный состав, ритм, фонетика почти те же, а строфа о кухаркиных сдачах просто утратила динамизм, разрушила дактилическую рифму. Все изменения – не столько поэтические , сколько – политические. Пытается, смягчив интонацию, в максимально деликатной форме донести политический смысл, который остается весьма острым – сгладить, избежать скандала не удается. Замечательно слово, пришедшее на замену “коммуне”, – синоним коммуны и антоним монархии – “малина”. Кто автор замены – ВВ или редактор, в каком словаре отыскали такой синоним? Теперь объединим исключенные фразы –
“и я считаю, что октябрь не выгорел”,
“и я сочту , что дошли до дырки”,
“и пятак не соглашусь за коммуну дать”,
“и я в два счёта из коммуны выселюсь”…
“я это сделаю, если без меня об этом подумать некому”…
Убрал “мое к этому отношение”. Важно не личное настроение, а факты. Не лирика, а репортаж. Четырежды повторенное “и я” – к кому или чему это “и” относится?
Оно обращено к читателю или к респонденту? Поэт предполагает солидарность в адресате или заявляет о наличии единомышленников, заединщиков?
Вряд ли члены ЦК не удовлетворены результатами октября, предполагают за компанию “в два счета выселиться” из коммуны и солидаризируются с ее оценкой, произведенной Маяковским. Как понимать – “если без меня об этом подумать некому”,– есть инстанции и лица, которым думать по должности положено, в частности – адресат поэмы. Выражает сомнения в пригодности ЦК на роль “мозгового центра”, предлагая свою кандидатуру. Такой ЦК если не профнепригодный, так не исполняет служебные обязанности – уж наверное. Смелость подкупает, но у виртуального разговора могут быть реальные последствия. Здесь добавочный ультиматум – “в два счета из коммуны выселюсь”. Звучит впечатляюще, но два ультиматума на одну маленькую поэму – перебор.
Да и куда он выселится из коммуны? Уедет “на пять лет назад”, в столь любимое им буржуазное общество?
Пусть коммуна не стоит пятака, старый мир вряд ли дороже…
И все-таки – не был ли “внутренний редактор” – внешним? Какое впечатление мог произвести на Бриков, особенно – на осторожного О. М., черновой вариант? Могли потерять дар речи…
Специально – для жрецов морали, любителей “хорошего” и “плохого”. “Плохая” советская власть урезонивает “еще худшего” Маяковского, спасает от него оперу и оперетту. Ю. Карабчиевский – власти нуждались в экстремистах, чтобы выглядеть умеренными, “система подавления, какой бы она ни была крайней , всегда нуждается в еще большей крайности, в сравнении с которой она выглядит либеральной. Футуристы были той козой и тем петухом, которых можно было выпускать время от времени из тесной камеры, куда поместили искусство. И, конечно же, там, наверху, куда они смотрели с таким подобострастием, им не отвечали должным уважением” (ВМ, с. 74–75).
За всех футуристов не скажу, а что до подобострастия Маяковского – читайте “IV интернационал”. Избыток энергии заблуждения приводит Ю.К. к непониманию общественных отношений.
Недовольство власти вызывают не экстремистские позиции Маяковского в культуре. По сравнению с манифестами “Искусства коммуны” позиции, утверждаемые в “IV”, – образец толерантности. На протяжении четырех лет от Маяковского доставалось и Пушкину, и Рафаэлю, и Зимнему, и Блаженному, и т. д. Никакие меры воздействия власть не применяла. И даже в 1923-м, когда Леф прямо пообещал: “Мы будем бить в один, в эстетический бок: тех, кто по неведению, вследствие специализации только в политике, выдает унаследованные от прабабушек традиции за волю народа” (т. 12, с. 46) – узкие специалисты в политике не стали отвечать ударом на удар. В “IV” Маяковский сунулся не в свою епархию. Самозванный идеолог-теоретик вторгается в сферу исключительной компетенции власти. Его ли дело развивать теорию марксизма? Самое малое, что может сделать архилиберальная власть, – указать Маяковскому его место. Теорию марксизма будут развивать другие товарищи, и без его участия. Его дело – воспевать.
В точности не знаем, как именно “очень правильная” власть убеждала поэта, но после 1922 года он будет отдавать приказы российскому и мировому пролетариату, комсомолу, работникам искусств и т. д., но только не ЦК. Перефразируя Остапа, Маяковский в 1922-м мог бы сказать: “У меня в последний год возникли серьезнейшие разногласия с советской властью. Она не хочет строить социализм, а я хочу”.