Опубликовано в журнале Зеркало, номер 19, 2002
Слово “халястра”, перешедшее в идиш из польского, означает “сброд”, “шайка”, “орава”. Оно вошло в историю литературы на идиш, став названием группы еврейских писателей-модернистов, возникшей в начале 1920-х гг. в Варшаве. Ядро “Халястры” образовали три поэта: Ури Цви Гринберг (1896–1981), Перец Маркиш (1895–1952) и Мейлех Равич (псевдоним Зхарии Хоне Бергнера, 1893–1976). К ним присоединились также прозаик Исраэль Иехошуа Зингер (1893–1944; старший брат Башевиса Зингера, нобелевского лауреата) и поэт, драматург, режиссер и художник Мойше Бродерзон (1890–1956), чьи стихотворные строки и дали название группе. Четыре поэта и прозаик – одни из крупнейших в литературе на идиш 20-го века, фигуры мирового масштаба (к сожалению, большинство из перечисленных имен практически неизвестно русскоязычному читателю). Конечно же, не случайно они выбрали для своей группы имя “Халястра”. Имеющее, казалось бы, негативную коннотацию, это слово в качестве названия литературного объединения содержит в себе вызов, является эпатажем, что весьма характерно для всей модернистской культуры того времени. Вместе с тем слово “халястра” было созвучно самоощущению и национальному мировоззрению молодых еврейских литераторов – драматическому ощущению своей, еврейской, неприкаянности, бездомности в окружающем мире, потому что их домом и был весь этот огромный мир. Поэтому в их мировоззрении собственная, еврейская судьба виделась судьбой всего мира, а предчувствия надвигающейся катастрофы переплетались с самыми оптимистическими утопиями и верой в будущее. Все это было присуще новой еврейской культуре в целом с ее всемирным размахом и универсалистским гуманистическим пафосом. Эта культура, питаемая живой традицией в сочетании с ее открытостью и восприимчивостью, аккумулировала колоссальную духовную энергию и мощный творческий потенциал, одним из выражений которых и стала группа “Халястра”.
Публикуемые ниже эссе-воспоминания М. Равича об этой группе были напечатаны на идиш во втором томе “Pinkas far derforshung fonder yidisherliteraturunpresse” (New York, 1972). Фрагменты манифестов членов “Халястры” даны в переводе в той редакции, в которой они представлены в этой публикации М. Равича.
Мейлех Равич
КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ДИНАМИЧЕСКОЙ ГРУППЫ
ТРЕХ ПОЭТОВ В ВАРШАВЕ, 1921–1925
Три эссе с предисловием, заключением и связкой цитат
Нет ни “раньше”, ни “позже” в Халястре1
Предисловие
Прежде чем приступить к рассказу о “Халястре”, о содружестве нескольких еврейских поэтов, которое сложилось в Варшаве в 1921–1925 годах (примерно), – автор-составитель этих заметок просит любезного читателя простить ему повторы и возвращение к одним и тем же фактам и эпизодам, которые здесь описаны. В самом деле, одни и те же эпизоды, но каждый раз – другими словами.
Главное – встречи Переца Маркиша, Ури Цви Гринберга, Исраэля Иегошуа Зингера и автора этих строк.
Это не были какие-то официальные собрания, скорее спонтанные встречи, в которых доминировал поэт-мученик Перец Маркиш.
Более, чем кто-либо из нас, он верил в миссию Халястры. Даже тогда, когда все остальные уже почти не занимались ни самой группой, ни ее журналом, он, уже в Париже, издал второй, последний сборник “Халястра”. На этот раз его редакторами были Маркиш и Озер Варшавский3.
Совсем не просто вместить в рамки повествования бурю. А Маркиш и был бурей. Потому-то выражение “нет ни “раньше”, ни “позже” в Халястре” должно оправдать повторы в моем рассказе.
Сердечное спасибо!
М. Р.
Монреаль, апрель 1971
Предварительное замечание
Есть события, которые происходят именно тогда, когда им следует случиться, однако их едва замечают, о них почти не слышат. Они еще не вмещаются в рамки своего времени. Такие события ждут включения в историю, того, что называется в еврейской мистике “тикун”3, и по большей части так и не дожидаются его. Остаются где-то между небом и землей и совершенно исчезают. Как будто их и вовсе не было. Как правило, такое чаще всего бывает в литературе, так как поэты по самой своей природе – в своем окрыленном сознании — опережают время. Они витают где-то, но, появляясь в мире, оказываются в пустыне; очень просто: приходят слишком рано.
Вот так и было с тремя еврейскими поэтами. Случайно встретились они в Варшаве 1921–1925 гг. Назвали свою группу “Халястра” – тоже почти случайно. Примерно пять лет бушевали они в Варшаве и – расстались, разлетелись. Не ограничивая себя какими бы то ни было рамками. У каждого из них была своя собственная идеология, ведущая каждого в своем направлении. Их связали воедино трагические “буря и натиск” периода между двумя мировыми войнами. Ури Цви Гринберг приехал в Варшаву из Львова, Перец Маркиш – из Москвы-Киева, Мейлех Равич – из Вены. На несколько лет их объединила безграничная любовь к еврейской литературе, или — к литературе у евреев.
Ури Цви Гринберг был восторженным сионистом-гебраистом4, великим поэтом, писавшим на двух языках – иврите и идиш, Перец Маркиш – коммунистом-идеалистом, а Мейлех Равич верил в миссию литературы на идиш во всем мире еврейского рассеяния.
Уже немало написано о “Халястре”, и о ней будут писать еще и еще. Интерес к “Халястре” то затухает, то она вновь становится актуальной темой, как неустранимый эпизод истории еврейско-идишской5 литературы. И – еще кое-что, поистине таинственное:
Ты листаешь и листаешь декларации тех лет, обращения к “противникам новой поэзии”, семь тезисов о новых, голых стихах, стихи о праисторической древности, острые “рефлексии” и всяческие заметки без названий — и ты сравниваешь их с сегодняшними декларациями и манифестами новой поэзии, появившимися либо на еврейской культурной “улице”, либо на культурной “улице”… всего остального мира, – и оказывается, что написанное полвека назад, во время “Халястры”, снова актуально, и как актуально! – словно мир за эти полвека ни на шаг не продвинулся вперед. О да, мистерия. Трагическая мистерия…
* * *
Из множества статей, за многие годы написанных автором этих строк (не все они были опубликованы), он выбрал три и объединил их в рамках одной статьи:
А. Утренник “Ринген”;
Б. Халястра идет!
В. Три журнала: Халястра, Альбатрос, Ди вог.
* * *
(…) Каждый из этих трех журналов едва насчитывает несколько номеров6. Но и это весьма экстравагантно: единая группа распалась, а каждый из поэтов, ее участников, издавал свой собственный журнал.
Утренник “Ринген”
В моем архиве уцелел плакат, скромный плакат на тонкой голубой бумаге – нет, не просто на “голубой” – на небесно-голубой бумаге. Размером он с обычную газету. Его текст гласит:
“Ринген”
В субботу, 28 января 1922 года, в 11 часов утра
в театре “Централ” на улице Лешна, 1
СОВРЕМЕННАЯ ЕВРЕЙСКАЯ ПОЭЗИЯ
Перец Маркиш – Реферат: Эстетика борьбы в
современной поэзии
Мойше Бродерзон
Ури Цви Гринберг
Перец Маркиш Мейлех Равич
декламация собственных сочинений
Зигмунт Турков 7
Авром Моревски 8
декламация стихов Довида Гофштейна,
Лейба Квитко, Ошера Шварцмана 9
Билеты – 200-500 марок, продаются в театре
“Централ”
Тихонько лежал он себе, этот плакатик, заснув в моем архиве на полвека, но вот, странное дело: едва я коснулся его, он затрепетал, словно воскресший из мертвых, и, трепеща, будто просил – “не возвращай меня обратно в покой забвения: я хочу еще хоть раз покрасоваться; я хочу быть событием – сделай из меня событие, о котором надо рассказать…” И я делаю из плаката повествование.
Я рассказываю историю – нет, скорее предысторию – предысторию того, что, подобно молнии, блеснуло в идишской литературе между двух мировых войн, того, чье имя – “Халястра”. Но прежде чем халястра [орава, группа. – Г. К.] стала именоваться “Халястра” – она называлась “Ринген”, как и журнал, который некоторое время издавал д-р Михаэль Вайхерт10. Он был приверженцем экспрессионизма, одного из модернистских течений в европейской литературе тех лет, и уже одного этого было достаточно, чтобы молодая литературная группа, которая едва выкристаллизовалась из хаоса идишско-литературной Варшавы после смерти И. Л. Переца, стремилась опереться на “Ринген”. Правдой было и то, что эта группа действительно кристаллизовалась из хаоса, но тогда еще никто не знал, что в то же время это было вхождение в хаос. Никто не знал, и никто не был виноват. То же самое было тогда во всей Европе. От Ленинграда и Хельсинки до Рима и Афин; от Москвы, Бухареста и Варшавы до Мадрида и Парижа, “с севера на юг, с запада на восток. Итак, сидим мы однажды кружком в Объединении писателей на Тломацка, 13: Маркиш, Гринберг, Зингер, Кацизне11, я. Вдруг Маркиш взрывается своим басом, переходящим в моменты воодушевления в героический тенор:
– Мы должны организовать литературный утренник, чтобы вся Варшава закачалась. А устроить его надо утром в субботу, когда старые благочестивые евреи молятся Б-гу во всех синагогах, – мы же, юные евреи, в собственном храме будем восхвалять нашего бога своим пиютом.
– Но кто же все это организует? И как называется наша синагога?
У нас уже был свой бог, были молитвы [пиютим], были и авторы этих молитв [пайтаним], не было только синагоги.
Однако в одном мы были уверены – организатором этого нового рода богослужения никак не может быть Объединение писателей на Тломацка, 13, ибо мы восставали не только против Б-га всевозможных синагог, иешив и молелен, не только против всех партий и еврейских культурных организаций, но и против писательского союза, который казался нам несовременным и сенильным, несмотря на то, что ему тогда едва исполнилось шесть лет…
Уже через две минуты мы – Маркиш, Зингер и я – у редактора и издателя “Ринген”, Михаэля Вайхерта, просим его совета. Он интуитивно ждал нашего предложения и предоставил нам свою фирму, “Ринген”. Это имя говорит само за себя: ринген [звенья, кольца. – Г. К.] – символ… “золотой цепи” [“Голдене кейт”], а “Голдене кейт”12 – это Перец, и это — единственное имя в идишской литературе, против которого мы не бунтовали. И тут пошли переговоры и обсуждения – и им, казалось, не будет конца. И все это потому, что мы были молоды, и каждый выступал со своей собственной концепцией изящной словесности вообще и современной литературы в частности. В Маркише бушевали Пушкин с Маяковским, Гринберг клокотал стихами рабби Иегуды Галеви13, Бялика и своей собственной поэмы “Мефисто”, я взрывался смесью из Спинозы, Уолта Уитмена и Мойше-Лейба Гальперна14, а Исраэль Иегошуа Зингер воплощал собой бурное сопротивление любым бурям и буйству во всем мире, так как главным для него было – солидное творчество во имя вечности, а все остальное – “измы”, плевое дело; Мойше Бродерзон буйствовал самим поэтическим языком, языком без границ, певучим и играющим – модернизированная дедовская капота, чулки и туфли, и реб Нахман Брацлавский сто лет спустя…
А Михаэль Вайхерт был дипломатично спокоен и сдержан, его стратегия заключалась в том, чтобы дать буре побушевать и хаосу позавывать, а в подходящий момент атаковать этот хаос и усмирить его – окольцевать его “Ринген” [кольцами. – Г. К.]… Однако Вайхерт забыл, что среди нас был такой литературный стратег, как Перец Маркиш.
И Маркиш незаметно для всех стал командовать этим совещанием и приказал заказать для всех выпивки. Все выпили по рюмке водки, а я довольствовался стаканом холодной воды из крана, “водощьонгувки”, как называли этот напиток в Варшаве. Тут Маркиш, хлопнув меня по плечу, скомандовал: “Пошли!”, и мы во всю прыть побежали к книготорговцу, чья красавица-жена обожала Маркиша, как бога (что лично я никогда не мог понять).
Маркиш командовал, а я за ним записывал (нечто подобное уже случалось и раньше, так что мне уготована была роль его секретаря):
– В утреннике принимают участие: Гринберг, Бродерзон и мы с тобою, а также некоторые актеры – они будут читать стихи советских [еврейских. – Г.К.] поэтов, и тем самым они объединятся с нами, а мы – с ними.
Когда же я робко спросил его об участии Вайхерта (ведь он главное звено в “Ринген”), – Маркиш ответил: “Это мое дело!” Я спросил его также о Зингере – на что Маркиш сказал, что Зингер – прозаик, а мы устраиваем поэтический утренник. Маркиш с Зингером были — как Давид с Ионофаном, их связывала личная дружба, но Маркиша отталкивало неприятие Зингером всяческой литературной экстравагантности. И наконец, я поинтересовался насчет Кацизне, чье фотоателье находилось буквально в двух шагах от типографии (где мы были), – Маркиш заявил, что Кацизне классик, а мы – модернисты.
Отвергнув все эти кандидатуры, Маркиш понесся дальше, а меня оставил с печатниками. Мы толкали телегу и трудились всю ночь напролет, а на рассвете был готов плакат, который я уже описал. Маркиш увидел его утром, и его лицо, обрамленное вихрастой шевелюрой, выразило смешанные чувства: плакат ему понравился – его содержание в точности соответствовало его стратегическому плану. Но он всю ночь мечтал об… огненно-красном плакате, а этот – был совершенно голубым, как тишайшее небо ясным весенним днем. Но – дело сделано, денег на новый плакат – нет.
Жарко, как в июле, было в те январские дни накануне нашего утренника. Каждый из нас приготовлялся покорить мир, или хотя бы хорошенько встряхнуть его. Маркиш готовил реферат, который прежде, чем автор знал его содержание, уже имел название: “Эстетика борьбы в современной поэзии”. Я же предложил, чтобы реферат Маркиша назывался “Эстетика и этика борьбы в современной поэзии” – но Маркиш осмеял мое предложение. Ему пришло в голову, что современной является именно та поэзия, где эстетика и этика – неотделимы друг от друга, и он даже озвучил свою мысль игрой слов: это, мол, происходит потому, что современная поэзия ест этику…
Он не оставил мне никакой альтернативы. Я согласился и посмеялся вместе с ним.
Мне Маркиш приказал прочитать на утреннике мои “Праисторические ландшафты”, сопровождая чтение дикими завываниями: “йа-вей!”; Гринберг также получил соответствующие инструкции, к которым он даже… не прислушался – у него была своя концепция всего предприятия – и, хотя он вроде бы шел с нами в одной упряжке, он был сам по себе; Мойше Бродерзон получил в Лодзи письменный приказ от Маркиша о том, чего он не должен читать на утреннике и что он непременно должен выступить со стихами: “Мы — юная, веселая, поющая халястра”… Актеры получили свои указания.
* * *
И вот – утренник, мы все – на площади, празднично приодетые. Широкий тротуар перед театром кишит людьми, и это – наш триумф, так как Лешна, 1, где находится театр, расположена в нескольких шагах от Тломацка, 13, а мы никому не послали бесплатных билетов, и всякий, кто хочет прийти на наш триумфальный утренник, должен потрудиться купить билет. Несмотря на это, почти все билеты раскуплены, осталось только несколько самых дорогих. Еще рано, и мы пока стоим на улице, дрожим от холода в наших тоненьких пальтишках и торжествуем.
Вдруг мы замечаем приближающегося Шолома Аша15 – он временно жил тогда в Варшаве. Он, этот исполин еврейской литературы, всемирно известный и величайший, даже физически более высокий, чем каждый из нас, — он появляется здесь как бы случайно, так как здесь что-то происходит, что-то творится, и он нехотя приходит к нам: ну, что там у вас? кто это тут стоит? что это вы здесь суетитесь?
Я уже готов бежать в кассу, взять билет на лучшее место и преподнести его Ашу – но это не для Маркиша, нашего стратега. Он не упускает возможность декларировать собственное бытие и становление, которые вот-вот займут место на вершине нашего Олимпа. Маркиш хватает меня за шиворот, что означает: пусть Аш делает, что хочет, пусть лучше не войдет, но, если хочет, он должен купить билет.
И вот мы внесли себя и вознесли на сцену, и – дело пошло. Зал был битком набит – голова к голове, а в реферате Маркиша заголовок теснил заголовок, тезис – тезис: и тот, кто их понял, – понял, а тот, кто не понял, все равно был увлечен общей атмосферой, и зал неоднократно взрывался аплодисментами.
Вдруг в зал вносит себя Шолом Аш – люди расступаются перед ним, освобождая проход; и вот — он уже сидит в первом ряду, он слушает, он аплодирует, он поддакивает, он кивает головой – “да” и “нет”, и через четверть часа он выходит из зала. И у него был свой стратегический план продемонстривать свою позицию.
Продавец билетов позднее рассказывал нам, что Аш несколько раз подходил к окошку кассы, уже после того, как мы прошли в зал, и спрашивал, есть ли еще билеты. Когда же, подойдя в третий раз, он услышал, что остался только один билет и к тому же самый дорогой, он схватил его, заплатил деньги и вошел в зал. Первый в еврейской литературе… и последний на утреннике “Ринген”.
Наши выступления продолжались три часа – три часа сидели в зале шестьсот наших зрителей, сотни стояли вдоль стен и в проходах и – слушали. Понять что-нибудь было ужасно трудно. Трудно – так как главный докладчик и сам толком не знал, что он хотел сказать. Сегодня, в перспективе трагической судьбы этого поколения, может быть, самого трагичного в еврейской истории, становится все яснее и яснее, куда летела огненная колесница хаотической речи Маркиша. Так тот, кто выходит из мрачного подземелья темницы, кажется проясненным и светлым. Это были спазматические попытки свести воедино две крайности: большевистский, материалистический интернационализм и супернационалистический сионизм.
Три часа пролетели незаметно, и вот – только мы на сцене. Зал быстро пустеет, его еще должны подготовить к представлению, которое состоится на исходе субботы. Целый час до этого нас теребили из дирекции, слали записки ведущему – это, разумеется, был Маркиш — а он, распаренный и потный настолько, что клубы пара поднимались от него, словно от пылающего котла, к высоким кулисам сцены, как будто он хотел возложить себя самого на какой-то жертвенный алтарь, – Маркиш лишь бросал в сторону дирекции театра: “Куда вы так гоните? Здесь же рождается новый мир!”
Но всему приходит конец. Закончился и наш утренник — и мы стоим растерянные: что дальше?
Все уже сказано – и все же: что дальше?
Зингер молчит, Вайхерт полон планов, но он чувствует, что это напрасно. Группа не будет называться “Ринген” и пойдет своей дорогой, которая пролегает где-то между европейской современностью и еврейской вечностью; Кацизне просто восхищен, но, в то же время обижен; Нахман Майзиль16 лелеет свои издательские планы и обдумывает, как бы неопалимую купину формирующейся группы перенести в солидное здание руководимой им Культур-Лиги, но так, чтобы от этого “кустарника” не загорелись бы ее стены…
А Маркиш неожиданно всех расцеловал и повел всех выпивать к Кацизне, а я поплелся последним, в солдатской зеленой шинели, заменявшей мне пальто, и я знал, что я – вместе со всеми, что я – один из них, что я – звено [ринг] в цепочке [ринген], но – все звенья спутались в великой путанице большого мира и еврейской его части. И я не могу себе помочь. Судьба.
Когда сегодня, пятьдесят лет спустя, я смотрю на тонкий голубой плакат, мне хочется плакать, плакать без причины – и как только я написал это, я вспомнил, что самое первое в моей жизни стихотворение, написанное мной на идиш, когда мне было 14 лет, я сочинил на мотив, который помню и сегодня. Начиналось оно такими словами: Так хочется плакать — Тихонько плакать…
…На утреннике “Ринген” были заронены судьбоносные зерна в тот бесформенный хаос, из которого должен был родиться еще больший хаос. Из “Ринген” вылупилась “Халястра”.
“Халястра” идет!
Время действия — 1922 год. Поздняя осень.
Место действия – Польша.
Эпоха между двумя планетарными спазмами, мировыми взрывами кровавого безумия.
Город — Варшава.
Годом раньше сотни тысяч евреев из Восточной Европы прошли через этот город по пути в Америку.
По Палестине только что прокатились погромы, и был растерзан Йосеф Хаим Бреннер17.
В России закончилась гражданская война и начинался подъем культур национальных меньшинств, в их числе и еврейской культуры. Культурное строительство – на фундаменте… из песка. Но в то время еще никто не знал, что фундамент из песка. Никто не хотел знать. Никто тогда толком не разбирался в национальной политике советского государства. Даже те, что формировали в то время эту политику. Чем выше и массивнее становилось здание – тем более трагичным должно было быть его падение, если песок придет в дижение. Но в те годы это никому не могло прийти в голову. Большая часть еврейских писателей выехала из России в Западную Европу. Там условия были лучше. Еврейские журналы, издательства, но – никакой периферии18.
В Польше19 и в маленьких балтийских республиках, а также в Румынии существовала периферия для еврейской литературы, вот только условия были намного хуже.
Центр в Польше рос, рос, как на дрожжах, как грибы после дождя, рос, как по волшебству.
Те, что должны были остаться в России, — одни оказались там “своими”, другие еще не приобрели известность – остались; все прочие – скитаются.
Исраэль Иегошуа Зингер возвращается в свою родную Варшаву.
Перец Маркиш из России приезжает в Вильно. Он был связан с киевской Культур-Лигой, во главе которой стояли д-р Мойше Зильберфарб, Зелиг Меламед20, Нахман Майзиль. Они все уже в Польше. Другие – в… Берлине. Как только рухнуло Временное правительство Керенского и другие правительства, возникшие в разных областях России, а большевистский режим стабилизировался, — культур-лигисты использовали первую же возможность, чтобы перебраться на Запад. Им стоило лишь воспользоваться их польскими паспортными привилегиями, и – вперед, на Запад. Дальний, “настоящий”, Запад был уже недоступен, Америка неожиданно захлопнула свои двери. Однако Польша, еврейская Польша – другое дело. Она к тому же идейно ближе и реальнее. Правда, надо бороться, но молодое польское государство в определенной мере демократичнее, и бороться – можно. Ну так поборемся. Огромные еврейские массы в сотнях местечек жаждут культуры, новой культуры на том единственном языке, который они знают, – на идиш.
Итак, приезжает Маркиш. Благодаря какой-то случайной неточности в советско-польском договоре о границах (Маркиш – родом с Волыни, а это близко от восточных областей Польши) ему удалось получить польский паспорт. На некоторое время он останавливается в Вильне. Он стремится прикипеть к этому городу, а город – к нему. Маркиш переполнен ужасом и страданием погромов. И с этим грузом он оказался в стране, где не было беспрестанной череды погромов и где все ограничилось лишь разрозненными хулиганскими выступлениями. Самый крупный [антиеврейский] погром произошел во Львове в 1918 году, за три года [до приезда Маркиша в Вильну], но что он значит по сравнению с кровавыми 1917, 1918, 1919 годами на Украине? И Маркиш взрывается красочными ракетами слов – желтое, коричневое, голубое, красное, в основном красное. Иногда это – красный цвет чрезмерно идеализированного большевизма, иногда – цвет крови погромов, крови “Кучи”, кучи убитых21. Залман Рейзен22 в Вильне увидел в Маркише юного пророка, ну а пророку суждено скитаться, неся свое слово. И Маркиш оставляет Вильну и в своих скитаниях добирается до Варшавы.
А в Варшаве он встречает своего “старого друга”, с которым он был два-три года знаком в России, — И. И. Зингера. У них абсолютно противоположные темпераменты: один подобен холоду ледяной воды, другой – жару огня лесного пожара. Несмотря на это, Маркиш и Зингер любили друг друга, понимали друг друга с полуслова и были взаимно толерантны. Нечто вроде двух клоунов-одиночек в цирке: один может выпить бочку воды, другой глотает огонь… Но за кулисами они превращаются в добрых приятелей, простых актеров странствующей труппы, которая катит куда-то в крытых холстиной повозках, не зная покоя и нигде надолго не останавливаясь. Однако, раз уж Маркиш в Варшаве, он должен что-то сделать. Они оба — Маркиш и Зингер – хорошо были знакомы с рядом писателей из России, многих из которых закинуло аж в Берлин, а то и дальше, дальше некуда – в самую Америку: Бергельсона, Квитко, Дер Нистера Баал Димьона, Кульбака23.
Маркиш и Зингер немного побаиваются Берлина. Маркиш более всего опасается Бергельсона. Тоже – вода и пламя. Но гораздо большая разница в возрасте. Да и вообще Маркиш ни во что не ставил Бергельсона. Зингер же имел к нему серьезные претензии уже в Киеве, а главное – начинающий крупный прозаик против прозаика, который уже много лет признан и принят в литературе как “великий художник” беллетристики на идиш. А потому – Зингеру лучше оставаться в Варшаве. В Варшаве – большие возможности.
В России литература на идиш развивается при поддержке государства. В Польше эта литература является питомцем еврейской пролетарской общественности, Бунда, Поалей-Цион, Фарейнигге, фолкистов24 и просто народа. Немало сионистов тоже читает литературу на идиш. В Польше действуют общественные еврейские издательства, Центральная идишистская школьная организация, “ЦИШО”, имеются и коммерческие издательства. Можно жить. Здесь есть провинция, периферия, и на рефераты, которые организует Объединение еврейских литераторов и журналистов на Тломацка, 13, приходят сотни молодых людей и впитывают, жадно поглощают новую еврейскую литературу на их языке, на идиш, и отлично ориентируются в ее проблематике. И они жаждут нового, спасительного слова, слова пророка, “юного пророка”. Интеллигентные еврейские массы – ждут пророка…
Выходит множество газет. Почти все они имеют хорошие литературные приложения. Играет “Вилнер трупе”, которая еще окружена ореолом своего триуфального успеха после спектакля “Диббук”25, крупнейшего успеха, когда-либо выпадавшего на долю еврейского театра при постановке подлинного литературного шедевра. Бывший министр правительства Украины д-р Зильберфарб26, Меламед и Майзиль перенесли в Варшаву из Киева Культур-Лигу, и прежде всего – ее издательство. Оно процветает, издается множество книг. День и ночь печатаются и пакуются книги для рассылки в города и местечки, а также для отправки за океан. И в далекой Америке расцветает литература на идиш – группа “Di yunge”27 полна сил и оглядывается на своих собратьев по духу в России, Польше, Литве и Румынии.
Из Львова, что в Галиции, еще недавно бывшего хоть и крупным, но все же провинциальным городом Австрийской империи со столице в Вене, превратившегося в большой провинциальный центр Польши со столицей в Варшаве, – из Львова в польскую столицу прилетает Ури Цви Гринберг. Он уже успел выпустить несколько сборников своих стихов, в том числе и большую поэму “Мефисто”, вышедшую скромным изданием во Львове. Несмотря на это, она взбудоражила [еврейский] мир, вызвала множество рецензий, покорила юношество. Это объясняется ее еврейским характером: из мрака ночи – к свету, от безысходности – к надежде, сквозь кровь – к счастью. Ури Цви Гринберг прекрасно владеет ивритом и пишет на этом языке, возможно, даже больше, чем на идиш. Он печатается в крупнейших ивритских журналах: “Ха-шилоах”, “Ха-ткуфа”. Бялик пророчит ему всемирную известность, да он ли один?
Из Вены сваливается в Варшаву Мейлех Равич. Он больше не в силах отсиживаться где-то там на юге в то время, когда мир сотрясается. Весь восток Европы охвачен пламенем восходящего солнца. Литература на идиш станет литературой всего еврейского народа, а язык идиш – языком на все еврейские времена. Совсем скоро в Польше должна быть учреждена еврейская культурная автономия, сама Польша – о, горе нам! – превратится в великое демократическое государство, а весь мир – станет юным раем. А как же иначе?
Разумеется, за все это придется побороться, все это следует завоевать в борьбе, но все это будет завоевано. Вне всякого сомнения. И силы для этой борьбы имеются. Мейлех Равич едва пришел в себя после тяжелой болезни – туберкулеза легких, приобретенного в голодные годы войны. Тем не менее он полон сил, он – толстый и могучий, он – огромный. Он отпустил бороду. Физически он чувствует себя, как Самсон среди писак. Он живет аскетично, он вегетарианец и трезвенник.
И вокруг каждого из нас кружатся юные Далилы из молодежных еврейских кружков. Одна краше другой. Они грезят. Грезят о героях, о юных пророках… До этого они полагали, что единственная литература на свете – польская, и следовали как тень за молодыми польскими поэтами, добрая половина которых были евреями: Тувим, Виттлин, Слонимский28; но вдруг они разглядели таких же героев среди своих, еврейских [литераторов].
Зингер к тому времени был уже отцом двух маленьких детей, Равич – тоже. И для детей есть будущее в Польше, так как еврейское образование продемонстрирует, когда придет время, всю серьезность наших стремлений к идеалам современной национальной еврейской культуры на идиш.
А в Лодзи — которая бурлит не меньше Варшавы, хотя Варшава столица, – правит Мойше Бродерзон. Он уже издал на толстой коричневой оберточной бумаге несколько сборников “Yung yidish”29. В его группу входят художники, самый активный среди них — Вицек Бройнер30.
Без лишнего шума создает свои мистические стихи на идиш и на иврите Арон Цейтлин, сын Гиллеля Цейтлина. Гиллель Цейтлин издает еженедельники с суперреволюционными названиями – “Молния”, “Неопалимая купина”32 – но, при этом, консервативного и религиозного направления. Арон Цейтлин моложе на несколько лет Зингера, Гринберга, Маркиша, Равича. Ему, может, и хочется пристать к этой формирующейся группе, но он не может притворяться. Хотя бы слегка – ради стремления к туманному диалектическому единству. Арон Цейтлин несколько стыдлив, стыдливостью человека, который слишком верит в одного себя. После великой бури, несколько лет спустя, он-таки присоединился к нашей группе, но уже позже, во времена “Литературных записок”33.
И вот откуда-то прорастает слово, и вместе со словом определяется группа: “Халястра”. Это – не новое слово. Только сейчас оно звучит свежо и импонирует. Кажется, еще в России Бродерзон написал стихотворение, в котором изобразил самого себя как одного из “халястры поэтов”.
Неуемное, заботливое отцовское сердце Гиллеля Цейтлина взолнованно забилось. В глубине души он понимает, что он — тоже бунтарь. В душе он хотел бы видеть своего сына в новой группе, и даже сам, будь он на тридцать лет моложе, присоединился бы к ней. Он бы, возможно, направил ее по пути нового религиозного служения… Но так уж сложилось, что все члены группы были тогда решительными богохульниками, а у Маркиша даже где-то есть строки о [религии как о] “цилиндрах на ногах и сапоге на голове, которые толкают небеса”. Ну так что?.. Но Гиллель Цейтлин разразился молниями в своей “Молнии” и в “Моменте”34, выступив со статьями против “Халястры”… Ну так что?.. А Маркиш был на седьмом небе: да, мы существуем, мы – халястра – халястра – халястра…
И прошло несколько недель или месяцев после утренника “Ринген”. Это был первый шаг – теперь необходимо сделать следующий, решительный, шаг. И вот собрались на совещание близкие друзья. Огонь заседал с водой – Маркиш с Зингером, а между ними – третий, не такой холодный, как Зингер, и не такой горячий, как Маркиш, автор этих строк. В таком составе заседание проходит в комнате девиц Штабзиб, в квартире их родителей, расположенной в большом шестиэтажном доме на Новолипки, 6. Сестры, Эстушиа и Песке, беззвучно подносят выпивку “огню” и “воде”, а те – Маркиш и Зингер – отлично владеют ремеслом выпивох. Третьему участнику “Халястры” предлагается чай.
Маркиш витийствовал и гремел, а две сестры умоляюще прикладывали палец к губам: ш-ш-ш, родители услышат, что здесь что-то гремит, и могут войти, ш-ш-ш…
И повелел Маркиш: “Мы подготовим альманах, и он будет называться “Халястра”, а Культур-Лига его издаст”.
И мы втроем побежали в Культур-Лигу. Там всегда работали допоздна — паковали и паковали книги. Там, услышав о нашей затее, страшно перепугались. Вообще-то там чувствовалось идущее издалека и исподволь влияние Бергельсона и царила атмосфера министерской солидности. Культур-Лига была не согласна издавать “Халястру” без предварительного ознакомления с ее содержанием, а к тому же нам было отказано в авансе в счет будущих продаж – этот аванс позволил бы “Халястре” показать, на что она способна…
И вот мы снова заседаем. “Огонь” и “вода” снова пропускают по стаканчику, а третий опять пьет чай и методично пережевывает большой ломоть черного хлеба с белым сыром.
Маркиш командует: материал! Он не только скомандовал, но при этом вынул из своего портфельчика (который он тогда постоянно носил с собой) свои собственные стихи и статьи, а также рукописи стихов, рассказов и репродукции картин из России и Америки – Бродерзона, Опатошу, Ури Цви Гринберга, Исраэля Штерна, Гальперна Лейвика, Аврама Лейлеса, Озера Варшавского, Менахема Флаксера, Давида Гофштейна, Иосифа Чайкова, Липе Резника, Ицика Кипниса, Мойше Хащеватского… И Маркиш читает, читает вслух. Стихи Бродерзона – игривые и беспечные – не соответствует тону, на который должна настроиться “Халястра”. И лишь одна строфа [Бродерзона] останется, командует Маркиш, и останется не просто, но станет эпиграфом всей группы и ее альманаха. Она будет напечатана под рисунком Исака Бройнера, изобразившего трех юношей, шагающих в ногу, в неудержимом движении вперед, их руки подобны штыкам или копьям – они идут завоевывать мир:
Мы – юная, веселая, поющая халястра,
идем неведомым путем
тоскливым мрачным днем
и в ужасе ночном
per aspera ad astra!
Зингер вдруг почувствовал, что он совершенно не подходит, так как он решительно против такого пути… А потому он выпил еще стаканчик, а потом выпил еще один, а Маркиш снова и снова вспоминал их встречи в Москве и в Киеве, и в конце концов Зингер согласился остаться. Однако он поставил условие, чтобы их сотрудничество называлось не “редколлегия”, а “руководство”. На том и порешили – “руководство”: Перец Маркиш и И. И. Зингер.
– Ну, а что ты дашь [в альманах], Зингер?
– Рассказ “В темноте”, о том времени, когда я работал помощником в фотоателье Алтера Кацизне…
– У Алтера Кацизне? Еще стаканчик!
– А ты что собираешься дать, Равич?
Я вытащил из своей папки и прочел поэму “Песнь человеческому телу – поэтический проект книги”. Зингер сидел молча, в задумчивости – реалистические части поэмы пришлись ему по сердцу, мистические – были чужды; он не нашел ничего лучше, чем дать совет решительно сократить поэму, чтобы она звучала как проза. Потом он сказал:
– Когда-то я завидовал поэтам – написав мало, они могут сказать многое, а я не в состоянии сочинить ни одной рифмованной строчки. Пробовал, но у меня ни разу не получилось.
И тут Маркиш так сильно хлопнул меня по плечу, что бутылка со стаканами запрыгали на столе:
– “Так говорит Равич” – так будет называться поэма, и она будет открывать “Халястру”!
Я с трудом уговорил его отказаться от этого “Так говорит”, но то, что моя поэма напечатана в самом начале “Халястры”, и сегодня, спустя почти пятьдесят лет, вызывает во мне чувство гордости: и я – уже старик – не стыжусь в этом признаться.
Вот так родилась и одновременно… умерла группа, называвшаяся “Халястра”, так как, хотя она и стала значительным эпизодом в истории литературы на идиш, она не превратилась в стабильную группу. [После варшавского] еще один сборник под тем же имененем вышел в Париже под редакцией Переца Маркиша и Озера Варшавского. Разрушительным началом было уже одно то, что первыми редакторами сборника были Маркиш и Зингер. У каждого из трех поэтов – Маркиша, Гринберга и Равича – был свой собственный поэтический мир. Молния сплавила их на мгновение, подобно тому, как электрический разряд может сплавить воедино три куска разных металлов, случайно оказавшихся рядом на складе железа. “Халястра” была объемной тенью, которая не имела за собой никакого объекта. Ее объектом было не пространство, но – время. “Халястра” была эхом ужасающего вопля. Бинтом из живой плоти, облегчавшим страдания раненому, которому оторвало руку.
* * *
Предисловие к сборнику написал Маркиш. Оно никак не озаглавлено, но написано оно в головной горячке. И заключение написал Маркиш, и в середине есть написанное им. В предисловии он пишет:
“– Наше мерило – не красота, но безобразное –
– Наши нервы изрыты, как окопы –
– Мы отправили экспедицию аэропланов к Гималаям нашего разума –
– Буря! –
– Чудовищный вопль сорвавшихся горных лавин, несущихся в бездну –
– Это – язык гипербол взорвавшейся башни нашего разума –
– Это – наша песнь –
– Мы – поем!”
В предисловии к “Халястре” Маркиш говорит о “бизнесе” и высмеивает группу еврейских писателей, которые тогда отсиживались на Западе, в Берлине, несмотря на то, что в Восточной Европе стремительно строился новый мир. В написании этих контрберлинских выпадов Маркишу немало помог Зингер, так как и его разбирала злость на эту группу с Бергельсоном во главе.
Перелистывая сегодня 72 страницы, носящие название “Халястра”, обнаруживаешь там апокалипсис – пророчество о том, что должно было случиться и произошло – десятилетия спустя:
“– Апокалипсис –
далекое, далекое видение чего-то ужасного, что грядет, как лавина,
а здесь, внизу – все прилепилось к скалам –
ты сам прикован к ним – и уже невозможно оторваться —
лавина идет –
апокалипсис – день Страшного суда, последнего суда –
над грехами, никогда не совершенными…”
Все четыре апокалиптических всадника скачут вместе, несутся стремительно, но – [до их появления в мире] им скакать еще добрый десяток лет:
“Насилие, кровавая резня – горе и смерть…”
В “Халястре” есть и такие строки:
“Мы окунаем наши перья не в чернила, но – в кровь, мы пишем не на бумаге, но на коже человеческой плоти… И вот – еврейский народ погибает, а еврейская культура исчезает при свете дня… и последняя стена Храма охвачена огнем, но что же делают великие мужи, сидящие в Берлине?”
“Халястра” для Маркиша стала первой ступенью его паломничества-возвращения в Москву. Но это произошло несколько лет спустя.
“Халястра” – “Альбатрос” — “Вог”
(скорбные воспоминания об ушедшем мире)
Время – 1970 год. Место – город Монреаль. Автор этих строк – в трауре по своему скончавшемуся брату Герцу Бергнеру35. Ему исполнилось всего лишь 63 года, и ангел смерти забрал его в Мельбурне, где он жил с 1938 года. Я ищу утешения в размышлениях о жизни и смерти и разбираю горы бумаг, накопившихся в ящиках письменного стола, шкафах и лежащих большими стопками. Я ищу завтрашний день во вчерашнем. Весь мир – повествование, и гора бумаг содержит всяческие короткие рассказы и большую повесть: долгую жизнь (…)
И вот – рассказ в рассказе:
Примерно в то же время, когда возникла “Халястра”, в 1922 году, в Варшаве гостил выдающийся еврейский драматург Перец Гиршбейн со своей очаровательной женой, поэтессой Эстер Шумячер36. Ури Цви Гринберг – вечный энтузиаст – был захвачен рассказами Гиршбейна о его кругосветном путешествии. На Гринберга произвело также огромное впечатление стихотворение Эстер об альбатросе, огромном, как аэроплан, с крыльями, которые могли нести птицу сколь угодно долго в воздухе над плывущими судами. И Ури Цви Гринберг решил издать журнал именно под таким названием – “Альбатрос”. Решено – сделано. Вышел только один номер. Итак, у группы “Халястра” стало уже два журнала. Тут же появился и третий журнал, выходивший раз в месяц, “Di vog”, издававшийся автором этих строк. Всего появилось три выпуска. Миссия журнала заключалась в призыве ко всем еврейским писателям на идиш во всем мире приехать в Варшаву, так как именно там находился “рай” языка идиш и должно было взойти солнце великого утра идишской всемирной литературы. По-дружески и лояльно “Di vog” анонсировал “Халястру” (…) и “Альбатроса”.
* * *
И в заключение истории о трех братьях, о трех журналах – анекдот: уже, должно быть, в 1930 году сидели на Тломацка, 13, несколько старых друзей и вспоминали ушедшие годы, главным образом, дни “Халястры”. Один из собравшихся – кажется, это был Нахман Майзиль – воскликнул: “Да, хорошее было время, доброе и полное надежд. Маркиш покорил Советский Союз, а Гринберг – Эрец-Исраэль”.
– А я? – спросил я Нахмана.
– Ты, Равич, получил то, что осталось.
До чего же сильна была наша вера в те годы, сильна настолько, что три поэта смогли покорить весь мир (…)
* * *
Закопавшись в старые бумаги и мысленно погрузившись в годы юности, я обрел забвение на несколько часов. Забвение, но не утешение.
Ты, Герц, брат мой, так любил еврейскую литературу на идиш, был ее интегральной частью и с удовольствием прочел бы эти строки о том, что было когда-то, давным-давно… Но, может, ты и прочитал написанное сейчас мною, ибо как нельзя доказать, что существует жизнь после смерти, точно так же невозможно доказать, что здесь отсутствует “тот” мир…
ЦИТАТЫ
из трех журналов (Варшава, 1921–1925): Альбатрос (редактор — Ури Цви Гринберг), Халястра (редактор – Перец Маркиш), Ди Вог (редактор – Мейлех Равич)
М. Равич
Семь тезисов о новой, голой поэзии
1. Быть поэтом означает быть настолько естественным, чтобы окружающие поверили в то, что поэзия – твое естество.
2. Поэтому голая поэзия не занимается умствованиями на эстетические темы, она не философствует.
3. Подлинная поэзия идет от инстинкта к инстинкту. От всех нервов – ко всем нервам. От головы – к голове. От сердца – к сердцу.
4. Когда родится новый мир, все хаотично и беспорядочно, элементы перемешаны с элементами, вода с огнем, земля с золотом, слово с землей, слово с кровью. Потому-то, когда родится новое поколение, его поэзия будет “безумна” и бесформенна.
5. Никакая теория не свяжет своими путами наши руки. Мы разрежем эти узы. Свобода – главное для нас. Мы согласны пожертвовать руками, ибо надеемся обрести крылья.
6. Для нас, современных поэтов, Уолт Уитмен – первый и последний поэт, так как он сказал первое и последнее слово. Мы врастаем в идишское слово, из него же мы растем.
7. Поэт, служащий только красоте, не является подлинным поэтом. Тем более – еврейским поэтом.
(сокращено, изменены некоторые слова. – М. Р.)
(“Вог”, “Халястра”)
Ури Цви Гринберг
Фрагменты из Воззвания
Сейчас не время для литературных опытов.
Целое поколение харкает кровью. Истекает душевной желчью.
Целое поколение изранено. Бежит и бьется в конвульсиях.
Победные крики или вопли умирающих.
Человек, ты – миллионоликий.
Одиночки, духовно выросшие в буре и натиске и идейно вросшие в универсальное, – альбатросы молодой еврейской поэзии.
Духовная пища, или – нервы. Треск в бокалах собственных костей. Пульсирующая кровь и черно-субботний-хлеб. Наши хлеба предложения.
Чего еще не хватает в царстве нашей святой бедности?
Мы, хоровод поющих, – Божьи нищие. Поэты-альбатросы.
Благословенны наши печальные матери, выносившие нас для мира и для поколения.
Мир и багровое столетие катятся под гору.
Это – время заката, и мир толкает скрипучую огненную телегу кроваво-сочащегося столетия к закату. Такова правда, хочется нам этого или не хочется.
Мы стоим там, где мы есть. С разверстыми ранами, с расползшимися жилами и разболтанными костями.
Поэтому – безобразное в стихотворении.
Поэтому – хаотичное в картине –
Поэтому – вопль крови –
Позади черного креста-распятия.
Такие песни следует петь: ужасные, хаотичные, кровоточащие. И должно провозгласить на семидесяти языках: – долой шаблоны и, главное, ограниченность в творчестве! Экспрессия – спрашиваете вы? Экспрессия – в вашем понимании — означает писать о дикости. Мы можем сказать все, но не так, как обычно: стол – это кровать, рука – нос, ботинок – часы; а почему бы и нет?
Анархии такого рода я хочу поставить преграду, стоп! Долой халтурную имитацию, псевдо-экспрессионизм! И: да здравствует свободное, голое, бурлящее кровью человеко-выражение. Вы прикоснулись лишь к внешней оболочке многих истин. В новой еврейской поэзии также хватает брожения, ядовитых трав. И это уже переходит все границы litentia poetica.
В не меньшей степени страдают от этого и другие большие литературы – здоровых, обладающих-собственным-домом культурных народов. Так что же именно мы шумим больше всех?! [И может ли] стоящая на курьих ножках литература народа, который не является ни восточным, ориентальным, ни западным, европейским, – литература, истекающая кровью, с одной стороны, грезящая иллюзиями — с другой, а с третьей – погрязшая в мелочной торговле, может ли такая литература стремиться к поэтическому абсолюту?!
(“Альбатрос”)
Перец Маркиш
Очистительный дым бури и бунта, который беспрестанно курится где-то в трубке истории, как в спящем летаргическим сном вулкане, индивидуальность и своеобразие бунтарского духа, что течет где-то подспудно, как ручей в незримой расщелине утесов мировой культуры, вырвались на этот раз из-под глыб подземной темницы, подобно потоку огнедышащей лавы, и прожигает, и зажигает, и освещает все стороны мира.
Иглой прошивает она, буря, плоть всего мира
– ею воспламеняется светлая историческая воля: восхождение!
И не высверливает ли где-то черный углекоп во внутренностях земли новый радиус [шурфа] для поджога и ослепления мира?
Закон: культуры заимствуют друг у друга, культуры влияют – одна на другую. И – в этом нет никакой несправедливости. Гораздо важнее – как культура одного народа ассимилируется в крови и духе другого народа? Становится ли она собственной культурой, но только на другом языке? Создается ли синтетическая оригинальная культура из этого духовно-кровного сочетания? В известной мере так встретились с русской революцией нерусские элементы, вошедшие в нее. Поэтому – не только с русской революцией, но – с российской революцией.
Индивидуальный дух революции пробудился и расцвел в своеобразных формах русского дикого, континентального климата.
Азиатская дикость, таежная лень.
И если – солнце, то оно встает с опозданием.
И если – мороз, то все замерзает.
И если ненависть – грязные рубахи перемазаны кровью. Чужой, собственной, Божьей – все равно. И еврейские городки и местечки вырезаны, вырваны с корнями с такой легкой тупостью, с какой вырывают буряки на огороде.
(“Халястра”)
1. М. Равич перефразировал известный принцип средневековой еврейской экзегезы: В Торе нет ни ‘раньше’, ни ‘позже’. В соответствии с этим принципом, вытекающим из некоторых грамматических особенностей языка Танаха, все описанное там рассматривается как предвечное действие, win, как действие, которое совершается постоянно.
2. Озер Варшавский (1898–1944) – прозаик и публицист, писал на идиш. Погиб в Освенциме.
3. Тиккун – одно из основных понятий еврейской мистики, связанное с представлениями о восстановлении нарушенной духовной целостности и полноты мира и человека.
4. Гебраист (от Hebrдisch – древнееврейский, иврит) – сторонник иврита, в отличие от идишиста, почитателя языка идиш.
5. Буквальный перевод выражения М. Равича, стремившегося подчеркнуть идишский (даже идишистский) характер своего мировоззрения и литературы, к которой он принадлежал.
6. Первый номер “Халястры” вышел в 1922 году в Варшаве, второй – в Париже, в 1924 году; два первых номера “Альбатроса” были изданы в Варшаве в 1922 году, третий и четвертый (последний) – в 1923 году в Берлине; “Ди вог” издавался в Варшаве в течение 1922 года – первый номер вышел в августе, третий (последний) датирован октябрем-ноябрем.
7. Зигмунт (Шломо-Залман) Турков (1896–1970) – актер и режиссер еврейского театра на идиш, драматург и историк театра.
8. Авром (Авраам) Моревский (1886–1978) – актер и режиссер еврейского театра на идиш, драматург и театральный критик.
9. Д. Гофштейн (1889–1952), Л. Квитко (1890–1952), Ошер Шварцман (1889–1919) – еврейские поэты на идиш, члены так называемой “киевской группы”, в которую входил и П. Маркиш.
10. Михаэль Вайхерт (1890–1967) – режиссер еврейского театра на идиш, театральный критик и историк театра. Основатель одной из первых еврейских театральных школ. В конце 1920-х гг. организовал и возглавил в Варшаве труппу “Юнг-театр”, ставшую одним из первых опытов “симультанного” театра.
11. Алтер (Шалом) Кацизне (1885–1941) – прозаик, поэт, драматург и публицист; писал на идиш. Один из крупнейших еврейских фотографов межвоенной Польши.
12. Речь идет о пьесе И. Л. Переца.
13. Иегуда Галеви (не позднее 1075–1141) – еврейский поэт и философ.
14. Мойше Лейб Гальперн (1886–1932) – американский еврейский поэт, писал на идиш.
15. Шолом Аш (1880–1957) – прозаик и драматург, писал на идиш.
16. Нахман Майзиль (1887–1966) – издатель, публицист, литературный критик и историк литературы на идиш.
17. Йосеф Хаим Бреннер (1881–1921) – прозаик и публицист, писал главным образом на иврите, а также на идиш. Переселился в Палестину в 1909 году. Был зверски убит 2 мая 1921 года в Яффо во время антиеврейских погромов, устроенных арабами.
18. М. Равич имеет в виду еврейскую провинцию восточноевропейских стран – жителей небольших городков и местечек, являвшихся главным резервуаром читательской аудитории новой литературы на идиш.
19. Имеется в виду главным образом Варшава как центр еврейской культуры и литературы на идиш.
20. Зелиг Меламед (1886–1946) – еврейский публицист, общественный и политический деятель.
21. “Куча” (“Di kupe”) – поэма П. Маркиша о погроме, первое издание которой появилось в Варшаве в 1922 году (второе издание вышло в том же году в Киеве). “Куча” в поэме – это трупы евреев, убитых во время погрома в местечке накануне Судного дня, а потому убитые остались лежать непогребенными.
22. Залман Рейзен (1887 – между 1939 и 1941?) – публицист, лингвист и историк еврейской литературы; писал на идиш. Автор фундаментального “Лексикона литературы, журналистики и филологии на идиш” (4 тт., Вильна, 1926–1929).
23. Давид Бергельсон (1884–1952), Дер Нистер (псевдоним Пинхаса Кагановича, 1884–1950) – идишские прозаики, входившие в “киевскую группу”; Баал Димьон (псевдоним Нохума Штифа, 1879–1933) – филолог-идишист, историк еврейской литературы, публицист, общественный деятель; Моше Кульбак (1896–1940?) – поэт, прозаик, романист, писал на идиш.
24. Поалей-Цион (иврит – букв. “трудящиеся Сиона”) – общественно-политическое движение, сочетавшее политический сионизм с социалистическими идеями. Фарейнигте – принятое сокращенное название Объединенной (фарейнигте) еврейской социалистической рабочей партии, образовавшейся в 1917 году в результате слияния Сионистской социалистической рабочей партии и Социалистической еврейской рабочей партии. В ее программе идеи территориализма сочетались с социал-демократической идеологией, близкой серовской. Фолкспартей (идиш – “народная партия”) – основана в 1906 году С. Дубновым и сторонниками его теории автономизма, которые в ее программе соседствовали с требованиями демократизации общества.
25. “Вилнер труппе” – один из ведущих еврейских театров на идиш в Восточной Европе периода между двумя мировыми войнами. Возникла в Вильне в 1916 году (отсюда и название труппы). Спектакль “Диббук” по пьесе С. Ан-ского был поставлен режиссером Давидом Херманом (1876–1954) в 1920 году.
26. M. Зильберфарб был первым руководителем еврейского министерства в правительстве Центральной Рады с конца 1917-го по 16 января 1918 г.
27. Одна из первых модернистских групп в лигературе на идиш, возникла в Нью-Йорке; первая коллективная публикация – сборник “Di yugend”, вышел в 1907 году. В группу входили выдающиеся американские еврейские литераторы, писавшие на идиш: Давид Игнатов (Игнатовский, 1885–1954), Мани Лейб (псевдоним Мани Лейба Брагинского, 1883–1953), Гальперн Лейвик (псевдоним Лейвика Гальперна, 1888–1962), Мойше Лейб Гальперн и другие талантливые прозаики и поэты.
28. Юлиан Тувим (1894–1953), Антони Слонимский (1895–1976), Юлиан Виттлин (1896–1976) – польские поэты, входили в модернистскую группу “Скамандр”.
29. Сборники одноименной группы еврейских литераторов-модернистов и художников в Лодзи. Было издано два “двойных” (четыре номера) выпуска в 1919 году.
30. Винцент (Исак) Бройнер (Браунер) (1887–1944) – график, живописец и скульптор. Погиб в Освенциме.
31. Арон Цейтлин (1898–1973) – поэт, прозаик, драматург и публицист. Гиллель Цейтлин (1871–1942) – религиозный философ, публицист; писал на иврите и на идиш. Погиб во время депортации в Треблинку.
32. “Молния” (“Der blits”) – публицистический еженедельник; издавался в Варшаве в течение 1922 года (вышло семь номеров). “Неопалимая купина” (“Der sne”) – литературно-публицистический сборник. Был издан один номер в 1920 году.
33. “Литературные записки” (“Literarishe bleter”) – важнейший в межвоенной Польше литературно-художественный еженедельник на идиш, посвященный вопросам литературы, театра и искусства. Выходил в Варшаве с 1924 по 1939 гг. под редакцией Н. Майзиля.
34. “Момент” (“Der moment”) – ежедневная газета на идиш сионистской ориентации; выходила в Варшаве с 1910 по 1939 гг.
35. Герц Бергнер (1907–1970) – журналист и публицист, писал на идиш.
36. Перец Гиршбейн (1880–1948) – драматург и режиссер, писал преимущественно на идиш, а также на иврите. Эстер Шумячер (1899–1965) – поэтесса, писала на идиш.
Публикация, перевод и комментарии Григория Казовского