Опубликовано в журнале Зеркало, номер 17, 2001
И. В.-Г. Расскажи вначале немножко о себе…
М. Д. Я был создан на границе трех цивилизаций, я был русский математик, русский интеллигент и еврей вроде бы. Я быстро понял, что все эти культуры, все эти ордена религиозные предлагают знания в обмен на принадлежность, и у меня с самого начала было желание получить знания, их мощь, но не стать — не стать ни математиком, ни русским интеллигентом, ни евреем. На границе трех культур, соскальзывая из одной в другую, я собрал себя по каким-то крохам. И вот это уехало куда-то на Запад. На Западе я быстро разобрался, что это не “отечество нам Царское Село”, потому что была война в Ливане, спасибо арабам, спасибо злу, которое нас кует. Во время Ливанской войны я осознал, где я живу.
И тогда я поехал в Японию, стал больше космополитом, потому что мне удалось не просто переспать с японской культурой, а почувствовать, что я прекрасно могу быть японцем. Я мог бы быть и арабским человеком, я имею в виду стиль жизни. Я действительно считаю себя космополитом, потому что умею надевать на себя культуру и чувствовать себя в ней хорошо. Например, в Бомбее (3 месяца я жил в Бомбее) я стал такой бомбейский мальчик, такой плейбой, с друзьями, конечно. Культурные метаморфозы у меня проходили много раз, поддавки чисто женские. Женщины умеют: поддаться и уйти целыми. Это я имею в виду. Я поддавался и оставался целым.
Мои занятия математикой — это каждодневное удовольствие. Мое творчество — это интрожексия, я ввожу в себя беспокойство. Есть что-то непонятное, то есть зло — сила разделения, потерявшая функцию разделения, ввожу это в себя и пытаюсь в маленьком таком математическом вопросе получить ясность. Переход в ясность — это приятно. С одной стороны, это к вечному относится вроде, а с другой, можно каждодневно себе урвать очаровательную неясность, которая станет ясностью.
Таких, которые так живут и делают, что хотят, не так много, потому что я остался как был — русская богема, а русская богема, которая получает удовольствие от делания математики, — довольно редкое явление. Я тоже получаю зарплату, хотя не преподаю ничего, но это как художник, которому платит хорошая галерея, который как бы свободен, но на самом деле должен производить свои картины.
Наша тема, как я чувствую, происходящее сейчас с Израилем?
И. В.-Г. Нет, не происходящее с Израилем, на самом деле тема — евреи.
М. Д. Я так и думал сказать: то, что происходит сейчас с Израилем, происходит не только с Израилем, а со всем еврейским народом вообще.
Мне кажется, что отношение к Израилю — за или против — во многом сейчас связано с отношением к воображаемому или существующему еврейскому народу. Так было часто, но сейчас особенно. Я совершенно не понимаю в тактических вещах — кто должен быть с кем, я просто не знаю. Я в каком -то смысле типичный ИТР, немножко поэт, немножко еврей, в общем, научный работник, международный, живущий довольно космополитической жизнью. И вот сейчас мне 62 года. Я говорю только о том, как сквозь мою душу проходит все это.
Мои симпатии к Израилю интенсивны, в основном из страха за то, что с нами произошло. Мне кажется, что происходит трудная для нас — тебя, меня — вещь. Есть стабильная, глубокая корневая ненависть к Израилю со стороны арабского мира, и в каком-то более глухом, перемешанном виде — со стороны европейского мира. На эту глухую ненависть, которая совсем не соответствует представлению, что наступили новые времена, очень трудно реагировать.
Я, как любой другой еврей, парализован ужасом этого вневременного явления, но, как ученый человек, я привык без страха признавать, что я чего-то не знаю. Мне кажется, что громадность антисемитизма идет не от конкретных сегодняшних дней, что есть какие-то постоянные вещи. Так устроены люди — скажем, гомосексуалов всегда было 4 процента, есть какие-то постоянные структуры человеческого поведения, и вот в структурах поведения европейского или, я думаю, христианского, исламского и православного еврейство — вечная жертва. Нет такого в Азии, в Китае, в Индии, хотя евреи у них были. Я не хочу обсуждать — почему, это очень сложный вопрос.
Сейчас, казалось бы, начался новый мир, будет Интернет, будем все братья, — ладно, у русских не вышло, так в Европе вышло, казалось, вместе со всеми будем радостно жить. Ан нет, как в прошлые века, как 3000 лет назад, такой же глухой ропот подступающих орд.
Вот моя короткая модель мира: я считаю, что средние века не кончились и нового ренессанса не произошло, по крайней мере что касается евреев, — основные тенденции продолжаются. Многие еврейские люди очень сильно поверили в хаскалу, отделились от религии, думали, если снять пейсы, все будет хорошо. Но этого не случилось. По-прежнему в европейском мире господствует крупный католицизм, протестантство, а вот там православные берега, а на юге — ислам.
Это мы решили, что все по-новому, и оттого у нас такая паника. Надо меньше верить, что новый мир пришел, вернуться к методам психологической защиты, которые на долгое время рассчитаны. Осознать, что мы есть, что мы отличные от большинства и большинство нас не любит. А выжить надо, любой ценой. Это простая идея, безумно простая, которая нас объединяет.
Антисемитизм меняет форму, и он развивается, как и еврейство. Это великолепная формула Лессинга , что антисемитизм — это патриотизм дураков. Мы забываем, что это не только ненависть к евреям, но и любовь к чему-то, к какой-то чистоте, которую они воспринимают как отсутствие евреев. Это конструктивная модель, связанная с каким-то патриотизмом, каким, нам трудно понять, потому что мы тараканы у них, так? И этот антисемитизм всегда был, есть и будет — сильная такая, создающая штука, которая идет по миру и сближает народы.
Что же можем мы? Мы! Какие-то воображаемые мы. Мне кажется, что еврейство будет продолжать развиваться. Оно является во многом продуктом этого антисемитизма, во многом еврейская личность сложилась благодаря ненависти, которая на нее лилась. Надо использовать ситуацию и сейчас. Продолжать жить и стараться минимально врать себе. Но если не можешь, то можно немножко врать себе в религиозном или левом плане. И постараться часть этой ненависти, часть этого ужаса превратить во что-то положительное для нас.
Я, например, свое время распределяю теперь иначе. Людей, которые сейчас ненавидят Израиль, я просто не вижу, не трачу мое время. Короче говоря, я стал тем, кого я презирал, когда был молодым, — человеком, который любит своих. Это очень конкретно.
Теперь: об израильтянах. Осмелюсь учить. Надо начать присматриваться друг к другу. Эти три личности, которые есть в Израиле, левые — основная личность, вторыми нужно назвать все-таки религиозников, и третье — ликудство, они все-таки всегда друг друга ненавидели ужасно. Если сейчас, перед лицом осознанной смертельной угрозы, эта работа взаимного понимания не начнется, тогда действительно опасно. Неправда, что нужно смотреть только на арабов и Европу, сейчас, как никогда, нужно посмотреть друг на друга.
Первое, о чем я хочу сказать, — о реакции так называемых израильских левых. Чем больше идет время, тем лучше я понимаю, что это естественная реакция подлинных, настоящих евреев на этот невероятный ужас, это вера, что надо в себе что-то изменить, ввести в себя не просто равнодушие, но какую-то любовь, доверие к арабам и что это нас защитит и тактически и стратегически. Я теперь начинаю чувствовать, что в этом было что-то красивое, жертвенное, не обязательно такое уж глупое, которому можно было даже и поучиться. Я, такой правоватый, говорю, что в этом была какая-то мудрость, как мудрость есть в религии. Конечно, это был самообман, но громадность ощущения ненависти, которая на нас идет, такова, что она не может не порождать религиозного типа реакции.
Адекватное ощущение опасности убивает животное. Человек не может жить с ощущением, что его должны убить сегодня утром. Мы должны воспринимать вещи реально, а когда реальное восприятие нам мешает, нужно добавлять мифы, перемешивать реальное восприятие с мифами. Мифы были, есть и будут, у нас в науке это называется парадигмой. Когда мы наблюдаем что-то, мы никогда не можем устроить чистое, объективное наблюдение, как у прибора, никогда ничего не выйдет. Мы должны иметь ноль-гипотезу или парадигму. И вот когда мы перемешиваем нашу ноль-гипотезу — парадигму с наблюдениями, мы приходим ко второй — один-гипотезе, которая чуть ближе к реальности, и так далее. Введение мифов, чтобы решить трудные проблемы, — это нормальный процесс у людей. Тот факт, что левые ввели миф, что нам надо похорошеть, мне кажется понятным. Это про левых.
Раньше я думал, что опасность велика, и был такой ликудник легкий — будем голосовать за правых и тогда защитимся от врагов. Сейчас я понял, что моя реакция была преувеличением тактической опасности, чтобы не видеть громадности стратегической опасности. Сегодня моя временная модель, которая, может, не оправдается, такова: нужно осознать громадность вызова, нового вызова в судьбе Израиля. Он прекрасненько устоит против этой интифады, но она придет опять — через три года, через пять. Придет опять, опять, опять, сколько угодно… В этих условиях каждый должен сказать себе — еврей ты или нет? Я сейчас не говорю о доброте и хорошести.
И. В.-Г. Ты считаешь, что есть выбор?
М. Д. Есть выбор. Я считаю так, что большинство евреев, в том числе из Израиля, убежит из еврейства. Из семьи один станет евреем, а остальные просто об этом забудут. Забывают. Я сравню с китайцами. Число евреев 3000 лет назад было таким же, убивали евреев много, старались, китайцев тоже, но почему китайцев сейчас миллиард, а евреев меньше? Я считаю, значительно больше, чем убиение евреев, на это число повлиял естественный отход от еврейства. Это всем известно, что евреем становятся…
Мы должны перестать обижаться, пусть они убегают. Я не смог улизнуть, даже не говорю — не хотел, не получается у меня. Но тем, кто хочет убежать, дай Бог им счастья индивидуального, они ведь нам ничего не должны, никто ничего никому не должен, и может быть, так еврейский народ и выжил, и дух живет.
Но вернемся к нам, потому что важно, кто такие мы. Мы-таки одни. Единство еврейского народа — чисто литературная фраза: единство, потому что других нет. Единственность, в том смысле, что никто другой не придет и не поможет. По тактическим соображениям может помочь Америка. Ненависть к евреям не такая, чтобы прямо приходить и убивать, но достаточная для того, чтобы позволить убить. Так что я считаю, никаких друзей у евреев нет, кроме них самих.
Отдельные евреи были гениальными, вообще отдельные люди — гениальны, а народы в целом — глуповаты. Но в чем была сила евреев? В том, что гениальность отдельных людей, маймонидов, моисеев, каким-то путем растворилась и стала частью всего народа. Перед нами сейчас та же ситуация. Под давлением новых ужасов надо, чтобы чуточку поумнел весь народ. На миллиграмм какой-то… Поумнение заключается в том, чтобы у всех людей появилась маленькая добавка.
И. В.-Г. Давай поговорим об еврействе как части Европы и о том, почему существует ненависть к нему.
М. Д. Я считаю, что враждебность по отношению к еврейству больше всего идет от католического мира и его современных последователей. Может, это людям кажется нетривиальным, а мне это кажется истиной. Я считаю, что так называемое социал-демократическое движение на Западе — это неокатолицизм, особенно во Франции. Хотя он себя принимает за неопротестантство.
И. В.-Г. Подожди, подлинная социал-демократия вышла из гетто…
М. Д. Да, вышла и ушла. Как христианство.
Мне кажется, в Европе большинство людей ни о чем не думают, как они не думали никогда, но думающие люди продолжают жить либо в мире католической идеи, и поэтому евреи плохиши, или по идее протестантской, по которой евреям есть какое-то место, либо по идее исламской. Источник ненависти все-таки католицизм. Парадоксальная вещь: я не чувствую той же злобы к евреям от протестантства и ислама, даже от ислама.
И. В.-Г. Несмотря на протестанта Лютера…
М. Д. Да, был и Лютер, и есть страшные жидоненавистники в исламе, и все-таки я не чувствую в них такой страшной ненависти, как у католиков, я, который любил Францию и который сейчас ее не любит, потому что увидал, что у нее в глубине. Я живу во Франции, мне там лучше, но я теперь расстался с идеей принадлежности, понял, что я в гетто останусь до конца моей жизни. Точка.
И. В.-Г. Ты разлюбил Европу?
М. Д. Европа большая, там есть много приятных, милых людей, но идеология… В Европе сейчас есть две идеологии. И одна из них очень ненавидит Америку как носительницу протестантской идеи, в которой евреям есть место. В Северной Европе антиизраилизм с меньшей дозой антисемитизма — из протестантских соображений. Но антиизраилизм без антисемитизма очень редкий теперь продукт во Франции.
Европа искренне ненавидит эту протестантско-жидовскую Америку, и вот тут мой пунктик, который будет сравнительно оригинальным, чувство такое: общий антисемитизм — ненависть европейской прессы и европейских правительств — питается подспудной ненавистью народа, но в тактическом плане она будет ненавистью к Америке. Израиль рассматривается как кончик хуя Америки. Как американская гвардия.
Европа потеряла свою экономическую релевантность, а также интернационализм и волю к жизни, они перекочевали в Америку, так? Европа строится из суммы национальных эгоизмов. На этом основана их ненависть к Америке.
Я немножко преувеличиваю, но я очень разочаровался в Европе и не вижу там никакого выхода. Поэтому я не считаю, что европейская ненависть превратится завтра в убиение евреев. Но, по крайней мере, проголосовать за уничтожение Израиля — это они всегда сделают, хотя бы как подарок арабскому населению.
Когда были средние века, кто евреев защищал? Сильные. Императоры защищали, папы. И всегда маленькие локальные княжества были против. В империи интернациональный космополитический элемент евреев всегда был полезен, как дрожжи, на которых замешивался имперский человек. А тем, кто защищал местнический интерес, интерес определенной группы, им евреи были вредны. Это такая простая штука. По этим соображениям огромному котлу американскому евреи по-прежнему полезны и выполняют эту функцию. В Европе евреи эту функцию дрожжей потеряли, они ее уже выполнили, проблема стоит — если кого-то нужно вписать, то арабов, но тут евреи им не в помощь.
Очень трудно чувствовать, что мы без друзей и пока нас не убили потому, что просто не собрались с духом, не было времени, потому, что, как правильно говорят палестинские вожди: “Топчется Запад”. А я чувствую, что это так. Может, я тоже буду защищаться мифом. Можно защищаться мифом, уменьшая опасность, можно это делать, акцентируя, преувеличивая опасность. Я, как большинство людей славянского мира, ликудник и русский поэт какой-никакой, может быть, преувеличиваю опасность, но у меня впечатление, что эта ненависть не достигла своего максимума и что действительно нужно быть готовым, что уничтожат Израиль. Уничтожат…
Почему я считаю, что нужно любить Америку? Это как любить папу в средние века, потому что, если кто-то будет защищать евреев от уничтожения или спасать, если Израиль будет уничтожен как страна, — это Америка, которая пришлет 200 кораблей, Америка, которая даст территорию штата Вайоминг для поселения, это Америка, которая договорится с арабскими странами… на вывоз 1 500 000 евреев. Это не сделает Европа…
И. В.-Г. Ты думаешь, что европейская поддержка арабов не построена на общем таком очумелом гуманизме, как некая плата за прошлые грехи, а основывается на старом… на уничтожении евреев?
М. Д. Очень хороший вопрос. Я не знаю подлинного ответа. Мне кажется, элемент этого есть. Поддержка арабов — глубоко католическая позиция. Неокатолицизм в действии. Конечно же, формула, по которой нужно уничтожить евреев, спасение детей, которых эти евреи жгут. В этом смысле арабы выполняют свою роль. Но я думаю, что ненависть к евреям не является основной идеей католицизма. Он рассматривал это важным делом, но не самым главным. Самым главным было перебить соседей, протестантов зарезать, арабам, кстати, врезать, если можно. А когда есть свободное время, и евреев пожечь. Они не думают все время, что нужно убить евреев, но убить евреев хорошо, полезно, и когда кто-то этим займется, то ему помогут. Как помогут? Добрым словом, советом.
И тут я осмелюсь спорить с теми, кто считает, что культурные изменения влияют на изменения экономические, стратегические. В этой мировой культуре нет наций, там -лучшие люди всего мира, там же моральные ценности — и это нас спасет. Такая точка зрения мне кажется верной, нормальной методологической реакцией, сравнимой с реакцией левых, но это индивидуальная штука. Я тоже так думал, кстати, но думал не столько на уровне культуры, а на уровне науки, для меня культура — все-таки наука. Я считаю науку самым сердцем культуры. Я нахожусь в этой области. Есть надежда в культуре? Я считаю, что нет, нет и нет! Признавая с теплотой оригинальность конструкции, я все-таки признаю, что никакого спасения оттуда не может быть. Будут, конечно, всегда отдельные крики протестующих, очень малозначительные.
Тут у меня разница с тобой. Ты действительно живешь культуру как страну, иначе нельзя, мы, русские интеллигенты, жили культуру как географическое понятие. Это старое русское явление. Я по-прежнему немножко под этим чувством, но я не вижу в культуре моральной основы. Как и в науке. Наука прекрасно может служить злу. Наука не порождает добра, хоть убейся. Я могу представить парки, дворцы, красивую архитектуру, с блестящими учеными, с великолепной литературой, с поэзией тончайшей — и с евреями, посаженными на кол. Потому что плохие должны сидеть на колах.
И. В.-Г. Хорошо. А что же тогда спасет от колов? Если культура — нет, наука — нет?
М. Д. Отвечаю. Во-первых, такой глубинный ответ: не знаю. Во-вторых, чуточку более тонкий ответ: надо искать синтез, что-то такое… Религия имеет часть ответа. Может быть, еврейство вообще растворится и превратится просто в оттенок человечества, я не знаю, не знаю…
И. В.-Г. Почему ты говоришь о религии?
М. Д. Я считаю, что кое-чему удастся научиться и у харедим. Я не говорю, что их надо слушать на сто процентов, они сами не слушают ни черта, для меня религия — это продолжающийся процесс. Например, израильские левые — это нормальное мессианское движение, без которого еврейской карты не существовало бы. Я себя считаю ликудником и думаю, что мы тоже являемся какой-то верой перед громадностью ненависти.
И. В.-Г. Так религия для тебя — любой моральный дискурс?
М. Д. Дискурс, который включает мифы. Наука, даже самая совершенная, всегда включает ноль-гипотезу. То есть наблюдателя. Эйнштейн прекрасно эту теорию развил. Не существует чистого наблюдателя. В религии это принимает форму мифа. Мы смотрим не на мир, а на мир, перемешанный с нашими желаниями.
И. В.-Г. Да, но произошла деконструкция мифа.
М. Д. Она не произошла. Просто осознали, что это есть, есть влияние наблюдателя на то, что он видит, и когда говорится “деконструкция”, пытаются сузить область этой ноль-гипотезы и свести ее к минимуму. Честный деконструктор никогда не скажет, что это ему удалось. Он скажет: я работал, я чистил, и у меня уровень чистоты повысился.
Вот ложная ситуация. Никто не знает, может, действительно евреи — тараканы человечества и созданы демоном. Человечество, такое светлое и хорошее, никогда не сможет прийти к светлым глубинам, пока последняя жидовская морда не будет вырвана с лица земли. Это такая ноль-гипотеза у антисемитов. Мы почему-то эту ноль-гипотезу взяли и убрали…
Правда, ее очень трудно воспринять, реакция на это может и должна включать мифы. Один ответ на такую глобальную ненависть — глобальное, какое-то внутреннее строительство.
Скажу, как я лично из этого дела выходил. Во-первых, я долгое время отрицал опасность. Я пытался увернуться, ускользнуть, старался быть неевреем, пытался использовать положительные стороны этой ненависти к себе, я все эти штучки делал, но не вышло. Я все-таки еврей. Точка. Это меня ненавидят. Я знаю, что ненавидят меня. Как реагировать? Я осознал простые вещи, немудреные.
Первое: как я уже говорил, я решил, что времени нет, все, что происходит, — это старое и это будет. Второе: я решил, что я должен жить, даже еще больше жить, чем до осознания этого. Как-то желание жить я должен увеличить, потому что желание смерти, которое посылается в народ, прибыло ко мне.
Я слышу крик: “Умри, умри, умри!” Он направлен, может быть, не прямо ко мне, но я слышу, что он направлен ко мне. Я слышу этот крик, такой постоянный, не то что крикнуло, а потом замолчало, я слышу: “Умри, умри, умри”, и мне хочется создать в себе такую машинку, которая отвечает: “А я буду жить, я буду жить”. Я думаю, что таким ответом будет создание в себе желания жить, соответствующего по тональности, художник бы сказал, по цвету, этому пожеланию смерти. Ответить на каком-то эстетско-житейском аргументе. Во всяком случае, услышать это “умри” и как-то пропустить сквозь уши и ответить, может быть, каким-то шепотом… Я сейчас не пытаюсь сделать стихи.
Я знаю только одно, что я должен… Что должен? Жить и любить самого себя и заниматься тем евреем, которого мне доверила жизнь, заниматься мной, так? Вот, ответ такой. Я, как ни странно, часть этого крика рассматриваю как радость жизни, радуйся, пока живешь, сейчас, каждую секунду… Может быть, это будет слишком наивно… Ах, раз вы нас так ненавидите, я пойду и пересплю с женой. Получается, я не просто пересплю с женой, а религиозно. В ответ на вашу ненависть. Так я защищаюсь. Совершенно я не считаю виноватыми тех, кто из Израиля убегает. Уж не говоря о тех, кто в Израиль не прибежал. Я хочу еще раз об этом сказать, это важно, потому что они убежали не просто за длинным рублем, они спрятали, увезли ценное еврейское тело, свой еврейский страх. Пусть они его берегут.
И. В.-Г. А приезд такого количества неевреев в Израиль меняет еврейское тело?
М. Д. У меня такое искреннее ощущение, хотя, боюсь, что я не прав, тот, кто приехал потому, что ему нравится страна, и решил здесь жить, женился здесь, при этих условиях, — это новый еврей. Спасибо, что вошел в это племя, вошел в этот страх, и понес эту племенную муку, и принял эту ненависть.
И что с этой глобальной ненавистью делать? Я могу сейчас точно описать, что, по моему мнению, надо делать. Это только про мою индивидуальную защиту. Она заключалась вот в чем. Во-первых, я решил: вот это желание убить еврея я должен осознать. Для этого я постарался почувствовать в себе нацистского палача. У меня всегда была раньше мечта, что надо пытать палачей. Но сейчас мне нужно было совершить внутреннее путешествие в роль пыточника. Это давнишняя история, но это продолжается у меня всегда, нетрудно позвать в себе что-то внутреннее, чтобы превратиться в пытателя. Я в себе создал личный образ пыточника, это маленькая старая реакция.
Теперь к этой реакции я прибавил другое: я должен был интеллектуально осмыслить антисемитизм, в его, так сказать, худших проявлениях. Не только пыточник, это ведь только часть, а вообще эту спокойную ненависть. И когда я говорил, что мы, может быть, тараканы, я действительно спокойно, долго воображал, мусолил на языке эту идею: мы — тараканы. И есть у меня — несколько поэтических опытов, есть моя шутка такая: почему мы такие умные? Потому, что когда еврейских женщин насиловали гайдамаки, только сильный здоровый гайдамак мог свою сперму оставить в ней. Я часто такую шутку говорю. Это все из той же области. Мне надо было защититься тем, что у меня есть некая интеллектуальная свобода и это меня отличает от других. Правда, я думаю, так многие делают.
Эти ментальные путешествия — моя индивидуальная защита. Потому что я не могу защититься так — антисемиты плохие, а мы хорошие — и задрапироваться в хорошесть. У меня хорошесть и плохость зарезервированы для других вещей. Мне кажется хорошим албанец, мне кажется хорошим какой-то отдельный араб. Категория хорошего и плохого для меня просто не действует здесь. Я решил ее сберечь для более тонких измерений. Пред лицом такого громадного тектонического явления, как антисемитизм, мне приходится защищаться иначе.
И тут я хочу сказать: нам нужно осознать, что такие три народа — харедим, ликудники и левые — мы все, в общем-то, созданы одним и тем же криком: “Умри, умри, умри”. Мы все — дети этого крика, как дети единого Бога. Дети единого страха. Это сейчас моя новая идея: я не буду говорить, что левые не то что предатели или там дураки, просто отец у них Европа, а мать — крик “Умри”. И вот мы, дети единой матери, мы должны друг друга слышать. Я сейчас говорю про религию, не про то — есть Бог или нет, мне кажется, это вопрос совершенно второстепенный. А вопрос о том, что есть религиозная реакция на крик.
То, что сейчас есть харедим, по-моему, это древняя, старая, доказавшая себя форма реакции на “умри” и в их ответе: “Живу, живу, живу” я почувствовал их общность со мной. Мне далеки эти люди, я поверхностно религиозен, поэтски религиозен, но религиозность как форма выживания перед “умри” мне далека. Но я ее там вижу. Я считаю, что если хочет Израиль жить и не умереть скоро, нужно услышать и это. Во всяком случае, самое простое для нас, интеллигентов еврейских в Израиле или израильствующих еврейских интеллигентов, — это увидать наше единство реакции перед “умри”.
Я должен был договориться сам с собой: почему это я такой еврей-еврей, а в Израиле не живу? Договорился. Я решил осознать такой ужас, что я боюсь. Я, например, не даю денег на Израиль. Моя хорошая Мария считает, что нужно давать деньги на Израиль, а я не даю. Не хочется. Я ни на что не даю. Да, я такой. И в то же время крик “Умри…” я слышу, ох, еще как. Хотя никто не кричит мне его. Перед лицом опасности я, как любое животное, прижимаю ушки и пытаюсь лучше глядеть, у меня глаза прямо из орбит вылезают. И моя реакция на этот крик, этот ужас из меня не уходит никуда. В моих стихах даже написано, что я — скульптура страха, я всю жизнь чего-то боялся и всю жизнь превращал мой страх в творческую штуку. Может быть, это было до того, как я стал евреем, а может, это связано с еврейством. Не знаю. Не знаю — это у меня самое научное, как раз когда я говорю — не знаю, тут-то я и есть ученый. Я горжусь тем, что я скажу, что не знаю причины антисемитизма. Потому что то, что у меня рвется с губ, слишком залапано моими эмоциями, и моя наблюдательная сила ослабевает. Во всяком случае, я знаю только одно: я слышу “умри”, идущее сквозь века. Что-то очень страшное. Но, может быть, это все не так на самом деле, никакого антисемитизма нет, и если мы отдадим то, другое, третье, то будет все хорошо, а я слышу… Может, я не прав. Я думаю, мы должны углубиться в “живу…”, то есть в свое еврейство. Я в это дело включаю железной рукой тех, кто, как я, слышит это крик.
…Сейчас в Европе такой человек, который мне говорит: “Что там происходит? Я ничего не понимаю!”, для меня хороший, значит, он не поддался вранью, я таких людей люблю и уважаю. Хороший европеец — он чувствует, что явно врут, и хочет спросить…
Надо устоять против крика. Помнишь, как убивал Соловей-разбойник? Свистом. И я сейчас слышу, как Европа свистит, это страшный свист. Я его слышу и гнусь к земле. Но мне уже поздно убежать, я, может быть, не убегаю только потому, что поздно, у меня уже ноги так не бегают, а хочется убежать, и в этом смысле только Европа так поет.
И. В.-Г. А Америка не поет?
М. Д. Америка? Просто есть такой богатый город, у которого свои интересы, и он хочет быть богатой хорошей империей, веселой, римской. Они когда-нибудь страшным образом накроются, но пока этот город говорит: да подите вы все… у них нет ненависти к евреям. Американский антисемитизм очень маленький, он есть, есть такое слово “кайк”, знаете? Как же, надо знать, кто мы такие есть. “Кайк” по-американски “жид”, это в словарях не пишут. И по-японски “жид” есть.
И. В.-Г. А что Россия свистит?
М. Д. Временно Россия ослабла. Именно из России должны были непосредственно прийти и убить. Русский — как заказной убийца. Должен прийти такой Иванов и влепить из пистолета Макарова две пули. Сейчас у этого заказного убийцы свои проблемы, и у власти стоят американцы. Россия будет всегда страшной, конечно. Но в России кричат бандюжки, и это пока не так ужасно. А настоящий свист, чтобы между ушами, — это Европа.
Европа очень страшно поет. Почему страшно? Многие думают, что Европа — защита. Так думают все левые, среди остальных так думают те, кто любит культуру. Но этот крик потому и страшный, что идет из глубин европейской культуры.
Это европейская культура призывает вас умереть. Это от имени Микеланджело вам кричат хулиганы, это вам церковь кричит, понимаете, это вам кричит чистота Европы…
Составила и обработала Анна Соловей