Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 1, 2008
***
Единственное место, где я еще иногда слышу в свой адрес «молодой человек», это очередь пенсионеров в сберкассе.
***
На Немецкой у лотка со старой книгой девица мимоходом бросает спутнице:
– Хм, Булгаков…– его еще издают?
Ясно, что она из интеллигентной среды. И ясно же, что сказанное принадлежит к разряду «понтов». Но и не менее ясно, что Булгаков для нее глубокая старина, где-то рядом с Толстым, Некрасовым, Щедриным. Уж не знаешь, огорчаться ли– не девице, разумеется, а тому, насколько быстро возникла картина русской литературы, которая нам, пожилым, еще недавно казалась невозможно прогрессивной.
21 ноября 2007 года.
***
Последнее время, движимый извращенным, возможно, любопытством, я потянулся к специфической литературе времен моего детства. Скачал из Интернета, а кое-что и купил в букинисте: книги Ник. Шпанова, Льва Овалова, Вас. Ардамат-
ского, Г. Брянцева, Арк. Адамова и пр. «Война невидимок» (бывшая «Тайна профессора Бураго»), многотомные «Заговорщики» и «Поджигатели», «Над Тиссой», «Рассказы майора Пронина», «Дело «пестрых», «И один в поле воин», «Сержант милиции» и т.д.
Дело в том, что в свое время я этих книг не читал, так как дома их ни в коем случае не держали, в детской же библиотеке имени Пушкина их или не было, или не выдавали детям (тогда строго следили за соответствием выдаваемых книг рекомендательному грифу– «Для младшего школьного возраста», «Для среднего школьного возраста» , «Для старшего школьного возраста», что было– если забыть о качестве многих из рекомендуемых книг– вовсе не плохо).
В юные же сознательные годы я уж сам сторонился, точнее стыдился, интересоваться какой-нибудь «Куклой госпожи Барк» и имел об этой литературе лишь общее представление, во многом базирующееся на некоей общественной репутации авторов. Так для меня, молодого прогрессиста, было очевидно, что «Поджигатели»– это гнусная заказная стряпня во славу холодной войны, «По тонкому льду»– чекистские сказки, а вот «Дело «пестрых»… Ведь на памяти был фильм с юным Олегом Табаковым в первой своей роли оступившегося парнишки и Михаилом Пуговкиным в роли рецидивиста Софрона Ложкина, к тому же автор книги– сын автора любимой безмерно «Тайны двух океанов», стало быть, роман должен быть иного, чем воениздатовские поделки, порядка.
Оказалось, что иные представления были неверны. «Дело «пестрых» написано крайне плохо, даже действие происходит нигде. Сказано, что в Москве, и– вот она какая, большая-пребольшая… Главная портретная деталь персонажей– «аккуратно зачесанные назад» волосы, растущие на каждой странице. И проч.
Очень неприятна доносительская составляющая «Дела «пестрых»: тогда была в разгаре борьба со стилягами, и здесь стиляги за то, что однокурсница доносит об их танцах-шманцах в институтский комитет комсомола, намереваются ее убить, пытаясь нанять «киллера». Еще хуже, художественно просто невозможно написан роман А. Аданова о таможенниках «Личный досмотр» (1963), а я помню, как он печатался в журнале «Юность» и вызвал шумный интерес. Невольное сопоставление с книгами Адамова-старшего, не только «Тайною двух океанов» (1939), но и «Изгнанием владыки» решительно не в пользу сына. У отца конечно же предостаточно перлов чекистской поэтики, типа сцены:
«Пристально глядя на Ирину, он отогнул обшлаг на рукаве. Под обшлагом сверкнул золотой значок.
Ирина перевела глаза на Хинского, и вдруг лицо ее вспыхнуло. Она встала и протянула ему обе руки.
– Теперь я все понимаю, товарищ Хинский! Не могу вам передать, как я рада!» (Г. Адамов.Изгнание владыки, 1938–1940).
И все же сюжетная выдумка, характеры, особый приключенческий шарм книг Адамова-старшего совершенно недосягаемы для младшего.
Художественное убожество «Дела «пестрых» (1956) или «Сержанта милиции» Ивана Лазутина (1957) можно было бы объяснить общим послевоенным падением уровня советской прозы, но вот одиозная «Над Тиссой» (1954) Авдеенко написана просто недурно. Очень интересно выписан быт жителей Западной Украины, еще только привыкающих, точнее, пытающихся приспособиться к тяжелой руке Старшего Брата. Конечно, когда автор принимается за описание шпионов и их американских хозяев, оно понятно, чего выходит, и все же, все же…
Еще смешнее книги, где дело происходит в «Стране желтого дьявола», вроде двухтомных «Заговорщиков» Ник. Шпанова, но это отдельная песня. Я уже как-то упоминал книгу Н. Кальма «Дети горчичного рая» (1950), там, помнится, в школе детей поголовно дактилоскопировали, и когда мальчик-негр отказался, его стали жестоко преследовать. Володя Крупин, выросший в послевоенной вятской деревушке, как-то рассказывал, что под влиянием подобных книг стал сочинять жалостливые стихи: «Плохо ребятам в Нью-Йорке– негде им кататься с горки. Плохо ребятам в Париже– негде взять им книжек».
***
Вообще в дни детства моего поколения у нас практически не было никакой информации о реальной жизни за рубежом. В немногих, т.н. трофейных, американских фильмах, дублированных на немецкий язык и с русскими титрами, вроде «Сестры его дворецкого» с Диной Дурбин, распевающей «Очи черные», реальность была чисто голливудская. Переводных же новинок художественных в начале 50-х практически не было. Поэтому немногие широкодоступные произведения советской литературы, где со знанием дела описывалось буржуазное разложение, как «Гиперболоид инженера Гарина», были на этот счет неоценимым источником. Конечно, именно Алексей Толстой разворачивал перед обитающим в скуднейшей реальности русским обывателем прейскуранты невиданной сладкой жизни и невиданных нравов.
«…рольс-ройс– длинная машина с кузовом из красного дерева»; «Зоя Монроз, одна из самых шикарных женщин Парижа. Она была в белом суконном костюме, обшитом на рукавах, от кисти до локтя, длинным мехом черной обезьяны. Ее фетровая маленькая шапочка была создана великим Коло. Ее дневной автомобиль– черный лимузин 24 НР, ее прогулочный автомобиль– полубожественный рольс-ройс 80 НР, ее вечерняя электрическая каретка, внутри– стеганого шелка,– с вазочками для цветов и серебряными ручками…»; «она взяла себе в любовники модного журналиста, изменила ему с парламентским деятелем от крупной промышленности и поняла, что самое шикарное в двадцатых годах двадцатого века– это химия (…) Она сейчас же выехала в Нью-Йорк. Там, на месте, купила, с душой и телом, репортера большой газеты,– и в прессе появились заметки о приезде в Нью-Йорк самой умной, самой красивой в Европе женщины, которая соединяет профессию балерины с увлечением самой модной наукой -– химией и даже, вместо банальных бриллиантов, носит ожерелье из хрустальных шариков, наполненных светящимся газом. Эти шарики подействовали на воображение американцев».
Что уж говорить про воображение советских читателей.
***
Утверждение, что герой трилогии А. Толстого «Хождение по мукам» Вадим Рощин списан с генерала Е. А. Шиловского, второго мужа третьей жены М. Булгакова и затем супруга дочери А. Толстого от второго брака Марианны Алексеевны, стало кочевать по страницам СМИ. Телефильм о Евгении Шиловском так и называется «Генерал Рощин, муж Маргариты».
А. Толстой и впрямь дружил с зятем, который был моложе его всего на 7 лет. Но штука в том, что Рощин появился в первом романе «Сестры», написанном в эмиграции в 1919 году, и становится одним из главных героев во второй книге трилогии «Восемнадцатый год», который писался в 1925–1927 годах (к 10-летию Октябрьской революции), а с Шиловским Толстой сходится после 1935 года. Так что следы бесед с зятем-генералом (тот никогда, в отличие от Рощина, не был белым офицером) могли пригодиться лишь в работе над последним романом трилогии «Хмурое утро», но, во всяком случае, встреча Телегина и Рощина на ростовском вокзале («Восемнадцатый год») никак не могла быть навеяна фактом встречи братьев Шиловских в Гражданскую войну. Толстой в пору ее написания с Е. Шиловским не был знаком.
***
Вспоминая («В русском жанре– 31»– «Новый мир», 2007, № 4) юношеские отношения с поэзией, да и литературой вообще, я многое упустил, а меж тем картина на сегодняшний взгляд была удивительная: школьники обменивались эпитафиями! Писали на уроках, а в перемену читали в мужской уборной между затяжками того табака, что бог послал,– чаще всего саратовской «Примы» или болгар-
ской «Лайки» (о существовании сигарет с фильтром тогда и слуху не было, впрочем, вскоре они появятся– болгарские же в белых пачках с крупной красной буквой F, а следом краснопресненская «Новость», и те и другие короткие). Более других писали Борька Ф. и я. Он бил качеством, я количеством. Помню его на меня: «Здесь он лежит, И лоб его сократовский/С восторгом гложет червь саратовский». На мотоциклиста Витьку З.: «Здесь руки и ноги лежат./При катастрофе был потерян зад». А гитарист Сандро в содружестве с Ф. клали на музыку разные стихи, особенно удалось им пастернаковское «Пью горечь тубероз» на мотив «Сиреневый туман над нами проплывает». Шел 1964-й год.
Впрочем, Борька писал и прозу. Помню его рассказ, где герой прогуливается в Липках по аллее, обе стороны которой были в 60-е годы в целях просвещения граждан уставлены малохудожественными цементными изваяниями великих деятелей с цитатами. Например: «Музыку творит народ. М. Глинка». Цитаты, кроме просветительской, имели и служебную нагрузку: без них очень легко было бы принять разночински бородатого Чернышевского за разночински же бородатого Добролюбова, что еще туда-сюда, но также и аккуратно бородатого Римского-Корсакова за докторски бородатого Чехова, а буйно бородатого Льва Толстого за могучекучески бородатого Владимира Стасова.
И вот пьяный Ф. бродит неприкаянно ночью по аллее и заговаривает с великими. Кто-то его послал подальше, кто-то, кажется, Лермонтов, стал по-французски говорить, так что Борька ничего не понял. По-настоящему разговорился он лишь с Николаем Островским. Борька его спрашивает: как дела, Коля? Тот отвечает: «Какие на х.. дела! Как подо Львовом снарядом е…ло по спине, так и лежу.– А книжки зачем пишешь?– А чего еще делать? Пришли из газеты какие-то евреи, говорят, мы из тебя писателя сделаем…» Ну и т.д.
Жил Ф. вольно и голодно, в коммунальной комнате в бывшем гостином подворье во дворе консерватории, описанном К. Фединым в романе «Первые радости»,– там живет актер Цветухин.
Жил он почти один; у отца рядом была такая же комната, откуда день и ночь раздавался стук пишущей машинки– Зиновий Ф. безуспешно пробивался в советские писатели и на свободу сына не покушался, как, впрочем, и на заботы о его хлебе насущном. Борька в каком-то рассказе писал, что каждую ночь видит военные сны и просыпается от пулеметных очередей, каждый раз заново вспоминая, что это стрекот пишмашинки отца. Поэтому Борьке раньше и обширнее всех остальных стали доступны радости секса. В его комнате стоял запах нестираных носков, угол занимал сегмент большой беленой печки, испещренной рисунками и надписями Борькиных приятелей. Все рисунки и надписи, в большинстве неприличные, пересекала самая жирная: «Сотри все. Папа», сделанная, разумеется, не папой.
А Илья П. писал прозу под Бунина. Помню первую фразу: «Под Покров день утро выдалось неясное и чужое». Я тоже пытался подражать великому стилисту:
«Он умирал под вечер, когда красное небо подернулось дымкой, освещая бурым светом сахарно-белый снег. В студеном воздухе пахло овчиной, дымом и огурцами. Огородами пробежала кривобокая дурочка Анютка, вся съеженная и быстрая, точно многодетная сука, в нагольном рваном тулупчике и разодранном картузе.
– Помирашь, Федя?– спросил староста, добротный мужик лет пятидесяти, в теплой чуйке и валяных сапогах.
– Помираю… конец…– прохрипел тот, слизывая алмазный пот с черных, больших, точно у мерина, губ. От его воскового лба, трупно почерневшего носа и особенно от липнущей к немытому телу посконной рубахи шел тяжелый, могильный дух.
– Ну, помирай,– равнодушно согласился староста, доставая из-за пазухи сразу запотевшую белым туманцем четверть водки».
Писал я тогда и «под» Ал.Толстого, Чехова и даже Льва Толстого.
«Ни тогда, ни потом в карете не могла она понять, что случилось с нею, какая неведомая сила увлекла ее так сильно, что, когда мать спросила, здорова ли она, она отговорилась головною болью и пошла к себе. «Что же это?– думала она с тревогою и восторгом,– неужели же это возможно так, как было со мною, и неужели это со всеми так, как со мною, и все знают это и молчат, и у papa c maman также…» Она представила толстого, с толстыми руками, толстою шеею в мягком воротнике и с толстыми ногами, милого и родного papa, стоящего на коленях перед матерью, и безудержный смех овладел ею.
В мае князь сделал ей предложение и они выехали в Сочи».
Самое смешное, что этот текст напечатала саратовская «Заря молодежи», году в 1968–1970-м. Позже несколько моих пародий– на Катаева, Симонова, Аксенова и, кажется, Юрия Казакова– напечатали «Литературка» и «Аврора». Впрочем, пошедшая в те годы девятым валом «литературная пародия» меня уже тогда раздражала. Не был исключением и тогдашний король пародии Александр Иванов. Принципиальная слабость большинства его пародий была в том, что он выдергивал неудачную, смешную, нелепую строку какого-то стихотворца и строил на ее обыгрывании свой текст. Неслучайно он не пародировал прозу, там строчкой не обойдешься. Куда интереснее была книга пародий Лазарева, Сарнова и Рассадина. Однако никто и никогда не приблизился к великому Александру Архангельскому. Помню, тогда же я добрался, в отделе редкой книги СГУ, до знаменитого «Парнаса дыбом» и был очень разочарован, так же, как позднее и пародиями сатириконовцев. Все же жанр правомерен как глубокая стилизация, почти имитация. Образец– зощенков-
ская «Шестая повесть Белкина».
***
Все помним слова Воланда: «…что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих».
Но задолго до «Мастера и Маргариты» написано: «Кто не пьет и не курит, тот мне всегда внушает подозрение. Это– или скряга, или игрок, или развратник»
(А. Куприн. «Поединок»).
Меня в одной рецензии на «В русском жанре» уже упрекнули в страсти изыскивать заимствования и радостно их демонстрировать. Да ни страсти, ни радости, просто, когда само бросается в глаза, отчего не отметить?
Вот и к Куприну с Булгаковым добавлю аналогичное, из жизни, и ничуть не слабее. Один старый офицер-строевик говаривал: «Не пьют или только очень больные люди, или откровенные сволочи». Точность наблюдения в определениях «очень» и «откровенные», ибо просто больные люди все-таки пьют, как и та сволочь, которая боится себя обнаружить.
Еще.
Знаменитый писатель Измаил Александрович Бондаревский («Записки покойника»), воротившись в Москву из Парижа, сыплет рассказами о тамошних гомерических скандалах: «…между министров стоит этот жулик, Кондюков Сашка…»
(Как известно, Бондаревский– карикатура на Ал. Толстого). Я еще в первом чтении «Записок покойника» обратил внимание на редкое имя персонажа и, наконец, вспомнил: «Сашка Путята… сверхъестественный мужчина… двадцать четыре тысячи в год, не считая суточных!.. И с ним вместе Измаилка Александровский… Измаилушка! Вот это были люди!» (А. Куприн. «На покое»). Предельна созвучна и ноздревская интонация. И содержимое болтовни. И имя-отчество-фамилия.
И еще.
Многим сразу запомнился как пример почти шизофренической демагогии вопрос сельского «мудреца» Глеба Капустина из рассказа Шукшина «Срезал»: «Как вы лично относитесь к проблеме шаманизма в отдельных районах Севера?»
А вот фельетон Ильфа и Петрова «Секрет производства» (1931); там высмеиваются многочисленные придирки к сценарию на коллегии киностудии, среди них и такая: «недостаточно отражена проблема ликвидации шаманизма в калмыцких степях».
***
«…машины сравняли неравенство талантов и дарований» (Н. Лесков. «Левша»).
О, закрой свои бледные ноги!
Точнее, ступни. Ноги как ножки давно получили право эстетического, сексуального и иного присутствия в литературе.– Пушкин, как известно, у нас начало всех начал, и про ножки он начал, и спустя полтора века ему вернул их злой хулиган Абрам Терц, про его уже, Пушкина, а не дам, тонкие ножки.
Итак, не ноги, а ступни. Почему они в особом стыдном почете у писателей, у фрейдистов(?)… да и просто, чего более вы стыдитесь в себе, чем любопытствуете на собственном теле, исключая разве что гениталии? Почему стрижете ногти на руке, нимало не смущаясь, но та же операция ножная таит в себе нечто не просто интимное, но и постыдное? У Юрия Трифонова в «Предварительных итогах» герой, застигнутый взрослой дочерью за подстриганием ногтей на ступне (он поставил ее на стул, стоя в трусах), страшно смущен.
«От того, что она была из нашего круга, где не показывают босых ног, мне всегда было и неловко и очень тянуло смотреть на ее ноги» (Иван Бунин. «Жизнь Арсеньева»).
Митя Карамазов: «Но снять носки ему было даже мучительно: они были очень не чисты, да и нижнее белье тоже, и теперь все это увидали. А главное (так!– С.Б.), он сам не любил свои ноги, почему-то всю жизнь находил свои большие пальцы на обеих ногах уродливыми, особенно один грубый, плоский, как-то загнувшийся вниз ноготь на правой ноге, и вот теперь все они видят».
Ладно, бывает, мы стыдимся, огорчаемся, реже радуемся собственным глазам, волосам, ушам, ладоням, что, в общем-то, удел подростка, и все же особенно во всю жизнь сохраняем досаду на что-то свое врожденное телесное, что нас не устраивает. Или, напротив, подчеркиваем действительные, или чаще преувеличенные, а то и мнимые, особенно женщинами, собственные физические достоинства. Так рождается культ собственных вроде бы стройных ног или якобы изящного носика. Умиление своим телом может случиться и внезапно. Однажды в литературе это уместно подметил Алексей Н. Толстой: инженер Телегин, полюбив и получив взаимность, внезапно замечает, что у него большие и красивые руки.
Можно любить или не любить цвет собственных волос и глаз, форму ногтей на руках, мышц рук или форму плеч, форму и размер груди женщине или полового члена мужчине, и т.д. Можно так или иначе относиться даже к собственному заду, которого не видишь. Но почему столь повышенно и стыдливо, интимно-внимательны мы к ступням собственным и чужим? (Есть очевидная сексуальность в девичьей стопе или родительское умиление детскими пальчиками, но я не об этом.)
«Он жадно взглянул на ее голые пятки, похожие на белую репу…» (Бунин. «Барышня Клара»)
«…с безумием жалости и нежности увидал ее пропыленные смуглые девичьи ступни…» (Бунин. «Три рубля»)
«Она сняла с голой ноги татарский башмачок, вытряхивая из него пыль, и пошевелила пальцами продолговатой ступни, до половины темной от загара» (Бунин. «В такую ночь»).
«…ступни прекрасные, с удлиненными пальцами, с тонкой блестящей кожей» (Бунин. «Модест»).
И– у него же: «…гимназист с ужасом и отвращением увидал то, что прежде видел столько раз совершенно спокойно: голую мужицкую ступню, мертвенно-белую, огромную, плоскую, с безобразно разросшимся большим пальцем, криво лежащим на других пальцах, и худую волосатую берцу, которую Федот, распутав и кинув онучу, стал крепко, с сладостным ожесточением чесать, драть своими твердыми, как у зверя, ногтями. Надрав, он пошевелил пальцами ступни, взял в обе руки онучу, залубеневшую, вогнутую и черную в тех местах, что были на пятке и подошве,– точно натертую черным воском,– и тряхнул ею, развевая, по свежему ветру, нестерпимое зловоние. «Да, ему ничего не стоит убить!– дрожа, подумал гимназист.– Это нога настоящего убийцы!» («Ночной разговор»).
В рассказе «Тьма» Леонид Андреев описал случай, рассказанный ему эсером П.М.Рутенбергом: революционер скрывается в публичном доме. Рассказ вызвал много шума, резко негативную реакцию Горького и самого Рутенберга, но последнего, к удивлению Горького, более всего обидело «не то, что Леонид сделал из него какого-то неврастеника и идиота. А то, что он так отвратительно описал его ноги». У Андреева: «…волосатой ногой с кривыми, испорченными обувью пальцами. (…) На левом мизинце у того была мозоль, и было почему-то отвратительно и страшно смотреть на этот желтоватый бугорок. И ноги были грязноваты. (…) волосатые, грязноватые ноги с испорченными кривыми пальцами».
Но– почему и впрямь мозолями на руках человек даже гордится, а ножных– стыдится? Почему, в отличие от стоп, грязные ладони не постыдны?
М. Шолохов. «Тихий Дон»: «…она открыла одеяло и долго рассматривала мою ступню. Она так резюмировала свои наблюдения:
– У тебя не нога, а лошадиное копыто. Хуже! (…) Сегодня же извольте купить присыпанье от пота: у вас трупный запах от ног!»
И. Ильф, Е. Петров. «Золотой теленок», порка Васисуалия Лоханкина: «А может быть, так и надо,– подумал он, дергаясь от ударов и разглядывая темные, панцирные ногти на ноге Никиты».
А. Куприн. «Яма»: «Ноги у нее до колен голые, огромные ступни самой вульгарной формы: ниже больших пальцев резко выдаются наружу острые, некрасивые, неправильные желваки».
А.Толстой. «Гиперболоид инженера Гарина»: «Особенно страшными казались босые ноги его– большие, синеватые, с отросшими ногтями».
«Как-то я зашел к приятелю, когда тот еще валялся в постели. Из-под одеяла торчала его волосатая голая нога. Между пальцами, короткими и толстыми, как окурки сигар, лежала грязь потными черными комочками.
Я выбежал в коридор. Меня стошнило.
А несколько дней спустя, одеваясь, я увидел в своих мохнатых, расплюснутых, когтистых пальцах точно такие же потные комочки грязи. Я нежно выковырял ее и поднес к носу» (Анатолий Мариенгоф.«Циники»).
Можно глядеть на многие чужие ступни, например на пляже, и при этом вовсе не поднимать взгляд, но воображать, как бы восстанавливать лицо обладателя ног, подобно тому, как скульптор-антрополог М. Герасимов, на которого была большая мода после войны, восстанавливал облик древних по черепу. Дело вовсе не так просто: ладно свежие детские нерастоптанные лапки, или, напротив, подагриче-
ская раскоряченная стопа старухи, это так. Но поиграйте, ведь все равно на пляже делать нечего, в игру: глядеть сперва на ступни, а затем уж в лицо человека, и, уверяю вас, очень часто увидите несовпадения, и у яркой молодой стройной брюнетки могут оказаться изогнутые, словно корни старого дерева, узловатые ступни, а у одышливого пожилого толстяка свежие аккуратные лапочки.
«Тебе бы ортопедом, а не литератором быть!»– возможно, подумал читатель. Не знаю. Не знаю, я и привел столько цитат в расчете на такого, скорее всего неискреннего читателя. И Горький, который посмеялся над Рутенбергом, не думаю, что он был искренен.
***
Перечитывая «Яму», опять вспомнил, что мне не кажется верным замечание Льва Толстого, дескать, Куприн вроде обличает, а сам наслаждается, и понял простую вещь, выраженную в детской присказке: «кто так обзывается, сам так называется»,– Толстой перенес собственное отношение к предмету. Нет, ни в «Яме», да и нигде Куприн не сладострастник. В отношении же Льва Николаевича один «Дьявол», написанный им в 71 год, говорит все.
Похоть
Сорокаградусный полдень. Тесная сберкасса в старом доме. Масляная краска, покрывающая даже древние электрические провода в зарослях мушиных экскрементов, бессмысленные услуги, предлагаемые на стеклянных досках, низкие окошечки, золотые следы лиловых чернил на стекле стола. И долгая покорная очередь.
Единственное молодое лицо– парень в летней дырчатой кепке. Лишь только появляется очень толстая молодая женщина с ребенком, он впивается в нее взглядом.
Жара непроходимая, до звона в ушах, тетка со слоновьими и волосатыми ногами, многоступенчатым задом, еле поворачивается от жары, жира, тупости в помещении размером с кухню, заполоненном старухами, а он с угрюмой, тяжкой похотью медленно и безотчетно созерцает ноги, брюхо, грудь. Опять ноги, и– ни разу взгляд его не поднялся к ее лицу.
1980 год.
***
К вечеру около четырех пошел побродить. Дивный час весеннего заката, нестрашная (резиновые сапоги) грязь и вода, маршрут: Мичурина– Комсомольская– Кузнечная– Привалов мост– Кузнечная– Гоголя– Мясницкая, через овраг в гору по Б. Горной, по Б. Горной до Горького, по Горького вниз, вверх, через площадь Революции до Радищева и по Волжской домой.
Названия смешал новые со старыми, надо бы: М. Сергиевская, Приютская, Кузнечная, Привалов, Староострожная, Мясницкая, Б. Горная, Александровская, Театральная площадь, Никольская, Армянская.
Эти походы странно удивляют меня, словно бы я не совсем я и Саратов не совсем Саратов. Я не могу сейчас объяснить, в чем причина. Самая первая, очевидная и неглубокая та, что я, как и все, двигаюсь, как правило, несколькими затверженными маршрутами, полуавтоматически, незряче, а хождение куда глаза глядят, притом по столь экзотическим, как в этот раз, местам, заставляет понимать город ярче и отстраненнее.
Постоял на краю Глебучева, у Привалова, смотря на дом художника Павла Кузнецова, вернее на то, что от него осталось. А остались каменный низ и второй бревенчатый этаж без крыши, со вскрытой обшивкой, была, она, кажется, дощатая. Фанерка на заборе гласит, что дом охраняется государством. Пейзаж, помимо домишек, луж и грязи, определяют толстенные наземные магистральные трубы горячей воды, покрытые новой свежей яркой ржавчиной, особенно безобразны они на перекрестках (Веселая и др.), там, где они подымаются арками для проезда транспорта. Эти ржавые арки вполне триумфальные знаки нашего времени.
Попытался перейти на ту сторону оврага. Внизу, где грязный лед на глубокой луже, не то ветла, не то еще что, и дети. Одна девочка тащит другую домой, та не идет, первая ей пронзительным шепотом: «Я сейчас обоссусь!» Мальчик в больших сапогах крикнул мне, чтобы я не ходил в лужу– глубоко, и сам же туда тотчас и направился, и уже я уговаривал его туда не ходить. А если оглянуться– то склон оврага в налезающих друг другу на голову домах и двориках, где промокший кирпич укрепления верхнего есть опора для косо валящейся набок крыши нижнего дома. Все вкривь, вкось, промокшее старое дерево, грязь, старухи во дворе в платках и резиновых калошах, грязные собаки и кошки с мокрыми животами, и все такое родное, что хоть плачь– никуда, конечно, от этого не деться.
Пьяный парень спросил меня: «Перейду?» Услышав «нет», с готовностью пошел к Никольской, спрашивая у каждого встречного закурить и получив, наконец, сигарету у чинящих авто в гараже у молельного староверского дома на Староострожной. Без особой грязи оказалась Мясницкая, с уходящим влево по оврагу кустарником, пустырем до Александровской, над которым торчит страшная, ободранная громада храма Покрова Божьей Матери.
Б. Горная после оврага– чуть ли не Петербург. Несется трамвай, автобусы, машины, и угол желтокирпичного здания аптеки, и влево и вправо полукружьями расходятся трамвайные пути, и я живо почему-то вспомнил то место, где трижды был в Питере, один, потом с Денисом, потом с Тамарою: от Новой Голландии по волшебно-сказочному до ужаса нереальности каналу Круштерна мимо не помню какой улицы к площади Труда– и трамвайные пути, и аптека в угловом доме.
Обошел вокруг и зашел в храм Покрова, где в последний раз был года два назад, когда там еще были мастерские художников. Результатов восстановления видимых мало, но жизнь заметна: молодые люди во дворе, кабели, стук молотка. Окна забраны решетками, покрыты пленкой, росписи расчищают, но по-прежнему театрально громоздится вверх трехъярусная деревянная галерея, закрыт досками купол. Служительница церковной конторы на мои слова, что много работы, сказала, что сейчас мало помощи от людей и нельзя их за это винить– так всем трудно нынче.
Последнее место экскурсии– уцелевшая, что удивительно и приятно, старомодная кулинария под рестораном «Москва»– расстегаи с кашей, котлеты, поросятина довольно аппетитного (денег нет совсем) облика ценою 8 тыс., калининское пиво, кондитерские какашки.
Освещаемый розовым золотом, щурясь, воротился домой и с готовностью поддался на предложение жены разбавить и употребить стоящий в холодильнике принесенный ею казенный спирт. (1 апреля 1994 года.)
P.S. И вот прошло 13 лет.
Начну с конца. С некоторых пор я не пью ничего, а уж тем более спирт, хотя бы и казенный.
На месте руин кузнецовского дома тщаниями и трудами Игоря Сорокина со товарищи давно уж возник стильный деревянный новодел и кипят разные затейные тусовки.
Уж нет калининского пива, зато старомодная кулинарка под «Москвою» размахнулась самобраными прилавками.
А храм Покрова Божьей матери восстал и воскрес, и прирос колокольнею.
Ну, как тут не поверить, что жизнь идет к лучшему?
***
Работал у нас в редакции журнала «Волга» Владимир С. Он пришел в редакционную сферу, как тогда говорилось, «с производства»: пописывал стихи, ходил в литобъединение, стихи его стали печатать, потом, как члена партии, пригласили служить в издательство и т.д.
Человек был нестандартный. Он ставил себе цель и полностью отдавался ее достижению. Так, долгое время такою целью было прочесть и законспектировать все 55 томов Полного собрания сочинений В.И.Ленина. В любую свободную минуту в руках его были синий том с закладкой и карандаш. Таким образом он стремился достичь даже двух целей– овладеть сокровищницей ленинской мысли и утвердить себя, прежде всего перед самим собою, как настоящий коммунист, а не те, которые держат книги Ленина в шкафу, но в них не заглядывают.
Другой раз им овладела идея лечебного голодания. Проголодав полностью сколько-то дней, он был отправлен в командировку в город Калинин, где и упал в голодный обморок прямо на вокзальном перроне.
Был он человеком очень работоспособным, усидчивым и пунктуальным. При этом, как ни странно, любил выпить.
Самое интересное в С. было его химкомбинатовское прошлое.
Он и попал-то в Саратов, получив направление на «гигант химии»– завод «Синтеспирт» (затем долгие годы– «Нитрон»). Открытие этого предприятия было важным событием. И потому, что пресса кричала о новом свершении советской химии, хотя всем было известно, что завод куплен в Италии и собирать его будут при участии и под наблюдением итальянских специалистов. И потому, что шептались о сугубой вредности производства, что с годами подтвердилось во всем ужасающем размахе. Но главным, пожалуй, событием стали сами приехавшие в наш закрытый город итальянцы, поселенные в специальной девятиэтажке на ул. Пушкина. Про итальянцев рассказывали, что их кормят привезенной из Италии едой, поят итальянским вином, и при этом получают они сумасшедшие деньги. Что наше начальство совсем с ума посходило, и когда итальянке понадобилось сделать аборт, ей давали общий наркоз (несбыточная мечта наших баб), а вокруг стояли главврач и начальники обл- и горздравотделов. Ну и т.п.
С. вспоминал о некоем роде трудовой повинности– ночных дежурствах, во время которых надо было сделать то, что официально строго запрещалось,– открыть задвижку и спустить в Волгу отработанную воду, отравленную страшным ядом синильной кислоты и другими гадостями.
Все знали, что совершают преступление– и те, кто приказывал, и те, кто исполнял. Они и сами в большинстве ведь и жили тут же, в поселке. Чтобы притупить возможные угрызения совести, в эту смену всем выдавали спирт– сколько хочешь. С некоторым подъемом, даже с восторгом, вспоминал С., как он, мастер смены, откручивая вентиль, полупьяный, громко вслух сам себе кричал Маяковского:
Довольно жить законом,
данным Адамом и Евой!
Клячу историю загоним!
Левой!
Левой!
Левой!
Он так воодушевлялся, рассказывая, что виделось: в реку льются кубометры отравы, а мастер чувствует себя героем, типа Александра Матросова.
***
В перерыве на ХIХ партконференции у входа во Дворец съездов я стоял и курил, беседуя с широко известным в узких кругах Юрием Мелентьевым– в те поры министром культуры РСФСР, до этого зам. завотделом культуры ЦК. Его благосклонная беседа со мною объяснялась тем, что Мелентьев был саратовец, учился в нашем суворовском училище.
Каким образом, не помню, но вполне естественно разговор повелся о толстожурнальных публикациях– едва ли не главных тогдашних событиях. Юрий Серафимович спросил: правда ли, что «Урал» собирается опубликовать набоковский «Дар».– Уже напечатали? А глава о Чернышевском тоже опубликована? Да?! Надо вдарить! «Филипп, Филипп!– закричал он стоявшему неподалеку высокому осанистому лысоватому генерал-полковнику с кагэбэшными петлицами– чин почти немыслимый, равный по советской табели о рангах, вероятно, армейскому маршалу.– Иди сюда!»
Так я рукопожался с Филиппом Денисовичем Бобковым, первым заместителем Председателя КГБ СССР, грозой диссидентов и прочих интеллигентов. Мелентьев, приземистый, с широким щекастым лицом, восточными глазками под стеклами очков, возбужденно повторил: «Филипп, «Урал» напечатал «Дар» с пасквилем на Чернышевского, этого даже эмигрантские издатели себе не позволили. Надо вдарить! Сергей, вы у себя вдарьте в «Волге».
Всемогущий Филипп молча курил, глядя тяжелым взглядом выпуклых светлых глаз.
А на днях в ТВ-передаче «Апокриф» Виктора Ерофеева я услышал, как
В. Бондаренко назвал главу о Чернышевском лучшим, что написано в ХХ веке о русской интеллигенции. Юрий Мелентьев– покровитель т.н. «русской партии»– его не одобрил бы.
***
Мыслимо ли вообразить, что в наши дни Шукшин был бы «нашим современником», а Высоцкий либералом?!
***
Богатые помещики, соседи Гурмыжской, отлично зная степень негодяйства юного ее фаворита Буланова, рассуждают:
«– А вот мы жаловались, что людей-то нет. Для новых учреждений нужны новые люди, а их нет. Вот они!
– Что ж, пожалуй; пусть служит, мы неразборчивы…» (А. Н. Островский. «Лес»)
***
По ГТРК «Саратов» репортаж о том, что мэрия приобрела 10 новых пылеуборочных машин, «журналисты ознакомились с их устройством», выступил мэр, и т.д. Да возможно ли такое– не говорю, в Швейцарии или Канаде, или даже Польше, нет, спрашиваю, в Гватемале или Конго журналистов собирают, чтобы продемонстрировать чудо техники ХХI века– пылеуборочные машины?!
А пресловутые «подарки»? Почему первыми лицами с помпой перед телекамерами проделывается то, что должно передаваться в рутинном рабочем порядке рядовыми чиновниками?
Но всего позорнее визиты высоких чиновников и депутатов в детские дома, в т.ч. и для инвалидов, где после вручения детям компьютера или телевизора, купленных за счет налогоплательщика– за наш с вами счет, визитеры опасливо усаживаются на ненадежные детские стульчики, а благодарные дети поют и пляшут пред умильными взглядами бесстыдников и бесстыдниц.
***
Ермолов, живущий на покое в Орле, «не принимает одних только городских чиновников, а что всякому другому доступ свободен». (А. С. Пушкин. «Путешествие в Арзрум»)
***
Посмотрел по ТВ «Июльский дождь», с тех пор мною не виденный. Пришло в голову, что этот и вправду без дураков экзистенциальный и революционный для слома послевоенной идеологической поганки фильм большого режиссера сделался плацдармом для множества последующих поделок, в которых пустоту пытались прикрыть долгими панорамами Москвы и спешащей толпы, той невольной массовки, которая безотказно, безвозмездно и беспроигрышно работает на любого режиссера.
В советском кино действие крайне редко происходило в конкретном городе, за исключением Москвы, Ленинграда, ну, еще довольно редко Одессы и Киева.
Были одновременно два фильма, снятые в– правда, не названном– Горьком в конце 50-х годов: «Екатерина Воронина» и «Евдокия». В первом показаны парадные улицы и порт, во втором– некая деревянная окраина, надо полагать, Кунавино. Зато недавно блестяще использовал долгие планы Нижнего Новгорода Алексей Балабанов в «Жмурках». Этот режиссер обладает редким урбанистическим вкусом. Он показал «декадентский» Питер («Про уродов и людей»). И угрюмый, но не как много раз бывшая декорация к Пушкину, Гоголю или Достоевскому, а живой, трамвайный, Питер в «Брате».
В нашем Саратове, на моей памяти, снималось немного фильмов. Первая экранизация романов К.Федина «Первые радости» и «Необыкновенное лето» в 1956–1957 годах Владимиром Басовым, еще один из первых фильмов Петра Тодоровского «Верность», где, впрочем, самого города почти не видно.
К чему это я? К тому, что я, провинциал, жалею, что не запечатлевались, или почти не запечатлевались, или снимались безымянно Воронеж и Астрахань, Самара и Тула, Ярославль и Ростов-на-Дону.
Говоря о незапечатленности, я имею в виду не только утерянный архитектурный облик губернских центров, но еще образ и ритм их жизни, облик горожан и прочая. Правда, существует до их пор практически не востребованная местная кинодокументалистика. Дело в том, что долгое время существовали зональные студии кинохроники. В Саратове– с 1931 года. Помимо документальных и так называемых «заказных» фильмов (а изредка и игровых) студия снимала киножурнал «Нижнее Поволжье», на закате Советской власти бездарно переименованный в «Волжские огни». В зону нашей киностудии входили Астраханская, Сталинградская, Саратовская, Пензенская и Ульяновская области и Калмыцкая АССР. Вообразить только, сколько и чего не наснимали местные киношники за 70 лет!
Сейчас по ГТРК «Саратов» прокатывают документальные ленты конца советской эпохи (почему-то одни и те же, чаще про Балаково), но почему не обратиться к фильмофонду студии кинохроники давних лет? Правда, там у них какой-то скандал случился вокруг прав на киноархив, но неужто так и держать сокровище под спудом?
***
Лучшее купанье– в дождь.
…а где я купался в своей жизни? И стал я вспоминать.
Волга: Саратов и Саратовская область, Самара, Астрахань, дельта (Астрахан-
ский заповедник, названный моим отцом «каспийскими джунглями»); Дон в Вешенской и где-то у ст.Семикаракорской; Днестр у Тирасполя; Большой Иргиз у г. Пугачева, М. Караман, Медведица, приток Медведицы Рельня, приток Волги Терешка километров в 10 от устья, вообще всех малых речек и не вспомнить.
Черное море: Гагра, Пицунда, Кобулети, Батуми, Геленджик, Анапа, Туапсе, Дедеркой, Коктебель, Одесса, Ялта.
Сиваш.
Балтийское море: Эльсинор (по дороге к Копенгагену).
Адриатическое море: Дубровник.
Изо всех дороже всего воспоминание: было мне тогда лет 30, недалеко от Лысых Гор, где в Медведицу впадает тихая речки Рельня. К вечеру теплый бурный дождь с взрывающимися о воду ударами капель, я один из неуютного мокрого сада спустился к Рельне, поплыл и плыл очень долго, выплыл в Медведицу и доплыл до плотины здешней маленькой ГЭС, и голый, мокрый, скользя по земле и траве, воротился в дом.
Плыл, казалось, вечно, и у самого лица, на лице лопались водяные пузыри, среди лилий и кувшинок, упругие стебли которых то и дело пытались заплести мне руки, ощущая не границу сред, но цельно воду реки, влагу неба и себя едва ли не той же влагой.