Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 1, 2008
Михаил Окунь родился в 1951 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский электротехнический институт. Работал радиоинженером, литературным консультантом, редактором. Сборники стихов: «Обращение к дереву» (Л., 1988), «Негромкое тепло» (М, 1990), «Интернат» (СПб, 1993), «Ночной ларек» (СПб, 1998), «Слова на ветер» (СПб, 2002), «Чужеродное тело» (Гельзенкирхен, 2007). Книга рассказов «Татуировка. Ананас» (СПб, 1993). Член Союза писателей СССР (1991). Номинант премии «Северная Пальмира» (1999), Бунинская премия (2007, шорт-лист) и др. С 2002 года живет в Германии.
Рассказы
УРАГАН ФОМИЧ
Самые губительные тайфуны называют самыми ласковыми женскими именами. В этой истории все наоборот – мужичок росту среднего, со светлыми волосиками, с носом картошечкой, со скромным именем Фомич сделался если не торнадо или самумом, то уж небольшим ураганом местного значения точно. А потом и притчей во языцех. А потом и легендой. За что и получил прозвище Ураган Фомич. Или Ураганыч. Или УФО (что адекватно НЛО). А с чего все началось? С малого, как водится…
На наши ежесубботние встречи в парке отставной инженер, а ныне лицо неопределенной профессии, Фомич имел правильное обыкновение приносить пластмассовуюфляжечку с разбавленным спиртиком, настоянным на тоненьких перегородочках, содержащихся в грецких орехах. Называл он свое изделие «перепоновкой» или, по-фирменному, «фомичовкой». К фляжке прилагался кулечек ржаных сухариков собственного же изготовления.
Вел себя Фомич в те времена скромно и пристойно – выпивал помалу, закусывал, жил настоящим, о большем не мечтал. Увидит ворону – кинет ей сухарик. Любил эту птицу за долголетие – она, говорит, здесь паслась, когда еще императрица Екатерина Великая в эти места на полюстровские воды наезжала (не в нынешнем смысле этого глагола).
Так и шло все тихо-мирно, пока не стала в Фомиче пробуждаться гордыня. То ворона древнего шуганет, то «фомичовки» недольет во флягу, то сухариков в пакетик недосыплет. А потом и вовсе дела пошли наперекосяк.
Намекнул как-то раз Фомич, что недурно бы после столь щедрых угощений парковых сводить его в какое-нибудь местное кафе. Знал бы я, чем это закончится, – нипочем не согласился бы. Потому что с того дня и пошел Фомич ураганить.
Повадился он залетать в кафе, и, уже не довольствуясь малой крохой, увидит у кого-нибудь язык копченый на тарелке – хвать! Бутерброд с икрой – кусь! Да еще верхней губой пришлепнет, чтобы «рыбьих яиц» побольше захватить. Стакан соку – хлёб! Но больше всего стали его остерегаться потому, что даже водку легко мог отпить. В общем, народ сильно пугался. И вскоре, завидев синее пальто Фомича, персонал всех окрестных забегаловок поспешал запирать двери заведения изнутри.
Настали трудные времена. Проселками и перелесками все дальше уходили мы в поля – в поисках кафе, куда еще не долетала дурная слава Ураганыча. Но таковых оставалось все меньше и меньше, пока не осталось совсем. А чего волновались-то, собственно? Ну, искал человек хлеба насущного…
После того как все точки питания перешли по отношению к Фомичу в режим отсечки, начал он лютовать в парке.
Вот сидит на лавочке молодая мамаша с коляской, благостно достает пирожок собственного изготовления, закусить желает. Подкрался Ураган Фомич, налетел – одной половины пирожка сразу как не бывало, вторая уже в кармане его пальто покоится.
Вот рыбачок наловил в пруду местной сорной рыбки с гордым именем ротан. ПроураганилУраганыч – нема у бедняги заветного целлофанового пакетика. И тому подобное.
Надо сказать, что примерно в это же время припали к Фомичу еще две напасти. Первая – начал писать стихи, да все о дальних странах, об экзотических красавицах. Помнятся следующие строки:
Мечтаем о полете
Мы в дальние края…
Этакая песенка Буратино из довоенного советского фильма. Там, как вы, быть может, помните, по замыслу сценариста в финале прилетает аэростат в виде парусника, из которого появляется человек в кожаном шлеме полярного летчика. Он дает щелчок в лоб Карабасу Барабасу, отчего последний валится в лужу, и забирает папу Карло, Буратино и прочих кукол в некую страну сплошного счастья (в подтексте, разумеется, СССР). Будто мало там своих страшных марионеток…
Вторая напасть – обуял Фомича особый род мании величия. Стал он всех убеждать (видимо, под влиянием собственных виршей), что побывал в Таиланде и на себе испытал все прелести тайского эротического массажа. Настаивал также на личном участии в групповых семейных оргиях американских свингеров. Сердился, требовал полного доверия к своим словам.
Стал Фомич настаивать и на том, что знаком со многими известными людьми – от московских артистов и писателей до врача нашего районного венерологического диспансера. А я, к стыду своему, еще и подливал масла в огонь этот безголовый.
Как-то раз у дверей кафе «Люди добрые», аккурат захлопнувшихся перед нашими носами, встретил я давнего знакомого в дорогом плаще, модных золотых очках и при «Ролексе». Удостоил он меня краткой беседы. Фомич в это время с деликатностью, тлевшей в нем с былых времен, отирался в сторонке. А когда мы возобновили маршрут, спросил, с кем это я разговаривал.
– Как же ты не узнал, Фомич! – притворно вскричал я. – Это же господин К., твой главный друг в последние пятнадцать лет!
Загнал, короче, человека в угол. Теперь жалею об этом.
Бывали, конечно, и просветления в состоянии Фомича. Идешь мимо его дома, стукнешь в окошко (а жил он на первом этаже) – смотрит, улыбается ласково, лампочка сзади подсвечивает головушку желтую, нимб создает. По всему видно, умиротворен Фомич. Должно быть, каши гречневой покушал. С молоком. Или с маслом.
Закончилась история Урагана Фомича печально (а может быть, и весело).
Как-то раз в парке летом появился желтый автомобиль типа фургона. Из него извлекли огромный пестрый ком тряпья и большущую корзину. Несколько манипуляций – и безвольный ком, к удивлению гуляющих и окрестных обитателей, превратился в яркий воздушный шар. И пошло-поехало – сноровистые люди стали запускать шарик на высоту метров в пятьдесят, держа его на длинном канатном поводке, да собирать денежки с желающих хоть чуть-чуть побыть какой-никакой, а птичкой.
Но интересно, что вдали, за парком, на плоской крыше небоскреба, в котором помещался так называемый бизнес-центр, возвышался еще один шар – рекламный эрзац, заляпанный разноцветными надписями. Этот уродец был намертво пришпандорен к поверхности, и, конечно же, взлететь ему не было дано никогда.
Но с некоторых пор я стал замечать удивительную вещь: какого бы направления ни был ветер, настоящий шар непременно отклонялся в сторону никчемного бизнес-суррогата, словно тяготел к нему, как роскошный селезень к подсадной пластмассовой утке. «Странно, – подумал я тогда, – очень странно».
В один из особо жарких дней Ураган Фомич, распихав очередь желающих подняться на воздух (впрочем, сами расступились – кто же УФО не знал?), кинул горсть монет сноровистым людям, ворвался в корзину шара и поднялся вверх. А еще через минуту произошло страшное.
Вынув из-под полы своего непременного синего пальто заранее припасенный топорик, Ураган Фомич с воплем «На Италию!» обрубил собачий поводок шара. «Во, Фомич опять ураганит!» – раздался из глазеющей толпы пьяненький, но уважительный голосишко известного полюстровского алкаша по прозвищу Синюшная Борода.
Как и следовало ожидать (вспомните о моих наблюдениях), при полнейшем штиле освобожденный от пут шар пошел на небоскреб. Фомич стоял, гордо,
по-капитански глядя вперед. Впоследствии об этом эпизоде в гуще населения сложен был куплет:
Шарик улетел, влача
Урагана Фомича.
Он стал народным гимном нашего муниципального округа.
Катастрофа казалась неминуемой. Шар быстро снижался, и через несколько минут следовало ожидать его соударения с небоскребом. Сноровистые люди опрометью кинулись в свой фургон, но почему-то не погнались за шаром, а порулили в совсем другом направлении. А тем временем «Титаник» и айсберг сближались.
Но случилось непредвиденное. Перед самым небоскребом шар будто собрался с силами, чуть взмыл вверх и плавно опустился на крышу – рядом со своим мертворожденным двойником. Издалека было видно, как маленькую фигурку Фомича вывалило на плоскость, но он шустро вскарабкался обратно в корзину.
На некоторое время вновь прибывший шар замер, а затем стал слегка раскачиваться. При этом создавалась оптическая иллюзия, что раскачивается вместе с ним и второй эрзац-шар. Но прошло еще несколько секунд, и стало очевидно, что это не иллюзия, а самая что ни на есть реальность.
Теперь уже оба шара раскачивались в унисон с довольно большой амплитудой. А в корзине, радостно размахивая руками, бесновался муравьишкаУраганыч.
И, как в песне, невозможное стало возможным! Оба шара оторвались от крыши! Но если один из них совершил это плавно, то другой отодрался мучительно, с душераздирающим треском. И какие-то люди в пиджаках и при галстуках, выскочившие через несколько секунд на крышу, увидели лишь уплывающие бок о бок шары, Ураганыча, ликующего в корзине одного из них, да троих вконец ошарашенных работяг-ремонтников, которые под эрзац-шаром выпивали и закусывали – место было хоть куда: укромное и безветренное. То есть крыша их поехала (точнее, полетела) в самом буквальном смысле.
Шары уходили на запад и скоро скрылись за горизонтом. Позже промелькнули слухи, что по достижении государственной границы, которая, как известно, на вечном замке, их сбила бдительная служба ПВО.
Так печально закончилась история приятеля моего Урагана Фомича, и долго еще жить ей в молве народной…
Но, как всегда, возможен и другой вариант. Представим себе в той самой Италии, куда столь упорно рвался Ураган Фомич, какой-нибудь курортный городишко на Адриатике.
Уличное кафе. Беззаботные люди, попивающие свои капучино-амаретто. Смех, радость, возгласы… Как вдруг из-за угла, нацелившись немигающим оком на вазочку орешков, возникает фигура в синем всепогодном, уже изрядно потертом пальто. Переполох, паника, крики: «О! О! О! УраганиоТомаччо! Руссише инфант террибль!» Вот уж и нет никого вокруг. А Фомич не спеша опускается на легкий плетеный стул, пьет чуть остывший кофе со сливочной пенкой, кушает орешки – он их еще на своей сумрачной родине сильно полюбил. Щурится на солнышко, мурлычет: «О, соле мио!» Сожалеет маленько, что нету в этом сорте орехов замечательных перепоночек.
А над лазурной упоительной гладью бухты, нежно соударяясь упругими боками, плывут два ярких воздушных шара, один из которых испещрен надписями на неизвестном тут языке. К обоим шарам подцеплены корзины, полные людей, – работает сладкая парочка и зашибает немало.
Завидев Фомича, шары подмигивают ему – соотечественник как-никак. И Фомич приветственно машет своим.
Да не подумает читатель, что Фомич являет здесь собой какого-то бродягу или надоедливого городского сумасшедшего. Нет, он солидный владелец преуспевающего увеселительного предприятия по катанию на воздушных шарах. А что до всех этих чашечек, рюмочек, орешков… Что ж, у богатых свои причуды (в том числе и в одежде). Иному заезжему немцу, глядишь, и лестно, что местная знаменитость благосклонно отхлебнула кофе из его чашки.
Помнишь ли ты наши одинокие прогулки по чавкающим пустынным аллейкам ноябрьского парка, вальяжный УраганиоТомаччо? Обрел ли ты свою любовь, подобно угнанному тобой шару? Дай ответ! Не дает ответа…
А мы тем временем упорно месим бесплатный грязный снег да вечерами черными в «ящик» поглядываем: «Ах, Италия! Ух, Сингапур! Эх, Зимбабве!» Многих зим этой замечательной бабве, многих лет!..
СУББОТА, ВОСКРЕСЕНЬЕ…
В ночь с пятницы на субботу Мартынычу приснился сон, который поначалу шел успешно, а завершение имел скверное.
Снилось, что очутился он в большой комнате, представлявшей собой сплошной диван с розовой атласной обивкой. А посередине этого грандиозного дивана вовсю происходил групповой секс.
«Порнуху снимают!» – восхитился Мартыныч, однако, оглядевшись, ни камер, ни софитов не приметил.
Между тем две девицы – коротко стриженная блондинка и длинноволосая брюнетка – стояли, как выражался Тит Лукреций Кар в своей бессмертной поэме «О природе вещей», «в позе четвероногих». Позади этой сладкой парочки помещался довольно упитанный мужчина лет пятидесяти и неутомимо изображал швейную машинку поочередно с каждой из красавиц, причем строго дозировано: полторы минуты с одной, полторы – с другой, и так далее.
«Рэнди Вест!» – ахнул Мартыныч, узнав своего многолетнего кумира, ветерана американских фильмов класса «Максимум Х».
Девицы наперебой восклицали на чистом иностранном языке: «Фантастик!», а кумир как резолюцию накладывал, но почему-то по-немецки: «Натюрлих!»
Внезапно он заметил глазеющего Мартыныча и, не снижая профессионального темпа, приветливо ему кивнул. Мартыныч слегка удивился, но решил, что если уж столько лет он пялился на упражнения Рэнди, то и Вест со своей стороны должен был заприметить его у экрана.
Тем временем актер подмигнул Мартынычу – мол, не робей, коллега! – и показал подбородком на девиц, которые, до отказа разинув рты, бешено шуровали языками друг у друга в полостях (ротовых же, естественно).
Мартыныч похолодел. «Свершилось!» – подумал он. Сама легенда всемирного порно как равного приглашает его подключаться! Члены Мартыныча, в том числе и основной, онемели…
Однако требовалось взять себя в руки. «Прорвемся! – решил Мартыныч. – Девчонки должны помочь, а там, глядишь, разойдется».
Он скоренько скинул нехитрое обмундирование и направился к передней части упряжки. Блондинка и брюнетка перестали лизаться и оглядели приближающегося Мартыныча – как ему показалось, весьма благосклонно.
Когда Мартыныч был уже в шаге от них, обе девушки снова открыли рты. «Красавицы… – Мартыныч чуть не заплакал от счастья. – Богини…»
Внезапно брюнетка вульгарно расхохоталась, а блондинка на знакомом до боли языке, без всякого акцента сказала:
– Спрячь свой вонючий обсосок, козел драный! И вообще, пошел вон отсюда!
Мартыныч опешил и умоляюще посмотрел на Рэнди. Но тот лишь кривовато ухмыльнулся и слегка пожал плечами, как бы говоря: «Извини, друг, для тебя роли в этом сценарии не предусмотрено». А брюнетка встряла совсем по-нашему:
– Ты че, не понял?!
И Мартыныч от дикой тоски пробудился в семь утра, что для выходного дня было полным нонсенсом.
Утренние часы тянулись томительно, и, чтобы хоть как-то развеяться, без десяти девять Мартыныч направился к открытию в пивной бар.
Заведение размещалось на первом этаже многоэтажного дома. Мартыныч выпил маленькую кружку «Невского», поглазел на барменшу Люду и направился к выходу. Как только он сделал первый шаг из дверей бара, рядом с ним на землю шлепнулся кусок фанеры.
Мартыныч задрал голову и увидел свесившуюся с балкона пятого этажа толстую пожилую башку человека типа отставника. Бывший воин, видимо, производил уборку территории и, встретив возмущенный взгляд Мартыныча, вежливо, но твердо попросил:
– Постойте, пожалуйста, пять минут.
«Для более уверенного попадания, что ли?» – подумал Мартыныч и, перейдя улицу, вошел в парк.
Парк являлся бывшим пустырем с чахлыми деревцами, прудом (в прошлом котлованом) и редкими лавками. Но поскольку неподалеку располагалась интуристовская гостиница, в траве парка обычно лежало довольно много отечественных «голосистых», как когда-то поименовал их Мартыныч.
«Голосистые» представляли из себя стройных девушек, загоравших без лифчиков. Их трусики были составлены из двух веревочек – одна охватывала бедра, другая была продернута от живота к спине через промежность и межъягодичное пространство. Иногда компания из двух-трех «голосистых» взаимно поглаживала друг дружку по спинкам, ножкам и шарикам, изредка почмокиваясь. Заговаривать с «голосистыми» на предмет знакомства – дело абсолютно бесполезное: они были жестко ориентированы на иную публику.
Поплутав бесцельно среди «голосистых» тел, Мартыныч побрел домой. Открывая дверь, он понял, что за время его отсутствия прибыл Сидящий. А войдя, убедился – Сидящий уже сидел. На кухонном столе перед ним аккуратно стояла опустошенная «Столичная», вторая была опорожнена на две трети.
Сидящий был старшим братом Мартыныча (то есть в широком смысле, тоже Мартынычем). Тридцать лет он проработал в отделе технического контроля режимного завода. И ежедневно в течение этих лет (за исключением, разумеется, праздников, больничных и выходных) приходил в свой закут, разворачивал на столе техническую документацию, принимал пару стаканов технического же разбавленного и сидел.
Создавалась полная иллюзия бытия: начальник ОТК сорок шестого цеха занят изучением важных бумаг. И никто даже приблизиться не мог к постижению хоть малой доли всей глубины погружения Сидящего в себя!
За долгие годы у Сидящего выработалась на редкость основательная поза для сидения. Расставленные локти упирались в столешницу, придавая устойчивость корпусу, голова держалась в полунаклоне, но на грудь не свешивалась, глаза оставались открытыми, но остекленевшими, ибо обращены были внутрь.
Выйдя на заслуженную пенсию, Сидящий стал проводить бóльшую часть года на даче. Но там супруга сильно докучала ему, не давая возможности нормально сидеть.
Время от времени он наезжал в город, якобы для того, чтобы помыться. Однако процедуру эту осуществлять удавалось далеко не всегда, потому что Сидящий садился и сидел суток двое, после чего, ожесточив нутро, вновь возвращался на ненавистные огороды.
Но, – возразит вдумчивый и внимательный читатель, – для полноты приближения к ушедшей реальности Сидящему должно не хватать наличия техдокументации. Раскрою секрет: она у него была!
Перед собой Сидящий постоянно выкладывал одну и ту же пачку затрепанных «синек» с надписью в угловом штампе: «Изделие БК-188/Р. Сборочный чертеж», – спертую незадолго до окончательного выхода с родного предприятия. И теперь, благодаря этой, казалось бы, бессмысленной и к тому же отчасти небезопасной акции, душа его во время сидения пребывала в полной гармонии.
Остается лишь добавить, что собутыльничества как явления Сидящий не терпел, а закуску использовал крайне слабую, как и положено в служебно-полевых условиях.
Мартыныч, прибытия Сидящего не ожидавший, робко приблизился к нему. Тот поднял на брата натруженный наблюдением бездны взгляд и ровным голосом сказал:
– Не суетись, мореман! Сгоняй еще за парой.
И Мартыныч отправился за водкой.
…А в ночь с субботы на воскресенье ему вновь приснился Рэнди Вест. Был он в строгом черном фраке, цилиндре и при перчатках, а под руки держал двух давешних барышень, одетых в платья с фижмами и чепцы.
Мартыныч поклонился и с чувством сказал:
– Доброго здоровьичка, РэндольфИваныч! Погодка-то нынче…
А тот покосился на потертый сюртучок Мартыныча и укоризненно покачал головой:
– Экий ты, братец, однако… Племянницы мои погостить приехали к дядюшке из Унечи Брянской губернии, я их представить тебе хотел, а ты эдак оконфузился. Стыдно!
Несмотря на полученный выговор, проснулся Мартыныч в прекрасном расположении духа и, съев яичницу, направился в парк. Гулял, смотрел на солнышко, не замечая «голосистых», удовлетворенно припоминал, что за ночь Сидящий ударно проработал почти всю документацию, и приговаривал: «Что за день! Никаких отрицательных эмоций…»
ВЕЧНО ПОКОЙНЫЕ
Смерть – это тот кустарник,
в котором стоим мы все.
И. Бродский
Три человека вошли в кинозал. На афишке стоял «Броненосец Потемкин», однако неожиданно с экрана поперла заграничная порнуха.
Одному человеку было шестьдесят лет, второму – сорок пять, третьему – тридцать. Объединяло их то, что они были вечно покойные, хотя сами об этом не подозревали.
Старший минут через двадцать после начала фильма зал покинул. Не то чтобы из ханжеских побуждений, а просто захотелось человеку выпить. Средний досмотрел до конца. Младший тоже досмотрел до конца, при этом вскоре после начала подозрительно завозившись в области ширинки брюк.
Старший вечно покойный зашел в дешевую разливуху под названием «Вечный зов» и выпил двести пятьдесят граммов водки, на склянке которой криво и морщинисто сидела изготовленная при помощи ксерокса этикетка с надписью: «наилучшая… по старинным русским рецептам… с добавлением…» И решил продолжать. А как раз в этот период город заполонила жидкость, особо воздействующая на желудок, даже самый луженый.
На такую безделицу, как бурый понос, старший обращать внимания нипочем не стал и дело продолжал дней пять-шесть. Но если с поносом еще можно как-то договориться, то от прорвавшейся постоянной рвоты желчью никуда не денешься. Организм вечно покойного обессолился, обезводился и еще обез- не знаю что. Сердце не потянуло, и человек пал смертью на перекрестке, потому что для борьбы со зловредной жидкостью имел лишь одно средство, первое и последнее, – собственный организм, изношенный жизнью в стране.
Его свезли в морг, где фотограф Сергей сделал замечательные снимки, первые такого уровня в земном движении вечно покойного, а судмедэксперт задумчиво осмотрел внутренности.
Сорокапятилетний, понабравшись по фильму, решил отправиться к одной бесплатной знакомой. Там они занялись действиями, «влача обвислые нагие телеса», как выразился когда-то поэт Бодлер. В это время к знакомой ввалилась очередная компания. Хотя они тоже были вечно покойные, однако какие-то чрезмерно возбужденные. Дня через два беспробудства они не то что по злобé, а как-то мимоходом тюкнули сорокапятилетнего чем-то весомым по башке и положили в ванну, решив, что там ему будет комфортнее.
Еще дня через три о нем вспомнили и обнаружили, что воды красноватого цвета в ванне явный переизбыток, а тело притоплено в области головы. Тогда на последние копейки они купили пива нового сорта под названием «Моча Мочегорска» (изготовители специально дают ему прокиснуть, бодрит). Погоревали малость о произошедшей ошибке и расползлись по берлогам и норам.
Вскоре за бабонькой приехали ласковые люди в серых шинельках, а что она помнит? Пили, спали, какие-то тела к ней подваливались, иногда по двое-трое зараз.
Вечно покойного свезли в тот же самый морг, где фотограф Сергей со тщанием, хотя и хлебнув перед этим чего-то разбавленного, сделал фотопортрет. После чего эксперты, посверлив маленько череп вечно покойного и проверив, сколько водопроводной воды в легких, на вечный покой его и определили.
Более всего повезло младшему вечно покойному. В течение фильма, трижды покончив со сладким рукоблудным делом, он поехал домой и лег спать с женой, с которой не разговаривал уже полгода. И все бы ничего, но работал он на стройке шабашного типа, где никого толком не оформляли – никакие там трудовые книжки и прочие советские рудименты. Но зато на этой стройке постоянно что-то падало сверху – в аккурат на головы монтажников, каменщиков и прочего трудового люда. Недели через две такая участь постигла и третьего нашего героя, и он неизбежно предстал перед строгим объективом неумолимого фотоангела смерти.
Тут читатель, подобно некрасовскому генералу, может потребовать: «Вы бы ребенку теперь показали светлую сторону!» Там, помнится, знаток железнодорожного строительства с охотой отвечает: «Рад показать!», однако на самом деле только дуркует – мол, труды роковые кончены, немец уж рельсы кладет и т.д. А мне и вообще нечего ребенку показать.