Послесловие Сергея Боровикова
Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 1, 2008
БАТЯ
Хотелось бы (при понимании, что не объять необъятное) остановиться всего лишь на одном – так запавшем в сердце – дне моего красноярского гостевания в доме писателя. Но и без мало-мальски предваряющего «предисловия» не обойтись.
Уже не вспомню всех деталей и нюансов, предшествовавших моему порыву, толкнувшему меня на дерзость такую… Короче, в тот, уже и далекий ныне, 89-й готовилась к выходу в Приокском книжном издательстве моякнига стихотворений. И одно из них (под названием «Мундштук») захотелось мне – кровь из носа! – посвятить Виктору Петровичу. Ну и заклеил я свой опус в конверт и надписал красноярский адрес живого русского классика, прося у него разрешения на воплощение своей охоты. И мало надеясь, что вообще удостоюсь хоть строчки ответа. Ан нет! И случился быстрый ответ. Да такой, что… Короче, книга вышла со стихотворением, посвященным Астафьеву, – с его личного благословения. А это, как говорится, не фунт изюму вам… Далее затеплилась какая-никакая, а переписка. А в сентябре 89-го забрезжила и возможность встретиться с Виктором Петровичем. И не где-нибудь на бегу и «средь суеты редакций клятых», а в самом Красноярске, городе, где волею судьбы захоронены кости моих раскулаченных предков, высланных со Смоленщины.
Получив сию нечаемую весть, конечно, засуетился.
Но не мной ведь подмечено: чем грустнее – тем смешнее. В России, по крайней мере, где, по слухам, сифилитика триппером не испугаешь.
Но что-то не заладилось на самих енисейских кручах. А тут накатил октябрь, смурной, как африканец с похмелья. Белые мухи закружили, а что уж толковать, смекаю, про Сибирь, где и в мае снежок не привозной.
В ноябре – телеграмма: «Приглашаем на декаду сибирской литературы. Астафьев». Это значит, Виктор Петрович, подзадержавшись не просто так, озаботился не только о моем бесплатном проезде, но еще и подзаработать на выступлениях перспективу высвечивал.
Ну, казалось бы, хватай тару да наддавай пару. Да ведь не зря же и такое говорится: мол, замаячило, да не ухватишь. В общем, известное дело: где тонко, там и склизко. В самую точку поговорочка. Ибо о ту пору мне и скользить не в чем оказалось: последние ботинки каши запросили. Да так, что не только до Енисея, до ближайшей забегаловки не допрыгаешь. Не говоря уж о бакалее разной да булочной. В общем, по курве шапка, по едреной матери колпак. С расстройства-то я, разумеется, не за булками побежал. Ну, а там известно: не жили богато, не к чему и начинать…
Где-то через недельку пришлось вспоминать в свое оправдание известную лагерную присказку о том, как писали одному зеку из дома в ответ на его просьбы. Писали коротко и ясно: письмо, в котором ты просил (то-то и то-то), мы не получили… Потом уже при встрече рассказал, почему не воспользовался такой перспективной оказией.
Виктор Петрович вспомнил известную частушку:
У меня галоши есть,
берегу их к лету,
а по совести сказать,
у меня их нету…
Тогда поездка не состоялась. А к тому времени в издательстве «Молодая гвардия» вышел в свет астафьевский двухтомник «Последнего поклона». И тут же получаю от одной красноярской приятельницы, профессиональной поэтессы, известие, что высылает она мне сей двухтомник, подписанный вольною охотою самим его автором. А ведь я даже и намеком не заикался самому Виктору Петровичу. (Впрочем, потом мне еще предстояло немало дивиться душевной щедрости и, главное, непоказушной внимательности писателя.)
Приходит бандероль, вскрываю пакетище прямо на почте. Выпрастываю содержимое. И аж животом ослаб. Вместо шикарного двухтомника – кучка брошюр о вреде алкоголизма и пара «кирпичей» литературных из ныне так называемого ближнего зарубежья.
Ощущение такое, как если бы вдруг узрел самого себя среди бела дня «в нецензурном» положении. Не стоит о шуме-гаме, поднятом мной на почтарских этажах. Толку-то!
В результате моего скорбного писка в Красноярск получил «копию» того, что было начертано в дарственной надписи на двухтомнике: «Владимиру Болохову из Сибири поклон, пожелание здоровья, стихов, солнца, радостей земных, а цветочек из моей родной Овсянки. В. Астафьев. Декабрь – 1990 г.»
Я аж заскулил немо: там еще и цветок! Из самой Овсянки!.. От самого Астафьева!..
Узнав о почтарском «казусе», Виктор Петрович передал приятельнице, что вручит мне предназначенный им дар лично. Что и сделал. И я даже «не прогадал». Во-первых, стал обладателем «Последнего поклона», запакованного в специальный картонно-ледериновый футляр, одного из трехсот, заказанных писателем для дарения самым близким себе людям. Во-вторых, автограф на двухтомнике был нe чета предыдущему. А в-третьих, Виктор Петрович сподобил меня этакой мини-библиотечкой из собственных книг, вышедших в последнее время в разных издательствах. И с самыми, главное, разнообразными теплейшими автографами. Вот уж воистину, не было бы несчастья, не видать бы фарта.
Рассовал я книжки в своей безразмерной сумке, а у самого-то от радости губы, видать, к затылку поползли.
– Чего смеешься? – спросил Виктор Петрович.
– Да вот ни к селу ни к городу анекдотец лагерный припомнился…
– Какой?
– Да такой вот… Получает, значит, один шустрячок-бытовичок письмишко домашнее от матери. Ответное на свое, в котором он сообщил, что, освободившись (этот шустряк, не успев один срок отмотать, по дороге домой на второй устроился), он сразу решил домой не ехать. Пока, мол, устроился… «на триста» с довеском. Это значит, на лагерную паечку штрафного «статуса». А деревенская старушка-то и рада за сыночка. Годы-то послевоенные, голодные. Вот она и пишет: а не поможет ли он и младшему братцу хотя бы на двести и без довеска где пристроиться?..
Закатился-забулькал Виктор Петрович. А я вслед за ним и того пуще. Когда кто-то откровенно-задушевно да взахлеб смеется, меня от хохота раздирает просто. Да и кто не знает: русский смех хорош – от уха до уха. А то что это за прижимистая заморская ухмылочка! Так себе, как говорится, ни понос, ни золотуха.
Выложил я свои соображения по этому поводу между иканием с клокотанием, а Виктор Петрович аж за живот схватился. Ну, мне тут вообще хоть поближе к известному чуланчику держись.
– Ой не могу больше! – говорю. – Ой прихватило!..
– Отчего? – стонет хозяин дома.
– Видать, правды обожрался, – не полез я в карман за словом.
И тут смех как обрубило. Погрустнел, посуровел писатель. И, утирая набежавшие слезы, мрачновато выдохнул:
– От этой хвори, сдается, вся Россия мается… Боюсь, как бы до заворота мозгов не дошло…
* * *
Короче, в январе девяносто первого очутился я на не чужих мне берегах «таежно-острожного» Енисея. По вольной воле да по приглашению, заранее обговоренному до тонкостей, самого Астафьева.
Приземлился я в Красноярске уже поздним метельным вечером. И, разумеется, не стал беспокоить непраздного человека на ночь глядя. Благо было где и приютиться и похлебосолиться в уютном застолье с дорожного и прочего устатку. На другой день звоню.
Чтобы обговорить час встречи, а Виктор Петрович сообщает с этакой тускловатой ухмылкой, что сегодня свиданьице вряд ли состоится, потому как необходимо срочным образом поменять эти треклятые полусотенные, хотя в доме их всего-то штук семь-восемь, но ведь деньги же! Батюшки-светы! Оказалось, приспичило мне посетить родимую Сибирь в минуты, по-житейски и впрямь роковые. По радио-то еще с утра – как войну некогда – объявили о том самом «павловском обмене» полусотенных дензнаков. А у меня-то как раз в кармане вся неказистая моя наличность – сплошь ими, зеленобокими «ильичевками» то есть. Заметал я, как говорится, икорку паники. Замечешь! Я за пять тыщ верст от родного дома. А в чужом городе у сберкасс уже невообразимые очереди. Но – выкрутился: помогла все та же добрая душа, приветившая меня с первой минуты моего пребывания на территории, равной трем Франциям с Британией в придачу…
И вот я в доме Виктора Петровича…
Много всякого и разного можно добрым словом помянуть о том незабываемом дне моего гостевания в доме живого классика. О том же незатейливо хлебосольном и по-сибирски радушно-неутайчивом обеденном столе в уютной кухоньке, освещенной добросердечием верной жены и сподвижницы писателя – Марии Семеновны. И об откровенно-разговорчивой прогулке по Академгородку, с простуженных круч которого узрел я в январской морозной дымке – на той стороне Енисея – знаменитую астафьевскую деревню Овсянку. Тем паче, что и поговорили пo-расейскинараспах. Без всяких там сентиментальных пузырей и великосветских выкрутасов… Успели даже изрядно подзамерзнуть на продуваемых «сиверком» снежных отрогах.
Вернулись в дом. Посогрелись, понятное дело. И тут Виктор Петрович объявил, что тягаться в бодрствовании ему со мной не резон, да и режим он ломать не собирается, тем более что ему в ту пору изрядно нездоровилось (о чем я, олух, лишь по заглатываемым им лекарствам догадался). В общем, полчасика, но прикемарить пожилому человеку надо было – хоть кровь из носа. Мне на досуге предлагался выбор: либо огромная груда книжных новинок, пришедших с разных концов – что страны! – планеты, либо продолжить застолье «сам-на-сам», либо… А может быть, мол, тоже не мешает придремнугь на широком диване в гостиной, вызвавшем своей обширностью мгновенные ассоциации со знаменитым тургеневским «самосоном». И как ни распирала меня врожденная библиофильская алчь да при искушении таким богатством «ассортимента», а только и я решил прилечь минуточек на десять – не более. И специально этак по-сиротски примостился, не раздеваясь и ноги свесив на пол. И, видит небо, как меня и не было.
В общем, прикорнул я на десяток минут, а очнулся, когда за окошком-то ни зги белого денечка. А засыпал-то – еще за полдень едва перевалило. Растворив гляделки, начинаю как бы выпрастываться из какой-то несказанной крылато-невесомой легкости… И все это я чувствую с раздвоенно-отстраненной зоркостью. Самого себя как бы со стороны вижу. А в башке светло и чисто – как парным веничком по мозгам прошлись. И будто выспался я, как сто лет не высыпался. А самое главное, что мерещится мне: не абы где пробудился я, а в самом что ни на есть разродимом дому. И не какой-то чужой дядя ухмыляется надо мной с этакой миротворно-суровой лукавинкой, мол, что ж ты спишь, дуболом, на дворе-то – гляди!.. Хотя тут же ясней ясного осознаю: в Сибири я, а мужик в полотняной исподней рубахе, стоящий надо мной, это и есть живой расейский писатель Виктор Петрович Астафьев. Но как же по-родственному и по-свойски пощелкивал он пальцами по кадыку, в другой руке каким-то чудом удерживая сразу две фаянсовые кружки, парящие свежезаваренным чаем.
И, видно, навсегда останется для меня самого диковинной загадкой то неосознанно-первозданное душевное движение всего моего ошалелого нутра. Да, ошалелого, но ведь не до такой же степени!
Короче, узрев и почуяв вокруг себя, что почуял и узрел, я как-то заполошно скувыркнулся с дивана и едва не выдохнул – вслух: «Эх, и славно же я выспался… батя!..»
Но – не выдохнул. То есть не сказал вслух. Напротив, залопотал что-то невразумительное, неискренне расхожее…
Но ведь и здраво рассуждая: хорош бы я был со всей этой… и слова-то не подберешь… искреннойопупелостью, что ли… Той самой, у которой ведь, как у топора, два «конца»: либо обух, либо острое лезвие…
Но: было – как было. Чему названья ни один чистозвон не подберет… А я и не буду.
Владимир Болохов
19 сентября 1989 г.
с. Овсянка
Дорогой Владимир!
Ловчился я, ловчился, чтобы выкроить время для Вашего приглашения и не изловчился – время мое съедает текучка. Хорошо, в тайгу дважды выбрался и маленько поработал.
А сейчас, убравшись в огороде, запасшись дровами, разгружаю почту и улетаю в Москву, на сессию. Вернусь не знаю когда и насколько… В конце месяца поездка за рубеж…
Но есть «но»… Со 2-го по 5-е октября в Красноярске дни «литературной России», и я попробую, чтобы пригласили и Вас, надеясь, что вернусь домой к той поре, хотя 5-го октября секретариат Союза писателей РСФСР и много еще чего… работать некогда… «Мундштук» хорош. Спасибо.
А вот с Ильичом Вы, как и многие, в заблуждении (речь о наших точках зрения на «тему» Ленина, тогда очень актуальную. – В. Б.), с него все и началось…
Оставим эту тему для разговора…
Извините, что коротко – почты гора, а времени в обрез, и ручка каплет, извините. Все помаленьку разлаживается. Желаю доброго здоровья! Кланяюсь.
В. Астафьев
27 сентября 1990 г.
Красноярск
Дорогой Владимир!
За письмо и газету (с опубликованным «Мундштуком». – В. Б.) спасибо. Напечатанные стихи смотрятся даже лучше, чем в рукописи.
Кто это Вам из Красноярска написал экую ересь? (Речь, по всему, об издательско-красноярских моих контактах – невеселых. – В. Б.) Пащенко, что ли? (Пащенко Олег, бывший «ученик» Астафьева, ставший в перестроечную смуту злейшим публичным врагом бывшего учителя, и бывший впоследствии редактором местной компатриотической газеты, «поливавшей» ненавистными злобными статьями Виктора Петровича. – В. Б.) Если бы я даже командовал издательством, и то бы ничего для Вас сделать не смог. Само наше издательство, как и большинство издательств России, на грани гибели. Бумагу оставили лишь на учебники и детские книги, те, что уже в производстве, доведены до мизерных тиражей. Тираж альманаха «Енисей» с 25 тысяч убавлен до 5, книги, стоящие в плане, переносятся на следующие годы, поэзию вообще предлагают печатать на свой счет и на своей бумаге, и несколько проходимцев уже воспользовались этой возможностью.
Полоса в жизни страны черная, бедная творческая провинция, привыкшая вести полуголодную, но беззаботную жизнь, так и сидит на утлом гнездышке, не подозревая вроде бы, что ее ждет, а ждут ее бедствия страшные. Писатели почти все старые, работать и служить где-то уже не могут, а пенсии малые, а цены растут и растут…
О, Господи! И опять в первую голову пострадает Россия и ее творческая интеллигенция, в убогом состоянии и количестве пребывающая.
Извините меня, если я Вас расстроил, но сам я расстроен больше еще, хотя мне лично голодная смерть не грозит, но за державу стыдно и за Вас всех больно.
Кланяюсь. Виктор Петрович.
(В. Астафьев)
24 октября 1990 г.
Дорогой Владимир!
В «Новом мире» я скоро буду и, конечно, поговорю… Но в журнале все очень сложно, вышел только 4-й номер… И что будет впереди?..
А между тем ко мне пришло письмо из «Волги», спрашивают, не знаю ли я залежавшихся рукописей?
Лично для меня никогда не было важно, где печататься, важнее – что печатать, и я предлагаю Вам послать повесть в приличный журнал «Волга» (та повесть уже была одобрена в «Новом мире», а заодно и в «Октябре» застолблена на всякий случай – по рекомендации его же – Виктора Петровича. – В. Б.) на имя зав. отделом прозы Валерия Федоровича Володина, по адресу: г. Саратов-2, набережная Космонавтов, 3, журнал «Волга»…
…И желаю успехов. Я зашился совсем, написать подробнее нет никакого времени.
В. Астафьев
5 февраля I991 г.
Красноярск
Дорогой Володя!
Сделав исключение из правил, прочел я твою рукопись без очереди. Думаю, что «Новый мир» ее не напечатает. Журнал этот несколько эстетский, академического духа, да «Одлян…» Габышева он напечатал, да и Солженицына к тому же. Думаю, может твою повесть напечатать «Юность» (тогдашний либерал-прохиндей, гл. редактор ее А. Дементьев скакнул от меня как от прокаженного, чуть не зарезав мой «диплом» в Литинституте. –В. Б.) – они уже приучили почти своих молодых читателей к лагерщине и блатному стилю, с Аксенова начали и твердо держат эту «линию».
Что касается меня и моего мнения, если оно тебе нужно? Я считаю твою повесть антилитературой, и коли существует антижизнь, то и литература, ею рожденная, должна была явиться. И думаю, что половина читателей поймет антиязык литературы подобного рода. Ведь мы и сами не заметили, что более чем наполовину наш обиходный язык уже состоит из блатного сленга, косноязычия и сквернословия.
Не знаю, есть ли будущее у литературы подобного рода? Почему бы и не быть? Ведь привился же рок к слаборазвитым народам, как гриб к гниющему дереву, и досасывает из него последнюю здоровую кровь и остатки разума. Ослабевшим разумом и принял наш народ припадочных коммунистов, их мораль, а затем и всю пошлость в виде патриотическо-проститутского искусства, и оттуда прямым ходом к видео с голыми бабами, совокуплениями на манер скотства и садизма.
Но порнокультура существовала всегда – не было фото, живописцы, в том числе и великие, баловали публику «видиками»; фольклор всех народов, но особенно наш, русский, индийский, африканский и, отчасти, южноамериканский, наполовину состоит из срама и матерщины.
Но всему этому противостояла колоссальная волна человеческой культуры, начавшаяся с Возрождения и опиравшаяся на достижения Древней культуры. Она, настоящая культура, смыла и загнала в подвалы антикультуру. И литературе, подобной твоей, будет противостоять классическая русская культура и прежде всего литература. Вот и меня потянуло почитать после твоей прозы Бунина, Тургенева, Гоголя, прозу Пушкина, как тянет глотнуть чистого воздуха после душного помещения. Здоров будь. Виктор Петрович. (В. Астафьев)
Извини, что так нервно и скоротечно отвечаю – народ не переводится, устал жутко, сегодня начинаю лечиться – давление замучало. Роман так еще и не открывал… В. П.
24.2.91 г.
Дорогой Володя!
Я так и думал, что ты постараешься не понять моего письма и слово «антилитература» воспримешь без кавычек, но втайне надеялся, что ты уже приблизился к профессиональному отношению в литературе, когда не комплименты ценятся, а нечто более нужное и необходимое, тем более, что я и пояснил «подтекст» своего письма, говоря, что «антижизнь» и должна рождать «антилитературу». Более того, я и сам вот понял, что тоже делаю ныне «антилитературу», и какое-то время она будет царить в российской словесности, и хорошо, если Великая культура прошлого выдержит ее накат, а будущая жизнь будет так здорова и сильна, что устоит пред ее страшной, разрушительной мощью. Хотя действительность наша не вселяет в это уверенности.
То, что ты мне прислал сейчас, давно пройдено, это из советских детских журналов пятидесятых годов и ни в какое, конечно, сравнение не может идти с той прозой, которую до этого я читал у тебя. Не надо меня называть «мэтром» – я это тоже проходил, и людей с воспаленным самолюбием видел в нашей жалкой литературе не меньше, чем ты зэков по тюремным нарам.
Рекомендацию не могу дать (в Союз писателей, но я ее не просил у В. П., а, как потом выяснилось, просили мои искренние красноярские доброжелатели, в частности, поэтесса Аида Федорова. – В. Б.) потому, что мой самоотвод не подействовал и я остался секретарем Союза, а секретарь не имеет права давать рекомендации. Во всяком разе так было.
Сейчас я вплотную влез в роман (речь о «Проклятых и убитых». – В. Б.), сменив номер телефона и пользуясь тем, что он не трезвонит. Авось до весны позволит мне сделать первую книгу, хотя бы. Поэтому рукописей мне не присылай, непрочитанных ворох остался на лето… Кажется, летом я начну строить избушку под Енисейском, чтобы иметь где скрыться от людей, срама и шума…
Здоров будь. Знай, пиши – это главное в жизни литератора.
Кланяюсь.
Виктор Астафьев.
Возвращаю газету, ты говорил, что вроде бы она у тебя одна. Я не знаю круг твоего чтения, но если ты снисходишь до современной беллетристики, прочти роман Л. Лиходеева в журнале «Звезда» № 2 – 5 за прошлый год.
6 августа I991 г.
с. Овсянка
Дорогой Володя!
Получил письмо. Спасибо! Аида Федорова заботится о тебе, как мать родная, но я увидеться с нею никак не могу. Живу в деревне, работаю. Приехал в мае, хотел отдохнуть, но у нас ни весны, ни лета нет. Дожди, холодина и непогода загнали меня за стол. Закончил «Последний поклон». Работа вышла сложная и большая. Устал. Ездил на Алтай, на Шукшинско-Соболевские чтения. И там первому секретарю Союза писателей РСФСР Романову говорил о твоем членстве, а чтобы по пьянке не забыл, об этом еще и письмо написал. Так что успокой Аиду, но мое ходатайство может не помочь, а навредить тебе, ибо эта литературная дама, наряженная в офицерские галифе, – Бондарев, подавшийся в неистовые борцы за коммунизм во всем мире и в литературе тоже, человек мелкий, может навредить из-за меня и Вашему брату-солдату.
Днями я из деревни уже отчаливаю до следующего года. Обнимаю. Виктор Петрович. (В. Астафьев)
3 декабря 1991 г.
Дорогой Володя!
Как тебе там зимуется?
У нас настоящая зима, пошли морозы, сегодня за двадцать, но солнце светит, сухо, и так бы вот всю зиму и было.
Володенька! Ты с просьбой своей пришелся не ко времени, в тот день, как пришло от тебя письмо, я послал письма и в старые, и в новые Союзы с просьбой не считать меня более членом этих организаций. Хватит, в детстве пошлялся с дрынами в игаркских штанах, подрался, позаедался, складничком в башку раненный был, больше в шайки не хочу, натешился.
А тебе надо, для пенсии, и, наверное, найдутся в Москве и Сибири члены, которые порекомендуют в Союз, и теперь уж примут, я в этом уверен.
Живу тихо, занимаюсь пустяками, работать по-настоящему не могу, шибко болит голова, замучало давление.
Еду подлечиться в местный санаторий, авось после этого засяду за стол. Без работы худо.
Будь здоров! Обнимаю – Виктор Петрович. (В. Астафьев)
24 ноября 1992 г.
Красноярск
Дорогой Володя!
Ко времени пришло твое письмо, днями начинаю работу над второй книгой, твое предупреждение (что-то, помнится, по поводу некоторых натяжек и «несоответствий» с так называемой «правдой жизни» и «правдой вымысла» в первой книге романа. – В. Б.), увы, опоздало – первая книга уже напечатана в № 10 – 12 «Нового мира».
А написавши большую и очень трудную работу, на почту не смогу отвлекаться, силы уже не те, ведь через год стукнет 70 лет – это много.
Что касается твоего письма, то один Господь без греха, но я хоть каюсь в них, грехах-то. Действительно, поддерживал и хвалил людей, иногда недостойных, но чаще страждущих или чем-то меня опутавших, но еще чаще, чтобы отвязаться от мешающего жить и работать, особенно журналистов и особенно провинциальных – жалко! Сам был таким. Одно время я говорил: «Если б был бабой, весь матрац подо мной изорвался б в клочья, никому не могу отказать…»
Провертывались и Пащенки, но всего четыре за 42 года. Сами по себе они, конечно же, вредны и вредны тем, что обжегшись на Пащенко, я потом могу пройти и не помочь десятку талантливых людей. Однако ж помогаю. За мной остается архив, и из почты моей люди узнают, что поддержал, протолкнул, помог чем мог очень многим настоящим, талантливым людям, подставлял плечо и спину друзьям и слабым людям… И все это закономерно, все это естественно, и я этого не рекламирую, оттого и твой корреспондент (Аида Федорова. – В. Б.) так мало осведомлен о моей деятельности.
Вот перечитал телегу рукописей и выловил из того воза три талантливейших рассказа и со своим предисловием отправил в «Новый мир», увы, их там не приняли, и я передал рукописи в другой журнал. Из всех моих рекомендаций поэтическая не прошла ни одна, прозаических же несколько проскочило. Ну и что? Мне стрелять «новомирцев», да? Ну, застрелю я своего старого друга и превосходного прозаика Залыгина, написавшего «На Иртыше», «Комиссию», «Соленую падь», и что будет? Может, ты знаешь того, кто может заменить его на посту главного? Я таких не вижу и не знаю, пока. Кстати, Евгений Храмов (редактор моей не состоявшейся поэтической книги в «Совписе». – В. Б.), гуляка-мужик, поэт какой, не знаю, уже в «Н. М.» не работает, с ним вместе «ушли» и еще кое-кого, а взяли людей с коммерческой жилкой, ибо выпуск одного номера «Н. М.» стал стоить 2,5 миллиона, и дай Бог, чтобы журнал выжил. Он был и остается, пока, лучшим в стране, и я немножко горжусь, что состою в его редколлегии, пущай и номинально, скорее дежурно, чем действующе, я, соглашаясь в редколлегию, так и просил не загружать меня, а Залыгин – мужик понятливый (еще бы! при любых системах и строях понятливый был. – В. Б.), вон даже гонорар платит ныне самый высокий в стране своим авторам, не желает, чтобы они голодом сидели.
Вот так вот. Что касается Хлестакова, Гены (помнится, красноярский самозваный друг, который хуже врага – мне присылали из Красноярска его зарисовки в сомнительных листках о В. П. – В. Б.), то это агромадный мужик из деревни Толстоносово родом, проработавший оперативником 25 лет и пробующий себя «на ниве журналистики», и я не читал, чего он там наворотил. Тамара, жена его, капусту мне солила в Овсянке, а Гена все с говорящей машинкой вокруг меня крутился, ну вот и надыбал материал. Что же мне его тоже убивать? Так ведь не справлюсь, в нем естественного весу 120 кг, и он приемами владеет, да и худого ничего мне не сделал, а хорошее сделать пытается, помочь чем, а то ведь критиков и стихоплетов много, но мусор увезти некому и за хлебом послать некого, а сами мы все чаще и чаще не ходоки и нам догляд нужен. А я был и остаюсь человеком благодарным. Иль это тоже грех в твоем понимании?
Здоров будь и поосторожней по отношению к старшим, а то ведь не все они обладают таким же чувством юмора, как я.
Кланяюсь – Виктор Петрович. (В. Астафьев)
23 октября 1994 г.
с. Овсянка.
Владимир!
Из тысячи юбилейных поздравлений, писем и телеграмм – единственный, кто требует ответ, – Болохов.
Человек, плюющий в протянутую руку и открытую душу, это я об Аиде Федоровой, как называется на лагерном жаргоне?
Я не читаю рукописей в «Н. мире», тем более поэтических, и существует моя фамилия там только для поддержки моего старого и старшего друга – Сергея Залыгина. Всей поэтической продукцией журнала распоряжается Олег Чухонцев, зная его вкус и деловитость, думаю, что поэма Ваша, будь она гениальна, как полагаете, давно была бы напечатана, если не в «Н. мире», то в каком-либо мировом журнале, скажем в Париже или Нью-Йорке.
Привычка указывать человеку, с кем ему водиться, где и что печатать, что есть, что говорить, чисто коммунистическая и рабская. Свободный человек сам собой распоряжается и никого не спрашивает о своем поведении, и нет над ним гражданина начальника.
Вашу проповедь и отповедь я получил в момент, когда жена моя, М. С., лежала в тяжелейшем состоянии в больнице, я, вдвоем с неразумной еще внучкой, тянул дом и писал повесть, но Вы болеете неизлечимой болезнью – гениеманией, и нет Вам дела до чужих бед и забот. Я за свой литературный век перевидал гениев целые тучи, не одного уже посылал на х.., надо бы и Вас послать туда же, да жалко, злоба и без того дотачивает Ваш изъеденный лагерной молью, истощалый и больной организм. Можете выступать где угодно и как угодно, мне на это нас.. ть, а письмом Вашим я иду растопить печку, ибо недостойно оно того, чтобы хранилось в моем архиве.
Окстись неразумный! В. Астафьев.
(И здесь просто нельзя не вклиниться своим – единственным – письмом, ответом на предыдущее, дабы хоть чуть прояснить ситуацию нашего, не окончательного таки, разрыва эпистолярного. – В. Б.).
ПОСЛЕДНЯЯ ПОСИЛЬНАЯ «ЗЛОБА»
В. Болохов – В. П. Астафьеву
И-эх, Виктор Петрович! Бог Вам судья за то, что разглядели в просто печали и обреченно-предначертанном неумении л г а т ь (кому бы то ни было) моих… злобу, коя, якобы, съедает мой «гениеманиакальный» организм.
Вы напутствовали (в нашем, Новомосковском компатриотическом ежемесячнике «Поле Куликово», почившем в бозе вместе с его редактором, где, к моему изумлению, В. П. оказался в членах редколлегии среди оголтелой нашей провинциальной комсерости. – В. Б.) с т у к а ч а, у коего и «душа», и руки по локоть в крови десятков загубленных им судеб. Я, печально оповестив Вас о сем, злобец! Пусть будет по-Вашему. Да только как же так-то?! Я, вызывавший лишь «намечных» ваших обидчиков к барьеру – публично, печатным словом – и злобец?!.
Мне, конечно, придется окститься, «неразумному», как Вы великодушно посоветовали. Но только зря Вы меня пожалели, не послав туда, куда слали многих… Ой ли?!.. А может, и поосторожничали все же?.. Ну, да Бог с Вами, повторяю. Многогрешный и естественно-порочный, зависти и злобы лишен я почти начисто. Посему и жив. И, главное, несказанно счастлив, что пережил то, что пережил. От счастья сложновато быть злобным. Не правда ли? Будьте здоровы. И да пребудет с Вами все, что Вам дорого и мило. Жалею об одном: «мысль изреченная есть ложь»… И ради Бога, забудьте неблагодарного»… Простите. В. Б.
10. II. 94 г.
P. S. Я Ваше письмо огню не предам: правда – любая – это Божье, на что посягать – святотатство… В. Б.
23 июля 1998 г.
Овсянка
Дорогой Володя!
Есть странное свойство у твоих посланий, они всякий раз приходят, когда я хвораю. На этот раз расхворался я не на шутку, с зимы и по сию пору не могу остановиться. Вот и в санаторий съездил, вроде бы поправился малость, но все недомогаю. К больным легким прильнуло и захворало сердце, потом все остальное оказалось изношенным, да еще диабет нашелся. Сижу на диете, насчет ввинтить уж ни граммулечкинеможно. Читаю помаленьку, вот за рукописи принялся.
Прочел твой цикл стихов с напряжением – это серьезно, местами, отдельные стихи до пушкинских строк восходят, поэтому напечатать их будет очень трудно (вот так-то!.. – В. Б.).
Наш журнал «День и ночь», не перенеся безденежья, кажется, кончил свой короткий век (ошибся Виктор Петрович, выходил и поныне, пока не умер его редактор Роман Солнцев, я печатался регулярно в нем и даже в номерах, посвященных уже памяти самого В. П. – В. Б.), с «Н. миром» у меня связь чисто символическая. После ухода С. П. Залыгина мне и делать-то в редсовете нечего, остались там люди чужие и шибко деловые, они журнал постепенно угробят. Олега Чухонцева тебе, однако, не пройти, он оброс многими знакомствами и, соответственно, обязательствами, порой печатает совершеннейшую дичь, порой ничего, вот в 5-м номере стихи какого-то Захарова, очень русские и хорошие.
Я попробую адреснуться в наш альманах «Енисей» с твоими стихами, альманах, кажется, устоял. Но надолго ли?
Прости, что пишу коротко. Быстро устаю. Обнимаю тебя, желаю доброго здоровья.
С поклоном В. Астафьев.
1 февраля 1999 г.
Дорогой Володя!
После длительных простоев, ленений и сачкованья я взялся за дела. Стихи и поэму я отдал в «Енисей» (ответа не было видно, «власть» переменилась. – В. Б.). Как они этим распорядятся – не знаю. Печатай, что написал, но хорошо бы оттиск и мне прислал.
Зима у нас лютует, жизнь тоже, а мы с М. С. (Марьей Семеновной, женой. – В. Б.) попеременке хвораем, но не сдаемся. Журнал наш «День и ночь» попал в финансовую яму и едва ли из нее выберется – такие времена!
Обнимаю тебя, желаю доброго здоровья.
Твой Виктор Петрович
Без даты, на открытке с видом красноярского моста через Енисей
Дорогой Володя!
Я, как и положено, каждую весну отбываю в больницу, здесь и письмо твое получил, и стихи. Очень славные, очень светлые стихи. Я передам их в газету, может, и напечатают (напечатали и в «Комсомолке» от 8.03.91, и в сибирских изданиях. – В. Б.).
Зиму проработал, как каторжный, прикованный к тачке. Сделал вторую книгу романа – очень тяжелую. И надорвался в этой работе, жду тепла и мая, чтобы убраться в деревню, покопаться в земле и отдохнуть от бумаги и чернил, а тут юбилей, да с шумом, с помпой, хотел в лес убежать, говорят: нельзя, «народу» нужно. Ну, а мне, старослужащему солдату, как скажут «народ» и «нужно», так я сразу и по команде «смирно» становлюсь…
Радостно, что ты пишешь, дышишь и бодришься. С маем, с весной тебя!
Твой – Виктор Петрович.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Я позволил себе написать несколько строк по поводу публикации писем Виктора Петровича Астафьева не потому, что был с ним знаком. Познакомился и встречался я с ним в Москве лишь несколько раз, и то были короткие встречи.
Пишу и не потому, что имею какой-то особый взгляд на творчество Владимира Болохова, хотя, конечно, приятно, что его имя вернулось в «Волгу», где в свое время он получил поддержку. Как и других авторов прежних лет: Александра Титова, Никиты Янева, Сергея Стратановского, Александра Ожиганова, Льва Усыскина, Владимира Вахрушева.
Пишу же я ради краткого комментария к тому письму, где Виктор Петрович вдрызг разносит своего корреспондента.
Читая это письмо, невольно вспоминаешь другое, всем известное – Натану Эйдельману. Тот же захлестывающий, вскипающий, безудержный гнев. По совсем иному поводу и направленный совсем иному во всех отношениях адресату, но тот же мгновенно взорвавшийся гнев не владеющего собой человека.
Я раздумывал над тем, почему лучшая часть русской литературы, в т. ч. и многочисленные ее представители евреи, не только не отвернулись от Астафьева после письма Эйдельману, но продолжала числить его в самом первом ряду русской литературы, притом ценить как художника и гражданина особо обостренной совестливости? А вот «патриотический» лагерь с его непременной антисемитской составляющей проклял и заклеймил, не жалея брани, Виктора Петровича. Почему?
Те, кто надрывно и истерически поглощен поисками врагов внешних и «унутренних», происходят почти поголовно из малопочтенной породы бесталанных литературных побирушек, для которых главное сбиться в стаю, дабы сподручнее было искать поддержки в «сильной руке». Для таких настоящий талант – всегда враг.
Тогда как для настоящего литератора, какого бы рода и масштаба ни обладал он дарованием, какую бы прописку ни носил в паспорте, какое бы – русопятое или «еврейской национальности» – лицо ни имел, для него – как там у нетитульного Пастернака? – «Талант – единственная новость…»
А еще не держали сердца на гневливого Виктора Петровича, ибо было известно (крик на бедного Болохова еще одно тому подтверждение), что этого измученного с обнаженной душою человека ничего не стоит вывести из себя. А еще: безобразный случайный всплеск куда безобиднее той ежедневной мрачной «идейной» борьбы с «русскоязычными», которой предаются многочисленные члены (чем они горды, так это своим членством) Союза писателей.
И последнее, уже по поводу письма Болохова, которое разгневало Виктора Петровича. Молодой литератор никак не мог уразуметь готовности, с какой любимый мастер оказался в членах редколлегии дурно пахнущего компатриотического тульского издания, на что ему и посетовал.
Увы, не только тульские, но и многие иные, в т. ч. и саратовские, как мы помним, литдеятели умели уговорить живого классика освятить своим именем их сомнительные издательские затеи. Сам же он пишет Болохову: «Действительно, поддерживал и хвалил людей, иногда недостойных, но чаще страждущих или чем-то меня опутавших, но еще чаще, чтобы отвязаться от мешающего жить и работать, особенно журналистов и особенно провинциальных – жалко!»
Астафьев – во всем Астафьев.
Сергей Боровиков