Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 1, 2008
Алексей Слаповский. ЗЖЛ (Замечательная жизнь людей): Пьесы. – М.: Время, 2007. – 704 с.
Пьесы Алексея Слаповского, представленные в сборнике “ЗЖЛ (Замечательная жизнь людей)”, не то чтобы по-новому открывают читателю эту весьма значительную часть дарования писателя, скорее помогают полнее понять автора “Первого второго пришествия”, “Я – не я”, “Дня денег” и других известных романов. Его драматургия в хорошем смысле “бедна”, свободна от деталей быта, но зато богата на характеры и на столкновение идей. Персонажи, даже если это одушевленная мебель или машины-иномарки, философствуют без перерыва, а уж люди устраивают на сцене форменное извержение страстей, пьют, влюбляются, рожают и умирают, в общем, все как в жизни. На ум приходят повести Вольтера, есть что-то общее между поисками смысла в них и рассуждениями героев в пьесах. И не только потому, что последние простодушны и симпатичны, а еще из-за плотности происходящего как вокруг, так и внутри каждого из персонажей. Энергия, свободно гуляющая в диалогах, заставляет совершать поступки и прозревать за считанные минуты, что, допустим, у того же Чехова происходит не всегда, – т.е. ружье стреляет сразу же, не дожидаясь последнего акта. Может быть, поэтому пьесы у Слаповского обычно ограничены двумя действиями.
Зачастую, когда эмоции зашкаливают, при чтении возникает забавный эффект, словно слышишь со стороны, как этот же текст произносит актер на сцене. Возможно, что формат и предполагает именно такое прочтение. Впрочем, в сборнике есть пьесы (в основном из второго раздела), где конструкция намеренно выпирает, как того и требуют тема и назначение материала. Книга разбита на неравные части – “Представление о театре”, “ЗЖЛ (Замечательная жизнь людей”) и “Муза тюза” (последняя совсем невелика – всего три пьесы), предварена “Двенадцатью заповедями драматурга”, которые, как ясно из комментариев, автор хоть раз, но нарушал. Любопытно, что первые два пункта звучат вполне серьезно: “Любить не тот театр, что есть, а тот, что будет” и “Относиться к драматургии как к литературе”.
Роман Арбитман. Поединок крысы с мечтой: О книгах, людях и около того. – М.: Время, 2007. – 416 с., ил. – (Серия “Диалог”)
Книга рецензий и эссе Романа Арбитмана анонсируется как “путеводитель в мире pulp fiction”, правда, в предисловии справедливо замечается, что “в не меньшей степени данные тексты расскажут о самом авторе…”, и это действительно так. “Пожиратель книг” Арбитман куда более интересен, чем добрая половина сочинителей, попавших под ехидное перо рецензента. Отдельное удовольствие доставляет датировка, это в основном девяностые, в которых было много чего – дурного и хорошего, не отсюда ли пестрота имен? – так что они, эти тексты, и о времени тоже…
Следуя завету автора, я открыл и закрыл, – не пролистав, разумеется, а прочитав, – этот прекрасно изданный сборник с улыбкой: в памяти остаются остроумные заголовки статей и рисунки Темура Козаева, непринужденный тон дружеской беседы с читателем, заданный Арбитманом с первых страниц книги. Хотя тон этот от Ладлэма до Лема постепенно становится серьезным, и уже не шуточно достается “героям наших дней” Акунину, Донцовой etc. Убийственные рецензии на двухтомник саратовского поэта Николая Палькина и на книгу литературных фельетонов Виктора Топорова в финале – настоящая безжалостная литературная критика, высказанная с пылом “неистового Виссариона”.
В связи с этим сборником уместно было бы вспомнить “Историю советской фантастики” Рустама Каца. Почему? Да потому, что часть имен, особенно из первой половины книги, кажутся такой же хорошо продуманной мистификацией (видимо, это эффект времени), да и былые названия книг и издательств зачастую звучат издевательски неправдоподобно – например, Эрик ван Ластбейдер. Черное сердце. Тула: НПО “Тулбытсервис”. В конце концов, и сам Арбитман в эссе “Лем непобедимый” говорит, что когда “…издатели приучили граждан к мысли о том, что большинства писателей, чье имя стоит на обложке, в природе не существует, читателям оставалось только приучить себя к тому, что и текстов никаких тоже нет”.
Лев Гурский. Есть, господин президент! Роман. – М.: Время, 2008. – 448 с. (Парк гурского периода)
Последний по времени написания роман из “президентской” детективной серии получился на редкость эклектичной смесью. От трех эпиграфов, якобы принадлежащих Пифагору, Ганнибалу Лектору и Сталину, фирменных фразочек и пародий на TV до альтернативной истории, проведенной черным ходом через политическую кухню в поисках мифической кулинарной книги Парацельса, дающей власть над миром. Реалии и вымысел замешены в неравных пропорциях так, что получившиеся пирожные, кажется, только и годятся, что для киношного финала. Помните, была такая эпоха – сколько тортов было уничтожено, куда там героям телешоу “Дуэлянты” Тиму Погодину и Лере Старосельской!
Но в отличие от очередного Дэна Брауна Гурский принципиально несерьезен, а для сценариста будущего кинокапустника чересчур литературен. Похоже, что перед нами пародия на пособие для написания иронического детектива, что-то вроде того универсального клише, которое продал Остап в “Золотом теленке” горе-писателю Ухудшанскому. Нет смысла перечислять всех политических деятелей и звезд масс-медиа, выведенных в книге под смешными псевдонимами, тем более что большая часть из них у автора кочует из романа в роман. Однако и обыгрывание их “звездных” качеств по большому счету никак не держит сюжет, хотя и придает блюду остроты в пропорциях согласно жанру.
Еда и Власть в этом детективе – чуть ли не синонимы (смотри название романа), но сходство между ними весьма иллюзорно, так как последняя, будучи абсолютной, легко способна разрушить хитроумную, выстраиваемую точно по рецептам, интригу при помощи одного телефонного звонка.
По этому поводу лучше самого Гурского не скажешь – Кафка ложь, да в ней намек. Нынче голоса из Замка говорят нам вполне понятные вещи. Но абсурда в жизни (пусть и придуманной) еще хватает: политики шаманят на выборах, устраивают секретные встречи на каруселях, прячут заложников в секс-шопах, милиция Москвы роется на мусорке, отбивая “хлеб” у бомжей, и т.д.
Отмечу, как показательно автор расправляется с приметами недавней эпохи: в романе стопка журналов “Огонек”, бывшего “прожектора перестройки”, – всего лишь пыльная эпизодическая соседка вожделенной “Магнус Либер Кулинариус” на полке в кладовой.
Инна Кабыш. Невеста без места. – М.: Время, 2007 – 480 с.: ил. – (Поэтическая библиотека)
Книга стихов, где чуть ли не с первых строк декларируется “Русская жизнь насквозь литературна./ Мы страна слова (оно наше дело)./ Мы живем по-писаному: с листа…”, временами кажется чересчур прозаичной, если бы не спасали точные, выхваченные из временной темноты детали. Детские впечатления всегда яркие, но у Кабыш задействован другой механизм, фотоснимки как бы специально состарены и вставлены иллюстрациями в учебник.
Время хотя и смутно, но определено, а вот для того, чтобы найти себя в нем, автор затевает странную игру, словно перед каждым стихотворением заново повторяя считалочку “На золотом крыльце сидели…”
На электричку брали билеты,
брали сгущенку, сачки и крючки,
чтобы все лето болтаться у Леты,
тихой-претихой дачной реки.
Бабушка утром читала молитву
и отправлялась в местный ларек,
и отправлялись мы на ловитву:
сам себе каждый Бог и зверек.
Понятно, что такая неоднозначность может породить бесчисленное множество исходов, и в этом стихотворении так и случается .
…Даже трава становилась стоустой,
ибо наш слух был стократно остер,
Нас посылали бегом за капустой —
мы находили братьев-сестер.
Мы замирали, пронзенные сходством
с нами червячной дачной родни,
этим всеобщим божественным
скотством,
и ликовали, что не одни.
Растворение, потеря себя ощущается порой тем явственней, чем отчетливее новые времена проступают сквозь привычный классический пейзаж, “двор что чеховская декорация” оказывается закрытым, словно шкаф. Неслучайное постоянное обращение к героям Чехова и Толстого у поэта – опять-таки попытка выстроить в линию цепочку “царь… портной” и тем самым, разорвав круг, обрести женское счастье.
…Но светом каким-то ведома,
ведома незримой звездой,
окажешься вдруг возле дома
и дом тот окажется твой.
Что касается присутствующих в большом количестве в книге поэм, то в них у Кабыш много драматургии, но почти нет поэзии. Разве что, когда ритмизованная проза спотыкается на очевидных “а Марья Антоновна сказала”, “а Марья Антоновна подумала” (“Крысомор”), “И Махно побледнел”, “И Махно сказал” (“Гуляй-поле”), возникает эффект повтора, и тогда уже текст воспринимается по-иному, как полноценный верлибр.
В общем, сборник оставляет впечатление, на которое и рассчитывали издатели и автор, – солидный объем, своеобразный творческий отчет, избранное поэта, пауза посередине пути.
Кирилл Ковальджи. Избранная лирика. – М.: Время, 2007. – 496 с.: ил. (Поэтическая библиотека).
Прозрачные, легкие стихи, в которых аукаются шестидесятые с началом двадцатого века, по южному щедрые на чувство – вот первые ощущения от этой книги.
Море бывает грозным
и простодушно лучистым,
море бывает грязным,
а просыпается чистым,
берег, конечно, – мужчина,
волна, безусловно, – женщина…
Тут ни с того ни с сего
ты врываешься в стих
диковатая,
с сумасшедшинкой —
мне везет на таких…
Как поэт Ковальджи не берет на себя каких-то сверхобязательств, в лучших его стихах от пафоса его останавливает даже не ирония, а какая-то скупая точность.
…На пляже общество. Но от и до…
Вот убыл тот. Вот появилась эта.
Здесь не укореняется никто –
заказаны обратные билеты.
Здесь глубже понимаешь: все течет.
Уже закрыто лето на учет.
Мы сходимся, любезно тараторя,
временщики у вечных гор и моря…
Узнаваемые интонации (я не говорю о том, что интонации не свои, но все-таки слышны в этих строчках Самойлов и Липкин, и список при желании можно продолжить), риторика, впрочем, не навязчивая, скорее та же “любезная” родная речь.
О Ковальджи принято говорить в первую очередь как о педагоге, “учителе поэтов”, кто только не читал стихов под его “Зеленой лампой” – и покойный Дмитрий Александрович Пригов, и председатель Биеннале поэтов в Москве Евгений Бунимович. Что интересно, Ковальджи-поэт зачастую выглядит моложе своих учеников.
* * *
Пишут, в основном, четверостишья
с перекрестной рифмой… Я и сам
часто мастерю такие клетки,
все надеюсь, что живая птичка
вылетит – как будто клетки нет…
Пожалуй, меньше всего мне понравился раздел “Зерна (Книга краткостиший)”, видимо, “клетка”, сделанная там, оказалась слишком крепкой. А так в стихах Кирилла Ковальджи птичка вылетает часто.
Лариса Миллер. Золотая симфония. – М.: Время, 2008. – 275 с.
Шум времени каждый слышит по-разному. Для кого-то это океанский прибой, заключенный в раковину, для другого – бравурная музыка духовых оркестров. Для этой книги, по-моему, очень точно подобрано название, именно симфония, неспешно начинающаяся с дома на Большой Полянке, где троллейбус за окном и ночной стук пишущей машинки, и продолжающаяся дальше, расширяясь на всю Москву утренним многоголосьем улиц. Бесчисленное количество деталей, каждая из которых бережно хранилась автором, чтоб однажды перейти из разряда чепухи классом выше. И стихи, так же деликатно вставленные в плотную ткань письма, чтобы нам отдышаться и опять нырнуть в эту реку времен.
На планете беспредельной
Два окошка над котельной.
Это – дом давнишний мой.
В доме том жила ребенком.
Помню ромбы на клеенке.
Помню скатерть с бахромой…
Узнавание себя, но не для того чтобы умилиться бантикам и косичкам, а найти точки невозврата, с которых и начинается отсчет собственного “я”. При этом рассказ ведется автором настолько естественно и непринужденно, что вслед за Диной Рубиной, написавшей краткую и восторженную вводную этой книге, “все время хочется воскликнуть: да, да! так оно и было! – неважно, о чем та или другая новелла: воспоминания детства или портрет Арсения Тарковского”.
Огорчиться у Миллер можно только одному – быстрой смене картинки, иногда хочется поглубже увязнуть именно в этом мгновении, но нет, автор неумолимо тянет за руку мимо Папанина с несостоявшимся обедом, мимо протянутой конфетки Алексея Толстого в кабинет Ворошилова. К пятидесятым темп повествования несколько замедляется, но чувство, что барахтаешься в потоке, осталось, даже несмотря на островки эссе в книге, таких, как “Времена группы Simple”, например, дающие читателю время для передышки.
“Но вот в чем заковыка: чем быстрее вы усвоите тонкости языка, чем стремительней обогатится ваш словарь, тем изощреннее станет мир, тем меньше будет в нем уюта. Вот уже и модальные глаголы пошли, всякие там “должен, можешь, обязан, вынужден”: “Не хочу, но должен. Не могу, но вынужден”. И небо уже не то: задымленное, темное”.
О чем это, читатель? Только ли о пособии для изучения английского языка?
Марк Харитонов. Ловец облаков: Рассказы. – М.: Время, 2007. – 384 с. – (Самое время!)
В этой прозе многое находится по соседству лишь по воле автора, и соседство это порой выглядит странно знакомо – например, как во “Вспышках ночной грозы” манная каша рядом с запахом горшков (не тех, в которых эту кашу варят). Элементы фантастического вперемешку с производственным, сюрреалистические детали и одновременно какая-то спокойная экспрессия – будто сны наяву прокручиваются при помощи какого-то диковинного аппарата.
Часть рассказов написана от лица женщины, и в них, может быть, больше чем в других, время от времени возникает предчувствие, что сейчас произойдет страшное (которое так и не происходит – по всем канонам правильного саспиенса), в сочетании с некоторой театральностью ситуаций и монологов.
При всем перечисленном проза очень втягивает, полностью вбирает в себя. Символическое исчезновение, растворение главного героя в финале рассказа, давшего название всей книге, одна из самых эффектных картин у Харитонова:
“…Знакомая улица плыла среди них. Вишневый цвет прохладно розовел в рассветных лучах. Печной дым отделялся от трубы, плыл над крышами, унося с собой внутреннее тепло дома, запах праздничных, еще не подрумянившихся пирожков. Взбитые сладкие белки набухали в воздушной миске под легким маминым веничком. Пирамида пухлых подушек неслась по ветру трехъярусными фрегатными парусами. От слегка подсиненных наволочек исходила прохлада и свежесть детства, полотно прострочено было на маминой швейной машинке следами невидимой мышки”.
Так и хочется порекомендовать читать это вслух на ночь взрослым детям, чтобы поскорее закрывали глаза.