Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 1, 2008
Где друзья минувших лет, |
История связана с литературой тысячью незримых нитей, выявление которых – занятие столь же сложное, сколь и увлекательное. Отзвуки действительных событий, запечатленные на страницах художественных произведений, сами становились примерами для подражания. По их образцу современники, а часто и их потомки, строили свою жизнь и бытовое поведение. Так уж получилось в русской истории, что из всей армейской палитры образ бесшабашных пьяниц и отъявленных «донжуанов» прочно закрепился именно за гусарами. В XVIII столетии они набирались исключительно из людей свободного состояния, иностранцев и проходимцев всех мастей. Как и полагается наемникам, жили гусары весело, пили и шалили много – зато и воевали лихо! Несколько талантливых поэтов, вроде Дениса Давыдова, Александра Грибоедова или Михаила Лермонтова, очутившихся в гусарских рядах, своим творчеством много способствовали созданию этого яркого образа. За ними подтянули другие, часто сугубо штатские, как «наше все» Александр Сергеевич Пушкин. Кстати, отец легендарного ротмистра Бурцова, «величайшего гуляки и самого отчаянного забулдыги из всех гусарских поручиков», прославленного в стихах Дениса Давыдова как «гусар гусаров», «ера, забияка» и «собутыльник дорогой», и выведенного Пушкиным в «Выстреле» (именно его «перепил»Сильвио), владел в Аткарском уезде деревней Князевкой.Сам Александр Петрович Бурцов с конца 1807 по 1809 год из‑за травмы, «приключившейся от конского ушиба», служил в рядах Саратовского гарнизонного батальона, тогда, впрочем, находившегося далеко от родной губернии. Одним словом, в легендарном родословии русской гусарской традиции есть и саратовский след.
Где бы и как долго ни стояли гусары, всюду они упражнялись в шалостях далеко не безобидных: одним словом гусарствовали. Их праздники «всегда заключали в себечто‑нибудь забавное, остроумное, оригинальное», – вспоминал современник. Время от времени переводить гусар на другие квартиры было совершенно необходимо, иначе обыватели, в союзе с оскорбленными дворянами и разоренными купцами, могли потерять терпение и начать борьбу с «оккупантами». Наследить им удавалось так капитально, что и годы спустя дела о гусарских проказах пухли от новых бумаг, кредиторы взимали долги, а обманутые отцы и мужья искали удовлетворения поруганной чести. Прошлые грехи, подобно хвосту кометы, неслись за гусарами длинным шлейфом, часто настигая их далеко от места происшествия. Так было на самом деле и так, начиная с рубежа XVIII и XIX столетий, неизменно рисовали гусарский быт поэты и писатели. Восторженная молодежь поспешила принять литературные образы отчасти за чистую монету и сломя голову (часто буквально сломя) кинулась в гусары. Свято «храня традицию», они упорно, десятилетиями, всем своим поведением, сами того не понимая, воспроизводили стереотипы, почерпнутые со страниц художественных произведений. И традиция мнимая стала традицией действительной. Да такой, что в конце XIX столетия даже последний наследник престола, которому довелось царствовать, Николай Александрович, во время обязательных кутежей вместе с офицерами лейб‑гусарами, самозабвенно в нагом виде выл по‑волчьи, требуя угощения и, добившись его, лакал шампанское из лохани. Даже те из гусар, которые на службе никогда не отличались особой лихостью, подпадали под очарование легенды и, невольно приосанившись, горделиво и хвастливо, совсем «по Давыдову», описывали в мемуарах свою бурную молодость. А как иначе – образ обязывал! Да и автор этих строк невольно ловил себя на мысли, что и он порой невольно попадал под гипнотизирующие чары гусарского мифа. Так ли это, решать читателям. В основу этого очерка положены невыдуманные факты и свидетельства современников о пятилетней стоянке в Саратовской губернии в начале XIX столетия 2‑й гусарской дивизии.
Не только боялись военных провинциальные обыватели. Были в их соседстве и немалые преимущества. Торговцы потирали руки, надеясь сбыть новым постояльцам залежалый товар или получить выгодный казенный подряд по снабжению войск. Помещики и чиновники спешно готовили своих отпрысков к определению в полки, заручаясь от дворянских собраний справками, что смогут содержать в службе своих сыновей, как подобает то истинному дворянину, с дорогим мундиром и справным конем. Смотришь, и через несколько месяцев безусый юнкер, не покинув родных мест, получит заветный офицерский патент. Потом кто‑то из них покинет службу, чтобы тихо прожить свой длинный век в уютной усадьбе отставным корнетом или ротмистром. А у иного, глядишь, заладится военная карьера, и годы спустя тернистая стезя выведет его через «марсовы поля» к полковничьим или генеральским эполетам.
Коли уж случилось военным прибыть на новые квартиры, местные помещики и купцы спешили извлечь из возникшего положения наибольшую выгоду. Жизнь в городах оживала. Даже в захолустных уездных «столицах» балы и званые вечера шли нескончаемой чередой. Главными гостями на них были, конечно, офицеры. Обеспокоенные отцы и взволнованные матушки наперебой зазывали в свои дома и усадьбы завидных женихов. Кто‑то надеялся поразить богатого холостяка красотой девушки, обеспечив своему ребенку выгодную партию. Другие полагались на большое приданое, стремясь во что бы то ни стало сбыть замуж «засидевшуюся» дочку или племянницу. Воспрявшие вдовы спешно подновляли свои увядшие прелести, надеясь обрести в лицекакого‑нибудь лихого кавалериста нового супруга. Даже степенные и строгие купцы не прочь были найти своим подрастающим теремным затворницам пусть «непутевого», но родовитого «дворянчика», чтобы, прикрывшись его именем, спокойно владеть крепостными, ибо сколь ни богат был купец, крестьян он иметь не мог. Да и сделать свою дочку, какую‑нибудьФеклу Синебрюхову, «дворянкой столбовою» было купцу ох как приятно. Сколько распадалось семей, сколько рушилось уже сговоренных брачных союзов, сколько мечтательных юных особ тайно встречались и переписывались с восторженными воздыхателями и в одну роковую ночь столь же тайно увозились из спящих усадеб в русские просторы. В какой‑нибудь маленькой церквенке задобренный несколькими ассигнациями и взбодренный горячительным деревенский батюшка спешно венчал новоявленных супругов, пока из тьмы ночной не доносились звуки погони и не врывались в храм Божий разъяренные родственники невесты с толпой вооруженных дворовых. Но у Саратова осенью 1821 года, когда здесь узнали о приходе гусар, все это было еще впереди…
Вместе с гусарами сюда следовали конно‑артиллерийская и фурштатская бригады, а в соседней Пензе обосновался штаб 5‑й пехотной дивизии. 9‑й егерский и Ладожский пехотный полки пришлось направить поближе к гусарам – в саратовские Балашов и Сердобск. В первых числах ноября гусарские эскадроны встали на свои квартиры. Павлоградский, Елизаветградский и Изюмский полки остановились на постой, соответственно, вАткарском, Вольском и Петровском уездах. Иркутский гусарский полк вступил в Саратов и близлежащие селения. В губернской столице разместились штабы дивизии, обеих ее бригад, дивизионный лазарет и различные заведения. Впервые со времен пугачевщины гусары весьма бесцеремонно пренебрегли высочайше гарантированной иностранным поселенцам свободой от военного постоя, заняв квартиры в шести колониях Саратовского и Аткарского уездов. Вопреки раздававшимся требованиям о соблюдении закона, до последних месяцев своего пребывания в губернии постояльцы отнюдь не спешили облегчить своим уходом участь оказавшихся столь негостеприимными немцев.
На долю жителей Пензы в 1821 году досталась заурядная пехота, но и ею они «любовались». Нечего говорить, что эмоции саратовцев, лицезревших своих дорогих во всех отношениях гостей, оказались еще более впечатляющими. «Что были за красивые и богатые офицеры!» – вспоминал Константин Попов. «Мундиры на них блистали все золотым шитьем, лошади самые лучшие. И рядовые солдаты были как на подбор, один другого лучше: лошади красивые, статные». В красоте мундиров у гусар, действительно, соперников не было. Изюмцы имели красные доломаны, темно‑синие ментики, чакчиры, кивера, ташки и кушаки. У офицеров мундиры были украшены золотым, а у солдат – белым шитьем. Мундир «искони прославившегося Павлоградского гусар-
ского полка» был, по отзыву одного из его офицеров, «весьма наряден». Темно‑зеленые доломаны с голубыми воротниками и обшлагами, темно‑зеленые же чакчиры и красный кушак дополняли кивер и ташка ярко‑бирюзового цвета. Все это было расшито шнурами: золотыми у офицеров и красными у нижних чинов. Откровенно не повезло елизаветградцам. Будто в насмешку, им достался невзрачный «серо‑сермяжный» колор формы, подобный тому, который имели в ту пору инвалидные роты и батальоны внутренней стражи. Негативное впечатление от такой «непарадной» формы несколько сглаживали красный кушак, темно‑зеленыечакчиры, золотая и желтая вышивка. Но, пожалуй, самые яркие мундиры, не только в дивизии, но и вообще среди гусарских частей и едва ли не всей армии (гвардия вне конкуренции), носили в те годы военнослужащие Иркутского полка. Недаром именно ему доверили честь расположиться в столице губернии. Форма иркутцев состояла из ментиков и доломанов благородного черного цвета, с малиновыми воротником и обшлагами. Малиновыми были у гусар кивера и ташки, которые прекрасно сочетались с желтыми кушаками. Как и у Елизаветградского полка, мундиры офицеров имели золотое, а солдат – желтое шитье. Гусары всех полков носили поверх чакчир «венгерские сапожки». Конечно, не забыты были и лошади. Кони каждого полка отличались цветом вальтрапов – накидок под седло: красные у Изюмского, темно‑зеленые у Павлоградского и Елизаветградского, черные – у Иркутского полка. Да и сами лошади во всех полках подбирались строго по мастям для каждого из шести строевых эскадронов, разделенных по трем дивизионам, и одного запасного, так называемого «вакантного» эскадрона. Первый эскадрон каждого полка носил название лейб‑эскадрона. Он имел гнедых, то есть темно‑рыжих коней. Второй эскадрон – рыжих и бурых. Третий и четвертый – серых и белых. Пятый эскадрон гарцевал на караковых, то есть темно‑гнедых, а шестой – на вороных конях. Приданные полкам взводы трубачей неизменно восседали на лошадях серой масти.
Командовал прибывшим в Саратов соединением 40‑летний генерал‑майор Иван Сергеевич Леонтьев – «человек очень любимый и уважаемый всеми военными». Столбовой дворянин – в родстве с царствующей фамилией (Леонтьевыми были бабушка Петра Великого и, между прочим, саратовский воевода XVII столетия), бывший камер‑паж, помнивший императора Павла, он в 1799 году был выпущен из Пажеского корпуса в лейб‑гвардии Преображенский полк и лишь позднее пересел на коня. В 1805 году Леонтьев получил рану при Аустерлице. В 1812 году на поле Бородинской битвы командовал дивизионом лейб‑гвардии Конного полка, а после ранения командира возглавил его. За проявленное отличие он удостоился ордена Георгия 4‑й степени. Иван Сергеевич относился к плеяде блестящих русских офицеров, баловней судьбы и «рыцарей чести». В гусарском мундире и на посту командира одного из лучших кавалерийских соединений русской армии он выглядел совершенно органично. Молодость его прошла бурно. Красавец, светский лев – по повадкам и внешности, поклонник и любимчик слабого пола, балагур и проказник. Женился Леонтьев на дочери графа Зубова, внучке великого Суворова. Скромная и прекрасно воспитанная Любовь Николаевна, совсем «по‑суворовски» чистившая в детстве снег во дворе деревенской усадьбы, оказалась прекрасной супругой. Отличные отношения сложились у Леонтьева и с подчиненными. Уже в Саратове Иван Сергеевич заказал местному живописцу Васильеву групповой портрет четырех полковых командиров 2‑й гусарской дивизии, позже украшавший интерьер его ростовского имения.
Над первой бригадой дивизии в составе Изюмского и Павлоградского полков начальствовал 37‑летний генерал‑майор Христофор Федорович Солдейн. Голландец по происхождению, он в 1803 году по приглашению цесаревича Константина Павловича вступил подпоручиком в русскую службу из капитанов Батавской армии. В 1807 году офицер принял присягу на вечное подданство России и сдержал данное перед Богом обещание. В составе лейб‑гвардии Конного полка Солдейн в 1805 году участвовал в битве при Аустерлице, в Отечественной войне 1812 года и заграничном походе. «Хороший музыкант, с изящными манерами и до конца жизни плохо говоривший по‑русски», он совершенно дисгармонировал с веселой толпою подчиненных ему гусарских офицеров и юнкеров. Своим гостям «добрейший» Христофор Федорович – «в полном смысле джентльмен», играл на фортепиано, но на этих вечерах они скучали «как бы в наказание». Домашнее хозяйство он полностью доверил слугам, которые с господином отнюдь не церемонились. Легендарной стала поразительная рассеянность Солдейна. Как‑то, прогуливаясь по Саратову, он надумал приобрести перчатки, но, уже выбрав их, обнаружил, что при нем не оказалось денег. Сконфуженный генерал отправился за ними домой, оставив в лавке своего адъютанта. Выйдя на улицу, Солдейн тут же «забыл о своем намерении, и адъютант долго весьма просидел в магазине в виде залога».
Вторую бригаду до весны 1823 года возглавлял известный в те годы военный теоретик и эрудит, баловавшийся литературой генерал‑майор Николай Алексеевич Столыпин. Его идеи преобразования армии опередили свое время. Как и абсолютное большинство офицеров того времени, этот, по словам Михаила Сперанского, «настоящий генерал», «образец военного ума, твердости и самого здорового рассудка» участвовал в наполеоновских войнах и имел многочисленные боевые награды. В 1812 году в лихой атаке под Витебском он пленил французского генерала, за что удостоился ордена Святого Георгия. На новой стоянке Столыпин был человеком не чужим. Брат генерала Афанасий – богатый помещик с независимым характером и крутым нравом, не без самодурства – как раз в год прибытия в губернию гусар занял должность саратовского уездного предводителя дворянства. Одним из бригадных командиров дивизии должен был стать другой наследник саратовских имений генерал‑майор князь Сергей Григорьевич Волконский. В 1818 году его уже назначили на этот пост, но мнения гордого офицера по этому поводу не спросили. Он оскорбился и, получив бессрочный отпуск, собрался ехать за границу. Однако одумался и почти до самого ухода дивизии в Саратовскую губернию состоял при ее командире. Член Союза благоденствия и один из деятельных участников Южного общества декабристов с генералом Леонтьевым поддерживал приятельские отношения. В 1816 году польский шляхтич Варфоломей Гижицкий вызвал 28‑летнего Сергея Волконского на дуэль и пригласил Ивана Сергеевича быть его секундантом. Дружба с князем заставила Леонтьева отклонить этот несомненный жест доверия, но Волконский уговорил друга согласиться. Поединок закончился бескровно и, благодаря секундантам, соперники помирились.
Три десятилетия губерния не видела в своих пределах военных постояльцев. И вдруг такая честь! Не простые полки прибыли сюда на квартиры – элитные! Кроме почти не успевших повоевать иркутцев, остальные полки дивизии имели знаки отличия за войны 1812 – 1814 годов. Елизаветградский полк получил еще и георгиевские трубы, а изюмцы – георгиевский штандарт. Но и молодые иркутцы могли похвастаться славной историей. В грозном 1812 году к остаткам поредевшего в битвах Иркутского драгунского полка присоединили волонтеров, набиравшихся на службу богатым отставным ротмистром графом Петром Салтыковым. Новоявленные гусары показали себя молодцами в заграничном походе и среди своих знатных собратьев уже не выглядели пасынками. Об особом происхождении иркутцев еще некоторое время напоминали ополченские кресты на киверах. Когда в конце 1821 года полк пришел «в глушь, в Саратов», знаменитый автор этого бессмертного афоризма уже писал эпохальную комедию, ставшую известной под названием «Горе от ума». Иркутские гусары свято хранили память о том, что именно среди них Александр Сергеевич Грибоедов в недалеком 1812 году начал свое служение Отечеству. Здесь он нашел прототипы своих героев, от гусарского ротмистра Саблина из «Студента» до Скалозуба и Репетилова. Два года в рядах полка провел бывший партизан отрядов Фигнера и Сеславина, участник Бородина и штурма Парижа майор Сергей Васильевич Колычев – едва ли не самая таинственная и романтическая фигура среди саратовских помещиков XIX столетия, послужившая прототипом Рахманова из рассказа Ильи Салова «Святая могила». Но самым известным однополчанином Грибоедова был замечательный композитор Александр Алябьев – автор знаменитого романса «Соловей». Когда Иркутский полк пришел в Саратовскую губернию, он уже покинул часть, а в 1823 году вышел в отставку. Спустя четыре года за причастность к гибели дворянина, умершего после полученных в доме композитора побоев, Алябьев был лишен чинов и дворянства и выслан в Тобольск.
В марте 1826 года из гвардии в Иркутский полк перевелся зять саратовского губернатора, «женатый на прекрасной собою Ольге Алексеевне Панчулидзевой», Егор Иванович Пашков. Не имевший боевого опыта гвардейский ротмистр, которому шел к тому времени 31‑й год, при переходе в армию стал подполковником. Четыре месяца спустя его передвинули в Павлоградский полк, а годом позже он его возглавил. Некоторое время спустя богач Пашков, состоявший в бытность его в Саратове в местной масонской ложе, вошел в круг знакомых Пушкина.
К моменту прибытия в губернию над Иркутским полком начальствовал полковник Михаил Павлович Ланской. В Саратове он имел квартиру неподалеку от еще строившегося в эти годы Александро‑Невского собора. Братья Михаил и Алексей Ланские участвовали в походах 1806 и 1807 годов и одними из первых получили «солдатские» георгиевские кресты. В Отечественную войну 1812 года они состояли адъютантами генерал‑аншефа графа Леонтия Беннигсена и князя Дмитрия Голицына, были награждены за отличие орденами Владимира 4‑й степени, а Михаил еще и золотой шпагой «За храбрость». Всю кампанию горячо любившая их мать в небольшом отдалении неотступно следовала за ними. Во время пребывания в нашем крае братья состояли членами местной масонской ложи.
Марш, вперед! Ура… Россия!
Лишь амбиция была б!
Брали форты не такие
Бутеноп и Глазенап!
Представитель воспетой Козьмой Прутковым в стихах и афоризмах прибалтийской дворянской фамилии Роман Григорьевич Глазенап возглавлял славную семью Елизаветградского полка – героев Очакова и Бородина. Солдатом этого полка был легендарный партизан Отечественной войны Самусь. Кроме Романа Глазенапа в истории России известны его только что умерший отец и брат – оба генералы и кавалеристы! В качестве уланского офицера гордый потомок средневековых рыцарей принял участие в важнейших битвах Отечественной войны и заграничных походов. Золотая сабля за храбрость и орден Владимира 4‑й степени с бантом пополнили его боевые награды после Полоцка, орден Анны 2‑й степени он получил за сражение у города Борисова. Незадолго до прихода Елизаветградского полка в Саратовскую губернию в его ряды вступил восторженный молодой человек из семьи эстляндских баронов, плохо говоривший по‑русски, но уже начинавший писать на этом языке недурные стихи. Впоследствии Егор Федорович Розен станет известным поэтом и секретарем наследника престола цесаревича Александра Николаевича.
Есть на Руси полки лихие
Недаром слава их громка,
Но верно нет во всей России
Славней Изюмского полка!
Так, ничуть не преувеличивая, писал о родной части Николай Гербель – изюмский гусар, известный поэт и переводчик. Старейший полк русской кавалерии, отсчитывавший свою историю с 1651 года, принимал участие почти во всех войнах России. С ним связаны имена Беннигсена, Барклая де Толли и Дорохова. Когда в 1812 году после сражения при Красном гусары дружно поздравили объезжавшего строй генерала Михаила Милорадовича с днем рождения, тот произнес: «Чем же я могу вас отблагодарить, храбрые изюмцы? К имени вашему ничего, кроме новой славы, не идет». И генерал позволил гусарам принять от него в дар видимую вдалеке… неприятельскую колонну. Противник тут же исчез в пыли копыт гусарских коней. Своеобразным подтверждением заслуг полка стало последовавшее позднее переименование полка в честь порфирородного шефа эрц‑герцога Фердинанда. Честь для изюмцев, впрочем, более чем сомнительная… С 1 января 1822 года часть возглавил старый «елизаветградец» Александр Иванович Купфер. Участник Пултуского сражения и битвы при Прейсиш‑Эйлау, в 1812 году он получил две раны у стен Смоленска и с тех пор не владел правой рукой. Это не помешало ему в начале следующего года истребить и пленить в лихой атаке целый отряд французов, заслужив за свой подвиг орден Владимира 4‑й степени с бантом. В Лейпцигской «битве народов» офицера снова ранили, а затем он был произведен в следующий чин. За отличие при Лаоне его удостоили ордена Анны 2‑й степени и прусского «За заслуги». В одном полку с ним служил и его младший брат майор Эдуард Купфер. Среди офицеров‑изюмцев особое внимание привлекает подполковник Павел Исаакович Ганнибал – двоюродный дядя Александра Сергеевича Пушкина. В молодости моряк, а в Отечественную войну и заграничном походе – лихой лубенский гусар, этот бесшабашный приятель молодости поэта слыл неисправимым «буяном» и «кутилой», но одновременно отличным товарищем и хлебосольным хозяином. Как‑то на одном из балов юный племянник едва не вызвал его на дуэль, негодуя на проявленный им интерес к девушке, в которую восторженный поэт уже «по уши влюбился». Ганнибал немедленно откликнулся стихотворным экспромтом:
Хоть ты, Саша, среди бала
Вызвал Павла Ганнибала,
Но, ей-богу, Ганнибал
Ссорой не подгадил бал!
И дядя тут же заключил растроганного племянника в свои объятия, чем конфликт был исчерпан. Павел Исаакович долго испытывал терпение властей своими проделками, пока летом 1826 года в Москве некий подполковник Квятковский не спровоцировал его неосторожно заявить, что декабристы были «слишком строго наказаны». «Дерзкие поступки подполковника Ганнибала и совершенная его необузданность», как их оценил шеф жандармов Александр Бенкендорф, стали поводом для отправки офицера в длительную ссылку. Для Саратова личность Павла Ганнибала может быть любопытна в связи с творческой историей великого произведения русской литературы комедии Николая Гоголя «Ревизор», чье действие разворачивается в начале века где‑то на пути в наши края. Тезка писателя историк Костомаров, живший в губернии под надзором в 40‑х годах, полагал, что в комедии описан Петровск – штаб‑квартираИзюмского полка. Известно, что сюжет «Ревизора» Гоголю подарил Пушкин, но, кто знает, не был ли этот анекдот рассказан самому Александру Сергеевичу его бесшабашным дядей изюмским гусаром Павлом Ганнибалом?..
Последний по списку, но не славе и репутации, Павлоградский гусарский полк – «первый георгиевский кавалер русской конницы», имел в своей долгой истории немало героических эпизодов, а в своих рядах – замечательных личностей. Чего стоит один только майор Петр Павлович Каверин, которому к тому времени как раз исполнилось 27 лет. Член литературного общества «Зеленая лампа» и декабристского Союза благоденствия, в существовавшей в Саратове масонской ложе он сразу стал «одной из ключевых фигур», к которой обращались за покровительством местные дворяне. Каверин, по словам Петра Вяземского, «известен был проказами своими и скифской жаждою… благородством характера, и любезным обхождением,… любим и уважаем сослуживцами».
В нем пунша и войны кипит всегдашний жар,
На Марсовых полях он грозный был воитель,
Друзьям он верный друг, красавицам мучитель,
И всюду он гусар.
Так о своем приятеле Каверине писал Александр Пушкин, причем две средние строки в первом варианте заканчивались другой рифмой, а главное – не вполне прилично. Именно Каверина великий поэт сделал товарищем своего Онегина. Подобно ему, Петр Павлович много странствовал по свету. В 1823 году Каверин предпринял путешествие вниз по Волге, а с дороги писал другу Виктору Теплякову: «Хочется очень в Саратов, к своим». Писал, вероятно, и Пушкину, и вот в том же 1823 году поэт, работавший над образом Онегина, отправляет своего героя в путешествие… по Волге. Из Нижнего Новгорода он, подобно Каверину, «едет в Астрахань». Одну из глав романа Пушкин посвящает опять же Каверину, а главу с волжским путешествием Онегина читает на вечере в семействе… Солдейн. Вот уж действительно: «бывают странные сближенья»…
А кто же этот Виктор Тепляков? Тоже поэт, тоже гусар, тоже масон, которого романтические грезы привели в ряды павлоградцев. В Саратове он вступает в самый плодотворный период своего творчества, много пишет, посвящает стихотворение и «сослуживцу» Каверину. Есть в павлоградской истории полка еще один «литературный след». Когда в 1819 году гвардеец Петр Каверин перешел в полк, он почти застал в его рядах Николая Ильича Толстого, видного и пленительного мужчину, прототипа ряда героев его великого сына Льва Николаевича Толстого. Угадывается он и в отце Николиньки из «Детства» и «Отрочества», и, конечно, в лихом павлоградце Николае Ростове из «Войны и Мира». Толстой поступил в полк в 1812 году, а в следующем отличился в битве при Лейпциге. Как и положено гусару, он прокутил все состояние и, чтобы выбраться из долгов, подобно Николаю Ростову, женился на богатой, но некрасивой девушке.
Шальным народом слыли павлоградцы в армии! Достойным этой сомнительной славы оказался и их командир 32‑летний полковник барон Фридрих‑Карл‑Николай, или попросту Федор Петрович Оффенберг. Происходил он из курляндской ветви древней европейской фамилии, большинству представителей которой военная служба была, как говорится, «на роду написана». Прекрасный наездник и знаток лошадей, сбывавший сослуживцам выращенных и обученных строевых коней, Оффенберг в 1812 и 1813 годах получил за храбрость орден Анны 4‑й степени и золотую шпагу. В ряды павлоградцев он перешел из блестящего лейб‑гвардии Гусарского полка двумя годами прежде. В послужном списке офицера значились многочисленные победы на полях сражений, а в его «донжуанском списке», каковой был у всякого «настоящего гусара», не меньшее число побед на любовном фронте. Одна из последних жертв Оффенберга – дворянская девица Вера Лопатина, приехала в Аткарск, штаб‑квартирукомандуемого им полка, в середине декабря, в канун нового 1822 года. Молодая особа приятной наружности остановилась на постоялом дворе и поспешила известить о своем прибытии находившегося, по счастью, в городе Федора Петровича. Узнав о ее приезде, Оффенберг немедленно явился к ней, выказав при встрече «неизреченную радость и удовольствие». Чему же так радовался холодный прибалтиец? История эта началась годом раньше на прежней квартире Павлоградского полка в окрестностях уездного городка Елатома Тамбовской губернии. В двух верстах от него находилось село Опечкино, в котором в доме матери прапорщичьей вдовы Анны Павловны жила юная Вера Лопатина. Жила, и, подобно тысячам таких же «уездных барышень», ждала своего счастья. «Пора пришла, она влюбилась». «В короткое время» посещавший дом Лопатиных блестящий полковник Федор Оффенберг покорил наивную девушку и «открылся» ей «в любви своей». Недолго сопротивлялась Вера неведомому чувству, посетившему ее при первой встрече с офицером. Сначала пыталась казаться равнодушною, смотреть на горячие признания, как на шутку, но девичье сердце не камень. Видя воздыхателя, «почти приходящего в отчаяние», Вера скоро уже «не таила питаемой к нему страсти». «Поклявшись во взаимной друг к другу любви», они стали часто встречаться и завели тайную переписку. «Находя с того времени в бароне Оффенберге все более пленительности», Вера поверила его признаниям «в вечной и неразрывной любви». Убедив девушку, что только ожидание разрешения на брак от высшего начальства удерживает его от формального предложения руки и сердца, Оффенберг, в отсутствие уехавшей в симбирскую деревню матери, осуществил «переход от нежной любви к порочной страсти». Последствия этого «перехода» не замедлили проявиться в самом скором времени – девушка готовилась стать матерью. Трепетно опекаемая Оффенбергом, привозившим к занемогшей подруге полкового лекаря, Вера совершенно потеряла голову и, безгранично веря любимому, уже не торопила их бракосочетание. А между тем полку назначили новые квартиры в городе Боброве. Она вызвалась ехать вслед за суженым – он убедил, что в ее положении такой путь опасен. Девушке «несказанно приятно было повиноваться воле Оффенберга», и она не настаивала. Любимый уехал, а Вера произвела на свет мальчика, названного при крещении в честь отца – Федором. Казалось, ничего уже не удержит ее от встречи с возлюбленным, но Оффенберг снова сослался на скорый уход полка. Вызвать мать его ребенка к себе он обещал сразу по прибытии на новую квартиру: куда предстоял путь, он якобы сведений не имел. Вера ждала до декабря 1821 года. Узнав, что полк находится в Аткарске, она, оставив младенца попечениям матери и кормилиц, с несколькими дворовыми отправилась к своему милому. Как состоялась их встреча, мы уже знаем. Выгнав с квартиры поручика Игната Маслова, Оффенберг поселил в занимаемый им дом свою пассию и, сославшись на неотложные дела, скрылся в Саратов, благо тот был неподалеку. Только ли долг службы вынудил полковника в критический момент жизни стремглав броситься прочь из города? Не хотел ли он известить своих начальников о происшествии до того, как оно станет им известно в менее выгодном для Оффенберга свете, заодно заручившись их покровительством?
Для «отца‑командира» Ивана Сергеевича Леонтьева такие коллизии были не в диковинку. Он и сам недавно только вышел из того беззаботного возраста, когда всякий уважающий себя кавалерист непременно упражняется в уроках любовной науки. Одна из ранних «ошибок молодости» генерала – прелестная девочка вместе с матерью‑англичанкой – мирно жила в эти годы в ростовском имении его сестры. Морально поддержать младшего товарища – непременный долг попечительного шефа. Как бы то ни было, но в Аткарск Оффенберг вернулся в совсем ином настроении, заявив соблазненной девушке, что «по встретившимся обстоятельствам прежнее намерение он должен переменить и что во всю жизнь ни на ком уже жениться не может». Бывшей любовнице он посоветовал возвращаться назад, потребовав отдать все его письма (важная улика!) и пообещав прислать на воспитание «плода» пять тысяч рублей – стоимость двух хорошо выезженных лошадей. Мольбы и рыдания той, которой он недавно давал обет вечной любви, «немало не тронули жестокого сердца, и он, забыв прежние клятвы и честь свою, с лютым видом, подтвердил… приказ свой о непременном и самоспешнейшем выезде оттуда», угрожая, в противном случае, выгнать ее силою. Оскорбленная и униженная Вера Лопатина в отчаянии обратилась за защитой к здешнему городничему Васильеву и, вызвав мать и сына, решила дожидаться их в Аткарске. Дело дошло до столицы, но широкой огласки не получило. Больших неприятностей Оффенберг сумел избежать, и его дальнейшая карьера развивалась вполне благополучно. Последняя клятва полковника, что он никогда не женится, оказалась такой же пустышкой, как и прежние заверения в любви до гроба. Очень скоро Оффенберг вступил в брак с девушкой своего круга Екатериной Бибиковой и завел потомство. Уже с весны 1828 года он командовал лейб‑гвардии Конным полком, а позднее кавалерийским и пехотным корпусами и, дослужившись до полного генеральского чина, заседал в департаменте военного министерства. Умер Оффенберг в 1856 году уже в преклонном возрасте. Все это время в далекой провинциальной глуши Симбирской губернии жил его сын – Федор Федорович Лопатин. «Свет не прощает девушке, у которой есть любовник, а может быть, и ребенок, и эта девушка навсегда пропадшая», – писал в эти годы Петр Вяземский. «Что за прелесть эти уездные барышни! – искренне восторгался тогда же Александр Пушкин. – Воспитанные на свежем воздухе в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек». Язык и стиль прочитанных романов совершенно отчетливо проступает в тексте прошения Лопатиной аткарскому городничему. Благодаря ему романтическая, или, вернее сказать, романическая девушка, сама того не ведая, сотворила своего рода литературный шедевр, вполне подходящий для… нового романа.
Не только Оффенберг отметился в Саратове любовным скандалом. За тайный брак с молодой красавицей польской графиней Белинской в Елизаветградский полк из лейб‑гвардии Гусарского полка был сослан 21‑летний поручик Павел Бобринский. Его знаменитый отец граф Алексей Бобринский – был внебрачным сыном супруги наследника русского престола – будущей императрицы Екатерины II и возведшего ее на трон Григория Орлова. Крестным отцом Павла стал сам государь Александр I, доводившийся ему двоюродным братом. В Саратове Бобринский жил на широкую ногу, мгновенно затмив роскошью и хлебосольством местных помещиков. Запомнивший его современник даже затруднился определить, служил ли он в гусарах или жил здесь по своей прихоти, так как «во время парадов и разводов его никогда не видно было между офицерами, и встречался он в частных домах и не в военном мундире». Зато в местном обществе Бобринский был очень заметен. Спустя десятилетия в губернии помнили о его проделках. Вот что рассказывал краеведу Александру Хованскому один старожил. Среди саратовских поклонников блистательного графа находился и помещик Петр Иванович Быков, в огромном доме которого он снимал квартиру. Бобринский приехал в Саратов с молодой супругой и множеством слуг, перевез в город несколько экипажей, гору мебели и столичную «обстановку». «Пошли у него пиры да обеды, на которые собиралась вся местная молодежь». Граф щедро угощал своих сослуживцев, нередко выручая их деньгами. Постоянным гостем обедов был и Петр Иванович, которого сиятельный отпрыск ласково звал просто Петрушей. Несмотря на свое богатство, Быков отличался невероятной скупостью и не пропускал дармовое угощение. За рубль вознаграждения, облачившись в кучерский наряд, Петруша катал по городу своего дорогого квартиранта. Когда, по вызову матери, тот уезжал в столицу испрашивать себе прощение, Быков сумел уговорить Бобринского подарить ему прекрасного рысака по кличке Весельчак. Граф, зная слабость своего добровольного кучера к деньгам, взял с него слово, что он не продаст лошадь, под угрозой публичного наказания сотней палок на крыльце его дома. О подарке прослышал еще один местный помещик. Он предложил за Весельчака полторы тысячи рублей, и Петруша, полагая, что Бобринский уже не приедет, не устоял. К ужасу и отчаянию Быкова, вскоре пришло известие о грядущем возвращении графа. Петр Иванович бросился к покупателю, но, на беду, того не оказалось дома. Тогда Быков задумал прямо‑таки гусарскую авантюру, подговорив своего крепостного выкрасть коня. Дело, конечно, получило огласку. Бобринский сжалился и не стал наказывать своего шута, а вот новый хозяин Весельчака не хотел расстаться с конем менее чем за две тысячи. Смириться с необходимостью выложить разницу в пятьсот рублей было для Быкова воистину выше его сил! Дабы замять скандал, внести их пришлось уездному предводителю Афанасию Столыпину, а незадачливый коммерсант навсегда получил в губернии прозвище Петрушки‑конокрада. Когда спустя некоторое время Павел Бобринский теперь уже навсегда уезжал из Саратова, он устроил здесь роскошный прощальный обед. По свидетельству старожила, присутствовавшие на нем офицеры «чуть не со слезами провожали хлебосольных хозяев». Было бы странно, если бы с пребыванием в губернии гусара Бобринского не оказалось связано любовных скандалов. Вот, пожалуй, самый громкий из них. В блестящего гвардейца влюбилась недавно вышедшая за отставного черноморского моряка Ивана Степановича Долгово‑Сабурова молодая красавица Настасья Попова. Бросив мужа и продав свое имение, она уехала с Бобринским за границу. Но неправедная связь редко приносит счастье. Молодой граф умер во Флоренции на православное Рождество 1830 года. Несколькими месяцами раньше в далеком Саратове от холеры умер и несчастный супруг беглянки.
«Стоянка была прекрасная: хлебосольные и многочисленные помещики для офицеров, большие и богатые деревни для солдат, изобилие фуража высокого качества», – писал о времени квартирования в Саратовской губернии историк Иркутского полка. Столь идиллическая картина пятилетнего постоя на Волге легко объясняется тем, что военным менее всего приходилось заботиться о собственном благополучии. Об этом доводилось ломать голову местным властям и простым обывателям. А потому для квартирантов стоянка, в самом деле, оказалась великолепной, чему много способствовали усилия местных жителей, в первые три года постоя голодавших от неурожаев. Еще когда гусары собирались в далекий путь, в губернии спешно подновляли дороги, мосты и гати, заготавливали фураж и провиант, возводили и переоборудовали здания. В Саратове прибывавшим кавалеристам, хотя и с трудом, удалось подыскать подходящие квартиры, но вот в размещении лошадей трех эскадронов иркутцев «встретилась совершенная невозможность». Пока на нынешней Театральной площади не устроили конюшни, гусарские кони долго стояли по дворам обывателей. От лошадей вообще были одни проблемы! Мало того, что им нужны помещения, сами помещения еще необходимо регулярно чистить, подвозить животным воду и фураж – и все это делал город! В недавнее время, по выражению одного автора, «думали, что шпоры делают всякого кавалеристом, а седло дает лошади добрую езду». Правильно ездить не умели, да и не стремились. Но в эти годы «тонкости манежной езды составляли идеал обучения». По требованию военных на берегу Волги рядом с новопостроенными конюшнями напротив Александровской больницы, что ныне 2‑я городская, горожане соорудили «гусарский манеж». Небольшую пустошь на этом месте саратовцы еще много лет называли «гусарской площадью».
Саратовская дума уже в декабре 1821 года жаловалась губернатору, что город «и без того отягощен постоем», и вот новая напасть! Панчулидзев помог, отнеся часть расходов на счет земской суммы, то есть всей губернии (что в столице, к слову сказать, отнюдь не одобрили), но простым обывателям гусары все равно были не нужны. А тут еще и проявились старые как мир проделки военных с солдатским провиантом. Издавна повелось, что положенная для нижних чинов провизия попадала к солдатам далеко не в полном объеме. Что не присваивал себе полковой начальник, расхищали офицеры рангом пониже. В Павлоградском полку гусары так и пели: «Командиры, генералы, ныне те же обдиралы». Сами же «обдиралы» будто руководствовались афоризмом Козьмы Пруткова: «Хотя моя команда и слабосильна, зато в кармане моем обильно». В таких условиях кормить «служивых» приходилось хозяевам, у которых они жили. Ничуть не умерили свои аппетиты воры в погонах и на саратовской земле. Не прошло и полугода после прихода гусар на новые квартиры, а уже весной 1822 года солдаты голодали. В марте Ланской рапортовал о недоедании нижних чинов его полка генералу Леонтьеву. Тот обратился к губернатору, и Панчулидзев немедленно отреагировал. В думу полетело «предложение» изъяснить горожанам, «чтобы они из соревнования старались по возможности улучшить содержание своих защитников,… следующий же им от казны провиант доставлять хозяевам домов, военный постой имеющим, в определенном количестве, без малейшей доимки». Внушение не подействовало. В июне Иван Сергеевич лично инспектировал квартиры Иркутского полка и снова услышал жалобы солдат, что «хозяева домов весьма дурно и недостаточно кормят их, а некоторые и совсем не дают положенной приварки – между тем как, по донесению к нему командира полка, весь провиант отпускается жителям своевременно». Леонтьев опять обратился к Алексею Давыдовичу. На этот раз губернатор попросил думу и полицию, чтобы они, «введя в память обывателям, сколько воины сии для соблюдения собственной безопасности и спокойствия граждан теряют силы свои, убедили их сим защитникам нашим давать ту приварку, которая, будучи изготовлена ими для самих себя, нисколько не обременит их уделением части оной». Таким образом, в лице Панчулидзева один из высших административных деятелей империи в официальной бумаге просил горожан кормить несчастных солдат, коли уж их провиант господа офицеры изволили присвоить себе!
Но не только в Саратове обывателям приходилось терпеть откровенный произвол военных. В те же годы «отягощен постоем Елисаветградского гусарского полка» был и сосед губернской столицы город Вольск. Здесь уже весной 1822 года городская дума отказывалась давать стоявшим в карауле при штабе эскадронам подполковника Михаила Теплова и ротмистра Василия Юрковского квитанции «о благополучном квартировании». Как и в Саратове, жителям пришлось кормить солдат, почти не получая от военных провизии. 1 апреля 19‑летний сын вольского городничего Никанора Струкова Александр был зачислен юнкером в Елизаветградский полк. Хорошие отношения с его командиром гарантировали отпрыску спокойную службу и благополучную карьеру. Вероятно, поэтому разбогатевший на дружбе со знаменитым откупщиком Злобиным чиновник, обязанный защищать горожан, предпочел встать в позу стороннего наблюдателя, всего лишь сообщив о претензиях жителей Глазенапу. В ответ тот пояснил, что недостающий провиант был якобы «уступлен» доброхотными обывателями в пользу полка. В думе это известие вызвало полное недоумение. В апреле того же года горожане, по требованию Глазенапа, с большим трудом в горячую пору пахоты выровняли имевший «неровность и водопромоины» городской выгон, занимавшийся обычно бахчами, гумнами и огородами. Но гусары «упражнялись в оном не более восьми часов», после чего вернулись к обычным занятиям в городе напротив великолепного дворца войскового старшины Данилы Донскова. Две недели спустя мещанский староста Арефий Винокуров жаловался думе, что «всю пастбищную степь и сенокосные луга взяли в свое заведывание гусары, а их и городские конной и рогатой табуны выгнали, и которые теперь находются на бестравном прогоне и голодуют». А в июне елизаветградцы обнаглели до того, что заставляли вольских мещан и крестьян хутора Чернавского, «человек по тридцати и более, косить для них траву», не допуская жителей к пастьбе своего скота. В конце года большая группа мещан жаловалась думе на несправедливое распределение постоя, от чего они несли «обременение и тягость и совершенное разорение, так что другие и пропитывать их гусар не в состоянии».
В 1825 году подчиненные Глазенапа притесняли еще более беззащитных крестьян села Благодатного в Хвалынском уезде, а на гусар Иркутского полка, поставленных в село Карабулак Саратовского уезда, его жители в том же году жаловались, что они «принуждены для них без всяких отговорок, снискивая христовым именем требуемое, кормить их». «Опасное смятение», по донесению городского головы, производили в Аткарске военнослужащие Павлоградского полка. К бюджету самого бедного и малонаселенного в губернии «соломенного городка» гусары предъявляли нереальные требования в предоставлении квартир и провианта. Не ограничившись этим, подопечные любвеобильного барона Оффенберга не раз покушались на репутацию некоторых представительниц слабой половины аткарских обывателей, и вообще вели себя весьма дерзко.
До момента ухода дивизии из Саратовской губернии вопрос о солдатской провизии оставался одной из самых неприятных проблем во взаимоотношениях гусар с мест-
ным населением. В том же Вольске в октябре 1826 года, за два месяца до расставания с постояльцами, местные купцы и мещане заявили на собрании, что «первые из них имеют за Елисаветградского гусарского полка господами офицерами за забранной ими товар довольное количество денег, а последние за гусарами, квартирующими у них в домах, большое количество провианта, каковой, а равно и деньги, хотя и требовали они с них неоднократно, однако, и по сие время получить не могли». А «сколько было заведено дел во время пребывания гусар в губернии о самовольной порубке лесов для устройства в селениях конюшен, манежа, отопки офицерских квартир и на другие потребности! Они высылали крестьян для вырубки леса под надзором нижних чинов, нарубив, вывозили срубленное в село, все нужное для них устраивали; а потом господа форштмейстеры заводили дело и относили эти порубки к самовольным, крестьянами произведенным. Эти бедняки платили за порубки штраф», – вспоминал чиновник Константин Попов. Нечто подобное в это время происходило и в других городах, которым «посчастливилось» принять у себя армейских гостей. Но страдали не только мирные обыватели, но и подопечные блестящих казнокрадов – рядовые кавалеристы. Сложившееся положение хорошо иллюстрируют строки из стихотворения Пушкина «Гусар»:
Скребницей чистил он коня,
А сам ворчал, сердясь не в меру:
Занес же вражий дух меня
На распроклятую квартеру!
Здесь человека берегут,
Как на турецкой перестрелке
Насилу щей пустых дадут,
А уж не думай о горелке.
К этим словам вполне могли присоединиться реальные собратья литературного героя, которым довелось стоять в Саратовской губернии. Читая о проделках офицеров с провиантом, невольно вспоминается и высказывание другого «иркутского» гусара ротмистра Саблина из грибоедовского «Студента». Обращаясь к молодому стихотворцу, он говорит ему, что на военной службе «лошадь ваша будет сыта, а вы голодны – это наш полк». Лошадиная сытость, действительно, волновала кавалерийское начальство гораздо больше, нежели сытость солдат. На откормленных и вычищенных лошадях почти не проводили учений, опасаясь, чтобы достигнутое с таким трудом ожирение не утратилось до очередного смотра. А его гусарам предстояло пережить совсем скоро.
Не прошло и года, как на новую стоянку нагрянула инспекция. Согласно дневнику местного протоиерея Николая Скопина, в середине июля 1822 года в Саратов «для смотру дивизии конной и артиллерийской роты» приехал начальник штаба 1‑й армии генерал‑адъютант Иван Иванович Дибич – будущий фельд-
маршал и верный слуга трех императоров. В город со всей губернии были стянуты войска – в общей сложности четыре с половиной тысячи военнослужащих. Для смотра военные избрали обширный луг «между рек Гуселки и Курдюма, называемый Жареной бугор». Место это было довольно сырым, а по осени и весне почти непроходимым. По требованию Леонтьева, через реку Мокрую Гуселку «в нужных местах» устроили гати и срыли берега. Но инженерные усилия не поправили дела. Как свидетельствовал Скопин, состоявшиеся вскоре маневры «не очень понравились» Дибичу, который, вообще‑то, по отзыву современника, «был очень добр, доступен и снисходителен к подчиненным». Впрочем, некоторые подразделения представились неплохо, за что их начальники вскоре получили высочайшее благоволение.
Возможность исправиться гусары получили год спустя. В июне 1823 года в Саратов «смотреть стоящее здесь войско» приезжали высшие чины
1‑й армии. Своим посещением город почтил и сам командующий семидесятилетний барон ФабианВильгельмович фон дерОстен‑Сакен – «древний, но еще очень добрый, живой и веселый старик и большой поклонник прекрасного пола», помешанный на дисциплине и телесных наказаниях. Артиллерию инспектировал ее начальник грузинский князь Лев Михайлович Яшвиль, человек «недальнего ума», понимавший в своем деле «очень немного», слывший за храброго воина и «отъявленного игрока». Проведать подчиненных приехал также племянник Суворова, а следовательно, близкий родственник Леонтьева по жене, командир 2‑го пехотного корпуса, штаб которого с конца 1821 года размещался в Пензе, брат бывшего военного министра и герой нескольких войн генерал от инфантерии князь Андрей Иванович Горчаков.
В апреле 1824 года 2‑я гусарская дивизия «была вытребована на смотр в Пензу», который предполагалось провести после окончания лагерного времени. За маневрами должен был наблюдать сам император Александр I, приезд которого ожидался и в Саратове. Еще до смотра дивизия потеряла своего командира. Уже в Пензе Леонтьев «неожиданно заболел» и «скончался скоропостижно». Его тело анатомировали и приготовили к торжественному отпеванию, которое, «для большей пышности», Сакен приказал провести в кафедральном соборе. Должность епископа Саратовского и Пензенского занимал в это время Амвросий Орнатский – человек «странного, строптивого и неуживчивого характера». Сделанное Сакеном через его голову распоряжение оскорбило иерарха. Адъютантам барона он заявил: «Передайте вашему начальнику, что он главнокомандующий над войском, а я в соборе». Еще одним поводом к отказу явилось посмертное хирургическое вмешательство в тело генерала. В итоге Амвросий запретил отпевать покойного не только в соборе, но и вообще где бы то ни было. Не помогла даже угроза Сакена доложить об упрямстве преосвященного хорошо знавшему Леонтьева лично императору Александру. В итоге, сразу после смотра, 3 сентября в Спасо‑Преображенском мужском монастыре за городом рядом с лагерем дивизии заслуженного генерала отпели полковые священники. Соратники умершего офицера сделали все, чтобы похороны генерала Леонтьева поразили непривычных к таким пышным погребальным церемониям обывателей. Григорий Мешков вспоминал, что «парадные, сопровождаемые военными почестями похороны его не могли не привлечь большинства жителей города… Торжественность обряда, при звуке военной музыки, при громе пушечных и ружейных выстрелов, произвела на жителей большое впечатление». Вообще же «все высшие военные чины крайне были огорчены и раздражены поступком архиерея – и это тем более, что Леонтьев пользовался всеобщею любовью и уважением». По местному преданию, один из оскорбленных гусар решился публично уязвить Амвросия. Подойдя после обедни к епископу, он громко произнес: «Благослови, пастух!». «Бог да благословит тебя, последнюю скотину из моего стада», – прехладнокровно и медленно‑важно отвечал Амвросий, благословляя гусара».
Осиротевшую дивизию временно возглавил командир второй бригады генерал‑майорДавыдАртемьевичДелянов. Отец прославившего в будущем фамилию министра народного просвещения (уже делавшего первые младенческие шаги), «настоящий армянин физиономиею», как его описал один их подчиненных, был армянином и по крови. Кавалер нескольких орденов и золотой сабли «За храбрость», он был хорошо известен в армии. В 1809 году за дуэль с офицером Сумского гусарского полка император лишил его права самостоятельного командования. Заслуги в Отечественной войне и заграничных походах восстановили репутацию Делянова и позволили ему благополучно продолжить карьеру.
Еще задолго до приезда императора войска, расположившиеся лагерями в окрестных с городом селениях, каждый день проводили смотры, учения, маневры и артиллерийскую стрельбу. Наконец 29 августа в 9 часов вечера в Пензу прибыл монарх. У ворот губернаторского дома государю представились начальники пришедших в город частей и местные должностные лица. 30 августа Александр произвел смотр войскам, «лично отдавая приказания». То же повторилось и на другой день, причем маневры продлились 6 часов и завершились торжественным парадным обедом. «С одной стороны войска, превосходно одетые, а с другой сонмы зрителей и множество экипажей, составляли картину прелестную», – вспоминал горожанин. 2 сентября государь присутствовал на разводе Невского пехотного полка, оценивал манежную езду унтер‑офицеров 2‑й гусарской дивизии и наблюдал за стрельбой пехоты и артиллерии.
По итогам смотра уже 1 сентября 1824 года «высочайшее благоволение» получили командиры всех участвовавших в нем частей и соединений. В полках 2‑й гусарской дивизии император отметил столь любимые им «отличные порядок и устройство,.. правильность во всех движениях по диспозиции маневров, точное исполнение данных приказаний и… манежную езду нижних чинов». Командир Елизаветградского полка Купфер получил орден Анны 2‑й степени с «алмазными знаками», а начальник конно‑артиллерийской бригады подполковник Иван Иванович Тутчек, уже имевший эту награду, алмазные знаки к ней. Не обидели и нижних чинов. За каждый день маневров каждый из них получил по серебряному рублю, фунту говядины и чарке вина. Александр остался совершенно доволен своей армией и в прекрасном расположении духа принял участие в состоявшемся под конец его пребывания в городе блестящем бале. Взгляд императора остановила на себе молодая дама, красота которой была «истинно изумительна». Ею оказалась только что вышедшая замуж за гусарского офицера Андрея Куткина, адъютанта покойного Леонтьева, юная бесприданница, дочь саратовского чиновника Софья Ребиндер. Монарх не мог удержаться, чтобы не пригласить красавицу на польку.
Торжества закончились, гости разъехались, а военные вернулись на свои квартиры. Наступили скучные служебные будни, а в дивизию приехал новый командир – «старый кавалерист» из лифляндских дворян генерал‑майор барон Карл Васильевич Будберг. В 1807 году в битве при Прейсиш‑Эйлау он был ранен навылет в руку и за отличие в кампании получил золотую шпагу и орден Владимира 4‑й степени с бантом. В Отечественную войну 1812 года во главе лейб‑гвардии кирасирского полка он прикрывал отступление 1‑й армии, сражался у Витебска и Смоленска. В Бородинской битве Будберг получил ранение пушечным ядром в правую ногу и был награжден орденом Георгия 4‑й степени. Во время заграничного похода офицер участвовал в сражениях при Люцене, Бауцене, Лейпциге, отличился при Кульме, в лихой атаке пленив генерала Вандама. Свой полувековой юбилей Будберг отметил уже в Саратове.
«Жизнь армейского офицера известна. Утром учение, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты», – писал в своем «Выстреле» Александр Пушкин. «Мы жили ладно, – вторит ему «коренной» гусар Денис Давыдов. – Во всем полку нашем было более дружбы, чем службы, более рассказов, чем дела, более золота на ташках, чем в ташках, более шампанского (разумеется, в долг), чем печали… Всегда веселы и всегда навеселе!». Как вспоминал елизаветградский гусар Дмитрий Остен‑Сакен, к 20‑м годам «мода на пьянство прошла». Но многие, и в первую очередь молодежь, все равно отдавали дань традиции, время от времени затевая коллективные гульбища. «Там, где повседневность была представлена муштрой и парадом, отдых, естественно, принимал формы кутежа или оргии», – писал об этом феномене офицерского досуга исследователь русской культуры Юрий Лотман. Правда, в полной мере это определение применимо уже к николаевской армии. Практика «прожигания жизни» укоренилась среди военного дворянства задолго до насаждения пресловутой муштры и парадомании. В определенном смысле, данный стиль поведения можно рассматривать как пережиток екатерининского времени, с его распущенностью и формальным следованием установленным нормам службы.
Не чурались проказ даже некоторые высшие чины дивизии, наглядно подтверждая тезис дореволюционного исследователя о том, что в русской армии того времени «между подкомандною массою и ближайшими начальниками офицерами, в большинстве, не замечалось особенной разницы». Предания нашего края только подтверждают эту истину.
В начале 20‑х годов проживавший в Саратове пензенский помещик, действительный статский советник Николай Ефимович Чемесов содержал хор «певчих», преимущественно женского пола. Хористы неизменно участвовали в церковных и светских торжествах, являясь предметом гордости своего господина. Две состоявшие в хоре девушки Татьяна Усова и Татьяна Акинфиева, одна из которых была «во оном первою певицею», находились у Чемесова «при услугах». Хозяин наградил их свободой, но сделал это своеобразно, не разрешая девушкам уйти от него. И хотя они «учтивым образом» просили отпустить их, «но сие привело его в величайший гнев, и он стал угрожать, что паки обратит их себе в услужение вечно и выдаст замуж за последних своих конюхов и скотников». Зная, что их вольность зафиксирована в крепостных книгах, девушки решили тайно сбежать от Чемесова, и в этом решении их поддержали известный саратовский барин Афанасий Столыпин и, конечно же… гусары. В холодный темный вечер 24 ноября 1823 года девушки тихо покинули дом и сели в ожидавшие их на улице экипажи. Дворовые Чемесова заметили исчезновение беглянок и устремились за ними в погоню. Они успели увидеть, как упряжки въехали во двор, где квартировал подполковник Иркутского гусарского полка Редькин, и ворота закрылись. Из‑за них люди Чемесова услышали, как Столыпин спрашивал с порога своего кучера: «Где лучше ехать с девками – горами или большою дорогою?» Узнав о местонахождении беглянок, Чемесов послал к Редькину своего дворового с требованием вернуть девушек, но того не только не пустили в покои, но и подвергли побоям. Столыпин поспешил отправиться в свое имение в селе Лесная Нееловка, а на другой день в дом к Чемесову приехали Редькин, адъютант ротмистр Петр Ломоносов и штаб‑ротмистр Иркутского полка Седлецкий. Редькин объяснил, что девушек действительно увез знаменитый помещик троекуровского пошиба Афанасий Столыпин – человек «не злой и очень смышленый», но представлявший из себя отживающий тип «необразованного, грубого бретера‑дворянина». «Из дружбы» к Чемесову Редькин не позволил участникам похищения заночевать у него в доме, и им пришлось уехать в самую ночь. При этом Редькин очень прозорливо «уверял» своего собеседника, что тот «никогда девок назад не получит». Чемесову бы послушать опытного гусара, но не таков оказался владелец крепостного хора. Он заявил о случившемся властям и… «пошла писать губерния»! Да так писать, что саратовским чиновникам поистине удалось превзойти самих себя: как в медленности оборота бумаг, так и в той буквоедской въедливости, с которой рассматривались и возвращались Чемесову его прошения. Заявитель скоро обнаружил, что «близкая связь родства первых лиц заставляет всех их говорить едиными устами, творить все по мановению начальника, коему губернский предводитель (Александр Панчулидзев) есть родной сын, председатель уголовной палаты (Андрей Бедняков) свояк, а губернский прокурор (Василий Максимов) шурин сего последнего», – жаловался Чемесов генерал‑прокурору. Но жаловался напрасно. Столица была далеко, губернские власти пока еще «на хорошем счету», а прокурор, которого постоянно подстегивал его петербургский начальник, – член дружной семьи Панчулидзевского клана.
Так как к делу оказались причастны гусары, Чемесов обратился за содействием и к командиру дивизии Леонтьеву. Но Ивану Сергеевичу было не до него. В Петербурге начинался сезон блистательных балов, и генерал поспешил умчаться в столицу. Начальство над дивизией он сдал командиру второй бригады Николаю Столыпину – родному брату Афанасия Алексеевича, а вести следствие поручил подполковнику Елизаветградского полка Михаилу Теплову – их близкому родственнику. Одним словом, куда ни кинь, всюду клин! А тут еще и сам Чемесов дал промашку! В жалобе на соучастие в увозе девушек гусарских офицеров он неосторожно упомянул о родстве главного виновника происшествия с генерал‑майором Николаем Столыпиным. То ли Чемесов выразился как‑то не так, то ли военное начальство чего‑то не поняло, но в марте 1825 года по его приказу в Саратов из Пензы расследовать причастность к делу Столыпина приехал командир квартировавшего там Шлиссельбургского пехотного полка молодой полковник Александр Габбе. Четыре месяца понадобилось офицеру, чтобы разобраться в очевидном недоразумении, пока 19 июня он не вернул Чемесову его жалобу как не относящуюся до ведения военного ведомства, потребовав от него возместить расходы на бесплодную поездку. Сам генерал Столыпин не преминул воспользоваться оплошностью жалобщика, гневно заявив Панчулидзеву, что «Чемесов подавал просьбы к военному начальству собственно на него, двусмысленный и ябеднический оборот которых подал повод к заключению, будто бы упомянутые девки увезены им». Чемесов поспешил отречься, но было поздно. Столыпин жаждал удовлетворения поруганной чести, уже оцененной им в размере годового жалованья, но вскоре уехал на новую должность. Пока власти делали вид, что расследуют происшествие, Афанасий Столыпин выдал девушек замуж за пензенских чиновников, и Чемесову оставалось лишь мстить своему обидчику, долгие годы предпринимая попытки воспрепятствовать его избранию дворянским предводителем.
Вот еще один маленький эпизод, характеризующий своеобразные нравы саратовских дворян и их постояльцев‑гусар. 21 февраля 1825 года в губернскую столицу со своей квартиры в селе Голицыно с некими делами приехал штаб‑ротмистр Иркутского полка Григоров. По приглашению отставного гвардейского полковника Юшкова, у которого он когда‑то жил, Григоров остановился в его доме. Вечером после ужина гость вместе с хозяином и хозяйкой Елизаветой Никифоровною расположились в гостиной. Пока давние знакомые вели оживленный разговор, Юшков, изрядно перебравший за ужином спиртного, проявлял явное беспокойство. Покинув ненадолго комнату, он вскоре вернулся переодетым в «спальной тулуп», как бы намекая Григорову, что пора бы уже ему и честь знать. Недвусмысленный намек понят не был, и ревнивый супруг вернулся в гостиную… с ружьем. Догадавшись о его намерениях, Елизавета Никифоровна вскрикнула. Юшков направил оружие на гостя и сказал: «Смотри‑ка, как я выстрелю хорошо!». Григоров «не ожидал от него какого-либо вредного поступка и сказал: «Стреляй!» Прозвучал выстрел – заряд дроби угодил офицеру в правое плечо. «Вот, хорошо не попал!» – с досадой произнес Юшков, после чего Григоров и слуга хозяина попытались его скрутить. «Но он, придя в бешенство, вырвался» и с криком «У меня есть другое ружье!» ринулся в свой кабинет. На помощь с первого этажа подоспели находившиеся в доме офицеры Иркутского полка, сумевшие скрутить дебошира. «Ах, жалко, что не в то место попал! Но я еще постараюсь исполнить свое намерение!» – сетовал при этом Юшков. Когда по требованию Григорова саратовская полиция начала расследование, протрезвевший стрелок утверждал, что с гостем они – не разлей вода, а ружье выстрелило случайно, когда он показывал его Григорову, зная намерение того поохотиться.
Одним из радушных хозяев, с удовольствием участвовавших в гусарских проделках, был зять Панчулидзева и тесть поэта Николая Огарева, бывший советник губернского правления и местный помещик, Лев Яковлевич Рославлев. «Остряк», человек умный, «правдолюбивый», по‑своему приятный и способный на самую преданную дружбу, он направлял свой «пылкой ум» на поиск всевозможных развлечений, приведших его, в конце концов, к нищете. Одной из излюбленных забав Рославлева было посещение деревень, в которых содержались гаремы из крепостных крестьянок. В отсутствие супруги «гостей съезжалось к нему тьма тьмущая, и первые являлись гусары,… и тут шла азартная игра в карты, в которой он проигрывал крестьян то на вывод, то с землей. Когда же очень раскутятся, преимущественно после псовой охоты, то затевали разные представления в полунагом виде на лошадях в зале», – рассказывала бывшая крепостная Льва Яковлевича. Репутация ценителя удовольствий оказалась столь сомнительной, что местные масоны не решились принять его в свои ряды, несмотря на то, что одним из заправителей в ложе был его шурин – губернский предводитель дворянства и сын губернатора Александр Панчулидзев.
9 декабря 1825 года в Саратове узнали о кончине Александра I. В тот же день город присягнул цесаревичу Константину Павловичу. Когда спустя несколько суток власти обеспокоились о новой присяге его брату Николаю, выяснилось, что гусары их опередили и «означенную присягу уже приняли». По свидетельству саратовца Константина Попова, в Саратове все прошло «тихо, спокойно, не происходило никаких беспорядков». Девять месяцев Россия жила в трауре. Гусары – эти блестящие воплощения красоты, надели на левые руки повязки из темного флера. Свои кивера, эполеты, аксельбанты и темляки они, вне караульной и фронтовой службы, тоже прятали под этой полупрозрачной тканью.
Первые же повеления нового императора резко обозначили разительный контраст с терпимо‑отеческим правлением Александра Благословенного. Подобно своему отцу, Николай сразу же начал «подтягивать» избаловавшуюся армию и «чистить» высшее общество от «неблагонадежных» персон. Начатое гонение на тайные общества вскоре затронуло и масонов, деятельность которых, по выражению лояльного властям Александра Михайловского‑Данилевского, не имела в России «другой цели, кроме благотворения и приятного препровождения времени». Офицеры Иркутского полка Александр Ланской и Георг Бистром были переведены в другие гарнизоны, а их командир полковник Михаил Ланской в сентябре 1826 года выслан под надзор в крепость Святого Димитрия, что ныне носит гордое имя Ростова‑на‑Дону.
Начальство над Иркутским полком с 4 апреля этого года принял бывший командир конно‑артиллерийской бригады 41‑летний подполковник Иван Иванович Тутчек. Он происходил из беспоместных саратовских дворян и получил прекрасное образование во 2‑м кадетском корпусе. В 1807 году Тутчек был ранен в руку при Прейсиш‑Эйлау, удостоившись орденов Анны 4‑й степени и прусского «За заслуги». В 1810 году его грудь украсил золотой крест за взятие турецкой крепости Базарджик. В следующем году он попал в плен и после освобождения получил орден Владимира 4‑й степени. В 1814 году Тутчек заслужил золотую саблю за храбрость, а за бои на высотах Монмартра орден Анны 2‑й степени. Трижды за свою карьеру офицер повышался в чине за проявленное отличие. Неутомимый труженик, эрудит широкой культуры и, одновременно, «опытный,… старый, закаленный в боях воин… Тутчек был прекраснейший человек, добрый, мягкий, справедливый, заботящийся, как истинный отец‑командир, о своих подчиненных, видевший в них, за неимением собственной (был холост) свою родную семью и всецело ей преданный». Современникам он запомнился «справедливостью, гуманностью, честностью». В обычной жизни, по воспоминаниям современника, ему были свойственны «спокойствие, уравновешенность, уверенность в себе, иногда величавость».
«Почти каждый год летом все полки приходили в Саратов на маневры. С каким удовольствием смотрели на них все наши саратовцы! Почти каждый день у них было учение: разводы пешие и конные с музыкой. В весенние и летние вечера играли зори возле гауптвахты, которая помещалась в доме близ Александровского собора». Зима приносила новые удовольствия. Лишь редкие офицеры оставались пережидать суровое время в далеких деревнях. Большинство, на радость подчиненным, предпочитало покинуть глухомань, чтобы в уездных городах или губернской столице в окружении армейских товарищей и избранных представителей местного общества весело провести месяцы вынужденного безделья. «Офицеры в Саратове вообще жили свободно, ни на кого и ни на что не обращали внимания, кроме своего начальства. На гражданское начальство и чиновничество военные смотрели как на людей, ничего не значащих», – писал о том времени Константин Попов. Как это похоже на описание Львом Толстым мировоззрения Николая Ростова, для которого «весь мир был разделен на два неровных отдела: один – наш Павлоградский полк, и другой – все остальное. И до этого остального не было никакого дела». «Все генералы, полковники, эскадронные начальники и офицеры были богатые, жили с большой роскошью, в особенности зимою, когда в Саратов съезжались офицеры из уездных городов. Почти каждый вечер были вечера и балы», – вспоминал современник. «В провинции балы удаются только тогда, когда много военных кавалеров», – писал известный знаток армейских буден Александр Афанасьев‑Чужбинский.
Сюда гусары отпускные
Спешат явиться, прогреметь,
Блеснуть, пленив, и улететь» –
это уже Пушкин. И это тоже:
И вот из ближнего посада
Созревших барышень кумир,
Уездных матушек отрада,
Приехал ротный командир;
Вошел… Ах, новость, да какая!
Музыка будет полковая!
Полковник сам ее послал.
Какая радость: будет бал!
Это удивительное единодушие, с которым современники описывали значение армейских кавалеров на балах и вечерах, наглядно свидетельствует о важности квартирующих в губернии военных в повседневной жизни местного общества. «Внутри России войска весьма редко проходят через города, а еще реже останавливаются в них,… когда же, невзначай, показываются среди жителей, к ним непривычных, то, обыкновенно, горе мужьям и родителям!» – писал известный мемуарист Филипп Вигель о войсках в провинции. Опасались прихода военных в русской глубинке, но, опасаясь, и страстно подчас его желали. Как‑то довелось государю Николаю Павловичу посетить медвежий угол империи – Симбирскую губернию. Депутация местных дворян тут же попросила монарха расположить у них на квартирах войска. «Вам женихов надо?» – проницательно догадался Николай и обещал подумать. Но, поразмыслив, отказал: «Слишком далеко от всех границ». Но иногда и таким Богом забытым уголкам Отчизны «счастье» все же улыбалось. В начале 20‑х годов XIX столетия посчастливилось саратовцам. «Сколько рассказывали про офицерские проказы! – вспоминал Константин Попов. – Кто у кого дочь увез или мужа отбил; такие‑то офицеры часто были в гостях в деревне у такой‑то помещицы; из них один сосватал у ней дочь, но когда обвенчались, то женившийся оказался простым солдатом. Это был заговор между офицерами, составлявшийся в насмешку над помещиком. Когда играли по вечерам зорю у гауптвахты, то сходилось много из жителей Саратова всех сословий, исключая женского пола благородного звания. Они боялись туда показываться, чтобы не быть осмеянными офицерами; в особенности не ходили те, у которых не было из офицеров коротко знакомых. Были такие случаи: после развода офицеры и юнкера собирались у гауптвахты, то если в это время проходила какая‑нибудь благородная женщина, в сопровождении горничной или мальчика, офицеры держали пари, подстрекая юнкеров, чтобы кто‑нибудь из них решился подойти к идущей даме и поцеловал бы ее. Находились смельчаки; подойдя как‑нибудь сзади, так, что дама не замечала, офицер кланялся ей, начинал какой‑нибудь разговор и, изловчившись, целовал ее; потом бежал как победитель в круг офицеров, и за здоровье победителя начинали пить шампанское. Дама не успевала одуматься, прийти в себя от внезапно происшедшего с нею случая и, не могши признать в лицо дерзкого, приходила домой в расстроенном состоянии духа, рассказывала о случившемся с нею домашним; тем дело и кончалось». Неудивительно, что когда гусары покинули, наконец, пределы Саратовской губернии, «многие отцы и мужья отслужили благодарственный молебен».
Саратов познакомился с гусарскими нравами в первые же месяцы после их прибытия в край. Распустив подчиненных по деревням, многочисленные офицеры устремились в губернскую столицу и уездные города, стремясь провести зиму в приятной компании. Купцы и лавочники потирали руки от нежданных барышей: гусары вмиг опорожнили многолетние залежи вин и предметов роскоши, покупателей которых прежде можно было пересчитать по пальцам. Колонист Кондратий Штаф пятнадцатый год почти монопольно торговал в Саратове колониальными товарами: «европейскими винами и фруктами, чаем и сахаром» и, среди прочего, табаком. Дела шли ни шатко ни валко, и выбиться из заурядных лавочников Штафу долго не удавалось. Сонный рынок пробудили военные! Спустя семь десятилетий гордый потомок торговца рассказал семейное предание о «золотом веке», с которого начался расцвет «фирмы». По его словам, «гусары предъявили к саратовским магазинам такие требования, которых те не в состоянии были удовлетворить. Особенный спрос гусары предъявили к дорогому табаку и сигарам». Штаф вовремя откликнулся на возросшие потребности и в 1828 году открыл в Саратове табачную фабрику. Гусары к тому времени отсюда уже ушли, лишив Штафа «главных и наиболее выгодных покупателей». Но, благодаря армейским поклонникам трубки, компания предприимчивого колониста к тому времени уже прочно встала на ноги.
«Если хочешь быть красивым, поступи в гусары». Это едва ли не самое знаменитое изречение Козьмы Пруткова каждому памятно со школьных лет. В этих словах снова обнаруживаем еще один отблеск гусарской легенды: попадание «в гусары» как бы гарантировало обретение «красоты». Иными, значит, их и не представляли. «Во время квартирования этих полков в Саратове в них много поступило молодых людей, детей помещиков, благородных чиновников и купцов. Я был знаком с некоторыми офицерами; бывая у них, видел их кутежи. Люди были все молодые, красивые, из хороших фамилий, имели с избытком денег, чтобы весело пожить», – вспоминал саратовец Константин Попов. Кто‑то из родителей новобранцев вполне мог сетовать на судьбу словами героя стихотворения известного живописца Павла Федотова «Майор»: «Дети: дай им барабан, дай гусарский доломан». Многие, если не большинство, поверстанных в гусары саратовцев шли на «государеву службу» чтобы «весело пожить», а заодно, без особых усилий и не отрываясь от дома, обрести заветный офицерский чин. Типичный пример такого добровольца – Григорий Яковлевич Тихменев, представитель известного в губернии дворянского рода. В 1822 году, в неполные 18 лет, он вступил в Елизаветградский полк, через полтора года стал корнетом, а еще через полтора – поручиком. Только лишь гусары удалились от родной губернии, а в воздухе запахло близкой войной, как Тихменев в начале 1828 года попросился в отставку и получил ее как раз накануне похода против турок. Дальнейшую жизнь Григорий Яковлевич посвятил спокойному существованию на малой родине и скромной чиновничьей карьере.
Преимуществами соседства с Елизаветградским полком воспользовались и некоторые зажиточные обитатели купеческой столицы губернии – Вольска. Уже в августе 1822 года в полк поступил сын богатого местного купца 1‑й гильдии Александр Лаврентьевич Ханов. Но были среди гусарских новобранцев «саратовского периода» и люди куда более замечательные. В 1823 году унтер‑офицером в Иркутский гусарский полк вступил Степан Петрович Степанов, ставший впоследствии известным поэтом и переводчиком. В 1825 году фейерверкером в артиллерийскую роту определился выпускник Саратовской гимназии Александр Кириллович Жуковский. Выбор будущей карьеры оказался тем проще, что командовавший конно‑артиллерийской бригадой подполковник Тутчек приходился его матери Елизавете Ивановне родным братом. Впоследствии под псевдонимом ЕвстафияБернета Жуковский стал популярным поэтом, стихи которого, по выражению Виссариона Белинского, благоухали «ароматным цветом прекрасной внутренней жизни». «Служение музам» он «весьма успешно соединял с чиновничьей карьерой по министерству финансов». В 1826 году на службу в Павлоградский гусарский полк поступил выпускник Пажеского корпуса Николай Иванович Бахметьев – крупный композитор, директор придворной певческой капеллы и, на протяжении многих лет, саратовский губернский предводитель дворянства.
Как уже было сказано, квартирование войск в провинции имело весьма отчетливый «брачный акцент». «Вот тебе рука моя, что я женюсь разве лет в шестьдесят на какой‑нибудь богатой купчихе», – говорил грибоедовский герой «иркутский» гусар Саблин. Большинство его соратников так долго предпочитали не тянуть. Покутив и «в пух» разорившись, офицеры стремились пленить состоятельную особу в расцвете своих сил и внеш-
ней привлекательности. В популярном стихотворении тех лет, посвященном гусарам, так и говорилось:
У нас поручик был Закатин.
Он счастие нашел в усах:
Чрез них он стал богат и знатен,
Женясь на тысяче душах!
В Саратове одним из таких счастливчиков был основатель местной линии рода Михаил Иванович Готовицкий, ротмистр Изюмского полка, позднее заведовавший полицейской частью в дивизии. Бравый, «коренной гусар», чьи предки несколько десятилетий неизменно служили в Изюмском полке, участник наполеоновских войн, завершивший свое покорение Европы в Париже, уже после ухода дивизии из губернии вернулся в Саратов и женился на Пелагее Хрисанфовне Образцовой, дочери богатейшего местного купца. За женою он получил большое приданое, а позднее и наследство ее отца. Более скромная невеста – дочь губернского секретаря Мария Ильина – досталась ротмистру Павлоградского полка Николаю Калугину. За четверть столетия ни разу не покидая рядов части, он из рядовых солдат дослужился до офицеров и участвовал во всех войнах России с Наполеоновской империей начала XIX столетия. В 1827 году Калугин вышел в отставку и вернулся к семье в Саратовскую губернию. И таких примеров было немало.
В 20‑х числах декабря 1826 года дивизия выступила на новые квартиры в Орловскую губернию. Уход гусар удивительным образом совпал с увольнением «роскошного губернатора» Панчулидзева, при котором, по его легендарному признанию, губерния только и делала, что «плясала». Без гусар и Панчулидзева, как писал краевед Василий Юрьев, «веселый, добродушный, приветливый Саратов… вдруг становится скучным, чопорным, холодным». Теперь «плясать» предстояло другим. В Севске вспомнить «старое, доброе время» и «тряхнуть стариной» решили офицеры Елизаветградского полка. Во главе с новым командиром полковником Рашевским (Глазенап возглавил бригаду), после славной пирушки, они предприняли показательный штурм местного женского монастыря. Но время оказалось не таким «добрым», как возмечталось ревнителям гусарских традиций. «Полусумасшедший» Рашевский был отдан под суд и лишен полка. Государство брало равнение на нового императора – вокруг уже вовсю скрипела пером затянутая в мундир николаевская Россия.
А гусарам «после такой служебной спячки приходилось прогуляться в Турцию». Но прогулка эта оказалась очень тяжелой… В сражениях Русско‑турецкой войны гусары 2‑й дивизии действовали поистине геройски. При Шумле они понесли большие потери. Под Кулевчей Иркутский полк, «жертвуя собой», выручил своих боевых товарищей, выйдя из боя почти обескровленным. За этот подвиг Николай I наградил гусар серебряными трубами, но и эти заслуги через пять лет не спасли часть от расформирования. С тем же названием полк был возрожден лишь в 1907 году. Судьба остальных полков дивизии оказалась счастливее. Все они вскоре обрели высочайших шефов и закончили свою славную биографию в начале 1918 года, разделив судьбу армии и империи.
В турецкой войне от болезней погибло в разы больше солдат офицеров, нежели от турецких пуль и ятаганов. Во 2‑й гусарской дивизии в 1829 году такая непочетная смерть настигла несколько десятков военнослужащих. В их числе оказались командир соединения Карл Будберг, бригадный начальник Христофор Солдейн и полковник Александр Купфер. Не только армия скорбела об утрате блестящих офицеров. Смерть последних двух стала трагедией для жен, вышедших за них во время стоянки дивизии в Саратовской губернии. 39‑летняя Вера Яковлевна Солдейн, дочь известного генерала Мерлина, помещица «со значительным состоянием», потерявшая уже второго мужа, была, по отзыву современника, «очень обходительной и образованной женщиной, интересовавшейся литературою» и не смирившейся с вдовьей участью. В ее доме «собирались молодые представители умственной жизни Москвы». Живя с двумя дочерьми от обоих мужей попеременно в своем сердобском имении и древней столице, она была дружна с Иваном Киреевским, Петром Вяземским, сестрами Гончаровыми и Пушкиным. В 1831 году на одном из вечеров, как бы из уважения к хозяйке салона – уроженке волжских берегов, Александр Сергеевич читал гостям отрывки из 8‑й главы «Евгения Онегина», в которой герой путешествует по России, спускается по Волге до Астрахани, а значит, неминуемо посещает и Саратов.
Другая волжанка, 21‑летняя Екатерина Сергеевна Купфер, дочь аткарского помещика Слепцова, 5 мая 1828 года успела родить мужу сына и наследника Николая. В 30‑е годы она была знакома с молодым лейб‑гусаром Михаилом Лермонтовым. В «Записках» «черноокой музы» поэта Екатерины Сушковой «прелестная Купфер» предстает ее близкой подругой и, возможно, хранительницей ее интимных тайн.
Командир Иркутского полка Тутчек вскоре перешел на должность варшавского коменданта. Глазенап в те же годы занимал пост оренбургского генерал‑губернатора. После его кончины супруга генерала Софья Николаевна вернулась в родной Саратов с новым мужем – адъютантом покойного супруга Николаем Аничковым, и много лет считалась гранд‑дамой саратовского общества. В родителей пошла и дочь Глазенапа, оставившая о себе память как «одна из самых ярых аристократок города Саратова». Сын генерала Николай служил в Саратовском батальоне внутренней стражи, а Александр в 60‑х годах некоторое время был содержателем городского театра. Их потомки прочно закрепились в губернии.
Гусары ушли из губернии навсегда, ушли в историю и в легенду. На пике расцвета гусарского века саратовцам довелось соприкоснуться с этой легендой, и общение это не прошло бесследно, став частью местной старины.
Гусарский словарь
Доломан – расшитый гусарский мундир.
Кивер – высокий головной убор.
Ментик – декоративная верхняя куртка, носившаяся поверх доломана закинутой за левое плечо.
Ташка – небольшая плоская трапециевидная сумка, богато украшенная вышивкой с вензелем императора.
Чакчиры – штаны особого покроя, расшитые узорами.
В очерке использованы:
Российский государственный военно‑исторический архив. Ф. 14414. Оп. 1. Д. 236; Государственный архив Саратовской области. Ф. 1. Оп. 1. Д. 901; Ф. 2. Оп. 1. Д. 804, 851, 10829; Ф. 3. Оп. 1. Д. 1176, 1176 А, 1194, 1195, 1212, 1242, 1284, 1308, 1323, 1328, 1330 А, 1372, 1414, 1534; Ф. 19. Оп. 1. Д. 2, 241 А. 259, 511, 667, 787, 898, 1221, 1274, 1322, 1724; Ф. 107. Оп. 1. Д. 92. Ф. 179. Оп. 1. Д. 168, 236, 250; Ф. 407. Оп. 1. Д. 2391, 2476, 2534; Оп. 2. Д. 757, 788; 923; 1740; 2244; Ф. 547. Оп. 1. Д. 1; Ф. 1266. Оп. 1. Д. 87; Филиал государственного архива Саратовской области в г. Вольске. ОДФ‑1. Оп. 1. Д. 133, 396, 408, 415; 417, 418, 510; Государственный архив Пензенской области. Ф. 5. Оп. 1. Д. 1047; Ф. 108. Оп. 1. Д. 214; Ф. 132. Оп. 1. Д. 277; Государственный архив Ульяновской области. Архивная справка; Государственный архив Тамбовской области. Ф. 161. Оп. 1. Д. 4318, 6584; Архивная справка и другие материалы.