«Я умер в палиндромный год…»
Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 9, 2007
В.Н. Семенов. Авторская песня в Саратове. Проблемы и подвижники жанра в городе на Волге на фоне общероссийского процесса. Саратов, 2005.
Саратовский краевед Виктор Семенов, автор многих книг по истории города, выпустил неожиданную книгу “Авторская песня в Саратове”. Неожиданную, потому что само понятие авторской песни в последние годы потеряло актуальность. Этим жанром можно назвать все, что угодно, в отличие от 1960–80-х годов, когда под аббревиатурой КСП понимались романтические устремления под гитару у костра. Тогда эта характеристика не содержала никакой иронии. Чем на самом деле являлась “романтика дальних походов”, вспоминает саратовский бард Н. Жевалев в интервью о фестивалях авторской песни, расцвет которых пришелся на середину 1980-х: “Первый фестиваль, на котором я побывал, это XXV московский. Проходил он в мае, 15–17-го числа, аж на окраине Ярославской области. На нем было около 8000 человек. Осталась масса ярких впечатлений. И одно из них– заморозки на почве до минус четырех градусов. Пробовали спать в полной экипировке, в ботинках, в спальнике– ничего не получалось. Чай пили ведрами– не спасало”.
От себя могу добавить, что дело было на стрельбище Кантемировской дивизии, в реальности представлявшем собой болото с редкими елочками, которые барды с их культом природы стеснялись переводить на дрова. Искусство требовало почему-то именно жертв. Та же приблизительно атмосфера царила и на других фестивалях, включая знаменитый Грушинский под Куйбышевом, в лучшие годы собиравший до сотни тысяч человек. Курировали эти сборища комсомольские вожаки, которые на деле лишь отравляли жизнь “литованием” песен. Это когда автор в обязательном порядке посещает спецотдел ВЛКСМ и выслушивает бесконечные придирки по поводу тематического несовершенства текстов. Сегодня Грушинский находится в ведении департамента по делам молодежи Самарской области. Ежегодно губернатор издает распоряжение о проведении фестиваля, привлекая медиков, милицию, дорожников, МЧС и т.д. Какая уж тут романтика.
В главе “Авторская песня в России и в Советском Союзе” обильно цитируется книга неких Истомина и Денисенко “Самые знаменитые барды России”. Не слишком понятно, зачем профессиональному историку-публицисту В. Семенову уделять ей столько внимания. Биографии Вертинского или Высоцкого– не тайны за семью печатями, а упоминать в среде КСПшников о Розенбауме неприлично. Ему еще в 1986г. А. Мирзаян (действительно достойный автор) выдал исчерпывающую характеристику: “Наш Гамлет выронил перо, а Розенкранц поднял гитару”. Правда, в конце главы Семенов активно критикует “Самых знаменитых…”, предлагая вполне обоснованные коррективы. О причинах упадка жанра рассуждают по сию пору, но на самом деле это вопрос вкуса, и спорить тут не о чем. Книга же ценна как скрупулезное исследование одной из форм общественной жизни Саратова. Не только культурной, потому что в движении КСП принимали участие люди, весьма далекие от музыкально-поэтической практики. И если автор ведет речь о “подвижниках жанра”, то рассказы об организаторах, вдохновителях и меломанах-архивариусах вполне уместны. Ныне покойная Наталья Зернакова, не автор и не исполнитель, но столп самой сути КСП, выслушивала за ночь более десятка местных дарований.
Что означало на практике в те годы устроить концерт, пригласить для участия иногородних исполнителей, выбить помещение под клуб? Обкомы ВЛКСМ, в чьем ведении находились барды, справедливо считали их идеологическими диверсантами и общением подопечных не обременяли. В 1974г. саратовские барды всё же объединились в клуб авторской песни “Дорога”, чья история подробно рассказана в книге его участниками. Клуб регулярно проводил концерты и даже фестивали общесоюзного масштаба. Упадок начался в 1986-м, о его причинах также сказано в книге немало.
Саратовские авторы-исполнители никогда не числились корифеями жанра, но регулярно выступали с концертами по всей стране. Самым известным из саратовцев считается Владимир Ланцберг, основатель “Дороги”, покинувший город более 30 лет назад. В кругу поклонников самодеятельной песни уважением пользуются Н. Клюшкин, В. Евушкина, Г. Бараева, П. Кошкин, А. Кириллов.
Несколько страниц книги уделено Игорю Гладыреву, основателю театра “Балаганчикъ”. Он немало сделал для популяризации поэтических текстов и классиков, и молодых в то время саратовских поэтов. Алексею Слаповскому В. Семенов посвящает строки прямо-таки эпические: “Известный саратовский и российский драматург и прозаик, живший и работавший в Саратове до начала ХХI века, а ныне пребывающий в Москве, где он ведет жизнь профессионального писателя и сценариста”. Семенов приводит несколько песен Слаповского, про которые можно сказать только то, что проза лучше. Причем сам автор никогда свои песни не афишировал и в КСП не ходил. Зато в пору ранней юности активно выступал под эгидой КСП Данила Калашник, модный современный музыкант, гитарист скандальной группы “Ленинград” и автор музыки к фильмам “Антикиллер” и “Апрель”. В книге его имя не встречается.
Остальные саратовские исполнители, упомянутые в книге, известны разве что знатокам. О причинах этого В. Семенов говорит в последней главе “Авторская песня. Состояние и перспективы”. По словам краеведа, “автор-исполнитель– это талант плюс интеллект… это образованный человек, окончивший в абсолютном большинстве случаев высшее учебное заведение… это нравственный человек, творчество которого утверждает идеалы добра и справедливости… отвергает корыстные устремления”.
Развернутый ответ на грустный вопрос о перспективах развития жанра не оставляет никаких надежд.
“Я умер в палиндромный год…”
Александр Ханьжов. Пора возвращения. Стихи.– Саратов: Научная книга, 2004.
Сколько ни приходилось слышать о Ханьжове, все рассказы сводились к описаниям алкогольно-криминальных драм с его участием, вопиющих даже для саратовской богемы поздних советских лет. Пьянство, драки, суицид– обыденные вещи для андеграундного художника, они заменяли ему публикации, съезды и ордена. Но только за Ханьжовым числились столь впечатляющие достижения: ЛТП, психдиспансер, семилетний срок.
А вот стихи его не цитировали никогда, ни уважительно, ни в качестве карикатуры. Во всяком случае, до тех пор, пока саратовский издатель Олег Рогов не выпустил небольшой сборник Ханьжова “Круги надежды” в 1997 году (а составлен был в 1988 и вышел в качестве приложения к самиздатовскому журналу “Контрапункт”).
В поэтическом подполье распространено всего два способа существования. В качестве многопишущего мэтра с зигзагами биографии и в качестве героя шумных окололитературных трагедий с тремя достойными строчками. Стихи Ханьжова всегда оставались в тени его биографии.
Между тем поэтом он был настоящим, непризнанного гения из себя не строил, не рвался в печать, но и графоманских выкриков себе не позволял.
Официальное искусство
свои законы утвердило,
увы, не столько силой чувства,
а чувством силы.
Написанные в 1969г., эти строчки были откровением, потом, в конце 80-х, когда я впервые их прочитал, воспринимались виртуозно оркестрованной банальностью, а теперь снова стали неожиданно актуальны.
Лирика 70-х, трогательно-брутальная, лучшее, как мне кажется, из написанного Ханьжовым: “Тот дом за трехлетний срок/ не переменился личиной:/ все тот же щербатый порог/ и та же калитка с пружиной,/ все та же узорная дверь/ и все там по-прежнему, кроме/ того, что она теперь/ ему отдается в том доме”.
“Пора возвращения”– скорее всего, полное собрание стихов. В книге приводятся и варианты строф, и отрывки из записных книжек, и тюремные открытки. 115 законченных стихотворений (за период с 1966 по 2002) говорят о чувстве меры у автора, столь несвойственной поэтическим натурам. Большинство из них, и, разумеется, написанные в зоне, печатаются впервые.
В заключении многие пишут стихи, даже те, кто на воле читать толком не умел. Все в этих поделках, как правило, предсказуемо: от тоски по женщине до обиды на несправедливость наказания. Ханьжов до такой чепухи не опустился. “С этапа попадая в лагерь свой, / доволен я и шконкой угловой, / и полотенцем, теплым и пушистым… / Убог уют усталого раба! / Но, как бы ни скребла меня Судьба, / я и в Аду останусь гедонистом”.
Вот, вроде бы, предсказуемый самоанализ:
За тысячу каторжных дней
и сотню ночей в этом роде
мне стало видней и ясней,
каким я был сам на свободе.
Но тут же автор спохватывается, невесело иронизируя: “Теперь, как “признанный поэт”, / пишу для лагерных газет”. И, вразрез с традицией, констатирует: “Что я виновен был– нет спору”.
Правильно, что щемящее чувство вызывают не строки про загубленную молодость, которые у Ханьжова, к сожалению, тоже есть, но вот такие:
Не верится, что срок идет к концу,
что, годы здесь отбыв, я пережил
четыре поколенья местных кошек.
Отношение к смерти меняется от показного равнодушия до математически выверенного предсказания. “Не важно мне: умру ли я, как Лорка, / иль “крякну” под личиной алкаша / от злачных суррогатов пищеторга, / кончиной никого не всполоша”.
Ну, такой позой давно никого не удивишь. Но и от строк, написанных уже без всякого жеманства, не отвернешься:
Я умер в палиндромный год
и возраст мой был палиндромен.
В конце 2002года в возрасте 55 лет Александр Ханьжов умер от туберкулеза.