Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 9, 2007
Данил Файзов. Переводные картинки.–
М.: Арго-риск; Книжное обозрение, 2007.
Данил Файзов– культуртрегер Москвы и Вологды. Вместе с Юрием Цветковым Файзов является организатором творческой группы “Культурная инициатива”, проводящей поэтическую жизнь в Москве, организующей ее и всячески о ней заботящейся. Файзов приписывает себя (или приписан другими, что не очень-то здесь и важно) к направлению, называемому киберпочвенничество. Участник всех без исключения литературных фестивалей– в Москве, Нижнем, Калининграде, Екатеринбурге, Саратове. Кроме того, периодически участвует в слэмовых выступлениях на Украине. В силу рода занятий (и – что важнее– характера) знаком и состоит в дружеских отношениях с поэтами самых разных лагерей и сословий. После достаточно длительного периода организации, выступлений и общения наконец-то случилось– Дмитрий Кузьмин в своем издательстве “Арго-риск”, совместно с издательством “Книжное обозрение” выпустил книгу Данилы– в “поколенческой” серии, выпуск шестнадцатый (до этого там значились Дина Гатина, Ксения Маренникова, Юлия Идлис, Марианна Гейде, Анна Русс и другие). Событие долгожданное и, прямо-таки сказать, даже запозднившееся– в силу того, что стихи Файзова известны большинству поклонников современной поэзии из первых уст. Не последнюю роль в этой известности сыграли хорошая манера чтения (не случайно слэмовое влияние) и выбор тем для стихов. Особенно выделяется и запоминается, конечно же, цикл Reset, посвященный компьютерным играм. Хотя Файзов как таковой– не в этом. Он, если позволите употребить не свойственное здесь слово, экзистенциален и во многом депрессивен (мягкая форма: грустен). Как тот самый бычок, который идет, шатается. И нет доске конца. И при всем при этом хорошие манеры и челка в пол-лица, улыбка как улыбка, развязанный шнурок.
После выхода книги Файзова уже появилось несколько откликов, характеризующих его даже как “лидера андеграунда”. Так пишет некий Дмитрий Силкан в “Независимой газете” (“Поэтический накал лидера андеграунда”: http:// exlibris. ng. ru/ fakty/2007–09–27/3_nakal. html). Файзов там “стреляет в слушателей чеканными поэтическими станцами”, отчего присутствующие теряют возможность цепляться за “концептуальные грани строк”. И т.д. Речь идет о презентации книги в клубе “Жесть” 18 сентября, где– силой обстоятельств– побывал и автор данного текста. Там, помимо представления автора Юрием Цветковым, выступления редактора и издателя Дмитрия Кузьмина (напомнившего слушателям о том, что такое переводные картинки, в связи с чем упоминалось, что Файзову есть что переводить и самое главное– куда), Файзов прочитал всю вновь вышедшую книгу плюс несколько текстов, которые– по разным причинам– в книгу не вошли. Он был грустен. Это запомнилось точно. Жаль, что автор вышеупомянутой статьи не видел Файзова в ударе, на каком-нибудь фестивале. Видимо, его бы хватил удар или накал не выдержал бы, перегорел. На то Файзов и называется там “урбанистическим пифием” (?).
Здесь не хотелось бы составлять разбор или анализ книги Файзова, но лишь высказать некоторое впечатление, которое, вполне возможно, к Файзову имеет незначительное отношение, но вызвано почему-то именно его творчеством– и ничем более. Кроме того, это впечатление вновь и вновь настоятельно заявляет о себе именно при обращении к творчеству этого молодого поэта. Только одно впечатление– и ничего сверх того.
Конечно же, в разговоре о поэзии приходится выбирать определенный ключ, который предоставит возможность приоткрыть особую дверь, ведущую к любому мало-мальски значимому высказыванию. В случае Файзова хотелось бы выбрать тему детства. В ее отношении можно провести одно существенное различие, которое распределило бы по разные стороны стиха две стратегии: говорить о детстве и быть ребенком. В обыденном пребывании мы несомненное преимущество отдаем второму– быть ребенком, оставляя за разговором лишь рефлексию взрослых, обусловленную и спровоцированную тем, что они как раз не могут уже быть детьми– и, посему, им остается говорить. Речь о детстве во многом противоречива, и основанием для этого выступает в первую очередь изначальное опоздание взрослого к тому, чтобы ребенком быть. Там, где нельзя быть, остается говорить (случай речи ребенка о своем детстве во многом выглядит умильным образом, который, будучи очередным изобретением взрослых для собственного предохранения от мести убитого детства, лишает ребенка права на существенное высказывание в принципе).
Если же теперь от обыденного пребывания перейти к случаю поэтическому, то тут заявленная оппозиция, как кажется, уже не работает: в поэзии нам вообще даны лишь слова, разговор– и не более. Говорение о детстве выдает себя за ребенка, но в этом самом выдает за скрывается неочевидный переход, которому мы никогда не поверим. В этом случае нами правит лишь общая договоренность полагать, что так оно и есть: если поэт говорит о детстве, то детство становится предметом разговора, но сам поэт именно в силу присутствия этого предмета отсутствует в своем ребячестве.
А теперь представим себе, что может быть поэзия, которая, оставаясь говорением – то есть принадлежностью взрослого по преимуществу (ребенок не говорит, но лишь лопочет, болтает, выдумывает и т.д.), совершенно неведомым образом создает впечатление бытования ребенком– но не в своем предмете (что у Файзова также случается, ностальгически), а в стихотворении как таковом. Не автор стиха, не сюжет стиха, но сам стих бытует ребенком– вопреки всей невозможности этого, поскольку остается говорением взрослого. Причем впечатление это автором не создается, автор, что называется, о другом вообще говорит. И поэтому автор такого стихотворения не является отцом этого ребенка. Точнее, если он и является отцом, то лишь того, что он создал, но не того, что создалось и создается самим стихотворением. Это– случай Файзова.
Стихи Файзова– это дети, но дети не своего автора, а дети как таковые– изначально и навсегда. Они живут в мире, где нет места взрослым даже в качестве богов этого мира, даже в качестве богов Эпикура. Обращение к маме и никогда обращения к отцу– это не связь мира детей с миром взрослых, как связь стихотворения с поэтом, но скорее наоборот, указание на окончательную закрытость этого мира, о котором можно сказать лишь одно: он есть. Искать причины детству как таковому в родителях или обстоятельствах, или в устройстве общества, культуры, политики, искусства– бессмысленно. Оно есть– и всё. Это, кстати, не значит, что оно вечно– нет, просто оно может быть, а может и отсутствовать– безо всяких переходов туда и обратно. Хоббиты здесь не ходят и мировая история учит иному, чем Толкиен и Ле Гуин. И, опять же, никто в последнем обстоятельстве не будет виноват. Просто детства не будет так же, как оно только что было. Это самое так же как раз-то невыносимее всего. В случае поэтическом, в случае Файзова, детство есть самым невероятным образом– через тоталитарно захваченную взрослыми прерогативу говорения. Стихи Файзова взламывают взрослость на ее же территории, являясь своего рода саботажниками, перед которыми речь как таковая, речь как речь взрослых, оказывается полностью безоружной– далеко от линии фронта, в скучном и плесневелом, пропитом и выжженном взрослом тылу. Ваше величество, вы голый. Ваша супруга ушла на блядки.
И тогда занавески комнаты дрожат и шепчут: мы еще повоюем. Это же так легко и просто. И мертвый ребенок, убитый нами в каждом из нас, вдруг против нашей воли тянет руку к детству, которое здесь есть, но взрослый чувствует лишь зудящее желание помочь Файзову стать взрослым, чтобы не задевал, чтобы не растравлял, не разрывал зарытое и уже не существующее, но– при всем при этом– наше самое настоящее, детство. Комбре Пруста взорвано во время Второй мировой, а потому не надо говорить о платье герцогини в деревенской церкви. Не надо о цветах шиповника. Даже о печенье и чае– не надо. Но поэт провоцирует взрослого и не дает взрослому шанса, прикрываясь охраняющей и консервирующей сентиментальностью, присвоить уже однажды и навсегда убитое– собственное детство, точнее, собственную детскость. И не надо Файзову помогать взрослеть. Он сам сделает нас детьми. Он сможет погрузиться в отчаяние взрослых по пояс и даже по грудь– но он легче воды, легче себя самого. Легче взрослого в себе– а потому у нас нет шансов сделать его повзрослевшим. Файзов ускользнет: пациент (нужное подчеркнуть) жив, болен, смешон, расстроен.