Рассказ
Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 7, 2007
АННА АНДРОНОВА родилась в 1972 году в Нижнем Новгороде.
Ныне работает врачом-кардиологом городской больницы.
Публиковалась в журналах “Юность”, “Наш современник”, в альманахе “Земляки”.
Книга прозы “Пусть будет” вышла в Нижнем Новгороде в 2004 году.
У Зои Степановны кота угробили. И кот-то был негодящий, так – пожрал-ушел, а жалко. Нинка уехала, кот помер и валялся в палисаднике все утро. Вроде какая связь? Нинка уехала скоро будет двадцать лет, этого кота ни сном ни духом, но как-то накатило сразу все. Накатило и встало поперек. Ни туда ни сюда. Взяла валидол, потом нитроглицеринку, выпила чаю. Отпустило только часам к десяти, тогда уж Зоя Степановна приняла все таблетки, которые в последний приезд покупала дочь. По одной, чтоб не ошибиться.
Кот все валялся. Дворничиха Валя (чистоплюйка из бывших инженерш) покрутила Зое Степановне в окно руками в чудовищных малиновых перчатках, мол, не трону! Пальцем не трону. А могла бы и помочь. Сколько раз за нее в том же палисаднике убирала бумажки, и около мусоропровода. Даже мыла. Жвачки отскребала от лифта, хоть и не пользуется – первый этаж. Никогда Валя слова путного не скажет, буркнет свое “здрассти”, перчатки подтянет и возит грязной тряпкой по лестнице. Сердце кровью обливается на такую уборку смотреть! Чтоб тебе дома так прибраться!
Или, например, почтовые ящики на первой площадке. Бывшая почтальонша (царствие небесное) была старой закалки. У кого замка нет на ящике – в дверь стучала, всем пенсионерам – лично газеты или что раскладывала аккуратно. Если извещение или за квартиру – отдельно от газеты, чтобы не выкинули нечаянно. А теперь? Смотреть страшно! Ни одного постоянного почтальона, прибежит девчонка какая-нибудь перед учебой или, наоборот, ближе к вечеру. Все скопом покидает как попало – счета, газеты, рекламу эту, глаза бы не глядели! Весь пол на площадке, как после обыска, в бумаге! Зоя Степановна выйдет, сложит в стопку на дворницкий шкаф, через час – все то же самое, как вредительство, ей-богу!
Зоя Степановна ничего не выкидывает. Вдруг пригодится? Каждую рекламную листовку изучает внимательно и подробно – пылесосы со скидкой, лекции по биоэнергетике, убираем жир дорого (?), новый обувной магазин, при покупке двух бутылок водки третья – бесплатно! Бумажка мягонькая, ей хорошо окна протирать. Одно время пыталась кота приучить в туалете в банку из-под сельди. Но кот на пылесосы со скидкой гадить не хотел, обвонял все половички в коридоре, а потом, слава богу, приучился уходить в форточку на кухне.
Зоя Степановна как сейчас помнит, прикатила Нинка – ах, ах! Мама живет на первом этаже без решеток! Как будто эта мама спустилась с небес на землю в ее, Нинкино, отсутствие! Их “старый фонд” сломали, когда дочери было года два, ничего, кроме вот этой вот панельки, первый этаж налево, она и помнить не может! Ну, дело хозяйское, где деньги, там и дело. Чем бы дите ни тешилось, лишь бы подольше погостило. Брать у нее нечего, телевизора нового тогда еще не было, да и телевизором сейчас никого не удивить. С дочкой не сладить. Зоя Степановна смирилась, мол, буду как в тюрьме, оказалось – очень даже ничего.
Решеточки поставили легонькие, беленькие, а главное – реденькие. Внизу такой полезный карманчик. В этот карманчик можно положить плошечку и ставить летом цветочные горшки. Лоджия у нее застекленная (Володя, покойник, еще по трезвому делу сам стеклил), получился с двух сторон такой цветочный подоконник. К нему же пришлась старая тюлька до середины окна – вроде и занавеска, и цветы не закрывает. Любуйтесь, люди добрые, какие у Зои Степановны в этом году розочки! Не хуже импортных голландских.
На кухне в карманчике сначала тоже был цветник, а с появлением кота он там планировался лежать, на солнце греться. Кот же лежать не захотел, вылетал из форточки, как торпеда, прямо в палисадник и пару раз по молодости и глупости задевал башкой о решетку. Пришлось попросить соседа разогнуть маленько прутья на пути вылетающего кота. Смех! А цветы все равно пришлось убрать, так как он возвращался с улицы тем же путем, вспрыгивая на кармашек решетки сбоку, а потом уже повисал передними лапами на раме и подтягивался в кухню.
Да, кот. Вон валяется. И видно, что точно неживой, потому как башка странно свернута в другую сторону. О-хо-хо. Может, от старости? Хотя от старости так башку не вывернешь. Собаки, наверное. Или отравился чем. В подвале была пропасть крыс, они там жили с незапамятных времен, вселились вместе с первыми жильцами. Санэпидстанция наездами оставляла всякую дрянь по углам, сыпали и закладывали в дыры. Крысам от этой суеты, конечно, вреда особого не было, ну сдохнет одна-другая, и все. А вот собачку из первого подъезда, говорят, лечили серьезно, выхаживали и еле спасли. Чего-то она там нажралась в подвале пополам с приманкой.
У Зои Степановны, надо сказать, под лоджией (первый этаж) был устроен погреб. Все честь по чести, вентиляция выведена сбоку, кирпичики аккуратно пройдены раствором снаружи, крышка на шпингалете обита ватничком, внутри песок засыпан и отделано доской. У ее Володьки, кабы не водка, руки хоть на доску почета прибивай. Они тогда только переехали. Дом был новый, заселяли разом, кругом была грязища и строительный мусор. До их дома от самой остановки были настланы деревянные мосточки. Да.
Нет. Погреб он, конечно, закладывал позже. Она уже тогда насадила под окно сирень и акации откопала, и все радовалась, что кусты разрослись и закроют от домоуправления Володькину самодеятельность. И за песком они ездили с соседом на его “москвиче”, далеко на реку. С пирожками и маленькой Нинкой. И осталось от поездки какое-то ощущение отдыха и отпуска. Потом Володька соседу строил похожий погреб, и ездили опять за песком, но тогда уже без нее, и напились страшно оба до рвоты. Непонятно, как доехали. Соседка тогда обиделась почему-то и перестала разговаривать, хотя Сергей – хозяин “жигулей” – сам был не дурак выпить, и Володькиной вины там не было. Она тогда его еще защищала, еще были его загулы редкие и короткие, без буйства и рукоприкладства, а вполне культурно за столом под закуску.
Ну и вот. Погреб. Потом многие понастроили, позаделывали дыры под лоджиями каждый со своим прицелом. У Зои Степановны-то стояли под полом картошка и морковка в коробах, и кое-какие баночки кое с чем, и капустка фирменная в бочке. Полное подсобное хозяйство. На сад или домик какой им никогда денег не хватало, приходилось в городских условиях изворачиваться. Еще и завидовали ей, что на подоконнике выходили у нее как настоящие огурчики в апреле и круглый год свежая зелень и даже маленькие красные перчики, как игрушечные. Слава богу, окна попали на южную сторону, и береза – сейчас уже порядком вытянулась и распространилась, а тогда еще только посадили, и свет она не закрывала. А акацию с сиренью Зоя Степановна (тогда еще просто Зоя) сама лично обрезала и подправляла, чтобы не лезла в окна и не застила солнце.
Да, погреб. И ведь тоже лет пять назад завелись крысы! Ужас! Скребли ночью как пилой, даже страшно. У соседа слева сожрали деревянный косяк двери, а в старом тряпье свили гнездо. Зоя Степановна, ложась спать, прислушивалась ко всем звукам, не грызут ли? На лоджию она выходить боялась, и еще страшнее – открыть погреб. Выскочит такая серая тварюга! Что с ней делать? Дальше – больше. Картошку пришлось купить на рынке. Зимой-то как дорого! Картошка сверху пакета была как на подбор, а снизу оказалась зеленущая мелочь, хоть плачь! И обидно, что покупала у такой же бабульки, как и осенью, свою картошку (в недоступном теперь погребе). У такой же, как она сама – неопределенного возраста, в облезлой ондатровой шапке поверх платка. “Как пасхальное яичко моя картошечка, неужто обманывать буду! Смотри, крупная, чистенькая. Сами такую едим, бери, моя хорошая!” Обидно до слез.
Поплакала “моя хорошая” у себя на кухне, зелень всю выбросила. Осталось примерно полпакета. Хранить негде. В холодильнике холодно, в комнате – жарко. Тут было три пути – купить отравы, позвать соседа или залезть как-то самой на эту лоджию, может, с палкой? Разобраться что к чему. Последний путь самый прямой, но заставить себя никак невозможно. Отравы – какой? И где ее продают? Серега попросит, конечно, бутылку, соседка перестанет разговаривать. А с кем еще разговаривать, как не с Катей? И вот тут возник четвертый путь – кот.
Сам возник. На коврике около двери. Сидел и ждал, когда она придет из молочного и его пустит, выбрал именно эту дверь. Три дня сидел, она не выдержала – пустила. Не котенок-подкидыш, а вполне взрослый кот. И сразу понятно, что кот, не кошка. Снизу белый, сверху серый. Ничей, потому что и сверху, и снизу очень грязный. Совершенно дикий – на руки не шел, но знал, например, где кухня. Значит, где-то жил раньше? Зоя Степановна решила, что убежал. Или выбросили. Морда у него была широкая, лобастая. Уши драные, на хвосте три полосы. Крупный и какой-то плечистый, что ли? Шея такая крепкая и лопатки на спине под шкурой ходили не размашисто, а туго, напряженно. Дальше спина у него немного сужалась, и ноги задние были послабее, пожиже. Хвост держал палочкой, вдоль пола, и походку имел такую развалистую, неспешную, напоминая тем самым покойника Володьку.
Зоя Степановна, конечно, понимала – живет одна. К вечеру примерещиться может и похлестче, бог знает что, но… Глянуть сзади – чисто Володька! Затылок слегка свалявшийся. И глаза небольшие желто-коричневые, один в один. Спереди низко наплывали волосы, как у кота челкой наплывало серое пятно. Вылитый!
Так же заходил, не спеша. Зайдет и встанет посреди кухни, не садится. Зоя Степановна знает – не сядет, пока не поест. Но просить тоже не будет. Ни разу не мяукнул, об ноги не потерся, хвостом не махнул. Встанет и стоит, хоть тресни. Миску поставишь, подойдет спокойно, зыркнет, плечом загородится и молча жрет. Пожрет и в окно. Вот и все спасибо. Володька же застревал, еще не заходя на кухню. Да и где там застревать-то! На пяти метрах плита, стол и холодильник! Дверь по тем же причинам сняли, чтобы проход расширить. Вот там, бывало, встанет и стоит. Ждет, пока она сообразит ему поесть. Не спросит, что, мол, на обед – на ужин, как дела? Молча. Увидит на столе тарелку – сядет. Опять сидит. Она уже знает – надо стопочку, ложку и хлеба толстым куском. Очень борщ любил острый, и еще на хлеб чеснок резал. Чистил сам и ножик перочинный носил в кармане. “Ну…” И сразу по второй.
Потом уже сам приходил сразу с поллитрой, из кармана доставал. И стоять-то не мог. Оборвал все вешалки в прихожей, хватаясь за пальто. А еще позже иной раз и друзья-приятели в дверь заносили и клали на половик никакого. Никакого. И лапы задние, то есть ноги, конечно, вот такие же стали жалкие, тощие, а плечи еще оставались. А потом еще и печень полезла, и уже в самом конце живот стал огромный на тонких ножках, и ездили в больницу раз в неделю откачивать оттуда воду…
Тоже в руки не особо давался. “Уйди!” Нинка пропадала у подруг. Когда ему стало совсем плохо, у Нинки решался десятый класс, она шла на медаль, ее Нинка, как не своя. Чужая, гордая, с задранным носом, в перешитых платьях, дешевых пальтишках. Готовилась поступать. Фыркала на каждый упрек. Отец, мол, болеет. У-у-ух, так бы и врезала сгоряча! “Иди, этот, твой, облевался опять”. Так и звала: “этот”. А он молчал, “этот”, уже вставать не мог, а не звал. Ночью падал с кровати, рвался куда-то, пытался идти, голова была не на месте. И все без единого звука. Нинка забрала матрас на кухню, а вход задвигала столом. Володька иной раз добирался. Падал. “Мам, мам! Да проснись же. Этот сверзился опять, мам!” А она спала, господи, как она спала! Как в спячку впадала с вечера. Стыд-то какой! И никогда с ней раньше не было такого, наоборот. Только у соседей брякнет что-то. Или Нинка носом шмыгнет, Володька тот же рядом шевельнется – все. Она уже глазами хлопает, как и не спала.
И к Нинке к маленькой она по десять раз вставала, и слух у нее всегда был чуткий. Придет, бывало, компания вечером на лавочку у подъезда, а Зое Степановне все слышно. Вот Шурка Панков из второго подъезда, вот Людка Прошкина с пятого этажа. Нинка – вся в отца, за час пару слов только и услышишь, отстань, мол, Шурка. Он как начнет лапшу разводить, любовь-морковь, Зоя Степановна к окну: “Нина, домой!” – очень она этого Шурку опасалась, перед армией, старше на три года. Не успеешь оглянуться, в восьмом-то классе! Не успела она оглянуться, не успел бедный Шурка из своей армии вернуться – Нинка уже укатила учиться. В Ленинград. И отца хоронить приезжала на один денечек только. Сдавала сессию.
Вот тебе и Шурка. Работает нормально. Машину купил, женился. Пацаны его в Нинкину школу ходят. Сам идет мимо: “Зрасьте, теть Зой”. Тоже, небось, утром шел мимо кота, так не стукнул ей в окно. И никто не стукнул. Пока она тем утром дрыхла, все уже пройти успели. И Катя, которой вахтершей к восьми в институт. И сверху, Людка – повела в садик свою Дашу. Могла побеспокоиться, тем более что нет-нет, да и подкинет ей девчонку-то. Рубликов пятьдесят за вечер, и за бесплатно, пока мать в магазине, сколько раз ее пасла! Не вспомнить! Разве трудно? Там твой кот, так, мол, и так, тетя Зоя. Прошла и не стукнула! Собаки что ли его?
Сначала никак не звала – кот и кот. Если он жил до нее у кого-то, так у него, может быть, и имя было? Тиша? Тиша должен быть пушистый, толстый, домашний. Мурзик? Мурзик маленький, игривый, шустрый. А этот ходит – чисто лев. Бумажку ему не дашь поиграть, в голову не придет. В первый же день Зоя Степановна набралась смелости и затолкала его на лоджию. И ушла на кухню, чтоб не видеть, что там происходит. Было тихо. И ночью. И утром. Утром она налила ему на кухне супчику и пошла выпускать. Кот был вполне доволен (Васька?), вышел, сыто ухмыляясь. Зое Степановне открылась картина кровавой ночной бойни. Жуткие останки, перевернутое ведро с торфом на рассаду. Еле справилась с тошнотой. Собрала все в газету совком, в пакет и вынесла в контейнеры.
Кот поел, нагадил на половике и ушел в дверь. Она его не искала, стерпела вонючую кучу как расплату за крыс. Ждала, вот сердце просто чуяло, что вернется. Пришел сам, не просился, не мяукал. Она просто вечером открыла дверь (на всякий случай), а он сидит на половике.
На третий день Зоя Степановна освоилась с котом, на ночь открыла шваброй крышку погреба. Он охотился целую неделю, прямо с улицы сразу шел к двери лоджии и ждал, чтоб открыли. А через неделю завернул на кухню. Так она поняла, что с крысами покончено. Тут уж можно было звать соседа, чтоб заделывал все дыры, замазывал раствором. Она в раствор специально натолкла Сережке стекла, для верности. Все там разобрала, выкинула безжалостно старье и тряпье. И с Катей удалось решить проблему бутылки полюбовно. Сдала ей кота в пользование на предмет охоты.
Одна только грызла ее мысль – как бы он там не остался, у Кати-то! Васька. А то она уже и блюдечко ему приспособила с отбитым краем, которое раньше планировала под горшок с новой фиалкой. И решила, что будет приучать в форточку самому уходить, чтоб к двери не бегать. Ночью лежала без сна, как он там, у чужих людей, ловит чужих крыс, а Катька ему молока подливает. Конечно, у Катьки сад. Дачка с печкой. Они в апреле уезжают, в октябре возвращаются. Заберут с собой на природу мышей ловить! Как пить дать, заберут! (В голову прийти не могло, что зачем бы Катьке в здравом уме, при ее-то двоих внуках и Сережкиных запоях, еще и грязного уличного кота!) Отдала, слава богу. “Забирай своего убийцу! Все мне изгадил, паразит!”
Была рада, все-таки живое существо. Васька. Тот упорно пачкал половики, Зоя Степановна терпела, ставила в туалет плошечку с бумажкой, открывала форточку. Почтальонша говорила: “Заведи маленького. Хочешь, я тебе принесу от племянницы? У нее кошка вот-вот окотится. Красавица кошка, домашняя, ласковая!” И зачем же это ей новый маленький, если есть уже этот?
Нинка приехала фыркать. “Привадила новое говно себе на голову! Обязательно тебе надо!” Хабалка, хоть и москвичка теперь. Раньше тут в своем-то говне аккуратней выражалась! Все стремилась выше головы прыгнуть. Дура-мамашка и отец-алкоголик ее вниз тянули. А потом, как добралась до своего верха, до Москвы, до норковой шубы, так и поперло из нее! Они ведь теперь богатые-то за словами не следят, на рожу не глядят – простая или нет. Они все больше в кошелек и в карман заглядывают!
Обиделась ужасно. Унесла матрас на кухню, задвинула стол в проход. Ночью, конечно, поплакала сама с собой, вспомнила, как под этот стол утром подлезала на четвереньках завтрак готовить, когда сюда Нинка от умирающего отца по ночам пряталась! Будет кот! И пусть гадит, где хочет! Чай, не у вас в ваших москвах, где домработница, может, откажется убирать… Ну, помирились, конечно, дня за три. Куда деваться. Уезжала – плакала. Купила в подарок одеяло новое из какого-то “фибера”. Огромное, двуспальное, в синий цветок, толстое. Куда вот ей, скажите, такое? Двухспальное-то? У нее еще старое ватное не вытерлось, недавно она его заново обшила припасенным давно кумачом и простегала за два вечера толстой ниткой. Не хуже “фибера” вашего! На него и пододеяльника такого большого нет. Она все свои пододеяльники в лицо знает, вон лежат стопочкой. И простыни. Завязала одеяло в самую плохонькую – и на антресоль. До Нинкиного приезда.
Так и стали. Звала Васей. Приучилась. Она Володьку-то тоже полгода привыкала называть, а сначала ни в какую. Он придет, бывало, к проходной, стоит, выстаивает ее. Девчонки смеются, а ей стыдно. Они и не знакомились толком. Галя-подруга сказала. На тебя, мол, Зойка, Вовка Грушин со строительной бригады глаз положил. Видала, вчера в кино парни были – в углу сидели? Не видала? Ну и дурочка, это там он самый и был. И правда – со следующего дня стал приходить на проходную. Вахлак вахлаком. Волосы низко растут. Она сама была маленькая сроду, метр шестьдесят, так он ей огромным казался. Глаз не поднять. Молчун.
Два месяца, больше! Ее заклевали, задразнили подружки. Он уже и у общежития стал отсвечивать. Ни слова, пока сама не подошла сердясь. Если вроде ты ко мне, так иди, провожай! Ничего, рядом пошел. Так еще месяц ходили рядышком. Она сначала стеснялась его молчания, потом привыкла. Идет человек, как говорится, без комментариев, значит, ему и так хорошо. На новогодний вечер пришел к ним в столовую заводскую. Как пропустили? Издалека смотрел. Так она с Галей весь вечер и протанцевала. Потом пропал.
Вот опять, сравнение! Один ее у забора выстоял, другой – на коврике перед дверью. И тоже уходил. Как весна – пять дней, неделя, две. Дома нет. Вернется – грязный, облезлый, тощий, глаза гноятся. Один раз хромой, приполз почти. Другой раз – из уха целый клок выкушен и царапина такая глубокая поперек носа. Лечился сам, отлеживался на кухонной батарее. Зоя Степановна там приспособила старое Нинкино одеялко в три слоя – мягко и не горячо. Один раз сказали, что в гастрономе живет. Прикормился и живет. Она, значит, дома извелась, а он прикормился! Зашла так, ненароком – не он. Слава богу! Похож, но не он, уши оба целые и глаза другие. А Володька неделю не появлялся.
Галя, конечно, все про всех. Откуда только брала? Взяли его в оборот уже. Промурыжила ты его, Зойка, проморила. Недотрогой тоже надо до уровня быть! Вон Верка Челикина. У ней уровень как раз. Ве-ерка. Одна живет, в разводе. Комната в коммуналке. Уже видели их вместе, идут под ручку (!), беседуют. Ну, в “беседуют”-то она и не очень поверила, и оказалось правильно, потому что на него просто что-то там такое упало на стройке, и он в больнице лежал. “Что упало-то? Больно было, …Володя?”
Так и поженились. Комнату им дали в деревяшке. Две семьи на кухне и туалет, а мыться – в бане. Хвастаться особенно было нечем. Танцевать – не танцевал. В гостях сядет и сидит молча в углу. А выпьет – или драться, тогда разнимай, улещивай его как хочешь, лишь бы забрать. Либо – валился кулем. Тогда тащи его такого до кровати, надрывайся. Но дома каждый гвоздик его рукой обглажен-уважен. Табуретки сбиты, кроватка детская собственного производства, этажерка с лакированной окантовкой, швейная машинка с моторчиком. Кому что починить – Зой, попроси своего. Утром рано перед сменой он делал упражнения с гантелями в одних трусах. Зоя подглядывала одним глазком, будто бы спит. Ноги коротковаты, но плечи – широченные, на спине грубый шрам от упавшей на заре их знакомства арматуры, татарские скулы, лохматый – глаз не увидать. Наклонился над детской кроваткой, отодвинул полог (это уже ее, Зоино, производство – с вышивкой), улыбнулся. И так хорошо улыбнулся-то, что хоть плачь!
А все говорили – посмотри на себя! Молодая, не кривая, не косорукая. Профессия чистая (завод электродеталей), ребенок готовенький, уже переболел ветрянкой и скарлатиной. Да тебя любой хороший мужик с руками отхватит. Плакала, конечно, на общей кухне, как он с перепоя, сидела грустная. Соседка утешала. И по хозяйству ты все, и шить, и чистота – глаз не оторвать. А он? Дикарь какой-то! Буркнет, то ли здрассте, то ли вон пошла.
А она что? С лица воду не пить, мужа не для разговору заводят, и нечего мужику трещать, как бабе на общей кухне. Ну выпьет, ну упадет. А кто не пьет? Все пьют. Зато у него все в руках горит, все слаживается. Если Зое в ночь – он бутылочки погреет дочке, колготки поменяет, кашу сварит. Гулять она их снаряжала, аж до слез! И зачем ей еще какой-то неизвестный “хороший мужик”, если этот вот свой и дочка его?
Потом они и вовсе переехали в микрорайон, им квартиру дали. И все в этой квартире он своими руками уделал, устроил, наклеил. А два года вообще был в завязке и капли в рот не брал. Нинку в садик водил за руку, ей завидовали даже…
Тут по телевизору (по новому) показывали журналиста, которого год или два тому убили. В годовщину. Как он еще живой, естественно, у кого-то там что-то спрашивает, говорит, ходит, руками машет. Живет, в общем. Зоя Степановна подумала, что каково сейчас жене его и матери на него на такого смотреть и знать, что это все враки, телевизор, обман! А он, бедный, давно в земле лежит! И показали бы ей сейчас ее Володьку, как он по комнате на цыпочках своими ножищами осторожно ходит, чтоб их с Нинкой не разбудить и в кроватку, как молодая мамаша, с придыханием заглядывает – выла бы как волчица и на стены бы бросалась! На кого ты меня, Володенька, покинул, сокол ты мой, солнышко ты мое! Как мать ее в деревне на отцовский гроб бросалась… А если б чего другое показали бы?
Как он ее спьяну по кухне этой обустроенной за волосы и об стол носом прикладывал. Как он Нинкины книжки в окно швырял, как он дверь вышибал, как заносили его бесчувственного в прихожую, как он лаялся и плевался, как рыгал в туалете при дочкиных подружках и как потом повывелись у них в доме эти подружки. И как тетки на нее все соседские косо смотрели, будто это она их мужей заставляла со своим выпивать! Володенька, сокол мой!
Ох-хо-хо. Лежит. Валяется. И башка свернута. Собаки, наверное. Вася, Вася! Все же кот, не человек. Живот всегда грязнущий, ляжет – оставит пятно на полу. Одеялко на батарее стирать приходилось. Только настирает – припрется, ляжет. Наказанье, ей-богу. (А все же дело, забота о живой душе. Много ли ей самой для себя дел переделать?) И не мылся. На улице слякоть, порядочные кошки по полдня после улицы вылизываются. Зою Степановну даже сомнения взяли, так ли? Узнавала. У всех вылизываются. А этот – редко. А то вдруг усядется посреди кухни, вывалит свои причиндалы и чистится. Стыдно смотреть! А сам-то косится так, вроде еще издевается. Ты что, мол, Зоя, чай, не девка в краску-то бросаться! Вот и Володька, ну точно так же. Она переодевается, он сядет и смотрит, или сам ходит голый, похаживает: “Че отвернулась-то?” А она и не отворачивалась вовсе! А он, кот то есть, на кухне у нее редко рассиживал. Только зимой, когда холодно. Чуть потеплее – фук в форточку, только его и видели! Но что интересно? Как только Нинка приедет, не уходит никуда! Как чует! И ходит, и полеживает, и башкой трется. Семейная идиллия. Показывал, что ли, кто в доме хозяин?
Нинка его шпынять не шпыняла, но не любила. Да его тронь – дороже встанет. Вон, когти какие! И опять же (считайте дурой), на Володьку этим сильно смахивает! Нинку, например, в пионерлагерь отправят, живут – душа в душу. Не пьет, вечером дома. Что ни то поделает, а то к Нинке съездят с гостинцем, парочка. Гусь да гагарочка. Но стоит только дочери вернуться домой – в первый же вечер нажирался страшно! До буйства с последующим бесчувствием. До белой горячки. Хоть из дому беги! И плакала, и кричала, и ругалась. По всяким бабкам ездила, на кого денег хватило. И сама потом жалела, что эти деньги растратила, когда нужны стали настоящие лекарства.
А ведь все уже распланировала, по полочкам разложила. Присмотрела в хозяйственном пластмассовые такие этажерочки – это в комнату. И недорогие. Поставить рассаду. В прошлом году она в палисаднике раскопала под петунии, так весь дом ходил восхищаться, чей это такой цветник. Даже шпана не рвала! А известно чей! На эту весну кой чего прикуплено из семян, и уже пора за рассаду браться. Все мисочки и баночки из-под майонеза у нее лежат с прошлого года намытые под ванной. Земелька на лоджии. Три сорта этих, три сорта тех. Бархатцы тоже двух видов, все будет подписано, полито, расставлено на полочках.
Прошлый год Катя с Сережей полгода жили на даче, так сдавали квартиру знакомым армянам. Зоя Степановна страху натерпелась! Может, они и не чечены, но рожи-то одинаковые! Оказалось – приличные люди. Трое детей, Сашка-армян по ремонтам, жена его Карина – не работала, сидела с детьми, еду готовила. Сашка на все руки мастер, Зоя Степановна Карине швейную машинку, а он ей – стеллажик на лоджию для огурцов. И досочки сам откуда-то принес. Хорошие люди, с паспортами. Если в этом году Катька еще их пустит, можно попросить ящики сделать. Под окно. И на проволоке укрепить, она видела в газете.
А теперь, что там посадишь? Если он там валяется. Хоть и зима. А солнце вышло как назло, день будет хороший! Некрасивый был кот, что и говорить. Простоватый, неряшливый, шкура неинтересная – там белое, здесь серое, но на солнце спина блестела и даже на сером фоне становился заметен какой-то легкий узор, благородный пятнистый крап.
Как сердце ломит! Что это за таблетки такие, с которых никакого толку нет! То ли дело корвалол ее любимый, она, почитай, лет тридцать уже им пользуется. И адельфан. Утром выпьешь – в голове расчистится, корвалолом запьешь, ну, если уж совсем худо – валидол или нитроглицеринку возьмешь. А тут Нинка придумала. Взяла карточку ее, мол, надо, мама, анализы взять, сходить к врачу. Пусть! Сходила. Понаписали всякого. И склероз, и гипертония, и ишемия, и все хроническое. И как это ее, интересно, еще ноги носят? Ну, прихватывает иногда сердечко, голова болит, но в ее возрасте поищи здоровых-то? Днем с огнем! Ну, Нинка же голова, у нее все по полочкам разложено. Пошла сразу и накупила всего, чего выписали. Господи, на тысячу рублей почти! Ужас! Как будто это все ее может от хронического склероза спасти. И прибор электронный импортный, чтоб самой давление мерить. А что его мерить, если болит голова – двести, и не болит – двести. Положила все, конечно, в буфет: прибор, лекарства в коробке из-под чая. Приезжай, дочка, проверяй, меряй, как помогают твои таблетки!
Разве это болезни? Так, ничего особенного, столько лет все одно и то же, было бы серьезно – давно бы шандарахнуло. Иногда думала – может, и лучше, чтоб шандарахнуло? Раз и все. Только бы не валяться. Нинка ее в Москву не возьмет, куда она там нужна. Мужу, что ли, ее? Он человек нервный, немолодой уже, под пятьдесят. Раза по три в году отдыхать ездят, Нинка рассказывает, и все на море. Работа у него очень напряженная, он в банке работает, банкиром. Приходит поздно. Конечно, денежки с утра до ночи считать любой устанет! И Нинка тоже целый день занята у себя в клинике-поликлинике, хоть зубы уже сама не сверлит, но вся организация на ней: “Ты, мама, не представляешь, что надо сделать, чтобы хотя бы один кабинет работал в нормальном режиме!” Где уж ей представить! И учится она еще вроде где-то в институте, квалификацию, что ли, повышает? И вот, кто же будет за ней там, в ихней суперквартире с дубовыми дверями, горшки выносить? Домработница?
А здесь валяться – только дергать ее. Будет рваться туда-сюда. Гонять будет на машине, не дай бог чего! Она ведь только снаружи такая задавака и крикушка, так-то она девка совестливая, мать не оставит. Ну. Так что лучше брякнуться сразу. Не как Володька.
Володька долго болел. Болел долго, а прожил мало, что говорить. Он сильно-то пить стал, когда Нинка в первый класс пошла, а помер – она только что десятилетку закончила. А болел – всего ничего, года три. По больницам. Сначала лежать его брали, потом не брали уже, только воду из живота убирали. А живот у него был такой нехороший, неживой, твердый и бугристый, как ком земли. Понятно было, что не живут с таким животом-то, с земляным. А напоследок взяли все-таки в больницу… Нинка уже уехала первый год. Долго держали, всего истыкали, одних капельниц штук десять поставили, уколов, потом выписывать. А чего выписывать-то, если ему не лучше ни капли? С головой у него было очень плохо, чертей ловил, как с похмелья. Так ведь это он не виноват! Это ему в голову бросалось то, что печенка не могла переработать, так врач объяснил. И еще много что-то объяснял, не очень понятно, она только кивала. Понятно было, что помирать его отпускают, но как это она дома будет ждать, когда он помрет – непонятно!
Очень плохо было дома, не вставал, не кушал, пить просил и бредил, бредил, потом вообще перестал говорить и отвечать, скосил глаза на стену и дышать стал через раз. Напугалась, вызвала врача участкового. Та – кричать. Чего, мол, от нормальных людей отрывать, если тебе в справке все русским языком прописали! Допился он у тебя. До-пил-ся! Жди. Дождешься – будешь вызывать. Ну что, дождалась и вызвала, сорок четыре года и всего-то ему было, жить бы еще да жить! И что главное обидно, все пьют, но допился он один.
Не очень она, конечно, этому верила, тем более что во всех справках ему было записано “цирроз печени”, а про пьянство ни слова. Серега, вот, сосед. И тогда пил, и раньше. И теперь все еще землю коптит и за руль садится, а ему ох уже как за шестьдесят. И в бригаде в Володькиной бывшей ни один молодым не помер, а закладывали будь здоров, одного жена каждую весну в психушку сдавала. Где он теперь? Вон – сторожем работает на стоянке, своими ногами ходит! Нет, тут дело было нечисто, не могла просто водка наравне со всеми ее Володьку безвременно в последний путь отправить, не могла. Он сирота, детдомовский, кто там за ним в детдоме как смотрел? Может, болел чем, может, инфекция какая ему в организм тогда попала, а после проявилась. Только ведь никому не объяснишь. Был у Зойки муж и спился, помер. Осталась Зойка вдовой.
И ни на кого больше не смотрела (хоть было ей лет всего ничего – сорок). Вещи его долго хранила, как выкинуть? Все думала – пригодится, может, зятю (дурочка!). Шапка там была хорошая, хануриковая, ботинки, шарф чисто шерстяной. Нинка все выкинула. Ой, Нинка! Сколь ж раз они ссорились – мирились! Один раз год не разговаривали.
А дело было в том, что очень уж захотелось ей на природе пожить. Не столько даже на природе, как маленько в земле покопаться, что-нибудь посадить. Всю жизнь она мечтала садик завести, огородик, палисадник. Хоть в черте города, хоть с сараюшкой, не обязательно дачу. В деревне своей она, как родители померли, больше не бывала, там на родительский-то дом пять человек еще, кроме нее, в очередь стояли, она старшая. Да и не больно ей хотелось деревенской жизни. Хотелось сад.
Так вот, с Нинкой. Да. На пенсию она только что вышла и подвернулась ей женщина одна, через которую одни денежные люди себе искали сторожа в дом. Дом огроменный, водопровод, газовое отопление. Это отопление надо блюсти, и если хозяева приехать соберутся – прибавить, чтоб было тепло. Ну, в саду что-нибудь, потом – пыль стереть. Но не прислугой, нет. Съездила, посмотрела. Далековато, но место красивое. Лес, озеро. Грибы можно собирать. Решила соглашаться, но колебалась. Вдруг что-то с газовым с этим котелком напутает, как потом расплатится? А если залезет кто? Убьют и не задумаются. Позвонила по-хорошему Нинке, посоветоваться. Та – прикатила. Орала на весь дом (стыдно от людей!), по-всякому мать костерила. Все припомнила, обзывала, обещала денег, страсти разные рассказывала, как в Москве стариков убивают и квартиры продают. Довела прямо до слез. Кто эта старуха-то? Решила точно – соглашаться, из принципов. Но пожалела потом.
Жить там было трудновато. Вода в подвале, четыре высоких ступеньки. Тоска страшенная, хоть волком вой. Во всем поселке зимой – один сумасшедший старик и две бабки. Магазин за десять километров. Хозяева приезжали в выходные – когда старые, на лыжах катались, а когда молодые – сплошное безобразие и разврат. Пили и блевали прямо в бане, оставляли в комнатах бог знает чего. Зоя Степановна уж сама тошнилась на это смотреть. Приходилось прибираться, мыть, прости господи, всякую дрянь замывать и белье стирать. Весной полегче стало, как-то вообще посвободней дышать, темнело позже, она присматривалась к садику, что там можно весной посадить, или цветник. Но не вышло. У хозяев у самих были планы. Сын старший (который больше всех гадил и безобразничал) увлекался всем японским или китайским. Он вместо цветов привез в палисадник камней и на траве особым образом разложил. А хозяйка на всей территории планировала только газон, там у них будет работать специалист, все посадит. И площадка для тенниса. Дали от ворот поворот. И осенью не позвонили. И Нинка не позвонила. Ее Катя вызывала, когда Зоя Степановна свалилась с воспалением легких.
Да. Что теперь вспоминать! Она все сидит и сидит, а надо бы пойти и убрать покойника-то. Только как? Брать ли его домой, чтоб полежал, или там оставить? И куда его закапывать, не в помойку же бросать. Попросить кого? Сережка напьется, как пить дать. Он под это дело, как Катька говорит, и мать родную схоронит. Завернуть во что-нибудь и забрать. А увидит кто? Стыдно это или нет? Вася, живая душа. Плакать все-таки не стала, отплакала свое не по котам. Вышла, подсунула под него одеялко, не глядя, отсмотрела уже в окно, подвернула и домой отнесла (пусть насмехаются, кому надо).
Оставила в коридоре, потому как надо же ему какой-нибудь гробик приспособить, что ли? Ящички все были под рассаду, с таким, прости, Вася, трудом. На антресоли коробки разные, всякая к делу. У Зои Степановны все к делу. Ни одна тряпочка, ни одна веревочка, ни одна бумажка не пропадет. И всякая свое место знает. Вот коробка подходящая, в ней открытки старые, письма, квитанции за квартиру с незапамятных времен. Кому они нужны? Случись что – Нинка приедет, и все ее перештопанные и перестиранные пожитки разом выбросит. И глоксинии из-под ванной, и фиалки с окна, и портфель с ее первыми тетрадками. Все в один грузовик и на свалку. И квартиру эту продаст на первом этаже, сама все приватизировала, оформляла, прописывала-выписывала. Чтоб если что – поскорее покончить. Памятник только поставит, наверное, хороший. Хотя, что памятник? Он-то как раз есть.
Об него, об этот памятник они еще целый год не разговаривали. А пошло с того, что Нинка ей книжку завела, чтобы сразу из Москвы ей туда деньги перекладывать. Помогать. На лекарства или что: “Чтобы ты, мама, чувствовала свободно. Это денежки твои, хочешь – бери, хочешь – копи, и мне не отчитывайся. Заслужила”. До слез! У кого такая дочь! Решила копить. Вдруг подвернется что-то насчет садика, кто-то продавать будет дешево, мало ли как? Денег было много, Зоя Степанна месяц от месяца ходила проверять в сберкассу свою кубышку.
А потом по телевизору как-то показали передачу про бандитов. Как они под своими же пулями мрут и как их потом с помпой хоронят и разные скульптуры, как в парке, в натуральную величину ставят. И задумалась, почему бы ей не поставить ее Володьке хоть какой-никакой памятник. Не скульптуру, конечно, а камень. Но большой, двухспальный, чтоб потом вдвоем убраться. Деньги есть.
Могилка Володькина никудышная, в том смысле, что на старом городском кладбище уже не хоронили, а повезли за город в Подвалиху, добираться два часа на трех автобусах, если сразу подойдут. И место плохое, рядом болото, ни деревца, ни тени, ни зацепочки. Поле и поле. А Катька, у которой там мать, в газете прочитала, что кладбище это незаконное, земли ничьи, и город его будет сносить и захоронения новые запретят. А старые? Как же незаконно, когда вон, докуда хватает глаз, кресты и кресты! И у Володьки крест простой, как у всех. Он помер на инвалидности, хоронить помогал Зои Степановны завод. А он им кто? Никто. Ограда редкая, пенек голубенький жестяной и крестик. Ровняй бульдозером как хочешь. С них станется. Другое дело – камень большой. Может, тут кто известный лежит, солидный, и буквами золотыми “Грушин Владимир Андреевич”. Мол, хороший человек. Деньги есть. И внутри плиткой выложить, а по центру оставить клумбу, а сзади посадить хороший саженец, чтоб тень давал и шиповник к дороге, а то тот год все откопали кто-то, паразиты. Вместе с березкой.
И все ведь, как хотела, сделала. Барыня барыней, заказала. Камень большой, черный, сзади как будто спина человеческая горбится, шершавый, а спереди – гладкий, как зеркальный. Буковки глубоко пробиты, фотографию высоко сделали, и для нее как раз места хватит, подправили. Красавец, хоть домой проси такую! Внутри все плиткой под мрамор, тоже черной, скамеечка, ограду со стороны дороги сделали высокую. По весне высадила саженцы, как хотела, шиповник махровый и жасмин. Дорого, конечно, встало, может, и переплатила где по незнанию, но общий результат самой Зое Степановне очень понравился. Такая гордость распирала, что все сама и не говорила никому, справилась. Свозила Катьку с Сережкой, у тех, конечно, челюсти отвалились! Но Катька почему-то обиделась. У них на живых-то внуков-детей не хватает, а она своего алкоголика покойного, как генсека, устроила. (Это уже потом другая соседка разговор передала.) Ну и что! “Попадет тебе от Нинки!” И попало.
Так орала – не передать, глаза вытаращила (Володькины мелкие татарские), как будто мать на чужого дядю эти деньги ухнула! А Нинка-то приехала спросить, как, мол, там денежки лежат? У нее настал кризис, или прорыв, или расширение бизнеса, в общем, извинялась, что сейчас меньше будет откладывать, хватает ли? А их – тю-тю! О-о-о! Съездила поглядеть – еще хуже! “Дура ты, что ли? Да зачем это, да зачем то!” За сигареты (курить стала!), за водку (!), и ругает, и ругает, и ругает. Плакали обе. Сберкнижку отдала – возьми, чтоб не думать, так проживу. Не любила отца, не жалела. Хорошего его не помнила, а плохого не любила.
С того случая Нинка живые деньги ей давать перестала, приедет – что-нибудь купит. Мешок муки (ужарься, мама!), сгущенки ящик, три курицы в морозильник, машину стиральную (дорогая), шубу даже. А куда ей эта шуба? Цигейка коричневая, сносу ей, конечно, нет – помрешь раньше. На воротнике крашеный енот пришит, здоровенная. Заходишь в нее, как в шифоньер, дверь застегиваешь, до рынка не донести, только до сберкассы. Чтоб там в очереди в натуральной шубе париться! Повесила в шкаф, а ходила в пальтишке своем, как Нинка приедет – сразу на вешалку вытаскивала. Звук-то у машины у ее один из всех такой, родной звук. Сразу к окошку – ага, пора шубу вынимать! Вот теперь еще одеяло это цветное…
Положила в коробку, убрался как раз, как по заказу. Заклеила изолентой, в пакет с ручками поставила (из-под Нинкиных шмоток, большой). Непонятно теперь, что там внутри, можно везти. Куда везти, не на кладбище же? Сложила совочки сверху, один поострее. Не больно холодно, земля отмерзает уже, прокопала за забором военной части на той стороне шоссе, упокоила. Вася, Вася…
А Катька пришла с вахты, даже не зашла. Дверь хлопнула, и слышно, как она своего маленько полаяла для профилактики. Но не зашла. А сердце так и ломит, сил нет. Надо в поликлинику, что ли, наведаться? Участковая звала. Приходите, у нас и дневной есть стационар, вам подлечиться обязательно надо, кардиограмму снять. Звала. Хорошая женщина. Не та, которая Володьке справку писала (та померла уже), и не та, которая Нинке на тысячу рубликов повыписывала. Та молодая была, ушла быстро, уволилась. Другая, пожилая и с пониманием. К ней бы можно. И в больницу бы даже можно. Раньше, действительно, никак – уйдешь и форточку закроешь. А кот куда? Если оставить, все равно что не запирать. А вдруг он без нее денется, оголодает? Все не шла. А сейчас, боже, боже, второй день не отпускает, и таблетки не помогают.
На другой день выглянула в окно – никого в палисаднике нет. И на кухне нет, и на батарее. Нет как нет. А в голове шум, и под лопатку снова отдает. Но суббота, а в субботу что? Прибираться, мыть и чистить и половики трясти. Всю-то свою квартирку – пять шагов, она досконально знает. Каждое пятнышко, каждую щербинку, каждую тряпочку. И не надо ей дорогих ремонтов Нинкиных. Ей что – мало-то как надо! Вот молочка купить на завтрашнее утро и булочку свежую, можно колбаски или сардельку. Покушает и ляжет, может, сердце и отпустит.
Собралась и пошла. А в “Экономе” молоко вчерашнее, встала в “бочку”, в очередь. Человек двадцать пенсионеров, все те же из ее дома, соседи. Вчера на весну повернуло, солнышко, и стоять приятно. Впереди бабушка с малышом, он бегает вокруг, шныряет, бабка старая, боится не уследить, ругается. Хороший малыш, яркий, крепенький. А Нинка ее не родила. То училась, то работала: “Кто же, мама, в наше время детей родит?” Известно кто – все родят. Шурка даже двоих. Людка до тридцати проскакала и тоже Дашку свою завела, крутится. А Нинке все некогда. То на ноги встать, то работу найти, то ее не потерять, наверх, наверх! Наковыряла, наверное, там себе чего-нибудь, пока карабкалась, вот и не получается. У зятя свой имеется сынок, взрослый совсем, ему младенец будет на нервы действовать. Не родит. А может, и родит. Как она последний раз сказала: “Сейчас, мама, прогресс, сейчас даже детей в пробирках заводят, во как!” Это ж Нинка, пробивная сила, скажет – сделает! Может, и родит еще. Привезет показать-подержать.
Сколько она простояла? Минут двадцать? Похолодало, что ли. Дышать что-то трудно стало, морозно дышать. В кармане нашарила валидол, вроде не носила никогда с собой? “Пропустите, тут женщине плохо уже!” – “Тут всем уже плохо!” Люди впереди вдруг наклонились как-то и встали косо, за ними не видать стало бочку. А это и не люди вовсе, а занавеску это она подвинула на окне и там мимо березы идет кто-то к ней. Веселый, молодой. Хорошо идет, но не видно кто против солнца. А нет, это не береза. Это занавеска та старая на Нинкиной детской кроватке, с вышивкой. И Володька стоит наклонившись, шрам у него на спине тоже так косо шел, от лопатки на бок. Осторожненько так занавесочку отодвигает, как плывет она. С вышивкой. Только не та занавеска-то! Там была вышивка гладью, а эта крестиком. А она никогда… Никогда. Не вышивала. Крестиком…
ожет, приехала “скорая” и забрали Зою Степановну в больницу? И стали ее лечить от инфаркта хорошие врачи. Может, приехала Нинка, привезла бананов и соку. Красивая, напористая, пахнущая духами. Москвичка. Всех на ноги подняла, деньгами не обидела, прошлась вихрем. Потом вылечили бы маму – она бы ее в санаторий, потом к себе, в отдельную комнату. Родила бы ей внучку или внука. На, мама, нянчи. Зять доволен. Катьке – письма и поклоны.
А может, самой ей полегчало, от валидола? Пришла домой. Попила молочка с булочкой, сходила бы в понедельник к хорошему врачу в поликлинику за правильной таблеткой. Взяла бы потом котика нового, маленького. Ваську-малыша. Он бы у нее в ногах спал, пел бы песенки кошачьи, ноги грел…
А может – нет.