Предисловие Алексея Слаповского
Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 7, 2007
«Лучшая книга о любви” – это, несомненно, жанр. Его признаки: герой сначала разочарован или занят, у него, как правило, есть пассия (или несколько), но вот он встречает ЕЕ – и ах!.. И начинается новое измерение. Все физическое становится духовным настолько, что герой часто даже не знает, как можно эту любовь (т. е. женщину) тронуть (т. е. тра@нуть, употребить, заняться с нею любовью…). В результате или все-таки трепетно употребляет и возрождается (либо погибает, что в данном случае синонимы), или не трогает, но все равно возрождается (либо погибает).
Лучшие книги о любви в 19-м веке хорошо получалось писать русским. “Евгений Онегин”, “Отцы и дети”, “Обломов”… “Война и мир” – тоже много о любви. Кстати, Е. Новицкий Тургенева и Толстого переосмысливает на страницах своего произведения. Не он один задавался вопросом: а как бы вели себя классические герои, попади они в наше время и заговори нынешним языком? А вот так, например:
“Опачки! Петюнчик! – закричал вдруг Толян. – Да еще вроде и не поддатый! Иди-ка, брат, сюда – прими на грудь!
Петька опрокинул стопку водки.
– Короче, Пит, – рассказывал Толян. – Долька тут спорит со Степахой, че он готов залпом выдуть поллитру. Причем, слухай сюда, на подоконнике. Спиной к нам!..”
И т.п. Имбецилы, гопота – но, меж тем, проблемы те же, что и у будущих генералов 12-го года. То есть проблема: молодость, гонор и задор, дурь и вечный вопрос “кого бы”.
Неплохо и у французов получалось, но там помимо любви всегда было слишком много денег.
В 20-м веке мы отстали. Мы начали писать лучшие романы о любви к родине, производству, Сталину. Иногда к женщине, но словно бы только в урочный час – только поговорив на кухне о политике, поныв, попив, попев. Дамы, скучая, ждали своей звездной минуты. Иногда трех. Гении самодеятельной тантры не в счет – они редко герои лучших книг о любви.
Нас обштопали все, и даже ихние дамы вроде Франсуазы Саган, которая писала в свое время лучшие книги о любви. По все той же схеме: герой сперва вял, уныл и даже импотентен, невзирая на сожительницу, герой едет в провинцию, встречает ЕЕ – и ах! И возродился. Немного солнца в холодной воде получил. И даже, новый поворот темы, опять приласкал постылую сожительницу.
В 21-м веке нам надо наверстывать, но увы – лучшие книги о любви стали жанром для серьезной литературы презренным. Они ушли на лоток, их пишут тьмы авторов и авторесс, имя им легион и Вильмонт. Серьезные писатели не берутся, а если и возьмутся, то получается ползучий старик Маканина – довольно жалкий. Главное – ему трудно возрождаться. Да и погибать уже поздновато. Это не гибель, а просто смерть.
Е. Новицкий рискнул, он захотел возродить жанр. То, что обратился к опытам предшественников, объяснимо: надо ревизовать кладовые. Главное открытие: ничего не изменилось. Лучшая книга о любви не может быть иной, потому что люди не стали иными в своих коренных побуждениях. Поэтому схема классическая: герой сначала скучает, потом от него отпочковывается литературный двойник, потом уже непонятно, где кто живет – в жизни или на страницах творимой книги, герой имеет пассию, а потом встречает ЕЕ – и ах!… По “ахом” подразумевается не только чувство, но и результат – собственно книга, которую автор не написал бы, если бы этого “аха” не было. Имеется в виду автор текста, а не сам Е. Новицкий. То есть – возрождение в форме возрождения. Расширение сознания с помощью самого сознания.
Тут необходима коррекция: автор (как и герой) любит литературу больше, чем девушек. Это дает ему шансы стать хорошим автором, а Е. Новицкому интересным писателем. Но все же к жанру подмешивается подвид: “лучшая книга о любви к литературе”. Сучки привоя иногда толще ствола подвоя.
Молодой человек, полюбив девушку, неделями и месяцами (и сейчас – и не надо про скорости) представляет даже не то, что и как он ей будет говорить, а то, КЕМ он пред НЕЮ предстанет. Он чувствует, что все силы и соки в нем разбужены, он чувствует свою многоликость, многосердость и на все способность. Но – что ей понравится, кто ей понравится? С литературой у Е. Новицкого так же: он полюбил ее беззаветно и так сильно, что не смеет обойтись с нею не платонически, то есть начать сразу уже и трогать. Использовать. Он в себе ищет того автора, кто ей понравится. Это книга – прелюдия. Но очень обнадеживающая. Литература замерла в предвкушении.
Конечно, смущает вопрос: а надо ли хотеть нравиться литературе? Быть может все-таки: “Чем меньше… тем больше нравимся мы ей?” Не уверен. Пушкин гений, но чаще я встречался с вариантами – “Чем меньше? Ну и ступай себе мимо”…
Нет, надо любить литературу.
Но на взаимность все-таки рассчитывать заранее нельзя.
А может, и бог с нею, взаимностью? Пелевина вот литература не любит, а читатели – очень.
Так что и Е. Новицкому, и его автору, и его героям предстоит решать еще очень многие вопросы. И в этой книге они уже заданы, ее стоит читать уже для того, чтобы понять, какие именно.
Алексей Слаповский
Евгений Новицкий родился в 1984 году в городе Ангарске Иркутской области,
где и живет в настоящее время. Учится в Иркутском государственном университете по специальности “журналистика”. Публикует журналистские материалы в газетах Иркутска и Ангарска.
Два рассказа (“Upside Down” и “Cat&Dead”)
опубликованы в интернет-журнале “Пролог” (www.ijp.ru), №12, 2005; №2, 2006.
Роман “Лучшая книга о любви” вошел в лонг-лист литературной премии “Дебют 2006”.
0
открыл глаза и вновь увидел эту омерзительную трещину на стене. Она была похожа на паука. Иногда мне хотелось расцарапать ее вилкой и превратить в круг или квадрат. Но было лень.
Когда чем-то занят (скажем, ежедневно), тебя это тяготит. Работа, учеба – неважно… Ты смотришь на беспорядок в книжном шкафу и хочешь его ликвидировать. (Беспорядок, разумеется, а не шкаф.) Хочешь выкинуть всю макулатуру из письменного стола. Протереть пыль в серванте. Но тебе некогда.
Это прекрасная отговорка на любой случай – “некогда”. “Некогда” означает “никогда”. Или “практически никогда”.
Конечно, сейчас я не дома. Но почему я ничего не делаю? Не штудирую иностранный язык. Не овладеваю музыкальным инструментом. Не наверстываю знание истории и философии, обошедшее меня в юности стороной…
Теоретически я бы мог все это делать. Но я не дома. Обстановка нарушена. Она непривычна. Она тяготит. Уж лучше сидеть дома и говорить: “некогда”, зная, что ты никогда уже не сделаешь ничего глобально полезного. Неважно – убраться в квартире (в смысле, по-настоящему) или изучить английский… Этого не будет никогда.
Сейчас я не дома. Мог бы начать здесь. Чтобы потом уже не останавливаться. Но мне лень.
Итак, я смотрю на трещину. Я выучил все трещины на том куске стены, который тянется вдоль моей кровати… “Я выучил все трещины…” – в этой фразе есть что-то досадно избитое. Ощущение, как будто я сейчас написал невероятный штамп. Клише и стереотипное предложение.
Но это же правда. Я действительно выучил!.. Наверное, фантастику писать легче…
Я потерял счет дням (опять – штамп). Уже которое утро я просыпаюсь и вижу трещину на стене. Она похожа на паука. Так я узнал, что склонен просыпаться на левом боку.
А дома я этого не замечал. Получается, трещина имеет больше значения, чем настенный ковер, например…
Я лежу, лежу, лежу… А с ума почему-то не схожу. Значит, я цепкий.
Иногда заходят какие-то люди. Спрашивают сигареты. Некоторые по нескольку раз. Может, надеются, что от безделья я начну курить?..
Порой я открываю книгу. Это Лев Толстой. “Воскресение”. Пожалуй, нет более неподходящей книги, чтобы читать ее в такой обстановке. К тому же в этой книге ужасно мелкий и бледный шрифт. Как будто все нарочно!..
Как ко мне попала эта книга? Почему именно она? Не хочу писать об этом. Хочется писать о другом. О том, чем я мог бы заниматься здесь. Чем? Тем, что прикладывать всякие усилия. К тому, чтобы мне стало тут комфортнее. Но мне… не хочется. Лениво. В тягость. Полнейшая апатия. Я удивляюсь сам себе.
Время от времени ко мне заглядывает какая-то толстая неприятная девушка. Даже девушкой мне ее не хочется называть. В слове “девушка” для меня скрыта какая-то прелесть, нежность, привлекательность… Данную особу я обозначаю для себя как “толстую девчонку”.
Толстая девчонка заглядывает и просит что-нибудь почитать. После того, как я в сотый раз подтверждаю, что не курю и даже не имею при себе никакого курева.
– Что это у тебя за книга?
– Лев Толстой. “Воскресение”.
Толстая девчонка просит книгу Толстого. Это было бы забавно, если бы не было так тоскливо.
– Ой, дай почитать.
– Не могу. Сам читаю.
– Ну закончишь, дашь, ладно?
– Конечно. О чем разговор?
Но мне не хочется давать книгу. Даже если я ее прочитаю. А читаю я ее с трудом. Порой не могу заставить себя взять ее в руки в течение целого дня.
Но иногда все же получается себя принудить.
“ – Простите меня, Дмитрий Иванович, я нехорошо говорила третьего дня.
– Не мне прощать вас… – начал было…”
Все, не могу! Полежи на подоконнике, классика…
Толстая девчонка проходит мимо моей распахнутой двери раз десять за день. Иногда она нарочно останавливается и смотрит печальным влажным взглядом на подоконник. На книгу.
Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не схватить в этот момент книгу, не распахнуть ее и не притвориться, что я жажду упиваться этим романом.
Я внушительно смотрю на толстую девчонку. Мне хочется сказать:
– Черт, я не обязан читать круглые сутки!
Но я собираю в кулак все свое презрение, переворачиваюсь на бок и закрываю глаза. В кристальной тишине слышна тяжелая поступь толстой девчонки. Она удаляется…
– У вас есть сигареты?
Это уже не она. Детский голос. Здесь есть и дети. Я не видел никого из этих детей. Только слышу голос и, не поворачиваясь, отвечаю:
– Нет.
Детские голоса для меня неотличимы друг от друга. Временами кажется, что это какой-то один паренек издевается.
Где я? То есть я-то знаю, где я! А вы понимаете?
Так, это уже паранойя. Обращение к читателю, которого нет.
Вообще что-то писать – это признание собственных проблем с психикой. Тем более вот так. Сижу и пишу что-то. Непонятно что, непонятно для кого.
В общем, я – писатель. (Смех в зале.) Мне нравится так думать. Так говорить. Прежде всего, так мыслить. Я – писатель.
Это не профессия. Это образ мышления. Образ жизни.
Ах, какой пафос!.. Прости, читатель, существующий лишь в моей голове!..
Вот что я сейчас делаю? Не по своей воле нахожусь вне дома, вне работы, вне города. Вообще вне жизни. И поэтому пишу. Раздобыл бумагу и пишу. Без черновиков причем. Нет, чтобы создавать что-нибудь такое-эдакое! Оттачивать какой-нибудь шедевр. Продумывать его, следить за фразой. Обращать внимание на каждую. Чтобы каждая звучала чисто, безупречно, красиво. Перекатывалась во рту, как сочный леденец.
Можно было бы разработать и выверить и содержание. Поражать читателя (его нет, но если сварганится шедевр, он появится) неожиданными поворотами сюжета. Обильно уснащать произведение реминисценциями из высокого искусства. Чтобы интеллектуалы потом восторженно кричали: “Знаю! Читал! Автор жжет! Не глупей меня!”
А что делаю я? Не хочу думать, а писать хочу. И пишу то, что окружает меня в данную секунду. Проявляю такую абстрагированную эгоистичность.
Но приемы все-таки лезут (я ведь тоже – интеллектуал, бля!).
Вот, например, я не пишу ничего конкретно. Поток мыслей и эмоций. Чуть ли не поток сознания. Объяснений – нет. Кажется…
В общем, наверное, и так все понятно. Но ведь не наверняка понятно! Не точно! Не достоверно, а?
Где я? Может, я – герой какой-нибудь антиутопии. И читатель (который все-таки может появиться, мне уже хочется так думать) будет ожидать чего-то… Чего-то, в общем! И не важно чего… Триллера, саспенса, Стивена Кинга или даже… этого, как его… Оруэлла!..
В общем, я лежу… На окне – решетка. За решеткой – зима. Я – в легкой одежде. Здесь тепло. Моя куртка сейчас в хранилище, за замком. И вообще здесь все заперто. Включая входы и выходы.
Что это за мысли? Видимо, намекаю сам себе, что сбегать не надо. Да мне и лень…
Надо писать книгу. А не эту унылую чушь. У Гоголя, кажется, есть начало повести, в которой человек стоит у окна и комментирует все, что там видит. Разумеется, дальше начала ничего не пошло… Все-таки нельзя создать литературное произведение из воздуха. Надо пофантазировать или пережить что-то хотя бы чуть-чуть нестандартное…
А вот это – то, что я сейчас написал… Куда это? Выкинуть? Сжечь? Да нет – я не Гоголь. Даже не Булгаков. Обычный… графоман? Да нет, писатель (без восклицательного знака).
(уже с сомнением) Писатель?..
Я сто раз был участником этой сценки.
– Ты что, серьезно считаешь себя писателем? – удивленная женская бровь вскидывается кверху, насколько возможно.
Не менее ужасна противоположная сценка.
– Ты – гений! Мне очень понравилось! Ты такой… м-м-м, – женские глаза томно зажмуриваются на долю минуты.
– Какой?
– Ну, талантливый, что ли…
Ну хоть не “прикольный”. А ведь бывает, что и “охеренный”.
Предположим, я стал писателем. То есть позволил себе существовать на литературные заработки. Если эти заработки меня еще и удовлетворяют – жизнь, можно считать, удалась.
Но это же ужасно архаично – писатель!.. Даже мне иногда хочется неодобрительно фыркнуть, когда я слышу это слово в быту. Звучит-то как: “пи-са-тель!” “Пи-са-ка!” “Да никако ты писака!” – говорит хармсовский Жуковский хармсовскому же Пушкину.
Совсем недавно (царизм, совок) писателей любили. Дотошно изучали. Достойно выпускали. Воспевали дифирамбы. Пусть, чаще всего, и посмертно.
А сегодня… Полное собрание сочинений такого-то? Смешно. Если это не Пушкин или Гоголь, то уже смешно. Даже Лев Толстой – смешно. Сколько там? Девяносто томов? Я вас умоляю!.. Читателей восьмидесяти из них наверняка можно перечесть по пальцам.
И вот выпускают мое собрание. В первых томах – беллетристика, принесшая мне славу. Дальше – какие-то статьи, рассказы. В общем, мелочь. В последних томах – совсем уже дрянь: письма, юношеские наброски, стихи (хрен вам, исследователи! – я все уничтожу!). И где-нибудь среди этого барахла – вот это! То, что я сейчас пишу. И комментарий филолога, нескрываемо издевательский:
“А здесь автор, видимо, расписывал ручку, оказавшись в чужой обстановке; будучи проповедником активного образа жизни, он не стал утопать в филистерском безделье, а смело отыскал бумагу (это в компьютерный-то век!), взял допотопную шариковую – и ну строчить! Местами даже неплохой слог. Встречаются и удобоваримые мысли. Ни дня без строчки? Да не вопрос!.. Но настоящая слава к нашему автору придет гораздо позже (см. образцы его лучших творений в тт. 1, 2, 3… нашего издания)…”
Надо писать книгу. Роман. Высокохудожественную интеллектуальную беллетристику. И про любовь. Потому что… ну, понятно!.. И, конечно же, это будет самая лучшая книга про любовь.
Правда, сейчас поблизости нет достойной музы. Люда, разумеется, не в счет. (Имя-то какое: Лю-да.) Всякие толстые девчонки – тем более.
И друзей тут нет. Даже друга. Этакого полуфилистера, который будет нести чушь, а ты, тем временем, увидишь в нем типическое и срисуешь с него забавного героя нашего времени.
Поразительно! Только вчера я пишу, что должна быть дружеская поддержка, и вот просыпаюсь – а тут он. Типа новый друг и все такое.
Вот он – восседает сейчас на противоположной кровати. Ухмыляется. Что-то произносит время от времени. Я пишу, а ему хочется разговаривать. Можно сказать, он почти обижен.
Открываю утром глаза. Трещина. Переворачиваюсь на другой бок – и возглас:
– Ну что, земляк? Знакомиться будем!..
Растопыренная ладонь летит навстречу моей… Звонкий хлопок!..
Ладно, все, эту тетрадь я откладываю в сторону. Буду писать роман. И новому товарищу, как видно, тоже надо будет уделять время…
Временно прощай, мой дорогой читатель, которого нет, но который, возможно… Да ладно! – конец просто.
1
Растопыренная ладонь Бори полетела навстречу Никитиной руке. Раздался звонкий хлопок.
– Борян! – дружелюбно гаркнул Боря.
– Никита! – кивнул Никита.
Боря прошелся от окна до двери.
– Эх, заживем, брат! – громко стал рассуждать он. – Да?
– Какая здесь жизнь! – мрачно отозвался Никита.
– Э-э-э, ну ты че? – расстроился Боря. – Не раскисай, зема! Неприятность эту мы переживем! В карты будем играть, анекдоты шпарить, с местными девчонками знакомиться… Побухаем до отказа!.. Повеселимся, короче!..
– Слушай, Борян, извини, – с тоской в голосе произнес Никита. – Я, наверно, тебе в этом во всем соратником не буду… Видно, придется тебе другого зему здесь отыскивать…
– Да ты че, братан? – изумился Боря. – Ну, мать твою так!.. Ты вообще кто будешь-то? Интеллигенция небось?
– Я – писатель, – как будто виновато ответил Никита.
– Бля-а-а, – озадаченно протянул Боря. – Да уж, попал я… Поселился, так сказать… Хы…
– Не бери в голову, – сказал Никита, чтобы что-нибудь сказать.
– Не пьешь, значит? – хмыкнул Боря.
– Нет, – развел руками Никита.
– Не куришь? – сокрушался Боря.
– Не-а, – улыбался Никита.
– Кабздец! – уронил Боря голову. – Может, ты еще и баб не трахаешь?
– Не в такой ситуации, зема, – парировал Никита. – И далеко не всяких.
– Карты не любишь, – качал головой Боря, уже даже без вопросительной интонации.
– Да, не люблю, – в голосе Никиты стала заметна легкая издевка.
– Анекдоты? – с последней надеждой в голосе выговорил Боря.
– Не перевариваю! – жестоко отрезал Никита.
– Да че я здесь делать с тобой буду? – практически со слезами крикнул Боря.
В этот момент вошла очень красивая девушка.
– Здравствуйте, мальчики, – приветливо сказала она. – Давайте знакомиться! Я теперь у вас вместо Люды буду.
– Я – Боря! – вскочил Боря. – Мне очень приятно…
– Боря, сядьте, пожалуйста, – заметила девушка. – Вы же не будете целовать мне руку!
– Почему же не буду? – удивился Боря.
– Потому что, – твердо ответила девушка. – А вас как? – кивнула она в сторону Никиты.
– Никита, – зачарованно ответил Никита, в восхищении глядя на девушку.
– Очень приятно, – отозвалась она. – А меня зовут Даша.
– Скажите, Даша… – снова попытался вскочить Боря.
– Будьте поспокойнее, Боря, – заметила Даша, выходя. – Если мне станет скучно, я к вам приду и что-нибудь скажу. Вас тоже послушаю… Вы вроде ребята симпатичные… – улыбнулась она напоследок. И исчезла.
– Так-так-так, – зацокал языком Боря. – Знаешь, Никиха, а я, наверно, не буду тут ходить со всякими шалавами знакомиться…
– А что ж так? – иронически покосился на него Никита.
– А ты не въезжаешь, да? – не менее язвительно ответствовал Боря. – Ты ей всю одежду сейчас взглядом прожег!
– Я смотрел ей в глаза, – серьезно сказал Никита.
– Скажи лучше: на ее огромные сиськи! – не унимался Боря.
– Слушай, Борис, – поморщился Никита. – Я не верю, что тебе Даша так уж сильно понравилась. Что ты сейчас несешь? Это же просто ужасно, недостойно вообще!..
– Ну… – неожиданно смутился Боря. – Ну да, слушай… Извини… Эта Даша – это что-то такое… очень… – он никак не мог подобрать слово.
– Очень хорошее, да? – подсказал Никита.
– Ага, – обрадовался помощи Боря. – Она очень хорошая, точно! И про такую хорошую нельзя говорить вот так. Сиськи там, жопа. Да?
Никита почувствовал себя знающим культурным человеком.
– Именно так, Борян, – важно произнес он.
– А ты слышал? – к Боре вернулся развязный тон. – Она сказала, что я симпатичный.
– Нам обоим она это сказала, – не удержался Никита. – Причем в шутливой форме.
– Да, а уж какие у нее формы! – снова забылся Боря. – Ой, извини… Млять!.. Как с тобой базарить-то, с таким?
– Попробуй со мной не базарить, – сказал Никита, – а просто разговаривать.
– Типа не материться ни хера? – спросил Боря.
– Типа того, – согласился Никита. – Давай начнем сначала. Спроси заново, что тебя интересует. Приличным тоном, если нетрудно.
– Кх-кх, – откашлялся Боря. – Послушай, Никита. Ну и как тебе эта Даша?
– По-моему, очень хорошая девушка, – улыбнулся Никита.
– Да-а-а, – подтвердил Боря. – А какие у нее… эти… глаза, во!
– Прекрасные глаза, – откинулся на подушку Никита. – Огромные, глубокие, веселые, со смешком, умные…
– Да ты точно писатель! – одобрил Боря. – Может, стихотворение ей напишешь?
– Да нет, это глупо, – отмахнулся Никита. – Я пишу свой роман. Книгу.
– Как называется? – без особого интереса спросил Боря.
– “Лучшая книга о любви”, – громко сказал Никита и разочарованно заметил, что Борю это название не впечатлило.
– Так уж и лучшая! – усмехнулся он.
– Если я хорошо поработаю, – привстал Никита, – она действительно станет лучшей.
Никита сел за стол и стал что-то записывать в ученическую тетрадь.
I
Никитин сидел за столом, устало пережевывая что-то мясное; он всегда заказывал много мясного; модную вегетарианскую пищу он не воспринимал, да и вообще не гнался за модой, позволяя себе жить только так, как ему нравится, хочется, желается. И – да: он пережевывал пищу устало. Усталость ему была несвойственна; он презирал людей, беспрестанно повторяющих: “Ах, как я устаю!”, или “У меня совершенно нет времени ни на что!”, или “Эта жизнь меня доведет!..” Никитин обладал удивительно цепким, целеустремленным характером, который позволял ему брать себя в руки даже в исключительно паршивых ситуациях. А уж ситуации, паршивость которых имеет скорее метафизический характер, он разрешал крайне быстро, с легкостью и улыбкой.
Что интересно, сейчас была именно такая метафизически паршивая ситуация – когда неясно откуда накатывается сплин, хандра, непонятно что щемящая тоска, какой-то призрак якобы надвигающейся депрессии… Никитин не понимал и не принимал слова “депрессия”; не сказать, что он был вечно жизнерадостным и по уши влюбленным в жизнь, – хотя он и был оптимистом, но, при всем при том, он был еще и умным человеком.
И поэтому сейчас его раздражало, терзало, не давало покоя это неприятное состояние, когда кажется, что в тебе осел некий мутный осадок, и ты определенно знаешь, что он скоро выветрится, но ведь пока-то он не выветрился, и от этого гадко. А главное – причина… Где же причина? Ведь все как всегда. Может быть, от этого? Может, это состояние “как всегда” слишком затянулось, и надо срочно, срочно, срочно… что-то поменять, убрать, добавить… В жизни? Ну да, в жизни. Это звучало глобально, но так хотелось, именно так, так и не иначе.
Но разве действительно – хотелось? Чего хотелось Никитину в данную секунду? Быть может, в эти редкие минуты одиночества в нем вновь всплывала какая-то чрезмерная серьезность, возникшая у него в студенческие годы и так не дававшая ему покоя в те годы?
Никитин с удивлением обнаруживал, рассуждая в эту минуту про себя о себе, что именно в эту минуту относительно себя ему приходят в голову определения: “усталый”, “вялый”, чуть ли не “аморфный”… Он с трудом воспринимал веселую музыку, вживую игравшуюся у него под самым ухом; в любой другой день он вволю насладился бы и музыкой, и вкусным ужином, но сегодня… Что же сегодня?.. Что?..
– Простите, – послышался вежливый вкрадчивый баритон, внезапно вторгшийся в уже утомляющий музыкальный фон.
Никитин обернулся и увидел склоненное к его плечу полное добродушное лицо мужчины, лицо с хитрыми озорными глазками, оттопыривающимися от несмываемой улыбочки щеками, носом картошкой и безвольным растекшимся подбородком.
– Да, я вас слушаю, – произнес Никитин и откашлялся; голос у него был сейчас не очень, хотя обычно…
– Извините, – еще раз извинился мужчина. – Здесь нет столиков, а вы как будто бы вроде один (“Как будто бы вроде один – ну и слог!” – отметил про себя Никитин) сидите, и я подумал, что… если вы не против… конечно, я могу уйти… Просто не похоже… что вы кого-то ждете… Я, конечно… могу ошибаться, не спорю… Но все-таки… Было бы очень… с вашей стороны любезно… Я при всей своей…
“Довольно!” – подумал Никитин, увлекшись косноязычным стилем толстячка.
– Садитесь! – вежливо, но резко сказал он, дабы отбросить новую волну любезности, которая, казалось, уже готова была исторгнуться из малиновых уст толстячка.
– Ах, спасибо! – мурлыкнул толстячок и ловко упал в стул, одновременно вплотную придвинув его к столику. – Благодарю, благодарю! Вы о-очень…
– Право, не стоит…
– Нет, отчего же. Я…
– Забудем об этом! Я ничего не сделал, кроме того, что не стал проявлять грубость и невежливость…
– Ну да, конечно! Вы – джентльмен! Он обходителен, любезен, друзьям – отец и брат всегда…
– Что это вы цитируете? – насторожился Никитин.
– Ах, простите! – сказал толстячок, завидев официанта. Заказав гору жирной и здоровой пищи, “ловкий и упитанный” (так обозначил Никитин) обернулся к собеседнику, сверкая толстой улыбкой. – Я не цитировал, – смущенно продолжил он. – Это так – вирши, с позволения сказать… Личные стишки на случай. Персональная графомания. Хи-хи!..
“Мерзкий, но интересный”, – мелькнуло новое обозначение у Никитина.
– Позвольте представиться, – продолжил толстячок. – Борисов, м-м-м, да… Борислав Бурундукович…
– Что? – приподнял брови Никитин.
– Шучу-шучу, – хихикнул толстяк. – Борислав Брониславович, разумеется… Это честно. Да, Борисов. Честь имею!
– Никитин, – пожал пухлую ладонь Никитин.
– А имечко? – наклонил голову Борисов.
– Имя, – поправил Никитин. – Николай.
– Чудесно, – расплылся толстячок. – Мило! Николай Никитин и Боря Борисов. Как в сказке! Как в сказке!
“Гадость!” – скорчил гримасу Никитин.
– Вы уже уходите? – трещал Борисов, уписывая суп. – Вы уже поели? Как жаль! Милый, скажу я вам, симпатичнейший вы человек!
“А ты, часом, не пидор? – раздражительно подумал Никитин. – А то тебя надо срочно и четко отшивать, да так, чтоб потом не повадно было!..”
– Я доедаю, – уклончиво ответил Никитин. – Сейчас пойду уже.
– Прелестно, прелестно! – причмокивал Борисов, обращаясь не то к супу, не то к Никитину.
– Вы что-нибудь еще будете заказывать? – обратился к Никитину чей-то нежный голос.
Никитин оторвал голову от тарелки и увидел… увидел… увидел…
Это было…
Чудо!
Дивная, словно виртуозно выточенная из какого-то благородного материала фигура (“Скорее, фигурка, – подумал Никитин, – но я ненавижу уменьшительно-ласкательные суффиксы”). Стройные длинные ноги, обнаженные только до колен, но даже в таком… даже в таком виде будоражащие не только воображение, а вообще все… все, все, все, что за гранью человеческого, тем более мужского, понимания… Дурацкая форменная одежда официантки не могла скрыть… как бы это сказать?.. очарования! да, именно очарования, чтоб без всяких пошлостей… Этого неземного очарования, которое просто излучало это небесное создание, этот ангел, это чудо… чудо, чудо, чудо на Земле… Взгляд Никитина не мог (просто не мог, при всем желании, избежать этого) не остановиться на волшебных, нереальных, фантастических ножках (нет, все-таки – “ногах”, при всем пиетете к Пушкину), но дальше… Дальше Никитин, презрев влечение к телесному, решил заглянуть прямо в душу воплощенного Обаяния – в лицо девушки, в ее глаза… Он почти молниеносно проскольз-
нул глазами от колен до шеи ангела, на шее задержался (“Ах!”) и… Увидел (нежный подбородок (“Ах, какая яма! Не ямочка? Нет! Хотя…”), нежные губы (“Ни в коем случае не губки”; “И уж тем более не ротик!”), нежный носи… нос (такой тонкий, такой…), нежные ланиты, это понятно…). Ага, вот! Глаза! Очи! Зеницы! Моря! Океаны! Два озера Байкал! Никитин нырнул в них! Он забыл все! Тоска, депрессия? Не смешите Никитина!.. Все было как в замедленном кино (Штамп? Ну да ладно!) Их взгляды встречаются, их взгляды встречаются, их взгляды… Сколько это длилось? Две секунды? Две секунды Никитин был обладателем этого взора! Две…
– Вы еще что-нибудь будете заказывать? – это дубль два.
Сколько всего прошло секунд? Пять? Всего-то пять секунд прошло!
Никитин собрал всю свою… все собрал в кулак.
– Буду! – неожиданно для самого себя выпалил он.
– Очаровательно! – подал голос Борисов. – А тебя, моя прелесть (“Что? Это он ей? Да как он смеет!”), я попросил бы принести…
Никитин собирался с мыслями и пытался усилием воли разогнать скопившийся вокруг столика туман.
– И еще, моя цыпочка… (“Я ему сейчас дам в морду!..”)
– Хорошо! – грубо оборвала… м-м-м, богиня? Да ладно – девушка! Девушка, Девушка! ДЕВУШКА! Но ведь девушка же!
– Хорошо! – грубо оборвала девушка. – Но запомните, пожалуйста, что я вам не курочка, которой вы ужинаете (“Так держать!”), и не прелесть, которой вы курятину заливаете (“Да он и вино-то дешевое лакает!..”). Цыпочки, уважаемый, водятся в других местах, возможно, вам известных (“Даже не возможно, а скорее всего!..”). Здесь ужинают, а я в меню не вхожу (“Это чудесно! Так и надо!..”). Я всего лишь ставлю вам на стол еду, и вы со мной расплачиваетесь… Потрудитесь обращаться ко мне вежливо, уважительно и на вы!..
– Позвольте! – взмахнул руками Борисов. – Да я только сейчас вижу, какая вы королева! Господи, простите, не заметил! Виноват! На обслуживающий персонал обычно не смотрю, знаете ли!.. Вижу только их руки!.. Хи-хи!.. Сударыня, я каюсь, раскаиваюсь, рассыпаюсь в извинениях… В общем, прошу прощения! В знак… В знак того, чтобы вы меня простили, я прошу, я очень прошу: пожалуйста, присядьте с нами, со мной и с моим другом (“Гад, но все правильно! Подлец, знает, что делает!..”). Отведайте всего, чего… угодно вам будет. Я прошу! Настаиваю! Осмеливаюсь настаивать! Могу упасть на колени! Хотите? Мне ничего не стоит!
– Перестаньте, – смягчилась девушка.
– Мадемуазель, я очень-очень хочу исправить свою… грубость, невежество свое, – продолжал тонуть в красноречии Борисов. – Право, останьтесь с нами! Ваше начальство не будет против, я вас уверяю!..
– Разумеется, не будет, – спокойно отвечала девушка. – Ладно! Я очень голодна. Я скоро закончу и, так уж и быть (“Правильно! Молодец!”), составлю вам компанию… Только без… – многозначительно добавила она.
Борисов картинно приложил руку к сердцу. Дескать, да чтобы я!
Девушка у… плыла.
– М-м-м, ну что, Николай? – с довольным видом откинулся Борисов на спинку стула. – Вы, кажется, куда-то торопились?
– Вовсе нет, – издевательски вторил ему Никитин.
– Да ладно, вы не подумайте, – заерзал Борисов. – Вы мне такую услугу оказали, что я… Жалеете, наверно, теперь? Хотя без меня, без моей… хи, некорректности, вы бы все равно не… А так… Однако, что за женщина! Ах, бархат, шелк, меха, бриллианты – вот что ей нужно! И она прозябает в ресторане! Вздор! Черт, вздор! Такое вообще бывает?..
– И что вы намерены? – поинтересовался Никитин. – Будете сейчас за ней ухаживать?
– А также ухлестывать, волочиться и предлагать несметные богатства! – воскликнул Борисов. – Конечно!.. А вы что же? Что-то, мне думается, не похожи вы как-то на одинокого человека!..
– Да вы тоже! – исподлобья посмотрел на него Никитин.
– Ну, что я? – пожал плечами Борисов. – Я… Послушайте, дружище, давайте… Дьявол! Ну, пари, что ли?
– Вы несносны, – мрачно изрек Никитин.
В этот момент оба вздрогнули.
– А вот и я, – послышался сладкий, но беспристрастный голос.
– Сударыня… – обернулся Борисов.
– Пожалуйста, садитесь, – напустив предельной корректности, предложил Никитин.
– Спасибо, – улыбнулась девушка сама себе и села чуть ближе к Борисову, чем к Никитину.
“М-м-м”, – недовольно промычал про себя Никитин.
– Позвольте представиться, – выкрикнул Борисов; голова его при этом слегка подлетела, как на пружине.
– Позволяю, – небрежно ответила девушка.
– Борисов Борислав Брониславович, – тоном конферансье провозгласил Борисов.
Девушка кивнула Борисову и повернула голову к Никитину.
– Николай, – просто сказал Никитин.
– Очень приятно, господа, – сказала девушка, вновь не глядя ни на одного из них. – А я – …
Никитин задержал дыхание. “Как ее имя?”
Борисов выпучил глаза, заранее готовясь разразиться потоком восторга. “Прелестное имя! Прелестное!”
Никитину всегда казалось, что имя значит для него много; но он с легкостью презирал влияние не угождающего ему сочетания букв и звуков, если ему действительно нравилась обладательница этого сочетания.
Вообще в веренице девушек, которые ему нравились, он видел некую мистическую последовательность. Так, он никогда не воображал, что ему может понравиться барышня с именем Аня. Все Ани в его представлении, закрепившемся в детстве, представляли собой вздорных невзрачных девчушек с дурацкими косичками и веснушками. Но вот, уже в юности, он повстречал настоящую красавицу Аню; он пробовал звать ее хотя бы Анной, но она была именно Аней, никак не походя на какую-нибудь Каренину. Он, помнится, сказал тогда себе: “Вообще Аня – довольно милое имя, но вот уж какую-нибудь там Яну вы меня не заставите полюбить, увольте!” И что же? – Аню благополучно увез с собой поезд (не в том смысле, в каком ее знаменитую тезку, а в буквальном), увез куда-то так далеко, что Никитин успел запросто забыть ее еще до той поры, как она прибыла на место назначения. Но главное, главное – то, что следующая “субтильная красавица” (обозначение Никитина, его излюбленный тип), встретившаяся Никитину, была именно Яна. А насчет Ян Никитин с детства был еще более предубежден, нежели насчет Анн. Вначале он знал только одну Яну (да и ту – не лично) – это была юная актриса Яна Поплавская, игравшая Красную Шапочку. Яна Поплавская откровенно не нравилась Никитину (ему и Алиса Селезнева-то не нравилась, и он не понимал, почему она стала своего рода секс-символом для его одноклассников). Еще несколько Ян, которые встречались ему в детстве и юности, действительно походили на Поплавскую, на Красную Шапочку; в общем, были какими-то излишне бойкими и деревенскими. А потом вновь – очередная неожиданная субтильная красавица с якобы ужасным именем Яна, и Никитин уже с удовольствием перекатывает на языке: “Я-на”, и находит многозначительную прелесть в этом простом коротком имени.
Что касается системы, согласно которой Никитин влюблялся в девушек, то система, безусловно, была. Взять хотя бы эти два неожиданные, подряд прошедшие перед Никитиным имени – Аня, Яна. Из них складывался простой забавный палиндром: “АнЯ – ЯнА”. Никитин вообще обращал внимание на такие вещи, нередко он зацикливался на звуках и бесконечно шевелил губами, произнося какие-либо слова, периодически захватывающие его мысли. Так ему всегда удавалось найти красоту в имени девушки; если ему импонировала внешняя красота девушки, то и имя оборачивалось волшебной музыкой звуков; не сказать, что он работал над этим, – это происходило само собой, буквы и звуки моментально сшивались в его сознании с внешностью барышни, и вот он уже упивался этими звуками и превозносил имена, до этого казавшиеся ему фантастически вздорными.
Никитину приходили в голову даже некоторые подобия миниатюрных стихотворений в духе Крученых. Так, когда он увлекался девушкой по имени Юлия, у него родилось поистине гениальное (на его взгляд) мелодичное сочетание слов:
Юлю
ялю
блю
С Любовью получилось похожим образом:
Лю (б)-
лю
Лю (б)-
у
Имя девушки Валентины он просто наложил на личную форму самого проникновенного глагола, сцепил эти два слова и получил новое, неотступно его преследовавшее, возникающее в голове по пятьдесят раз на дню:
Валюблю
С Ольгой он не стал мудрить, и определяющее футуристическое слово образовалось по той же схеме:
Олюблю
С этим словцом можно было и поиграть:
О, люблю!
Никитин даже мысленно выделял главные буквы в этом сочетании особым шрифтом:
О, люблю!
Но все-таки самым удачным было про Юлю:
Юлю
ялю
блю
И вот теперь… Как же зовут эту… эту… красавицу? Субтильную? Да. Сверхсубтильную! Сверхкрасавицу! Как же? Как?..
– Очень приятно, господа. А я – …
Ну, кто же ты?!
– Я – …
Ну?!!
– А я – Ада.
А? Да?
– Ада.
– А… – раскрыл рот Борисов.
– Да, – непроизвольно закончил Никитин.
– Очень… – это Борисов.
– Приятно… – Никитин.
– Ах!..
– Очень…
– Я просто…
– А-да… На-да же…
– Демоническое имя, да? – улыбнулась Ада.
– Ну, что вы?.. – Борисов.
– Нет-нет… – Никитин.
– Божественное, божественное! Ангельское!.. Ах!..
– Я…
– В восторге…
– Я…
– Просто изнемогаю от восторга! Изнемогаю! От… Экстаза!..
– Полно вам, господа, – остановила Ада. – Это уже кривляние!..
– Да, да, простите, – закрыл лицо руками Борисов.
– Кхм, – откашлялся Никитин.
– Вы, кажется, хотели заказать мне ужин, – невозмутимо напомнила Ада.
– Да, да, конечно, – залепетал Борисов. – Где меню?
– Борислав, – посмотрела на него Ада. – Я здесь работаю. И меню знаю наизусть. Давайте я вам так посоветую, что лучше заказать.
– Конечно! – приложил руки к сердцу Борисов. – Я просто… уже и позабыл… Вы… переоделись… Я и не могу до сих пор поверить, что вы… Здесь!..
Ада тем временем писала что-то карандашом на бумажке:
– Ага, вот! Позовите вон того официанта, это – Федя! И попросите еще что-нибудь для себя, если угодно… Вам, Николай?
– Я полностью полагаюсь на ваш вкус, – учтиво ответил Никитин.
– Федя! – взвизгнул Борисов. – Феденька! Иди, брат, сюда!
– Ада, почему вы приняли это приглашение? – внезапно спросил Никитин.
– А что? – лукаво спросила она. – Я просто хочу поужинать. И с вами обоими, я думаю, больше никогда не увижусь. Я скоро увольняюсь отсюда…
– Ну-с, все готово! – повернулся Борисов, потирая ладони. – О чем это вы толкуете, мои милые друзья?
– О том, что сейчас, – отвечала Ада, – будет недолгая и совершенно бессмысленная беседа двух солидных молодых людей и одной простой молодой девушки.
– Так уж и бессмысленная! – огорчился Борисов.
– Ну, вот о чем вы хотите со мной поговорить? – спросила Ада.
– А о чем вы? – кокетливо поинтересовался Борисов.
– Я – ни о чем, – хладнокровно пояснила Ада. – Я просто поужинаю… Говорить, видимо, будете вы, Борислав. С Николаем, наверное, – добродушно покосилась она на Никитина.
– Право, вы чрезмерно… – начал Борисов. – Чрезмерно…
– Жестока? – попыталась угадать Ада.
– Да, да! – тут же согласился Борисов. – Жестоки! Просто бесчеловечны! Почти!..
– C’est la vie, – заметила Ада.
2
– C’est la vie, – заметил Никита.
– Че? – не понял Боря.
– Неважно, – бросил Никита.
– Что-то Даша давно не заходит, – почти мечтательно проговорил Боря.
– Неужели тебе еще не понятно? – покачал головой Никита. – Она плевать на тебя хотела…
– А на тебя? – со злостью поинтересовался Боря.
– Практически тоже, – мрачно согласился Никита. – Мы кто для нее?.. Ну, клиенты, так сказать. А она… обслуживающий нас персонал, так сказать…
– Но какие эти… глаза, – снова увлекся Боря. – Такие прямо… ну, чуть ли не накачанные…
– Прекрати, – отмахнулся Никита.
– Короче, попал я, – стал рассуждать Боря. – Поселился с каким-то белым воротничком, который воспитывает меня тут, понимаешь… не ходи купаться!.. Обслуживает меня тут какая-то цаца, понимаешь… Только на вы, спасибо да мерси…
– Борян, – сказал Никита. – У меня иногда такое ощущение появляется… Ну, знаешь… Короче, тебе никогда не приходило в голову, что мы… герои книги, к примеру?..
– Чего? – насторожился Боря.
– Ну вот, – стал жестикулировать Никита, – представь… Мы тут находимся, а все это – книга, и все, что мы говорим, – это диалоги, в этой книге прописанные…
– Ты стебанутый, что ли? – недовольно покосился на него Боря.
– Тьфу, Борян, да что ж такое-то! – разозлился Никита. – Что за обывательские реакции опять? Ты ж иногда ведешь беседу почти как нормальный человек! А стоит чуть отклониться от бытовых разговоров, у тебя прямо истерика начинается…
– Да ты издеваешься просто! – махнул рукой Боря. – Хрень какую-то несешь!..
– Ты послушай просто, – остановил его Никита. – Может, поймешь? Вот я щас говорю, а это все слово в слово появляется на бумаге, и кто-то это читает…
– Млин, ну и че из этого? – не выдержал Боря.
– Ну и вот, – осторожно продолжил Никита. – И твои реплики тоже там появляются, и их тоже кто-то читает… Ну, и как ты думаешь? – приятно тому, кто читает, твои маты читать?..
– Да мне вообще похер! – взорвался Боря. – Похер, выхер, нахер, перехер!.. Блин, ты задрал! Какую-то хренотень порешь! Хреноплет гребаный! Только и знаешь, что гнать всякую пургу! Пусть этот вонючий читатель там, интеллигент этот засраный, охереет там от моих матов – меня это ваще не стебет! Это все – ло-бо-то-мизм твой, Никиха! Ты – псих просто! Писатель ты стебанутокрылый!..
В этот момент вошла Даша:
– Что за шум, ребята? Вы чего вообще?
– Да полюбуйся тут на нашего охреневшего писателя, – проворчал Боря. – Базарит тут какую-то… Мы, говорит, герои книги, про нас, говорит, книгу читают…
– Это любопытно! – заинтересовалась Даша. – Никита снова философствует?
– Да пытаюсь тут Бориса приобщить к нестандартному мышлению, – небрежно ответил Никита. – Бесполезно!..
– Расскажи Даше про эту фигню, – отозвался Боря. – Может, она хоть поймет, что ты за дурак…
– Так вот, Даша, – начал Никита. – Трикстер Борька – это классический пример героя-филистера, упрямого обывателя, иногда злостно вторгающегося в приличное общество… Ну, такого Шарикова…
– Ха-ха-ха! – звонко засмеялась Даша.
– Да идите вы! – пробурчал Боря и нарочно отвернулся к стене.
– Я – герой-интеллектуал, – продолжил Никита, – быть может, резонер… Онегин, Печорин и Чацкий… Я рефлексирую и анализирую… Пишу роман… Вообще писателя сегодня легче представить себе героем книги, чем живым человеком…
– Ну, а кто я в этой книге? – спросила Даша.
– Вы – прекрасная и умная красавица, – воспользовался случаем Никита. – Волею судеб я – главный герой – оказался в этом угрюмом месте, и мое существование было бы совершенно омрачено, если бы не… ты, милая Даша!..
– Я сейчас уйду, Никита, – одернула его Даша.
– Тебе неприятно? – с досадой нахмурился Никита.
– Приятно, конечно же, – осторожно сказала Даша. – Но это… нелепо. Не надо превращать наше общение в такой взаимный конфуз… Боря, тебя это тоже касается! – покосилась вправо Даша, заметив заинтересованно повернувшегося Борю.
– Да я тебе такими комплиментами и не парю, – развел руками Боря. – Ну, ты просто – классная девчонка. Что, нельзя об этом говорить?
Даша пошевелила пальцами, видимо, подбирая слова, но затем просто сказала:
– Нет.
Боря вновь отвернулся к стене с видом человека, которому мешают спать.
– Ладно, мальчики, – виновато сказала Даша, – не будем об этом. Извините… Никита, расскажи лучше про эту… книгу, в которой – мы… Как ты это себе представляешь?..
– Мне это пришло в голову, – вздохнув, продолжил Никита, – не так давно… Когда я уже, кажется, много-много дней сначала был здесь один, а теперь – с тобой и Борькой… Короче, как-то это все… абсурдно слегка. Ты, Даша, такая… необыкновенно красивая, я это просто говорю – как факт, а не как комплимент!.. И вот ты с нами так запросто общаешься. Я – писатель, это вообще смешно, а рядом со мной почему-то оказался именно Боря, полная мне противоположность. И ты с нами обоими общаешься, и мы оба тобой увлечены, и непонятно, когда мы отсюда выйдем, и никто не приходит (причем ни к тебе, ни ко мне, ни к Боряну)… В общем, все в кучу, ничего не понятно и как-то… гадко!.. Экзистенциализм какой-то. Какой-то абсурд и Кафка…
– Ты слишком близко к сердцу все воспринимаешь, – попыталась успокоить его Даша.
– Да, и вот эта фраза! – взмахнул головой Никита. – Такое утешение банальное! Я ее слышал раз семьсот от семисот банальных людей. А ведь ты не такая, Даша!.. Как же это так вообще?.. И почему мы никогда не говорим о том, где мы и что мы здесь делаем? Это все как-то само собой происходит, а мы об этом не говорим. То есть такое впечатление, что это эффект книги, в которой мы – герои. Вот так все изображать, ничего конкретно не называя.
– Но в книге же всегда есть описания, – напомнила Даша.
– Да какие описания? – отмахнулся Никита. – Здесь же ничего нет. И мы об этом не говорим. Нечего описывать. Почему никто из нас не порассуждает о том, что он здесь видит вокруг, как он сюда попал?.. У нас совершенно отвлеченные диалоги.
– Ну, давай, – хмыкнула Даша, – расскажи неведомому читателю все. Давай – прокомментируй все вслух. И читатель все поймет.
– Не буду, – сказал Никита. – Вот давай лучше ты, Даша!
– Я тоже такими глупостями не собираюсь заниматься, – ответила Даша.
– Вот видишь! – отчего-то возликовал Никита. – А ты, Борян? Может, ты опишешь?
– Отвали, – глухо проворчал Боря.
– Вот так, ребята, – качнул головой Никита. – Никто из нас не собирается этим заниматься. Мы все работаем на прием повествования.
– Ты хочешь сказать: в этой книге одни диалоги? – рассеянно спросила Даша.
– Возможно, – рассудил Никита.
– Так это пьеса тогда уже, – сообразила Даша.
– Не знаю, не знаю, – произнес Никита, явно не соглашаясь.
– Расскажи лучше, что ты пишешь, – попросила Даша.
– Я же говорил, – улыбнулся Никита. – Роман. Называется “Лучшая книга о любви”.
– Да, но о чем там? – наклонила голову Даша.
– Скоро закончу, – сказал Никита, – и тогда прочитаю. Вам с Боряном.
– Я не буду слушать, – подал голос Боря.
– Боря груб и невежлив, – приподнялась Даша. – Скоро Новый год, – заметила она, глядя в окно. – Кстати, Никита… Тебе принести..? В общем, у меня там есть ненужные книги старые… Тургенев, Достоевский, Чехов… Надо?
– Конечно, – широко улыбнулся Никита. – Очень буду благодарен!
– Ну, жди тогда! – кивнула Даша. – Ладно, ребята, до скорого!
Она вышла. Никита и Боря, не шелохнувшись, прислушивались к удаляющейся по коридору звонкой поступи Дашиных ног.
Когда воцарилась полная тишина, Боря обернулся к Никите:
– А все-таки, Никиха! Как тебе Даша? Если по-настоящему?
– Очень красивая, – задумчиво промолвил Никита.
– И все? – ожидающе спросил Боря.
– Вообще этим все сказано, – ответил Никита. – Ну, еще очень умная. Очень… стильная, что ли. Очень характерная… Но ведь из этого и складывается…
II
– Кр-р-расота! – прорычал Борисов, потирая ладони.
– Чему вы радуетесь? – угрюмо спросил Никитин.
– Все идет чудесно, – радостно разъяснил Борисов. – Вы помните, как сначала? – “Я разговаривать не намерена!..” Но это правильно. Так всегда. А потом – все как по маслу: слово за слово, шутка, улыбочка, смех… приязнь? Да, приязнь! Угадайте, к кому?
– Ваша самонадеянность меня потрясает, – в упор смотрел на него Никитин.
– Разумеется, я не столь наивен, чтобы не видеть в вас конкурента, – облизнул губы Борисов. – Но, скажите честно… Оно вам надо? Если отбросить мужское самолюбие, случайное, волнующее происшествие… Явление… Скажем, явление некой прелестной девочки… Mon cher, я вас уверяю: это не ваш стиль!.. И потом – посмотрите на себя: у вас явно в жизни присутствует не менее очаровательная девчушка, а то и не одна… А? Верно? – Борисов мерзко подмигнул. – Николай, друг мой! Пожалуйста, не мешайте мне! – неожиданно взмолился он. – Кажется, я влюблен!
– Бросьте вы чепуху болтать! – брезгливо поморщился Никитин. – Чтоб вы – и вдруг влюблены! Не смешите меня!..
– Право, мой друг, вы ко мне чрезвычайно несправедливы! – погрозил ему пальцем Борисов. – Ну что вам стоит сейчас просто уйти?
– Я не позволю себе оставить вас наедине с Адой, – резко сказал Никитин.
– Помилуйте, – развел руками Борисов. – Мы – взрослые люди. Какие могут быть..? Вы принимаете меня за маньяка?
Между ними внезапно возникла Ада:
– Ну что ж, мальчики! Я решила все-таки попрощаться! Всего хорошего!
– Позвольте! – почти крикнул Борисов.
– А-а, понимаю, – одобрительно улыбнулся Никитин. – Вы нас обманули. Хотели сбежать. Ну и правильно.
– Да, – весело поглядела на него Ада. – Но совесть не позволила… Так или иначе – я все равно ухожу! Счастливо оставаться!.. И не вздумайте меня провожать!.. Пока!..
Она плавно скользнула к выходу.
– Постойте! – привстал было Борисов.
Никитин грубо схватил его за руку.
– Что вы делаете? – ужаснулся Борисов.
– Ничего более! – отчеканил Никитин. – Вам ясно?
– Ну, Коленька, я вам этого никогда не прощу! – злобно пробормотал Борисов, потирая высвободившуюся кисть.
– Надеюсь, вы не вздумаете сызнова искать свидания с Адой? – спросил Никитин.
– Еще как вздумаю! – дерзко ответил Борисов.
– Будем рассчитывать, вы ее больше не увидите, – сказал Никитин, обращаясь больше к самому себе.
Борисов только взмахнул руками и качнул головой к потолку. Дескать, я просто задыхаюсь от негодования!..
– Ну что, пойдемте? – предложил Никитин, вставая.
– Ну, пойдемте-пойдемте, – процедил Борисов.
Они вышли вместе.
– В общем, прощайте, Борислав, – примирительно протянул Борисову руку Никитин.
– Прощайте, – вяло ответил Борисов на рукопожатие.
– По-моему, это нам вино ударило в голову, верно? – продолжал сглаживать Никитин.
– Ладно, – махнул рукой Борисов. – Не знаю… До свиданья…
– Забудьте о… – начал было Никитин, но вдруг развернулся и пошел, не оборачиваясь.
Войдя в свою квартиру, Никитин скинул ботинки, прошел в комнату и упал на кровать не раздеваясь. Он закрыл глаза, взлохматил себе левой рукой волосы и пролежал так, не двигаясь, минут десять. Затем встал, разделся, лег и уснул, предварительно поставив будильник на шесть утра.
Вставать надо было чертовски рано – ведь приезжала Настя. Настя – вполне красивое, приятное имя, от которого веет чем-то таким бесконечно русским, какими-то родными просторами и золотистым пшеничным полем. Все-таки оставались еще имена, которые Никитин совершенно не воспринимал. Например, он не мог бы даже и предположить, что способен полюбить девушку с именем Лариса. Но Настя, Настя (как имя) всегда импонировала Никитину; правда, он почему-то не любил полную форму – Анастасия – но Настя или даже Настенька (здесь можно) – эти звуки заставляли его зажмуриваться, улыбаться и поднимать голову кверху, как делает кот, блаженствующий на солнце.
С Настей Никитин жил уже довольно давно и, в принципе, был этим вполне доволен, несмотря на то, что любви… любви он к Насте не испытывал, равно как и она к нему любви не испытывала. Это был союз современных молодых людей, любящих развлечения, удовольствия; не слишком обремененных думами о бытии, не слишком жаждущих заводить детей и вообще не слишком задумывающихся о том, что в жизни должно быть какое-то развитие, помимо карьерного роста.
С Настей он познакомился на какой-то вечеринке; это было вполне тоскливое мероприятие для тех, кто присутствует на нем без второй половины, но сохраняет железную верность; для тех, кто присутствует на нем со второй половиной, но уже давно устал от этой половины; для тех, кто вообще одинок, но с самого начала видит, что достойных и незанятых представителей противоположного пола здесь не наблюдается. Никитин в то время явно принадлежал к последним, очень быстро стал скучать, но вдруг заметил Настю и понял, что это как раз та самая достойная и незанятая представительница интересующего его пола. Не ослепительная, конечно, не сногсшибательная, не умопомрачительная, но… Достойная. И незанятая, что тоже немаловажно.
Никитину захотелось, чтобы в этот раз все было цивилизованно и, как сленгуют клабберы, цивильно; да он и видел по Насте, что эта не та девушка, которая способна отдаваться в ватерклозете после двух бокалов неважно чего. Они культурно разговаривали, и Никитин с удовлетворением отмечал, что барышня умеет мыслить. Не сказать, чтобы Никитин был падок на мыслительниц и красных дипломниц; в девушках его скорее занимала трогательная детская наивность, но уж кого он терпеть не мог, так это вульгарных и еще дур. Настя была мила, симпатична, обаятельна, была лишена какой-либо вульгарности, а ее образ мыслей явно выходил за пределы трогательной детской наивности…
Потом они встречались еще в разных местах: по нескольку раз в несколько недель; иногда – спонтанно, и в каких-то неожиданных, полудетских кафе. Они беспрерывно и примерно поровну говорили, говорили о пустяках; и скоро стало казаться, что эти разговоры приобретают абсурдный характер, так как в них наблюдалось почти полное отсутствие намеков на то, что может развиться дальше.
А однажды Никитин неожиданно для самого себя предложил Насте зайти к нему; было холодно; и за двадцать минут до того, как они переступили порог квартиры, Никитин согревал замерзшие пальцы Насти в своих руках, пока они ждали маршрутку; и уже тогда он понял, что начинается что-то новое; причем начинается совершенно само собой, то есть так, как, ему казалось, всегда и должно быть.
А спустя еще полчаса он уже протяжно целовал Настю, слегка прижимая ее к холодильнику и резко ощущая горячий аромат кофе, переполнявший ее рот; кофе, который они только что пили, еще не подозревая…
Дальше все происходит в ударном темпе и опять же само собой (“Прекрасно!”). Настя переезжает к Никитину; они живут вместе, не испытывая больше нужды ни в ком; постепенно ни к чему не обязывающая, бездумная совместная жизнь переходит в стадию глобальной привычки, от которой, возможно, уже никогда не получится отказаться…
Хотя Никитин знал, что на свете еще имеется любовь, но очень быстро стал забывать об этом; и вскоре был абсолютно убежден, что любви не существует, а то, что было до этого, стало казаться ему детскими заблуждениями молодости.
Временами его все-таки посещали мысли о каком-то остепенении, которое вроде рано или поздно должно прийти на смену беззаботной жизни одним днем. Тогда ему приходило в голову, что, кажется, нужно заводить детей; и еще приходило в голову, что Настя для этого никак не годится; и еще он думал о том, что остепенение и Настя – это категорически несовместимые понятия; и еще… Но он слегка встряхивал головой, чтобы окончательно не забыться, и продолжал дальше… жить одним днем…
С Настей они сосуществовали в высшей степени полноценно (в этом Никитин был убежден), ведь они очень-очень часто… занимались любовью. Можно сказать, их совместная жизнь только из этого и состояла (“А что еще нужно?”). Никитин даже не мог вспомнить, сидя, например, на работе, о чем они разговаривали с Настей с той поры, как она с ним проживает. Получалось, что, кроме невнятного увлеченного обмена нежными словечками, перемежающегося легкими прелюдиями и страстными взрывами буйствующей плоти, ничего не было!
Никитин даже как-то задался целью проследить за собой и выяснить, о чем он разговаривает с Настей, и поднимается ли их общение выше воркованья влюбленных голубей и всяких других примитивно спаривающихся животных.
В тот вечер он вошел в квартиру с твердым намерением начать какой-нибудь интеллектуальный разговор. Настя стояла на кухне у плиты. Никитин на цыпочках подкрался сзади и запустил ищущую ладонь ей под майку. Настя явно ожидала этого и почти не вздрогнула. Она потушила газ, обернулась и повисла на Никитине… На следующий день он опять мучился догадками, недоумевая, выполняется ли в его союзе с Настей хоть самая завалящая коммуникативная функция.
О любви к Насте (или ее любви к нему) он даже не задумывался. Было ясно, что любви нет. Есть отчаянное физическое влечение, которое, наверное, всегда неминуемо возникает у живущих вместе, привлекательных друг для друга молодых людей разного пола (“А некоторым и пол не важен”, – сардонически думал Никитин).
Чувствуя это, они даже не признавались друг другу в любви; исключения составлял бездумно слетавший с языка бред в момент совокупления.
– Я тебя лю…
– Я тебя лю…
– …блю!!! Ах!
Утром Никитин проснулся и сомнамбулически стал собираться на вокзал. Когда ехал в машине, понял – Настя, начиная с сегодняшнего дня, будет резко его раздражать. Наверное, всем. Почти. Или вообще всем.
В голове сидела Ада.
Никитин припарковался на вокзале, вышел из автомобиля, оперся о водительскую дверцу спиной и стал стоять, угрюмо смотря в асфальт, с видом неопохмелившегося интеллигента.
Он задумался об Аде и о том, что именно такие девушки его всегда привлекали, волновали и захватывали (“Субтильная красота!”).
Настю субтильной назвать было нельзя. Она была – сама здоровье; кровь с молоком; классическая русская красота, цветущая и успокаивающая. Конечно, не полная (увольте Никитина от каких-либо даже намеков на полноту), но тем не менее… Настя была красавицей почти из мужских журналов, отлично оформленная, но без экивоков в сторону европейской кислотной худобы или силиконовых гиперболизаций.
Но – что поделать? – Никитин был незауряден (он так считал), его привлекало… не совсем такое. А вот именно – субтильность. Такая щемящая душу, трогательная субтильность. Субтильность – достойный субститут пышной оформленности. Никитин не любил эффектов, пальбы из пушек и фейерверков. Он где-то слышал, что серьезным мужчинам нравятся кроткие девушки. Он считал себя серьезным (хотя и не обижался, когда друзья величали его расп…дяем), а кротость почему-то совмещалась в его сознании с ангельской внешностью (а это понятие он тоже понимал по-своему).
Ему нужна субтильная красавица! И точка. Вчера он это понял. Одновременно с тем, как расплывчатая субтильная красота нашла для него свое воплощение в прелестной девушке Аде.
Если бы сейчас он ждал не Настю, а Аду, разве бы он ждал так? Нет – он бы побежал туда, на платформу, полетел бы как ветер, дабы схватить очаровательную прелестницу, сжать в объятиях и закружить, закружить, закружить…
В общем-то, все его влюбленности, а не суррогатные казусы типа Насти, – это были истинно что влюбленности в субтильных красавиц. Но с ними – вот это единственная проблема! – с такими субтильными красавицами надо вести себя очень осторожно, нежно… быть может, подобострастно. Они же такие… субтильные!.. Трахнуть субтильную красавицу? Это же вздор! А что же с ними делать?.. Как-нибудь так осторожно, как-то так… Вздор!.. Как же, как же с ними?!. И потом субтильная красавица не будет сама напрашиваться на ласки, она не будет вкладывать тебе в ухо влажный шепот: “Я хочу тебя!”, как какая-нибудь Настя… Что же с ними делать, с этими хрупкими, нежными… любовями! Ведь субтильная красавица – это всегда прежде всего возлюбленная, Прекрасная Дама, Елена, Лаура, Беатриче…
И тут выходит Настя. Она улыбается. Улыбкой – фальшивой, как смайл в ее SMS’ке.
Почти с первого дня знакомства Настя заваливала его SMS-сообщениями; Никитин поначалу практически всегда отвечал, но ему быстро наскучило тыкать ногтем в маленькие кнопки (наловчиться шустро щелкать по телефонной клавиатуре он так и не смог или не захотел). Когда они стали жить вместе, Настя еще посылала ему сообщения на работу; но он вежливо попросил ее оставить эту “детскую забаву”:
– Милая, просто звони мне. По любому поводу!
Но звонками Настя не хотела его отвлекать. Неприязнь к SMS она, не задумываясь, отнесла на счет мужской ограниченности Никитина.
Но – странное дело – разнообразные смайлы, которыми Настя обильно уснащала свои милые послания, надолго запали в душу Никитину. Нередко он мысленно присовокуплял тот или иной вспомнившийся смайл к какой-либо Настиной реплике.
– Привет!
– Привет 🙂
– Как дела?
– Неплохо 😉
– Ты приготовила ужин?
– Нет 🙁
– Ну, что ж, пошли в ресторан.
– Замечательно 😀
– Избалованные мы с тобой.
– А вот с кем поведешься 😛
– Я знаю, с кем вестись!..
– Ты лучше всех :*
Она улыбается. Никитин наклеивает на лицо очень радостное выражение и распахивает руки. Дескать, беги скорей сюда, моя крошка!
Настя действительно бежит, а Никитин, слегка подпрыгивая, делает вид, что тоже чуть-чуть продвигается ей навстречу, хотя на самом деле не отходит от авто ни на шаг.
– Коля! – влажный поцелуй.
Это приятно, черт возьми! Никитин улыбается уже искренне:
– Я тебя…
– Что?
– Ты знаешь!
– Прямо сейчас?
– Да нет, думаю, дотерпим…
– Ну, тогда… Помчали!..
– Прыгай, милая!.. – Никитин закрывает за Настей дверцу, подлетая, оббегает машину спереди, садится и жмет на газ…
Занавес медленно опускается.
3
– А ты, Борян, книги вообще читаешь? – спросил вдруг Никита.
– Ну, бывает, – небрежно ответил Боря.
– С чего, по-твоему, начинается мировая литература? – заинтересовался Никита.
– Да я тут особо оригинальничать-то не буду, – усмехнулся Борян. – С Гомера типа…
– Ты тоже Библию за литературу не признаешь? – улыбнулся Никита.
– Нет, конечно, – дернул плечами Боря. – Библия – хрень… Ты еще древнекитайскую философию вспомни… Оно, конечно, может, и тоже интересно – но не литература это, хоть убей!..
– Да-да, – согласно закивал Никита. – Религия и философия – не в счет. Молодец, Борян! Я тоже так полагаю…
– Ну да, – кивнул Боря. – Я именно так всегда и думал…
– А из античной еще что-нибудь помнишь? – продолжил Никита.
– Не, – поморщился Боря. – Античная – это ж так себе!.. Ну, там есть какие-то определяющие сюжеты: Эдип там, Троянская война всякая… А так – зачатки, младенчество…
– Я не принимаю нынешнего интереса к мифу, – сказал Никита. – Ну, ладно: в детстве там все смотрели союзмультфильмовские мультяшки по Древней Греции, читали пересказы Куна… А сейчас как-то вот и в ирландских сагах модно шпарить, и в индийской какой-то там мифологии…
– Да это все Пелевин, – махнул рукой Боря. – Я на мифы срать хотел. Это для меня тоже не литература. Так – народное творчество. Я лучше сборники Афанасьева повтыкаю.
– Средневековье – это вообще захолустье, – прилег на спину Никита. – Рыцари, я вас умоляю, трубадуры…
– Да, – согласился Боря. – Сервантес классно подколол рыцарей, а все эти Роланды пущай отсасывают…
– А Сервантес – это уже Возрождение, – поучительным тоном произнес Никита. – Там уже много чего появилось… такого… сильного! Тебе, Борян, Рабле должен, по-моему, по кайфу быть!
– Рабле – нехерово! – подтвердил Боря. – Пантагрюэль – это вообще я в молодости.
– Данте… – задумчиво изрек Никита.
– Поэзия, на! – поморщился Боря. – Не очень одобряю. Хотя… чувак продумал все вполне реально…
– “Декамерон”, наверное, любишь? – весело покосился на него Никита.
– Ага, средневековая порнушка, – подмигнул Боря. – Тяжеловесно, но с пивом прокатит!..
– Боккаччо – родоначальник новеллы, – апробировал Никита. – Может, до него еще что-то было, но, на мой взгляд, – так! Новелла – самый легкий и забавный жанр по сей день. Без назидания. Расслабуха. Все дебильные комедийные сериалы строят свои серии по принципу новеллы.
– Я, допустим, над “Письмами темных людей” уссывался, – заметил Боря.
– Шекспир… – зажмурившись, протянул Никита.
– Мохнато! – согласился Боря. – “Гамлет” рулит, однозначно!
– Ага, собрание цитат, – пошутил Никита.
– “Генрих IV” – многовато накатано, – рассудил Боря, – но Фальстаф – офигительно хорош!
– “Король Лир”? – спросил Никита.
– Мощь, – отозвался Боря. – Классный старикан.
– “Потерянный рай”, – провоцировал Никита.
– Бр-р-р, – содрогнулся Боря. – Не вспоминай об этой ерунде! Библия, блин, та же. А Библию я в детском пересказе и так читал.
– Мольер, полагаю, охеренен? – подстраивался под Борю Никита.
– Мужик дело знал, – поджимал губы Боря. – “Я, мля, сделал это из человеколюбия!” Блатная фразочка!
– Лопе де Вега, – говорил Никита. – Большой друг нашей советской колхозной самодеятельности…
– Ну, Мишу Боярского только мудаки не любят, – отвечал Боря. – Да и Рита Терехова – та еще цаца…
– Гриммельсгаузен, – напоминал Никита.
– Хрен выговоришь, – вторил ему Боря. – Читал запоем. Между запоями.
– “Робинзон Крузо”, – твердил Никита.
– Особенно, когда Чуковский доступно все разжевал, – кивал Боря.
– Свифт! – восклицал Никита.
– Сказочка моего отрочества! – подтверждал Боря.
– Филдинг, – намекал Никита.
– Перегибал, – морщился Боря. – Моря воды разливал, блин! А мог бы новеллки варганить, типа как Боккаччо.
– Стерн, – горячился Никита.
– Круть! – тряс кулаком Боря. – Классно подкалывал!..
– Вольтер! – трагически шептал Никита.
– Богохульство, – припоминал Боря. – В “Кандиде” есть прикольный старик, который обсирает все книги. Клевый перец!
– Дидро, – подмигивал Никита.
– Порнушка, – облизывался Боря. – Лесбийские сцены в “Монахине” я перечитывал три раза.
– Жан Жак… – начинал Никита.
– Руссо, нах, – довольно заканчивал Боря. – Любовь-морковь, завядшие помидоры…
– “Опасные связи”? – наклонял голову Никита.
– Голливудщина, – пренебрежительно щурился Боря.
– “Фигаро”! – оперно восклицал Никита.
– Миронов, – уважительно качал головой Боря.
– Шиллер, – шептал Никита.
– “Бондюэль”, блин, – ассоциативно мыслил Боря.
– Гете, – гордо закидывал голову Никита.
– Первую часть “Фауста” пацаны одобряют, – чмокал губами Боря. – Вторую не осиливают.
– А там и наши уже подтянулись, – углублялся в историю Никита. – Фонвизин, Карамзин, Крылов…
– Крылов – фарева! Фонвизин – хохма! Карамзин – слюнтяй! – отчеканивал Боря.
– Гофман, – страшным голосом произнес Никита.
– Кошака ценю, – поощрял Боря. – В остальном – шиза, но нехерово.
– Гюго, – щелкал языком Никита.
– Пафосный засранец! – морщился Боря.
– Эдгар По, – выпучивал глаза Никита.
– Вещь! – показывал большой палец Боря. – Местами можно обосраться от ужаса.
– А реализм? – подталкивал Никита.
– Ну, наши тут без базара всех уделали, – патриотическим голосом отвечал Боря. – Хотя и французики тоже тогда реально пореализмили. Кульно!
– От слова “круть”? – угадывал Никита.
– Рубишь! – удостоверял Боря.
– Гоголя читать – и по сей день одно удовольствие! – зажмуривался Никита. – Оригинальнейший слог!
– Ага! – хрустел шеей Боря. – Даже в какой-нибудь фразе типа: “Иван Кириллович очень потолстел и все играет на скрыпке” содержится для меня офигительная прелесть!
– Потом – натурализм, – напоминал Никита.
– Чернуха, на, – морщил лоб Боря. – Есть ли жизнь на дне?
– Горький, полагаю, мудак? – предположил Никита.
– Тот еще! – презрительно ответствовал Боря. – Продали Россию-матушку на пару с Маяковским…
– Да, в двадцатом веке мы отстали, – мрачно вздыхал Никита.
– Эмигранты жгли! – припоминал Боря. – От Набокова я был в совершенном охренении!
– Довлатов! – тряс кулаками Никита.
– Угу, и переводы Райт-Ковалевой, – закатывал глаза Боря.
– Да… а сейчас? – внезапно очнулся Никита.
– Сейчас – понятно, – брезгливо махал рукой Боря. – У нас только Сорокин и Пелевин, а у них ваще – хрен знает кто!.. Дэн Браун, блин, да Гарри Поттер…
– Ну, Борян! – в восхищении произнес Никита. – Так ты че дураком-то прикидывался? Ты ж не хуже меня во всем этом шпаришь!
– Да хрена ли делов! – довольно кивал Боря. – Че, я читать не умею, что ли?
– Нет, мы действительно в какой-то книге, – поражался Никита. – Ну не бывает такого! Бац! – и милый пролетарий Боря неожиданно оказался конкретным интеллектуалом!
– Маска, – широко улыбался Боря.
– Боря, ты гений или человек-парадокс! – хлопал его по плечу Никита.
– Да, брат, теперь заживем! – радовался Боря. – Обо всех книжках с тобой перетрем!.. Да, и знаешь… Я тут подумал… По ходу, мы, в натуре, с тобой в книжке здесь какой-то сидим! Это же хрен знает че ваще!..
– Я знал, что тебя это рано или поздно заинтересует! – умилился Никита. – Потому что интеллект не спрячешь! И это расчудесно!
………………………………………………………………………………………………
– Ну как тебе? – спросил Никита, когда Боря вернул ему тетрадь.
– Хрень какая-то, – брезгливо поморщился Боря. – Ты – полный псих!.. Нафантазировал фуфло всякое… Вот убери в тех местах, где я говорю, все, кроме матов, тогда получится, как взаправду… А так… Если ты хочешь, чтоб я согласился, что мы – в сраной книжке, то это хреновый способ, парень… Из меня психа не сделаешь!.. Ты че, эту балду в свой роман вставишь?
– Нет, – меланхолично ответил Никита. – Это я так… Отдыхал от романа. Забавную безделицу начеркал.
– Ага, очень забавно, – сыронизировал Боря. – Обоссаться от смеха можно!..
Никита вздохнул, сел за стол и пододвинул к себе бумаги.
III
– Где ты был? – вытаращила глаза Настя. – Господи, что с тобой?
Она пропустила Никитина к свету и вскрикнула:
– Кровь! Боже мой! Коля! Коля! Не молчи!
– Все в порядке! – усталым голосом ответил Никитин.
Настя помогла ему снять пиджак, брезгливо касаясь пальцами его грязных влажных рукавов.
– Извини, я лучше сразу в ванную. Не волнуйся. Сейчас все расскажу.
………………………………………………………………………………………………
– Послушай, Коля, ты не можешь…
– Что же могу поделать я?
– Вот так и треснула б по роже…
– Ну, что ж, на то воля твоя!..
– Тебя я чувствовала кожей,
Тебя я обожала, да!
Ах, я не думала тогда…
Ты меня просто поражаешь
Своею подлою душой!
И твоих жалких мыслей рой!..
Ты так меня уничижаешь!
Уничтожаешь ты меня!
А мои нервы – не броня!
– Ну полно, полно, Настя, я…
Я, право, не хотел… Как быть?
Могу тебе я раздобыть…
– Ты – распоследняя свинья!
Все! Ухожу я, хлопну дверью…
– Постой! Зачем же сразу так?
– Прощай! Невелика потеря!
Ведь настоящий ты мудак!..
4
– Да ладно, прочитай, что тебе – жалко? – кокетливо сказала Даша.
– Ох, ну так и быть, – вздохнул Никита. – Прочитаю. Но только другое! Роман еще не закончен.
– Хочется же про любовь послушать, – закатила глаза Даша.
– А здесь тоже про любовь, – усмехнулся Никита. – Отчасти.
– Эх, ху… х… – откашлялся Боря. – Извини, Даша! Я хотел сказать: фиг с ним! Послушаю уж нашего писателя.
– Ну, начинай-начинай, – поторопила Никиту Даша. – Видишь, даже Боря настроился.
– Уф-ф-ф! – выдохнул Никита. – Все, читаю:
–
Разборки и тусовки
des imbciles, – сказал он, улыбаясь
I
Пришел Дюха.
– Опа! – закричал Петька. – Явление Дюхани народу!
– Ага, здорово! – усмехнулся Дюха, эмоционально тряся ладонь Петьки. – Че, заявился все-таки на пати? Чисто тусовщиком становишься!..
Мимо прошмыгнула Ленка. Петька, отвлекшись, удостоил ее задумчивым взглядом.
– Клевая баба! – тряхнул шеей Дюха.
– Ага, – облизнул губы Петька.
– Мальчики, шуруйте сюда! – крикнула Анька. – Здесь Витек че-то интересное рассказывает…
– Ладно, идем, – сказал Дюха, махнув головой Петьке.
– Короче, Мелкий там наш, – говорил Витек, – х..ню сотворил!.. В Москве этой е..ной!.. В общем, ездил он там к какой-то курве на хату. Ну, а она еще с каким-то хером тусовалась. Раз, значит, Мелкий приезжает – а этот хер у нее! Ну, буквально что е..т ее! Ну и х.ли? – Мелкий ох..л и уложил гада. Насмерть, б…., со одного выстрела! Я х.ею!..
– И че? – сказал Петька. – Все правильно – так и надо!
– Петюня, че гонишь-то? – сказала Лизка. – Че, убивать людей, по-твоему, нормально, что ли?
– Б..дей и б….нов, по-моему, нормально! – ответил Петька.
– Петечка, ты идиот! – сказала Анька.
– Кого? – поморщился Петька. – Вы че – е….тые все? Может, Мелкий должен был ему “спасибо” сказать? И уехать?
– Не, – сказал Витек. – Если б он рожу ему начистил, я бы сказал: “Реально, чувак!” Б…., ну мочить человека-то не дело!..
– Да я Мелкого после этого реально еще больше уважать буду, – не унимался Петька. – Конечно, легче зассать и сказать: я, мол, не буду опускаться, идите на х.. просто!.. А вот так вот – взять и, не думая, пришить урода – вот это круто!
– Вот именно – не думая! – сказала Анька. – Петя, из таких, как ты, все эти отморозки и получаются!..
Дюха с улыбкой посматривал то на Петьку, то на Витька, то на Аньку… Лизку он старался не замечать…
– Реально за…ла уже эта отмороженность, – продолжал Витек. – Скока можно мозгами-то болеть? Пора взрослыми становиться!
– Гнусно это, – поддакнула Лизка.
– Мудак ваш Мелкий, – процедил Полька.
Петька растерялся.
– Да х.ли вы на Мелкого все наезжаете? – вступил в разговор Дюха. – Как будто в натуре – для того, чтоб если с вами такая херня произойдет, сказать: “Да я ж не Мелкий!” И продешевить напрочь!
– Точно! – обрадовался поддержке Петька.
– Мелкий всегда, конечно, перегибал в таких вещах, – продолжал Дюха. – Но здесь – просто ништяковское геройство такое! Вы ж помните? – он заводился всегда мгновенно…
Вдруг поднялся Полька и начал, размахивая руками, оживленно говорить:
– О, вспомнил щас! Слушайте кору! Значит, у меня пацан один знакомый тащится по высоким девчонкам. Ну, и подцепил он тут в одном клубе именно такую, блин, каланчу… Ну, стал с ней танцевать, сосаться, все дела… Пива ей купил… А потом – под утро уже выходит с ней из клуба и – п….ц! У телки парик слетает, и это оказывается – парень, пидор какой-то, а!..
Полька глупо захохотал, закинув назад голову. Больше никто не засмеялся. Почти все посмотрели на него с презрением.
Правда, Анька одобрила эту выходку. Ей больше всех не хотелось споров, а после такой неожиданной нелепости все как-то сразу забыли про историю с Мелким.
II
Петька подошел к двери Толяна. Она была чуть приоткрыта. Петька вошел, закрыл ее за собой и услышал громкую музыку, возню, хохот, крики знакомых голосов и какой-то странный пьяный рев.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым милиционером, которого один таскал на веревке, пугая им другого. Милиционер – бухой в стельку – неохотно ползал на коленях и время от времени нечленораздельно орал что-то басом.
– Да вы е….тые! – громко сказал Петька, качая головой.
На него никто не обращал внимания.
– Опачки! Петюнчик! – закричал вдруг Толян. – Да еще вроде и не поддатый! Иди-ка, брат, сюда – прими на грудь!
Петька опрокинул стопку водки.
– Короче, Пит, – рассказывал Толян. – Долька тут спорит со Степахой, че он готов залпом выдуть поллитру. Причем, слухай сюда, на подоконнике. Спиной к нам!..
– Да вы че, ох..ли? – мутно отозвался Петька. – Здесь пятый этаж.
– Ну пятый, х.ли, – не седьмой! – заржал Толян.
– Короче, сто баксов, да? – послышался голос Дольки.
– Э, я сказал: пятьдесят! – напомнил Степаха.
– Да по х..! – согласился Долька. – О! – ему вдруг что-то пришло в голову. – Слышь, пацаны! Я, короче, ща без базара эту х..ню проверну… Но вот если, короче, кто-то то же самое сделает… я ему, в общем, сто гринов дам! О как!
Долька полез в окно, уселся, спустил ноги и взял бутылку. Он крепко схватился свободной рукой за раму, закинул назад голову и поднес бутылку ко рту.
Петька не выдержал и зажмурился.
Прошла, казалось, целая вечность…
Вдруг Петька услышал восторженные крики пацанов. Он открыл один глаз и увидел, что Долька, шатаясь, стоит на полу у подоконника и поднимает кверху пустую бутылку.
Степаха протянул ему пятьдесят зеленых.
На Петьку вдруг что-то нашло.
– Слышь, братва! – заорал вдруг он. – Я это… тоже хочу! Давайте поллитру! Повторю этот фокус, как нех.. делать!
– Чего? – выкрикнул Толян. – Пит, не пори х..ни! Щас на дискотеку лучше поедем!
– Ура, поедем! – завопил Петька. – И мусора этого с собой возьмем!
Он попытался поднять лежащего милиционера, но поскользнулся и упал на него.
III
Ленкину днюху закончили праздновать под утро. Петька вызвался проводить именинницу из ночного клуба до ее дома.
– Ну че, Лен, как те в клубе седня? – спросил Петька, обнимая Ленку одной рукой и слегка сжимая ей плечо. – Номано погуляли?
– Клево, – кивала веселая, пьяная Ленка.
– Ну, ништяк, – радовался Петька.
– Ага, – соглашалась Ленка.
– Слушай, Лен, – вдруг как-то задумчиво пробубнил Петька.
– Че? – задорно взглянула на него Ленка.
– Это… – произнес Петька. – Че я хотел?.. А-а, ну типа…
– Ну чего? – рассмеялась Ленка.
– Короче! – неуместно твердо сказал Петька, как будто поставил в каком-то вопросе точку. Помедлив секунду, он продолжил: – Ну, значит так…
Ленка уронила голову на Петькино плечо:
– Я ниче не понимаю… Ты че-то сказать хошь?
– Ну да, типа хочу, – конфузливо улыбался Петька, не смея заглянуть Ленке в лицо.
– Ну, говори, – закрыла глаза Ленка.
Несколько секунд они шли молча. Ленка облокотилась на Петьку и не открывала глаз.
Петька заметил, что она чуть ли не засыпает, и внимательно посмотрел на ее грудь.
– Лена! – громко сказал он вдруг.
– Ну че? – очнулась Ленка.
– Я… это… – он еще крепче прижал ее к себе и слегка наклонил свою голову над ее лицом.
– Ой, Петь, сними эти… очки свои, – неожиданно сказала Ленка.
Петька снял очки, сунул их в карман. Он снова взглянул на Ленку, и она – еще более неожиданно – быстрым и грубым движеньем головы перехватила его губы и свела их со своими. Петька взял инициативу в свои руки: выпрямился, крепко прижал к себе Ленку, не отпуская ее губ, и необычайно ревностно целовал ее, водя одной рукой по Ленкиной спине.
– Я тебя это… люблю! – выдохнул Петька, когда они наконец оторвались друг от друга.
Ленка обвила руками Петькину шею, повисла на нем и радостно захохотала.
IV
Петька сидел против Дольки и Коляна. На вечерине была куча народа, все пили водку, курили и шумно болтали.
Колян недоброжелательно смотрел на Петьку. Он считал Петьку лохом и злился, что у него такая красивая телка. К тому же Петька сегодня с ним не поздоровался, хотя как-то его уже знакомили с Коляном.
Долька насмешливо посматривал на Петьку и вдруг шепотом обратился к Коляну:
– Че Петруху-то не замечаешь?
– Да х.ли этого е….того замечать!.. – поморщился Колян.
– Надо уважать пацанов, которые заграбастали себе классных девчонок! – громко сказал Долька.
Петька взглянул на Дольку, но сделал вид, что ничего не расслышал.
– Ну че, пацаны, – поднял рюмку Долька. – Выпьем за клевых баб!.. Слышь, Пит! За клевых баб, говорю, и за правильных пацанов!..
Петька, опустив глаза, опрокинул рюмку, не глядя на Дольку и не отвечая ему. Вдруг к Петьке подошел какой-то его знакомый.
– Слышь, Петруха, – сказал знакомый. – Зацени кору! Во – смотри, какой я прикол се на мобилку закачал!..
Петька взял в руку телефон и стал рассеянно глядеть в экран. Внезапно Долька перегнулся, выхватил из Петькиной руки телефон и стал смотреть сам. Петька взглянул на Дольку, резко нагнулся через стол и заорал ему в лицо:
– Ты че, пидор е..ный? Совсем ох….ешь, крыса позорная?
– Иди-ка на х..! – раздраженно оттолкнул его Долька.
– Ах ты, сука! – затрясся Петька. – Пошли – выйдем!
– Выйдем? – весело посмотрел на Петьку Долька. – Ну давай выйдем, лох ты е…тый!..
Бухая толпа высыпалась на улицу. Петька и Долька встали друг против друга, окруженные кольцом орущих пацанов.
Секунд тридцать противники потоптались на месте, злобно всматриваясь один в другого. Внезапно Петька подался вперед и ударил Дольку крепко сжатым кулаком в челюсть. Долька пошатнулся, он чуть не упал, но собрался с силами и только хотел броситься на Петьку, как тот зарядил ему левой в бок.
– С-с-с-сука! – скривился от боли Долька и схватился обеими руками за бок.
Петька свирепел на глазах. Он пнул Дольку по колену, потом другой ногой еще куда-то. Долька валялся на асфальте, уже не сопротивляясь, а Петька пинал его ногами, изрыгая злобные ругательства. Наконец галдящие пацаны оттащили его от потерявшего сознание Дольки. Чтобы успокоить Петьку, ему протянули банку пива.
– Б…., ну че за х..ня? – бормотал Петька, заставляя себя глотать пиво. – Че за х..ня?..
V
– Ну и че ты наделал? – строго спросила Ленка вместо приветствия.
– Ни х..! – отмахнулся Петька.
– Я не поняла: ты че веришь всякой х..не, которую про меня п….т? – крикнула Ленка. – Всякие б..ди и козлы п….т, а ты их слушаешь?.. Че молчишь-то?.. Че, те сказали, что я с Долькой е..лась, да?.. Дебилы, б….!..
– Отъе..ись, – устало закрыл глаза Петька.
– Ну да, я общаюсь с Долькой, – со злостью продолжала Ленка. – Потому что он умнее, понял? Он интересней тебя, придурок ты! Сила есть – ума не надо, да?..
– Пошла на х..! – сквозь зубы процедил Петька.
– Какой же ты урод! – с презрением выговорила Ленка.
– Пока, шалава! – сказал Петька, стараясь говорить спокойно. – Можешь уе….ть!..
– Да ты педрила просто! – проорала Ленка, чтобы что-нибудь проорать.
Петька вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я те щас е…ще расх..чу! – прорычал он. – Как твоему п….сосу Дольке!
Ленка метнулась от него в сторону и с визгом выбежала вон.
VI
– Ну ты ваще, Пит! – качал головой Дюха.
– Ой, да меня так зае..ло все… – устало выдохнул Петька.
– Сейчас зае..ло, – веско произнес Дюха, – а потом снова разъе..т. Жизнь – х…ли, зебра!..
– У тебя-то с Лизкой – все пучком? – поинтересовался Петька.
– Лизка – зае..тая, конечно, девчонка… – задумчиво сказал Дюха. – Но знаешь… Если по чесноку… Короче, у меня уже давно такое ощущение, что она мне… на х.. не нужна…
– Х.я! – только и мог выговорить Петька.
– Ну ты, может, не въезжаешь, почему я так базарю, – забарабанил пальцами по скамейке Дюха. – Понимаешь… Эти все ахи-вздохи, б…., “ты меня не любишь”, на х.., по жизни какие-то подруги е….тые…
– Ну не знаю, – развел руками Петька. – А х.ли тогда делать?
– А вот ни х.. делать и не остается! – меланхолично сказал Дюха. – Жизнь – это б….!..
VII
– Дюха, познакомься! – задорно крикнул Петька.
Дюха обернулся. Возле Петьки стояла смазливая улыбающаяся девчонка.
– Это Натаха, соседка моя, – сказал Петька.
– Привет! – кивнул Дюха. – Пиво будешь? – протянул он Натахе банку.
– Давай! – радостно кивнула Натаха.
– Ну ладно, – сказал Петька. – Не скучайте. Я пойду…
Когда Дюха и Натаха вместе допили банку, Дюха сказал:
– Пошли танцевать!
– Ага, давай, – согласилась Натаха.
Дюха схватил Натаху за руку и повлек ее за собой на танцпол.
VIII
– Ты год-то без меня вытерпишь? – иронично шептал Дюха, прижимая к себе Натаху. – А то дое..тся до тебя какой-нибудь черт, и пошлешь меня нах!..
– Ну ты зачем такую чушь говоришь? – обиженно поморщилась Натаха. – Не доверяешь, значит?
– Доверяю, доверяю, конечно, – целовал ее в шею Дюха.
– Но целый год… – вздыхала Натаха. – Мне очень тяжело просто без тебя целый год будет… Может, не надо тебе ехать все-таки?
– Надо-надо, детка, – бормотал Дюха, медленно спуская с Натахиных плеч лямки купальника.
– Значит, никак без этого года… – чуть не заплакала Натаха.
Дюха, не отвечая, осторожно повалил Натаху на кровать.
IX
– Привет, Натаха! – чмокнула Натаху в щеку Ленка. – А это мой брательник Толян, – указала она на Толяна.
– Здорово, – самодовольно улыбнулся Толян.
– Приветик! – кивнула ему Натаха.
– Ты такая прямо… – улыбался Толян, глядя на Натаху.
– Какая? – кокетливо спросила Натаха.
– Ну, красивая, – сверкнул глазами Толян.
– Ой, спасибо! – рассмеялась Натаха, с интересом глядя на Толяна.
– Ленк, – слегка толкнул Толян сестру локтем. – А ты Наташу на нашу вечерину звала?
– А, нет еще, – как будто только вспомнила Ленка.
– Приходи, Наташа, – ласково сказал Толян.
– Обязательно приду, – закивала головой Натаха.
X
– Натаха, да ты че? – схватился за ее сумочку Петька. – Стой! У Толяна сейчас есть девчонка! И давно. Ни х.. он с ней не порывал. Ваще он бабник…
– Че? Я… – растерянно посмотрела Натаха на Петьку. – Погоди, погоди, Петя… – она сжала губы. – Б…., че я наделала?..
– Я сам не въезжаю, х.ли ты наделала, – глубоко вздохнул Петька.
– И че с Дюхой теперь, а? – вцепилась Натаха в Петькин рукав. – Че? – с ужасом смотрела она Петьке в глаза. – Че делать?..
– Я не знаю, – опустил голову Петька. – Главно – это ж у вас у всех на виду было… С этим козлом!..
– Не называй его козлом, – облизнула губы Натаха.
– Да все – х.ли!.. – махнул рукой Петька. – Об этом уже все п….т… Ты че – в этого дурака втюрилась, что ли?
– Не знаю, – в свою очередь мотнула головой Натаха. По ее щекам потекли слезы.
– Ладно, не ной, – сказал Петька, потирая себе шею. – Сама ж виновата… Б…., какие все…
XI
– Натаха! – переводя дыхание, прокричал Петька.
– Че? – испуганно вскочила Натаха.
– Дюха, – выдохнул Петька.
– Приехал? – вытаращила глаза Натаха.
– В больничке он, – тяжело дыша, говорил Петька. – В травматологическом. Пацаны на вокзале его встретили. Ну и сразу – в бар: отметить, выпить. Там он, короче… это… ну, узнал все… Ох..л, конечно… Б…., на х.. было сразу ему пи….ть об этом?.. В общем, наехал он там на каких-то блатных… Е….ся слегка… Ну, а они его…
…Дюха улыбнулся и протянул Натахе руку. Натаха опустилась на колени и прижала лицо к Дюхиной ладони. Она молчала и беззвучно плакала.
– Я тебя люблю! – прошептал вдруг Дюха.
Натаха не выдержала и зарыдала, уткнувшись ртом и носом в простыню.
– Прости, прости, – пыталась внятно произнести она, а Дюха силился погладить ее по голове.
XII
– Знаешь, – выдохнул Петька. – Все-таки клево, что он с тобой напоследок свиделся и все такое…
– Да… – сказала Натаха и встряхнула головой. – Ну че, как в бане посидели? – прижалась она к Петьке.
– Зае..сь! – широко улыбнулся Петька, сажая Натаху себе на колени.
– Ты такой прикольный, когда приходишь из бани, – крепко держала Натаха Петькину голову.
– У меня вот пиво осталось, – сказал Петька, дотягиваясь до кармана куртки. – Будешь?
– Угу, – стала открывать Натаха банку.
– Давай выпьем в память о Дюхе, – серьезно сказал Петька.
– Давай, – сказала Натаха, сделала большой глоток из банки и протянула ее Петьке.
И они крепко поцеловались.
– Петюнчик, я хочу от тебя ребенка!..
– Конец, – выдохнул Никита.
Молчание длилось почти минуту. Даша и Боря во все глаза смотрели на Никиту. Даша – испуганно, Боря – с раздражением.
– Ужас… – прошептала наконец Даша.
– Звездец! – помотал головой Боря.
Никита смущенно улыбался, не зная, что сказать. Он ждал каких-то мнений.
– А после этого мне кто-то матюгаться запрещает! – саркастически заметил Боря.
– Критикам тоже не понравилось, – погрустнел Никита.
– На это еще и критику писали? – удивилась Даша.
Слово “это” она произнесла почти с отвращением.
– Ну да, – кивнул Никита, пряча глаза. Он повернулся и достал откуда-то толстый журнал: – Вот, посмотри, – раскрыл он журнал для Даши.
Даша стала водить глазами по строкам. Боря заглядывал ей через плечо:
“…Известный своим потрясающим, т.н. критическим опусом – монографией по поводу “поэзии” Шнурова, автор в этот раз полностью проваливается в околографоманские тартарары, опробовывая художественную форму. Ужасные “зарисовки” якобы из жизни, ужасные герои, ужасный “слог”. Автор описывает нам страну, где, выражаясь словами Белинского, “люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Стешками, Васьками, Палашками”, где “нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка”. Понятно и очевидно, что при сегодняшней бездуховности современного литературного процесса эпигонов разнообразного постбрутализма и псевдоантиглобализма так и тянет состряпать очередное бульварное, неудобоваримое блюдо, в котором только и есть, что отвратительная масса острых, жгучих специй, да и специи те приготовлены неумелым дилетантом. Упор на бездарные диалоги, обрывки каких-то случайных разговоров, или “базаров”, выражаясь языком нашего почтенного автора… Хотя бы мало-мальское действие есть тут? А хоть сколько-нибудь адекватный сюжет, или уж, на худой конец, “скелет”, на котором можно лицезреть лоскуты произведенческой канвы, здесь имеется? Да о чем вы говорите?! Современному “писателю” чужды сии презренные пережитки бездарного прошлого! Сейчас все пишут левой ногой, а коли вывихнута нога, так и вовсе – набирают в рот чернил и выплевывают их на бумагу. Малевичи от литературы! Pop-art’исты, эпигоны Энди Уорхола, стремящиеся выгодно сконъюнктурить на бескрайних полях униженной и преданной отечественной словесности. Поистине, если уж великий Толстой хватался за голову, читая Бальмонта, Северянина и Андреева, можно себе представить, что пережила бы тонко организованная душа Льва Николаевича, столкнись он с книжными новинками начала XXI столетия. Пиво, кровь и сперма, своим порочным потоком льющиеся со страниц книг авторов всевозможных “стрелок и оргий”; маты-перематы, так заставляющие печалиться немногих оставшихся действительно интеллигентных людей в жизни, да еще и проникнувшие в бывшую гордость нашей когда-то славной Отчизны – Литературу; грязный секс и тупое насилие, почти наверняка отравляющие ум даже и той молодежи, которая пока не разучилась читать, но уже – увы! – навсегда разучилась выбирать… Все это, друзья мои, вполне серьезные вещи, и “произведения” вроде этих самых “Переборок и растусовок” отличаются в потоке pulp’а разве что уж совсем откровенной, трусливо-эпатажной наглостью: дескать, “а нам сейчас вот и эдак тоже позволено!” Будь моя воля, я бы, на месте автора, прикончил не только одного какого-то Дюху, но также и Петьку, и Натаху, и всех прочих олигофренов пи-поколения. Автор, несомненно, скажет, что он всего лишь смеялся, по-музыкантски иронизировал над жалкими филистерами; скажет, что ему нисколько не жаль ни одного героя и что не перебил он их всех исключительно ради того, чтобы злобный зоил (вроде меня) огорчился и расстроился: такие-де дауны, а остаются жить и здравствовать… На самом деле, разумеется, ничего бы не изменилось, если б автор спустил в унитаз своих вымышленных героев. Не изменилось бы потому, что сам он наверняка себя самого никуда спускать не собирается, потому как страстно жаждет наш писатель выдать на-гора еще десяток-другой подобных продуктов на макулатурный рынок. Вот и получается, что все зло и evil сидит даже не в кошмарном Петюнчике, а скорее уж в том, кто руководит всеми этими бесталанно намалеванными марионетками…”
– Ничего не понятно! – вернула Даша Никите журнал.
– Вот отзывы из Интернета, – подал ей лист бумаги Никита. – Может, здесь понятнее…
Даша заглянула в лист:
Big_cunt_of_the_mother-nature:
Эта полная х..ня. Афтар, пашол ты нах..!
Fucking_John_from_the_underworld:
Афтар никагда небыл на дескатеках. Там вапще фсе нитак! Афтар пез..т и выдумываит всякую х.иту.
Scum_bag_of_her_majesty:
Впринцепе афтар жжот, но он – полная ссука. Ни паказал ни аднаво стоищего траха! Даешь мясо и жосткую е.лю!!!
Boobs&Pussies:
Я ибал! Какую тока п..день ни публикуют в интырнэти! Хочица сказать афтару: выпий йаду и пшел нах в Бабруйск!
Fat_long_riffraff:
Афтар убей сибя сам! Можышь заадно трахнуть сибя в жопу, чебы ни сублимировать подобнай отстойнастью!
Bad_schlong:
Креатифф – гавно! А афтар – мудак!!
I_want_screw:
Афтар, иди пофтыкай Хенри Милера, а патом ужэ пробуй песать! И ваще: ты слышал такую паибень, че если можышь ни писать, то нипишы?
Horrid_incubus_from_wet-dreams:
Пездетс! В ЖЖ, ни большы, ни меньшы!
Potty_madman_and_jumper:
Ружьишка у афтара так и ни выстрилила! Спермы ваще мало… Ваще ие нет, так што я срал, ссал и клал на эта графаманцтва!
Clit_slams_cozie:
Полное булщит! Я кладу на этот кал с АХ.ЕНЫМ пробором!!!!
– Здесь тем более ничего не понятно! – отложила листок Даша.
– Да в этом Интернете, наверное, всех так обсирают, да? – покосился на Никиту Боря.
– Ну, почему, – сказал Никита. – Вот, полюбуйтесь – произведение было помещено рядом с моим. Отзывы – диаметрально противоположные.
Проблема весны в душе человека
Весна е..ная, погода сраная!
Весна е..ная, погода сраная!
Весна е..ная, погода сраная!
И я влюблен! И я влюблен!
– Видите? – показал этот лист Никита. – Послушайте, какие комментарии: “Автор без базара жжет!”, “Ниибацца рулезная тема!”, “Давно так зае.ато не раскрывали проблему любви!..”
– На хер ты все это распечатывал? – спросил Боря.
– Ну вы же почитали, – мрачно ответил Никита. – Значит, не зря распечатал…
– А че ты там про Шнура писал? – поинтересовался Боря.
– Можешь и это поглядеть, – усмехнулся Никита, давая Боре еще один журнал.
Боря полистал статью:
– Накатал, блин!..
“…Лирический герой Сергея Владимировича тотально не преуспевает в сексуальных делах. В песне “Ну, погоди!” он, казалось бы, уже сожительствует с дамой своего сердца. По крайней мере, он с ней вместе живет, о чем нам почти недвусмысленно говорят строки:
А ты все крутишь, крутишь, крутишь бигуди
И говоришь мне: “С е..ей погоди!”
Лирический герой постоянно видит свою даму в бигудях, что можно интерпретировать только в одном смысле: они живут вместе. Но:
А я тебя прошу который год:
“Ну дай хотя бы мне, хотя бы в рот!”
Уже несколько лет герой не может добиться от возлюбленной даже примитивного орального секса. Вообще тема минета просто-таки преследует песенного персонажа СШ:
Я тебя умолял: будь моею! Зае..лся п..деть про любовь!
Но не хочешь мне х…й пососать ты, любишь ты лишь сосать мою кровь!
Неудивительно, что на интимной почве герой Шнурова часто приходит к неутешительным выводам:
Нету счастья на земле, и любви ведь тоже нет,
А в газетах и в кино – только е..я и минет.
Или:
Сколько не влюблялся, да все один ответ:
“Все вы бабы – б..ди!”, как сказал поэт.
Женщины, в коих влюбляется герой СШ., в большинстве случаев обманывают его ожидания:
Вот влюбился, все – п..дец!
Так, что сводит брюхо!
Думал, ангел ты с небес,
Оказалось – шлюха!
В лучшем случае объекту желания лирического героя он, герой, просто чужд:
Ты ж мое сердце разбила,
Как бутылку об стол!
Ты меня не любила,
И я на х..й пошел!
Герой, преследуемый нереализованными желаниями, нередко опускается и практически совершает соитие… например, с батареей:
Я обнимаю батарею! Хочу тепла, хочу тепла!
Хочу, чтоб эта батарея меня как баба обняла!
И далее:
Я так устал, я так измучен! В моей душе десяток ран!
Я плачу как м.дак последний, целуя батареи кран.
Он даже делает мужественное признание, хотя и облеченное в несколько героическую форму:
Но космонавты не ходят к врачу,
Вы любите женщин, а я просто дрочу!
Да уж, воистину:
Многим из нас уже жить не хочется –
Все мы дрочим или дрочимся!
В более позднем творчестве герой СШ окончательно утрачивает свои романтические иллюзии и уже не ищет настоящей любви. Все обстоит гораздо прозаичнее:
Ну, где же вы, б..ди?
Выручайте дядю!..”
– Никита, ты… – начала Даша.
Боря выразительно присвистнул, покрутив пальцем у виска.
– Вы сами просили, – обиженно сказал Никита. – “Почитай, почитай!”
– Да все в порядке, – наконец улыбнулась Даша. – В конце концов, у каждого писателя свой творческий метод и подход… Так ведь, Никита?
– Преступники тоже по-разному воруют и убивают, – сказал вдруг Боря.
– Ну ты уж не преувеличивай так! – одернула его Даша. – Сравнил тоже: писательство и преступления! Это нельзя сравнивать!
– Нельзя! – согласился Никита. – Писательство хуже…
………………………………………………………………………………………………
Современный литературный процесс бездуховен. Но дело не в этом. И не в том, бездуховна или не бездуховна жизнь, порождающая литературу. Литература уже давно порождает жизнь, а не наоборот. Описания природы, документализм, мистика – это все в прошлом!.. И даже всякое действие – в прошлом! Хотите действия? Читайте Джеймса Хедли Чейза, блин!.. Сегодня остался только диалог. Дискурс, как говорят особо продвинутые литераторы. Из пустого в порожнее? Ну да. Зачастую. Литература развилась до своего обессмысливания, а следовательно, обессмыслилась и жизнь. Ergo, писать надо просто вне. Вне чего-либо… О, Господи! Ну, сейчас-то я что пишу?.. И вне чего я это пишу сейчас?.. Все, ложусь спать! Надо завязывать с писательским дневником. Нельзя быть Львом Толстым сегодня! Это уже было. Как и все остальное… Ой, ну все – хватит! Конец…
IV
Никитин медленно шел, чуть ли не прижимаясь к витринам магазинов, как будто скрываясь от кого-то и надеясь на то, что заторможенная походка его не выдаст. Подходя к ресторану, Никитин нервно оглянулся. Уже темнело, прохожих почти не наблюдалось, до него никому не было дела. Никитин решительно направился к дверям ресторана.
– Николай! – раздался дребезжащий голос у самого уха.
Никитин вздрогнул всем телом и лихорадочно обернулся. Прямо перед ним как будто из воздуха возник Борисов.
– Николай! – добродушно повторил Борисов, улыбаясь и щурясь.
– Здравствуйте! – сухо сказал Никитин.
– Никак, поужинать собрались? – склонив голову, спросил Борисов.
“Он издевается или это характер такой?” – подумал Никитин.
– Да, – ответил он, недовольно глядя на Борисова.
– Может, с кем-то хотите встретиться… там? – мотнул головой в сторону ресторана Борисов.
– Н-нет, – с какой-то усталой досадой отвечал Никитин.
– Хорошо себя чувствуете? – сменил тему Борисов.
– Да, – уже откровенно злобно произнес Никитин.
– Все “да” да “нет”, – усмехнулся Борисов. – Сказали бы хоть “да-с”. Иль “нет-с”.
Борисов был в некотором отношении истерический человек. Пообщавшись с ним хотя бы несколько минут, очень легко было впасть в истерику.
– Убирайтесь отсюда, – не выдержал Никитин.
– Не понял, – с внезапной жесткостью сказал Борисов.
– Некогда мне, – нахмурился Никитин. – В следующий раз я просто не буду с вами разговаривать… А сейчас тем более – извините, тороплюсь…
– Постойте-постойте, Коля! – схватил его за рукав Борисов. – Вы мне еще за то оскорбление, между прочим, не ответили!..
– И что? – вырвал рукав Никитин. – Стукнете меня или маме пожалуетесь?
– Пожалуй, первое, – процедил Борисов и двинул Никитину кулаком в ухо.
Опешивший от такого неожиданного нападения, Никитин рефлективно отскочил назад, схватившись за ухо и стиснув зубы от боли.
Борисов побежал на него. Никитин, одной рукой продолжая держаться за ухо, сжал в кулак другую и наклонился, следя за надвигающимся тучным телом Борисова.
Борисов, видимо, хотел навалиться на Никитина и, быть может, задушить его в своих объятиях, но Никитин, ловко увернувшись, двинул Борисову костяшками пальцев в левый глаз. Борисов завизжал, дернулся вбок и все-таки повалил Никитина на землю. Треснув ему по голове кулаком, он схватился обеими руками за шею Никитина и принялся его душить. Никитин зашипел, стал дергать ногами и елозить по асфальту. Ему даже удавалось слегка подкидывать Борисова на себе. Уже задыхаясь, Никитин из последних сил схватил рукой Борисова за бок. Борисов разжал руки, подался назад от боли и упал сам. Никитин, не раздумывая, повалился теперь на него, но Борисов будто только этого и ждал, и резко подкинул свое колено, угодив Никитину в пах. Никитин завопил, вскочил и стал прыгать кругами вокруг Борисова, утихомиривая боль и ожидая нападения. Борисов тоже собирался с силами и вроде бы не спешил подниматься. Не вытерпев напряжения, Никитин, все еще морщась от боли, подбежал к Борисову, пнул его и отскочил назад. Борисов вскрикнул, приподнялся и начал карикатурно размахивать руками, сокрушая воздух. Никитина наконец посетила какая-то необыкновенная злость, он забыл о только что полученных увечьях, по-кошачьи изогнулся, увидел вместо лица Борисова мишень и направил туда свои кулаки. Никитину удалось несколько раз отбарабанить по борисовской физиономии, а Борисов всего лишь ткнул ему локтем в челюсть и наступил на ногу. Никитин уже с увлечением уворачивался и наносил жестокие удары. В конце концов он наградил Борисова почти профессиональным апперкотом, прошедшим путь через губы этого увальня (“Как же я его презираю!”) прямо к его колхозному носу. Борисов так откинул назад свою голову, что, казалось, она сейчас оторвется от шеи и упадет. Фонтан крови, брызнувший из ноздрей Борисова, окатил голову Никитина. Вдобавок ко всему Борисов еще и ударился при падении затылком об мусорный бак.
Никитин схватился рукой за стену и с ужасом смотрел на бездарно упавшего Борисова.
– Меня поражает… – послышался невдалеке громкий девичий голос.
Никитин взором, полным скорби, оглянулся на Аду.
– Меня поражает, – так же ровно и спокойно продолжала Ада, – как подавляющее большинство мужчин замещает неудавшийся половой акт всякими идиотизмами. Драка между мужчинами суть гомосексуальный контакт. И, пожалуй, даже более болезненный и неприятный для обеих сторон. В таких поединках между самцами якобы стоит видеть мужество, но я бы больше вас уважала, если бы вы один другого трахнули. Дуэли, церемонии, комплексы – это по идее должно было остаться в варварском прошлом. Да вот нет же!.. Коля, я сейчас позвоню в скорую, а вам лучше бы уйти…
Ада достала телефон и стала набирать номер. Никитин, ни слова не говоря, поплелся в ту сторону, откуда пришел.
Половой акт, разумеется, казался Никитину самой прекрасной составляющей существования. Он всегда считал такой акт главным из всех актов. Но иногда он задумывался и по поводу того, а не самое ли важное вообще в жизни – этот пресловутый акт. Акт – это единичное явление. Которое должно регулярно повторяться, чтобы человеку жилось радостно и комфортно. Акт сна, акт принятия пищи, половой акт… Вроде бы однопорядковые вещи. Так надо ли возводить одно из тех совершенно физиологических действий, никак не отличающих человека от прочих животных, в основу смысла человеческого бытия?
В подростковом возрасте, когда все тайны совокупления были еще сокрыты от Никитина за семью печатями, он, несомненно, считал, что надо. Когда же трах стал доступным и повседневным, Никитин с удивлением стал замечать, что люди нередко доводят этот способ получения высшего наслаждения до автоматизма. Никитин часто пытался проследить развитие желания от его возникновения до его реализации. Возникало желание из ничего; вроде как у бессознательного есть только одна кнопка – “random”. Потом человек все больше забывает о чем-то истинно человеческом, да даже и о другом животном (еда, сон). Только бы поскорей реализовать желание! Конечно, можно и отвлечься, но бессознательное еще раз нажмет “random”, и уже в более неподходящую минуту, так что лучше реализовать. Да, реализовать, и поскорее! Чем ближе к реализации, тем ближе к первобытному, животному, обезьяньему состоянию… Никитин порой почти физически ощущал, как он все стремительнее обрастает шерстью и теряет дар мышления по мере приближения к оргазму. Потом вот это самое “А-а-ах!!!” – и все резко приходит в норму. В норму ли? В человеческую норму. Шерсть спадает, разум начинает вращаться вокруг чего-то высокого или, по крайней мере, вокруг чего-то, требующего трезвого, сурового, людского обмозгования. Или как раз это и есть не норма? А напротив – отклонение от природы, попытка стать на уровень Бога, заранее обреченная на провал, ибо кощунственна одна даже мысль о том, что Бог может испытывать терзания на сексуальной почве.
Кажется, только люди занимаются сексом ради удовольствия? Но ведь и психоанализ помогает только людям. Только люди со своими выдумками (Бог, мораль, наука, искусство) могли возвести примитивный инстинкт в запретное (и оттого самое желанное) удовольствие. У животного срабатывает инстинкт – и он ему следует. Срабатывает инстинкт у человека: в большинстве случаев – травма на всю жизнь.
Никитину казалось, что люди сами сотворили вокруг секса неслыханный культ и подкрепили его немыслимыми табу. Иисус Христос, Наполеон и Сталин уже никого не интересуют, когда на сцену являются Фрейд, набоковская Лолита и Мэрилин Монро. Или даже самая задрипанная порноактриса. Сексопатологи – самые интересные врачи, хотя все знают, что вряд ли в медицине есть что-нибудь более надуманное, чем психиатрия, а тем более ее ответвления, исследующие интимную жизнь.
Так все-таки: секс – человеческая самомистификация или единственное, что заставляет жить и развиваться? Может, социум вынуждает индивида уделять сексу столько внимания даже в большей степени, чем его бессознательное? Никитин помнил, что проблема потери девственности в юности стала для него глобальной и по существу единственной. Зачастую его сознание начинала преследовать несуразная фраза – “В невинном теле – невинный дух”. То, что украшает девушку, полагал Никитин, не пристало парню; ведь парень в таком случае – как бы и не мужчина, а так… что-то невинное, неопытное и примитивное, мальчик (какое, однако же, поганое слово – “мальчик”), несообразное дитя, не способное по собственной нескладности вкушать из источника, придающего жизни гармонию и смысл… Временами ему начинало казаться, что никаким сексом никто и никогда не занимается, а все это – досужие выдумки каких-то фантазеров. Он дошел в разрешении этого вопроса до того, что стал ужасным конформистом и конъюнктурщиком. Перемешивая у себя в голове стыд с предвкушением Великого, Никитин стал соблазнять самую нелепую из всех своих знакомых девушек, руководствуясь подозрением, что чем нелепее девица, тем проще ее совратить. Ожидания оправдались – и очень скоро Никитин познал женщину; хотя никаких притязаний на сердце своей первой любовницы он не имел, ему почему-то было жутко обидно, что она потеряла невинность задолго до их знакомства. Никитин чувствовал, что он настолько затянул с началом половой жизни, что ему уже будут доставаться сплошные б/ у; ему казалось, что унизительная, пассивная роль невинного мальчика, которую он сыграл при первом своем коитусе; мальчика, испорченного шлюховатой и не шибко эротичной особой, еще долго не будет давать ему покоя; по крайней мере, пока он лично не дефлорирует какую-нибудь трогательную мечтательницу.
Впрочем, все это не помешало Никитину после этого досадливого для него начала небрежно и уверенно ронять на мальчишниках фразы вроде: “А как хорошо затянуться сигарой после хорошего секса!..”
Вообще-то все эти размышления уже давно не смущали и не волновали Никитина; сейчас, по дороге домой, он думал над последними словами Ады. Это, конечно, эпатаж, не более; девочка знает себе цену и может позволить себе подобные выходки и даже подобное мировоззрение. Педерастия – это мерзость, и ненависть… в случае драки, например, никак нельзя перепутать с любовью; но, возможно, Ада, как и многие девушки, относится к пидарасам с тем же чуть извращенским интересом, с каким большинство мужчин относится к лесбиянкам…
И все же – он победитель! И Ада это понимает. Если Никитин – самец, то она – всего лишь самка… И у Никитина относительно нее пробудился такой естественный и закономерный инстинкт… Жизнь прекрасна! Именно потому, что в ней нет чудес, и все живут по ее вечным, незыблемым законам… Ура!..
5
– Ты опять пьешь? – вздохнул Боря, с горечью рассматривая пустые бутылки на кухне.
– Достань, кстати, из холодильника, – попросил Никита, падая на диван. – Кирнем напоследок.
– Ну уж нет, – не согласился Боря. – И что значит “напоследок”? Выкини ты эту хрень из башки! Достал, блин!
– А что делать, Борян? – нервно воскликнул Никита. – Че делать-то? Хрена ли? Надоело и заманало! Осточертело все!
– Пипец, – мрачно отозвался Боря. – В натуре, наверно, правду говорят, что гении, будучи удивительно цельными и гармоничными в творчестве, в нормальной жизни – совершенно не приспособленные ни к чему ушлепки!
– Хватит издеваться! – поморщился Никита. – Кто гений-то?
– Для меня, простого рабочего парня, – сказал Боря, – гений скорее ты, чем Кайдановский. Ты классно играешь. Достоверно, жизненно. Смешно. Я тебе верю. Хоть я и не этот… как его?.. Не Станиславский, блин! Но я тебе верю. И народ тебе верит, Никиха.
– Пошел в жопу этот народ! – со злостью крикнул Никита. – Тебе че – незнакома пушкинская дилемма “поэт и толпа”? Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей… Тем более народ.
– Не людей надо презирать, Никиха, – с досадой сказал Боря, – а бл…й!
– Каких еще бл…й? – покосился на него Никита.
– Политических, – усмехнулся Боря. – Проституток всех этих партийных…
– Да, Борян, – сказал Никита. – Ты всегда был оригиналом. Прораб-диссидент, это ж надо…
– А ты, видать, приспособленец, друг мой, – в упор посмотрел на него Боря. – Или звездная болезнь у тебя…
– Гвозди бы делать из таких звезд… – процедил Никита. – Хватит про это!
– Ну а как объяснить, – взмахнул руками Боря, – что все тебе по фигу, ниче тебя не занимает?.. Конечно, киногерой, блин! Любимец Брежнева небось!
– Че ты несешь? – с досадой поморщился Никита.
– Нет, тебя явно любят в верхах, – язвительно говорил Боря. Он поднял с пола “Советский экран” и продолжил: – Вот, пожалуйста! Какой раз уже твоя харя на обложке мелькает? А че пишут? – Боря пролистал несколько страниц. – Вот – лидеры кинопроката прошлого года. Три первых фильма – во всех ты. В двух из них у тебя – главная роль!
– Это все херня, – раздраженно оборвал Никита. – Давай – не компостируй мозги и доставай стаканы!
– Пошел ты, – невозмутимо ответил Боря.
– Ох! – театрально воздел руки Никита. – Полюбуйтесь на него! Непьющий строитель, читающий запрещенную литературу! Че ж ты не слиняешь к своему Солженицыну?.. Но и такой, моя Россия, ты мне дороже всех краев?.. Да?
– Тебе во сколько на съемку? – сменил тему Боря.
– Да в десять, – устало протянул Никита.
– Что же с тобой происходит? – покачал головой Боря.
– Ты все знаешь, – сказал Никита. – И знаешь, в том числе, и то, что об этом не принято говорить вслух. Или часто не принято… Знаешь ведь?
– Ну да, да, – покивал Боря.
– Ну а херли спрашиваешь? – приподнялся Никита. – Э-э-эх, жизнь моя, жестянка!
– Кстати, классный мульт! – улыбнулся Боря.
– Ага, – подтвердил Никита. – Очередная аллегория для продвинутых взрослых. Водяной – это ж ваш брат диссидент! Тебе только шляпы не хватает – точь-в-точь ты был бы!
– Ну тогда это уж слишком мрачная аллегория, – сказал Боря. – Я больше воспринимаю этого водяного как такого наркомана-хиппи. Наверняка он в своем болоте облизывает лягушек и кайф ловит.
– Ты что, “Вокруг света” обчитался? – засмеялся Никита.
– Да уж мы, диссиденты, знаем, – небрежно сказал Боря, – как через окно в мир заглядывать. У нас свои источники…
– “Диссиденты”, “окно в мир”, – снова фыркнул Никита. – Ну ты антисоветский элемент, Борис! “Живу я как поганка, а мне летать охота…”
– Мы все-таки не в болоте живем, – невозмутимо отвечал Боря. – И не в одиночестве. Стоящие люди-то всегда есть. Правда, их меньшинство… Но наш прекрасный город – это уж точно не болото!..
– Этот город заполнен деньгами и проститутками, – хмыкнул Никита.
– Политическими все-таки? – хлопнул его по плечу Боря.
– Да, сплошные Троцкие все, – ответил Никита.
– Я думал, ты про актрис, – пошутил Боря.
– Совок уничтожил само понятие шлюхи, – сказал Никита. – Все спасаются по-разному. Например, у нас, актеров, присущее нам непостоянство никак не скрывается. Мы как хиппи… Да и зачем продажная любовь, когда вся страна – бордель?..
– Все-таки в тебе тоже живет диссидент, – одобрил Боря.
– Не Высоцкий, но тоже стараюсь, – равнодушно отозвался Никита.
– Хотя зря я тебе комплимент делаю, – заметил Боря. – Конечно, ты не Высоцкий. Ты Боярский какой-то. Разве что мушкетера еще только не сыграл!..
– Боярский – это начало чего-то нового, – задумался Никита. – Я имею в виду прежде всего “Трех мушкетеров”. Ладно сшитый, кондовый соцреализм начинает вытесняться какой-то “Песней года” повсеместной…
– И Миронов – то же? – спросил Боря.
– Ну, он-то нет, – покачал головой Никита. – Это профи! Везде – шик и блеск… Кроме, может быть, этой… “Соломенной шляпки”, на фиг! Сей фильмец – это моветон, конечно, изрядный. Кроме вдохновенно педерастирующего Козакова там и смотреть не на кого… Да разве что в “Двенадцати стульях” Миронов еще бледноватый, но это вообще довольно фарсовый продукт…
– Да, Захаров пусть уж лучше с Абдуловым ставит, – вставил Боря.
– Дилетант ты, Борян! – махнул на него рукой Никита. – Захаров – классный. Неудачный дебют в кино ни о чем не говорит. А Абдулов как раз только у него и получается таким, какой он нужен. Абдулов же из тех актеров, которые сами по себе не шибко талантливые, зато импозантные. Мастеровитый режиссер всегда сумеет такого актера преподнести в надлежащем виде… А есть еще такие, казалось бы, очень однобокие актеры, которые у блестящих режиссеров способны сотворять настоящие чудеса. Например, Куравлев. Какие у него три лучшие работы?
– “Иван Васильевич меняет профессию”, конечно, – сказал Боря.
– Да, – кивнул Никита, – и еще “Золотой теленок” и “Афоня”. То есть Швейцер, Гайдай и Данелия показали нам, что Леня – действительно прекрасный артист…
– В “Афоне” еще, – вспомнил Боря, – Брондуков лучшую свою роль сыграл… Кстати, нигде, по-моему, весь ужас нашей действительности не осознается так, как при просмотре фильмов Данелия…
– Ну да, – согласился Никита. – От режиссера многое зависит. И от актерской категории, конечно…
– Интересно, – мотнул головой Боря. – А себя ты к какой категории относишь?
– Я, пожалуй, такой артист, – сказал Никита, – который… не то чтобы характерный, а просто всегда играет самого себя. Это убедительно и хорошо, но без разнообразия. То есть удивить я, наверное, никогда не смогу… Это как Леонов. Всегда хорош, всегда очень ровен и интересен, но это всегда – старый добрый Леонов. Всю жизнь играет одного мужика – добродушного, забавного обывателя. Опять же – внешность, которую, кажется, невозможно как-то для другого амплуа загримировать. Вообще его все любят. Он у всех наших комедиографов играл. Даже у Гайдая последний раз…
– Ну это как Крамаров, – смекнул Боря.
– Да, вот здесь действительно стоит ругнуться по-диссидентски, – грустно сказал Никита. – Задавили Савелия суки партийные…
– А тебя что задавливает? – после минутного молчания спросил Боря. – Все она?
– Нет, – облокотил лицо на ладонь Никита. – Меня задавливает достигнутый мной мир. Мечты идиота, как говорится, сбылись, а легче не стало. Она – всего лишь единственное, не внушающее отвращения в этом достигнутом мире. Но и на ней – следы влияния этих бездарных одаренных. А главное: вот я – звезда, блин, – кумир миллионов, а ей все равно – по фиг. И она – звезда, и она – кумир миллионов… То есть я, наверное, просто нашел очередное то… чего надо достигать…
– Отлично! – воскликнул режиссер. – А теперь – самое легкое. И приятное, ха! Страстный поцелуй. Без языков, конечно, – у нас секса даже на монтажном столе быть не должно… Но, ребята, знаете… Сделайте это так-эдак… В общем, чтоб проняло. Чтоб зритель почувствовал, что это – всего лишь внешняя сдержанность, но уже в ней виднеется все то, чем займутся эти милые романтические герои, когда по экрану пойдут титры…
– Сейчас мы должны будем поцеловаться, Даша, – прищуренными глазами смотрел на Дашу Никита.
Его рука лежала на ее спине. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Даша явно испытывала неловкость.
– Я знаю, – облизнула она губы.
– Мотор! – крикнул режиссер.
Даша вздрогнула, но тут же выражение ее лица сменилось с растерянного на томное.
– Я вас люблю, – громко прошептал Никита.
– Я… – прикрыла веки Даша. – Я… Я – тоже. Я – ваша, сударь!..
В глазах Никиты блеснуло восхищенное счастье, и он припал к Дашиным губам своими.
– Стоп-стоп! – оборвал режиссер. – Даша! Тебя не насилуют! Такое ощущение, что ты сейчас влепишь Никите пощечину, лягнешь его коленом в мошонку и убежишь!.. Кстати, Никита – молодец! Очень страстно, очень живо и эмоционально – классический герой-любовник! А с Дашей получается, как будто ты на себя одеяло перетягиваешь! Ты, Даша, давай держи одеяло вровень с партнером!.. Повторим! Дубль два! Мотор!
– Я – ваша, сударь!..
– Так, стоп! – начал раздражаться режиссер. – Никита делает это с увлечением, а ты, Даша?
– А я что? – не поняла Даша.
– А ты, – серьезно сказал режиссер, – чуть ли не с отвращением. Я тебя не понимаю! Такой, понимаешь, парень – звезда экрана, кумир поколения!
– Даша просто… тоже кумир, – напомнил Никита.
– Тем более, – кивнул режиссер. – Люди одного круга должны тянуться к себе подобным. Или ты, Даша, марксистка у нас? А? Может, тебе рабочих и крестьян нужно?.. Может, тебя в колхозную мелодраму рекомендовать?..
– Да ладно, оставьте ваши шутки, – сказал Никита. – С кем не бывает? Я иную актрису тоже не могу как следует поцеловать…
– О’кей, – махнул рукой режиссер. – “Оставьте, перерыв”, как говаривал мой друг Женя Евстигнеев в одной из своих ранних работ…
– Он был почти прав, – сказала Никите Даша. – Когда решил, что я хочу ударить тебя и вырваться… Какого черта ты так меня сжимаешь?
– Я вживаюсь в роль, – развел руками Никита. – А насчет отвращения он тоже прав?
– Отвращение не к тебе конкретно, – подумав, ответила Даша. – Когда любишь кого-то по-настоящему, отвращение вызывают все кроме…
– Ах, ну да! – прошелся по площадке Никита. – Ты – истинно романтичная барышня! Под стать нашим героям!.. Ну-ну!
– Мы скоро опять перестанем разговаривать, – одернула его Даша.
– Пусть так, – рассеянно ответил Никита и вышел.
“…А потом я скажу, – думал Никита, – скажу: Даша, мы же – друзья! Или уже нет? Не лишай меня такого счастья, как твоя дружба!.. Давай прогуляемся с тобой, скажем…”
Он уже подходил к Дашиной гримерной, как вдруг услышал шепот.
– Нет-нет, как ты можешь?..
– Мне надоело тебе объяснять!.. До свидания! Или прощай, если хочешь…
– Я теряю сознание…
– Потеряй чуть попозже. Я спешу.
– Нет…
– Да.
– Не-ет…
– Да.
– НЕТ, черт тебя!!
– У тебя истерика. Извини, прости и чао!
Из гримерной вышел Борисов. Увидев Никиту, он осекся, но тут же усмехнулся, пригладил волосы, развернулся и пошел назад – к другому выходу.
Даша увидела, как Борисов снова проходит мимо, и выбежала, пытаясь схватиться за него. Лицо у нее было заплаканное.
– Подожди, не уходи! – почти крикнула она и вдруг, почувствовав что-то, обернулась. Увидев Никиту, она разрыдалась, забежала к себе и хлопнула дверью.
Никита растерянно побрел обратно к себе.
“Я никогда не буду вместе с Дашей, – отчетливо пронеслось в его голове. – И… это прекрасно! Я счастлив, что ничего не будет, и даже счастлив, что ничего не было! Я ее совершенно не люблю!”
Никита широко улыбнулся сам себе и почувствовал какое-то небывалое облегчение, свежесть и радостное восприятие мира.
– Никита, тебя к телефону.
– Але, – все еще улыбаясь, взял трубку Никита.
– Лиза умерла, – послышался голос Бори.
Гудки.
Никита схватился за голову, закрыл глаза, вздохнул, уперся лбом в стену и застонал. Простояв так несколько минут, он встряхнул головой и пошел на улицу.
Медленно ступая по улице, он снова задумался. Он поймал себя на мысли, что совершенно не отдает себе отчета в том, как он сейчас идет и что его окружает. Внезапно он опять улыбнулся. Но тут же нахмурился и с раздражением подумал: “Черт! У друга несчастье, а я радуюсь!..”
V
– Послушайте, Ада, – говорил Никитин, нервно помешивая ложкой кофе, – я не могу поверить, что вы так за него переживаете… По-моему, вы просто смеетесь надо мной.
– Он очень занятный, – издевательски улыбнулась Ада.
– Перестаньте, – с досадой зажмурился Никитин.
– Нет, серьезно, – улыбалась Ада, – он уже приглашал меня…
– Да что вы! – сквозь зубы сказал Никитин. – Уж не в ресторан ли?
– Нет, в театр, – продолжала Ада, – и еще предлагал мне что-то на выбор: казино там разные…
– Но ведь вы не принимали его приглашений, – сообразил Никитин. – Вы ему отказали?
– Я сказала, что подумаю, – задумчиво сообщила Ада.
– Позвольте лучше мне вас пригласить, – неожиданно выпалил Никитин.
– Подумаю, – безмятежно ответила Ада.
– Значит, между мной и Борисовым для вас нет никакой разницы, – печально проговорил Никитин.
– Неужели вы полагаете, что вы двое – мои единственные поклонники? – усмехнулась Ада.
– Черт возьми, Ада, это невыносимо, – с горечью сказал Никитин. – Вас никак не назовешь порочной, но в то же время вы все время на что-то такое намекаете, будто… Я начинаю соглашаться, что у вас неспроста такое имя…
– Давайте навестим Борисова, – серьезно сказала вдруг Ада.
– Еще скажите, что это наш долг, – всплеснул руками Никитин.
– Ваш, пожалуй, – указала на него пальцем Ада.
– Я же вам говорил: он первый начал, – устало выдохнул Никитин.
– Без детских оправданий, пожалуйста, – строго сказала Ада. – Что за Эдиповы комплексы?
– Ну что ж, пойдемте к Борисову, – произнес Никитин, и не мог поверить, что он это сказал.
– Вы душка, Коля, – улыбнулась Ада. – Заодно посмотрим, как его дела, и, быть может, увидим, что мои раздумья насчет приглашений будут благоволить к вам, а не к нему.
– Нелепая история, – пробормотал Никитин, вставая.
– Да, друзья мои, – морщил лицо Борисов, – мне крайне невесело.
– Не валяйте дурака, – беззлобно сказал Никитин.
– Николай! – одернула его Ада.
– Может, вы еще и симулянтом меня считаете? – жалобно выговорил Борисов.
– Нет-нет, – успокоила его Ада. – Коля, видимо, очень нервничает просто, видя сейчас, что он натворил.
– Полно, милая Ада, – сказал Борисов. – Во всем виноват я сам… Черт, нет ничего более достойного презрения, чем ситуация, когда нападающий оказывается побежденным… Посмотрите лучше, какую я написал… своего рода исповедь, лежа здесь, в печали и бездействии…
Борисов приподнялся и достал из-под матраца несколько исписанных листов бумаги. Разгладив листки, он протянул их Аде. Никитин хмыкнул. Ада пробежалась глазами по бисерному почерку Борисова и вернула листы ему:
– Ну, прочитайте же, Боря! Нам очень интересно.
– Ну что ж, – вздохнул Борисов, приподнимаясь и облокачиваясь на спинку кровати. – Я не знаю, что на меня нашло, и зачем я это написал. В этих немногих строках (и поверьте, сейчас я не гаерствую), можно сказать, сообщается об истоках драмы всей моей жизни.
– Читайте же, Боря, – ласково улыбалась Ада.
– Ну что ж, – снова вздохнул Борисов и принялся читать:
“Мы познакомились, когда нам было по шесть лет. В один из осенних дней мечтательно бродили по двору. В течение примерно часа практически не замечали друг друга. Как выяснилось потом, мы оба тогда находились под впечатлением от фильма “Бриллиантовая рука”. Его показали поздно вечером, а утром повторили. Я еще с благодарностью подумал: “Надо же, позаботились о шестилетних!”
Мой будущий друг внезапно возник перед моим носом. Он меня приятно удивил, сказав:
– Давай я буду Мироновым. А ты – Никулиным.
Я обрадовался. Хотя Мироновым, конечно, хотел быть я.
Мы весь день разыгрывали сцены из фильма. Уверен, если б нас заметил какой-нибудь режиссер, мы бы стали звездами “Ералаша”.
Правда, подражать киногероям нам быстро наскучило. К тому же мы оба ощущали нехватку Светланы Светличной. Без нее игре чего-то не хватало.
После этого мы стали лучшими друзьями. Примерно лет на десять.
Костик был заводилой. С его подачи мы бродили по городской свалке. Залезали в чужой детский сад. Катались в лифте. Пытались забраться на крышу девятиэтажки.
Вскоре я выяснил, что родители Костика балуют. Точнее, они просто имеют для этого средства. Меня никто не баловал. Но тогда мне еще не приходило в голову, что этим стоит гордиться.
Я с самого начала завидовал Костику черной завистью. Временами я его ненавидел. При этом он всегда оставался для меня самым лучшим другом.
У Костика были роскошные конструкторы. Мы часто возились с ними. У Костика получалось собирать из конструкторов все что угодно. Он даже не заглядывал в схемы и инструкции. Я собирал тележку, в то время как у Костика был готов самолет. Я складывал из железа нелепого человечка. Такой примитив не был предусмотрен даже на первых страницах инструкции. Костик к этому времени уже стоял на табуретке и довершал установку космической станции. Потом он звал папу, и тот помогал ему отодвинуть установку с центра комнаты. А то она задевала люстру. Я смущенно прятал человечка за спиной и делал вид, что мы с Костиком постарались вместе. Но Костик тут же заявлял:
– И это, папа, я один сделал! Всего лишь за два часа!
Папа Костика одобрительно похлопывал сына по голове:
– Инженером ты у меня, наверное, будешь!
На меня папа Костика смотрел снисходительно. Казалось, он хотел сказать: “Ну, а тебя Костик, так уж и быть, возьмет к себе закручивать гайки”.
Я старался поверить в то, что будь эти конструкторы моими, я бы проявил себя еще большим виртуозом. Костику я этого не сообщал. Не хотел его расстраивать. Пусть считает себя выдающимся…
Потом у Костика появился велосипед. Мы по очереди совершали на нем круги вокруг двора. Пару раз я унижался до того, что соглашался сесть на заднее сиденье. И Костик, самодовольно улыбаясь, меня катал.
С четырнадцати Костик уже гонял по двору на мотоцикле.
– Извини, друг, – растерянно улыбаясь, говорил он. – Дал бы и тебе газануть, да батя никому давать не велел…
Примерно тогда же мы с Костиком начали ездить на берег реки. Там собиралась продвинутая молодежь. С гитарами и алкоголем.
Мы сдружились с какими-то грязноватыми байкерами. Самому старшему из них было семнадцать. У них было три мотоцикла на восьмерых. Зато все старались одеваться в черное.
Байкеры были еще не слишком зрелыми и не брали себе в компанию девчонок. Иногда только катали их. Считалось, что байкер может себе позволить такую слабость, когда пребывает в особо благодушном настроении. Девчонки же, по мнению байкеров, должны быть просто счастливы после двухминутной езды на мотоцикле.
Большинство барышень, действительно, испытывали необычайный восторг от одного вида мотоцикла. Некоторые трогательно не понимали, чем отличается мотоцикл от мопеда.
Обладатель мотоцикла вызывал всеобщее уважение. Первое время такое уважение распространялось и на меня. Приглядевшись, общество поняло, что я всего лишь мотоциклетный приживальщик.
Костик незаметно для меня овладел и гитарой. Общество сидело на берегу реки, у костра, и во все глаза смотрело на Костика. Костик слегка опирался на мотоцикл и пел омерзительным голосом дворовые песни. Иногда Костик перебарщивал с хрипом и разражался постыдным кашлем. Но магическое сочетание модного инструмента и модного транспортного средства окупало все.
Очень скоро я заскучал в прогрессивном социуме. Большую часть времени мне казалось, что меня не существует. Даже те, кто здоровался со мной за руку, смотрели в это время на Костика.
Пару раз я лениво пытался здесь утвердиться. В школе я считался королем анекдотов. Здесь анекдоты не воспринимались. Улыбка считалась моветоном. Романтику ночных сборищ позволялось разрушать только алкоголю.
Кончилось тем, что Костик однажды не позвал меня на очередной костер. В тот вечер я увидел, как он проколесил по двору, усадив с собой одного из прибрежных байкеров. Этот байкер считался перспективным. Он копил деньги на “Яву”. Разбирался в хэви-металле. Носил стильную кожаную куртку. Поэтому я не удивился, что Костик променял меня на него.
На следующий день я влюбился. И понял, что дружба ничего не стоит в сравнении с любовью. Беда только в том, что эта девушка была из байкерского общества. А байкеры к этому времени уже развились до того, что стали всерьез ухаживать за девицами.
Наступили каникулы, и я уехал в деревню. Во мне жила горькая обида. Почему-то я был уверен, что моя возлюбленная сошлась с Костиком. Уже тогда я стал находить некоторое удовольствие в этаком гордом страдании.
А в конце лета я узнал, что Костик перепил и насмерть разбился на мотоцикле. А моя любовь забеременела от какого-то оборванца.
С тех пор я навсегда переквалифицировался из романтика в циника”.
Борисов глубоко вздохнул, отложил листы в сторону и стал смотреть в потолок.
– Это замечательно, Боря, – сказала Ада. – В смысле, замечательно написано. И очень… славно. Чувствуется, что искренне.
– Надо же, – хмыкнул Никитин.
Ада нахмурилась и двинула Никитину локтем в живот. Никитин карикатурно застонал.
– Не обращайте внимания на Колю, – дружелюбно смотрела на Борисова Ада. – Зато теперь мы знаем, какой вы прекрасный человек…
– Да, – наконец посмотрел на нее Борисов. – Спасибо. Прощайте, Ада!..
– Прощайте, Боря, – кивнула Ада и повернула к выходу.
Никитин, мотая головой, последовал за ней.
– Ну все, от него мы избавились навек, – говорила Никитину Ада на улице. – Осталось мне… избавиться от вас!
– Что за вздор? – ронял голову книзу Никитин. – Ада, у меня такое ощущение, что вы сумасшедшая, а я, потеряв голову, потакаю вашим безумствам… Что происходит?..
– Болезненная сущность у вас, мой друг, – пояснила Ада. – В смысле, нервная и слабая. У меня напротив – здоровая, самодостаточная, ну и, конечно же, извращенная и развращенная, если угодно. Циничная и без излишних щепетильностей. Как вы думаете: кому из нас легче живется?
6
– Раз уж здесь стало принято доставать из стола личное творчество, – сказала Даша, – то прочти, пожалуйста, мой рассказ.
– Интересно, – произнес Никита, пытаясь взять листок из рук Даши.
– Погоди, – сказала Даша, отстраняя руку. – Я хочу предупредить, что рассказ довольно посредственный. Я написала его почти в детстве. Он очень неграмотный и глупый.
– Зачем, – удивился Никита, – ты мне его даешь тогда?
– А вдруг, – улыбнулась Даша, – ты увидишь, что в этом рассказе что-то есть? Это придаст мне стимула написать новое произведение. А оно уже явно будет неплохим.
– Ладно, давай, – взял Дашин рассказ Никита.
– Но без снисхождения! – предупредила Даша.
– Еще бы! – сказал Никита. – Я не осмелюсь оскорблять тебя снисхождением! Если что, скажу тебе в лицо самую жестокую правду.
– Спасибо! – одобрила Даша.
“Она любила незабудки и васильки. Он любил рок-музыку и еще раз рок-музыку.
Она бегала по полю и забывала обо всем на свете. Он улыбался, глядя на нее.
В один прекрасный день он к ней подошел.
– Почему ты все время бегаешь по лугу, точно ты бабочка? – спросил он.
– Бабочки не бегают, – рассмеялась она, – а летают.
– Летают, – согласился он. – Так почему ты летаешь?
– Потому что я счастлива, – отвечала она.
– А почему же ты счастлива? – спросил он.
– Да потому что жизнь прекрасна, – отвечала она.
– Пожалуй, я тебя люблю, – сказал вдруг он.
– Что? – покраснела она.
– Прости, – сказал он и отвернулся, чтобы она не увидела его слезы. – Я все понимаю. Ты счастлива, потому что ты влюблена. И твой возлюбленный наверняка отвечает тебе взаимностью. Потому что только дурак не ответил бы тебе взаимностью.
– Да нет же, – дернула она его за рукав.
– Да да же, – назло ответил он.
– Повернись, – ласково сказала она.
– Ну, повернулся, – повернулся он.
И она его поцеловала…
И они бегали теперь вместе, бегали по лугу, и он дарил ей незабудки и васильки, а она пыталась вслушаться в рок-музыку и понять ее. Он мог часами бродить по лесу, царапаясь в кустах и ища незабудки и васильки в таком количестве, которое смогло бы составить пышный букет. А она она могла провести всю ночь в наушниках, слушая непонятные ей доселе мелодии и радуясь, радуясь от одного того, что она приобщилась к увлечению самого дорогого ей отныне человека…
Но однажды он заблудился в лесу. Долго блуждал, кричал и отчаивался. Но никто не приходил к нему на помощь. В итоге на него накинулся медведь. И перед тем как пасть зверя поглотила несчастного, несчастный явственно увидел страшную картину: как его возлюбленная садится в переполненную ванну, из которой уже выплескивается на пол вода, дотягивается из ванной до дребезжащего магнитофона, где на полную громкость играет их любимая песня, и обрушивает, обрушивает включенный магнитофон к себе в воду… Вышибает пробки, она содрогается в конвульсиях, и сердце ее останавливается навсегда… И в эту самую минуту он все это видит, издает ужасный, полный боли и страдания, предсмертный крик, и медведь поглощает его…
И вечно будут помнить в тех окрестностях о двух влюбленных, которые умерли в один день, как будто чувствовали и знали судьбу друг друга настолько явственно, что, находясь в разделенных десятками километров местах, пришли к одинаковому, единовременному концу… Итак, они умерли в один день. Они жили счастливо, поистине счастливо, но, к сожалению, недолго…”
– Рассказ явно юмористический, – похвалил Никита.
– Сам ты юмористический, – обиделась Даша и резко выхватила рукопись у него из рук.
– А как же, – опешил Никита, – всю правду в глаза?
– В конце концов, – сообщила Даша, – надо обладать определенной тактичностью.
– Между прочим, мне рассказ понравился, – стал разъяснять Никита. – Довольно живо написано… и смешно, уж не обессудь… Это же хорошо, что смешно!
– Ладно, забудь! – махнула рукой Даша. – Как там продвигается самая великая книга всех времен о любви?
– Понемногу, – ответил Никита.
– Ни дня без строчки? – уточнила Даша.
– Забавный это принцип, – сказал Никита. – Можно ведь писать, скажем, в день по строчке. И не больше. За год – 365 строчек. И кто ты после этого – истинный писатель и блюститель творческих законов или примитивный лентяй?
– Ну, хоть что-то ведь получится, – сказала Даша, – из трехсот строчек-то! Повесть, наверное, выйдет!.. А у тебя, кажется, роман? Самый лучший к тому же! Как же его писать лучше?
– Меня гораздо больше занимает, как его лучше оканчивать, – ответил Никита. – Что предпочесть: happy end или unhappy end? Сделаешь счастливую концовку – скажут: “Какая же лучшая книга? Очередная бульварная ересь для домохозяек!” Несчастливую сделаешь – съязвят, что это скорее худшая книга… Единственный выход – оборвать как попало: пусть, мол, сами додумывают, как кому нравится… Но тогда автор будет терзаться: как же! вроде хотел написать цельную историю, а финальную точку так и не поставил!.. Нет ничего досаднее незавершенных романов – что в литераторстве, что в жизни…
– И что – пожертвуешь личными смыслами автора ради объективной концептуальности? – спросила Даша.
– Знаешь, я тут подумал, – сменил тему Никита, – что я скорее пишу лучшую книгу о любви… к литературе. А про любовь и так все книги. Ты согласна? Ни одной же книги не существует, обошедшей вниманием эту тему!
– Да ну! – не поверила Даша. – А как же..?
– Ну? – улыбнулся Никита.
– Как же..? – соображая, подняла голову кверху Даша.
– Ну? – ожидал Никита.
– “Двенадцать стульев”! – воскликнула вдруг Даша.
– Для меня, – сказал Никита, – “Двенадцать стульев” и “Золотой теленок” составляют единое целое. А уж история Остапа и Зоси из “Теленка” – это одна из проникновеннейших историй любви в мировой литературе.
– Ну, хорошо, – согласилась Даша. – А если… скажем… “Робинзон Крузо”!
– О любви к жизни, – развел руками Никита. – Еще Джек Лондон потом развил эту тему…
– “Остров сокровищ”, – вспомнила Даша.
– О любви к богатству, – не моргнув глазом, отвечал Никита.
– Гоголевская “Шинель”, – усмехнулась Даша.
– Из которой вышли все любовные истории натуральной школы, – закончил Никита. – Это о любви… к шинели!
– “Роковые яйца”, “Собачье сердце”, – перебирала пальцами Даша.
– О любви к науке, – не задумываясь, сказал Никита.
– Ясна, в общем, твоя позиция, – сдалась Даша. – Горький – о любви к матери, Шолохов – о любви к родине, а Хармс – о любви к абсурду!
– Ага! – похвалил Никита догадливость Даши. – Только про Шолохова я бы сказал – о любви к родинке…
– А ты, значит, о любви к литературе пишешь, – покивала головой Даша.
– Как все постмодернисты, – пояснил Никита.
………………………………………………………………………………………………
– Знаешь, как должна выглядеть, – сказал вдруг Боря, – настоящая лучшая книга о любви?
– Как же? – заинтересовался Никита.
– Дай-ко мне два листка, – выхватил Боря у Никиты чистую тетрадь.
Через десять минут он протянул Никите исписанный тетрадный лист:
– Вот. Это начало.
Никита с интересом заглянул в каракули Бори:
“ – Да пошел ты на хрен, козел поганый! – кричала она.
– Иди в жопу, сучка! – истерично орал он.
– Ты – пидарас! Вот кто ты! – визжала она.
– Да соси хер, шалава! – распалялся он. – Какую-то ботву собираешь!
– Ты – импотент отстойный! – со злостью прошипела она.
– Может, проверим, крыса ты позорная? – со злостью сплюнул он. – Давай, я тебя отдеру, только не воняй потом!
– Мудило гнилое! – махнула она на него рукой. – Сдохни, чмо бесчленное!
– Стебанись, шлюха! – рявкнул он напоследок и пошел прочь…”
– А вот конец, – ухмыльнулся Боря и протянул Никите еще один лист:
“… – Я тебя люблю! – прошептал он.
– И я, – прижалась к нему она. – Я тебя просто обожаю!
– Ты самая лучшая! – целовал ее он. – Как я мог говорить тебе когда-то что-то нехорошее?
– Да, какие же мы были дураки! – счастливо вздыхала она.
– Забудем обо всем, забудем! – прижимал он ее к себе. – Ты – моя единственная любовь, и я тебе никогда не причиню больше огорчений!
– У нас все будет хорошо, – обхватывала она его руками. – Все будет великолепно! Мы любим друг друга! И наша любовь – это главное, что есть в мире!”
– Вот так вот! – подмигнул Никите Боря. – В промежутке насочиняй сам. Балдежная вещица получится, отвечаю!
………………………………………………………………………………………………
А вообще – разве Даша такая уж красивая девушка? Если задуматься, подойти к ней объективно, то может показаться – ничего особенного. Неужели пошлая поговорка “На безрыбье и рак – рыба” сюда подходит?.. Да нет… Это всегда так – раз влюбился, значит, нашел идеал! Разве можно влюбиться в барышню с недостатками? Разве в любви допустимы мысли: “Там-то и там-то у ней – не очень, но вообще сойдет”? Даша – обычная, нормальная, приятная девчонка. В таких я всегда и влюбляюсь. И все, по-моему, именно в таких всегда и влюбляются. А кто влюбляется в крутобедрых высоких красоток с внешностью моделей – вообще непонятно!.. Влюбляешься во что-то теплое и домашнее. И еще – на счет тех, в кого влюбляешься, никогда не думаешь чересчур низменно. Только спустя какое-то время после влюбленности можешь задуматься, что с твоим личным идеалом возможен вполне материальный интимный контакт. Половой акт с идеалом – звучит дико! В теории. На практике быстро привыкаешь. Как-то само собой все укладывается. Но и идеальность, если честно, куда-то уходит. После этого самого… ну, того, что кажется абсолютно невозможным в начале. В начале влюбленности… Да, ну вот и как, спрашивается, об этом говорить? Или даже писать? “Мы с моей возлюбленной трахаемся” – совершенно недопустимая формулировка!.. Да нет, я сейчас не об этом… Сейчас – Даша. Вот это точно –
impossible! This mission is impossible. Но об этом в настоящий момент и не думаешь. Это же – Даша. Даша, Дашенька, милая домашняя девочка. А не порнозвезда. Можно посмотреть на случайную, вульгарно разодетую девку на улице и в ту же секунду думать о том, что отдал бы все на свете… Ну, понятно. Но влюбиться в такую девку категорически невозможно! Просто не получится. Даже если захочешь. Даша – другое. Кажется, смотреть на нее можно часами. И при этом совсем забыться и забыть о половых инстинктах. С Дашей просто-напросто хочется все время быть рядом. Быть с ней. В смысле, не тащить ее в койку, а просто – быть с ней. И больше ничего не надо. Время, пространство и обстоятельства лишаются актуальности. Ничего не имеет значения. Главное – я с Дашей. Я с ней… В чем же здесь все-таки фокус? Почему влюбляешься именно в такую девушку? Внешность? Ну да – располагает. Внутреннее содержание? Ну да – должно быть близким тебе… Но все же… Что-то еще… Или как-то иначе это надо передать… Ну вот – может быть смазливая девчонка, а выглядит как лахудра. В такую не влюбишься. А бывает наоборот: внешние данные – не ахти, но что-то такое она с собой сделает, что прямо ахаешь от восторга!.. Обаяние должно быть – вот! Женственность опять же. Барышня должна быть милой. А если она – милая, милая, милая, то – не влюбиться не получится! Так-то!..
VI
Борис – склонный к полноте холерик.
С. Довлатов
Борисова с детства занимала проблема соотношения внешнего и внутреннего в человеке. Борисов был несколько толст, в детстве – особенно, и сознание этого факта часто смущало его донельзя. Нередко в его голове возникало, будто высвечивалось неоном прямо перед глазами, комически научное сочетание слов – “Метафизика толстого парня”, или даже – “Metaphysics of a fat guy”. И Борисов размышлял, иногда часами размышлял об этой метафизике, и придумывал, как разрешить противоречие между этой метафизикой и диалектикой, в которой толстому парню нередко становится особенно неуютно. Он считал, что социум не понимает его, смотрит прежде всего на толщину его внешней физической оболочки, а прекрасное (Борисов в этом не сомневался) внутреннее содержание, скрывающееся под досадной оболочкой, социум разглядеть уже не может или не хочет…
Впервые Борисов почувствовал всю ущербность собственной толстоты, а заодно и недопустимость сочетания внутренних слабостей с таким явным и выпуклым внешним недостатком, в очень юном возрасте. Лет до шести Борисову, казалось, и в голову не приходило стыдиться своего, такого родного и естественного, детского тела. Он решительно не ощущал ни малейшей своей ущербности перед сверстниками, и тем более ему не приходило в голову за что-то стыдиться, особенно за такие несущественные, почти абстрактные понятия, как вес или масса.
Но где-то примерно в то лето, которое было перед первым в жизни Борисова учебным годом, он столкнулся с ужасной и, что самое кошмарное, вполне закономерной жестокостью ровесников, да не просто ровесников, а вроде еще и друзей. В городке, где жил Борисов, построили первую девятиэтажку, дом с головокружительной для провинции высотой, новой, модерновой раскраской и – самое выдающееся – лифтом, настоящей чудо-кабиной, не устающей поднимать ввысь и опускать вниз счастливцев, поселившихся в этом прогрессивном небоскребе.
Компания шестилетних озорных гуляк, в коей тогда состоял и Борисов, поначалу даже не решалась подойти близко к величественному домине. Но однажды, в какой-то пасмурный августовский день, кто-то из компании неожиданно и спонтанно внес предложение о том, что интересно было бы опробовать магическое приспособление под названием “лифт”. Братия встретила предложение восторженным одобрением и недоумевающими сетованиями на то, как это раньше никому не пришло в голову заняться таким увлекательным и познавательным развлечением.
В кабину загадочного лифта набилось пятеро детей, ощущающих себя в это время отъявленными хулиганами. Борисову казалось даже, что он сам перед этим лифтовым походом попрекнул одного из товарищей, когда тот попытался рассудить, как отнесутся к ним взрослые, если застанут их в поездке по этажам. Ребята осматривали освещение в лифте, проводили пальцами по лаковому покрытию и обсуждали впечатлившую их пасть механизма, так свирепо и технологично распахнувшуюся, чтобы пригласить смелых желающих. Наконец кто-то церемониально и деловито нажал кнопку “9”. Пасть захлопнулась, кабина вздрогнула, загремела, зажужжала и устремилась к небу. Дети затаили дыхание и следили за ощущениями. Вдруг случилось неожиданное и поистине страшное. Ровный гул машины сменился резким скрежетом, лифт слегка затрясся, свет погас, и все остановилось.
Дети часто дышали и держались за стенки. Кто-то повторял: “Спокойно, спокойно. Такое бывает”. Всем удавалось играть в невозмутимость. Самый развязный из компанейщиков даже дрожащим голосом пошутил: “Да нет, мы не упадем”. И тут Борисов будто перестал принадлежать себе. Уже через десять минут после этого он не понимал, что с ним произошло. Но сдержанный шепот детей прервался пронзительным взрывом плача Борисова. “Мама, мама!” – закричал Борисов и забарабанил кулаками в дверь лифта. Остальные, возможно, уже тоже были готовы запаниковать после такого сигнала к выпуску эмоций, но лифт опять задрожал и поехал вниз.
На первом этаже двери раскрылись. На испуганных детей озадаченно посмотрела какая-то женщина, она пропустила их и безмятежно вошла в кабину.
Дети высыпали на улицу. Борисов, сжав зубы, утирал слезы. Компания медленно и рассеянно поплелась в свой двор. Разговаривать и обсуждать приключение никому не хотелось. Борисов стал чувствовать на себе неодобрительные взгляды…
На следующий день, когда он приблизился к своим друзьям, один из них вместо привычного “Борька!” выкрикнул: “Смотрите, Толстый пришел!”
Борисов оторопел, но ничего не сказал. Постепенно он стал Толстым для всей компании. Очень скоро его совершенно перестали называть по имени. Всем казалось, что Борисов всегда был просто Толстым, и по-другому его отродясь никто не звал.
“Толстым” он стал и с самого первого класса в школе. Чуть позже, в школе же, у него стали появляться уже и более обидные прозвища: Жирный, Жиртрест, Пузо, Толстожопый…
Борисов со средних классов стал активно перебарывать в себе ощущение этого клейма и стремился всечасно стушевывать впечатление о себе как о толстом парне. Только через много лет, когда улетучился из жизни Борисова последний человек, оставшийся из окружения его детства, исчезли и шутки и издевательства по поводу “толстого парня”. Но злосчастный комплекс из Борисова от этого не выветрился; Борисов стал работать на успех и временами достигать успеха, но ощущение себя как толстого парня оставалось. Косвенно это ощущение поддерживали неудачи в любви; Борисов страдальчески втягивал живот и выпрямлял осанку, общаясь с барышнями, и злился на них, поскольку ему казалось, что они не воспринимают всерьез толстых парней…
Создав образ вульгарного героя комедии, Борисов почти успокоился, довольно комфортно устроившись в этой роли. Он провоцировал людей, слегка безумствовал, заставляя этим обращать внимание все-таки прежде всего на свой внутренний мир, и наконец-то стал почти, почти забывать о том, что он, как бы то ни было, – толстый парень…
Но тут появились эти двое в его жизни: Никитин и Ада, и они ужасно унизили его, особенно – Ада; и Борисов теперь предавался мучительно-приятной мазохистской саморефлексии, и ненавидел Аду, и презирал Никитина…
Они заставили Борисова начинать все заново, снова переживать, страдать, и вынуждали его отказаться от новых приятных знакомых… то есть от них самих…
Борисов поклялся себе, что сделает все для того, чтобы не встретить больше ужасную Аду и презираемого Никитина, этих милых, но гадких и жестоких людишек… Поэтому мы позволим себе также забыть о Борисове и не встречаться больше с ним, забыть о слежении за его шутовствами и воспоминаниями, что даст нам прекрасную возможность полностью сосредоточиться наконец на главных героях этого повествования…
7
– Привет, ромашки! – вошла Даша.
– Хочешь вслух рассказов длинных? – отозвался Никита.
– Щербатая луна, – почему-то сказал Боря. А потом добавил: – И мы не в одной постели.
– Какие танцы? – слегка щелкнула Борю по лбу Даша. – На улице минус двадцать!
– Дверь открыла, – пробормотал Никита, – воздух, слепленный морозом, осчастливит.
– В переулках зима затаилась и ждет, что же будет, – согласилась Даша.
– Снег на ботинках, во взгляде – сплошная неправда, – буркнул Боря.
– Город грустил со мной, – не обращая на Борю внимания, сказала Даша, – летел за мною следом. Снегом.
– Угадай меня, но знай, что на дорогах будет скользко, – не унимался Боря.
– Хорошо, я буду сдержанной и взрослой, – все так же задумчиво продолжала Даша, глядя в окно. – Снег пошел, и, значит, что-то поменялось…
– Кроме счастья, есть зима, простуды, просто невезенье, – вторил ей Никита.
– Я множу окурки, ты пишешь повесть, – подошла к нему Даша.
Никита взял ее руку и задержал на некоторое время в своей ладони:
– Я держу тебя за руку, и все расплывается.
– Ради шутки поцелуй меня в висок, но осторожно, – пошутила Даша.
– Бери вазелин, и бежим целоваться, – ехидно покосился на них циничный Боря.
– Я задыхаюсь от нежности… – почти серьезно прошептал Никита, глядя Даше в глаза.
– Я понимаю: ни к чему разговоры, – ускользнула от его взгляда Даша. – Я не хочу с тобой ссоры…
– Так ненавидеть на самом на деле нельзя, – подмигнул Боря Никите.
– И я тебе друг, а ты мне – не то чтобы, – посмотрел на Дашу Никита.
– Не тупите, я не объявляла войну, – глубоко вздохнула Даша.
– Я чувствую, как звенят твои нервы, – осторожно сказал Никита.
– Не проще ли сказать? – не унимался Боря. – Ей проще быть немой!
– И полетели ножи и стаи упреков, – покачала головой Даша.
– Без таких вот звоночков, – произнес Никита, – я же – зверь-одиночка…
– Да, ты не такой, как все, – согласилась Даша, – и не любишь дискотеки…
– Делай со мной, что хочешь, – продолжал Никита. – Стань моей тенью до завтра!
– Так тянет расстаться, но мы же похожи, – кивнула Даша.
– Мне очень дорог твой взгляд, – громким шепотом сказал Никита. – Мне крайне важен твой цвет…
– Ты – белый и светлый, – улыбнулась ему Даша. – Я – темная, теплая.
– Может, я че не то говорю? – взволновался Никита.
– Я помню все твои трещинки, – успокоила его Даша. – Пою твои, мои песенки.
– Помнишь? – снова вмешался Боря. – Да нет – ни фига ты не помнишь!
– Ты зыришь с укором, а я, – раздраженно повернулась к Боре Даша, – обесцвечу глаза, обезличу тебя!
– Меня не стоит бояться, – сыронизировал Боря. – В меня не стоит влюбляться!
Даша подошла к Никите и шепнула ему на ухо:
– Твой аналитик – просто б..дь!
Никита удовлетворенно улыбнулся:
– Кто мне сказал: не получится? Если мне хочется – сбудется!
– Домой – слишком рано и пусто, – задумалась Даша. – С тобой – слишком поздно и грустно…
– Перестань, – сказал Никита. – Твои глаза – мои глаза. В них просто разные коды…
– Будем глотать в больнице лекарства, – меланхолично переключилась Даша. – Не думать про завтра, не включать телевизор…
– Сорви мои чувства, храни, как гербарий, – подавленно откликнулся Никита.
– Ты стоишь своих откровений, – внимательно взглянула на него Даша. – Я… Я верю, что тоже стою…
– С тобой, – ответил Никита, – мне так интересно… А с ними – не очень…
– Ты, – сказала Даша, – так откровенно любишь… Я так безнадежно попала…
– Ты гений, – улыбнулся Никита, – я тоже гений. Если ты ищешь, значит, нас двое…
– Я стала старше на жизнь, – медленно отстранилась от него Даша. – Наверно, нужно учесть…
– Я так боюсь не успеть, – уронил голову Никита, – хотя бы что-то успеть.
– Я ничего, ничего об этом не помню, – растерянно отвечала Даша. – Моя любовь осталась в двадцатом веке…
– Я вижу сон длиною в паранойю, – сокрушенно произнес Никита.
– Эта грустная сага никогда не закончится, – иронически простонал Боря.
– Песня сочиняет меня, – тихо сказал Никита, – я сочиняю песню…
– Время убивает меня, – так же тихо продолжила Даша, – я убиваю время…
– Мы – все, кто есть в этом мире, – убежденно произнес Никита. – Гордые? – да. Слабые? – нет.
– И в моем сердце совсем пусто, – подытожила Даша. – И холодно.
– Может, через пару тысяч лет, – закрыл глаза Никита, – ты увидишь след моих комет…
– Боже ж, я – циник, – ухмыльнулся Боря, – а ты говоришь про какую-то душу, пожалей мои уши!
– Ожиданье – самый скучный повод, – сказал Никита и притворился спящим.
– Сорок минут пролетели как слово “до завтра”, – рассеянно огляделась Даша и вышла.
VII
– То есть, вообще говоря, я вас люблю, – наконец выпалил Никитин.
– И что? – недоуменно посмотрела на него Ада.
– Потрясающе! – всплеснул руками Никитин. – Вы еще скажите: “ничем не могу помочь”!
– Ну, в принципе, так и есть, – невозмутимо отвечала Ада. – Ничем не могу вам помочь.
– Это цинизм или..? – не закончил Никитин.
– Это реализм, – сказала Ада. – В отсутствии сентиментализма и романтизма… Господи, Коля, мы же умные люди! Что вы от меня требуете – фальшивой деликатности?
– Неужели вы абсолютно ничего не чувствуете? – смотрел вниз Никитин.
– Почему? Чувствую, – мило улыбалась Ада. – Забаву. Забавная ситуация…
– Ах, забавная! – сквозь зубы сказал Никитин.
– Еще бы! – чуть не засмеялась Ада.
– Ну, вы должны были сказать, – предположил Никитин, – не знаю… что-то более женственное, что ли… Ну, там… взволноваться, почувствовать, что это… в общем-то, очень трогательно… Ведь трогательно, когда тебе признаются в любви?
– Первые несколько раз – да, – согласилась Ада.
– О, боже! – ударил себя по лбу Никитин.
– Прекратите! – потребовала Ада.
– Вы хотя бы должны были подумать, – рассуждал Никитин. – Принять мое приглашение и…
– Так вы меня никуда еще не приглашали, – развела руками Ада.
– Я как раз хотел, – стал оправдываться Никитин. – Вы своим хладнокровием…
– Но, помилуйте, – оборвала его Ада. – Куда вы меня пригласите? Неужели в ресторан?
– Ну, почему? – смутился Никитин. – Я…
– Скажите, Коля, – опять перебила Ада. – Зачем все это нужно? А главное – кому?
– Что именно? – не понял Никитин.
– Все эти игры в любовь, – пояснила Ада.
– Почему игры? – удивился Никитин.
– Сейчас же прекратите! – раздраженно сказала Ада. – Вы меня уже не обманете: я с самого начала увидела в вас умного человека. Так что не стройте теперь из себя дурака!
– Игры, значит? – нахмурился Никитин.
– Ну да, – провокационно улыбалась Ада.
– Может, вы просто… фригидны? – разозлился Никитин.
– Отдыхайте, Коленька, – фыркнула Ада и попыталась встать.
Никитин осторожно, но резко схватил ее за руку:
– Простите, простите… Вы меня совсем с ума свели!
Ада остановилась, но Никитин все еще держал ее руку, боясь, что она сейчас уйдет.
– Значит, Николай, вы тоже способны на жесткость, – в глазах Ады сверкнули злые искорки.
– Каюсь, каюсь, – пробормотал Никитин. – Но вы не зря говорите: “тоже”. Вот именно: это прежде всего вы – жесткая и жестокая!
– А если, – нетвердо начала Ада, – если я вам скажу, что… я сама не знаю, почему… но вы ведь чем-то меня заинтересовали, раз я…
– Играете со мной, – догадался Никитин.
– Только не в любовь! – строго сказала Ада.
– Хотите сказать: пока? – ласково заглядывал ей в глаза Никитин.
– Что значит – пока? – не поняла Ада.
– Может быть, пока еще не в любовь, – разъяснил Никитин. – Ведь в развитии возможно все…
– Не думаю, – снова ожесточилась Ада.
Никитин осторожно коснулся ладонями ее плеч и, не прижимаясь, но, находясь очень близко рядом с Адой, зашептал ей на ухо:
– Я знаю: век уж мой измерен. Но чтоб продлилась жизнь моя. Я утром должен быть уверен. Что с вами днем увижусь я…
– Как с вашим сердцем и умом, – грубо отстранила его Ада, – быть чувства мелкого рабом?
Никитин отошел на несколько шагов и повернулся к Аде спиной. С минуту продлилась тишина.
Наконец Ада подала голос:
– Fare thee well, and if for ever still for ever fare thee well!
После этих слов она развернулась и быстро зашагала прочь. Никитин тут же догнал ее и быстро заговорил:
– Нет, нет… Не надо так… Зайдите ко мне… В смысле, выпьем кофе. Поговорим спокойно и обстоятельно…
Ада остановилась и глубоко вздохнула:
– Что-то вечно заставляет меня производить самые нелепые и ненужные действия…
8
Даша стала разливать по фужерам шампанское.
– Как я не перевариваю Новый год! – сказал Боря. – Сидишь, ждешь чего-то… До двенадцати вроде как и напиваться неприлично!.. Потом кислятину эту лакать еще!..
– Ну ты прям как Крамаров в “Джентльменах удачи”! – откликнулся Никита. – Скажи еще: скучно без водки!
– Конечно, скучно! – согласился Боря. – Скучный праздник. Беспонт!
– А ну, Боря, приди в себя! – прикрикнула Даша, хлопнув Борю по руке. – Мы культурно отметим праздник и будем радостными!
– Взбодрись уже, Борян! – поддержал Дашу Никита. – Последний час в году остался. Глупо, конечно, но все-таки – традиция… Давай мы тебе право первого тоста предоставим!
– Ладно, извиняйте, если че, – наконец улыбнулся Боря. – Я и не алкаш совсем, если честно… И вы, ребята, – люди хорошие!.. Это я так… жизнь типа заела…
– Ну вот и чудно! – сказала Даша. – Праздники на то нам и даны, чтоб забывать о том, как жизнь заела…
Все взяли в руки фужеры.
– Давай, Боря! – подтолкнула Даша.
– Ну что ж, – важно сказал Боря. – Давайте выпьем… за дорогого нашего товарища Путина!
– Э-э-э! – досадливо поморщился Никита.
– Ну ты что, Боря? – произнесла Даша. – Что ты, единоросс что ли?
– Единорог я, – ответил Боря. – Сами ж говорите – традиция!.. Ну я и подумал: раз телика нет, надо помянуть Володьку!
– Помянуть – это другое, – сказал Никита. – Давай, Боря, от души чего-нибудь!
– Ладно, – махнул на них рукой Боря. – За проводы Старого года!
– Все поминки да проводы, – вздохнула Даша.
– Тьфу! – расстроился Боря. – Не угодишь вам! Ну, с наступающим, тогда уж…
Три фужера музыкально звякнули и были единовременно опрокинуты.
– Да это прекрасно, что нет телевизора! – обратилась Даша к Боре. – Давайте разговаривать! И ничего нам не помешает.
– О чем? – усмехнулся Боря.
– Можно вспомнить какие-нибудь запомнившиеся Новые годы, – предложила Даша.
– Да что там вспоминать! – протянул Боря. – “Ирония судьбы”, обращение президента и похмелье! И так каждый год.
– Давайте, вы мне поможете с материалом для книги, – сказал вдруг Никита.
– Это что значит? – насторожилась Даша.
– Ну, расскажем, допустим… – начал Никита. – Давайте каждый из нас расскажет историю своей первой любви… Как бы приторно не звучало это предложение!.. Это интересно, я думаю…
– Возможно, – задумалась Даша. – Первая любовь – это, значит, где-то в школе там, да?
– У кого как, – сказал Никита.
– Вот ты и начинай, – предложил Боря. – Посмотрим, у тебя как.
– Ну, ладно, – смущенно улыбнулся Никита:
– Я всегда любил ходить под дождем. Ходить под дождем – самый близкий вид деятельности к плаванию. А плаванье – единственный не утомляющий меня вид спорта. Единственное утешение во время ненавистного мне лета. Тем обиднее, что в последние годы я уже считаю удачным то лето, когда мне удается хотя бы один раз нырнуть в реку. Или нахожу успешным просто дождливое лето.
Есть что-то приятное в том, чтобы прийти домой мокрым с ног до головы. И с сознанием того, что это получилось не из-за досадной случайности. Не из-за падения в лужу. Не из-за мерзкой машины, обдавшей тебя грязной водой. А только из-за того, что у тебя нет зонтика.
Зонтик мне несколько раз пытались подарить. Сначала я их передаривал. Потом меня уличили в передаривании и серьезно попеняли мне за такое постыдное деяние. Тогда я стал складывать зонтики в чулан. Потом отвозить их на дачу. Думаю, при случае я смогу обеспечить любой магазин солидной оптовой партией зонтиков…
В тот день я тоже шел под дождем. Занятно смотреть на прохожих в дождь. Они все куда-то спешат, закутываются в какие-то нелепые плащи, прячутся под зонтиками и становятся похожими на грибы.
Навстречу мне шла девочка без зонтика. Она не то чтобы торопилась, но выглядела растерянной и испуганной. Как будто ей все равно куда идти.
– Мальчик, – сказала вдруг она мне. – Ты не видел собаку?
– Нет, – говорю. – Что за собаку?
– Белую, – сказала она.
Я поморщился, представив себе неприятную лохматую болонку. Но девочка добавила:
– С пятнами.
– Далматинец, что ли? – обрадовался я.
– Ага, – кивнула девочка.
– Потерялась? – сделал я расстроенное лицо.
– Да, – расплакалась вдруг девочка.
– Успокойся, – говорю, – я тебе помогу. А где твои родители?
– На работе, – напрасно пыталась девочка вытереть слезы. Лицо у нее и так было мокрое из-за дождя.
Мы стали бегать по дворам и спрашивать у всех прохожих про собаку. Прохожие угрюмо мотали головой и торопясь проходили мимо. Наконец мы нашли далматинца. Он спрятался под скамейку и так перепачкался, что мы с трудом его разглядели.
– Давай переждем дождь в подъезде, – сказал я.
– Давай, – сказала девочка, обнимая грязную собаку.
В подъезде на нас тут же накинулся какой-то спускающийся пенсионер.
– Вы, – говорит, – гадить, что ли, к нам пришли?
– Нет, – сказала девочка. – Собака приручена на улице делать свои дела.
– “Делать свои дела!” – скривил гримасу пенсионер. – Курить, значит, пришли? От родителей прятаться?
– Нет, – сказала девочка. – У нас и сигарет-то нету.
Тут далматинец рявкнул, и пенсионер метнулся вниз, обронив напоследок:
– Сейчас я вашим родителям пожалуюсь.
Я стоял, улыбался, смотрел на эту девочку, которая гладила далматинца, и чувствовал, что из всех людей мира мне хочется общаться только с ней. Но говорить сейчас ничего не надо. Сейчас лучше молчать. Слушать дождь и смотреть на нее. Она иногда бросала на меня благодарные взгляды. Тогда я улыбался еще шире.
Вскоре дождь закончился. Мы вышли. Девочка увидела какую-то старушку, и они с собакой побежали к ней. Я подумал, что это ее бабушка.
Вдруг обернувшись, девочка крикнула мне:
– Пока!
Я помахал ей рукой. Завтра, думаю, увижу ее. Где-то здесь ведь живет.
Но на следующий день я не встретил ни девочки, ни далматинца. И в течение недели я ничего о них не узнал. Хотя бродил по дворам и искал их.
Август заканчивался, и вскоре я опять пошел в школу. Однажды ранним утром я проходил через соседний двор и увидел ту самую старушку. Она выгуливала далматинца. Я подбежал к ней и спросил про девочку. Выяснилось, что старушка ничего про нее не знает. Эта девочка просто иногда подходила и играла с собакой. Однажды даже помогла найти потерявшегося пса. А потом куда-то исчезла…
Долгое время я воспринимал это происшествие примерно как какую-нибудь историю с привидениями. Когда я повзрослел, мне стало казаться, что я просто придумал этот случай…
Никита замолчал.
– Но ты снова встретил эту девочку уже после школы? – с надеждой спросила Даша.
– Нет, – помотал головой Никита. – Все. История закончилась.
– А я в школе ненавидел урок пения, – сказал вдруг Боря. – Мы там пели “Пропала собака” где-то раз в две недели. Поэтому извини, Никиха… но байка твоя реально не порадовала…
– Вообще-то это очень хорошо, – похвалила Никиту Даша. – Почему ты об этом не пишешь? Вот такие бы милые вещи и писал, а не чернуху всякую!..
– Нет, это не для литературы, – твердо сказал Никита. – Это так… интимный рассказ, предназначенный для одноразового исполнения в тесном кругу…
– Но ведь личный опыт автора всегда присутствует в произведении, – сказала Даша.
– Вовсе нет, – отрицательно помотал головой Никита. – То есть – все из личного опыта, разумеется, творится, но этот личный опыт настолько перерабатывается, что возникают совершенно фантастические картины. И они весьма отдаленно связаны с жизнью писателя… Ну, например, можно взять из жизни образ друга, а сделать его в своей книге неприятным человеком…
– Так это подсознание, – смекнула Даша. – Значит, ты преодолеваешь неприязнь к другу таким вот действием.
– Все-таки нет в творчестве законов, – сказал Никита. – Начинаешь описывать своего знакомого, а он по ходу повествования превращается во что-то совершенно новое, в такого человека, подобных которому ты никогда и не знал… Любишь, например, одну девушку, хочешь написать ее литературный портрет, а он распадается на два разных образа… В литературе, можно сказать, все гораздо проще, чем в жизни. Гораздо схематичнее и продуманней.
– Так что же это за внутренний мир, – спросила Даша, – если из него что-то ужасное рождается?
– Ужасным произведение искусства быть не может, – улыбнулся Никита. – Оно может быть страшным, пугающим… или вообще не быть произведением искусства, а быть ничтожным графоманством. Есть примитивные поговорки: “Что естественно, то не безобразно” и “Бумага все стерпит”. В них имеется определенный смысл. Применительно к литературе…
– Все же у писателей отличающиеся психологические характеристики, – убежденно сказала Даша.
– В этом тоже что-то есть, – сказал Никита. – Сублимация, замещение… Скажем, можно описать двух знакомых тебе в жизни женщин и заставить их быть в твоем произведении влюбленными друг в друга лесбиянками. Совершенно явная эротическая фантазия, воплощаемая в таком субститутном виде…
– Ну, хватит вам вумничать-то, – недовольно поморщился Боря. – Даша, рассказывай ты повесть своей первой любви…
– О’кей, – кивнула Даша. – Внимайте:
– Он был немного странным. Странным было и то, что из-за этого он мне нравился. Он сидел на последней парте. Это был первый на моей памяти человек, который еще в средних классах школы стал засыпать на уроках. Его звали Кеша. А кличка у него была совсем уж невероятная – Говнеша.
Несмотря на все это, я не могла перебороть в себе симпатию к нему. Он был очень вежливый. Не дергал девочек за косички. Раз по десять в день произносил “пожалуйста”. Плохо учился, но зато много читал. И все книги, которые я у него видела, мне казались жутко интересными. Одна из них называлась “Последний подвиг разведчика Утюгова”.
Я всегда сидела на первых партах. Поэтому общаться нам удавалось редко. Может быть, это случилось раза три за десять лет.
Однажды моя подружка принесла кроссворд. Мы сидели на перемене и разгадывали его. Мимо проходил Кеша. Моя подружка вспомнила, что он знаток книг.
– Послушай, Кеша, – сказала она. – Ты читал книжку… – она заглянула в газету, – “Прощай, оружие”?
– Конечно, – гордо ответил Кеша.
– И про что там? – спросила моя подружка.
– Про оружие, – сказал Кеша, немного подумав. – И еще про прощай…
– Про прощание с оружием, да? – улыбнулась я ему.
Но он не ответил. И пошел дальше – медленно и задумчиво.
– Какой он загадочный! – сказала я.
– Псих какой-то, – буркнула подружка.
Скоро у меня появилась возможность видеть Кешу чаще. Та самая моя подружка влюбилась в мальчика, которого звали Гена. А Гена был в некотором роде приятелем Кеши. Во всяком случае, он часто сидел с ним за последней партой. Если Кеша не спал, то они играли на уроках в морской бой.
Моя подружка было гораздо бойче меня. Она запросто могла подойти к Гене в любое время и заговорить с ним. Впрочем, Гена хоть и тоже плохо учился, но был спортсменом и пользовался уважением у сверстников. Поэтому общение с ним не могло скомпрометировать какую-либо девочку. Скорее, практически любой девочке польстило бы внимание Гены.
Но что я могла поделать? Мне нравился Кеша. Однако когда мы с подружкой подходили к их парте, Кеша угрюмо отворачивался и доставал книгу. Гена же улыбался и рассказывал нам анекдоты. Иногда мне казалось, что он специально заранее просил Кешу не мешать ему в таких случаях.
Что самое интересное, Кеша разонравился мне именно в тот день, когда он проявил чуть ли не героизм. Гена в тот день рассказывал нам с подружкой о своем презрении к чтению.
– Читают, – говорил он, – только всякие дурачки. Я совершенно не понимаю, как можно интересоваться книжками в наши дни. Лично я люблю футбол, рыбалку, собирать марки… Все что угодно, только не книжки! Меня, если честно, тошнит от одного вида книжек!
Кеша в это время сидел неподалеку, уткнувшись в книгу. Было видно, что он не читает, а внимательно слушает Гену. В какое-то время он совсем забылся и стал раздраженно барабанить пальцами по парте.
Гена тем временем все больше распалялся:
– Я считаю, что книжки нужны только для того, чтобы сдавать их в макулатуру! Книжки делают из людей придурков! Да вот взять хоть Кешку… – взглянул он в этот момент на друга.
– Заткнись! – вдруг рявкнул Кеша.
В классе настала полная тишина. Никто не подозревал, что Кеша умеет громко разговаривать, а тем более орать, да еще такие грубые вещи.
– Заткнись! – повторил Кеша, но уже не так громко.
Гена явно растерялся. Он смотрел на Кешу и не знал, как себя повести.
Тут Кеша резко вскочил из-за парты и бросил Гене в лоб книгу. А затем выбежал из класса.
Гена озадаченно потер синяк.
– Псих какой-то, – буркнула моя подружка.
– Точно! – неожиданно согласилась я.
И в этот самый момент я поняла, как это все было смешно и глупо – это увлечение нелепым Кешей. И в этот же миг я вдруг с особой нежностью посмотрела на бедного Гену, который так пострадал от нелепого Кеши.
Я очень-очень приветливо улыбнулась Гене. Он ответил мне такой же радужной улыбкой.
Моя подружка посмотрела на нас и нарочито громко скрипнула зубами. В этот же день мы с ней поссорились.
Правда, Гена все равно потом достался дурацкой Свете, которую за сочетание длинных ног с кокетливостью ненавидели все девчонки.
А я с тех пор, как будто назло Гене, полюбила читать.
– Занятно, – сказал Никита.
– Заимообразно, – похвалил Боря.
– Чего-чего? – не поняла Даша.
– Это у него эвфемизм такой, – объяснил Никита.
– Вот сейчас такой культурный Боря нам и поведает свое детское воспоминание, – приготовилась Даша.
– Эх! – кашлянул Боря. – Какой только ерундой с вами не приходится заниматься! Ладно, поехали:
– Все мои одноклассники то и дело втрескивались в моих одноклассниц. Я их в этом не понимал. Тогда я еще не пил, не курил… В общем, не знал жизни.
И тут вдруг появилась у нас в классе новенькая. Что-то в ней мне приглянулось. Наверное, характер. Добрый и покладистый, как мне показалось. Остальные одноклассницы были, наоборот, – модницами и выпендрежницами.
А новенькая еще и нехило выглядела. Смахивала на Алису Селезневу. Умела красиво улыбаться и смеяться только в тему.
Тогда я еще осторожничал с девчонками. Не въезжал в смысл жизни… Мне было легче дать в морду старшекласснику, чем сделать комплимент какой-нибудь цаце.
Короче, на нашу новенькую я только посматривал. Одобрял, что она всем нравится и в то же время никто не может к ней обратиться слишком запросто.
Я составлял в уме планы наступления. Выдумывал ситуации, когда мы с ней сможем надолго где-нибудь столкнуться. И тогда, мол, все само собой получится. Я был почти уверен, что со дня на день случится это столкновение. А на самом деле она даже не смотрела на меня, в то время как я пялился на нее во все глаза. Иногда меня начинал этот расклад злить, я забивал на всю свою стеснительность и неотрывно ее рассматривал. Но это не помогало. А подходить было западло. Что я ей скажу? “Ты болеешь за “Спартак”?”, что ли?
А однажды она украла у меня ручку. То есть я стопудово был в этом уверен. Свою ручку я бы ни с чьей не спутал. Новенькая даже не подумала не приносить ее в школу. Сидела и писала на уроках моей ручкой. В тот момент мне закрались в голову какие-то сомнения. Насчет того, есть ли у меня вообще чувство вкуса.
Тогда же я обратил внимание, что моя красавица как-то очень скудно одевается. В смысле, бедно и абы как. Может, поэтому она и вела себя так хорошо и скромно. А на деле была, наверное, полной дурой…
А скоро я застал ее с сигаретой. Утром она стояла недалеко от школы и спокойно курила с какими-то уродами. Тогда я еще не связывался со всяким отребьем. И меня это дико покоробило. А насчет того, что девчонка не должна курить, я и сейчас в этом убежден.
Разонравилась она мне, в общем, очень быстро. А потом ее в другую школу перевели, кажется. О ней все забыли. Я был рад, потому что мне было стыдно видеть ее рядом. И ощущать собственную дурость. Как я мог?.. и так далее…
Уже после школы я однажды заскочил в какой-то паршивый магазин. В каком-то городском захолустье, где я оказался чисто случайно. И чисто случайно мне почему-то понадобилась ручка. В канцелярском отделе я сунул продавщице десятку:
– Ручку, – говорю.
Я очень торопился и все такое.
Продавщица зачем-то вздохнула, дала мне ручку и говорит:
– А с бывшими одноклассницами, значит, не надо здороваться?
“Обалдеть! – думаю. – Это ж она. Первая любовь, я вас умоляю!”
– Привет, – киваю. – Извини, мне некогда…
Выбегаю на улицу, и как-то фигово мне.
“Че, – думаю, – за ерунда такая? Никогда больше в этот магазин не пойду”.
Но ирония судьбы здесь, по-моему, прослеживается, вполне реальная. Типа все в детстве закладывается… Да и вообще: по-моему, все эти первые любви, то есть самые первые, – это всегда полный идиотизм!.. Так же, как женятся когда, допустим, в восемнадцать лет…
– Мощно! – апробировал Никита. – Рассказчик ты, Борян!
– Стараюсь! – качнул головой Боря. – Да че, проблема, что ли, – байки травить?! Не дрова ж колоть…
– Внимание, ребята! – воскликнула Даша, глядя на свои наручные часы. – Новый год начнется через… Двенадцать, одиннадцать… Никита, разливай быстрее!.. Десять, девять…
VIII
Никитин налил в две большие кружки кипятковый кофе и сел напротив Ады.
– Что же вы молчите, Коля? – произнесла наконец Ада. – Расскажите что-нибудь…
– Что именно? – хмуро спросил Никитин.
– Как вы вообще поживаете.
– Well, well, well…
– Хм, вот как?.. Words, words, words… Знаете… все-таки я не могу принять этот ваш подарок… Не обессудьте, но… Вам лучше забрать его, как бы грубо это сейчас ни звучало…
– Я ничего вам не дарил.
– Полно, Коля. Я все равно заставлю вас забрать это обратно… Я, между прочим, порядочная девушка!
– Ах, вы – порядочная, значит?
– Николай!
– И вы – очень красивая, isn’t it?
– Господи, ну что вы хотите сказать?
– Я просто часто задумываюсь на этот счет… Может ли девушка быть ослепительно прекрасной и в то же время кроткой и скромной?.. Я все же больше склоняюсь к тому, что внешнее и внутреннее всегда едины…
– Прекрасная женщина, к вашему сведению, как раз и сочетает в себе прекрасную внешность и прекрасный внутренний мир… По-вашему, все красотки всегда вульгарны, а все порядочные девушки только потому порядочны, что они уродливы?
– Нет, я говорю о том, что красота, как правило, знает себе цену… Красота горда, она может быть и вульгарной, и несколько… непорядочной даже, но красоте можно простить все! Красота порочна, а добродетели, религиозность, высокие моральные устои – это вчерашний день, и сегодня это никого не интересует… Действительно, все это – удел дур и уродин… Красота – зла, если хотите!.. Вот вы верите, что я действительно в вас влюблен?
– Вполне…
– Правильно. Потому что вы уже давно знаете себе цену, и знаете, как легко в вас влюбиться… я думаю, не ошибусь, если скажу, что в вас может влюбиться практически каждый… А может, вы так и оставляете за собой повсюду, где бы вы ни появились, ворох отверженных воздыхателей… Что ж, возможно, такая, как вы, как раз и вправе искать свой идеал до предела, и если пока еще попадаются далекие от вашего идеала люди, вы проходите мимо… А если я скажу, что я вас обманул? Что я ни черта в вас не влюблен?
– Значит, вы – обманщик. А я могла бы стать жертвой…
– Все мы кругом обманщики. Никому нельзя верить.
– Все, Коля, вы меня достали! Сейчас начну сходить с ума я! Сейчас я вам все объясню! Разумеется, вы в меня не влюблены. Вы случайно увидели меня и захотели мною обладать, это же так просто! “Нет ничего невозможного!” – сказали вы себе и пошли в атаку…
Зазвонил телефон. Никитин встал, вышел в коридор и снял трубку:
– Але! (“Что вам надо? Шика надо! Шик – это Ада! Мне надо Аду. Она права. Она права? А я прав?”) Але! – говорите уже!
– Коля! – зашептала в трубку Настя (“О, черт!”). – Коля, надо поговорить. Встретиться.
– Не сейчас.
– Но ты же дома. Я сейчас приду.
– Нет, не стоит. Я уже ухожу.
– Ладно, я приду и подожду тебя. Ключи у меня остались.
– Нет, не надо! Давай потом… Але!.. Тьфу ты, черт!
Никитин повесил трубку и растерянно повернулся в сторону кухни, откуда на него с любопытством смотрела Ада. Никитин перебрал в уме все фразы, какие он только что произнес (“Але! – Не сейчас. – Не стоит, я ухожу. – Не надо, потом…” – вроде бы все. Все в порядке, кажется…)
– Кто это? – спросила Ада, лукаво наклонив голову.
– Это… дворник, – как-то механически произнес Никитин. (“Дьявол, что я несу? Какой дворник?! А, вот дворник – в окне. Подметает. Бог ты мой, какая нелепица! Как вообще возможно так потерять самообладание?..”)
– Какой еще дворник? – нахмурилась Ада. (“Она не слышит подметающего дворника. Ура. Хотя чему я радуюсь? Я несу полную чушь. Надо как-то выкручиваться…”)
– Да мой приятель, – неуклюже махнул рукой Никитин. – Дворником работает. У него и кличка такая – Дворник. Прозвище!
– То есть вы с дворниками общаетесь? – удивленно спросила Ада.
– Не с дворниками, – возразил Никитин. – А с дворником. С одним. А что? – нормальный парень. Такой… философ с метлой. Из поколения дворников и сторожей. (“Я идиот!”)
– Скажите лучше… дворничиха! – в упор посмотрела на него Ада. (“Что?! Неужели из кухни слышно, что там женский голос? Не может быть!”)
– Нет, дворник, – выдавил Никитин. – У него очень высокий голос. Он поет этим… как его?..
– Сопрано, что ли? – подсказала Ада.
– Ну да! – обрадовался помощи Никитин.
– Сопрано – женский голос, – откинулась на спинку стула Ада. – Может, вы не знаете, а ваш дворник на самом деле – женщина?
– Нет, Ада! – тяжело вздохнул Никитин. – Вы меня совсем запутали!
– Дворник, который поет женским голосом, – задумчиво заговорила Ада. – В самодеятельности, что ли, участвует? Или он профессионал? Поет в опере, а дворничество – для души!.. Какие у вас интересные друзья! Ах, Коля, Коля!..
– Знаете, я немного не в себе, – покраснел Никитин. – Давайте пойдем куда-нибудь…
– А что? – усмехнулась Ада. – Должен нагрянуть дворник?
– Ну хватит, Ада! – взмолился Никитин. – Я сказал… приятелю, что не могу. Все. А теперь предлагаю вам пройтись куда-нибудь?
– А если я не хочу никуда сейчас идти? – хитро посмотрела на него Ада.
– Ну, не упрямьтесь, – привстал Никитин. – Право, пойдемте!..
– Сейчас пожалует дворничиха, – не глядя на Никитина, медленно проговаривала Ада. – Николай меня проводит и устремится к ней. Девушка с метлой! Прелестное рандеву!
– Ну что вы, Ада? – суетился Никитин. – Я уйду с вами! Мы уйдем вместе, понимаете? И будем вместе, сколько вы пожелаете!
– Ничего, – издевательски продолжала Ада. – Дворничиха здесь отдохнет пока… Вы же все равно нигде не останетесь со мной на ночь!.. Вы это прекрасно знаете. И понимаете, что лучше дворничиха в руке, чем официантка в небе!
– Боже, боже! – хлопнул себя по лбу Никитин. – Ада, ну полно вам! Вы с лихвой отомстили мне сейчас за все некорректные слова, которые я, быть может, говорил вам! Довольно же! Ада, Ада, но не будем же…
В скважине входной двери послышался скрежет. (“Я пропал!!! Как же она так быстро? Она что – не из дома звонила?!”)
Ада замолчала. Никитин с жалким видом стоял посередине кухни. Настя закрыла за собой дверь и заглянула в кухню.
– Отлично! – воскликнула она. – Прямо из ада к нам поднялась сама Ада! Теперь мне все понятно!
– Вы что – знакомы? – в ужасе повернулся Никитин к Аде.
Ада встала, оперлась на плечо Никитина, одной рукой обвила его шею и прошептала ему на ухо:
– Настя – моя бывшая девушка.
***
Настя вошла вслед за Максимкой.
– Тише! – прижал палец к губам Максимка. – Кажется, все спят…
Максимка, не включая свет, взял Настю за руку и вошел с ней на кухню. Прикрыв за собой дверь, он зажег свет. Настя чуть не завизжала. Максимка вовремя прикрыл ей рот ладонью.
На полу спал дед, завернувшийся в фуфайку.
– Это мать, – сказал Максимка.
– Кто мать? – не поняла Настя.
– Мать выгоняет батю на кухню, – объяснил Максимка, – когда батя напивается.
– Вот как? – сказала Настя.
– Да, – сказал Максимка. – Так… Не беспокойся. Давай за стол сядем. Он все равно не проснется.
Сели за стол. Максимка налил два стакана чаю и достал бублики. Настя с плохо скрываемым отвращением оглядывала грязную кухню.
Вдруг старик в углу зашевелился и открыл глаза.
– Сынок! – радостно прошептал он, глядя на Максимку.
– Спи давай! – грубо ответил Максимка.
– Ну ты что? – обиделся дед. – Хоть с барышней меня познакомь!
– Пробьешься! – ответил Максимка.
– Я – Настя, – хмуро сказала Настя.
– А я – Максимкин отец, – сказал дед.
Настя хотела сказать: “Очень приятно”, но тут же передумала.
– Вы, собственно, Максимке кто? – бестактно спросил дед.
– Батя, че те надо? – раздраженно пнул его Максимка.
Настя хотела одернуть Максимку, но тут же решила не вмешиваться.
– Как че? – изумился дед. – Как че? Хочу узнать, что это за барышня с тобой пришла? Кто она – невеста тебе или кто?
– Черт в пальто! – прошипел Максимка, наклонил чайник и стал лить тонкую струю горячей воды на деда.
Дед стал закутываться в фуфайку. Максимка перестал поливать его. Тогда дед высунул из фуфайки лицо, обратил его к Насте и прошептал:
– Девушка! Хоть вы-то мне скажите…
– Любопытному Варнаве хрен оторвали! – процедил Максимка и наступил деду на колено.
“Ну, хоть не на хрен!” – мелькнуло в голове у Насти.
– У-у-у! – завопил дед.
– Молчать, скотина! – повелительно отчеканил Максимка.
– Разве за любопытство наказывают столь строго? – натянуто улыбнулась Настя и тут же подумала: “Господи! Что со мной? Что я такое говорю? Что за абсурд происходит на моих глазах? Почему я здесь – с каким-то шизофреническим Максимкой, с его жалким отцом, в этой грязной, ужасной квартире? И почему я здесь сижу, говорю какие-то глупости, а главное – не ухожу? Уже давно надо было уйти… Да и приходить сюда не надо было!.. Зачем я пошла? Что у меня с головой? Неужели меня по-настоящему влечет к этому жестокому непонятному Максимке?..”
– У тебя Эдипов комплекс, что ли? – произнесла наконец Настя.
– Да нет, – Максимка в конце концов оставил деда в покое, слегка пнув его напоследок и натянув ему фуфайку на голову. – Эдипов комплекс – это ж чисто литературное понятие. Гамлет и все такое… Или… Успенского, скажем, читала?
– Глеба? – спросила Настя.
– Эдуарда! – сказал Максимка. – “Дядя Федор, пес и кот”. Читала?
– Ну да, – неуверенно сказала Настя. – Мультфильм, во всяком случае, видела.
– Ну и как ты думаешь: есть у дяди Федора Эдипов комплекс? – весело спросил Максимка.
– А ты как думаешь? – прошептала Настя.
– Я думаю, что есть, – отвечал Максимка. – Суди сама: мать у него – этакая-растакая стервозина. Напоминает такую злобную сексапильную учительницу. Спроси у любого школьника: каждый пацан в школьные годы мечтает о сексе с самой своей жестокой учителкой. Как раз с такой, как эта мамашка, – в очках, с вечными претензиями и притязаниями на всевластие… А батя у дяди Федора? Тюфяк тюфяком! Стыдно не отбить у такого бабу!
– Хочешь сказать: даже сыну стыдно? – во все глаза смотрела на Максимку Настя.
– Ну, конечно! – воскликнул Максимка. – Наука, фигли-мигли! Против нее не попрешь! Писатели – они на то и писатели, что все свои детские комплексы в писанину свою засовывают!.. Короче, сынулька заводит себе кота. Кот – это что для ребенка? Слабое животное, которое можно мучить. Суррогат женщины, в общем! Мать, конечно, ревнует. Кота выставляют за дверь. Тогда дядя Федор – этот сообразительный и прагматичный щенок, который весь в мать, – решает уйти из дома. Да еще и пса себе завести в новом своем жилище! Своеобразный гарем у него получается…
– Ну все – хватит! – не выдержала Настя. – Что за мерзость?
– Погоди, – остановил ее Максимка. – Ты еще про “Крокодила Гену” не слышала! Там сплошные фаллические символы. То есть крокодил – это чистой воды фаллический символ. Чебурашка – это опять-таки слабое трогательное животное, символизирующее… Ну, то есть его уши, допустим, вполне можно сравнить с женской грудью… А там еще есть очередная стерва – старуха Шапокляк, которая, разумеется, жаждет любви с крокодилом и просит в голом виде лечь его на газон, якобы для шалости с одурачиванием прохожих, но мы-то знаем, что это на самом деле за шалость… А в этом произведении есть еще и девочка Галя – это такая личная Лолита Успенского…
– Все, замолчи! – оборвала Настя.
– Ну, хочешь, про Хармса поговорим? – осекся Максимка.
– Нет, я не люблю Хармса, – сказала Настя. – Я домой пойду. Уже поздно…
– Настя, подожди ты… – хотел было остановить ее Максимка, но Настя уже выбежала из квартиры.
Максимка раздраженно прошелся на кухне, еще раз пнул деда, с удовольствием прислушался к тому, как тот застонал, и вышел вон.
Настя открыла дверь.
– Здравствуйте! – поклонился ей Максимкин отец.
Настя в растерянности застыла.
– Кто там? – послышался голос Настиной матери из кухни.
– Это отец моего друга, – ответила ей Настя, – Максимки.
– Так что же ты его не пускаешь? – заглянула в коридор мать. – Здравствуйте. Проходите, пожалуйста…
– Здравствуйте, – еще раз поклонился Максимкин отец.
Он прошел в комнату и сел на диван.
– Знаете, – сказал он Насте, – а ведь у Максимки скоро happy birthday!
– Чего? – протянула Настина мать.
– Счастливый день рождения, – рассеянно сказала Настя.
– Так вот, – продолжал Максимкин отец, – давайте ему подарим.
– Что подарим? – спросила Настя.
– Да вот хотя бы, – пошевелил пальцами Максимкин отец, – полное собрание Хармса!
– Неужто у него нет? – удивилась Настя.
– Еще как нет, – махнул рукой Максимкин отец.
– Может, лучше Хемингуэя? – предложила Настина мать.
– Мама, ты не знаешь вкусов Максимки, – одернула ее Настя.
– Вы не знаете, – подтвердил Максимкин отец.
– Между прочим, – сказала Настя, – Максимка меня еще никуда и не приглашал.
– Приглосит, приглосит! – замахал руками Максимкин отец. – Еще как приглосит!
– Значит, вы пришли, – уточнила Настя, – чтобы нам вместе скинуться и купить ему подарок, так?
Максимкин отец смущенно потер шею и буркнул:
– Деньги – ваши, идеи – наши!..
– Ну, значит, так, сынок! – встал с бокалом в руках Максимкин отец. – Хармс, значит, – весьма хороший писатель. Будь, значит, сынок, человеком, да-с, человеком. Вот я, допустим, более не буду. Ну, вот честно, сын мой, не буду. Вот, смотри, значит, дарю я тебе, в общем, книги этого такого замечательного писателя Брамса.
– Хармса, – шепнул кто-то.
– Хармса, – поправился Максимкин отец. – Дарую тебе, значит, Хармса. Будь, значит, счастлив. Копил я, значит, деньги-то на эти книжонки довольно-таки долго, но для тебя… Для тебя, друг мой ситцевый, ничего-то мне, проще говоря, и не жалею!
– Ну все, папаша, садись! – железным голосом произнес Максимка. – Мерси!
Настя открыла дверь.
– А-а-а-а! – чуть не упал на нее рыдающий Максимкин отец.
– В чем дело? – отшатнулась от него Настя.
– Максимка, Максимочка, – застонал отец. – Плохо ему! Черт его знает, что он употребил-то вчера, а!
– А-а, хорошо, стало быть, погуляли вчера! – сообразила Настя. – Подарок-то ему понравился?
– Понравился, понравился, – заплакал Максимкин отец. – Настя, он за тобой послал! Любит он тебя!
– Потому меня и не пригласил, наверное! – усмехнулась Настя, но взглянула в страдающие глаза Максимкиного отца и стала одеваться.
В комнате у Максимки сидела красивая девушка. Максимка стонал. Девушка читала журнал.
Вбежали запыхавшиеся Максимкин отец и Настя.
– Это Ада, – показал Максимкин отец на сидящую девушку. – Двоюродная сестра Максимки. А это – Настя.
– Очень приятно! – сказала Настя.
– Очень приятно! – улыбнулась Ада, обнажив белоснежные зубы.
– Дайте лодку, – простонал Максимка.
– Вот дебил! – со злобой сказала Ада. – Обчитался Хармса!
– Ну ты что, Адочка, ты что? – запричитал Максимкин отец. – Он же умрет!
– Умрет – так тому и быть! – равнодушно отозвалась Ада. – Вы идите-ка лучше за лекарствами! Вот, врач сейчас оставил, – она сунула Максимкиному отцу рецепт.
– Бегу-бегу, – пробормотал Максимкин отец и выбежал.
Настя растерянно села на стул. Ада отложила журнал и стала дружелюбно ее разглядывать.
– Что это за шары? – замахал вдруг руками Максимка.
– Максимка умрет, – вздохнула Ада.
– Очень жаль, – смущенно пробормотала Настя.
– Кому? – приподняла брови Ада.
– Например, его отцу, – сказала Настя.
– Машкин убил Кошкина, – приподнялся Максимка.
– Лежи! – повелительно остановила его Ада. – А вам, Настя? Вам жаль?
– Очень, – прошептала Настя, закрыла лицо руками и заплакала.
– Успокойтесь, – встала Ада и подошла к Насте. – Встаньте, Настя…
Настя встала, утирая слезы. Ада обняла ее, крепко прижала к себе и стала нежно гладить ее обеими руками по спине. Настя уткнула лицо Аде в плечо и снова заплакала.
– Успокойтесь, успокойтесь, – шептала Насте на ухо Ада. – Повышенная чувствительность и впечатлительность – это хорошо… но, в общем-то, бессмысленно…
Настя наконец приподняла лицо и взглянула Аде в глаза. Ада смотрела на Настю с невероятной теплотой. Настя не выдержала и улыбнулась. Тогда Ада неожиданно ее поцеловала – резко, но мягко, она поймала Настины губы и впилась в них. Настя чуть отстранилась, но Ада крепко обхватила рукой Настин затылок и с упоением целовала ее взасос.
– Что вы делаете? – вырвалась вдруг Настя.
– Целую вас, – облизнула губы Ада.
– У постели умирающего брата, – схватилась за голову Настя.
– Без ложных предрассудков, – пожала плечами Ада.
– Хню, я хочу, чтобы у нас родился Бубнов! – неожиданно крикнул Максимка, метнулся вбок и чуть не упал с кровати.
Через неделю после Максимкиной смерти к Насте пришла Ада. Дверь открыла Настина мать.
– Проходите, проходите, – гостеприимно встретила она гостью. – Настя у себя в комнате…
Ада уверенной походкой прошла в Настину комнату, а мать с удовольствием посмотрела ей вслед.
“Что за девушка! – подумала она. – Картинка! Настя-то – красавица, ну а эта… Просто чудо!”
– Здравствуйте, Настя! – громко провозгласила Ада, входя в комнату.
Настя сидела за столом.
– Господи! – сказала она, повернув голову. – Здравствуйте…
– Не поминайте Господа! – усмехнулась Ада. – Кого вы хотите обмануть, Настенька? Вы мне очень рады!
– Вы ошибаетесь… – пробормотала Настя, но Ада уже подошла к ней сзади, наклонилась и обняла ее за живот, одновременно с этим целуя ее в шею.
Настя застонала и прикрыла глаза. Ада просунула руку ей под кофточку.
– Мама же может войти… – еле слышно проговорила Настя.
Ада улыбнулась, распахнула дверцы шкафа, стоящего боком к двери, схватила за руку покорную Настю и прислонила ее к внутренней стороне дверцы.
– Это безумие! – закрыла руками лицо Настя.
Ада опустилась на колени и стала задирать Насте юбку…
– Пойми, Ада… Это совершенно… неправильно и недопустимо…
– Кто же это сказал?
– Я так считаю.
– Ой ли?
– Перестань. У меня появился молодой человек…
– Правда?
– Да.
– И как же его зовут?
– Какая разница?.. Ну, Коля…
– Ф-ф-фр! Имечко!
– Чем тебе не нравится имя Николай?
– Имя нелепых никчемных неудачников. Вспомни обоих царей Николаев! Про писателей и говорить нечего. Что Гоголь, что Чернышевский – полные придурки!..
– А мне нравится имя Коля и нравится конкретный обладатель этого имени!.. Поэтому… Милая Ада, я прошу… Мы чудесно поразвлекались… но все! С этим покончено! Прости меня!.. Я не способна быть такой оригинальной, как ты!..
– Ты способна на многое…
– Я – сторонница традиционных отношений…
– Настя, меня еще никто так… не обижал и… не отшивал!..
– Ты привыкла сама всех обижать, не так ли? Контролировать ситуацию… Извини, что я… Хотя здесь даже не надо ничего объяснять: я такая, какая есть, и у меня нет перед тобой никаких обязанностей!
– Эх, Настя, ты губишь свой талант!
– Какой еще там талант?
– Я не знала никого, кто бы так роскошно отлизывал…
Короткие гудки.
Ада не поверила своим глазам. Ну да, это был он! Сидел и жевал что-то! Один! И, похоже, никого не ждет… Боже, какое глупое лицо!..
Ада видела его только раз. Она ехала в автобусе, а он с Настей не спеша прогуливался по главной улице. Настя крепко держалась за его руку, прижималась к нему и поминутно бросала счастливый взгляд вверх, чтобы рассмотреть самодовольное лицо своего дражайшего. Ада тогда еще почувствовала жгучую досаду, ей хотелось запустить в них камнем или еще что похуже. Сейчас же, рассматривая ужинающего Николая, она почувствовала жестокий азарт мести. К Николаю подсел какой-то боров. Надо не терять времени!.. – Вы что-нибудь еще будете заказывать? – подбежала к столику Николая Ада. Ее голос звучал нежно и сексуально…
***
Все так же молча все вдруг переместились в зал. Никитин и Настя расположились в креслах, стоящих в противоположных углах. Ада присела на диван.
Никитин оглядел комнату: “Вот он – мой угол! То, чего я добился. Скромный мещанский уют. Жалость-то какая. Музыкальный центр, дорогая мебель, пышная люстра. Комнатушка. Логово. Бездарно потраченные дни на ненавистной работе. И продолжать бездарно тратить эти дни? Ради чего? Чтобы вечером можно было забиться в эту нору. И что здесь? Трахнуть Настю. Это мило. Это круто. Но, оказывается, и это может надоесть… Ада стала моей ide fixe. Надолго ли? Что-то изменится, если бы она? Она такая… живая, подвижная, активная. Не в пример мне. И Насте. Я тянусь к ней из-за этого? Но ведь, кажется, удобнее и нужнее, и по всем параметрам лучше и выгоднее мне Настя. А почему она не осталась с ней? Да, это глупо. То есть… это круто. Классно. Немыслимо как-то. Как будто я оказался в каком-то бульварном романе. Хотя в бульварном романе у нас явно случился бы сейчас порнографический секс втроем. Как жаль, что я не в бульварном романе. Хи! Хи-хи! А это было бы… О господи, неужели я такой извращенец? Или это вполне обычная фантазия? Из тех, что почти никогда не воплощаются. Ну, только, если искусственным путем – с помощью проституток. Шведская семья. Черт, я идиот! По-моему, теперь для меня все кончено с обеими. Но с одной, как видно, вроде все бесперспективно (стихи, бля!) А от другой я практически добровольно отказался. И еще ведь не был уверен, что что-то выгорит на другом фронте. За двумя зайцами погонишься… Да я и не гнался. Это сюда не подходит. Я – метущийся лузер. Мечущийся. Мчащийся в пропасть…”
Никитин закрыл глаза. Ему вспомнилось детство. И самое светлое чувство любого нормального детства – любовь к родителям. Это самый прекрасный и безоблачный вид любви. Во-первых, никаких случайностей. Выбирать никого не надо. Родителей не выбирают. Во-вторых, тебя уже выбрали сами. Родители сами тебя захотели: сделали и оставили себе. Это великолепно!.. А потом начинаются разочарования.
Никитин всю жизнь помнил историю, поразившую в раннем детстве его воображение. У них дома – гости, маленький Никитин уже наелся до отвала и играет в коридоре, у входной двери. Звонок в дверь. Отец Никитина встает из-за накрытого стола, идет к двери, открывает. На пороге – сосед, толстый злобный мужик.
– Э, Петрович! – говорит он, не здороваясь. – Где моя сотка?
Отец стоит, наклоняя голову книзу, и бормочет о том, что сейчас у него нету, но на днях появится, скоро зарплата…
– Достал ты, Петрович! – строго отвечает сосед. – Ненадежный ты человек! Смотри! – чтоб завтра отдал!
Отец смущенно кивает: да, конечно, непременно, не беспокойтесь…
Но маленького Никитина поражает даже не это, не отвратительная смиренность отца, обычно такого властного и развязного… Его поражает наглое, невероятное вранье этого самого отца, который бесконечно внушал сыну, как постыдно и гадко кого бы то ни было обманывать…
Отец выходит к гостям и объясняет им ситуацию:
– Да хрен этот с четвертого этажа! “А когда вы мне мою сотню отдадите?” – мямлит мне… Я говорю: “Пшел нах!..”
Гости дружно заржали. Маленький Никитин – в шоке…
Невзрачная, казалось бы, историйка, но вот же – запомнилась!..
А потом следуют все большие разногласия с обоими родителями на почве всего чего угодно… В конце концов годам к восемнадцати Никитин начинает характеризовать своих родителей уже совсем не как родителей. По его собственному определению, родители превратились для него в автоматы для выдачи денег. Причем не совсем исправные автоматы, ибо деньги они выдавали с перебоями.
Никитину почти не приходилось сталкиваться с необходимостью выказывать какие-то несуществующие чувства к родителям. В сущности, он был им благодарен за такое воспитание: они никогда не требовали от него ничего сентиментального, не расспрашивали скрупулезно о его делах и избегали объятий и поцелуев с ним при недолгих разлуках.
Но все же ему приходило иногда в голову: а вот если бы… Вот, скажем, окажись он вдруг на идиотской телеигре “Поле чудес”. И, допустим, ведущему пришло бы в голову заставить его передать привет родителям. А Никитин взял бы и отказался. Что бы о нем подумали?.. Э-э, какой вздор-то! Что только не лезет в голову!..
В последних классах школы, и особенно – в университете, Никитин стал наблюдать, как его однокашники с наивным лицемерием переносят чувства, которых нет, с родителей на своих же однокашников противоположного пола. Никитин с вялым раздражением следил за бездарными играми в любовь, эти игры раздражали его так же, как и игра в любовь к алкоголю или к танцам до утра до упаду… Впрочем, он, конечно, был не прочь закрутить роман с той или иной симпатичной однокашницей; но он бы всенепременно отдавал себе при этом отчет в том, что такой роман представляет собой всего лишь интрижку, даже с оттенком пошловатости, которой следует стыдиться… С однокашницами не складывалось, Никитин отчасти этому и радовался, это позволяло ему нырять в самую вульгарнейшую пошловатость вне учебного заведения и при этом не чувствовать себя участником неприятного действа под названием “служебный роман”… “Я честнее многих, – с удовлетворением думал Никитин, гуляя по вечерам с какой-либо смазливой дурой, к которой, разумеется, нельзя питать иных чувств, кроме плотских. – Меня никто не видит, я позволяю своей даме (хы, даме!) вести себя так, как ей угодно, ведь в любом случае интрижка эта навеки останется между нами и никого из нас не запятнает позором”…
Ни в коем случае нельзя давать себе поверить в такой внешне правдоподобный обман. И если потом на горизонте возникнет какая-нибудь… Ада! да, вот такая вот божественная Ада… то можно без угрызений совести растирать в порошок все существующие и потенциальные интрижки, потому что вот оно! настоящее!!
Затем Никитин почему-то переключился в своих мыслях на забавную цель, которую он поставил себе в детстве. Когда в школе он начал проходить тургеневских “Отцов и детей”, его поразило чудовищное несоответствие занимательного, в общем, текста и той галиматической идеологии, которую вокруг этого текста нагромоздили. Никитин не хотел идентифицировать Базарова как типичного демократа-разночинца шестидесятых годов XIX столетия. Никитину хотелось читать эту книгу примерно так же, как студенческую повесть о жизни совковых комсомольцев. Причем роман Тургенева при таком прочтении даже выигрывал: аристократические дворяне царской России по всем параметрам привлекательнее бездушных пропагандистов из советского литературного трэша.
Цель Никитина в связи с этим заключалась в том, что он решил адаптировать роман “Отцы и дети” для детей. Никитин навсегда запомнил случай, когда он в начальных классах пытался читать прославленную книгу “Робинзон Крузо”, но у него из этой затеи ровным счетом ничего не получилось. А через несколько дней он наткнулся в своей же домашней библиотеке на красочное издание, заключающее в себе пересказ Дефо Корнеем Чуковским. Тогда Никитин и смекнул, что все хорошие книги следует адаптировать, потому как большинство хороших книг в оригинале написаны очень скучным и нудным языком. Уверенность в таком своем культурном убеждении Никитин пронес и до тех самых пор, когда он впервые прочел “Отцов и детей”. Мысли о пересказе Тургенева крепко владели им в течение нескольких лет, но, несмотря на это, за адаптацию он так и не принялся. Зато в уме Никитин практически все продумал: адаптация будет называться просто “Дети”, поскольку про отцов в юном возрасте читать никому не интересно; возраст главных героев Никитин намерен был изрядно уменьшить, так что студенты середины XIX века Евгений и Аркадий с его легкой руки должны были превратиться в современных школьников Женьку и Аркашку.
Никитин смутно представлял себе, как жилось в Российской империи, особенно, как жилось там детям. Поэтому все действие решено было перенести в наши дни. Из-за такой вольной редукции на всех уровнях менять пришлось бы практически весь оригинальный текст.
Школьник Аркаша приезжает на каникулы в деревню, где сейчас живут его отец и дядя, находящиеся в отпуске. Братьев Кирсановых – Николая Петровича и Павла Петровича – Никитин инфантильно преобразил в дядю Колю и дядю Пашу.
Аркаша привозит с собой школьного друга Женьку – нагловатого развитого пацана, стремящегося к беспринципности (Никитин не хотел особо мудрить с трактовкой нигилизма). Вместе они шокируют взрослых, приобретают новых друзей и знакомятся с симпатичными девочками – сестрами Одинцовыми, в которых влюбляются.
Модернизировать реалии глубокой старины, как представлялось Никитину, было довольно легко, хотя порой и приходилось поломать голову над наиболее целесообразным осовремениванием. Так, Никитин долго не мог решить, как же поступить с горничной Фенечкой, ведь понятно, что сегодня наличие прислуги выглядит некоторым анахронизмом. При том Никитин не хотел делать семью Кирсановых какими-то преуспевающими бизнесменами, и к служанке в деревенском домике могло с подозрением отнестись даже детское сознание.
В конце концов проблему прислужницы Никитин решил для себя не лишенным остроумия способом: горничная Фенечка юмористически превратилась в собачку Феньку.
“… – Ух ты, а это кто? – закричал вдруг Женек.
– А это наша собачка Фенька, – ответил Аркаша.
– Какая хорошенькая собачка! – подбежал к ней Женек. – А можно ее погладить?
– Можно, конечно! – усмехнулся Аркаша.
– А она меня не укусит? – спросил Женек.
– Ну что ты! – махнул рукой Аркаша. – Ведь я с тобой. А я – хозяин.
– И верно! – сказал Женек, опустился на корточки и стал гладить Феньку.
– Вообще это папина собачка, – сказал Аркаша. – Он ее берет с собой на охоту.
– Ой, а это кто? – удивился Женек. Он вдруг обнаружил, что рядом с Фенькой лежит совсем маленький щеночек.
– А это Фенькин щеночек, – сказал Аркаша. – Папа одного щеночка решил оставить, чтобы вырастить его и сделать из него большого охотничьего пса.
Пока Женек гладил Феньку и ее щеночка, Аркаша встал и стал смотреть вдаль – на простирающийся вдалеке лес и на солнышко, освещающее этот лес своими яркими лучиками.
– Смотри, какая красивая природа! – обратился к Женьку Аркаша.
– Да ладно, чего там природа? – привстал Женек. – Природа, братец, – это ерунда!
– Что ты такое говоришь? – нахмурился Аркаша. – Неужели тебя не радует это чудесное солнышко и этот красивый лес? Погляди, какая красота!
Вдруг из дома донеслись звуки пианино. Аркаша прислушался и подумал: “Однако же, как замечательно сочетается эта красивая музыка с этим красивым видом, на который я сейчас гляжу! Прямо как в кино!”
Но Женек вдруг чему-то улыбнулся.
– Что это такое? – спросил он Аркашу, изображая руками игру на пианино.
– Это папа, – сказал Аркаша.
– Твой папа играет на пианино? – снова улыбнулся Женек.
– Ну да! – сказал Аркаша, не понимая, что так развеселило его друга.
Женек вдруг заливисто захохотал и повалился на землю, дрыгая ногами от смеха.
– Ой, не могу! Играет на пианино! Ну надо же! Умора!
Аркаша совершенно на этот раз не понял своего друга, нахмурился и пошел в дом.
Однажды дядя Коля вышел на крыльцо покурить сигарету и услышал, как на сеновале о чем-то шепчутся Аркаша с Женьком.
– Как ты можешь судить о моем папе? – говорит Аркаша. – Ты его совсем не знаешь.
– Да нет, – отвечает ему Женек. – У тебя замечательный папа. Но он ведь уже совсем взрослый человек. Он уже ничего не добьется. Его песенка спета.
Аркаша на это молчит.
Дядя Коля в задумчивости докуривает свою сигарету и возвращается в дом.
– Я тут видел, как твой папа читал какой-то детектив, – продолжает тем временем Женек.
– И что? – не понимает Аркаша.
– Ну как что? – втолковывает ему Женек. – Детективы – это же ерунда. Дай ему почитать какую-нибудь дельную книжку.
– Что бы ему дать? – спрашивает Аркаша.
– А ты дай ему “Записки Пиквикского клуба” Диккенса, – говорит Женек.
– А я и сам так думаю, – не моргнув глазом, отвечает Аркаша. – Это очень умная и интересная книжка.
На самом деле Аркаша вовсе и не читал эту книжку. Он просто часто слышал о ней от Женька, и даже однажды начинал было ее читать, но она показалась ему слишком толстой и скучной, и он ее забросил. Но чтобы не осрамиться перед Женьком, Аркаша делал вид, что книжку эту он прочел и что она ему понравилась.
– Видишь, как получается, – говорил дядя Коля дяде Паше. – Наша песенка спета, мы уже с тобой ничегошеньки не добьемся. Может быть, этот Женька и прав. Но меня только одно огорчает. Я думал, что, взяв отпуск летом, как раз когда у Аркаши каникулы, мы с ним сойдемся по-настоящему. Как отец с сыном. А оказывается – он уже меня обошел. Понять мы друг друга уже не сможем.
– Да что ты такое говоришь? – возражал дяде Коле дядя Паша. – В чем это Аркашка тебя обошел? Чем это он от нас отличается? Это все этот дружок его, Женька, в голову ему вбил всякую ерунду.
– Ну почему же? – не соглашался дядя Коля. – Женька – очень умный мальчик. Я не вижу ничего дурного в том, что у Аркаши такой друг.
– Больно важничает этот Женька! – протянул дядя Паша.
– Да, – на этот раз согласился дядя Коля. – Важничает. Но такие уж они, современные дети. Я только одного в толк не возьму. Я, кажется, все делаю, чтобы не отстать от современной жизни. И рок-музыку, понимаешь, послушиваю, и в компьютерные игры играю, и в разном там молодежном сленге соображаю. А они говорят, что моя песенка спета. Да ты не поверишь – я и сам уже начинаю думать, что она точно спета.
– Почему это? – удивился дядя Паша.
– А вот почему, – отвечал дядя Коля. – Сегодня сижу я и читаю свой детектив. И вдруг подходит Аркаша, улыбается так жалостливо, вынимает у меня тихонько из рук этот детектив и кладет передо мной толстенную книжку. А детектив с собой уносит.
– Ишь ты! – нахмурился дядя Паша. – И какую же он тебе книжку дал?
– Вообрази себе – Чарльз Диккенс, – сказал дядя Коля. – “Пиквикский клуб”.
– Гм! – промычал дядя Паша. – Аркаша начинает заботиться о твоем умственном воспитании. Ну и пробовал ты читать этого Диккенса?
– Пробовал, – кивнул головой дядя Коля.
– И как? – спросил дядя Паша.
– Или я глупый, или эта книжка – ерунда на постном масле! – сказал дядя Коля. – Наверное, все-таки это я глупый, а не книжка. Да, наши песенки спеты.
– Ну уж нет! – возмутился дядя Паша. – Я еще поставлю этого Женьку на место, вот увидишь!
Женек с Аркашей шли домой, как вдруг из подворотни вынырнул какой-то бойкий чумазый мальчик.
– Женька! – заорал мальчик и побежал навстречу Женьку.
– А, Витька, – сказал Женек, продолжая идти, – а ты чего здесь делаешь?
– А я на каникулах здесь отдыхаю, – поравнялся с ними Витька. – У бабушки. А это твой друг, Женька? – прыгал вокруг них Витька.
– Ага, познакомьтесь, – лениво сказал Женек. – Это Аркаша. Это Витька.
– Вот здорово! – продолжал подпрыгивать Витька. – Я давний Женькин друг. Когда Женька при мне первый раз сказал, что нужно ничему не удивляться и никогда не умываться, я пришел в такой восторг! Женька, можно сказать, жизнь мою изменил!.. Слушай, Женька, пошли в гости!
– К кому? – неохотно спросил Женек.
– К девчонке одной, – ответил Витька. – Евдокся ее зовут.
– Что за Евдокся? – прыснул Женек. – Какое смешное имя!
– Да тоже здесь на каникулах отдыхает, – махнул рукой Витька. – Хорошая девчонка. Мечтает, Женька, с тобой познакомиться.
– Сходить, что ли, Аркаша? – покосился на друга Женек.
– Витька, привет! – выбежала им навстречу бойкая чумазая девочка.
– Это Женька. Это Аркаша, – проговорил Витька отрывисто, подражая Женьку.
– Проходите, – сказала Евдокся. Посмотрела на Женька и говорит: – А тебя я знаю.
Женек поморщился. В общем, во внешнем виде Евдокси не было ничего дурного, но было у нее какое-то странное выражение личика. Когда кто-либо смотрел на Евдоксю, ему так и хотелось спросить: “Девочка, ты что, хочешь кушать?” Или: “Девочка, тебе грустно? Девочка, ты чего-то боишься?” И она, как Витька, не могла долго сидеть на одном месте. Все время прыгала и мельтешила перед глазами. У того, кто впервые видел Евдоксю, с непривычки могла даже закружиться голова.
– Да, да, я тебя знаю, Женечка, – повторила она. (У нее была привычка, как у многих девочек, считающих себя веселыми и развязными, – называть мальчиков ласково: Женечка, Петечка, Гришечка, Васенька, Мишенька и так далее.) – Кто хочет конфетку? – спросила она.
– Я хочу! – громко крикнул Витька и выхватил целую горсть конфеток из вазочки, которую держала в руках Евдокся. – И попить чего-нибудь дай!
– Сладкоежка! – задорно сказала Евдокся и показала Витьке язычок. – Не правда ли, Женечка, что Витечка – ужасный сладкоежка?
– Я не сладкоежка, – обиженно сказал Витька. – Я просто люблю сладенькое. Это не мешает мне ничему не удивляться и никогда не умываться.
– Нет, мешает, мешает! – капризно закричала Евдокся и топнула ножкой. – Как ты считаешь, Женечка? Мешает это Витечке или нет?
– Вообще-то мороженое вкуснее конфеток, – сказал Женек.
– Я тоже обожаю мороженое! – захлопала в ладоши Евдокся. – Я даже сама научилась готовить мороженое из молочка и сахарка. Только еще немножечко не получается. Надо мне еще почитать у мамочки “Книжечку о вкусненькой и здоровенькой пище”. А ты читаешь книжечки, Женечка? “Гарри Поттера” читал? Прочти, пожалуйста. Ведь тебя интересуют умненькие книжечки – мне Витечка рассказывал. “Гарри Поттер” – это довольно умненькая и интересненькая книжечка. Интересней, чем кино. А что, Женечка, твой друг все время молчит? Аркашечка, ты почему молчишь?
Евдокся непрерывно болтала, задавала вопросы, и Аркаше, который на самом деле давно хотел что-нибудь сказать, просто не удавалось раскрыть рта.
– Витечка, ты знаешь, – щебетала Евдокся, – а я на тебя обиделась!
– Почему? – с трудом выговорил Витька. Его рот был забит конфетками.
– Я слышала, что ты опять стал слушать Аленочку Апину. Как тебе не стыдно, Витечка? Аленочку Апину уже давно никто не слушает! Сейчас все слушают Димочку Биланчика! Разве Аленочку Апину можно сравнить с Димочкой Биланчиком? Женечка, чего ты стоишь как столб? Садись на стульчик – вот же свободный стульчик! Ты, Женечка, может быть, не знаешь, а вот я тебя жутко боюсь!
– Это почему? – удивился Женек.
– Ты очень странный мальчик, – смотрела на него Евдокся, хлопая ресницами. – Мне Витечка все-все про тебя рассказал! Ты всегда всем недоволен, ты ничему не удивляешься и никогда не умываешься!
– Кажется, Витька меня не совсем правильно понял, – смешался Женек. – А много ли у вас с Витькой здесь знакомых мальчиков и девочек? А то мы с Аркашей все вдвоем да вдвоем – нам уже скучно стало. На рыбалку – вдвоем. Купаться – опять вдвоем. Даже телевизор только вдвоем смотрим.
– Да здесь очень много живет разненьких мальчиков и девочек, – ответила Евдокся. – И все такие разненькие – счастливенькие, несчастненькие… Хи-хи!.. Вот я, Витечка, потом недалеко живут сестрички Анечка и Катечка. Анечка – очень миленькая девочка, но какая-то немножечко задавака. Вообще сейчас все девочки – такие страшные задаваки! Их нужно как-то образумливать!
– Ничего ты с ними не сделаешь! – возразил Витька, который наконец слопал все конфетки из вазочки. – Их можно только дергать за косички. Я как раз и дергаю. А что еще делать с такими воображалами, которые к тому же не понимают наших мальчишеских разговоров!
– Да им совсем и не нужно понимать мальчишеские разговоры, – сказал Женек.
– Ничему не удивляться и никогда не умываться! – крикнул вдруг Витька, воспользовавшись случаем совершить дерзкую выходку в присутствии Женька.
Аркаша наконец не вытерпел.
– Сумасшедший дом какой-то! – шепнул он на ухо Женьку. – Давай лучше пойдем отсюда.
Женек кивнул, встал и молча вышел. Аркаша последовал за ним.
Несколько дней спустя один местный мальчик пригласил Женька и Аркашу на свой день рожденья. На этом празднике было очень много разных мальчиков и девочек, но Женек и Аркаша никого не знали, и поэтому, в основном, сидели в стороне. Они ели мороженое, разговаривали, как всегда, только друг с другом, и иногда еще к ним подбегал Витька.
Витька показывал им на разных мальчиков и девочек и отпускал на их счет разные шуточки. Например: “Поглядите, это Костя! Не правда ли, какой толстый мальчик? А зовут, поди ж-ка ты, – Костя! А костей-то у него и не нащупаешь, ха-ха-ха!” Или: “Полюбуйтесь, какой длинный нос у этой девочки! Ее зовут Кристина. А знаете, как ее дразнят в школе? Кристина-Буратино, ха-ха-ха!”
Вдруг Витька чуть ли не закричал:
– Ой, глядите! Анечка пришла!
Аркаша оглянулся и увидел симпатичную девочку.
– А ты ее знаешь? – спросил он Витьку.
– Еще бы! – заверил Витька. – Хочешь, познакомлю?
– Да нет, не надо, – законфузился Аркаша. – Зачем?
– Пойдем, пойдем, – уже тащил его за руку Витька.
Аркаша подошел с Витькой к Анечке и стал смотреть в пол. А когда Витька отрывисто, по своей новой привычке, сказал: “Это Аркаша. Это Анечка”, Аркаша почувствовал, что он почему-то краснеет.
– А почему этот Аркаша такой красненький? – засмеялась вдруг Анечка.
– Вовсе я не красненький! – поднял наконец глаза Аркаша. – Сама ты красненькая!
– А какой же ты, по-твоему? – продолжала смеяться Анечка. – Зелененький, что ли?
– Сама ты зелененькая! – обиженно сказал Аркаша и отвернулся.
– Ну, ладно-ладно, – потянула его за рукав Анечка. – Посмотрите, какой обидчивый!
“Сама ты обидчивая!” – хотел было опять нагрубить Аркаша, но вместо этого повернулся к Анечке и улыбнулся ей.
Через несколько минут он уже с увлечением размахивал руками и рассказывал Анечке обо всем на свете, что только ему в голову взбредет. Анечка очень живо реагировала на Аркашины рассказы: она ахала, смеялась, качала головой…
– А с кем это ты, Аркаша, стоял, – спросила вдруг Анечка, – когда вы с Витей ко мне подошли?
– А-а, так ты его заметила, Анечка? – обрадовался Аркаша. – Хороший мальчик, ведь правда? По-моему, так по нему сразу видно, что хороший мальчик! Это Женька, мой друг.
Аркаша принялся говорить о своем друге. Он так интересно о нем рассказывал, что Анечка даже повернулась и внимательно посмотрела на Женька.
– Аркаша, приходи завтра ко мне в гости, – сказала Анечка. – И приведи с собой своего друга Женю. Мне очень интересно познакомиться с мальчиком, который ничему не удивляется.
– Хорошо, – сказал Аркаша. – Мы придем.
– Ты что, влюбился в эту Анечку? – обиженно сказал Женек, когда Аркаша наконец возвратился к нему. – Оставил меня тут – и давай любезничать со своей Анечкой!
– Вовсе я с ней не любезничал, – опять покраснел Аркаша. – Между прочим, она нас завтра в гости к себе зовет…”
Никитин не хотел себе в этом признаваться, но написать эту повесть ему хотелось вовсе не из заботы о детишках. “Отцы и дети” так притягивали Никитина по той простой причине, что история перипетий между Базаровым и Анной Одинцовой напоминала ему историю его первой любви. Отсюда – и чисто психоаналитическое объяснение этому странному упрощению классического романа до ребячьей повестушки.
“…На следующий день Женек и Аркаша уже подходят к дому Анечки.
– Поглядим, что это за девочка! – говорит Женек.
Анечка сама выбегает им навстречу, смеется и хлопает в ладоши.
Аркаша говорит:
– А это мой друг Женька.
– Привет, – говорит Женек, но смотрит почему-то не на Анечку, а на Аркашу.
“Э-э, братец, да ты и сам стесняешься!” – думает Аркаша.
Женек и сам чувствует свою стеснительность.
– Ну, чего делать будем? – нарочно развязно говорит он и не хуже Витьки плюхается на скамейку возле Анечкиного дома.
А сам думает: “Вот тебе раз! Девчонки испугался! Что за чепуха такая?”
– Давайте чаю выпьем с вареньем! – говорит Анечка.
– А варенья много? – спрашивает зачем-то Женек.
“Ну прямо как Витька!” – с удивлением думает Аркаша.
– Много, много! – смеется Анечка. – На всех хватит. Пойдемте в дом.
Они идут в дом, а Женек думает: “Зачем это я про варенье спросил? Я же совсем варенья не хочу! Чушь какая-то со мной происходит!”
И вот сидят они на веранде и пьют чай. А Женек все время разговаривает. Разговаривает и разговаривает – Аркаша даже рот раскрыл от удивления. Что это сегодня с Женькой? Никогда он так много не болтал!
– Сейчас моя сестренка придет, – говорит Анечка. – Катенька. Она меня всего на год младше. И она очень здорово играет на пианино. Ты, Женя, как я понимаю, не очень-то жалуешь музыку. А ты, Аркаша, кажется, напротив – любишь музыку слушать, да?
Аркаша стал рассказывать о своем папе, который тоже играет на пианино.
Женек тем временем листал Анечкин альбом с фотографиями. “Какой я смирненький стал”, – думал он про себя.
Тут входит девочка. Тоже очень симпатичная, и только чуть-чуть поменьше Анечки.
– А вот и Катенька, – говорит Анечка.
Катенька держала в руках букет цветов.
– Какие красивые цветы! – всплеснула ручками Анечка. – Это ты все сама нарвала?
– Сама, – говорит Катенька.
Аркаша отметил про себя, что Катенька – тоже очень славная девочка, вот только очень скромная. Ни на него, ни на Женька даже ни разу не посмотрела.
Анечка вдруг возьмет да как выхватит у Женька из рук альбом с фотографиями. Женек даже на месте застыл от такой неожиданности.
– Хватит, Женя, фотографии рассматривать! – смеется Анечка. – Я же знаю, что ты их только из приличия рассматриваешь.
Женек только руками развел. Мол, ну и девчонка – и все-то она понимает!
– Катенька, ты знаешь, – говорит Анечка, – вот этот мальчик – его зовут Аркаша – очень любит слушать, как на пианино играют. Может, ты сыграешь ему что-нибудь?
Катенька вздохнула и опустила глаза. Она явно не хотела сейчас играть на пианино, но она была хорошей девочкой, настолько хорошей, что слушалась не только родителей, но и старшую сестру. Другая девочка на ее месте непременно бы нагрубила старшей сестре, тем более такой, которая старше всего-то на год. Другая девочка могла бы, например, сказать в таком случае: “Если тебе так хочется, так иди и сама поиграй на пианино!” Но Катенька, как вы уже поняли, была исключительно хорошей и доброй девочкой. Она встала и последовала в дом, где стояло пианино. Аркаше пришлось идти за ней, хотя он был недоволен этим. Ему казалось, что Анечка его спроваживает, а он чувствовал, что понемножечку начинает в Анечку влюбляться, хоть он и отгонял от себя это чувство изо всех сил.
Катенька подняла крышку пианино и говорит:
– Что тебе сыграть?
– Да мне все равно, – равнодушно говорит Аркаша.
– А Моцарта ты любишь? – спрашивает Катенька.
– Моцарта? – задумался Аркаша. – Моцарта люблю.
На самом деле Аркаша не отличал, где Моцарт, а где кто-то еще. Он просто любил слушать, как на пианино играют. Но он не хотел, чтобы Катенька узнала, что он не знает музыки Моцарта. Ему казалось, что Катенька начнет из-за этого смеяться над ним, да еще и расскажет Анечке, что он не разбирается в музыке, а уж Анечка его совсем засмеет. Вот потому Аркаша и обманул Катеньку, сказав, что любит Моцарта, хотя на самом деле совершенно не знал, какие именно мелодии сочинил Моцарт. Такое вообще довольно часто случалось с Аркашей. Ему всегда было стыдно признаться, что он чего-то не знает, вот он всегда и говорил, что все обо всем знает и во всем разбирается. Из-за этого Аркашу считали очень умным и сообразительным мальчиком. Аркаша был, конечно, умный мальчик, но все же он многого не знал из того, о чем говорил. Ему даже иногда казалось поэтому, что он совсем не умный, а даже наоборот – совершенно глупый мальчик. Это доказывает, что он был еще и хорошим мальчиком, то есть он, хоть и обманывал, но его потом из-за этого мучила совесть. “Как же это я всегда говорю, что я все знаю? – думал Аркаша. – А на самом-то деле я ведь почти ничего и не знаю. Все думают, что я умный, а я, может, совсем глупый? Нет, надо окончательно перестать обманывать. В другой раз если спросят, знаю ли я то-то, а я не буду знать, то я так и скажу, что не знаю”. На этом решении совесть Аркаши всегда успокаивалась, но когда он действительно сталкивался с такой ситуацией, то опять обманывал и говорил, что все знает. “Ладно уж! – думал он в такой момент. – Это я в последний раз сейчас обманываю. Больше никогда не буду!”
Вот и сейчас Аркаша соврал про Моцарта, его уже начала грызть совесть, но он твердо сказал себе: “Это я в последний раз сейчас обманул!” Совесть тут же успокоилась, и Аркаша стал слушать, как Катенька играет на пианино музыку Моцарта.
Аркаша смотрел на то, как Катенька старательно, глядя в ноты и совсем не оборачиваясь на него, трогает пальцами клавиши. В этот момент Аркаша опять подумал, что Катенька тоже – очень симпатичная и хорошая девочка.
Когда Катенька закончила играть, Аркаше захотелось сказать что-нибудь этой девочке. И он сказал, что ему очень понравилась эта мелодия (причем он тут же опять приврал, что уже слышал эту мелодию раньше и что она ему якобы уже давно очень нравится). Потом он спросил, почему она сыграла именно эту мелодию (и опять присочинил, сказав, что удивительно, как это Катенька угадала, что он хотел послушать именно эту мелодию Моцарта). Поскольку Катенька почему-то молчала, то Аркаша тут же поинтересовался, учится ли она в музыкальной школе или кто-то из родственников научил играть ее на пианино. Но Катенька опять молчала. Аркаша очень удивлялся этому.
Катенька была очень хорошая и толковая девочка. Правда, те, кто ее плохо знал, думали, что она – чрезмерно стеснительная и замкнутая девочка. Но это было не совсем верно. Катенька любила и повеселиться, и побегать, и даже попроказничать, но только в кругу самых близких друзей. Если же Катенька сталкивалась с кем-то незнакомым, то она сидела тихонько, молчала и все время опускала глаза. А когда она привыкала к незнакомым людям, и они уже становились для нее совершенно знакомыми, она вновь принималась веселиться, бегать и даже не стеснялась слегка проказничать. А человек, который еще недавно был для Катеньки незнакомым, непременно удивлялся в таких случаях. “Надо же! – говорил такой человек. – Я думал, что Катенька – ужасно скромная и малоподвижная девочка, а она, оказывается, – вполне бойкая и смешливая”.
Но к Аркаше Катенька, конечно, еще совсем не привыкла, и поэтому он не знал, какая она на самом деле, и сам стал смущаться от того, что Катенька так сильно смущается.
Вечером, когда Анечка легла спать, она перед тем, как заснуть, стала думать о своих гостях. Женек понравился ей тем, что ничего из себя не строил, и при этом так и сыпал разными оригинальными мыслями. Анечка до сих пор не встречала мальчиков, похожих на Женька, поэтому он ее так и заинтересовал.
Вообще Анечка была довольно странной девочкой. Она не была пугливой, то есть она ничего такого не боялась, чего боятся девочки в ее возрасте, ни темноты, ни высоты не боялась. Но и мечтательной она тоже не была, а ведь известно, как девочки в таком возрасте любят помечтать и пофантазировать. Анечка была очень умной девочкой, читала много разных книжек, причем не только какие-нибудь сказки или рассказы, но и познавательные книжки и даже целые энциклопедии для детей. Но ее никуда особо не влекло, у нее не было никакого хобби, то есть увлечения, она, как уже было сказано, ни о чем не мечтала, словом, эта девочка, можно сказать, жила одним днем. По утрам, когда Анечка просыпалась, она обычно думала так: “Что ж, вот и утро настало. Пора вставать. А что я сегодня буду делать? Наверное, я сегодня почитаю и погуляю, а еще пообщаюсь с сестренкой Катенькой и с подружками”. Вот, собственно, на этом Анечка и успокаивалась, и ее нисколько не заботило, что другие ребята, в том числе ее подружки, живут и мыслят как-то иначе: мечтают о чем-то, занимаются каким-то определенным увлечением, то есть, например, играют на музыкальном инструменте, рисуют и прочее.
Правда, иногда на Анечку находило нечто вроде воодушевления. Она могла, скажем, играть или читать, и вдруг остановиться, задуматься, и захочется ей в такую минуту чего-то нового, необычного, интересного… Но тут она заметит, что подул ветер, и сразу обо всех своих внезапных стремлениях забывает, а начинает думать только о том, что поскорей бы выглянуло солнышко и перестал бы дуть этот противный ветер, а больше ничего ей уже и не надо.
Впрочем, нельзя сказать, что Анечка была такой уж беспечной и легкомысленной. Скорее, она просто сама не знала, чего именно ей хочется. Даже в самых обыкновенных обстоятельствах Анечка никогда не могла твердо сказать, хочется ли ей того или все-таки этого. Анечке как-то всегда одновременно хотелось и почитать книжку, и погулять, и пообщаться с Катенькой, и посмотреть мультфильмы.
“Какой все же странный мальчик – этот Женя!” – думала она, засыпая.
На следующее утро Женек и Аркаша снова пришли к Анечке и Катеньке. Женек и Анечка как-то сразу пошли погулять в лес, где Женек обещал показать Анечке муравейник и рассказать разные интересные вещи про муравьев. Аркаша же снова остался с Катенькой дома, у пианино. Аркаше не было с Катенькой скучно, на этот раз они разговорились, и Катенька даже начала уже шутить и смеяться, но когда Анечка с Женьком вернулись из леса, Аркаша почувствовал какую-то досаду. Он нарочно отвернулся к Катеньке и стал ей громко что-то говорить, делая вид, что ему и дела нет ни до Анечки, ни до Женька.
– Привет! – хлопнул Аркашу по плечу Женек, когда проходил мимо него.
“Привет? – с недоумением подумал Аркаша. – Разве мы не виделись сегодня?”
Время, как известно, штука относительная. Это значит, что иногда время может лететь как птица, а иногда может ползти как черепаха. Когда человеку живется хорошо и интересно, он и сам не замечает, как время летит. А если человеку живется скучно, если он все время о чем-то грустит, то и время течет вяло и медленно. Аркаша давно уже заметил, что каникулы всегда проходят чересчур быстро, а уроки в школе, особенно в сентябре, тянутся до невозможности долго.
А уж это лето, когда Женек с Аркашей познакомились с Анечкой и Катенькой, пролетало так быстро, что, казалось, кто-то нарочно уменьшил количество часов в сутках, и их стало не 24, а где-то всего 12.
Со всем тем в обоих друзьях, и в Женьке и в Аркаше, произошли какие-то непонятные перемены. Женек, общаясь с Анечкой, стал чувствовать какую-то странную тревогу: он мог безо всякой причины начать злиться на все вокруг, а иногда не мог усидеть на месте, словно что-то не давало ему покоя и заставляло постоянно вскакивать и делать какие-то ненужные движения.
Аркаша же окончательно убедил себя в том, что он по уши влюбился в Анечку, и из-за этого стал чрезмерно унывать. Однако же, при всем при том он все так же охотно общался с Катенькой и находил в этом общении большое удовольствие.
Если же Аркаше случалось остаться наедине с Анечкой, то он не знал о чем говорить, и только и делал, что смущенно кашлял и отводил глаза. С Катенькой же Аркаша, напротив, общался как будто с младшей сестренкой. Катенька любила природу, и Аркаша тоже любил природу, хотя из-за Женька он в этом не признавался. Катенька любила музыку, и Аркаша тоже любил музыку. Катенька любила фантазировать, да и Аркаша тоже был не прочь иногда помечтать. Словом, дружить им было легко и приятно.
Женек же чувствовал себя в это время не так уж прекрасно. Он явно сам по уши влюбился в Анечку, и ужасно стеснялся этого чувства. Если бы кто-нибудь ему сказал об этом, Женек засмеялся бы во весь голос и ни за что не признался бы в таком зазорном, на его взгляд, чувстве. Вот это-то и не давало Женьку покоя: он не хотел быть влюбленным, а между тем, в самом деле, был по-настоящему влюблен в Анечку. К тому же он сильно сомневался на тот счет, как на самом деле относится к нему Анечка. Если бы он точно узнал, что Анечка тоже его любит, он, наверное, ощутил бы себя самым счастливым человеком на свете и даже позабыл бы о том, что любовь – это глупость и пустяки, как он об этом всегда говорил.
Женек, действительно, занимал, как говорится, воображение Анечки. Она о нем часто думала, ей было с ним интересно… Но когда его не было рядом, она особенно не скучала. Если Женек приходит к ней – замечательно, а – нет, ну и ладно…
Однажды Женек гулял с Анечкой по лесу и вдруг говорит:
– Знаешь, Анечка, а я скоро уезжаю.
Анечка вздрогнула, как будто она чего-то испугалась, и говорит:
– А зачем это тебе, Женя, уезжать?
Женек говорит:
– Да так… Сколько можно у Аркашки жить? Это же не мой дом. Вот если б у моих родителей тут был дом, так я бы здесь хоть сколько жил. А у чужих людей нельзя же до бесконечности жить…
Анечка внезапно перебивает его:
– Женя, а ты вот как думаешь: что такое счастье? Вот скажи, почему так бывает? – когда читаешь интересную книжку, или слушаешь музыку, или болтаешь с подружкой… Ну, в общем, это же все хорошо. Тебе приятно и занятно такими вещами заниматься. Но ведь это же не назовешь счастьем. А где же счастье-то и что это вообще такое?
Женек говорит:
– Да я даже не знаю…
– Ну вот, – говорит Анечка, – о чем ты, Женя, мечтаешь?
– Да так, – отвечает Женек и глаза почему-то отводит. – Мечтаю школу закончить, да в институт поступить. О чем еще мечтать-то?
– Ты, Женя, меня обманываешь, – говорит Анечка. – Это вот Аркаша мог бы так ответить, а не ты.
– А что это ты, Анечка, против Аркаши имеешь? – говорит Женек.
– Ничего не имею, – говорит Анечка. – Я же вижу просто, что ты явно о чем-то таком великом мечтаешь. Это ты мне специально так отвечаешь, чтобы подразнить меня.
– Ничего я не специально, – говорит Женек.
– Ах, ну да, я же девчонка, – говорит Анечка. – Ты же, Женя, на всех девчонок всегда свысока смотришь!
– На тебя, Анечка, я свысока не смотрю, – говорит Женек. – Ты же знаешь.
– А почему же тогда ты не можешь по-честному мне все рассказывать? – говорит Анечка.
– А ты, Анечка, можешь? – спрашивает Женек.
– Я могу! – говорит Анечка.
– Счастливая же ты, Анечка, – смотрит на нее Женек.
– Я думаю, что мы, Женя, не зря с тобой подружились, – говорит Анечка. – Мы будем хорошими друзьями. Особенно, когда ты перестанешь меня стесняться.
– Ах, значит, я тебя стесняюсь? – злится Женек.
– Еще как стесняешься! – смеется Анечка.
– Ах так? – говорит Женек. – А хочешь ли ты, Анечка, знать, почему это я так тебя стесняюсь?
Анечка вдруг почему-то испугалась и даже слегка попятилась назад от Женька. Но сама говорит:
– Да. Хочу.
– Только обещай мне, что не рассердишься, – говорит Женек.
– Хорошо, – говорит Анечка. – Обещаю.
– Так вот знай, Анечка, – говорит Женек и вниз смотрит, – я, знаешь ли… люблю тебя просто…
И совсем Женек голову вниз опустил после этих своих слов.
Анечке стало и страшно и жалко Женька.
– Ах, Женя, – вздыхает Анечка.
Женек медленно поднимает голову и смотрит на Анечку. Анечка в глаза ему посмотрела, да вдруг как отвернулась и как побежит прочь… А Женек тем временем чуть не плачет.
На другой день, когда Женек и Анечка снова остались одни, Женек сказал:
– Анечка, извини меня.
– Да я на тебя не сержусь, Женя, – говорит Анечка. – Я только немножечко расстроилась, а так я на тебя не сержусь.
– Завтра я уезжаю, – говорит Женек.
– Зачем? – вздыхает Анечка.
– Зачем я уезжаю? – говорит Женек.
– Да нет, – говорит Анечка. – Я не о том.
– Вот если бы ты, Анечка, меня тоже любила, – говорит Женек, отводя глаза, – так же, как я тебя люблю, тогда бы я еще остался. Но ты же меня не любишь, так ведь? – и тут только он посмотрел Анечке прямо в глаза.
Тут уже Анечка глаза отвела и не отвечает Женьку ничего. А сама думает: “Странно, я как будто бы боюсь Женю. А с чего бы это мне его бояться-то?”
– Ладно, Анечка, пока, – говорит Женек, поворачивается и уходит.
Вечером Женек говорит Аркаше:
– Я, Аркашка, завтра домой поеду.
Аркаша удивился и почему-то обрадовался.
– А, вот как! – говорит Аркаша. – Ты поэтому грустный такой?
– Много будешь знать – скоро состаришься! – говорит Женек.
Между друзьями с недавних пор установилось какое-то взаимное, что называется, подтрунивание, так что они оба даже стали сомневаться: мол, а такие ли уж мы друг другу друзья…
– Погляди, – говорит вдруг Аркаша. – Листик с дерева оторвался и падает. Летит прямо как бабочка. Мертвый листик напоминает живую бабочку…
– Что-то ты, Аркаша, – морщится Женек, – больно красиво заговорил.
– А вот я как умею, так и говорю, – обижается Аркаша.
– Я тоже как умею, так и говорю, – говорит Женек. – Но говорить красиво – это глупость.
– А что не глупость? – говорит Аркаша. – Ругаться, что ли?
– Ты заговорил, прямо как твой дядя Паша, – смеется Женек. – Вот обрадовался бы этот дурачок, если б тебя сейчас услышал.
– Как ты назвал моего дядю Пашу? – разозлился Аркаша.
– Дурачком я его назвал, – говорит Женек.
– Ах, дурачком?
– Да, дурачком.
– Сам ты дурачок.
– Нет, это ты дурачок.
– Слушай, Женька, не надо! Ведь мы сейчас поссоримся с тобой.
– А вот давай и поссоримся! Только так – чтобы раз и навсегда! По-настоящему! Ссориться надо всегда по-настоящему, а то это не ссора, а чепуха какая-то выйдет. Только поссорился, а уже знаешь, что скоро мириться придется! Этак, братец, не годится. Если уж ссориться, так всерьез!
– Ладно, я не хочу ссориться, – сказал Аркаша. – Тем более ты завтра уезжаешь. Зачем же напоследок ссориться?
На следующий день Аркаша с Катенькой сидели в саду возле Анечкиного и Катенькиного дома. Аркаша и Катенька по очереди читали друг другу книжку. Это у них с недавних пор стало одним из самых любимых занятий. Сначала один читает, а другой слушает. А потом тот, кто уже читал, слушает другого, а сам отдыхает. Этак очень удобно получалось книжки читать.
И вдруг Аркаша говорит:
– А ты знаешь, Катенька, – Женька-то сегодня уезжает.
А Катенька молчит и ничего ему на это не отвечает.
Аркаша вздохнул и говорит:
– Кажется, тебе Женька наш не нравится совсем…
А Катенька говорит:
– Да нет, не то чтобы он мне не нравится. Он просто чужой мне. Да и тебе, Аркаша, если хочешь знать, Женя – совершенно чужой.
Аркаша удивился и говорит:
– Это почему, Катенька, ты эдак подумала?
Катенька говорит:
– Я бы сказала, что Женя – хищный зверек, а мы с тобой, Аркаша, – зверьки травоядные.
Аркаша засмеялся:
– Ну ты что, Катенька? Какие же мы зверьки?
– Так ведь я образно выражаюсь, – говорит Катенька.
– А-а, ну если образно, то тогда – понятно, – говорит Аркаша. – А все-таки, Катенька, если по-честному… как-то это обидно – травоядным зверьком быть!
– А ты что, Аркаша, – говорит Катенька, – неужто хищным зверьком хотел бы быть?
– Не то чтобы хищным или там кровожадным, – говорит Аркаша, – но чуть-чуть опасным, что ли…
– Разве можно хотеть быть опасным? – говорит Катенька.– Этого никак нельзя хотеть. Вот Женя этакого и не хочет, а в нем это все равно есть.
– А как ты, Катенька, думаешь, – спрашивает вдруг Аркаша, – на Анечку Женька как-то повлиял?
– Да, повлиял, – говорит Катенька. – Но на нее долго влиять невозможно.
– Так это и правильно! – говорит Аркаша. – И ты, Катенька, ведь такая же! На тебя ведь тоже ни капельки нельзя повлиять.
– Вот только не надо меня с Анечкой сравнивать, – говорит Катенька.
– Катенька! – говорит Аркаша. – Да если хочешь знать, я тебя не то что на Анечку, ни на кого на свете не променял бы.
Катенька покраснела и опустила глаза.
Тут появился Женек. Катенька встала и медленно пошла в дом.
– Ну что, Аркаша? – говорит Женек. – Я уже сейчас на электричку пойду. Давай, братец, прощаться! Прощай, Аркаша!
– Так уж и прощай! – говорит Аркаша. – Ты это так говоришь, будто мы больше не увидимся. Брось ты эту ерунду, Женька!
– Можно подумать, ты расстроишься, – говорит Женек, – если мы больше не увидимся. Ты же прямо так и светишься! С Анечкой, небось, все как по маслу идет?
– При чем здесь Анечка? – говорит Аркаша. – Выдумал тут еще какую-то Анечку.
– Будто я не знаю, что ты втюрился в Анечку, – говорит Женек.
– Это кто втюрился-то?
– Ты! Кто ж еще? Не я же ведь!
– Ты, Женька, брось чепуху болтать! Ни в какую Анечку я не втюривался! Ты, если пришел со мной как с другом прощаться, так и прощайся как с другом! И нечего тут хищного зверька из себя строить?
– Чего? – не понял Женек.
– Да это я так, – махнул рукой Аркаша.
– Ну, до встречи, товарищ! – сказал Женек. – Что-то я в последнее время как-то не так себя здесь чувствую. Словно “Гарри Поттера” начитался…
– Ну ладно, друг, пока! – пожал Аркаша руку Женьку. – С Анечкой-то будешь прощаться?
– Да нет, – сказал Женек. – Не буду. Пока, братец! Ты на меня не серчай. Я иной раз сам не понимаю, что говорю.
Женек еще раз крепко пожал Аркашину руку, закинул за спину свой рюкзачок и бодрым шагом последовал на ближайшую железнодорожную станцию.
Вдруг Женек обернулся.
– Главное – быть человеком, Аркашка! – прокричал он и зашагал дальше, уже не оборачиваясь.
Аркаша долго, долго глядел ему вслед…”
Но Никитин все-таки не написал этот пересказ. Возможно, его смущала необходимость использования уменьшительно-ласкательных суффиксов, свойственных такого рода литературе, но скорее всего – почти полная невозможность того, чтобы закончить “Детей” согласно Тургеневу. Разве можно допустить, чтобы умер главный герой детской книжки? В детских книжках, насколько знал Никитин, умирали только всякие собачки и прочие животные, да и то – в самых крайних случаях. Мог погибнуть героической смертью взрослый герой детской книжки (пират, мушкетер или разведчик), но чтобы похоронить обыкновенного современного школьника… – об этом Никитин даже не смел помыслить…
Девочка, послужившая для Никитина прототипом Анечки и так похожая, по его мнению, на тургеневскую Одинцову, обладала тем, чем обладали все нравящиеся Никитину впоследствии девочки и женщины. Все они обладали пассивной красотой. Пассивная красота, по мысли Никитина, заключалась в сочетании головокружительной привлекательности с каким-то вялым или отсутствующим интересом к жизни.
Аду и Настю тоже, несомненно, можно было подвести под понятие пассивной красоты. Они были как бы разными сторонами этой медали. Настя при всем желании не могла дать ни Никитину, ни кому-либо другому настоящей любви, ибо по-настоящему ее ничего не занимало, и никто не в состоянии был полностью захватить ее воображение. Насте жилось не то чтобы скучно; она жила скорее как-то механически, радовалась пустякам и приятным мелочам (“приятно мелочилась”, как шутил Никитин), не задумывалась и не мечтала о большем. Помести Настю во дворец, предоставь ей все богатства мира, открой перед ней самые невероятные возможности, преврати ее жизнь в бесконечный роскошный отдых и увлекательные путешествия… – она и то бы не почувствовала большой разницы по сравнению с жизнью, которой она жила сейчас…
Аду же, как видно, кое-что все-таки интересовало, но это кое-что было каким-то безбашенно экстремальным. Никитин даже считал, что любая экстремальность очень быстро прискучила бы Аде; видимо, если ей и жилось с интересом, то это только потому, что не все ее желания молниеносно реализовывались. А простые влюбленные парни типа Никитина ее явно не интересовали совершенно…
Странно, значит, они обе бисексуалки? Ада, возможно, и вовсе – упертая лесбиянка… А Настя что же? Нормальная, но случайно соблазненная?.. Впрочем, говорят ведь, что любая женщина – хоть чуть-чуть, но бисексуальна… Пассивная красота… Пассивная… У представителей сексуальных меньшинств ведь принято деление на пассивных и активных… А у гетеросексуалов почему не принято? Или и так понятно? – мужчина – актив, женщина – пассив?.. Но ведь бывает, что явно наоборот…
Выходит, Ада – актив, а Настя – пассив? Да, несомненно, это так! Черт, любопытно-то как! Очень любопытно!..
Никитин подумал о том, что если б его сейчас увидел кто-нибудь из друзей, он бы навечно стал предметом насмешек в своем кругу. Подумать только! – он сидит между двумя потрясающими, невероятными женщинами, которые совсем недавно занимались лесбийским сексом, а теперь находятся у него – у Никитина! – дома, а он развалился в кресле как бревно, задумался черт знает о чем и ничего не предпринимает в истинно мужском, сексуальном смысле!..
В мужской компании Никитина нередко возникали такие байки: мол, а вот мне, ребята, исключительно повезло вчера – я одновременно с двумя переспал!.. Верить в подобные россказни при всем желании было невозможно, но в крепко сколоченной, мужицкой братии Никитина никто друг друга не опровергал. Гораздо большим моветоном, чем сочинение фантастических небылиц, считалось хотя бы малейшее сомнение в том, что рассказчик ничего не приукрашивает…
В голове у Никитина зазвучали обрывки похотливо-похабных разговоров на пивных мальчишниках, в которых он нередко участвовал…
…– Вообще-то без зазрения совести можно трахнуть каждую вторую.
– Ну, лично у меня в голове всегда сидит: “А что сказали бы пацаны?”
– А это, по-моему, и есть единственно честный подход к бытию. Живи по совести. Не дешеви.
– Опять же должна быть любовь.
– Ну да – кого дерешь, того любишь.
– Получается, каждую вторую любишь? Если с каждой второй – не прочь…
– Слово “любить” – это вообще эвфемизм слова “трахать”.
– А как же страдания всяких этих… юных Вермутов?
– Вот именно, что юных. А начинаешь совокупляться по-взрослому – там уже все по хрен. Хоть с кем!
– Ты преувеличиваешь.
– Ни фига.
– Ну, то есть ты про то, что когда трахаешь бабу, ты ее в этот момент от чистого сердца любишь и обожаешь?
– А как же иначе?
– Это понятно. А если между перетрахами она порет всякую фигню, например? Разве такую можно любить?
– Вот-вот, это верно! Любовь – это когда ты любишь бабу в любой момент. Даже когда натрахался с ней вволю, уже и не хочется, а все равно ее любишь. Вот это, братцы, и есть любовь!
– А где ж она, эта любовь, чуваки? Если столько тупых и уродливых девок выходят замуж и так далее? Это че? – все любовь, блин?
– Говорят, полюбишь дурнушку – уже не разлюбишь.
– Да, только ни одна из них такой себя не считает.
– Как можно полюбить дурнушку? Я этого никогда не понимал.
– Парадокс, но самые отъявленные бабники всегда женятся на страшилищах!
– Это извращенцы.
– Да, на каждого урода найдется свой извращенец. Одиноким в итоге никто не остается, если только он сам этого не хочет.
– Холостяки, мать твою!.. По-моему, это просто жалкие пидоры и лохи.
– Так, может, и с уродинами сходятся такие же лохи?
– Да говорю вам: это извращенцы! Это как с порнухой. Первый раз смотришь – о! ништяк!.. Но простое порно надоедает моментально. Уже совершенно не заводит, смотришь без интереса, вяло, как программу “Время”. Потом берешь фильмец покруче – и снова: о! вот это точно улет!.. Потом – еще более жесткое и так далее. Так люди и становятся извращенцами.
– Ну, а при чем здесь уродины-то?
– Ну, знаешь, есть такая порнушка с уродами и фриками. Это, по-моему, уже последняя стадия патологического извращенства – возбуждаться только от фриков! Вот все эти блудники к этому рано или поздно и приходят.
– Мы, по-моему, тоже скоро такими больными станем.
– Да, сделайте уже потише эту хрень! Кто придумал все время это дерьмо включать?
– Это традиция! А кто придумал все время перетирать о бабах?
– Мне одна телка всю правду как-то открыла. Она говорит: “Знаешь, о чем мы, девочки, между собой болтаем?” Я говорю: “Да известно о чем. О херне всякой – о шмотках да о косметике”. Она говорит: “А вот ни фига! Это, дескать, только когда вы, парни, неподалеку находитесь, мы о такой ерунде треплемся. А когда одни остаемся, так сразу о вас – о мужиках!”
– Ну да, мы ж такие же. Бабы, небось, думают, что мы дни напролет трем о машинах и футболе, а мы на самом деле только о бабах-то и трем.
– Да все – озабоченные…
– Просто бабы это умелей скрывают.
– А вот – проститутки? Пользоваться услугами шлюх – это честно? Это по-пацански?
– Ну как?.. Наверное, уж лучше все-таки с шалавой, чем в одиночку…
– И че – шалаву, выходит, тоже любишь?
– Нет, разумеется.
– Значит, и проститутки – это то же дрочилово! Где здесь твоя пацанская, мужицкая сущность проявляется? Ты никого не уломал, не соблазнил… Дерешь шлюху – признаешь этим, что ты – неудачник!
– Ну, знаешь… На шлюх тоже деньги нужны…
– Не про бабки речь, а про либидо! Что такое проституция? Минутный кайф, удовлетворение физической потребности! Эмоций – ноль! И в чем смысл?
– Да, с шалавами – это типа наркотика. Фальшивый кайф.
– Но к наркотикам привыкаешь…
– А когда долго не трахаешься, тоже ломка наступает.
– Не, наркота – это не то. Инстинкт к соитию заложен у каждого. А наркотики в естественные потребности организма изначально никак не входят.
– А мне одна чувиха тоже интересную дурь наплела. Она говорит мне: “Знаешь, милый, че в тебе плохо?” Ну я – фиг знает… Ляпнул, че в голову пришло. “Голос, говорю, у меня, кажется, чересчур грубый. Интонации там и прочие дела”. Ну, реально, мне с детства казалось, что у меня шибкий бас какой-то. Я думал, девки, мол, от этого иногда и шарахаются от меня. А деваха эта моя, значит: “Да не, не гони. У тебя нормальный, хороший голос. А плохо, говорит, в тебе то, что есть ты, дескать, не умеешь”. Типа когда я за столом, то на меня смотреть невозможно. А вот я никогда ваще над этим не задумывался… И она мне мораль тут такую: “Вы, мужики, всегда не видите своих истинных недостатков. А стараетесь исправлять в себе то, че исправлять-то совсем и не надо”. И я подумал, что она вроде права в этом…
– Хочу трахаться! Хочу трахаться!
– Да заткнись ты!
– Ну а хрена ли, действительно, порнуху эту сраную включать?
– Не хочешь – не смотри.
– Когда телевизор включен, в него невозможно не смотреть.
– У нас – мальчишник! Порнуху идите с бабами смотрите.
– С ними такое фиг посмотришь.
– С бабами не смотреть надо, а действовать.
– Да на хрен вообще все эти инструкции по применению?
– Для онанистов, я думаю.
– Ой, как он это небрежно произнес! Ты сам-то давно онанировать перестал?
– В жизни этим паскудством не страдал.
– Ой ли? Так с тобой что-то не то тогда! Уж в детстве-то все дрочат. А кто не дрочит, тот не совсем здоров.
– Между прочим, все мы дрочим…
– Пошел на хер!
– Все нормальные пацаны когда-то дрочили!
– Ну, хватит, ребзя! Че за базары такие? Я надеюсь, сейчас уже никто с Дуней Кулаковой не продолжает встречаться?
– Ха-ха-ха!
– Как поет “Несчастный случай”: “Ребята, лучше порно, чем никогда!” Так что, в натуре, порнуха – это только для дрочил. Все это признают…
– А это… как это, блин, называется?.. Петтинг этот вонючий! Это ж то же самое дрочилово, только когда тебе баба дрочит!
– Наличие бабы все меняет.
– Да, главное – что ты заставил бабу заниматься с тобой всякими перверсиями. Остальное – не важно. А в одиночку дрочить несколько постыдно.
– Петтинг, петтинг, вашу мать… Вы что, школу вспомнили?
– Только не лечи, что ты в школе развлекался петтингом с одноклассницами!
– Хватит про эту фигню!.. Американизмы какие-то развели тут… Это вот только дебилы-американцы страдают петтингами…
– Да, наш-то русский парень, если совратил одноклассницу, так он уж ее дерет по-честному, и все! Без мастурбаторства всякого взаимного.
– Кстати, бабы тоже так еще мастурбируют!
– Видел, что ли?
– “Видел!” Знаю!
– Ой, ну ты погляди на него!
– Бабам это еще и проще, наверное. Сунул-вынул палец – благодать!
– Почему палец? Огурец, блин!
– Ха-ха-ха!
– Нет, я вот честно никогда не дрочил. Это же мерзко – взять в руку и…
– Как же ты мочишься с такими взглядами?
– Это – другое дело. Мочиться – естественная потребность.
– А трахаться – не естественная?
– Трахаться и дрочить – совершенно разные вещи.
– Ну, а если задуматься?.. Главное ж – кончить. Когда приспичит. Чтобы успокоиться. И, в принципе, неважно, какими путями…
– Вот так рассуждают скупердяи. Можно только хлебом и водой питаться – тоже с голоду не помрешь.
– Кстати, холостяки-то вот как раз и есть такие скупердяи. Баба же офигенных расходов требует.
– Я всю жизнь мечтал о бабе, которая полюбила бы меня не за мои бабки.
– Богатей ты наш!
– Не жалуюсь. Но меня бесит, что у меня всегда была куча баб – именно из-за этого. Мол, вот этот и подарок дорогой купит, и в крутой ресторан сводит… Лучше уж с ним перепихнуться, чем с каким-нибудь нищим студиозусом…
– И он еще ноет! Тебе ж лучше, что у тебя бабло водится.
– Да иногда, знаете, хочется… Такой фигни… Ну, типа, может, лучше даже быть оборванцем, и если есть баба, то ты будешь уверен, что она любит именно тебя. А не бабки там твои или еще что-то…
– Романтизм, в рот компот!
– Надо, чтоб баба была слегка извращенной. То есть чтоб она по-настоящему любила это дело. Тогда – если с ней трахаешься все время, и она вполне довольна и уходить не собирается, значит, ты ее полностью удовлетворяешь. Чисто как мужик, так сказать. Это может быть таким стимулом для пацана: дескать, у меня такая развратная телка, и ей одного меня вполне достаточно! Значит, я настоящий мужик и все такое.
– Да, а может ты такую сучку хрен удовлетворишь? Может, у ней бешенство матки? И она наоборот – будет тебе изменять с первым встречным!
– Извращенкой баба может быть в разных смыслах. Например, какая-то тащится от орального секса. А не каждый же пацан согласится лизать. А вот попадись ей какой-то такой, которому – плевать, который запросто, и все: он – ее герой!
– Да, я вот однажды с такой столкнулся. В смысле, со своеобразной извращенкой. Я – на ней, всаживаю, значит, всаживаю, а она вдруг: “Ударь меня!” Я говорю: “Чего?” Она: “Ну, влепи мне пощечину!” Я говорю: “Ты че, гонишь?” И продолжаю всаживать. Она: “Я серьезно. Хлопни меня по щеке со всей дури!” Ну, я разозлился – и хлопнул. Она как заорет, затрясется вся! И сразу кончает! Так и задрыгалась у меня на члене!..
– Такого хреноплета, такого хреноплета давно не знали здешние места!..
– Да вы че? Я по серьезке. Так все и было, отвечаю!
– Ну, ладно, ладно. Если гонишь, это твои проблемы.
– О, пацаны, поглядите! Ни фига себе сиськи какие!
– Ну и че хорошего? Дойная корова, блин, какая-то!
– Не гони, это круто!
– Лично мне нравятся худенькие девчонки.
– А мне че – жирные, по-твоему?
– При чем здесь жирные? Пышногрудые, как я понял.
– А пышные сиськи с худосочностью никак не сочетаются. Это уж точно уродство.
– Именно поэтому я и не фанат охеренной груди. Баба должна быть хрупкая и нежная.
– А ты не педофил ли?
– Заткнись.
– Не, ну а как? Если тебе нравятся этакие худышки всякие, значит, ты, по-любому, посматриваешь на школьниц…
– Заткнись, говорю! Смотри на своих сиськастых баб. Все равно тебе, кроме как в ящике, такое нигде не увидеть…
– А вообще школьницы здесь ни при чем. Они тоже бывают жирные и мясистые.
– Я так-то тоже предпочитаю Веру Алентову, а не Ирину Муравьеву…
– Кстати, кто-нибудь уже ходил на этот… на “Quadruple fast quadruple furious”? Так, кажется… Ты ходил?
– Я в кино почти не хожу.
– А че так?
– Кино создано для того, чтобы ходить туда с бабами.
– Ну и в чем проблема?
– Если я веду бабу в кино, то не для того, чтобы посмотреть кино, – это понятно. После сеанса обычно с бабой объясняюсь. А баба, как правило, посылает меня в буй – и я еще полгода ни в какое кино не хожу. Зализываю раны.
– В кино с бабой – это примитивно. В смысле, если объясняться там или еще чего-то. После кинотеатра в койку бабу не затащишь.
– Да, надо, по крайней мере, в ресторан приглашать.
– Это правильно. У баб психология-то как работает? Мол, он зовет меня в кино. Наверное, хочет кино посмотреть. Ну, ладно – схожу с ним за компанию. Дескать, я че, дура, – от халявного кино отказываться? А если она с тобой идет в ресторан, то она уже как бы шлюхой становится. Это такое честное признание: “Ну да – я шлюха!” Ты ведь ее накормишь, напоишь. Это уже что-то материальное. И она, если она не сука последняя, должна тебе отдать взамен такое же материальное…
– Отдаться, короче говоря.
– Ага. Ты ее кормишь. Потом танцуешь ее, что называется. И в заключение – трахаешь! Такая триада выходит.
– А вот еще случай был. Мне кент рассказывал. Приглашал он одну телку в ресторан. Приглашал, приглашал, она наконец говорит: “Ладно, пойду, но только с подругой”. Тот говорит: “Ну, хорошо”. А сам думает: “Вот хрень. Не видать мне с ней секса, видимо. Раз подругу берет, значит, этим вроде как намекает. И при подруге ведь не будешь соблазнять”. Ну, вся радость у чувака пропала, но он приходит в ресторан. И вдруг, за ужином оказывается, что эти две подружки – самые настоящие лесбухи! А вечер для моего кента закончился уникально – оргией на троих. Там он с ними двумя че только не вытворял…
– Гонит твой кент как дышит.
– Лесбиянки – это круто. Я бы не прочь.
– Все бы не прочь. Но только это все – сказочки.
– Хочешь отодрать лесбиянок – иди в порнуху сниматься!..
Никитин внимательно посмотрел на Аду, а потом перевел взгляд на Настю.
Настя подперла подбородок одной рукой. Как видно, она тоже о чем-то глубоко задумалась…
В эту минуту она думала так:
“Коля, Коленька, Николай… Ник-олай. Ник-чемный, ник-удышный… Ада права? Коля, Коля, я тебя любила… Или люблю? Да нет, не люблю. Ох уж эта Ада! Или наоборот – хорошо, что она это сделала? Каким нужным и правильным иногда кажется разочароваться в человеке! А если б это была не она? Ведь именно от того, что это она, так тягостно. Хотя я могу зато быть уверена, что у них ничего не было и не будет. А простила бы я измену? Скажем, с незнакомой мне девкой? Черт, а я ведь была готова. Была готова простить. А теперь – и измены нет, а мне уже ничего не хочется. Почему же так? Прощай, Коля! Спасибо, Ада, но и ты тоже – прощай! Ты уже давно прощай!.. Ах, Коля, с тобой было хорошо. И все. Просто хорошо. Не отлично, не замечательно, не чудесно, не волшебно. А – так… Хорошо. Но ведь и с Адой было хорошо. А с кем лучше? Скажем, Коля совершенно не умеет делать куннилингус. А Ада делает это охренительно! Но у Ады нет члена. Член предпочтительнее языка. Хотя языком как-то… Не то чтобы приятнее… Необычнее, что ли… Нет, все-таки я лучше уж буду с мужиками. На кой черт вся эта извращенность?.. Да, Ада, несомненно, – прощай навсегда! Как и было сказано уже давно. Да и Коля – тоже. Коля тоже – несомненно, прощай навсегда! Может, я буду скучать, но… Минуточку! А я буду скучать? И по чему я буду скучать? Разве что по нашим любовным играм?.. Но их легко заменить. Любовными играми с другим приятным молодым человеком. А Коля мне уже неприятен. Получается, что абсолютно ни одного аргумента нет за то, чтобы я с ним осталась… Мы трахались и трахались… И все. Разве это жизнь?.. Хотя вполне приятная жизнь… Так казалось мне до сегодняшнего дня. Ну да – это же в самом деле было весьма приятной здоровой жизнью…”
Настя прикрыла глаза и зачем-то стала восстанавливать в памяти половой акт с Никитиным. Она вспоминала не первый и не последний их коитус, а какой-то общий. Абстрактный. Половой акт с Никитиным. Ее половой акт с Никитиным. Как это было? Что она чувствовала?
“Коля, Коленька, милый! Милый мой, миленький! Ах! Ах! Ах! Да, давай! Я так хочу тебя, так люблю тебя! Милый мой Колечка! Николай ты мой! Николенька дорогой! Николаша, Николайка, Николка!.. Никося, Никуша, Никуся!.. Колюня, Колюся, Колюша!.. Коляня, Коляха, Коляша!.. Кока, Кока! Cock! Cock! Fuck me by your cock!.. О-о-о! Да, да! Трахай меня! Трахай! Делай со мной, что хочешь! Изнасилуй, избей, разорви мне все внутренности! Сотри в порошок мою киску! Да, ты слышишь, что я говорю? Киску, киску! Да, киску! Ты слышишь… как… я… это… говорю! А-а-а-а, Коленька мой миленький ненаглядный киску да киску трахай трахай хочу тебя люблю секс секс секс оргазм хочу трахай трахаться трахаться кабздец о-о-о-о-о-о трахай меня как я тебя а я тебя люблю люблю Коленька Коленька Николай хочу тебя люблю трахаю трахай меня растрахай на хер кабздец на хрен блин сука я шлюха я сучка поганая твоя личная шлюха проститутка б…. б..дина б..дюга бл..ища трахай меня я Молли Молли я ломай мои пальцы целуй мои сиськи порви мою киску на хрен сука кабздец гребаная моя киска которую ты трахаешь на хрен Коля миленький сладенький мой герой мой любовник мой член моя киска хочет тебя и твой член люби меня трахай меня насквозь проткни оближи меня всю слюной своей можешь заплевать если хочешь и разорвать киску мою и жопу анус кстати надо потом попробовать в анус давно не пробовали а ты же любишь в жопу меня в мою жопу я же знаю и ты меня сейчас трахаешь трахаешь трахаешь насилуешь я хочу кончить я хочу кончить но не будем забегать вперед впрочем нет я все равно хочу кончить я скоро кончу и ты чувствую скоро кончишь клево если мы кончим одновременно а у нас это бывает часто почти всегда значит мы созданы друг для друга мы блестящая пара и как хорошо что оба обожаем трахаться пихаться перепихиваться да мы сраные кролики с тобой я твоя крольчиха проткни меня напрочь мне иногда хочется такие фантазии я так возбуждаюсь во время нашего что в голову лезут всякие такие мысли ну например что ты реально вонзил мне член свой член такой твой милый член а он у тебя такой большой мне это как бы кажется и как бы хочется он такой большой что прямо до горла мне достал и изо рта у меня залупа твоя вылазит и ты кончаешь и у меня изо рта торчит твоя залупа и сперма льется кабздец Коля я дура я сумасшедшая я стебанутая я люблю тебя мы трахаемся это так чудесно больше ничего не надо только пожалуйста еще чуть-чуть Коленька я щас Коленька умру я затрясусь как в тот раз я же тряслась целую минуту а ты испугался а мне просто было так хорошо и я потом еще целый час вспоминала об этом и меня передергивало но от радости от возбуждения от о Коля давай ты уже я уже я сейчас чуть-чуть давай милый давай я тебя я тебя ах сучка я я хочу да да да трахай член киска кончать оргазм вот щас точно кончу кабздец я же заору я же завизжу как дура как в тот раз но ты не пугайся ты такой смешной так переживаешь я же тоже сильная и я просто балдею ох ну вот сейчас точно все я уже не могу это невыносимо так оттягивать что мы с тобой делаем мы спортсмены какие-то прямо ох ну вот теперь а точно а хочу а член а киска а кабздец конь конь конь чаю конь дай чаю конь в пальто хрен в пальто влагалище в пальто конь хочу чаю хочу хочу щас затрясусь ой ай кабздец трахаться трахаться кончать оргазм Коля любовь я тебя люблю das ist fantastisch das ist fantastisch помнишь ты приносил этот мерзкий фильм и там эта немка все время кричала das ist fantastisch это было так тупо но я я уже я не могу я я я взорвусь же сейчас Коленька а помнишь ты назвал меня секс-бомбой вот я сейчас и взорвусь как бомба бом бом о трахаться все кабздец Коля Коленька любовь люблю тебя секс трахай все трахай а о ну все милый миленький ай я сейчас ой щас-щас мой милый милый милый твою мать ах пикец ай ой ай а Коля Коленька любовь Коля Коленька секс любовь Коля Коленька любовь Коля я тебя любовь я тебя люблю конь кончаю твою мать сука а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а…”
Настя вспомнила все это и досадливо поморщилась: “Интересно, что из всего этого я произносила вслух? Почему я не запоминаю? Хотя чего стыдиться-то? Он тоже бормочет всякую чушь, а я даже не слушаю. И он меня не слушает, по-любому. Но все-таки – как это глупо и стыдно!.. Да, все-таки стыдно. Что делает с людьми возбуждение? Секс, секс… Как это мило!.. Но все – кончено! Никаких больше Ад! И Коля пусть тоже убирается к черту! Навеки!..”
Настя встряхнула головой, откинулась на спинку кресла, стала глядеть в окно, и ей даже показалось, что она усилием воли откинула от себя все мысли и сейчас абсолютно ни о чем не думает.
Ада тем временем удобно расположилась на диване, поглядывая на Настю и иногда – на Никитина. “Я люблю ее, – думала она. – Это невыносимо. Но ее невозможно не любить. Да, и кто я после этого? Кто, кто? Обычная девушка. Которая хочет любви и тепла. От другой обычной девушки. Что-то не так? Ах, да! Сие не совсем… нормативно, что ли… Я – лесбиянка. Ой, как грубо звучит-то! Лесбиянка, лесбиянка. Лесбосянка. Сафо, твою мать. Да, твою мать, хм… Мою мать то есть… Забавные все-таки выражения существуют. Мою мать… Моя мать была красивой. Интересно, я бы согласилась на инцест?.. М-м-м, пожалуй… Ой! Ну да, я – enfant terrible… А когда это у меня началось? Еще в школе, кажется. Когда я осознала, что мое такое прекрасное тело должно принадлежать только такому же прекрасному телу. С прекрасными женскими и женственными формами. Округлостями. Ах, Настя, я так тебя… Люблю и хочу… До чего я цинична! Хотя в чем цинизм? Я нормальная. Просто очень… эффектная. Как удобно женщине быть стопроцентной лесбиянкой! Всегда можешь оценить себя абсолютно объективно. Да я просто прелесть! Королева! Вот ведь как – и на королеву находятся те, кто осмеливаются ее отвергнуть!..”
Никитин вертел в руках пульт управления CD-проигрывателем и вдруг машинально надавил на “play”. Зазвучал агрессивный речитатив Шнура:
Я е…л тебя, а ты е…ла мне мозги… Это называлось у тебя – любовь!.. Постоянно говорила ты мне: “Докажи, что ты меня любишь!” А я е…л тебя. И е…л. А ты мне говорила: “Докажи, докажи!” Доказал – е…л…
Никитин, как будто очнувшись, вздрогнул и выключил проигрыватель. Но тишина уже была нарушена. Все трое почувствовали облегчение, когда Настя позволила себе обронить небрежную фразочку:
– Знаете… а может мы какое-нибудь новое потерянное поколение?
– Ну, вот у Гессе в “Степном волке”, – не удержался Никитин, – проблемы une gnration perdue решались значительно проще!
– Нет, кровопролития нам не надо, – поморщилась Настя. – Несмотря на всю схожесть Ады с Настасьей Филипповной…
Ада усмехнулась и метнула в Настю лукаво-нежный взор.
Никитин (нервно смеется). Однако же, какой вздор!.. Битый час сидим здесь, точно приклеенные, и слова никто не вымолвит! А главное – никто не подает виду, словно так и нужно! Я и сам, признаться, задумался не на шутку. Мне показалось, целый час прошел, а я, не вспоминая о сиюминутных обстоятельствах, развалился в этом пошлом кресле и размышлял о разной чепухе… Нет, ну хоть кто-нибудь из вас может мне объяснить эту нашу обоюдную странность?.. Как нелепо! Нелепо, черт!..
Ада. Николай, не играйте филистера! Что у вас за манера?
Настя. Он просто всегда желает убедиться в том, действительно ли есть на свете оригинальные люди, помимо него. В себе-то он на этот счет не сомневается. А вот в нас…
Никитин. Настя, ты несправедлива. По-моему, уж ты-то должна помнить, как я к тебе относился. Совершенно как к равной.
Настя. Не вспоминай эту нашу жизнь, полную заблуждений. Баста! Только сейчас я поняла, как это было пошло, гадко и бессмысленно.
Ада. Независимо от дальнейших результатов, я до невероятия рада, что ты это наконец поняла.
Настя. Да, но… Ада, не думай, пожалуйста… В общем…
Ада. Ах, полноте! Считай, что я тебя уже простила. Мы можем поцеловаться в знак примирения.
Настя (уронив голову на грудь). Какая ты смешная… (Смеется и поднимает голову.) Я сердита на тебя, но все же… буду вспоминать о тебе с удовольствием. Ты интересная, оригинальная женщина. Больше мы с тобой уже никогда не увидимся, а потому – зачем скрывать? Я даже увлеклась тобой немножко…
Ада. Ничего себе немножко!
Настя. Давай пожмем друг другу руки и разойдемся друзьями. Не поминай лихом.
Ада. Как знаешь… Что-то я и сама начинаю скучать в вашем обществе. Неужто вам здесь весело жилось?..
Пауза.
Никитин. У Чехова сказано: скучно жить на этом свете, господа!
Настя. Скучно, Николя! Тоска, делать нечего, хандра… Что и делать, не знаю…
Ада. Положительно удивляюсь вашему терпению, господа! Неужели вам не скучно так сидеть? Ведь воздух застыл от тоски!
Настя. Живется хорошо, только скучно…
Ада. Не скучно, а очень скучно, душа моя.
Никитин. Мне скучно! Я отупел от скуки! Я надоел всем.
Настя. Тебя, Коля, среда заела!
Никитин. Глупо, Настя, и старо.
Ада. Ах, что может быть скучнее этой вот милой городской скуки! Жарко, тихо, никто ничего не делает, все философствуют… Хорошо с вами, друзья, приятно вас слушать, но… разносить кушанья у себя в ресторане – куда лучше!
Никитин. Отчаянная скука. Вместо людей кругом бродят какие-то серые пятна, слышатся одни пошлости. Только и знают, что едят, пьют, спят…
Ада. Трахаются.
Настя. Женись, Коля.
Ада. Жениться не нужно. Не нужно, потому что скучно.
Никитин. Так-то оно так, да одиночество. Как там ни философствуй, а одиночество страшная штука… Хотя в сущности… конечно, решительно все равно!
Настя. Как это все глупо, как это все мерзко, нелепо! Опротивело все…
Ада (с укоризной). Как ты любишь говорить страшные и жалкие слова!
Настя. Да неужели же, наконец, вы не видите, что я хожу и смотрю на свет белый, как дохлая кошка! Я пропадаю!
Ада. Ну, да, да!.. знаем!.. Знаем, как вы плохо в шашки играете…
Никитин. Прежде я много работал и много думал, но никогда не утомлялся, теперь же ничего не делаю и ни о чем не думаю, а устал телом и душой. День и ночь болит моя совесть, я чувствую, что глубоко виноват, но в чем, собственно, моя вина, не понимаю…
Настя. Все вы не то, не то, не то!.. На вас глядя, мухи мрут и лампы начинают коптеть. Не то, не то!.. Тысячу раз я вам говорила и всегда буду говорить, что все вы не то, не то!..
Никитин (бормочет). Клялся в вечной любви, пророчил счастье, открывал перед ее глазами будущее, какое ей не снилось даже во сне. Она поверила.
Ада. И начинаю я также удивляться несправедливости людей: почему на любовь не отвечают любовью и за правду платят ложью?.. Господи, какая скука, помереть можно!
Настя. Колю трогают мои несчастия. Он мне объясняется в любви, а я пьянею, забываю про все на свете, обвороженная, как музыкой, и кричу: “Новая жизнь! счастье!” А на другой день верю в эту жизнь и в счастье так же мало, как в Бога…
Никитин. Ох! Глупо, мерзко… Гадок был, как никогда! Уважай себя после этого! Нет более несчастья, как быть лишенным собственного уважения! Боже мой! Нет ничего во мне такого, за что можно было ухватиться, нет ничего такого, за что можно было бы уважать и любить!.. Ты вот любила, Настя… Не понимаю! Нашла, значит, во мне что-то такое, что можно любить? Любила?
Ада. Мне с вами скучно.
Настя. Все крайне неопределенно, непонятно… Все смешалось до крайности, перепуталось…
Никитин (бормочет). Уважать, любить тебя и в то же время… мелочь, пошлость, мещанская, плебейская игра!
Настя. Живу уже давно, и мозг высох, потолстела, подурнела, постарела, и ничего, ничего, ничего, никакого удовлетворения, а время идет, и все кажется, что уходишь от настоящей прекрасной жизни, уходишь все дальше и дальше, в какую-то пропасть. Я в отчаянии, я в отчаянии! И как я жива, как не убила себя до сих пор, не понимаю…
Ада (ей досадно). Как вы все серо живете, как много говорите ненужного.
Никитин. Это правда. Надо прямо говорить, жизнь у нас дурацкая.
Настя. Не выйдет из нас ничего, кроме лишаев земли! Пропащий мы народ! Гроша мы не стоим! (Плачет.) Нет человека, на котором могли бы отдохнуть глаза! Как все пошло, грязно, истаскано…
Ада. Да, подло, грязно… Глубокая, беспощадная, колючая правда!
Настя (недовольная). Ну, какая ты… Это скучно, наконец.
Ада (разводит руками). Великолепная моя, я многого не понимаю в людях.
Настя (пристально смотрит на Аду). Часто я вижу прекрасное лицо и такую одежду, что кружится голова от восторга, но душа и мысли – боже мой! В красивой оболочке прячется иногда душа такая черная, что не затрешь ее никакими белилами…
Ада. Pardon.
Настя (вздыхает). То-то, что pardon.
Ада. Видеть тебя, Настя, после долгого, томительнейшего безлюдья и сквернолюдья – да ведь это непростительная роскошь!
Никитин (берется руками за виски). Все подло, низко, грязно на этом свете!
Ада (качает головой). Как это нездорово, как ненормально!
Настя. Нет ничего хуже, как быть развитой женщиной… Развитая женщина и без дела… Ну что я значу, для чего живу? Меня бы куда-нибудь профессором, директором… Будь я дипломатом, я бы весь свет перебаламутила… Развитая женщина и… без дела. Не нужна, значит… Лошади, коровы и собаки нужны, а ты не нужна, лишняя…
Никитин. Обоим нам плохо.
Настя. Хоть бы дети были… Ты любишь детей?
Никитин. Настя, дай себе волю хоть раз в жизни, влюбись поскорее по самые уши…
Ада (соглашаясь). Люби, покуда любится!
Настя. И что вы меня учите? Точно я без вас не знаю, как бы я жила, если б моя воля! Я бы улетела вольной птицей подальше от всех вас, от ваших сонных физиономий, скучных, постылых разговоров, забыла бы, что все вы существуете на свете, и никто бы не посмел тогда учить меня. Но нет у меня своей воли. Я труслива и застенчива, а то бы я показала вам, как живут на воле!
Никитин (хватается за голову). Что же со мною? В какую пропасть толкаю я себя? Откуда во мне эта слабость? Что стало с моими нервами? Не понимаю, не понимаю, не понимаю! Просто хоть пулю в лоб!
Ада. Пошлость! Быть молодым и в то же время не быть светлою личностью! Какая глубокая испорченность!
Настя (Никитину). С ума ты сходишь, должно быть… Что тебе еще нужно?
Никитин. Я сумасшедший, но еще пока все понимаю… В моей голове среди необъятного тумана, в массе чего-то такого серого, свинцового, тяжелого торчит светлый кусочек, которым я все понимаю… Оставит меня и этот кусочек, ну тогда, значит… совсем пропал. Я все понимаю…
Ада. Когда нет настоящей жизни, то живут миражами. Все-таки лучше, чем ничего.
Настя (Аде). Ума, знаний и сердца хватает только на то, чтобы портить жизнь себе и другим.
Ада. Да неужели же вы думаете, что вы так непрозрачны, и у меня так мало мозга, что я не могу отличить подлости от честности?
Никитин. Да и сама по себе жизнь скучна, глупа, грязна… Затягивает эта жизнь. Кругом тебя одни мудаки, а поживешь с ними года два-три и мало-помалу сам, незаметно для себя, становишься мудаком. Неизбежная участь.
Ада. Ну, и глупо.
Никитин. Что ж, я – сумасшедший, невменяем, я имею право говорить глупости.
Настя. Стара шутка. Ты не сумасшедший, а просто мудак. Шут гороховый. Прежде и я всякого мудака считала больным, ненормальным, а теперь я такого мнения, что нормальное состояние человека – это быть мудаком. Ты вполне нормален.
Никитин. Я стал мудаком, Настя… Поглупеть-то я еще не поглупел, Бог милостив, мозги на своем месте, но чувства как-то притупились. Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю…
Настя. О, понимаешь, Коля, понимаешь, если бы можно было прожить остаток жизни как-нибудь по-новому. Проснуться бы в ясное, тихое утро и почувствовать, что жить ты начал снова, что все прошлое забыто, рассеялось, как дым. (Плачет.) Начать новую жизнь… Подскажи мне, как начать… с чего начать…
Никитин (с досадой). Э, ну тебя! Какая еще там новая жизнь! Наше положение, твое и мое, безнадежно.
Настя. Да?
Никитин. Я убежден в этом.
Ада. Положительно деваться некуда.
Настя. Как все это мне… опротивело! (Кричит.) Больна я!
Никитин. Дома мне мучительно тяжело! Как только прячется солнце, душу мою начинает давить тоска. Какая тоска! Не спрашивай, отчего это. Я сам не знаю. Клянусь истинным Богом, не знаю! Здесь тоска, а поедешь к Лебедевым, там еще хуже; вернешься оттуда, а здесь опять тоска, и так всю ночь… Просто отчаяние!..
Настя (ломая руки). О, где оно, куда ушло мое прошлое, когда я была молода, весела, умна, когда я мечтала и мыслила изящно, когда настоящее и будущее мое озарялись надеждой? Отчего мы, едва начавши жить, становимся скучны, серы, неинтересны, ленивы, равнодушны, бесполезны, несчастны… Только едят, пьют, спят, потом умирают… родятся другие и тоже едят, пьют, спят и, чтобы не отупеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами, сутяжничеством, и мужья обманывают жен, а жены лгут, делают вид, что ничего не видят, ничего не слышат, и неотразимо пошлое влияние гнетет детей, и искра Божия гаснет в них, и они становятся такими же жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери…
Никитин. Все они, наши добрые знакомые, мелко мыслят, мелко чувствуют и не видят дальше своего носа – просто-напросто глупы. А те, которые поумнее и покрупнее, истеричны, заедены анализом, рефлексом… Эти ноют, ненавистничают, болезненно клевещут…
Настя (вздохнув). Да, Коля… Во всем городе было только два порядочных, интеллигентных человека: я да ты. Но жизнь обывательская, жизнь презренная затянула нас; она своими гнилыми испарениями отравила нашу кровь, и мы стали такими же пошляками, как все.
Ада (в сторону). Зачем она меня не понимает? Ее риторика, ленивая мораль, вздорные, ленивые мысли о погибели мира – все это мне глубоко ненавистно. Зачем я дурно создана? Как я завидую этому глупому Никитину! Он непосредствен, искренен, глуп… Он не знает этой проклятой, отравляющей иронии.
Никитин. Все старо. Я тот же, что и был, пожалуй, стал хуже, так как обленился, ничего не делаю и только ворчу, как старый хрен.
Ада (иронически). Надоело, надоело, надоело…
Настя (Аде). Как просто и несложно… Человек такая простая и немудреная машина… Нет, Ада, в каждом из нас слишком много колес, винтов и клапанов, чтобы мы могли судить друг о друге по первому впечатлению или по двум-трем внешним признакам. Я не понимаю тебя, ты меня не понимаешь, и сами мы себя не понимаем. Можно быть прекрасной официанткой – и в то же время совсем не знать людей. Не будь же самоуверенна и согласись с этим.
Ада. Э! (Жест нетерпения.) Останься, прошу тебя. Сознайся, делать тебе на этом свете нечего, цели жизни у тебя никакой, занять тебе своего внимания нечем, и, рано или поздно, все равно поддашься чувству – это неизбежно.
Никитин. Никогда я не лгал, не клеветал на жизнь, но, ставши брюзгой, я, против воли, сам того не замечая, клевещу на нее, ропщу на судьбу, жалуюсь, и всякий, слушая меня, заражается отвращением к жизни и тоже начинает клеветать. А какой тон! Точно я делаю одолжение природе, что живу. Да черт меня возьми! (Ходит в волнении по сцене.) С тяжелою головой, с ленивою душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь я среди людей и не знаю: кто я, зачем живу, чего хочу? И мне уже кажется, что любовь – вздор, ласки приторны, что в труде нет смысла… И всюду я вношу с собою тоску, холодную скуку, недовольство, отвращение к жизни… Погиб безвозвратно! Перед вами стоит человек утомленный, разочарованный, раздавленный своими ничтожными подвигами, он сгорает от стыда, издевается над своею слабостью… (Уходит в глубину сцены.) Днем и ночью, точно домовой, душит меня мысль, что жизнь моя потеряна безвозвратно. Прошлого нет, оно глупо израсходовано на пустяки, а настоящее ужасно по своей нелепости. Вот вам моя жизнь и моя любовь: куда мне их девать, что мне с ними делать? Чувство мое гибнет даром, как луч солнца, попавший в яму, и сам я гибну…
Настя. Ничего я не жду, ничего не жаль, душа дрожит от страха перед завтрашним днем.
Никитин. Куда ни пойду, всюду вношу с собою скуку, уныние, недовольство.
Настя (с тоской). Я умираю от скуки, не знаю, что мне делать.
Никитин. Я чувствую, что с каждым днем становлюсь все глупее, мелочнее и бездарнее…
Настя. На душе криво, гадко, мерзко…
Никитин. Канальство!
Настя. Это безобразие, а не жизнь! (Встает и уходит.)
Ада вдруг вздрогнула, поднялась и выбежала в коридор.
– Настя, погоди, – схватила она Настю за руку. – Что это было сейчас?
– Ой! – испуганно поджала губы Настя. – Действительно, что за..? Чертовщина какая-то… Ада, милая, – вцепилась она в плечо Ады, – что со мной?
– Да не с тобой, а с нами, – растерянно выговорила Ада.
Они вернулись в комнату. Никитин в оцепенении стоял у дивана.
– Настя, когда ты сейчас вышла, – сказал он, – мне стало очень жутко и дурно. Я буквально не знал, что говорить и что делать. И Ада тоже молчит. Мне показалось, еще секунда – и из зрительного зала кто-нибудь крикнет: “Эй, братцы, да они роли не выучили!”
– Что ты несешь? – ужаснулась Настя. – О, господи! – она плюхнулась на кресло. – У меня ведь было точно такое же ощущение!
– Да ну вас! – побледнела Ада. – Этого не может…
– У тебя тоже – не отнекивайся! – взяв себя в руки, посмотрела на Аду Настя.
– Что тоже? – облизнула губы Ада.
– А что мы все несли сейчас? – выдохнула Настя. – Чушь какую-то пороли!
– Ай, идиотизм-то какой! – разволновалась Ада.
– Ну, вы-то, Ада, по-моему, адекватней всех себя вели, – пробормотал Никитин.
– А ты, Настя, – прошептала Ада, – ты, кажется, плакала… И даже… кричала…
Настя потрогала засохшие следы слез на своем лице и неопределенно качнула головой.
– Так, возьмем себя в руки! – энергически сказала Ада. – Это было временное помешательство. Вследствие всеобщего перевозбуждения. На нервной почве…
– Как говорилось в мультфильме про Простоквашино, – усмехнулась Настя, – с ума поодиночке сходят. А вместе – это только гриппом болеют.
– У вас бывает такое ощущение, – задумчиво произнес Никитин, – когда ты что-то говоришь, и сам при этом не знаешь, шутишь ли ты или говоришь всерьез?
– Пожалуй, бывает, – пожала плечами Ада. – Но сейчас уж не такой случай был.
– Хочешь сказать, мы все только что придуривались? – обратилась к Никитину Настя. – Этак дурака валяли в течение часа…
– Я не знаю, – провел ладонью по лицу Никитин. – Мы что-то говорили, я сам не понимал что… А потом – словно все проснулись… Будто всем нам снился один и тот же идиотский сон…
– Нет, мы говорили что-то вполне осмысленное, – нахмурила лоб Ада. – Как будто действительно – текст какой-то пьесы или… черт его знает!..
– Какой пьесы? – задумался Никитин.
– Что-то вроде Ибсена, – уверенно сказала Настя.
– В жизни не читала Ибсена, – отмахнулась Ада.
– Потому у тебя и были такие короткие реплики, – пожала плечами Настя.
Ада посмотрела ей в глаза. Настя нервно улыбнулась:
– Ой, ну да! – спохватилась она. – Что я опять говорю? – у нее задрожали губы. – Сумасшествие…
– Бред какой-то, – потирал себе шею Никитин.
– У меня было такое ощущение, – припомнила Настя, – как будто никто из нас не может остановиться. И мы гнали и гнали эту абракадабру…
– Друзья мои, да мы просто участники какого-то паранормального явления, – сказала Ада.
– Может, над нами кто-то опыты производит? – умоляюще спросила Настя, надеясь, что хоть кто-то прояснит ей ситуацию.
– Я сумасшедший, я сумасшедший, – повторял Никитин. – Мне хочется говорить это бесконечно: я сумасшедший, я сумасшедший… Или исписать несколько листов бумаги этим предложением: я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший я сумасшедший…
– Все, хватит! – оборвала Ада. – Стоп! Это уж чересчур! Так вы и на самом деле спятите! И мы вместе с вами…
– Опыты, – снова сказала Настя. – Может, мы жертвы эксперимента? А? Ну не молчите же!
– Литературного, – отчетливо произнес Никитин.
– Что? – не поняла Настя.
– Литературного эксперимента, – пояснил Никитин. – Мы как марионетки. Нами явно кто-то управляет. Мы как… герои романа, что ли…
– Не пугайте Настю! – раздраженно прервала его Ада. – Вы же прекрасно знаете, насколько она впечатлительная!
– Погоди, Ада! – остановила ее Настя. – В этом есть смысл…
– Что? – вытаращила на нее глаза Ада. – Девочка моя, не сходи с ума! Николай, и вы тоже прекратите косить под Гамлета!
– Ну, Ада, послушай, – успокаивающе сказала ей Настя. – Мы взрослые люди и – я уверена – крепко держимся за свой рассудок. Нас не должно смущать рассуждение, хоть и такое безумное…
– Это безумно, – согласился Никитин, – но не безумнее, чем окружающая нас жизнь. Вся жизнь – как безумная книга. Роман о безумной любви, безумном страдании и бездумной жизни…
– Ну, что за высокие слова! – поморщилась Ада. – Оставьте этот пафос!
– Ага! – выкрикнула Настя. – Пафос, говоришь? А пафос, между прочим, – это чисто литературное понятие, литературная речь. Да и послушай, как ты сама говоришь: “оставьте”, например… Это же сущая литературщина! И я так же говорю. Разве так говорят нормальные люди в нормальной жизни?
– Ладно, Настя, – смягчилась Ада. – Я не буду больше в тебе сомневаться. Просто подчас ты мне кажешься такой слабой и уязвимой… Но ты не устаешь меня удивлять! Я вижу, что ко всему ты относишься вполне легкомысленно, как и надо. Даже к тому маразму, который с нами только что случился… О’кей, давайте разовьем эту не лишенную забавности теорию. Итак, мы – не всамделишные люди, а выдуманные чрезмерной фантазией некого доморощенного литератора персонажи…
– Меня только одно смущает, – сказала Настя. – Литература, в принципе, служит для того, чтобы привносить гармонию и успокоение в жизнь. В литературе все проще и закономернее, чем в жизни. А если взять наш случай, то тут прямо валит отовсюду какой-то невнятный хаос…
– Это объясняется очень просто, – сказал Никитин. – Автор сам – сумасшедший. Поэтому никакой гармонии в своих опусах он, разумеется, не создаст.
– Говорят, все писатели – того! – Ада выразительно покрутила пальцем у виска.
– В общем-то, да! – согласился Никитин. – Нужно быть безумцем, чтобы приравнять себя к Богу и демиургу и создавать какие-то собственные миры. Но у одних это выходит довольно неплохо, то есть мир получается весьма похожим на реальность и доставляет этой похожестью некие приятные эмоции.
– Читателю, конечно, – кивнула Настя.
– Думаю, прежде всего – самому писателю все-таки, – поправил Никитин. – А другие авторы не способны обманывать и притворяться здоровыми, и по их сочинениям сразу видно, что человек не в своем уме.
– И мы, безусловно, – подхватила Ада, – являемся плодом воображения именно такого психопата.
– Наверняка, – подтвердил Никитин. – Зачем сей автор заставил меня несколько минут назад повторять фразу “я сумасшедший”? Это очевидное перенесение собственного недуга на другого человека, что может весьма успокоительно влиять на больного. А легче всего влиять на человека, которого ты сам же и придумал. Вот так-то!
– А как же этот идиот..? – начала было Настя.
– Я бы предпочел термин “шизофреник”, – осторожно поправил Никитин.
– Как же этот шизофреник, – продолжила Настя, – допускает сейчас, чтобы ты говорил про него такие вещи?
– Возможно, я в данную минуту вышел из-под его контроля, – сказал Никитин. – Раздвоение личности – типичный признак больного шизофренией. Я – выдуманная им личность – способен существовать отдельно и самостоятельно.
– Вы так убедительно говорите об этом, Николай, – покачала головой Ада, – как будто на сто процентов в это верите. Что ж, не буду мешать. Забавляйтесь, забавляйтесь…
– Вы зря держитесь в стороне, Ада, – усмехнулся Никитин. – Вспомните, как мы все трое плели сейчас невесть что. Полагаю, у нашего создателя, папашки, так сказать, – как минимум три лишние личности.
– Кто же этот автор? – задумалась Настя. – Наверное, женщина. Я и Ада – нас две женщины. А ты – всего один.
– Ну, почему сразу женщина? – обиженно сказал Никитин. – Лично во мне нет ничего женского.
– Если наш автор – женщина, то она, наверное, – лесбиянка, – сказала Настя, посмотрев на Аду.
– Мужчина он, мужчина, – утвердила Ада. – Если сложить все наши мысли и чувства вместе, то мужские желания и позывы наверняка будут преобладать.
– Я очень-очень женственна, Ада, – уверенно сказала Настя. – Да и ты, в общем. Если не считать… Впрочем, не будем об этом.
– А о чем будем? – иронически спросила Ада, наклонившись в сторону Насти. – Об этом тупом философском дискурсе, который устроил тут Николай. Тоже мне – озабоченный проблемой охвата всей действительности постмодернистской культурой…
– Возможно, это самопсихотерапия, – сказала Настя. – Меня очень взволновала эта тройная наша паранормальность. Я хотела отвлечься, ну а Коля – мастер подобного философствования… Но в этот раз – да, не помогает… Еще дурней стало.
– Вы слышали, Коля? – строго обратилась Ада к Никитину. – Так что прекращайте никчемный базар!.. Я, конечно, не в курсе ваших совместных интимных бесед, но если вы увлекались подобными разглагольствованиями, то я прямо… Ну, ладно – оставлю свое мнение при себе…
– Да, на этот раз ты перебрал, Коля, – вздохнула Настя. – Или я к этому остыла… Да, остыла. К тебе, наверное, прежде всего остыла. Вы оба – жестокие люди: и ты, и Ада. Я даже не отклоняю такую мысль, что вы вдвоем издеваетесь сейчас надо мной всеми этими безумствами…
– Прекрати, Настя, – подошла к ней Ада и положила ей руку на плечо. – Чтоб я вступала в какие-то заговоры с этим субъектом!.. О чем ты говоришь?
– Оставь меня! – выкрикнула вдруг Настя, грубо смахнула с плеча руку Ады и вскочила на ноги. – Оставьте меня оба, – произнесла она уже спокойнее. – Я ухожу и прошу каждого из вас ни в каком случае ко мне больше не обращаться. Что бы со мной ни было в дальнейшем, я уверена – мне будет лучше и легче, чем сейчас.
Ада улыбнулась, кивнула головой и снова плавно опустилась на диван. Никитин повернул голову и печально смотрел на Настю. Настя постояла несколько секунд посередине комнаты. Ада не смотрела на нее, а со странной улыбкой блуждала глазами по стене. Никитин будто застыл – он вперил бесчувственный взор в Настю и даже не моргал.
Настя взяла в себя руки, медленно развернулась и вышла из квартиры. Дверной замок звонко щелкнул. В квартире наступила гнетущая, безумная тишина.
9
Никита сидел за столом и быстро записывал что-то в тетрадь. Боря открыл глаза и посмотрел на него.
– The end! – воскликнул вдруг Никита и захлопнул тетрадь.
Боря приподнялся:
– Ты чего? Неужели закончил?
Никита старательно выводил на обложке заглавие. Закончив, он взмахнул толстой тетрадкой и звонко обрушил ее на стол:
– Вот она! “Лучшая книга о любви”!
– Молодец, Никиха! – радостно сказал Боря. – Сегодня почитаем!
– С Новым годом! – вошла Люда.
– Вас также, – сказал Никита.
– Вас также, – повторил за ним Боря.
– Спасибо, – кивнула Люда. – Надо у вас проветрить тут… Чувствую, отметили вы вчера на славу!.. Ну, все, идите завтракать. А я окно раскрою…
– Люда! – позвал вдруг Никита, дожевывая хлеб.
– Ну что? – подошла к ним Люда.
– А где Даша? – спросили одновременно Никита и Боря.
– Все – уехала ваша Даша! – усмехнулась Люда.
– Как? – изумился Никита.
– Куда? – опешил Боря.
– Жених за ней приехал наконец, – улыбалась Люда. – Вот с ним и уехала.
– Какой еще жених? – со злостью воскликнул Никита.
– А я знаю? – пожала плечами Люда. – Я с Дарьей этой два раза в жизни-то общалась… Че она мне, подруга что ли?
– Да че это все значит, я не врубаюсь? – спросил Боря. – Откуда ни возьмись появилась девушка, поработала какое-то время и смылась с нежданным женихом каким-то…
– Вот именно – откуда ни возьмись! – согласилась Люда. – Возникла откуда-то, меня сразу в отпуск направили, а вчера говорят: завтра на работу выходишь!
– Бред какой-то! – вздохнул Никита.
– Да пошли, Никиха! – хлопнул его по плечу Боря. – Мало ли таких Даш!
– Нету таких больше, – возразила Люда. – Привидение какое-то, а не девушка!.. Что, кого, кто ее сюда направил? – ниче не понятно…
– Пошли, Борян! – привстал Никита.
На улице загудел ветер.
– Ух, погодка! – вздрогнула Люда. – Надо вам окно там закрыть…
Когда Никита и Боря входили к себе, им в лицо хлынул резкий мощный поток ветра, столь же стремительно вырвавшийся обратно на улицу.
– Э, стоп! – сказал Боря.
В оконной решетке застряла колыхающаяся тетрадка Никиты. Боря стал медленно подходить к окну. Как только он протянул руку к тетради, вновь грубо дунул ветер и унес ее с собой на улицу.
– Мать твою! – заорал Боря. – Никиха! Книга, сука! Книга… летит, мать твою так!
Никита рассеянно посмотрел в окно. По воздуху металась его книга, не приземляясь и уносясь все дальше и дальше.
– Люда! – гаркнул Боря.
– Ах, да! – тут же вбежала Люда. – Окно закрыть!
– Какое окно? – торопливо перебил ее Боря. – Книга улетела! Выпускай давай нас! Или меня хотя бы!
– Еще чего? – нахмурилась Люда. – Подумаешь, книга!
– Сама тогда, значит, беги за ней! – рявкнул Боря. – Он, – тыкнул он пальцем в Никиту, – сам ее написал, понятно? Это тебе не херня! Книгу накатать – это… Это охереть! Так что давай – щас же!..
– Все, мы ее уже не найдем, – спокойно сказал стоящий у окна Никита.
– Да кого ты там? – подбежал к нему Боря.
– Она скрылась далеко-далеко, – напевно продолжал Никита. – Даже бегом не догонишь!
– Тьфу ты, черт! – топнул ногой Боря.
– Спокойно! – хладнокровно произнесла Люда, закрыла окно и вышла.
– Никиха, ты… – зло проговорил Боря. – Какого хрена ты без черновиков вообще пишешь?
– Все в порядке, Борис! – посмотрел ему в глаза Никита. – Лучшую книгу о любви невозможно написать. И моя книга, конечно, не была никакой лучшей. Это закономерно – потерять ее…
– Лузер ты, а не писатель! – обронил Боря и плюхнулся на кровать.
– Лучшая книга о любви невозможна, – задумчиво повторил Никита.
IX
– Знаете, Ада, с тех пор, как я с вами познакомился, – начал Никитин, – со мной случилось что-то странное… Даже не знаю, как сказать… Во мне открылась какая-то тяга к творчеству. Я сидел на работе и все эти дни… представьте, сам писал какой-то роман…
– О чем же? – посмотрела на него Ада.
– Хотите прочесть? – смущенно поинтересовался Никитин.
– Пожалуй, – пожала плечами Ада.
Никитин вытащил из стола распечатанные на принтере листы:
– Вот. Здесь описывается дикая ситуация… Она родилась у меня в голове, сам не пойму как… Вообразите, в неком условном непонятном месте находятся двое парней. Там же находится девушка. Оба в нее влюбляются… Особенно один, который еще и писатель… Да, это отдельная тема: главный герой все время пишет какую-то чушь… Я, ей-богу, сам не понимаю, откуда и как у меня все это взялось и написалось… Так вот, главный герой, его я назвал Никита…
– Гм, – хмыкнула Ада. – Как Толстой Левина, что ли?
– Да, только наоборот, – кивнул Никитин. – Этот Никита пишет лучшую книгу о любви…
– И в чем идея вашего произведения? – спросила Ада.
– Лучшую книгу о любви невозможно написать, – веско сказал Никитин. – И еще: когда уходит любовь, исчезает и творчество… Все в мире – только прикладные вещи к любви!
– Стоило создавать роман, – сказала Ада, – ради этаких прописных истин!
– Да, это ерунда, – согласился Никитин. – Но все же… мне хотелось бы, чтобы вы прочли…
– Да-да, давайте, я же сказала, – Ада взяла у него из рук листы бумаги.
– Здесь есть нулевая глава, – пояснил Никитин. – Она – от первого лица. А дальше – от лица неведомого автора… Герои все время ведут какие-то дурацкие диалоги… Собственно, кроме диалогов, здесь ничего и нет… Да и диалоги эти представляют собой нечто пустое… Одно по одному… Занудство и вода… Да, нудятина полная… Льют и льют воду весь роман… Ничего не происходит…
– И что же вы думаете, – усмехнулась Ада, – что у такого романа может быть какая-то ценность?
– Право, не знаю, – повел плечом Никитин. – Быть может, я новый литературный стиль какой-нибудь открыл… Или даже направление… Ладно, Ада, читайте, читайте… Как-то так получилось, что именно вы стали моей Каллиопой…
– Можно вслух? – спросила Ада.
– Пожалуйста, – разрешил Никитин. – Мне совестно, но не настолько.
– Ну, что ж, – уселась поудобней Ада. – Послушайте, как звучит ваш слог, со стороны:
“Я открыл глаза и вновь увидел эту омерзительную трещину на стене. Она была похожа на паука. Иногда мне хотелось расцарапать ее вилкой и превратить в круг или квадрат. Но было лень…”
10
– Никиха, так у Никитина все-таки получилось что-нибудь с Адой?
– Не знаю, Борян. Здесь нет окончательного финала… Он открытый… Окончательного финала нет…
КОНЕЦ