Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 7, 2007
От автора:
Это подборка стихов и прозы из еще не опубликованной книги “Оживление бубна”. Книга задумана мной как собрание откликов на мифы и фольклор народов России: финно-угорских, тюркских, монгольских, палеоазиатских. Иногда я точно следовал мифическим и фольклорным сюжетам, иногда же сочинял их сам, используя лишь мотивы. В некоторых случаях я обращался не к собственно фольклорному материалу, а к его литературным обработкам (например у Ю.С. Рытхэу). Некоторые из текстов уже публиковались (см. журнал “Звезда”, 2007, №7). Предлагаю читателям “Волги” еще не опубликованные.
Сергей Стратановский
родился в 1944 году в Ленинграде. Окончил филологический факультет ЛГУ.
Пишет стихи с 1968 года. Первая публикация – альманах “Аполлон – 77”
(Париж, 1977). На Западе печатался также в журналах и альманахах “Эхо”,
“Перекрестки”, “Третья волна”, “Стрелец”, “Беседа” и др.
Выпускал вместе с К. Бутыриным самиздатовский журнал “Обводный канал”.
На родине впервые опубликовался в сборнике “Круг” (Ленинград, 1985). Автор четырех книг.
Публикации в журналах “Нева”, “Звезда”, “Волга”, “Знамя”, “Новый мир” и др.
Лауреат Царскосельской премии (1995), стипендиат фонда им. И.А. Бродского (2000),
лауреат Пастернаковской премии (2005).
Гора Сары-тау
(В рассказе использован один из сюжетов
татарского эпоса “Идегей”)
Мы, сам-друг, над степью в полночь встали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
А. Блок. “На поле Куликовом”
1
— Великий хан, сеид Ахмат вернулся из Укека и хочет видеть тебя.
Хан Токтамыш только что поднялся с молитвенного коврика и, услышав эти слова стража порога, поспешил к выходу из Золотой юрты. Согласно обычаю хан должен был сам встречать сеида как человека, знающего законы и волю Аллаха. Во дворе Алтын Таша – Золотого дворца, перед которым стояла Золотая юрта, Токтамыш увидел две кибитки: одну богатую, принадлежащую сеиду, и другую, гораздо более скромную. Кибитка сеида была из белого войлока с нашивкой – зеленым полумесяцем, обшитым жемчугом. Арбакеш, сидящий на козлах, был в атласном зеленом кафтане, правда, сильно запыленном после долгой дороги. Вторая кибитка была серой, и ее арбакеш тоже был в чем-то сером и невзрачном. Токтамыш подошел к белой кибитке, откинул полог и помог сеиду Ахмату сойти на землю, а затем, следуя обычаю, поцеловал ему руку.
– Я не один, сегодня, великий хан, – сказал сеид Ахмат, – со мной бий Дюрмен из Укека. У него дело к тебе.
– Я знаю бия Дюрмена. Он храбрый воин и честный человек. Что у него за дело?
– Казнили его сына Урмана. Он связал палача и привез к тебе на суд, великий хан.
– Пусть появится перед моим лицом.
В серой кибитке зашевелились, и из нее вылез бий Дюрмен, человек почтенного возраста, а за ним вслед вылез подросток лет тринадцати- четырнадцати, со связанными руками. Подросток испуганно уставился на Токтамыша.
– Этот? – удивился Токтамыш.
– Он самый, великий хан, – подтвердил бий Дюрмен. – Он отрубил голову моему сыну Урману.
– Проходите ко мне. Сейчас же начнем суд.
Токтамыш вместе с сеидом вернулся в юрту, а бий Дюрмен, взяв мальчика за шиворот, поволок его к порогу. Там он отвязал свой меч и положил его слева от входа.
– Развяжи мальчика, бий, – сказал страж порога.
– Нет, – возразил Дюрмен. – Он убийца моего сына и недостоин жалости.
Страж откинул полог, и оба, Дюрмен и его пленник, вошли к хану. Ханская юрта была из белого войлока и называлась Золотой, поскольку держалась на золотых столбах и была обшита множеством золотых бляшек. В юрте находился деревянный трон, обитый серебром, – его хан брал с собой в походы, а главный трон, обитый золотом, был во дворце, где Токтамыш принимал иностранных послов. Когда Дюрмен и мальчик вошли, Токтамыш уже сидел на троне, справа от него на длинной лавке сидели сеид Ахмат и карачи – люди знатных родов, с которыми хан держал совет и правил суд.
– Развяжи мальчика, бий, – приказал Токтамыш. Дюрмен повиновался.
– Как тебя зовут, мальчик?
– Бекет.
– Почему ты, Бекет, убил сына бия Дюрмена?
– Я не виноват, великий хан. Это Кубугыл повелел казнить Урмана.
– Кубугыл? Сын Джантимира?
– Да, великий хан.
– Этот Кубугыл был непочтителен со мной, когда я проезжал земли мангытов. Он дерзкий и своенравный юноша. Но в чем был повинен Урман?
– Он воровал деревянных лошадок у благородных ребят. Их привезли к нам русские купцы, и многие знатные люди купили их для своих детей. А Урман захотел иметь у себя дома целый табун и стал красть. Три раза ему это удавалось, а на четвертый он попался, и тогда Кубугыл собрал нас…
– Кого это, нас?
– Благородных ребят, великий хан. Кубугыл объединил мальчиков из знатных семей в союз и стал нашим атаманом. И он попросил бия Бурлюка учить нас стрельбе из лука и владению мечом.
– Ты слышал, сеид? – обратился Токтамыш к сеиду Ахмату.
– Он опасен, этот Кубугыл, – ответил Ахмат.
– Продолжай свой рассказ, Бекет.
– Кубугыл собрал нас и сказал, что Урман должен быть казнен, потому что таков обычай наших предков. Потом он отозвал меня в сторону и сказал: “Бекет, у тебя твердая рука. Ты лучше других ребят владеешь мечом. Поручаю тебе сделать это”.
Токтамыш задумался. Он понял, что мальчик только выполнил приказ Кубугыла и казнить его не за что. Но своеволие сына Джантимира тоже нельзя было оставить без внимания.
– Что ты скажешь об этом, бий Кутуз? – обратился он к одному из карачей, немолодому уже и заслуженному воину.
– Скажу, что Кубугыл был прав. Он поступил по обычаю и по закону твоей державы, великий хан. Укравший коней должен быть казнен.
– Так ведь это были не настоящие кони? – возразил Токтамыш.
– Зло следует вырывать, когда оно еще неокрепший росток. Если дать злу окрепнуть, оно разрушит твою державу, хан.
– Великий хан, – вмешался бий Дюрмен, – я всегда был твоим верным слугой. Я лишился единственного сына. Пусть этот мальчишка заплатит своей головой за голову Урмана.
– Бий Дюрмен, – сказал Токтамыш, – ты всегда верно служил мне, и я понимаю, как велико твое горе. Но наказание не должно быть подобно злодеянию, иначе не будет справедливости в моей державе. Пусть сеид Ахмат скажет, как наказать мальчика.
– Полсотни ударов кнутом, великий хан.
– Пусть будет так, – сказал Токтамыш. – Если он выдержит полсотни ударов и останется жив – значит, такова воля Аллаха.
Дюрмен был явно недоволен таким поворотом дела, но не посмел перечить хану и только попросил разрешения присутствовать при наказании.
– Нет, – сказал Токтамыш, – тебе, бий, следует отдохнуть после дороги. Мой слуга проводит тебя во дворец. Останься у меня на несколько дней? – я давно не видел тебя.
Дюрмен поклонился и в сопровождении ханского слуги вышел из юрты.
– Сеид Ахмат, – сказал Токтамыш тотчас после его ухода. – Этот мальчик не выдержит полста ударов кнутом. Если он умрет, мангыты затаят злобу на нас.
– Мы обязаны его наказать, великий хан. Иначе Кубугыл решит, что мы одобряем казнь Урмана.
– Ты прав, сеид. Предлагаю наказать десятью ударами кнутом и отпустить домой.
– Но что мы скажем Дюрмену?
– Дюрмену мы скажем, что Бекет получил полсотни ударов и по воле Аллаха остался жив.
Сеид Ахмат согласился. Слуга увел Бекета, чтобы рядом, за Золотой юртой, наказать его. Хан Токтамыш занялся с сеидом и карачами делами державы, а когда слуга возвратился, спросил:
– Он кричал?
– Нет, великий хан. Из его рта не вылетело ни единого звука.
– Значит, когда станет азаматом, будет хорошим воином. А теперь скажи: отправится ли завтра утром какой-нибудь караван в Укек?
– Да, великий хан. Бухарцы завтра поутру покидают твою столицу и направляются туда.
– Хорошо. Отведи к ним мальчика и попроси доставить его домой. Бию Дюрмену мы скажем, что он бежал.
На следующее утро Бекет с бухарским караваном покинул Сарай-Берке.
2
Место казни было за городом на берегу Идиля у горы Сары-тау. Там когда-то, по рассказам стариков, находился тияк – жертвенный камень, на котором приносили в жертву первенцев от стад. Было это в давние времена, когда мангыты еще не приняли веру пророка Мухамеда и поклонялись собственным темным богам. Теперь здесь была плаха, на которой отрубали голову нарушившим закон и обычаи предков. Было раннее утро, солнце только что поднялось над Идилем и осветило склон горы. Перед плахой, уткнувшись в нее обреченным лицом, стоял на коленях со связанными руками Урман. Поодаль в напряженном ожидании стояли ребята из благородных семей, а перед ними, непреклонный и властный, с секирой на плече – Кубугыл.
– Подойди, Бекет, – приказал он.
Мальчик подошел к атаману, и тот вручил ему секиру.
– У тебя твердая рука, Бекет, – сказал он. – Именно ты должен сделать это.
Бекет почувствовал, что ноги и руки его словно одеревенели, но он приказал себе быть мужчиной, подошел к Урману и стал медленно поднимать секиру. В этот миг словно какая-то молния прошла по всему его телу, он глубоко закричал и …проснулся.
Проснулся он в родительском доме, в большой горнице, на лежаке, окаймлявшем три ее стены. Разбуженная его криком, около него столпилась вся семья: родители, братья, сестры и другие родичи.
– Ты перепил тарусуна? – спросил отец.
Этого, ударяющего в голову молочного напитка, вчера действительно все выпили много, празднуя счастливое возвращение Бекета из Сарай-Берке в Укек и славя справедливый суд хана Токтамыша. Особенно налегал на него пришедший в гости бий Бурлюк: мальчик был его любимым учеником.
– Мне снился плохой сон, – сказал Бекет. – Тарусун тут ни при чем.
– Тебе снилось, что тебя казнят?
– Не меня, Урмана.
– Урман заслужил смерть, тебе не надо жалеть о нем.
На следующую ночь все повторилось. Бекет снова кричал и бился в припадке на лежаке. Утром отец пошел за советом к мулле.
– Это злой дух в него вселился, – сказал мулла. – Надо изгнать злого духа, бий. Возьми баялыч и окури им горницу на заходе солнца. И вот тебе плат, накроешь им Бекета перед его сном.
Он показал плат с вышитыми на нем арабскими письменами.
– Что здесь вышито? – спросил отец.
– 113-я сура Корана. Она изгоняет нечистых духов.
Однако ни трава для окуривания, ни плат не помогли. Припадок был еще более сильный, чем прежде. Наутро, когда мужчины пили кумыс в юрте, стоящей во дворе дома, один из братьев Бекета предложил отправить его на север, в Атряч, к известному каму Баяну, чья слава целителя шумела по всей Орде.
– Мулла будет недоволен, – возразил отец. Но сыновья все-таки уговорили его, и было решено отправить Бекета в Атряч с ближайшим караваном. Когда поднялись с ковра и стали выходить из юрты, Бекета дернул за рукав русский раб Илья, прислуживавший за трапезой. Это был увалень богатырского сложения, обычно малоразговорчивый.
– Останься, Бекет. Я скажу тебе кое-что.
Бекет остался. Илья сначала допил из деревянных чаш остатки кумыса (их полагалось оставлять прислужнику), а потом сказал:
– Я знаю, почему ты кричишь по ночам. Тебе снится, как ты рубишь голову Урману.
– Да, – подтвердил Бекет.
– На тебе грех, – слово грех Илья произнес по-русски, – и кам Баян не поможет тебе.
– Что это значит, грех?
– Грех – это кровь Урмана, пролитая тобой. Эта кровь не исчезла – она мучает тебя, и будет мучить и дальше.
– Что же мне делать, Илья?
– Замолить грех. Но сделать это можно только у нас на Руси, в монастыре.
– А что такое монастырь?
– Монастырь? – это место, где живут люди, посвятившие себя Богу. Они молятся за нас, за наше спасение. Я жил в деревне рядом с таким монастырем. Его игумен, отец Иосиф, примет тебя, если ты обратишься к нему.
– Но как я попаду туда?
– Ну, это не сложно. Сейчас в Укек приехали русские купцы с гостьбой. Они как раз из этих мест. Я договорюсь с ними, и они возьмут тебя с собой обратно. А родным скажешь, что они довезут тебя до Атряча.
– Но как я объясню, что мне нужно? Я ведь не говорю по-русски.
– Зато отец Иосиф говорит по-татарски. Говорят, что до того как стать иноком, он жил в Сарае-Берке с молодым князем при ханском дворе.
Бекет задумался, взволнованный предложением русского раба. А потом вдруг, неожиданно даже для себя, сказал:
– Послушай, Илья. Ведь ты очень сильный человек, настоящий богатур. Помнишь, бий Бурлюк предлагал моему отцу выкуп за тебя, он хотел, чтобы ты стал наемником в войске хана. Но ты отказался тогда. Почему? Разве тебе не нравится вольная жизнь?
– Нравится, конечно. Но слышал я тут в Укеке такую вот быль. Давно это было, в те еще времена, когда хан Токта воевал с ханом Ногаем. А воевали они за то, кому из них править в Золотой Орде. Токта разбил войско Ногая и рассеял его. Ногай бежал, и его стал преследовать русский наемник. Ногай был уже стар и, почувствовав, что силы оставляют его, обратился к наемнику.
– Не убивай меня, – сказал он. – Я немощен и не могу сразиться с тобой на равных. Не убивай меня, отведи меня к Токте.
Но наемник убил его и отрубил ему голову. Эту голову он принес к Токте, надеясь на похвалу и награду.
– Как ты убил Ногая? – спросил Токта.
Наемник рассказал.
– Мерзавец! – закричал в ярости Токта. – Ты посмел убить старого человека, просившего о пощаде. Не награду ты заслужил, а смерть.
И наемника казнили”.
– Ты боишься, что с тобой могут поступить так же, – спросил Бекет, но Илья ничего не ответил. Обещание свое он сдержал и договорился с русскими купцами, что они отвезут мальчика на Русь. Через несколько дней, ранним тревожным утром, Бекет прощался с родными и бием Бурлюком на берегу Идиля, у купеческих стругов. Дул холодный ветер и над Идилем висела гнетущая черная туча. Ему желали выздоровления, просили скорее вернуться домой, и было невыносимо тяжело врать, что он скоро вернется, избавленный камом Баяном от мучившего его злого духа. И только когда струги уже далеко отплыли и гора Сары-тау стала едва видна, Бекет окончательно понял, что никогда больше не вернется в Укек, понял и заплакал как маленький. Ровно через полмесяца струги пересекли западную границу Золотой Орды.
– Вот и Русь, – сказал один из гребцов.
3
Русский город, куда купцы привезли Бекета, раскинулся на берегу Идиля, который был здесь не таким широким, как на его родине. На холме возвышался белокаменный кремль, где, как сказали Бекету, жил князь, а сам город был весь деревянный, в отличие от каменно-саманного Укека. Размерами он был явно больше Укека, но, конечно, меньше Сарая-Берке с его восьмьюдесятью улицами и прохладными садами. Купцы подплыли к большому базару на речном берегу и стали выгружать товары. Бекет простился с каждым из своих спутников, а молодой купец, с которым он подружился во время плавания, взялся показать ему монастырскую лавку. Было жарко, и Бекету хотелось пить, но, к его удивлению, на базаре не было ни одного водомета. Узнав, чего он хочет, молодой купец подвел его к мужику, торгующему каким-то напитком. Напиток оказался освежающим и слегка кисловатым, впоследствии Бекет узнал, что это был квас. Лавку, где старый, но бойкий монах торговал лаптями монашьего рукоделия, нашли быстро. Бекетов спутник стал что-то объяснять монаху, и хотя за полмесяца плавания мальчик стал понимать русскую речь и даже говорить по-русски, многие слова в их разговоре были ему непонятны. Во время разговора старик с любопытством смотрел на ордынчика (так они его называли), а потом, собрав нераспроданные лапти и заперев лавку, сказал Бекету, что проводит его в монастырь. На прощанье Бекет обнял своего друга, выразив надежду, что они еще увидятся, и последовал за монахом. Недавно прошел дождь, и на городских улицах стояли широкие солнечные лужи и сохла грязь, в которой копошились куры. Там и сям за заборами вспыхивала бузина. Старик, шедший впереди, ловко выбирал места посуше и столь же ловко перепрыгивал через лужи. При этом он непрерывно что-то бормотал себе под нос, то ли это была молитва, то ли он просто разговаривал сам с собой. Как-то сразу город кончился, начались широкие луга, а за лугами стали видны холмы, поросшие лесом.
– Раменье, – сказал монах, показав на лес. – А за ним уже и обитель.
Когда дошли до леса, дорога стала подниматься в гору.
– Близко теперь. Вон там святая Параскева, как раз на повороте, а за поворотом – рукой подать. У Параскевы и отдохнем, – продолжал старик.
Впереди, где дорога поворачивала влево, стоял столб с иконой под кровелькой. Внезапно из лесу к столбу вышли два инока с вязанками, и, сбросив их на землю, сели на бревно рядом со столбом.
– А вот и игумен наш, а с ним и отец келарь.
Когда поравнялись, старик подошел под благословение к высокому иноку с жестким и властным лицом, всем своим видом более похожему на воина, чем на молитвенника.
Бекет сразу догадался, что это и есть отец Иосиф, о котором ему говорил Илья. После благословения Бекетов спутник показал на него.
– Вот отрок агарянский, хотящий вкусить нашего меду.
Игумен испытующе посмотрел на мальчика.
– Откуда ты? – спросил он по-татарски.
– Из Укека.
– Мангыт?
– Да.
– Почему решил прийти к нам?
– Грех, – ответил Бекет русским словом, услышанным им от Ильи. – Я был палачом, – пояснил он.
Отец Иосиф не удивился.
– Ты правильно сделал, что пришел к нам. Только мы и можем помочь тебе. Пойдем – будешь жить у нас.
Игумен и отец келарь встали с бревна, перекрестясь, поклонились образу святой Параскевы и снова взвалили на себя вязанки хвороста.
– Дай я понесу твой хворост, ата, – предложил Бекет.
– Нет, – остро отрезал отец Иосиф. – Это послушание, – добавил он по-русски.
– Тебе кто-то повелел делать это, ата?
– Бог повелел.
После Параскевы дорога повернула влево и круто пошла вниз. Вскоре справа от дороги, за зелеными сетями берез, засверкало озеро, и в просветах между стволами на том берегу стал виден монастырь, сказочно прекрасный, купающийся своими куполами в блаженном небе. Чувство приближающегося праздника и в то же время какой-то непонятной тревоги охватило Бекета. Он почувствовал, что начинается для него новая жизнь, совсем непохожая на прежнюю. Дорога спустилась к озерному берегу, пахнущему тиной. У самой воды стоял какой-то черный сруб с одним окошком. Старый инок дернул Бекета за рукав:
– Вот мыльня чертова. Бес в ней живет.
Игумен и келарь, шедшие впереди, резко обернулись:
– Ты что видел его? – спросил отец Иосиф.
– Я-то нет. Другие видели.
– Тогда и не говори, что бес…
Дорога стала петлять среди густой травы, приближаясь к монастырю и, наконец, путники вошли в большие деревянные ворота и очутились на площади перед храмом. У храма уже собрался народ: монахи, богомольцы, крестьяне из окрестных деревень. Бекет сразу заметил в толпе ребят: одного – своего возраста и других помладше: это была голышня – сироты, живущие при монастыре. Отец Иосиф и келарь сбросили хворост и подошли к бочке с водой. Рядом с бочкой стоял послушник с ковшом и полотенцем. После благословения послушник полил на руки игумену, келарю, а затем и старому монаху.
– Полей и ему, – приказал игумен, показав на Бекета.
Бекет подошел и увидел, что поливальщик смотрит на него ненавидящим взглядом. Он протянул руки, а послушник как бы невзначай плеснул воду ему на ноги. Отец Иосиф помрачнел.
– Полей снова, – сказал он, и когда послушник полил как надо, добавил: – Будешь наказан.
Все вошли в храм, и началась служба. Бекет был ошеломлен. Храм со множеством свечных огней и непонятных изображений на стенах и досках показался ему волшебной пещерой из сказки. Особенно впечатлило пение, хотя пели на церковном языке и почти все слова были непонятны. После службы все, кто жил в монастыре, с пением “Хвали, душе моя, Господа” отправились в длинный деревянный дом – трапезную. Там быстро были накрыты три стола: один для братии и послушников, другой для трудников и странствующих, а третий, небольшой, куда и усадили Бекета, – для голышни. Зажгли лампаду в углу перед образом Богородицы, и молодой монах, встав рядом с ним, стал что-то читать по книге на том же малопонятном языке: как впоследствии узнал Бекет, это было житие святого, чтимого в этот день. Сама трапеза оказалась скудной: гороховый суп с четвертинкой хлеба и кружка уже известного ему кваса. Потом, правда, подали еще и молочную кашу на два стола, кроме монашеского. Разговаривать во время еды запрещалось, что явно тяготило голышню. Но они придумали игру, вероятно повторяющуюся каждый день: как только монах-воспитатель, старец для голышни, закрывал глаза (его клонило в сон), множество хлебных мякишей устремлялось в потолок – и вся голышня смотрела, чей мякиш прилепится к потолку. После трапезы с пением “Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил!” все вышли во двор. Отец Иосиф подошел к Бекету и велел ему идти с ним в его келию.
Кельи в монастыре были неказистыми срубами с одним окошком, и только у отца игумена келия была двуоконной. У большой печи лежали свежо пахнущие березовые дрова. Перед образом Богоматери-Путеводительницы горела лампада.
– Садись, рассказывай, – приказал отец Иосиф.
Бекет сел на лавку и начал рассказ. Когда он кончил, игумен, немного помолчав, сказал на этот раз по-русски:
– Зверонравие агарянское. Медяной лоб ваш Кубугыл. Но придет срок – расплавится он в утробе огненной. А тебя, отрок, Бог узрел. Живи пока у нас и жди знаменья, что Господь наш тебя простил. А как будет знаменье – сразу примешь святое крещение.
– Что значит крещение, ата?
– Как тебе объяснить… Вот видел ты сегодня баню у озера. Там наши иноки моются. Правда, есть у нас и такие, что не моются: говорят, мыться – беса тешить. Неистинно думать так – тело ведь, как и душа – от Бога. Так вот баня эта – внешняя, телесная, а есть баня духовная. Она-то и называется крещением. Все грехи смывает. Как царь Давид пел о Господе: “…омыеши мя, и паче снега убелюся”.
– Скажи, ата, а после того как я крещусь, смогу я вернуться в Укек?
– Нет, никогда. С сегодняшнего дня обратной дороги для тебя нет. Ты примешь свет в сердце, а домашние твои останутся во тьме.
– Но ведь они тоже верят в Бога?
– По-разному можно верить. В Бога верят, а сердцем – зверонравны. А Господь не одной веры хочет, а еще и любви, и надежды.
– Но если русская вера самая лучшая, – не унимался Бекет, – почему же вы платите дань нашему хану?
Отец Иосиф задумался.
– Не ты первый задаешь этот вопрос, – сказал он. – Об этом меня спрашивал и ваш сеид Ахмат, и сам хан, когда я с молодым князем был в столице вашей – Новом Сарае. Тогда я не знал, что ответить, а теперь знаю. Мы, русские, работники одиннадцатого часа и призваны Господом в конце времен. У мордвы, у зырян, у пермяков – лесное сердце, у вас, татар – степное сердце, а наше сердце – в руце Господней. И дело наше – свет принести во тьму лесную и тьму степную. Нам, русским, свет тот достался даром, по великой милости Божьей. Но Господь говорит: “Отработай, заслужи его”. И дает испытание народу, смотрит: выстоит или нет. Вот такое испытание для нас – ордынская власть. Да, сейчас мы унижены, но в унижении нашем возрастает дух. Придет время, а оно при дверях уже, когда объединятся наши князья и откажутся платить дань ордынскому царю. Будут битвы великие, но наша возьмет – примет хан тогда нашу веру. А вслед за ним и народ его примет. Ты все понимаешь, что я говорю?
– Не все, ата, – признался Бекет. – Многие слова твои мне непонятны.
– Ну, ничего – потом поймешь. Главное другое: ты на первой ступени лествицы…
– Что значит “лествица”, ата?
– Лествица – это ступени невидимые, к Богу ступени. Ты осознал свой грех – значит, ты на первой ее ступени, а потом будет и вторая. И чтобы ты на нее поднялся – дам я тебе перво-наперво молитву. Она очень простая: “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя”. Повтори семь раз.
Бекет повторил.
– Вот так и будешь молиться. Да молись громко, чтобы бесы слышали и трепетали. Но это не все еще. Не держи зла на Андрея…
– Какого Андрея?
– На того, кто воду тебе на ноги плеснул. Его отца татары в плен увели, а над матерью надругались. Вот он и ненавидит всех вас. Но ты проси Господа, чтобы умягчил его сердце. Это трудно, я знаю – но без прощения истинной веры нет. А теперь иди, отрок. Жить будешь в доме для голышни, он рядом с трапезной. Будешь работать вместе с нами, а когда Бог даст знак – крестишься.
Игумен благословил мальчика, и Бекет отправился в дом, где жили сироты. У храма он встретил Андрея, который, увидев его, плюнул и сказал вослед что-то злобное.
“Не сын ли он Ильи?” – подумал Бекет.
4
Утреннее прохладное солнце уже встало над рекой Идиль и осветило склон горы Сары-тау, скучную прибрежную траву и деревянную плаху на берегу. Как рассказывали старики, раньше на этом месте был тияк – камень, на котором приносили в жертву первенцев от стад. Урман со связанными руками опустился на колени и уткнулся лицом в жертвенное дерево плахи. Благородные мальчики стояли поодаль и молчали. Бекет с секирой в руке подошел к Урману и поднял секиру, но в это мгновение чья-то невидимая рука остановила его руку. Бекет повернулся и увидел за спиной незнакомого ему мальчика. Он был в одежде из белого войлока и с каким-то немангытским, необычайно прекрасным лицом. “Ангел”, – догадался Бекет и перевел взгляд на Кубугыла. Кубугыл, только что бывший угрюмым и важным, вдруг просиял лицом.
– Казнь отменяется, Бог простил Урмана, – сказал он. И тут Бекет проснулся.
…Сырой осенний рассвет еле-еле проникал сквозь бычьи пузыри на окнах. К утрене еще не звонили, голышня и старец-воспитатель блаженно спали. Бекету захотелось разбудить их и рассказать про свой сон. Уже месяц он жил в монастыре, и за это время казнь Урмана ни разу не снилась ему. Хорошие отношения с голышней у него установились быстро: почти все были младше и слабее его. Единственный его ровесник, избранный верховод, попробовал его задирать, но был побежден в первой же драке. Сироты признали главенство “ордынчика” и сильно зауважали, узнав, что он умеет скакать на коне, владеет мечом и стреляет из лука. Монахи и послушники, кроме Андрея, продолжавшего глядеть на него волком, тоже приняли Бекета благожелательно, к тому же все знали, что ему покровительствует игумен и что игумен сам будет его крестить.
Зазвонили к утрене. Сироты и старец-воспитатель проснулись. После короткой молитвы все умылись у бочки с водой, стоявшей рядом с порогом во дворе. Времени, чтобы слушать сон, не было: спешили в храм. После утрени Бекет подошел к отцу Иосифу и рассказал ему сон.
– Вот Господь и дал знак, – сказал игумен. – Ты уже на второй ступени лествицы – дальше подъем легче будет. Сегодня же окрещу тебя. Не будет больше Бекета – будет послушник Иоасаф.
– Почему я буду Иоасафом, ата?
– Царевич был такой в индийской земле. Был в язычестве воспитан – ничего не знал о Господе. Но Господь послал к нему старца Варлаама, и этот старец святой наставил его в нашей вере.
– Скажи, ата, а мои родители и мои братья могут спастись?
– Если будешь молиться за них, то смилуется Господь…
– А за бия Бурлюка можно будет молиться?
– Можно, но не чужой молитвой спасается человек, а своей. Я не знаю, какой замысел Божий об агарянах. Может быть, дети или внуки их спасутся, если примут нашу веру.
– А если не примут?
– Слово Божие сильнее меча. Вот позволит хан строить монастыри в своей державе: тысячи обратятся. Ну, а кто не обратится – тот ветвь засохшая. Как ветвь и сгорит.
В этот же день отец Иосиф крестил Бекета, и с этого дня он стал послушником Иоасафом, но поскольку многим было трудно произнести это имя, то чаще его стали звать проще: Асафом. Игумен объявил, что сам будет его духовником. Он взялся учить его славянской грамоте, и Бекет-Иоасаф вскоре сам стал читать церковные книги и приохотился к ремеслу переписчика. Это тоже поставило его в особое положение в обители: послушники все были неграмотны, а из монахов умели читать и писать лишь несколько человек. О будущем пострижении в иноки отец Иосиф не заговаривал, и когда новый послушник спросил его об этом, ответил так:
– Сам думай. Можно и в миру Богу служить, хотя, по-моему, нет житья лучше иноческого.
Чем больше Иоасаф узнавал своего духовного отца, тем больше тот восхищал его. В Орде таких людей не было. Монашеская жизнь должна была быть, по мысли отца Иосифа, непрерывным восхождением к Богу, но инок, считал он, не должен слишком удаляться от мира. “Ворота в мир, – говорил он, – открытыми держать надо. Народ-то, на образ иноческий глядя, лучше станет”. Главным в монашеской жизни игумен считал молитву и труд. “В руках работа, в устах молитва” – было его любимым присловьем.
Монастырь при нем стал обширным хозяйством: в нем были столярная и бондарная мастерские, мастерская по плетению лаптей, яблоневый сад, который монахи называли “раем”, пасека, а стенами – поля. Все, что производилось, выращивалось, собиралось, то или выгодно продавалось, или копилось на черный день. Отец Иосиф лично управлял всеми хозяйственными делами, и монастырь при нем богател. Когда его упрекали в стяжательстве, он обыкновенно отвечал:
– Стяжаю, чтобы расточить, а у кого нет ничего, тому и расточать нечего будет.
И действительно: в голодные годы обитель открывала свои закрома, и монастырь кормил полкняжества. Деньги тоже не лежали у него мертвым богатством: на них отцу Иосифу удалось выкупить многих людей из ордынского плена. К пустынножительству он относился с недоверием и, хотя и не отрицал его, говорил так:
– В пустыню идут Бога услышать. А как услышал – не таи: иди к людям и расскажи, что услышал.
От странников, подолгу живших в обители, Иоасаф узнал, что в других монастырях живут и молятся по-другому. Особенно взволновал его разговор с одним паломником, о котором говорили, что он побывал на святой горе Афон. Странника этого прозвали в монастыре сухопьяным за странность речей и пронзительный, будто испытывающий человека, взгляд. Как-то раз он пилил с этим сухопьяным дрова, и когда во время короткого отдыха прочитал вслух молитву, тот сказал ему:
– Неправильно молишься.
– Почему ж неправильно?
– Другая молитва есть: внутренняя. Иноки на Афоне так молятся. Внешняя молитва, как лист – осенью завянет и упадет. А внутренняя молитва есть плод.
– А как сотворить такую молитву?
– А вот как. Поутру, как проснешься, сядь на лавку и ум свой из головы опусти в сердце.
В сердце его и держи, вниз наклонясь, и повторяй мысленно: “Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя”. И до тех пор повторяй, пока боль в груди не почувствуешь. Ты той боли не бойся – за ней свет придет, и свет тот от Бога. Понял?
– Нет, не понял. Что значит, ум из головы в сердце опустить? Разве ум не всегда в голове?
– Сам я это чувствую, а вот объяснить не могу. Но по-другому скажу: когда Господь наш Иисус Христос был на Фавор-горе, то преобразился весь и светом чудным просиял. И мы не богатства умножать должны, а свет тот стяжать.
Разговор этот Иоасаф пересказал потом игумену и спросил, знает ли он о внутренней молитве.
– Знаю, – ответил отец Иосиф. – Что ж…Они так молятся, мы – по-иному. Главное-то, за что молиться. Мы ведь не только себе, всей земле нашей у Бога милости просим, чтобы избавил нас Бог от владычества агарян. И труды наши тоже для нее, для земли. Храм построить, сад насадить, голодного накормить – все это дела, угодные Господу. А какая молитва лучше – не нам судить.
Игумен помолчал, а потом спросил:
– Скажи, Асаф, Андрей по-прежнему смотрит на тебя со злобой?
– Да, ата. Я каждый день молюсь о смягчении его сердца, но он по-прежнему ненавидит меня.
– Ему трудно, Иоасаф. Он не может простить тех… Ты же для него один из тех.
– Что же мне делать, ата?
– Ничего. Бог завязал, Бог же и развяжет.
И действительно – скоро развязалось.
5
Прошло несколько лет. Иоасаф принял постриг и стал черноризцем – так это называлось в монастыре. По-прежнему его делом было переписывание книг. Он уже не мыслил своей жизни вне стен обители, но все кончилось так же внезапно, как и началось. Неожиданно, без какого-либо предупреждения в монастырь приехал князь. Вообще-то он часто посещал монастырь, но об этом обычно было известно заранее и, если день был не постный, к его приезду пекли пироги с рыбой и грибами, поэтому братия эти гостевания любила. Но на этот раз князь приехал к самому концу трапезы и был явно чем-то обеспокоен. Он уединился с игуменом в его келье и о чем-то долго с ним говорил, а потом, сев на коня, ускакал вместе со слугами, даже не заглянув в храм. Иоасаф, возвратившийся после трапезы к себе, принялся за привычное свое книжное рукоделие: тонкой кисточкой стал писать райскую ветвь, увивающую буквицу “веди” в начале первой строки Евангелия от Иоанна. И тут на пороге кельи появился Андрей:
– Игумен зовет тебя к себе, Асаф.
Раньше Андрей никогда не заходил к нему и вообще никогда не обращался. Но впервые его взгляд и его голос не были враждебными. “Что-то случилось”, – подумал Иоасаф и поспешил к отцу Иосифу. После благословения игумен сразу же приступил к делу.
– Беда, – сказал он. – Великий князь московский отказался платить дань ордынцам, и теперь правитель Едигей идет войной на нас.
– Едигей! – воскликнул Иоасаф. – Я слышал о нем. Это – Кубугыл, он скрывался под именем Кубугыла. Он сверг хана Токтамыша.
– Да, это он, но я не о том. Наш отчич – союзник князя московского и собирает войско, чтобы выступить навстречу Едигею. И ему нужен воин в куколе, воин-мних, который воодушевлял бы бойцов. Я сначала послал за Андреем, но князь, узнав, что Андрей не держал никогда меча в руке, отверг его. И тогда я подумал о тебе…
– Обо мне!!!
– Да, о тебе. Ты сам говорил мне, что владел мечом лучше всех отроков в Укеке.
– Но это было в той жизни, ата. Я – инок, а дело инока молиться, а не сражаться.
– Инок может сражаться. Послал же преподобный Сергий двух своих черноризцев на битву с Мамаем. Потому что битва эта была за веру и за нашу землю. А земля наша – святая.
– Но Едигей – мангыт, ата. Там в его войске должны быть мои братья, там – бий Бурлюк… Я не могу их возненавидеть, ата.
– Тебе не нужно их ненавидеть. Они давно не родня тебе. С тех пор как ты крестился, ты – наш. Опустоши свое сердце, освободи его от привязанности к своим домашним. И тогда дух Христов войдет в тебя.
– Я не могу сделать этого, ата, – тихо сказал Иоасаф.
– Можешь! – почти крикнул отец Иосиф, и лицо его стало жестким и гневным. Таким Иоасаф никогда его не видел. – Можешь! Я твой духовный отец – и ты должен повиноваться мне. Завтра утром ты пойдешь в город – там, в кремле, собирается войско. Князь ждет тебя.
Наступило тяжелое, мучительное для обоих молчание. Первым прервал его игумен. Он снял со стены образ Божией матери-Путеводительницы.
– Я благословляю тебя, Асаф. И я буду молиться за тебя.
– Меня ведь убьют, ата.
– Может быть, и убьют, на все воля Божья. Если убьют – попадешь в рай.
– Я уже жил в раю, ата. Обитель и была для меня раем.
Иоасаф подошел под благословение, попрощался и вышел. Он вернулся в келью, попробовал продолжить работу над буквицей, но не смог и, дождавшись темноты, лег спать.
Этой ночью гора Сары-тау и берег Идиля снова приснились ему. Урман стоял на коленях, со связанными руками и уткнувшись лицом в плаху. Он, Бекет, взял в руки секиру и подошел к Урману. Прежде чем занести секиру, он обернулся. Ангела за плечами не было. Благородные мальчики стояли в молчании, и на него глядели узкие и злые глаза Кубугыла.
– Ну, что же ты? – сказал Кубугыл.
Говорит бог Тангар
(Фантазия по мотивам чувашских мифов)
жил я в хоромах зеленых
Жил с женою своею,
с Полехсе, богиней великой
И с остальными богами.
Там мы правили миром,
там – за длинным столом пили мед.
Но прошло наше время.
Было время узалов –
владык мировых, и прошло.
Мы их свергли внезапно,
мы их ввергли во мрак без единой искры
И вот теперь новый бог
Сокрушил наши троны,
выгнал нас из дворцов изумрудных.
Мы ладью снарядили
и по Идилю великому
Поплывем к морю теплому…
Там, за мрем и будем
словно рухлядь влачить дни бессильные.
Все на свете проходит,
и лишь мы остаемся бессмертными
И завидуем смертным.
Урал-батыр и Гильгамеш
(По мотивам башкирского эпоса “Урал-батыр”
и шумеро-аккадского эпоса о Гильгамеше)
Урал-батыр:
Много дел богатырских
совершил я, Урал-батыр:
Я со змеем Заркуном боролся
И с отцом его,
дивов владыкой, боролся,
Против зла их боролся.
Только главное зло
на земле обитает без тела
И лица не имеет.
Смертью зовется оно.
Как его победить,
рассказала мне двица-Лебедь:
Не стрелой поразить,
не мечом его можно сразить.
Есть в далекой стране
хищным дивом хранимый родник,
Кто губами приник –
не исчезнет вовек во мгле смертной
Ни в бою на войне,
ни в дни старости.
Гильгамеш:
Снюсь я тебе,
сыну северных гор и герою.
Ты – потомок Энкиду,
моего неразлучного друга.
Ну, а я – воин юга,
я – Гильгамеш, царь Урука.
Воин смелый, великий
все я изведал и видел
Землю и море до края мира.
Но заплакал я бурно,
когда друг мой Энкиду умер,
И пошел я от горя
к последнему морю на берег
И добыл на дне моря
цветок, на шиповник похожий,
Смерть саму убивающий…
И понес я народу своему,
не сорвав лепесточка даже,
Тот цветок обретенный
в Урук огражденный, домой.
Но похищен змеей
Был шиповник заветный,
в степи, на дороге обратной.
Урал-батыр:
Ты не смог стать бессмертным –
владыка народа забытого.
Я им стану – я знаю.
Гильгамеш:
Берегись, воин сильный,
не стремись стать бессмертным, герой.
Нет в бессмертье веселья
зря к нему люди стремятся.
Долго жить хорошо,
но настанет когда-нибудь миг,
И ты смерти захочешь…
Будешь звать ее, плача, в шатер…
Урал-батыр:
Смерть не гостья, а вор…
Не бывает такого, старик.
Гильгамеш:
Знаю…видел…бывает.
Алтайский шаман
скорбит о любимой
Так и ушла
с русским в город, за гору,
Та, что любимой была,
Радостью жизни… и звали ее Бектай.
Долго скорбел я о ней,
и скорбью объят, бубен взял
К богу Ульгену воззвал
К богу небесному, доброму.
“Возврати мне Бектай”, – я небесному богу сказал.
“Не смогу”, – мне ответил Ульген.
Бубен новый я взял
и к другому владыке воззвал,
К богу злому Эрлану:
“Возврати мне Бектай”, – я ему, как Ульгену, сказал.
“Возвращу, – мне ответил Эрлан, –
Как ты просишь, и будет,
по-твоему будет, шаман.
Я убью ее мужа,
и она возвратится к тебе,
Дни с тобой коротать
и ночами тебе угождать,
Но душа ее будет далеко от тела витать,
Ой, далеко! И с этим
Ничего ты не сделаешь”.
Гэсэр и лама
(Использованы мотивы
бурятского эпоса “Абай-Гэсэр”)
Лама:
На пути богатырском
Не отыщешь ты истины,
смелый Гэсэр, не надейся.
Кем становишься ты,
победив огнеокого тигра
И надев его шкуру?
Сам похожим на тигра становишься.
В ткань всей жизни – страданье
вплетено незаметными нитями.
Все страдают… Боги – и те страдают…
Темно-красная страсть –
вот что нас вовлекает в боль жизни.
Победи эту страсть
и с дороги желанья уйди.
Сделай это, Гэсэр,
и тогда, после смерти своей,
Вновь родившись,
ты в Шамбале дивной жить будешь.
Гэсэр:
Не одно лишь страданье…
Радость жизни, желание жить
В моих жилах селились…
Но и ненависть тоже селилась,
Сердце делала черным…
Ненавидел я ханов,
с Желтой реки к нам пришедших с войском,
Нашу землю топтавших
и жену мою взявших в плен мерзкий.
Ненавидел я их, но потом,
Победив их – помиловал.
Лама:
Что ж… Одну из страстей
одолеть ты сумел, богатырь.
Победи остальные
и мир этот страстный отринь.
Гэсэр:
Не смогу…не сумею.
Нюргун-Боотур в старости
(Использованы мотивы якутских олонхо)
Вот и состарился
Я, Нюргун-Боотур,
Серединной земли богатырь стремительный.
Мои руки дрожащие
меч не поднимут уже,
И глаза хуже видят.
Сбросить бы с плеч
лет эдак тридцать мне,
Я б скакал на коне
И мечом своим грозным
свершителей зла поражал.
Много побед одержал
я в своей жизни
над Нижнего мира исчадьями,
А теперь вот устал,
а устал, потому что состарился.
Ну, а там, в тьме подземной,
в огнемутной воде, как и прежде,
Зарождаются чудища…
Сыновья мои, внуки – не я –
Будут с ними сражаться
и, наверно, века продолжаться
Будут войны со злом,
потому что мир Нижний, мир хищный
Никогда не исчезнет.
Кымылькут и Елнны
(Использованы мотивы
чукотского любовного заговора)
Ты меня разлюбила, Еленны.
Ты на русского смотришь, моя Еленны.
Ты ему отдать свое тело хочешь.
Я же, чукча оленный,
не нужен тебе, Еленны.
Худо мне, Кымылькуту.
Худо мне на земле,
в Серединном мире.
И пошел я к шаманке,
к Чарго пошел, всем известной,
Рассказал свое горе,
и сказала Чарего в ответ:
“Не печалься, не плачь:
снова будет твоею Еленны,
Если сделаешь так,
как скажу я тебе, Кымылькут:
Появись перед ней,
когда будет мочиться за чумом,
И скажи ее сердцу –
пусть выйдет оно из нее
Со струею мочи,
и тогда сапогами топчи
Ее черное сердце…
Пусть оно поорет, болью мучась,
И от муки – полюбит”.
“Нет, – сказал я шаманке, –
не хочу я в кричащую рану
Превращать ее сердце…
Боль не вернет ее мне.
Пусть уйдет она с русским,
пусть отдаст ему то, что недавно
Мне, любя, отдавала.
Пусть сделает это, а я
На край жизни отправлюсь,
туда, где земля к небу ближе,
И залезу на небо,
покинув навек землю злую”.
Потомок кита
(Использованы мотивы повести
Ю.С. Рытхэу “Когда киты уходят”)
Я – охотник морской
Стал теперь китобойцей –
родичей наших убийцей:
Был китом пращур мой,
а прабабка – богиней земной.
Как они поженились – не знаю точно.
Знают это старухи,
они и расскажут об этом.
Стал тогда человеком
пращур-кит и охотится начал
На моржей и тюленей…
(Что делать? Не выжить иначе!)
Но на братьев морских
свой гарпун он не поднял ни разу
И велел сыновьям
чтить китов, наших родичей добрых.
Все это было – я верю…
Но когда наш народ мрет от голода,
А моржи и тюлени ушли далеко – не догнать,
То тогда убивать
мы плывем в тот залив, где киты
С давних пор обитают:
пусть они своим мясом накормят
Голодающих братьев.
Брат-медведь
(По мотивам нивхского мифа)
Брат мне приснился.
Мой умерший брат мне приснился.
Я в лесу заблудился,
одинокий охотник, стремящийся
Царь-медведя убить
и недышащим им накормить
Всех людей голодающих.
Я в лесу заблудился,
И мой брат мне явился
в чащобе лесной как живой
И повел за собой
в чум чудесный, к Хозяину леса.
И увидев меня,
так сказал мне Хозяин лесной:
“Власти нет надо мной,
я один в этих зарослях властвую,
Всем зверям господин…
Отвечай мне, в кого же из них
Ты стрелять собирался?”
“Царь-медведя хотел я убить, господин”.
“Что ж, пусть будет по-твоему”,–
И, на брата рукой указав,
Приказал: “Одевайся”.
Страшно брат побледнел,
Но кивнул, повинуясь,
и шкуру медвежью надел.
И не стало вдруг брата:
Вместо брата могучий медведь
Появился и сразу же вышел из чума,
В лес пошел, не взглянув на меня.
Я очнулся от сна
и теперь говорю вам, охотники:
Я как женщина буду
следить за огнем в очаге,
В лес с ружьем не пойду,
про силки и приманки забуду,
Братьев кровь не пролью…
Ну, а вы продолжайте, охотники,
Убивать ради мяса,
жизни губить ради пищи.
Ведь иначе не выживешь.