Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 7, 2007
Сергей Чудаков. Колёр локаль./ Cоставитель
И. Ахметьев. Подготовка текста И. Ахметьева, В. Орлова– М.: Культурная революция, 2007.– (Культурный слой).
О Сергее Чудакове я впервые услышал от Олега Михайлова, известного литературного критика, одного из ведущих исследователей литературы русского зарубежья, автора монографии об И. Бунине, беллетризованных биографий А. Суворова, М. Кутузова, Г. Державина, А. Куприна. Процитирую его, Михайлова, предисловие к рецензируемой книге: “…кражи личного и государственного имущества, торговля живым товаром, шантаж респектабельных совлюдей (которых заражал сифилисом через подосланных малолеток), съемки порнофильмов, тюремные психушки– наша отечественная помойка. Русского Вийона зовут Сергей Чудаков…” Михайлов сообщает и генезис его, мягко говоря, нестандартной личности: “Чудаков родился в Магадане, в семье начальника лагеря. И прожил там восемь лет. Он помнил, как зеки убили его пятилетнего сверстника, держали трупик в проруби и, регулярно упражняясь в каннибализме, спасали свою грешную плоть. Видимо, оттуда, из детских лет, рвался, не прерываясь, в стихах безответный вопль к Небу”. Оценим и мастерство слова– “рвался, не прерываясь”, и довольно-таки фантастическую ситуацию, когда на глазах начальника лагеря зеки питаются замороженным детским телом отпрыска кого-то из лагерных офицеров…
В издательской аннотации к сборнику утверждается, что ни одно стихотворение Чудакова “не появлялось в советской печати”. Это не совсем так. Единственные стихотворные строки Чудакова в советской печати появились не где-нибудь, а в нашей “Волге”, в 1978 году, в романе Олега Михайлова “Час разлуки”. Как протекала эта весьма нестандартная публикация– от звонка начальника КГБ главному редактору и до бунта наборщиц на Полиграфкомбинате, отказавшихся набирать “порнографию”,– отдельная песня. Сейчас же поясню: одним из главных персонажей автобиографического романа О. Михайлова был некто Смехачев, о котором в дни подготовки текста к печати Олег писал мне: “Что касается Смехачева, то его мне, конечно, жалко и по делу: это мелкий бес, дьяволенок, к-й и лично и личностно воплощает в себе то гадкое, что есть и в (…). И в то же время он фигура более яркая, чем они все– гниющий талант”.
Помню, как околдовали тогда меня эти строки:
Черный лебедь кричит на пруду
О судьбе молодых иностранцев
Местом службы избравших Москву
Были и другие:
Ничего не выходит наружу
Твои помыслы детски чисты –
Изменяешь любимому мужу
С нелюбимым любовником ты
Это явная реминисценция из Вертинского: “Я любовник мамин… Мама любит мужа…”. Думаю, иным текстам Чудакова еще суждено сделаться хитами:
Разрешили мне сказать
Дайте чистую рубашку
Перед тем как расстрелять
И почти убитый даже
Я сквозь холод ледяной
Вспомню как лежал на пляже
Рядом с девушкой одной
Или “Жизнь текущая скука…”, или те стихи, где он передразнивал то Блока, то Игоря Северянина: “Опять шафранные закаты…”, “Я люблю бутерброды с фиалками…”, “Я лобзал шоколадную леди…”. Сам поэт, несомненно, отделял свои трагические экзистенциальные прозрения от романсовых строк:
банальных и пустых,
Чтобы читать их вслух, нужна,
пожалуй, смелость,
Но стоит их пропеть– и в самый
жалкий стих
Вплеснет печаль иль смех
властительнейший Мелос…
Тандем “Чудаков– Михайлов” вновь возник спустя много лет, в 1999 году, когда Олег свой второй роман о тех же персонажах “Пляска на помойке” отдал в “Волгу”. Здесь Чудаков возникает уже под собственной фамилией, как профессиональный сутенер и сводник, поставляющий герою “невест”, одна из которых станет его женою. В “Пляске” уже более обширно приводятся стихи Чудакова.
остались вдвоем
Как дети к ладошке ладошка
Безвыходность климат
в котором живем
И смерть составная матрешка
***
Билеты в читальню ключи от квартир
монеты и презервативы
У нас удивительно маленький мир
Детали его некрасивы
(…)
Заманят заплатят поставят к стене
Мочитесь и жалуйтесь Богу
О брат мой попробуй увидеть во мне
Убийцу и труп понемногу
***
То, что ты меня берешь
Розовым дрожащим ртом
Не закроет эту брешь
Ждущую меня потом
И другие.
(Отметим, как упущение, что в примечаниях к сборнику имеется лишь одна ссылка на публикацию в “Волге”, тогда как их было в двух романах куда больше).
Книга “Колёр локаль” собрала уцелевшее наследие Сергея Чудакова. Впрочем, то, что “наследие”, тоже под вопросом. Живого Чудакова уже “хоронили” в 1973 году, на что сам Бродский отозвался стихами “На смерть друга”: “Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто./ Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,/ вниз по темной реке, уплывая в бесцветном пальто,/ чьи застежки одни и спасли тебя от распада./ Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,/ тщетно некто трубит наверху в свою трубку протяжно./ Посылаю тебе безымянный прощальный поклон/ с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно”.
Как бы то ни было, рецензируемый сборник пока первое и единственное собрание стихов Чудакова. Впереди другие издания, в т. ч. и тщательно откомментированные, но это останется первым.
Мой беглый отзыв не претендует даже на попытку осмысления феномена поэзии Сергея Чудакова. Я позволю себе лишь два-три замечания.
В своем предисловии О. Михайлов пишет: Чудаков “любезно пропустил вперед знаменитого автора эпитафии, во рту которого, конечно, нашел причитающуюся ему драхму…” Здесь Михайлов, не любящий Бродского, язвит во вполне набоковском стиле. Любопытно, что много раньше я слышал от него те же слова, но по иному поводу: Олег сказал, что Чудаков любезно посторонился, пропуская Бродского к Нобелевской премии. Слова Михайлова из того сорта, что называется (пойдем в духе французского названия книги) по-французски bon mot– острое словцо, но не более: достаточно мысленно сопоставить масштаб сделанного в русской поэзии Бродским и Чудаковым.
Еще, читая книгу, я не раз вспомнил Бориса Рыжего. Вряд ли его миновало влияние Чудакова. Порой и Вера Павлова вдруг мелькнет (через Цветаеву): “Женщина сказала: “брошена”/ а мужчина– “вброшен”…
Не может не удивлять особое, я бы сказал, высокомерное отношение поэта-маргинала к власти и политике. Даже в едва ли не самом известном его четверостишии (кстати, тоже впервые опубликованном в “Пляске на помойке”)–
я продал тебя почти что даром
И за мной приедет конвоир
пополам с безумным санитаром
–сквозит не поза борца-диссидента, готового к принудительной психушке, но угрюмое сознание вечной, абсолютно экзистенциальной, а не политической безнадежности. Редко кто в наше время столь остро выражал ощущение полного одиночества:
Развожу руками чужой беде
Рыбу ловлю в чужом пруду
В мутной чужой воде.
И вот нетипичный случай один
Плачешь один и смеешься один
Пьяный в канаву ложись один
Попался! ну что ж, отвечай один.
Как хорошо если бы был я слепой
Плакать с толпой и смеяться
с толпой
(Как легко 2-я строка 1-й строфы просится “развожу руками чужую беду”, и как много смысла являет поэт, ломая привычную пословицу неправильным падежом.)
Он почти демонстративно отстраняется от любых “общественных” проблем и разборок:
И кто-то был сожжен
И сталинскою премией
Посмертно награжден
(…)
Пусть гибнут два бандита
Министр и террорист
Не надо динамита
Тем, кто морально чист
А про Ленина поэт вдруг вспомнил на саратовском пляже:
был вундеркинд, а ныне экспонат
висел в петле его мятежный брат
играла мать кучкистские сонаты
Тела коммунистических наяд
на пляже весь частушечный Саратов
купальник желт бел розов и салатов
брег оседлав другой в экстазе азиат.
Название сборнику “Колёр локаль” дали строки:
в нем славно грешникам вариться
все это местный колорит
колёр локаль как говорится
…………………………………………………
Однажды я разговаривал с ним. Портрет в “Пляске на помойке” совпадает с тем, что я увидел: “веселый сорокалетний малый– пузатый, с подбитым глазом, в женской шерстяной зеленой кофте”. Дело было в конце 70-х вечером в квартире Михайлова у метро “Аэропорт”. Раздался звонок входной двери. Хозяин закричал: “Братец! Я знаю, что это он! Я его боюсь, скажи, что меня нет дома”. За время проживания у Олега я привык и к его обычаю встречи незваных гостей, и к череде их, порой весьма экзотичных. На пороге стоял он с пачкой книг под мышкой. (Олег потом утверждал, что книги несомненно были только что украдены у кого-то из его соседей в писательском доме, и Чудаков хотел их у него спрятать). Я напрягся, ибо в рассказах Олега Чудаков представал готовым абсолютно на все. На мое сообщение, что хозяина нет дома, Чудаков спокойно возразил: “Ну, это вы врете”. Тогда я, как мог грозно, велел ему убираться. “Хорошо,– сказал Чудаков,– но я пойду в милицию и сообщу, что в квартире писателя Михайлова живет некто без прописки”. Мы еще недолго попрепирались, причем Чудаков положил пачку книг у двери лифта и покуривал, но все же ушел.
Вот и все.