Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 11, 2007
От автора
Уважаемый читатель, жанр представленного произведения точно определить трудно, скорее всего, это смесь мемуарных заметок с вкраплением краеведческих описаний. Есть здесь и элементы семейной саги, ведь на земле ершовской прожило несколько поколений нашей семьи. Присутствуют здесь и стихи, удивительно соответствующие духу и стилю “Записок”, написанные много лет назад моей будущей женой и любезно предоставленные ею для публикации.
Здесь нет последовательного изложения событий жизни автора, хотя можно получить довольно полное представление об образе жизни его и окружения в различное время пребывания на малой родине, ибо родился я в Ершове, где прожил некоторое время в младенчестве.
Вернулся я туда в 1956 году и провел около 10 лет.
Стиль повествования был избран свободным, в некоторых случаях автор увлекался и шел за своим пером, но автор не стал почти ничего менять, дабы не выйти за пределы естественного внутреннего ритма повествования.
Это произведение возникло не вдруг. В детстве автор расспрашивал своих родственников, особенно бабушку по матери о событиях ее жизни, несколько лет назад составил генеалогическое древо нашей семьи на протяжении шести поколений, бабушка передала мне свои семейные фото.
Непосредственным же поводом к написанию явилась переписка с одношкольницей, если так можно сказать, в девичестве Инной Рязанцевой, на сайте “Одноклассники”. Эта переписка неожиданно переросла жанр переписки и оформилась в это повествование, за что выражаю Инне огромную благодарность.
Что получилось – судить вам, читающим.
“Где-то есть город, тихий, как сон.
Пылью тягучей по грудь занесен…”
Первые годы в Ершове
Сыну Глебу посвящаю
Итак, вначале было слово, и это слово было из Интернета. Появилась задумка рассказать про Старый Ершов времен моего детства.
Я приехал в Ершов где-то в году 56-м, зимой, жили пока в бабушкиной мазанке без крыши – только обмазка глиной с соломой сверху и боков. Из такого же материала – самана – была и сама постройка, из него же была построена завалинка-лавочка, на которую летними вечерами собирались посудачить соседи.
Сама мазанка состояла из одной комнаты – залы, где спали мы с мамой, стоял стол, зеленело главное украшение комнаты – несколько больших фикусов, – и прихожей, она же столовая и кухня, с русской печью. У бабушки рядом с печкой была небольшая спаленка. Над моей кроватью неспешно плыли по синей клеенке лебеди, наподобие тех, которых продавал Балбес из фильма Гайдая о приключениях Шурика.
И что удивительно – тепло было в доме, хотя те зимы сохранились в памяти как лютые, вьюжные, метели калитку с верхом засыпали, снега было больше метра, темнота, да с морозякой под 25–30. А летом прохладно.
Как это все было дико и страшно второкласснику поначалу, приехавшему из ГДР с мамой – отец, военный, там оставался служить еще год.
А мать испугалась венгерских событий и с большим трудом сумела выехать в Ершов, к своей “больной” маме.
Трудно привыкалось к новой обстановке, товарищам – все было другое. Послевоенная ГДР жила так, как у нас сейчас живут только некоторые категории жителей, про СССР и говорить нечего.
Новая школа, весь городок разительно отличался от того, что знал. Мы выглядели тоже белыми воронами в Ершове. Потом отец демобилизовался и приехал к нам. Ему страшно не понравилось в Ершове, пытались устроиться на его родине – Орле, потом в Подмосковье – по ряду причин не вышло. Но он, повидавший за свою жизнь Западную Украину, многие европейские государства в войну, еще долго рвался уехать оттуда…
Жили рядом с железнодорожным парком, – тогда он был молодой, деревья метра два высотой; раньше, говорила бабушка, здесь была рыночная площадь, болото, никто не верил, что что-то там вырастет.
Но по инициативе председателя Дорпрофсожа Ильинского, знакомого моих родителей, силами железной дороги – градообразующей организации Ершова – был на этой площади разбит парк с дорожками, окаймленными посадками желтой акации, с лавочками вдоль них, клумбами с памятником Ленину и фонтаном, летней танцплощадкой, стендами с показателями работы железнодорожных предприятий Ершова, двумя беседками, где по праздникам работали буфеты, а днем, мы – пацаны, играли в сложную игру, нами разработанную. Водящий с завязанными глазами ходил по земле внутри беседки вдоль перил, а мы передвигались по перилам, подвешивались на крыше, оттягивались назад от опорных столбов, отвлекали всячески водящего, чтобы он нас не поймал.
Упоительно.
На Дне железнодорожника на спортивной площадке шли жаркие матчи по волейболу, даже лица игроков разгоряченные, волнующиеся, что-то яростно говорящие, помню. Яростно сражались в городки.
Играла музыка, компании располагались на подножном грунте, газетах, одеялах и пировали. Парк был полон под завязку.
Он был полон вечерами и на выходные, и в среду. Сидели на лавочках, разговаривали, пахли петунии и душистый табак на клумбах, жизнь бурлила.
А мы, малолетки-пацаны, занимались террором – пугали парочки в уединенных местах, или набирали в газетные кульки пыль, и бросали оные в отдыхающих, а сами удирали…
Пыль между деревьями была глубиной сантиметров 20-30, как деревья только росли.
Играла музыка на танцплощадке, помню, почему-то всякие аргентинские танго, Коимбру, довоенную Рио-Риту – со своей музыкой было видно плохо.
На нашей улице подобралась большая и дружная команда ребят, почти одногодков, Санька Панькин (по прозвищу Манко Смелый – это был один из героев детской популярной книжки о доисторических охотниках), Вовка и Сергей Новиковы, братья Пичугины, Зайцев…
Летом играли во всякие придуманные игры типа настольного тенниса, только на земле, резиновым мячом и самодельными ракетками.
Делали разные стрелялки из медной трубки, загнутой буквой Г. Туда набивалась сера со спичек, а при возможности добавлялся порох, вставлялся гвоздь на резинке. Затем гвоздь вытаскивался частью, и вся конструкция бросалась на землю. Гвоздь на резинке срывался и получался громкий “выстрел”. А то ту же серу закладывали в большую гайку, которую с двух сторон зажимали болтами… и об рельс на столбе. Здесь уж грохот был сильный, даже болты разрывало. Делалось и серьезное оружие – поджиги, из которых стреляли.
Играли и в интеллектуальные игры – шахматы, шашки, карты, различные детские игры-путешествия с кубиком и фишками.
Летом гоняли на великах купаться на “Александр-фельдский пруд” – явно немецкое название, – тогда он был чистый, глубокий и без нынешних дач; или на Казенный, в центре городка.
Зимой мы расчищали от снега площадку на улице и заливали водой, привезенной на салазках из колонок. На этой площадке, в самый лютый мороз, шли хоккейные баталии.
Играли мы в валенках, т.е. хоккей был специфический, пеший. Валенки долго не давали замерзнуть ногам, да и защищали хорошо от ударов хоккейных палок разгоряченных игроков, являясь, по сути, защитными щитками.
Играли маленьким резиновым мячом. Для игры в хоккей ходили в посадки вдоль железных дорог и вырезали из желтой акации специальные палки, которые имели бы изгиб в нижней части для удара по мячу. Играли с азартом, палки так и мелькали, иногда попадало и по лицу до крови и синяков, что не охлаждало пыла игроков. Приложишь к ушибленному месту кусок снега или льда – и дальше.
Делали высокие снежные горки, которые потом обливали водой для крепости и лучшего скольжения, сзади горок делали ступеньки.
Катались с горок в основном на ледянках. Для этого брался какой-нибудь прохудившийся таз. Дно снаружи, для крепости, обмазывалось свежим конским навозом (наземом), потом покрывалось смесью воды и снега и ставилось на мороз до отвердевания.
Сверху потом можно было полить чистой водой. Такие ледянки просто летали на горках, почище всяких санок.
Почему-то я начал эту главу с описания нашего свободного времяпрепровождения.
А ведь все из нас помогали родителям. Так, летом на нас была возложена обязанность возить траву поросятам и свиньям. Ужас сколько мелко порубленной травы, запаренной вместе с комбикормом или отходами переработки зерна, эти звери пожирали за день…
За травой ездили далеко на поля, на велосипедах. Набивали, утаптывали ногами огромные мешки с “повиликой” – это длинная и кустистая лиана, вьюнок, любящая кукурузные поля. Набивали так, что двое из нас с трудом клали этот мешок на багажник.
Затягивали изо всех сил веревки крепления к багажнику – и вперед. А ехать с такой поклажей было нелегко – высокий центр тяжести заставлял велосипед вилять, выделывая немыслимые кренделя.
Домой мы приезжали чуть живые, с дрожащими от усталости ногами и руками.
Так было до класса пятого-шестого.
Новый дом
Как я уже писал, Ершов в конце пятидесятых – начале шестидесятых был тихим, уютным, маленьким, пыльным городишкой, с присущей только ему своей аурой. За Немецким прудом ничего не было, кроме полынной, иногда ковыльной степи.
Городок состоял из саманных мазанок, сверху обмазанных тем же саманным раствором, у более зажиточных крыша покрывалась толем, стены дома покрывались тарной дощечкой – хорошее дерево было редкостью, у самых продвинутых стояла деревянная крыша, которая потом сменилась шиферной. Деревянных домов было наперечет.
Саманные дома делали сами будущие жители. Рядом с Немецким прудом копали круглую яму, глина была уже там, потом через канавку пускали воду из пруда. Потом постепенно добавлялась в яму солома, и мужики в трусах и бабы, подобрав подолы, месили раствор. При достижении необходимой густоты раствор накладывался вилами в деревянные формы, по которым прошлись веничком с водой. Потом готовые кирпичи вытаскивались и сушились под горячим ершовским небом. Кирпичи были большие и тяжелые, стандартные. Что-то около 50 на 24 сантиметра, как помнится.
Таким образам, имея лошадиное здоровье, житель сам мог построить себе дом, используя в качестве раствора ту же глину. Конечно, нужны были двери, окна и стропила – вот и все покупные материалы, а пол часто на первое время делался глинобитным, а потом уж застилался доской.
Наш новый, деревянный, из полубревен дом был дореволюционной постройки, кулацкий, привезенный из села Сулак. После капитального ремонта он стал одним из лучших в городе. Построен был “Глаголем”, т.е. в форме буквы Г. Там было 4 комнаты и кухонька с плитой. В центре дома стояла круглая печь, покрытая железом. Это, так сказать, верхняя часть буквы Г, а в вертикальной части был коридор с двумя кладовыми, в которых хранилось куба два зерна, мука, всевозможные крупы в 10-литровых бутылях, сахар, соль, спички и… всего другого столько, что хватило бы всей нашей семье, наверное, на год, а может, и поболее. У родителей еще свежи были а в памяти голодовки двадцатых – тридцатых годов, поэтому и запасались… Была и крытая веранда, в которой летом, ночью, я спасался от бдительного ока родителей, где зачитывался за полночь, слушал “запрещенную” музыку. Мама не раз выходила ночью на усмирение меня.
Еще была летняя кухня, где бабушка сама выложила русскую печь и готовила хлеб на неделю, всякие плюшки, пышки, а зимой варила – пекла бублики, ничего вкуснее которых я не ел.
Принесешь мерзлый твердый бублик вместе с клубами морозного пара в дом, положишь на горячий чайник – и получай свежайший, ароматный, с хрустящей корочкой бублик к молоку или чаю.
С водой было вначале у нас плохо, поэтому летом несколько раз в неделю организовывались поездки всей семьей на тележке с сорокаведерной бочкой за водой на соседнюю улицу с колонкой. Летом – на больших салазках с баками и флягами. У колонки была очередь, отпускалось по два ведра на человека в один заход, приходилось несколько раз занимать очередь, чтобы наполнить водой все емкости.
Конечно, эта была не перовская “Тройка”, но зрелище живописное. Смех смехом, но тележка была старая, сотворенная каким-то неизвестным мастером “из того, что было”. Колеса были железные, кованые. Передние колеса были маленькие, задние – раза в два больше. Отверстия в ступицах всех четырех колес были заметно больше диаметра оси, которые были изготовлены, по-моему, из обыкновенного лома… Поэтому при езде все четыре колеса, повинуясь рытвинам дороги, описывали каждое свою замысловатую траекторию. Тележку немилосердно бросало на ухабах, из баков хлестала вода, все замысловатое сооружение громыхало, дребезжало, и все это нетривиальное движение представляло собой в некотором роде совершенно замечательное зрелище. Впрочем, оно было совершенно ординарным для наших мест.
Бабушка, конечно, в таких поездках не участвовала, в коренниках ходил отец, мама в пристяжных, а моей почетной обязанностью поначалу было толкать тележку сзади и следить, чтобы баки не упали. Потом и я перешел в пристяжные.
Каждый вечер, с весны по осень, в тучах пыли по двум соседним улицам, Колхозной и Пожарной, перпендикулярным к нашей улице, шли сотни коров и коз, мыча и блея, тяжело неся налитое молоком вымя. Хозяева встречали своих любимцев, выкликая их. Многие животные хорошо знали свою улицу и дом и бодро, рысцой сами бежали к родным стойлам к заботливым хозяевам.
В городке в то время существовали два парка с танцплощадками, где летом бурлила молодежная жизнь, и двумя летними деревянными, при соответствующих зимних, кинотеатрами, а попросту – громадными сараями. Надо сказать, что здесь усматривается сходство с традициями строительства церквей на Руси – строились рядом холодные (летние) церкви и зимние – теплые. Был кинотеатр и в красном уголке вагонного депо – назывался “за посадкой”.
До эры телевиденья, особенно в зимний период, кинотеатры были востребованными “очагами культуры”. Для нас кино было действительно “одним важнейшим из искусств”. Попасть в кинотеатр было сложно, иногда приходилось отстоять долгую очередь за билетами.
Одно время там шли фильмы с титром “… является трофеем Советской Армии в Германии”. Немецких фильмов не показывали, а вот с диснеевскими мультяшками мы познакомились именно под этими титрами. Трогательная история олененка Бемби, развеселая музыкальная история Белоснежки и семи гномов, но с элементами готического ужаса, веселящиеся пляшущие скелеты – это были полнометражные или небольшие музыкальные картины; наших фильмов тогда таких не было. Потом они появились, много взяв из фильмов Уолта Диснея, но надо отметить, что была позаимствована только форма, сам рисованный стиль с синхронными движениями героев под специально написанную для этого музыку, а характер у наших героев этих фильмов был “истинно русским”.
Потом промелькнула, как комета, “Серенада солнечной долины” со знаменитой “Дорогой на Чаттанугу”, а попросту “Чучей”, где мы впервые увидели и услышали четкую и слаженную работу биг-бендов. Это было откровением для нас, да и для всего Союза, как я теперь понимаю. Нам показали совершенно другой мир, с другой эстетикой, другой культурой, этот мир совершенно не походил на тот Ершов.
Фильм с его яркой ритмической музыкой вошел в нашу культуру. Вспомним нашумевшую пьесу начала семидесятых будущего лауреата премии “ТЕФИ”
В. Славкина “Взрослая дочь молодого человека”, где “Козел на саксе” (один из лучших будущих джазовых саксофонистов России Алексей Козлов) лабает “Чучу”. Это было время хрущевской оттепели, когда слово “джаз” перестало быть бранным.
До сих пор с удовольствием смотрю комедию тех лет “3+2” об отдыхе в замечательном Крыму.
В то время было много детских фильмов, которые сейчас прочно забыты – “Огни на реке”, “Команда с нашей улицы” с советской кинозвездой Аллой Ларионовой, рассказывающих о жизни в летние каникулы наших тогдашних сверстников. Сейчас крутят одного “Тимура” с его командой. А команд было несравненно больше, и не худших.
Довольно неожиданно железнодорожный парк быстро разросся. В нем появились даже свои укромные уголки, небольшие аллейки в конце парка, густо обсаженные высотой уже в рост человека кустами желтой акации – они бы были и больше, если бы каждый год их не обрезали работники парка.
Над аллеей сплелись шатром ветви деревьев – татарского клена, ясеня и вяза. Людей там ходило мало, а у меня эти аллеи были как раз по дороге в школу. Осенью, в октябре, там было замечательно. В городке мало было таких природных уголков – малолюдных, в которых ты чувствовал себя невидимым остальному миру. А осенью, особенно золотой, там было роскошно.
Повелевает ветер
Судьбой опавших листьев,
Меня заворожит хрустящая метель…
Красно-желтая гамма листьев на деревьях, на земле, шорох облетавшей листы, тонкий горьковатый запах опавшего листа – все это манило и притягивало меня. Небольшую аллейку, метров в 60–100 я медленно проходил, отрешенно разбрасывая ногами листья, минут за 15–20. Я даже стал придумывать причины, которые позволили бы мне чаще бывать в это время в парке.
А тут как раз подошло время приписки в военкомат со всеми необходимыми в этот период экзекуциями в зубном кабинете, походами в больницу на анализы и к различным врачам, дабы будущий защитник Родины был абсолютно здоров. Преподаватели относились к этому довольно либерально, и я под эту марку, под настроение, часто объявлял на перемене, что иду в больницу, а сам шел домой по любимой аллее. Домой я приходил в прекрасном настроении. Родители были обычно на работе, а бабушка была только рада раннему приходу внука.
Весь городок, повторюсь, был какой-то цельный, милый, и он, хотя и не сразу, но вошел в мое сердце. Долгое время после этого мне снился ночной кошмар, что родители продают или меняют наш дом, к которому я был очень привязан, а я, ужасно огорченный, умоляю этого не делать. Даже просыпался ночью с криком.
Сейчас этот колорит, аура исчезли вместе с домом.
День катился
шаром золотым,
Утопал
в забытой пыли лета.
Был великолепным
и ручным.
Мне давался в руки,
я, при этом,
К рыжей шкурке
бережно касалась,
И на пальцах
тут же распускался
Лепесток
подаренного света.
Так и лился
солнца желтый хмель.
Бабушка
Моя дорогая бабушка была очень самостоятельным, хозяйственным и глубоко моральным человеком. Моего сына, Глеба, видела месяцев до шести, так, что дожила до правнуков.
У нее хранили свои сбережения наши родственники и знакомые, не доверяя сберкассе. Она даже из этих денег выдавала беспроцентные ссуды верным нуждающимся знакомым или родным людям, кстати, потом этот “банк” перешел к моей маме.
В двадцатые годы она сама – описанным в предыдущих главах способом – построила себе мазанку.
В голодные годы отнесла все свое золотое приданое в Торгсин.
На полученную муку выменяла корову, чем спаслась и спасла своих двух малолетних детей – маму и дядю.
Сама она была из крепкой хлеборобной семьи, я видел снимок тех лет: одеты в рубище, вся большая семья – человек 9 – вкалывала от зари до зари. А жили между Суслами и Хорями, в “Трубах” – это, как я позднее понял, “отруба” – столыпинские наделы, которые отдавались выходившим из общины крестьянам. Или это были казенные земли.
В семейном хозяйстве у них было много скота – прежде всего волы, на которых пахали землю. В конце лета почва высыхала до звонкости, и вспахать ее осенью могла только пара, а то и четверка волов, запряженных цугом. При вспашке выворачивались комья земли размером до 60 сантиметров.
А если не вспашешь осенью, весной влага быстро скатится в многочисленные степные балочки и речушки, смочив лишь поверхностный слой почвы. И тогда урожая не жди.
Были и лошади для менее тяжелых сельскохозяйственных работ и транспортных целей. Ведь весной и осенью поля и проселки превращались в непролазную топь. И только на лошадях, зачастую верхами, можно было куда-то проехать.
Был среди лошадей даже иноходец – это лошадь, которая при скачке одновременно выбрасывает левые ноги, а потом правые. Были и верблюды.
Не все знают, что верблюды способны очень быстро бегать. По бабушкиным рассказам, один верблюд, кроме скорости, обладал очень гордым нравом и при скачке не давал себя обогнать ни одной лошади.
Конечно, были в хозяйстве и дойные коровы. Иначе как выкормишь многочисленную ребятню, скопишь толику денег для всяческих селянских нужд от продажи сливочного масла, да и взрослые пользовались молочными продуктами, так как скотину резали редко, зимой в основном, а летом на тяжелых работах без белковой пищи было тяжеловато.
Держали овец – в основном из-за шерсти, из которой делались теплые носки, варежки, шали и другая “теплая” продукция.
Так и жила семья в трудах и заботах, все стараясь делать сама, и, лишь только в страду нанимала работников.
Когда же пришли их раскулачивать, прапрадед, как сидел в углу, так там и умер, а через месяц не стало и прапрабабушки, кстати, они там и похоронены теперь, в поле. Лет 40–50 назад их могилки не пахали. Остальные разъехались, их не преследовали.
И еще несколько фактов: после женитьбы жили мы на квартире с одним поначалу тихим услужливым старичком – Степаном Иванычем.
Он рассказывал, как в бытность свою комсомольцем раскулачивал одного кулака в слободе Покровской – ныне г. Энгельсе.
И называет фамилию – Алифиренко, имя – Павел, кажется, и отчество, а фамилия-то бабушкина, и я знаю, что родня ее там жила. Так вот и выяснилось из разговора с бабушкой, что раскулачивал он бабушкиного дядю, семью, которого послали эшелоном в Соловки, где и сгинули они все. Вот так бывает в жизни.
И еще один эпизод – бабушка рассказывала, что они ездили в Саратов и останавливались там на Волге, в гостинице женского Крестовоздвиженского монастыря. В студенческую пору я видел эту гостиницу – рядом с краеведческим музеем, на углу.
Тогда еще сохранился и сестринский корпус – монастырь взорвали раньше – огромное мрачное многоэтажное здание, со множеством узких окон – каждая монахиня жила в отдельной келье.
Потом там жили учащиеся-речники, наверное, уж не поодиночке. На месте всего этого великолепия осталась гостиница “Словакия”, въездные нарядные узорчатые ворота в монастырь из кирпича, с полуколоннами, очень красивые, похоже, в стиле нарышкинского барокко, как и рядом стоящий Троицкий собор, и угловая небольшая церквушка, раньше там располагалась глазная клиника.
Сестрой-игуменьей была в это время бабушкина двоюродная сестра, сохранилось и фото. Из-за несчастной любви она ушла в монастырь и сделала большой вклад в него из своего приданого. Потом была назначена игуменьей.
О бабушкиной родне можно писать много – один из ее дядьев по матери брал Зимний и был редактором большевистской газеты, я застал его в живых – бравый и ладный, умный и веселый был мужик.
…Никогда не видел бабушку праздно сидящей, всегда при деле. Таких огромных сладких помидоров, какие выращивала она, я в жизни больше не ел.
Этим небольшим посвящением я хочу отдать долг памяти моей дорогой бабушке, Евгении Петровне, большая часть жизни которой была связана с Ершовом. Когда я прохожу мимо церкви, я всегда ставлю свечку за упокой ее безгрешной души, как она просила перед смертью.
“Эх, дороги, пыль да туман…”
Когда я слышу эту песню, я вспоминаю ершовские дороги. Нет, туман там был очень редок, а вот пыли и грязи было предостаточно.
Глинистая почва, полное отсутствие летом дождей – иногда, правда, проходили сильнейшие кратковременные ливни, многомесячная жара за 30 градусов, – движение машин, особенно в уборку, превращали почву сначала в камень, который потом трескался на глубину до 30 сантиметров.
Получалась какая-то сотовая кристаллическая структура, а потом колеса машин разбивали образование в тончайшую, как мука, пыль. При слабом, обычном в наших краях ветерке, за каждой машиной тянулся огромный хвост пыли, причем это облако держалось несколько минут. Видимость в нем была нулевая. И каждый год много водителей, особенно мотоциклистов, велосипедистов и водил легковых машин попадали в этом облаке в тяжелейшие аварии.
Перпендикулярно нашей улице Пушкина проходила улица Колхозная, кажется, одна из основных въездных магистралей с востока. Так что все это предметно было видно. А весной и осенью эта глина превращалась в жидкое месиво, попросту грязь, и машины в часами буксовали, вытягивались на буксире; водители, чтобы выбраться из гиблого места, бросали в образующиеся ямы всякий подручный материал, а его в степных поселках было мало…
Когда же все это высыхало – новая беда, глубокие колдобины и колея делали дорогу вообще труднопроходимой.
Дело еще осложнялось тем, что вдоль этой дороги из парка шла весенняя вода своим древним, когда Ершова еще не было, маршрутом в Немецкий пруд. Поэтому дорога превращалась в составную часть, и довольно глубокую, этого древнего потока.
Нельзя сказать, что ничего не делалось для борьбы с этой стихией, участки дороги были закреплены за организациями, и они периодически, каждая в свое время, выбранное этими организациями по каким-то определяющим, по их мнению, обстоятельствам, проводили ремонт этой и других дорог, везли щебенку, песок, потом укладывали сверху бутовый камень – известняк.
Но то ли камень был не того качества, то ли там действительно была какая-то прорва, годика через два от всех этих усилий не оставалось и следов. Похожая картина была и на других дорогах, но эта улица отличалась особенно, может, потому, что она вела и к центру, и к мельнице, и к элеватору. Да и просто рядом она была, так сказать, в поле непосредственного наблюдения
Во времена правления в городе начальника отделения дороги Кандельяна, который хотел устроить из Ершова маленький Ереван – после был начальником армянской железной дороги и был убит в перестройку, главные улицы, уж не знаю каким образом, заасфальтировали и довели до проезжего состояния.
Правда, вокруг были немощеные улицы, так что на асфальт были натащены горы грязи. Почище была центральная улица Интернациональная, т.к. по ней движение транспорта было запрещено. Это был наш Бродвей.
Для нас, пацанов, весна, пробуждение природы, было связано прежде всего с зарождением этого древнего водного потока, часть из которого проходила, кстати, по задам нашим дворов, заливая выгребные ямы туалетов и, к сожалению, колодец в 16 метров, который стоял на границе нашего участка и участка валяльщика Валентина. Отец и Валентин выкопали и обустроили этот колодец на два двора. Повторяю, вода в Ершове была сверхдефицитом.
Мы целыми днями пропадали в это время на улице – пускали кораблики, делали запруды из снега и грязи, или, наоборот, прокладывали новые трассы ручью. Периодически приходилось заходить домой, мама приводила. Менялись мокрые штаны и сапоги на сухие, и я отправлялся снова на рандеву с водной стихией. Это занятие кончалось, когда весь запас штанов и обуви были развешан на сушку около печки-голландки, или дальнейшее пребывание на улице грозило, по мнению мамы, тяжкими последствиями для молодого организма, что, кстати, случалось.
Осенью и весной основной, даже, пожалуй, единственной обувью в мокрую, грязную погоду являлись сапоги.
Сначала это были клееные легкие сапожки, которые носили преимущественно женщины и детишки. Потом уличные ребята меня засмеяли, что ношу такие, и я перешел на литые, высокие и неподъемные мужские.
Но я на этом не остановился и буквально вымолил настоящие кожано-кирзовые сапоги, пропитанные касторкой и условно непромокаемые. Впрочем, эту характеристику они не подтвердили и были заброшены.
Были еще и дороги, соединяющие другие населенные пункты с Ершовом. Так называемые грейдеры, которые представляли собой насыпи, окруженные канавами… и все. Никаких покрытий не было.
Вода должна, по идее, скатываться с грейдера, и за счет этого последний должен был быстро просыхать, что вода, по недомыслию, делать не всегда соглашалась, т.к. поверхность дороги имела большую ямочность.
Помнится традиционный выезд с ночевкой на рыбалку актива класса в Таловку – километров 30 от Ершова.
Не касаюсь очень интересной в некотором смысле темы ночевки в палатке под надувной лодкой под проливным дождем… Утром во весь свой рост встал вопрос о возвращении домой.
Продукты были неразумно съедены, а остатки выброшены в воду, рыбкам.
Дождь кончился. Транспортный состав был пестрым – мотоцикл М-103-мой, два мопеда и несколько велосипедов. На моторный транспорт навьючили все имущество и двумя отрядами двинулись к грейдеру. По травке весь транспорт шел весело, а вот когда выехали на грейдер, начались, как говорят, проблемы.
Мотоотряд вырвался вперед, вело- отстал. Останавливаться было нельзя – плотная грязь сразу забила все пространство под крыльями, и мототехника шла на полной мощности с минимальной скоростью. После вынужденных остановок она отказывалась трогаться с места. Каждый двигался в меру своего умения и мощности мотора.
Дальше пойдут леденящие душу подробности движения по дороге к Ершову.
Виляя, падая, очищая грязь под крыльями, чтобы начать движение, перевязывая сбившиеся крепления достаточно тяжелых и габаритных вещей, мы медленно приближались к любезному нашему сердцу Ершову. Ехать можно было только по колее, которую пробили прошедшие ранее машины. Вокруг колеи была непролазная густая грязь, где техника сразу глохла. Дно колеи было покрыто слоем жидкой грязи, от сего происходили всяческие виляния и остановки.
Первой не выдержала техника. Вырвало трос газа из ручки управления, двигатель заглох. С трудом заведя его и держа одной рукой руль, а другой трос, я, как заправский циркач, снова тронулся в путь. По пути были ремонты, я растерял половину вещей и инструментов и только к вечеру вырвался на Интернациональную улицу, движение по которой, как я упомянул, было запрещено.
Совершенно обалдевший от усталости и голода – весь день молодой растущий организм не получал никакого продуктового довольствия, а нагрузки были запредельные, – я вихрем промчался мимо ошалевших от такой наглости милиционеров – по пути пришлось проехать мимо ГАИ и милиции, – мне на это уже было глубоко наплевать, хотя прав на вождение мотоцикла я не имел.
Добравшись домой, выяснилось, что я был первой ласточкой. Трое достаточно влиятельных в Ершове отцов занимались организацией спасательной экспедиции на вездеходах.
На этом рассказ заканчиваю, добавлю, что все участники беспримерного рейда остались живы и здоровы, хотя и испытали всяческие приключения и прибыли некоторые только на другой день.
А вы говорите, дороги сейчас плохие… Вам бы на тогдашних ершовских поездить!
“Школьные годы чудесные…”
“Давно, друзья веселые, простились мы со школою, но каждый год мы в свой приходим класс…” Да, проходит время, и я все чаще прихожу в свой класс, свою школу… мысленно, конечно, или, как говорят сейчас, виртуально.
“И школьный вальс опять звучит для нас…”
Для меня “школьный вальс” в средней железнодорожной школе №29 города, нет, тогда рабочего поселка Ершова, зазвучал в лютый декабрь 1956 года, когда мы с мамой прибыли из то ли прохладной осени, то ли теплой зимы военного городка в Восточной Германии. По утрам лужи там подергивались ледком, днем светило солнышко или сеял мелкий дождь, если выпадал снег, то это был праздник для ребятни, можно было до обеда, пока снег не стает, поиграть в снежки или попытаться слепить снежную бабу. А папа остался там служить еще на год. Мы, беженцы “холодной войны”, попали в холодную зиму Ершова.
Поднялись венгры, началась блокада стоящего посреди Восточной Германии Западного Берлина, который по потсдамским соглашениям 1945 года отошел к союзникам, стали обстреливать наши воинские эшелоны в Польше. По ночам над нашими крышами гудели американские транспортные самолеты, снабжающие жителей Западного Берлина предметами первой необходимости – над нами был воздушный коридор из ФРГ в Западный Берлин, – которые освещала наша могучая прожекторная установка, стоящая метрах в ста от нашего общежития. Не знаю, какой урон она наносила самолетам, но нам она спать не давала и, вообще, создавала нервозную обстановку. На территории городка и в окрестностях часто находили листовки антисоветского содержания. Круглосуточно на нас работало Радио “Свобода”, “Голос Америки” из Вашингтона. Холодная война была в разгаре и грозила превратиться в горячую.
Мы, мальчишки, конечно, ничего этого не понимали и спокойно учились в своей прекрасной начальной школе №66 нашего военного городка. Школа была новая, светлая, с большими окнами и высокими классами, новыми партами. Все ученики щеголяли в костюмах или платьях, формах. Все было прекрасно, эту пору я вполне заслуженно называю “золотым детством”.
Как апофеоз этого периода осталась в памяти картинка – происходит “возвращение ИЗ СССР” в Вернойхэн с родителями из отпуска. Разгар лета, сияет нежаркое европейское солнце, все такое родное и привычное. Все в природе так гармонично, душа поет, а на улице меня восторженно встречает наша ребятня, наши души переполняет восторг встречи, и мы, по пояс в густой траве, закинув головы, с воплями и гиканьем несемся вскачь…
Свободного беззаботного времени было полно, отцы были на службе, матери занимались домашним хозяйством и хождением в Военторг и ближайшие немецкие магазины, где в то время на солидную летную зарплату отца можно было купить буквально все, от сервиза “Мадонна” до канадской мутоновой цигейковой шубы – граница-то с Западным Берлином в то время была открыта.
Мы играли в военные игры – были свои отряды с секретными “штабами”, шли свои войны за овладение трофейным оружием, которого в те послевоенные годы в Германии была уйма, а на территории городка, похоже, шли военные действия – с тех пор еще стояли вырытые и обшитые жердями окопы, землянки, разрушенные до подвалов взорванные здания, пулеметные точки, покрытые слоем крупных гильз и ржавых патронов.
Рядом было кладбище самолетов, где с разбитых самолетов можно было снять очень ценные, с нашей точки зрения, части и приборы.
Были таинственные затопленные подземные ходы: раньше в городке стояла эсэсовская дивизия, многоэтажная квадратная бетонная зенитная башня без окон, с таинственным проемом на всех этажах посредине внутреннего квадратного коридора – возможно, это строили пусковую установку ФАУ, и не менее таинственный бетонный гриб на вершине башни, хода куда из башни не было.
На центральной площади городка стояла скульптура бронзовая оленя, простреленная во многих местах, говорили, что она подарена авиационной части, которая тоже располагалась в городке, самим Герингом. Как видите, было что посмотреть, где поиграть и полазить, несмотря на все строжайшие запреты родителей.
Отец жил в это время на аэродроме, лишь изредка забегая к нам. К фронтовым бомбардировщикам Ил-28, которыми была вооружена наша летная часть, подвесили бомбы, были розданы цели, полк стоял в полной готовности по сигналу немедленно подняться и приступить к выполнению боевой задачи.
Вокруг была чужая Германия, городок был окружен лишь колючей проволокой, стоящей со времен войны, – вот и вся защита, солдаты были на боевых постах. Жены офицеров нервничали и хотели побыстрее выехать в Союз, опасаясь начала войны, понимая, что они с детьми будут первыми жертвами в начавшейся заварухе. Но удалось это немногим, все выезды запретили, опасаясь паники, а мать, как я уже рассказывал, сумела организовать медицинскую справку, что бабушка очень болеет, и нас выпустили в порядке исключения. Так мы и оказались в Ершове.
Природа и общество отнеслись к нежданным пришельцам неприветливо, о погоде я уже писал. Лучшая школа поселка №29, куда нас определили, – такую я мог представить только в страшном сне. Низенькая, тесная, с темными классами, набитыми плохо одетыми учениками, разномастные, изрезанные и исписанные парты – все это ввергло меня в состояние паники и настоящей депрессии. Я убегал из школы, без пальто и шапки в жгучий мороз, к единственному знакомому и дорогому человеку для меня – маме, подбегал к ней и от стоящего в горле кома не мог сказать ей ни слова. Да и что я мог ей сказать, она и так все понимала. Но ей было легче, она долго здесь жила до замужества.
Она старалась подружить меня с одноклассниками и родственниками, устраивала званые вечера, и я как-то сблизился с одной одноклассницей, соседкой Валей, заходил за ней в школу, и мы шли обратно вместе. Потом она меня стала избегать, оказалось, что ближайшая подруга сказала ей, что нас все дразнят “женихом и невестой”, что оказалось достаточным, чтобы только возникшая ниточка дружбы порвалась. Так я и не подружился ни с кем из класса в этот период, а подружился с пацанами с нашей улицы, о нашем времяпрепровождении я писал уже.
Но хотя дружбы особой у меня в классе не было, я как-то притерся, пообвык. У нас была очень интересная учительница начальной школы Екатерина Андреевна, маленькая, всегда в дешевом бумазейном коричневом платьице с белым воротничком и манжетами, сухонькая, почему-то от нее всегда пахло мышами. Образование у нее было ниже среднего, но материал свой она знала прекрасно, и дисциплина в классе была отменная. Если кто-то озоровал, вполне мог так получить по затылку костяшкой согнутого пальца, что мало, наверное, не казалось. Меня она не трогала. Кстати, все эти годы я был отличником, а на прощание удивил себя, став золотым медалистом.
Голова у нее всегда была полна всякими задумками, и горе тому, кто им не подчинялся. На уроках труда мы лепили всякие фигуры из теста, глины, она научила нас, как делать каркасы для всего этого, сушить, раскрашивать. Мне тоже пришлось с помощью женской половины семьи сделать какую-то тарелочку с фруктами. Все наши поделки показывались на периодических выставках, оттуда тарелочку и прихватили. Мы все, и мальчишки и девчонки, вышивали и всяческими крестиками, козликом, строчкой. Мне до сих пор не представляет труда починить, пусть неказисто, одежду.
К празднику Октября она решила создать театрализованное шествие “Смело, товарищи, в ногу!”. Для этого мы сделали себе деревянные ружья кто во что горазд (один товарищ, не мудрствуя лукаво, сделал ППШ) и, распевая во все горло эту песню, мы, маршируя, делали всякие пассы с оружием, согласно тексту. Так, при словах “к ружьям привинтим штыки” мы со зверскими рожами кололи воображаемого супостата, а при словах “грудью проложим себе” – гордо выпячивали цыплячьи мальчишеские грудные клетки.
На праздничные дни полагалось украшать колонну. Тут я вполне ощутил на себе пословицу “кто везет, на том и едут”. Мне однажды дали задание соорудить транспарант с соответствующей надписью – для этого разводился зубной порошок с водой и добавкой канцелярского клея – и с песней вперед. Надо сказать, что нести транспарант было нелегко, кумачовое полотнище билось на ветру, грозя унести нас с собой в ту самую прекрасную будущность, вперед к которой звал текст лозунга. Мало того, что я нес это сооружение из дома, – так еще надо было нести его домой после демонстрации, вместо того чтобы со всеми нормальными ребятами идти в кино, шляться по праздничным улицам и вообще весело проводить время. После третьей демонстрации я наотрез отказался нести плакат, сделав взамен небольшой красный флаг, прикрепленный к тонкому сменному древку кнопками. Дошел до трибун – снимай полотнище – и в карман, а палку можно выбросить. Но эта моя патентованная конструкция не нашла понимания у Екатерины Андреевны, и наши, и так не слишком горячие, отношения, заметно охладились.
Да, в 37 году за это бы крупно не поздоровилось, наверное. По ассоциации вспомнил, как, много позже, мы с Сержем Чесноковым на 22 апреля, на день рождения Ленина, в который освободили от занятий, ушли с фильма “Ленин в Октябре”. Нашему примеру последовали бы многие, если бы на выходе по приказу директора не встали бы стеной педагоги.
На следующий день Петр Лукьянович вызвал нас в свой кабинет и так нас пропесочил, что мы не знали, куда деться. Мы решили изобразить полное раскаяние и подавленно молчали, уставившись в пол. В ответ на наши робкие оправдания, что мы видели уже этот фильм, запомнились его гневные слова: “Как вы аполитично поступили! А еще сыновья уважаемых людей”, что привело нас в трепет: дело шло к вызову в школу этих самых “уважаемых людей”. Впрочем, дело этим и ограничилось к нашей общей радости.
Иногда инициативы Екатерины Андреевны принимали совершенно немыслимый формат. Так, когда была провозглашена кампания по борьбе с грызунами, от нас, звеньевых, Екатерина Андреевна стала требовать еженедельного отчета по результатам упомянутой борьбы.
Ни я, ни другие звеньевые, проводя опрос членов звена на этот предмет, не страдали излишней придирчивостью к сообщаемым цифрам. Так три суслика, вылитые водой компанией из шести человек из разных звеньев, превращались в общем зачете в сорок полноценных особей. Данные принимались молча, без всяких расспросов. Если бы кампания не закончилась через месяц, наш класс виртуально уничтожил бы мышиный народ как вид.
Апофеозом ее задумок стал выпускной год. Так мы сделали – школа была железнодорожная – целый состав с вагончиками и паровозом. А т.к. конструктором она была слабым, были заданы только размеры вагончиков, а вот колеса, крыша, буфера у каждого машиностроителя получились разными, да еще и покрасили кто во что горазд.
Получился довольно разномастный и смешной состав. И по высоте, и по элементам конструкции унификации никакой не было. Но ничего, сошло, делалось ведь для снисходительных родителей, которые и были зачастую главными исполнителями проекта.
Кроме того, было решено на выпускном утреннике поставить пьесу С.Я. Маршака “Теремок”. Я эту пьесу в стихах до сих пор почти всю помню наизусть. Разделили роли. Меня как ученика музыкальной школы заставили аккомпанировать всем на баяне. Тут вышла такая закавыка – стихи-то были, а музыку никто не знал. Тогда Люсю Черепанову назначили композитором. Люся была из большой семьи, где, как рассказывала бабушка, народ был довольно раскрепощенный.
При крещении, когда она уже была “большенькой”, в момент окунания в купель она заорала на попа нечто подобное: “Куда, черт бородатый, пихаешь, ведь утопишь!..” И вот, когда никто не знал, как сочинить музыку, Екатерина Андреевна сказала Люсе: “Пой как можешь!” И Люся запела. Попутно войдя в раж, Люська сочинила музыку к переходной песне в пятый класс. Я помню
премьерное исполнение этой песни Люсей. Сначала мелодия шла круто вверх – “А учительница наша…”, потом замирала в верхней точке и, наконец, обрушивалась вниз – “Научила она нас!”. Потом она разрешалась такой же ступенькой, только меньшей высоты – “Никогда мы ее не забудем… переходим в пятый класс”. И, слава богу, перешли!
И если вы еще не утомились – еще одна история, связанная с постановкой пресловутого “Теремка”.
По замыслу главрежа, Екатерины Андреевны, нужно было собственными силами построить макет Теремка, где “Мышь-норушка там живет, а Лягушка пироги печет, а Петух на подоконнике им играет на гармонике…”. А в этом месте я – аккомпаниатор, должен был сыграть что-то бравурное.
И вот на уроке труда нас послали заведомо на заклание – делать в школьных мастерских пресловутый Терем. Ответственного руководства назначено не было, для вида мы послонялись перед мастерской часа два и потом с чувством выполненного долга вернулись в класс и доложили, что ничего не получилось.
Ошеломленная Екатерина Андреевна никак не ожидала подобного исхода и страшно разгневалась… И хотя мы что-то лепетали в свое оправдание, но катарсиса не произошло… Каждый открыл дневник, и не дрогнувшей рукой она вкатила туда по паре за “ударный” труд. Такая оценка нашего, пусть скромного, труда никак не могла способствовать плодотворному диалогу с родителями, и поэтому я схитрил, с обиженным видом открыл дневник где-то в середине, куда и поставили заслуженную пару. А родители всегда смотрели только последнюю неделю дневника…, поэтому неприятный разговор был отсрочен. Потом, конечно, все открылось, но острота преступления притупилась.
А вот с 5 класса я как-то неожиданно для себя близко сошелся с Вовкой (Бобом) Рожковым, а через него – он, старожил, председатель совета пионерского отряда, пользовался авторитетом в классе – и с другими. Сошлись мы на почте неясного томления организма при переходе от отрочества к юности. Значит, были у нас с ним струны души, настроенные в унисон, и, при приближении друг к другу, они вошли в резонанс и зазвучали так сильно, что стало сразу понятно – родственные души. Так и шли мы вместе, иногда ссорясь, потом еще более сближаясь (в детстве и юности).
А теперь, уже живя в Саратове, в разных его концах, перезваниваемся, встречаемся редко. Но “во дни торжеств и бед” всегда вместе. Теперь он историк, специалист по русской философии, а я краевед, историк, политик-любитель, часто яростно дискутируем о нынешней и прошлой жизни Руси, сходясь в общем, существенном.
Еще одно, отрадное воспоминание – школьный хор. Уж не помню, как я туда попал, но года два проходил с удовольствием. Вы только послушайте, что мы пели тогда с искренним энтузиазмом и горящими глазами (“Марш нахимовцев”): “Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная…”. И потом: “Простор голубой, земля за кормой, реет гордо над нами флаг отчизны родной…”. И сердца бились в унисон с каждым словом. И помню искрящиеся от удовлетворения нашим энтузиазмом глаза, раскрасневшиеся, довольное лицо нашего режиссера.
Был у нас в школе и математический кружок, который вел прекрасный математик и, по совместительству, завуч Пал Степаныч Попов. Вместе с ним мы решали труднейшие конкурсные и экзаменационные задачи в ведущие вузы страны, что пригодилось при поступлении. Однако здесь мы с Бобом Рожковым прогремели: решали какую-то сложную конкурсную задачу вместе – я вообще по натуре коллективист, – решили, и, не мудрствуя лукаво, подали одно общее решение за двумя фамилиями, не видя в этом никакого криминала. Но это, казалось бы, само собой сложившееся решение – ведь работа была коллективная и разделить ее было невозможно, почему-то страшно удивило Павла Степановича, и он долго и недоуменно тряс головой и разводил руками. До сих пор не понимаю, что так раздосадовало, прямо так разозлило всеми уважаемого педагога.
А вообще педагоги в такой глухомани подобрались на удивление хорошие – вспомнить хотя бы уже упомянутых Николая Михайловича Кадушкина, настоящего подвижника, дневавшего и ночевавшего в школе, Александра Степановича Попова, англичанку Елену Андреевну Морозову, закончившую столичный Иняз имени Тореза, учителя биологии Веру Александровну Фадееву, с которой у нас была любовь-война – я отличался в юные годы излишней, по ее мнению, подвижностью и веселым нравом. Что не отвечало ее педагогическим настройкам.
И она все время пыталась меня поймать на незнании каких-то мест из предметов, которые она преподавала. И какова же была ее досада, когда я всегда отвечал правильно, может быть, каким-то верхним нюхом чуя нависшую надо мной в этот момент беду и заглядывая иногда перед уроком в учебник.
А так устные предметы я не учил принципиально, полистаешь учебник на перемене – а там читаешь его, когда минует первая опасность, и на первый вопрос вызвали не тебя.
И еще много, много учителей помню – великолепного учителя – физика Елизавету Михайловну Князеву, с ее знаменитым обращением к нам: “Ребятушки…”, слегка глуховатую, тоже прекрасную нашу математичку Елену Дмитриевну Всемирную, Алевтину Федоровну Калмыкову, учителя литературы, большую выдумщицу, и географа Аллу Львовну Соломонович, с который мы устраивали зеленые патрули в парке.
“Много всякого, брат, за моею спиной, чтоб жилось тебе, парень, спокойно” (Владимир Высоцкий – правда, по другому поводу).
А ведь бывали, правда редко, и другие учителя. Вот расскажу о “Великой Бузе”, и, возможно, пока на этом остановлюсь.
Итак, была у нас химичка, не могу о ней ничего сказать. Ни плохого, ни хорошего, фамилию тоже опущу, назову условно Е. И вот по плану у нас экскурсия на водонапорную и водоочистительную башню около вокзала. Почему-то на экскурсию она сама не пошла. А мы, после окончания экскурсии, опьяненные воздухом свободы, решили двинуться в кино, что и осуществили. Поступили, конечно, по-детски, не думая о грядущих последствиях, в общем, групповуха. Один предложил, другой поддержал, другие – как все.
Прибыв в школу с опозданием на два урока, наивно объяснили, что нас задержали на экскурсии. Обман, конечно, сразу открылся, нас надо бы было поругать, наказать, но как наказать весь класс? Е. устроила истерику, вкатила нам по двойке, чем только обозлила нас. Не лежало у нас после этого сердце к ней.
И вот начинается ее урок, а мы весело и непринужденно продолжаем играть в догонялки на школьном дворе, ничего не видя и не слыша, ни звонка, ни гласа вопиющего вышедшей на школьное крыльцо учительницы. Затем по-братски и сестрински обнявшись, умиротворенно отправились в ближайшую лесопосадку на весь урок.
Е. поняла, что нашла, как говорится, коса на камень и дело приняло нешуточный оборот. На следующий урок учительница химии обеспечила нашу явку и, как ни в чем не бывало, начала урок. А тут мычание в классе. Она мечется, никого поймать не может, ведь мычат с закрытыми ртами только в том месте, где не стоит преподаватель. Не помню, сколько эта Буза продолжалась в разных ипостасях, но, в конце концов, Е. тихо убрали, нам дали новую химичку и нового классного руководителя, чью роль так неаккуратно проиграла Е.
Чтобы не заканчивать главу на такой минорной ноте, опишу еще один небольшой трагикомический эпизод, который случился с нами в старших классах.
Как я уже упоминал, после приписки в военкомате одно время нас стали усердно лечить. Дело это было хорошее, и народ под это дело стал часто исчезать с уроков, кто куда. Я вот часто просто шел домой по любимой аллейке, когда школа уж очень надоедала.
Но иногда приходилось идти действительно к врачу. Особенно мы боялись зубного, поэтому ходили туда только организованной группой, в самом крайнем случае.
У нас в школе был медпункт, небольшая комнатка в маленькой школе. Там обычно дежурила медсестра, дородная немолодая женщина. Роль ее в процессе нашей санации я затрудняюсь объяснить. Да, вспомнил, можно было сходить к ней на прием и пожаловаться на какие-то непонятные боли, обычно после этого страдальца отпускали домой, от греха подальше.
А тут появился у нас английский язык, который поначалу наводил на нас ужас, очень уж круто взялись за нас в деле приобщения к инглишу, даже неадаптированную прозу задавали на дом читать и переводить. В дальнейшем это здорово пригодилось.
И вот как-то мы в то время, когда должен был быть урок английского, довольно значительной толпой – человек шесть – отбыли на прием к зубному врачу. Прием этот вела очаровательная практикантка в упомянутом медпункте. Зубоврачебного кресла там не было, стоял обыкновенный стул. Мы гуськом вошли в кабинет и расселись по стульям вдоль стены.
“Ну, кто первый?” – спросила девушка. Долго тянулось молчание, потом встал с места Коля Попов и молча сел в кресло-стул. Надо сказать, что роста он был небольшого, стул был еще меньше, и рослой врачихе пришлось согнуться в дугу, чтобы осмотреть полость рта Колюне. Итог осмотра был неутешителен. “Надо удалять”, – дрогнувшим голосом сказала врач. Она набрала большим шприцем из литровой бутыли кубиков пять новокаина и сделала укол. Прошло несколько минут, и врач ткнул каким-то острым инструментом в зуб. Коля взвыл. “Не подействовало”, – констатировала врач, и повторила экзекуцию. Проверив чувствительность зуба повторно, она пришла к выводу, что новокаин старый, “выдохся”. Возник извечный русский вопрос – что делать? Коля махнул рукой на все и разрешил удалять зуб в недоанестезированном состоянии. Дальше я подробностей этой операции описывать не буду, воспоминания о ней до сих пор вызывают мурашки по спине.
Когда Коля неверной походкой вышел из кабинета, и, не менее измученная, врачиха обратилась к нам с вопросом: “Кто следующий?”, мы, как один, встали…и так же, как вошли, гуськом вышли из кабинета, правда, скорость движения была гораздо быстрее, чем при входе.
Танцы и другие развлечения
У нас легитимным было посещение школьных вечеров с 7 класса. А заканчивал я 11 классов – очередной эксперимент, одновременно с нами заканчивал и 10-й класс. На нас полномасштабный эксперимент начался, на нас и закончился.
Помню, как трепетно мы ждали первого нашего посещения вечера осенью. Что-то там задерживалось. Такие были дерзновенные ожидания и мечты. И вот этот вечер наступил, многое осталось в памяти.
Перед дверями “храма”, маленькой школой – так и называлась начальная одноэтажная школа, построенная противотанковым зигзагом, уже клубился народ. Как местный, так и пришлый, самый разнообразный – наши ученики, обсуждающие различные школьные события, поддатый, в том числе рабочий класс, т.е. в основном выгнанный из школ, из других школ…
В дверях стояли дежурные вместе с учителем, зорко следя, чтобы чужие здесь не прошли. И вот мы в большом, как нам казалось тогда, Z-образном зале-коридоре, на одну сторону которого выходят двери классов.
Уж не помню, были ли какие-нибудь официальные части, но народ приходил, как говорят сейчас, конкретно на танцы. На сцене стоял усилитель ТУ-100 с проигрывателем. Магнитофон был предметом жгучих наших мечтаний, я вот купил его на первые самостоятельно заработанные деньги, а в тогдашнем Ершове их по пальцам можно было пересчитать.
Диски с хорошей танцевальной музыкой были тоже редкостью, какие-то серии выпускала “Мелодия”, да ходили самопальные записи на рентгеновской пленке.
Вечер оправдал наши самые радужные ожидания.
Играла музыка, которую ставили ребята, принесшие свои диски, играл наш школьный оркестр – ВИА, мы впервые танцевали с девочками, причем старшеклассницами, наши на их фоне как-то не смотрелись. А как трудно было в первый раз подойти к девочке, решиться пригласить ее на танец, язык не слушался, ноги не шли. Потом, правда, стали порешительней, но первый танец был всегда проблемным. Наши девицы шипели, обвиняя в измене, партнеров у них было мало, как-то все традиционно приглашали старших, а они были самые младшие. Потом, правда, все пришло в соответствие. Наши девочки оказались не хуже, а в чем-то и лучше других.
Под занавес, кумиры всех девочек в школе, трубач Витя Коваленко и ударник Шмелев в дальнем углу школы сбацали такую смесь рока с твистом, что, как сейчас помню, поднялись тучи пыли, все расступились и остановились, глядя на такое откровение.
Слишком удалое веселье остановил Пал Степаныч, дежуривший на вечере. В дальнейшем по школе прошли собрания, о том, что и как можно танцевать.
Заботились о нашей морали. Стало на вечерах строже. А классы все в школе были открыты, и темные… Впрочем, мы были в основном целомудренны, даже чересчур.
А через годика два и мы стали участвовать в школьном оркестре, из класса человек 6–7, по вечерам репетировали в пионерской комнате. Состав был таков – ведущий аккордеон – “Михалыч” Кадушкин, преподаватель физры, играющий на всех инструментах и расписывающий всем партии, баян – я, две гитары, Иванов и Панько, контрабас Серж Чесноков и ударные Борис Шурыгин, да еще мароккасы. Были и свои солисты-вокалисты, Боб Рожков, Славка Карпов, Лариса, Люда Костяшкина.
Начинали играть на танцах любимое танго Кадушкина “Застыли слезы в глазах…”. Из современных танцевальных ритмов – а это было последовательно чарльстон, твист, шейк, лимбо и всегда медленный танец без названия – он признавал только последний. Впрочем, когда он отлучался, мы бацали рок к удовольствию танцующих.
Вечера продолжались часов до 9-10 – как дежурного педагога уговорим. А на Новый год – и за полночь. Правда, не 31 декабря, но все равно здорово было. Костюмы, почта, всякие аттракционы, например – катания на горках, обитых жестью.
Сбитая из отдельных сосен, мигающая елка – ели в степной Ершов не завозили. Приглушенный свет, крутящийся зеркальный шар, отбрасывающий причудливые блики в полумрак. Все это создавало праздничную, необычную атмосферу.
Часто выезжали в близлежавшие села, иногда автобусом, или грузовиком, которые организовало районо. А иногда железная дорога давала тепловоз с теплушкой, ночью в ней было весьма свежо, особенно зимой. Но молодость брала свое, а на крайний случай было и винцо домашнее припасено. Но все это было невинно.
Принимали всегда на “бис”, залы были заполнены под завязку. Да оно и понятно, радиоприемников в селе практически не было, телевидения как такового тоже, а тут “районные артисты”…
Первое отделение было обычно патриотическим, а второе – лирические песни советских композиторов.
Помнится, неизменной популярностью пользовались песни из цикла “ А у нас во дворе…”, где раскручивалась незамысловатая любовная дворовая история, всего было создано песен пять, от лица парня по радио пел Иосиф Кобзон, от лица девушки – Майя Кристаллинская.
После первого отделения, а мы обычно приезжали вечером, молодежный состав оркестра коллективно ужинал, иногда в дело шло припасенное некрепкое спиртное, хотя Михалыч категорически это запрещал и в антракте бегал и умоляюще просил: “Ребята, не надо, только после концерта…” Но разве за всеми уследишь, и вот уже во втором отделении Серж крутит контрабас в паузе, ударник Борис лупит что есть силы по барабанам, я наяриваю вариации на баяне.
Михалыч бросает тревожные взгляды на нас. Исподтишка показывая всем кулак, а нам кажется, что у нас получается очень слаженно и хорошо, лучше, чем обычно, уж не знаю, насколько это правда.
Жалоб от слушателей, по крайней мере, не поступало.
Зато, после окончания концерта, мотаясь на ухабах в кузове грузовика, мы все во все горло распевали с Михалычем нашу походную: “Моя Наташка чудное создание…”.
С Петром Лукьянычем Рожковым – директором школы и Владимиром Прокофьевичем – трудовиком, потом он вроде в завучи пошел, летом поехали на автобусе по местам боев Чапаевской дивизии. Далеко забрались, в Перелюбский район. Наградило нас упомянутое районо за победу в районном конкурсе самодеятельности.
Днем отдыхали на речках, ловили раков, рыбу, а вечером давали концерт, чем и кормились и поились, так как в магазинах был завал импортного сухого вина, кое местные не потребляли… А принимали на ура, места там были глухие и артистов не видели, даже таких. Кстати, халтуры не было, ребята старались.
Любил я потанцевать, и в летние каникулы ходил с друзьями, как на работу, каждый день на танцы в наши поселковый и железнодорожный парки, неподалеку от последнего я и жил. Часто на танцах случались драки, но в основном дрались ребята постарше, работающие.
Танцплощадка в поселковом парке котировалась выше, чем в железнодорожном. И сам парк был как-то уютнее, заросший старыми развесистыми деревьями. Но где танцы многолюднее и интереснее, в смысле контингента, угадать было нельзя, поэтому за вечер приходилось иногда несколько раз менять место дислокации.
Танцплощадки в парках были летними филиалами танцплощадок в железнодорожном клубе постройки начала шестидесятых годов, рядом с одноименным парком и поселковым домом культуры, построенным гораздо позднее рядом с райисполкомом. Зимой мы в указанные места ходили редко, своих школьных вечеров хватало.
Зимой же наша компания надевала ботинки с галошами – теплые появились чуть позже, и шли на променад на улицу Интернациональную, которая была у нас местом сборища продвинутой, как теперь говорят, молодежи.
Впрочем, жизнь была тогда публичная, все ходили друг к другу в гости, любили собраться где-то, и не только молодежь, но и взрослые.
ТВ появилось только в начале 60-х, телевизоры были редки, и этой болезни – смотрения подряд все до одури – не было. Фильмов не показывали почти, смотрели КВН – это была наша передача. И мне кажется, часто нынешние пошлые КВН и в подметки тем не годятся.
Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними, а это, впрочем, кто как.
В плохую погоду мы, а это уже названные ребята и примкнувший к нам вольноопределяющийся Турпетко Вячеслав, одноклассник, собирались у кого-нибудь дома, в том числе у Рожкова, Сержа, у меня, и… играли самозабвенно, с азартом… в карты, не только в различных дураков, а в преферанс, фараона, буру, козла, трынку, очко и еще много чего, не на деньги, конечно.
Интересно было. Вспоминаю школу с удовольствием, и всю тогдашнюю ершовскую жизнь тоже, а может, это было начало жизни, когда все прекрасно?
Школа музыкальная
Музыкальная школа в Ершове, по-моему, сохранилась сейчас, но перешла в другое здание на улице Интернациональной, в помещение бывшей милиции. А раньше, при открытии и лет десять еще, по крайней мере, она располагалась в деревянном бараке, близ вокзальной площади, неподалеку от хозяйственного магазина и водонапорной башни.
Надеюсь, водонапорная башня старинной кирпичной кладки красного кирпича, связанная с “Великой Бузой” в школе, уцелела. Мама рассказывала, что симметрично этому зданию стояло другое, похожее – но в левой части площади, если смотреть на вокзал. Там, по крайней мере в военное время, располагался железнодорожный клуб. В 1958 году его уже не было, снесли или сам сгорел, не припомню точно мамино сообщение…
Рядом с этими зданиями проходила водосборная канава, место было болотистое, и здания один за другим просто гнили. Редкий феномен в тогдашнем сухом, летом до звонкости, Ершове.
У школы был центральный вход со стороны рынка и боковой, со стороны хозяйственного магазина и водонапорной башни. Помещение было маленькое, шесть комнат. Было два класса – баяна и фортепьяно.
Мои родители спали и видели во сне, как я играю на баяне. Почему на нем? Модный инструмент, что ли, был в их время? Но в то время он уже потерял былую привлекательность.
Тем не менее, еще в бытность проживания в Восточной Германии, они купили заказной, немецкий аккордеонированный баян, Точнее, это был аккордеон по звучанию, но с кнопочной правой клавиатурой и грифом, как у аккордеона… Красно-перламутровый, инкрустированный стразами, с изображением Кремля и никелированными деталями, он, наверное, отвечал представлениям немцев о том, как должен был выглядеть музыкальный инструмент для дикого восточного русского.
Он приехал с нами из Германии и до каких-то пор тихо и мирно лежал себе дома. Я не ждал от него никакого подвоха, потому как родители не объявляли мне цели покупки, а у меня и других забот хватало, лежит себе и лежит.
Но вот открылась “музыкалка” и мне объявили, что я буду там учиться игре на баяне. Кстати, стоило это удовольствие достаточно дорого. Платился определенный процент с дохода. Почему не фиксированная плата, всем одинаковая? Что, плативших больше лучше обучали? Не заметил.
Как бы ни было, на экзамене я бодро и точно прохлопал все предложенные ритмы, точно спел под фортепьяно различные музыкальные интервалы, а затем на “бис” исполнил: “В степи над Херсоном высокие травы, в степи под Херсоном курган. Лежит под курганом, заросший бурьяном, матрос Железняк, партизан….”. Меня всегда тянуло к трагике, классике в то время, почему-то, хотя нрав был веселый, вообще-то…
Что уж говорить, приняли….
И началась музыкальная учеба. Времени свободного почти не стало. Каждый день занятия – сольфеджио, музграмота, музлитература, хор, обязательное – термин-то какой придумали – фортепьяно, и… и специальность. Перечислять даже много. Каждый день 1–3 часа, да еще дома пиликай. Я принял это занятие фаталистически, как неизбежное зло. Но надо сказать, что какие-то основы музыкальных знаний и навыков школа в меня заложила.
Из преподавателей запомнились оба наших баяниста. Ч., скажем, и В. Ч. был полностью незрячий и читал по Брайлю свои толстенные книги. Другой баянист что-то видел…
Баянистам они были, по нашему тогдашнему мнению, виртуозными.
На обязательное фортепьяно нужно было где-то искать для выполнений домашнего задания инструмент. Я ходил в музыкальную школу. На первом году обучения я разучил несколько пьес, а на втором – преподаватель сменился… и заложил в программу… почти те же вещи. Я, конечно, промолчал, и новый преподаватель был очень доволен моими успехами. Так, что некоторые вещи после двухгодичного обучения я могу исполнить и сейчас.
Библиотеки
Библиотек в то время в Ершове было немного, да, думаю, их число не увеличилось с того времени.
Во-первых, эта библиотека нашей родной школы №29. Помещалась она в разное время в разных помещениях, но суть их была одна – это были маленькие, тесные и для приходящих читателей, и для книжного фонда комнатушки. Я брал там книги класса до 5–6, на этот возраст и был рассчитан, в основном, книжный фонд. Т.е. были книги из так называемого “обязательного школьного списка”, для каждого класса своего. Была классика, русская и иностранная, из последней запомнилась “Ярмарка тщеславия” У. Теккерея, которая в то время показалась мне невыразимо скучной. А лет через 10 – весьма интересной.
Книги были зачитанные. На многие, как на бестселлер “Васек Трубачев и его товарищи”, приходилось записываться в очередь. Для определенного возраста книги этой серии – две или три – были интересны, без особой дидактики они описывали школьную жизнь младшеклассников.
Наверное, бесспорным лидером у этих книг были произведения Носова – рассказы, и, думаю, бессмертный “Витя Малеев в школе и дома”. Это была написанная для нас по-настоящему талантливая смешная книжка о приключениях двух школьников.
Перечитав все, что было интересного с моей точки зрения, я записался в районную детскую библиотеку, которая помещалась в деревянном же здании рядом со зданием райисполкома, на берегу Казенного пруда.
Книг там, на абонементе, было гораздо больше, но главной притягательной силой был читальный зал, где стоял шкаф с “Золотой серией” – “Приключения, путешествия, фантастика” – так, кажется, называлась серия. Книги серии отличались от прочих золотым витым ободком на обложке.
Там у меня началось увлечение этой самой фантастикой и приключениями. “В стране багровых туч” Стругацких, в которой описывалось путешествие на Венеру, книги Александра Беляева, романы Казанцева, Луи Буссенара,
А. Дюма… На дом книги не давались, и приходилось часами, до одури, просиживать в читальном зале.
Следующей моей библиотекой стала библиотека железнодорожного клуба, где мне подбирались интересные, пользующиеся повышенным спросом, как говорили недавно, книги, благо мама работала в клубе.
Тогда-то и произошел один смешной случай в этой библиотеке. Вечером мы садились с отцом за стол и читали, каждый свои книги. А тут мне товарищ посоветовал прочитать “Четвертый позвонок” какого-то финского писателя, про “это”. Безобидная в общем-то книга описывала приключения финского эмигранта в Америке, который, не имея других средств к существованию, взялся за шарлатанское лечение.
Но книга была написана не с финским юмором. Я читал ее и с трудом сдерживал смех. Надо сказать, что отец этого очень не любил, и вот после нескольких замечаний молча взял книгу и открыл ее на “самой интересной” странице. Там приятель шарлатана-доктора распространял в приемной врача некую анкету среди женщин, в которой были такие вопросы, как: “Когда и как Вы впервые отдались мужчине? Вы сделали это в порыве страсти, любви, желания иметь ребенка…?” Дальше не помню.
“Так вот ты над чем смеешься!?” – зловеще сказал папа. Надо сказать, что книжку эту я взял в библиотеке тайком, боясь, что ее не дадут, собираясь таким же образом ее вернуть. Отец ничего больше не сказал, а после я узнал, что он пошел в библиотеку и начал скандалить там с библиотекаршей, что это, мол, она дает такие книги неоперившемуся юнцу.
Та проверила мой формуляр и резонно сказала отцу, что в формуляре этой книги нет, хотя книга и с библиотечным штампом. Поэтому она ее забирает.
Лишившись вещественного доказательства и виновницы преступления, отец утих и провел, довольно мирно, со мной беседу о “хороших и плохих книгах”, последние читать не рекомендовалось. Последствием этой акции было мое долгое исчезновение из рядов читателей этой библиотеки – стыдно было перед библиотекаршей.
“Держи равнение, моя пионерия, на комсомол, на комсомол…”
Когда я появился во втором классе ершовской средней школы №29, я был как сирота, не вовлеченный ни в какую общественную организацию, ибо октябрят тогда не было как школьного института.
Ужасно хотелось вступить в юные пионеры. Многие читатели, наверное, и не представляют сейчас, что это такое, так же, как и комсомол, поэтому немного поясню на примере пионерской организации нашей школы.
Пионерская организация нашей школы состояла из пионерской дружины имени Павлика Морозова, которая делилась на отряды соответственно классам. В каждом отряде были звенья, человек по десять. Высшим командным органом организации был Совет дружины, члены которого носили две кумачовых полоски на рукаве. Совет избирал председателя совета, носившего три кумачовых полоски. Соответственно, звеньевые носили…правильно, одну полосу. Я в дальнейшем попеременно ходил то звеньевым, то членом совета дружины.
Подготовка к вступлению велась нешуточная. За несколько месяцев до вступления в ряды пионеров, в третьем классе, каждый из нас написал цветными карандашами “Клятву юных пионеров” и выучил ее так, что разбуди нас внезапно ночью и начни текст клятвы с какого-нибудь места, мы без запинки могли бы продолжить.
Подписанные клятвы собрали и унесли. Возможно, она до сих пор хранится где-нибудь в тайном пионерском архиве, как нас уверяли, на предмет юридического обоснования наказания, если ты эту клятву нарушишь.
Принимали нас в пионеры напротив памятника жертвам кулацкого восстания в селе Мавринке и Гражданской войны, раньше он стоял в поселковом парке. Не знаю, стоит ли он теперь, ветер перемен иногда сдувает с пьедесталов и не такие памятники.
Вот в Саратове, к примеру, на месте памятника Александру II стоит памятник его непримиримого врага, крестьянского революционера-радикала Н.Г. Чернышевского.
Памятнику Александру II дважды не повезло. Свой постамент он вынужден был уступить памятнику чекисту Ф.Э. Дзержинскому, стоящему пока у вокзала.
Но это кстати.
Членство в пионерах не было просто формальностью, как многие думают. Сдавали что-то вроде комплекса БГТО – три ступеньки, которые предусматривали овладение самыми различными полезными навыками – от попадания в цель из пневматической винтовки до умения штопать носки. Собирали металлолом и макулатуру. Из собранного нами металла, как нам сообщили, построили тепловоз, и я вручал символические ключи от него лучшему машинисту депо.
Вообще членство в пионерах было даже в чем-то интересным и полезным. Но тут грянуло не очень приятное событие. Нас с Вовкой Рожковым делегировали, не знаю уж за какие грехи, в районный штаб пионеров…
Какие-то бесконечные заседания, обременительные обязанности – “старший кружковец”; кроме того, меня, например, пытались научить горнить на пионерском горне. Это такая труба без всяких клавиш, и играть на ней весьма сложно.
К моему великому счастью, я потерял мундштук от горна во время репетиций дома. Второго горна с мундштуком, или другого мундштука не нашлось, к счастью.
А Рожкова уже пророчили в председатели штаба…
От всех этих притеснений мы решили избавиться не совсем обычным способом… вступить в комсомол, благо и возраст подошел. Но дама, которая нами руководила, каким-то образом пронюхала про это и сказала, что и в комсомоле мы будем участвовать в работе штаба.
И после поступления в ряды комсомола, о членстве в котором я ничего не могу припомнить, нам все же пришлось принять участие в грандиозном пионерском районном слете, организованном уж не помню по какому поводу, но после этого мы в этот штаб были не ногой, несмотря на доносившиеся угрозы.
Магазины старого Ершова
Магазинов в Ершове в указанный период было немного. Появление каждого нового магазина было событием районного масштаба и долго обсуждалось в кулуарах жителями на вечерних “лавочко-завалинковых” посиделках.
Основные магазины были сосредоточены на центральной улице Интернациональной. И первых из них, если начинать со стороны железнодорожного парка был магазин, который так и назывался – “У Бредихина”, по имени единственного продавца. Это был статный худощавый мужчина, с военной выправкой, лет так 40 с хвостиком, всегда одетый в синий халат. Магазин был деревянный, как и все в то время. Сейчас напротив этого места стоит ресторан.
Более того, даже здание райисполкома было деревянным, с двумя этажами. Расположено оно было на улице Интернациональной, перед площадью, где по торжественным датам мы со школой с третьего, по-моему, класса уже, как и все предприятия и учреждения, дружно топали перед трибуной. С нее нам кричали приветственные всяческие лозунги, на которые мы дружно и громко орали “Ура!!!”, выражая полное единение и поддержку идеям партии и правительства, а главное – тому, что у нас хорошее настроение, мы молоды, полны всяческого энтузиазма, плечом к плечу со своими товарищами…
Обшитый досками, со скрипучими деревянными полами и лестницами рай-
исполком очень уютно смотрелся, окруженный старинным, заброшенным, пропыленным летом сквериком, украшенным покосившимся палисадником.
Но это я отвлекся, все же это не магазин и не торговая точка.
Не помню всего ассортимента магазина, для нас главным был оружейный отдел. Мы часами глазели на выставленные в специальном стеллаже ружья, двуствольные, с горизонтальным и вертикальным расположением тускло блестящих стволов, тульские одностволки – предмет наших вожделений.
На витринах располагались снаряженные патроны в бумажных коробках, латунные гильзы, пыжи, и, предел наших тогдашних мечтаний, – дымный порох в мешочках, в круглых картонных коробках бездымный порох “СОКОЛ”, капсюли “Жевело” и обычные, дробь заячья и утиная, жаканы на крупную дичь, которая у нас отроду не водилась. Оружие обладало для нас какой-то магией.
Правда, со многими из этих богатств мне удалось познакомиться поближе, т.к. отец купил ружье, а я потихоньку заимствовал боеприпасы для собственных нужд, уже описанных.
Кроме того, помнится, продавались там столовые ножи, из которых “умельцы” тщетно старались изготовить “настоящие финские” ножики.
Следующей была Аптека, вернее Аптечка, расположенная на углу со второй улицей, идущей от вокзала, не сохранившаяся, тоже деревянная. Одна из двух на весь район, между прочим. Сейчас даже в Ершове их несколько, ничего не поделаешь – доходно.
Она была с одной маленькой витриной, на которой располагались простые лекарства.
У нас, пацанов, большим спросом пользовались пакетики с сухой черникой. Наберешь полный рот полужестких ягод, разжуешь кисло-сладкую массу – хорошо! Только вот язык после такого лакомства долго оставался фиолетово-черным…
В центре города, против существовавшего тогда поселкового парка, на левой стороне улицы располагались прилепившиеся боковыми стенками друг к другу три магазина. Первым был очень интересный магазин – скобяной, ближайший современный аналог ему – хозяйственный. Большое и низкое здание с широкими подслеповатыми окнами, вросшими в землю, со ставнями.
Чего там только не было, начиная с хомутов и прочей упряжи и кончая собственно скобяными изделиями – висячими замками, скобами для крепления бревен и гвоздями устрашающей длины…
Продавцом в магазине был дядя Федя, муж родной сестры бабушки, тети Сары. В магазине всегда было сумеречно, едко пахло сложным запахом, состоящим из дегтя, керосина от громадной бочки с оным, олифой и красками и прочим.
Внизу у бочки был кран, под которым стоял бак с надетыми на его края мерными латунными кружками на длинных, загнутых на конце ручках. Процесс наливания керосина был следующий – открывался кран бочки, а из налившегося бака мерными на литр или пол-литра емкостями разливалось горючее для домашних примусов, керогазов, керосинок через огромную железную воронку всем страждущим. Так же продавалась разливная олифа.
А рядом с этим магазином находился самый любимый – книжный. Тоже деревянный, низенький, длинный, с двухстворчатыми дверями, закрывавшимися железным накладным запором и огромным висячим замком. Внутри магазина от пола до потолка стояли стеллажи с книгами. В воздухе витал особый книжный запах, явно наркотического свойства для меня.
Я часами лазил по полкам, подставлял стремянку, чтобы добраться до самых верхних книг, рассматривал их, перебирал. А продавцом была мамина подруга, тетя Паня, между прочим, жена председателя Дорпрофсожа отделения дороги Ильинского.
Книг тогда выпускалось мало, и стоили они дорого, да и мало было чего-то приличного в открытой продаже.
Благодаря ей в доме у нас появилось полное собрание Чарльза Диккенса, Марка Твена, сказок “Тысячи и одной ночи”, Альфонса Доде. Сергеев-Ценский с “Севастопольской страдой”, “Семья Тибо” Роже Мартена дю Гара, книги Жюля Верна, Стендаля, Бальзака…. и еще много чего.
Это были мои самые верные друзья, на чтении которых я был воспитан. Книги много раз перечитывались, смаковались, многое из Марка Твена я знаю до сих пор почти дословно. Можно сказать, что я вырос на его парадоксальном, гротескном, полном неожиданных сравнений, американском юморе. До сих пор это собрание хранится у меня дома. Его и сын выборочно, по моим рекомендациям почитывал.
Одновременно я хлюпал носом над жестокими превратностями жизни в капиталистической Англии Николаса Никльби, испытывал большие надежды вместе с героем “Больших надежд” Диккенса, был захвачен предприимчивостью и умением сделать все из ничего инженера Сайруса Смита в “Таинственном острове”.
Границы обитаемого мира зримо раздвигались от нашего заштатного городишки. Невольно усваивались общечеловеческие моральные нормы, которыми я руководствуюсь и сегодня, поздно переучиваться под новые.
Следующим был Универмаг, большое Г-образное здание, покрытое всегда облупленной синей краской, единственно сохранившееся до наших дней. Там, на шестнадцатилетие, мне папа приобрел первые часы “Весна”, которые были вскоре разобраны любознательным юношей.
Собрать их часовому мастеру, к сожалению, не удалось.
Кроме того, там же был приобретена всеволновая радиола “Жигули”. Раньше так назывался приемник с проигрывателем пластинок-дисков в одном корпусе, так сказать, два в одном.
Этому аппарату было суждено большое будущее. Поначалу слушанье “Бесед о джазе” Уильиса Кановы, концерта по заявкам ВВС, где по заявкам всяких мифических владимиров из Конотопа и катерин из Бердичева передавалась современная танцевальная музыка. Помнится, как потряс меня впервые услышанный взрывной “Рок эраунд зы клок” Билла Хелли. А неистовый “Блюз энд шуз” Элвиса Пресли? А Чак Берри, Литл Ричард? Невозможно устоять, слыша их зажигательные ритмичные синкопы.
А вот народная музыка активно не нравилась, и вот прошло столько времени – и меня просто потрясает настоящее природное исполнение народных песен ансамбля Покровского, саратовского “Балагана”, украинские народные песни
а’капелла Нины Матвиенко. Такой драйв идет, как от Чака Берри, любовь к которому тоже отнюдь не увяла.
На рубеже 8-9 класса зашел я как-то к другу школьному, Сержу Чеснокову. Смотрю, а он паяет какую-то радиосхему с катушками и конденсаторами. На мой вопрос, чем он это занимается, отрок важно заявил: “Делаю передатчик”. После чего я долго смеялся, т.к. в моем представлении передатчик – это было что-то очень сложное, и уж никак не Сержу его было делать.
Надо однако сказать, что Серж, как его звали, отличался, и, думаю, отличается сейчас, удивительной предприимчивостью и полнейшей уверенностью, что все ему по силам. Он первый из нашей компании купил мопед и горячо взялся его модернизировать и увеличивать “тягу”. Результаты не всегда были адекватны задуманному, но это никогда не охлаждало Сержа. Он первый женился и развелся, завел дочь, поступил в институт и успешно бросил его. Сейчас он почетный железнодорожник, значит, дерзания юности не прошли даром.
Оказалось, что Сергей привез от брата из Казани схему простейшего передатчика на одной лампе, который и собирал. Питался передатчик от его приемника 4 класса “АРЗ”, и он использовал его усилитель как модулятор. В качестве микрофона использовался сетевой репродуктор.
Машинка была удивительно проста, и при некоторых навыках, уже данных нам школой, собиралась в считанные часы. Мы вместе собрали устройство, и я побежал домой трепетно слушать Сержевский прожект. С первого раза это не удалось, но постепенно мы дошли, как говорят, до самой сущности, и аппарат заработал. Надо ли говорить, что вскорости подобное устройство было сделано мною, повторено другими, и в Ершове образовалось наше сообщество радиохулиганов, как их тогда называли средства массовой информации.
Потом появились и другие, независимо от нас возникшие, сообщества и отдельные особи. В эфире на средних волнах в диапазоне 200–500 м стало яблоку негде упасть. Пиратские радиостанции передавали современную западную танцевальную музыку, устанавливали рекорды дальности связи, переговаривались между собой на вполне цензурном сленге. Впрочем, как тогда говорилось, недолго музыка играла… Однако я слишком далеко отдалился от первоначально заявленной темы.
Последней торговой точкой была “Чайная” с высоким крылечком с поручнями, видно, для того, чтобы, напившийся слишком много чаю товарищ мог обвеяться свежим ветром перемен и, очнувшись от неясных мечтаний, стройно двигаться по своим делам…
Кроме незначительного количества чая и еды, приезжие, да и местные мужики употребляли за стойкой портвейн и вермут, розлива местного Пищекомбината. Сия амброзия удивительно и быстро сказывалась на процессе пищеварения, уж что туда добавлялось, не знаю, но слабительный эффект был ярко выражен.
И на этом тема магазинов с сопутствующими им реминисценциями закрывается.
Старый рынок
В Ершове их было, собственно, два. Один – колхозный, который работал по воскресеньям. Он располагался на площади за Казенным прудом, неподалеку от школы №1. Рынок работал в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов.
На выходные площадь была забита машинами. Здесь были автолавки потребкооперации, которые снабжали селян столь нужными им предметами быта, продуктами – сахаром по коммерческим ценам, крупами, солью, спичками… Читатель получил представление об ассортименте этих автолавок, всем том, что нельзя было произвести в полунатуральном хозяйстве крестьян. Продавалась здесь и одежда, и обувь, и нехитрая мануфактура и… многое еще чего.
А крестьяне эти, между прочим, до начала правления Хрущева паспортов не имели и были, по сути, крепостными. Без паспорта никуда не поедешь, никто на работу не возьмет…
Сами они торговали продуктами своего приусадебного хозяйства – а, кроме того, зерном, которое получали на трудодни.
Торговали овечьей шерстью, пряжей, да и готовыми изделиями из нее – носками, валенками, чулками, варежками…
Продавали яйца куриные, утиные и гусиные. Так и захотелось продолжить… страусиные. Нет, экзотики здесь не было.
А была еще в продаже сметана, сливочное масло, молоко, сливки, творог. Продавалось и говядина, свинина, живая и битая птица, цыплята.
Да вот, пожалуй, и все, что крестьянин мог обменять на рынке на деньги, чтобы купить семье промышленные товары. Ведь деньги на трудодни он практически не получал.
Из этой неволи вырывались только молодые: парни после армии вербовались на ударные комсомольские стройки, девчата старались выйти замуж за городских.
Потом тот рынок как-то незаметно для меня исчез. И вся торговля переместилась к городскому рынку. По выходным там тоже собирался колхозный базар, но с годами он хирел, становился малолюднее: селяне стали жить позажиточнее и перестали везти на продажу последнее из своего хозяйства.
А городской рынок работал каждый день. Располагался он на месте теперешнего. Там, напротив хозяйственного магазина, стоял раньше павильон для
мясомолочной продукции очень интересной архитектуры – к сожалению, здание снесли при реконструкции. Это было прямоугольное, деревянное, как и все присутственные в городке места, здание, с бревенчатым каркасом, обшитое досками, выкрашенное в синий цвет. У него было два входа-выхода – один в середине здания, выходящий во двор, и другой с торца здания. Если заходить в последний – то справа продавали в основном мясо, а слева – молочные продукты, птицу и ее производные.
В здании было, по-моему, всего одно или два окна, выходившие во двор. В основном здание освещалось окнами-фонарями, которые располагались вертикально, как стена, на высоте три-четыре метра.
В целом, в разрезе, здание представляло собой – снизу вверх – один прямо-
угольный объем, закрытый небольшой двухскатной крышей, потом шли две вертикальные стены из окон-фонарей, и сверху это сооружение венчалось еще одной небольшой двухскатной крышей.
Здесь явно чувствовалось немецкое влияние – вокруг было много немецких поселений.
Здание походили на классическую немецкую кирху, без атрибутов, конечно.
Недоезжая до Ершова, близ Малого Узеня, издавна располагался немецкий поселок, который бабушка называла “Липертсталь”, возможно это искаженное Либершталь. Она там долго жила до войны с немцами и неплохо знала немецкий язык.
Толковать это название препоручаю читателю, так как в школе изучал английский язык. По крайней мере, первый слог может означать “любовь”, второй – распространенную немецкую фамилию.
Потом этот поселок назывался пятьдесят шестым. Далее – центральной усадьбой совхоза Ершовский.
Во дворе рынка находились небольшие двухсторонние ряды, где тоже продавали всякую снедь. По обе стороны от здания рынка располагались два полуразвалюхи-“чепка”, где в полутемном зале, с засиженными мухами стенами, с прокиснувшим воздухом, усталый народ мог вволю попить разбавленного бочкового пива и кое-что покрепче.
Воскресный торговый люд, кроме указанных торговых мест, скапливался на привокзальной площади.
В рыночных условиях торговля, как и везде, разрослась, заняла прилегающие улицы.
Отстроен вблизи места, где стояло старое здание, новый мясомолочный павильон, построены многочисленные торговые ряды.
А все-таки жаль маленького уютного старого городского рынка. Его размеры и форма прекрасно вписывались в Старый Ершов.
Лолели
Многие из читателей не знают смысла этого слова, но мои сверстники, наверное, помнят немудрящую эстрадную румынскую песенку “Лолели” – “Тюльпаны” в нашем переводе.
В песне традиционный коктейль – любовь, девушка и цветы, тюльпаны-лолели.
Песенка никак не связана с дальнейшим текстом, кроме названия цветов. Привел я его для воссоздания аромата той эпохи, первоначальной настройки, так сказать.
В нашем классе, кроме традиции, о которой я уже упоминал – традиционного выезда на рыбалку в Таловку по случаю закрытия учебного сезона, – была еще одна традиция – выезд на майские праздники за тюльпанами.
Ехать было довольно далеко, километров 18, почти до совхоза “Рефлектор”. В разные годы состав и транспорт экспедиции был разным – вначале ездили на велосипедах, потом на мопедах.
В последние годы к нам, мальчишкам, стали присоединяться девчонки, но это были совсем другие лолели, т.к. до тюльпанов мы, в этом случае, никогда не доезжали, а останавливались где-то в середине. Начинались всякие игры в мяч, перекуски и закуски, а иногда была и бутылочка-другая какого-нибудь немудрящего напитка.
Я же хочу рассказать о классической поездке. И так, мы втроем на мопедах – Серж, Боб и я, ранним утречком выезжаем из дома, если, конечно, удастся сразу разбудить сладко спящего в час “Ч” Боба и быстро заведется его мопед, который отличался удивительно капризным характером.
Но вот мы проехали Пугачевский и Уральский переезды и двинулись по проселочной дороге вдоль железнодорожного пути в сторону Озинок. Еще грязновато на дорогах, везде на обочинах стоят лужи чистой прозрачной воды, но уже вовсю зеленеет травка и посадки вдоль железной дороги стоят в чуть зеленоватой дымке – листочки только начинают разворачиваться.
Мы объезжаем грязь и лужи на дорогах и постепенно приближаемся к повороту направо от магистральной дороги, к полю тюльпанов. Едем после поворота в гору метров 800. Вокруг вспаханные поля, слева возвышенность, и поэтому с той стороны обзор ограничен. Но вот уже аромат, сначала чуть слышный, а потом все более явственный, сладкий, густой начинает проникать в наши легкие.
Поворот налево, еще немного проехали в гору, и вот мы стоим на вершине холма; вдали, в распадке, синеет большой пруд, а громадные крутые склоны этого распадка будто выкрашены в желтый цвет – это сплошной ковер желтых тюльпанов, который простирается и слева, и справа от дороги, по которой мы сейчас едем. Поля тюльпанов огромные, они со всех сторон окружают пруд, и кажется, что это большая чаша воды с трех сторон до самого горизонта погружена в эту желтую, античную арену стадиона, источающую одуряющий и, вместе с тем, тонкий, кружащий голову аромат тюльпанов. Их тут тысячи, десятки, сотни тысяч, а может, и больше миллиона. Число это кажется огромным, но на самом деле возможно, что их было больше. Расстояние между отдельными “особями” не превышает 15–30 сантиметров, и путем несложных математических вычислений, исходя из концентрации тюльпанов и минимальной примерной площади склонов, я в процессе писания прикинул их количество.
Получилось очень много. Бабушка рассказывала, что эти склоны никогда не пахались, т.к. они слишком крутые и вешние воды снесут всю вспаханную почву вместе с заложенными семенами в пруд. Возможно, это был один из немногих оставшихся участков реликтовой степи.
Вообще, даже на нас, мальчишек, не склонных к сантиментам, этот феномен, особенно по первому разу, производил впечатление потрясающее. Мы кладем мопеды у дороги и бросаемся собирать эти маленькие желтые стрелки. Цветы надо брать нераспустившиеся, и вырывать цветок надо так, чтобы черешок его был возможно длиннее, т.к. наружу торчит практически только бутон и 1–5 см стебля. Быстро происходит насыщение процессом сбора, и вот мы начинаем уже собирать только белые – их немного, и совсем редкие красные тюльпаны…
Вот прочитал написанное… и стало не по себе – сейчас бы я собрал несколько цветочков, а не два-три больших букета, как тогда. Но что делать, экологическое воспитание было тогда в зачаточном состоянии, нам и в голову не приходило как-то ограничить наши потребности в этой цветочной охоте.
Дома цветы перебирались, и дней пять радовали домашних своим видом и чудесным ароматом этих первоцветов…Запах у них пьянящий, сладкий, не похожий на запах культурных. Пусть это будет хоть маленьким оправданием нашего предприятия. Не знаю, сохранилось это феноменальное место, и, если сохранилось, в каком виде. Для меня оно осталось и сейчас чудом Ершовского района.
Рыбалка
В главе “Дороги” и “Лолели” я уже упомянул вскользь о наших традиционных выездах на рыбалку после окончания школьного года.
Были они многолюдными, цели преследовали скорее рекреационные и представляли интерес лишь в интересном времяпрепровождении.
Лучшим вариантом была поездка в Таловку, так сказать, ограниченным контингентом, с узконаправленной целью порыбачить. Главной приманкой этого большого, старого степного водоема было наличие крупной рыбы – линей, которых мы ловили поставленными на ночь сетями, и бешеный клев небольших окуньков на удочку – “кошкам рыба”, по выражению бабушки. Улов был небольшим, но удовольствия от процесса мы получали уйму.
Был еще Сисикин пруд, где в некоторые года ловилось по несколько килограммов за раз приличных карасей, пруд третьего отделения совхоза Ершовский, где можно было поймать приличного карпа на закидную. Карп – сильная, упорная рыба и вываживать ее очень интересно. В общем, адреналин и экстрим, по-современному.
А первый мой опыт по выуживанию рыбы относился к классу третьему. Надо сказать, что вокруг Ершова есть множество прудов, степных речек, которые текут только весной, а иногда и вообще не текут, перегороженные рукотворными плотинами.
Жил я тогда еще в бабушкиной мазанке на Первомайской улице. Двое соседских ребят постарше пригласили меня на рыбалку на пруд “Опытный”, который как раз и являлся частью мало текущего Малого же Узеня. И вот ранним утром мы уже на пруду. Туман стелется над водой, восходит солнце, заквакали лягушки, вода покрылась мелкой рябью от первых легких порывов утреннего ветерка.
Народ закинул свои бамбуковые удочки и замер в ожидании, уставившись на поплавки. Я еще возился со своей удочкой. Дело в том, что отец – не рыбак, но отличный столяр – выстругал удилище из доски, опасаюсь, как бы не из березы. По виду оно напоминало больше всего небольшое, слегка заостренное копье и было для моих детских рук просто тяжеловатым. Наконец и я закинул с третьей попытки свою уду – каждый раз, не удержавшись, шлепал своим грозным оружием по воде, как будто собирался не ловить рыбу на крючок, а глушить ее. Ребята быстренько перебрались на другое место от “глушителя”.
К концу этой рыбалки я совершенно измучился, руки болели, как от поднятия штанги, но всякий труд вознаграждается – я поймал, уж не знаю каким чудом, маленького вьюнка, коего гордо продемонстрировал домашним, которые почему-то не выказали особого восторга при виде моей славной добычи.
Второй опыт относился уже к пятому-шестому классу. Колюня Попов, сын нашего завуча, учившийся с нами в одном классе, как-то невзначай рассказал нам, что давно и успешно ловит карасей на закидушки в малом “Опытном”, расположенном ниже по течению за тем “Опытным”, где я так “успешно” начал свою карьеру рыболова.
Мы – это все те же Боб Рожков, тогда еще просто Вовка, Серж, тогда Сережка, и я сразу загорелись. Изготовили нехитрые снасти, состоящие из мотовильца с леской, которое можно было втыкать в берег. На конце лески было привязано грузило, за ним на коротких поводках – 2-3 крючка подходящего размера. Перед забросом леска сматывалась кругами на берег, конец с грузилом и крючками брался в руки, раскручивался и забрасывался как можно дальше.
При этом надо было изловчиться, схватить мотовило и не дать ему улететь вместе с забрасываемой снастью, что часто случалось поначалу. Были и другие огрехи – ненароком наступишь на леску, и грузило плюхается рядом с берегом.
Впрочем, вскоре мы освоили методику и стали стабильно приносить домой десятка два-три карасиков – “на жареху”.
Однажды нашу школу возили на прополку какой-то сельхозкультуры – довольно далеко – в колхоз Шевченко. Рядам с полем “протекал” вышеуказанным способом какой-то из Узеней. Мы сразу решили обловить речку. Запомнили дорогу, и опять наша троица выехала на разведку с ночевой.
Приехали вечерком. Речка располагалась в довольно глубокой балке, вся в камышах. Где-то совсем пропадала, где-то расширялась до метров двадцати – тридцати. Найдя съезд, мы спустились в балку, выбрали ровное и сухое место под лагерь, поставили палатку и сетки, а тут как раз подошло время вечернего клева – и мы взялись за удочки и закидные. Клевало неплохо, в основном речная рыба – подлещики, окуньки, сорожка. До вечерней зорьки мы наловили на уху, разожгли костер и сварили ушицу. Бессменным кашеваром был я.
Похлебав деревянными ложками душистой свежей ушицы, съев отложенную рыбу, подкрепившись захваченным домашним винцом, мы пришли совершенно в блаженное состояние. Догорал, потрескивая, костер, бросая блики пламени на наши умиротворенные лица, а кругом была такая, просто осязаемая, густая темнота, что в метре от костра ничего нельзя было различить.
Над нами, мальчишками, еще мало видевшими в жизни, раскинулся иссиня-черный бархатный купол небес с неправдоподобно яркими крупными звездами. Через все небо прочертил свою туманную дорогу Млечный Путь. И стало нам так несказанно хорошо и приятно на душе, что мы, обнявшись, вышли из балки и пошли в степь. Было тихо, пахло сухой раскаленной степью, в ушах стоял звон от кузнечиков и сверчков.
Долго мы бродили по ночной степи, орали от восторга какие-то песни… а потом поняли вдруг, что заблудились. Ничего в этой темени не было видно, никаких ориентиров. Костер был внизу, в балке, и помочь нам тоже не мог. Но никакого испуга мы не испытали. Здесь мы никуда не могли деться, ничего сейчас плохого попросту не могло с нами произойти.
И через несколько минут мы, действительно, совершенно спокойно, кубарем, свалились в искомую балочку, ничего особенного на себе не повредив, а там увидели и почти догоревший костер.
Совершенно удовлетворенные, мы залезли в палатку и мгновенно забылись крепким сном, таким крепким, что обязательно бы проспали утренний клев, если бы стадо колхозных коров, спустившееся к речке на водопой, не разбудило нас.
Часто мне хочется побывать на речках нашего детства, вспомнить прошедшее, исполнить вековую мечту Володьки Рожкова – наловить ведро карасей. Но боюсь оказаться в положении героев рассказа У. Фолкнера, когда, придя на такую вот речку детства, герои нашли только зловонный ручей. Пусть остаются эти речки, речонки, пруды такими чистыми и нетронутыми, какими они остались в детской нашей памяти..
NB В этом тексте довольно часто встречается упоминание о “бутылочке”, “винишке”… гораздо чаще, чем это происходило в календарном, так сказать, времени. Хочу развеять возникшие, возможно, неприятные ассоциации в связи с этим. Во-первых, происходило это по каким-то особым случаям, редко.
Во-вторых, общественная мораль не видела тогда в нашей провинции в этом никакого криминала для юношей 16–17 лет. А ведь в 18 тебя могли призвать в армию, считая настоящим мужчиной…
Кроме того, в дело обычно шли жидкости не крепче 16–18 градусов и скорее в символических количествах, много ли нам, соплякам надо было.
Но это было, грех скрывать. И дома, за столом, на праздник, тебе по желанию могли что-нибудь налить. Вот этот свободный доступ, без особых запрещений, привел к тому, что никто из нас не пристрастился к указанному зелью – ведь только запретный плод сладок.
“Любовь негаданно нагрянет…”
И в положенный момент она действительно “нагрянула”. Точнее то, что я за нее поначалу принял.
Пригласила меня на день рождения в классе девятом одна наша бывшая ученица. Почему она уже была бывшая, хоть убей, не помню.
И вот, вечером, собралась молодежная компания, почему-то народ был малознакомый. И приглянулась там мне одна девушка, назовем ее К. Я с ней много танцевал, о чем-то с жаром говорил. Она с охотой принимала эти знаки внимания, а на улице мы с ней неумело – это, правда, относилось, кажется, только ко мне – целовались.
Я сразу же узнал, в каком классе нашей школы она сидит, что-то нацарапал на ее парте и получил ответ, стал писать ей записки, которые передавались как-то ей, ну… вел себя, как обычный потерявший голову мальчишка. И она, с не меньшим пылом, мне отвечала.
И вот в этот момент я как-то неожиданно полностью потерял к ней всякий интерес. Прошел угар. Очень уж легко все досталось, а это в любом случае не ценится. Я перестал отвечать на записки, а дальше них дело и не шло.
Летом, через несколько месяцев, история имела неожиданное продолжение. Я отправился в пионерский лагерь, и каково же было мое, не очень приятное, удивление, встретить там К. Как мне после сказали, девочка отправилась в лагерь, узнав, что и я туда еду.
Конечно, в том возрасте почти каждый парень и девчонка трепетно мечтают о встречах с родственными душами, о любви.
Честно говоря, больших успехов в этом деле я не стяжал. Особыми физическими данными я не обладал. Был в наличии некоторый интеллект, но для его оценки было необходимо сблизиться с человеком, а этому не способствовал вышеуказанный физический пункт. Да и особых ценителей, которым мне бы захотелось его продемонстрировать, не попадалось. Конечно, и я, и мне, часто оказывали знаки внимания, но ни во что серьезное это не вылилось.
А нравились мне в ту пору девочки гордые, красивые, часто на этом их достоинства и исчерпывались, ну, а у таких девиц, как известно, свои пристрастия.
У нас были хорошие, дружеские долгие отношения с соседкой Е.Т. Нам было просто интересно вместе поговорить, были общие интересы и увлечения.
Из всех героинь “моих романов” мне до сих пор вспоминается Таня.
Жила она за железнодорожным парком, в двухэтажных домах. Высокая, статная, с большой русой косой на груди, она очаровала не одного парня. Но наши, только наметившиеся отношения неожиданно прервались и так и не возобновились, несмотря на все мои усилия. А сколько раз я стоял под ее окнами, так и не дождавшись ее. Здесь, наверное, получилась описанная в начале история, только я оказался потерпевшей стороной. Собственно, я даже не понял, кто она. Я ее выдумал. Но она осталась в памяти. Как символ неосуществленной мечты.
А у многих моих ершовских товарищей и знакомых эти отношения получались удивительно легкими и простыми. Просто они не относились к ним так серьезно.
Некоторые же нашли себе пару на всю жизнь, взять хотя бы Боба.
А я встретил свою любовь в Саратове. Красивую, стройную, высокую, умную девушку, у которой, кстати, была в юности длинная коса, и зовут ее, как ни странно, Таня.
Вместе мы уже почти 30 лет.
“Сколько слов у любви…”
Родители в Ершове
Мои родители, хотя и не были коренными ершовцами, провели, как минимум, в Ершове половину своей жизни, и поэтому были тесно связаны с ним.
Мама, Лидия Семеновна, жила в Ершове с двадцатых годов. Как ни странно, но ее жизнь я знаю меньше, чем жизнь бабушки. А как-то мы разговорились с ней в поезде, и я поразился, какое тяжелое было начало ее жизни.
Она была дочерью бабушки от первого брака, и остальные мужья, а их было еще два, не жаловали ее. Пытались выжить из дома, выдать замуж насильно за старика.
Но она нашла в себе силы все это преодолеть, закончила рабфак. Это, как я понимаю, что-то вроде общеобразовательного учебного заведения для рабочих, существовавших в двадцатые годы.
С этим незамысловатым образованием она работала сначала простым, а потом главным бухгалтером на ершовской электростанции, которая помещалась в здании бывшей церкви локомотивного депо. Многие годы это был единственный энергетический объект Ершова, это уже потом нас подключили высоковольтными линиями к балаковской ГЭС.
Интересно, что железная дорога, строя свои сооружения, всегда начинала со строительства церкви. В советское время эти здания, конечно с удаленной атрибутикой, использовались по разным назначениям – обычно в качестве складов.
А вот в Ершове поставили дизель-генераторы самых различных марок, и стала церковь электростанцией, помню, стоял там “Сименс-Шукерт”, кажется, дореволюционного года выпуска.
Потом маму повысили и назначили главным бухгалтером Ершовского отделения дороги, где она и проработала до замужества с отцом где-то в 1945 году.
Отец служил в это время в ВВС, начал войну на западных границах Союза в должности стрелка-радиста в бомбардировочном полку. На вооружении тогда у них стояли СУ-1, тихоходные и слабовооруженные машины, по его отзыву.
В первые месяцы войны, по рассказам отца, отступали так быстро, что, бывало, прилетят на новый аэродром, а к вечеру сообщение – “немецкие танки рядом”. И снова перелет на новый аэродром.
Тогда ВВС были элитными частями в Красной армии, зарплата летчика равнялась зарплате директора завода, а само звание летчика можно было приравнять к званию первых космонавтов в Союзе.
Основные запасы вооружений и материально-технических средств, обмундирования были сконцентрированы вблизи западной границы, и при поспешном отступлении наши далеко не все смогли тогда вывезти.
Отец рассказывал, как сжигали они склады, заваленные кожаными пальто и сапогами, многим другим имуществом. Раздавать населению запрещалось. Только подожгли все это, как на улицах городка появились немецкие танки, только оторвались от них – немецкие самолеты, отца ранили тогда в руку.
Потом отца направили учиться на политрука в Алма-Ату. Закончив там училище, он стал служить в ремонтно-авиационном поезде, который курсировал от фронта до самолеторемонтных заводов, вывозя поврежденную нашу авиатехнику, которую можно было бы восстановить.
Здесь, на дорогах войны, и познакомились, а потом поженились мои будущие родители.
Демобилизовавшись в 1957 году, отец сначала не работал, на его военную пенсию в 180 рублей безбедно жила вся семья, но после того, как Хрущев урезал ее до 108, он, как и многие бывшие военные, вынужден был пойти на работу.
Перепробовал он много профессий: был учителем труда в школах, заведовал интернатом одно время в родной нашей 29-й школе, а потом ушел на железную дорогу заместителем начальника отделения дороги по хозяйственной части, попросту завхозом. Там и проработал до окончательного выхода на пенсию где-то в семидесятых годах.
Отец был небольшого, даже маленького роста, но крепкий, почти все время после выхода на пенсию, работал во дворе дома. Весной, летом и осенью занимался огородом и садом, постоянно ремонтировал дом, надворные постройки. Был умелым плотником и столяром. Многое в доме было сделано его руками, русская баня, курятник, летняя кухня, например. Я тоже оказывал отцу посильную помощь. А зимой его основным времяпрепровождением была чистка снега на дорожках около дома и чтение газет, до которых отец был большим охотником. Кстати, и меня приобщил к этому, пробудив интерес к политике.
В разные годы мы держали поросят, кур. Во дворе всегда крутился какой-нибудь пес – Рубин, Шарик и т.д. Продукты в кладовых охраняла от мышей очередная Мурка.
Родители всегда с кем-то дружили, в доме часто были гости. На первых порах, помню, часто приходила т. Сара со своим сыновьями Василием и Борисом, те – со своими женами, приходил и младший брат бабушки – Тимофей Петрович с женой т. Верой.
Были застолья, играл патефон, и я переставлял пластинки. Любимой было полька-бабочка. Потом, разойдясь, плясали. Большими способностями отличалась в этом т. Надя, жена Бориса. Небольшого роста, черноглазая и черноволосая, она лихо отбивала ритм каблуками, размахивая платочком, успевая еще и петь частушки.
С сыном Тимофея Петровича Евгением и его женой Валентиной я познакомился в детстве. И сейчас поддерживаю с ними отношения, останавливаюсь, когда приезжаю в Ершов. Они великие труженики, уже на пенсии держат несколько голов “рогатки”, свиней, овец, кур и гусей, благо отрожина Немецкого пруда рядом. Женя отличный кузнец и сварщик.
Живет в Ершове и еще одна дочь, сестры бабушки – Клавдии Петровны, Надежда Лобанова, с сыном Сашей с семьей, и ее брат Василий с женой Любой и со своим семейством. Проживает семья потомков еще одного брата бабушки – Петра, погибшего на фронте. Так, что и в новом Ершове сохранился наш корень.
Мама сначала не работала, потом ее попросили немного поработать руководителем кружка кройки и шитья при железнодорожном клубе. Мама подумала…и согласилась поработать немного…
Надо сказать, что в свое время мама закончила двое курсов “Кройки и шитья”, причем вторые были для руководителей таких курсов. И это “…ненадолго” длилось лет пятнадцать. У нее было несколько групп учащихся, как дневных, так и вечерних, каждый год. Многие получили на этих курсах профессию.
Бывало, идем по улице – а с ней все здороваются. За время ее работы руководителем через этот кружок прошло более полтысячи женщин. А как она ушла, кружок быстро захирел.
Мы с отцом тоже познакомились с продуктами ее труда. Тогда было принято шить мужские трусы, а не покупать. И вот мама периодически снабжала нас этим изделием, так называемого “семейного” фасона. Особенностью этих трусов были необъятные размеры, такие, что они могли играть роль и казацких шортов, а если подтянуть их повыше, то и комбинезона с короткими брючинами и небольшим декольте.
В ответ на наши справедливые сетования на гигантские размеры трусов она утверждала, что шьет “на вырост”. Такая гигантомания, возможно, была особенностью нашей семьи. Моя прабабушка шила прадедушке рубахи сама и, снимая мерку со старой рубахи, всегда прибавляла несколько сантиметров в длину рукавов. Прадед смотрел, смотрел на эти метаморфозы, а потом взял очередную рубашку, аккуратно сложил ее на пенек от дерева и…отрубил топором лишнюю длину.
Мама была классная портниха по легкому женскому платью. Ей приходилось с трудом отбиваться от клиенток, жаждущих у нее пошить что-нибудь.
Машинку мама вывезла из Германии, фирмы “Текстима”, в нерабочем состоянии она складывалась в небольшую полированную мебельную тумбочку. Ничего похожего у нас не выпускали.
Вот так они и жили, поддерживая друг друга и помогая, мать и отец. Надо сказать, что отец нрава был крутого, привык командовать, но с годами характер его помягчел, он научился себя сдерживать.
Уже десять лет, как их не стало, как не стало и Старого Ершова, а я вспоминаю их и Ершов часто. Очень мне их не хватает.
Стараюсь учиться у отца и матери такту и терпению, которое они проявляли со мной. И пытался применять их методы в воспитании собственного сына, который закончил вуз с отличием, женился на саратовской девушке Катерине с большими творческими способностями в искусстве. В родной стране в то время они не захотели жить и работать, а подались в Юго-Восточную Азию.
Видимся мы с ним редко, когда он приезжает в командировки в Москву, но каждый день общаемся по одной из четырех программ связи, которые установлены на нашем компьютере.
Его мама съездила в Т., и ей там понравилось, очень современный американизированный город.
А ведь почти три первых года своей жизни сын провел в Ершове с моими родителями, так уж получилось. Вот так через прадедов, бабушку, родителей, меня и моего сына и протянулась ниточка от Старого Ершова в современный мир.
Счастье тебе, читатель!
Саратов, осень 2007 г.