Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 11, 2007
Легко ли реализовать себя молодому поэту? Вопрос риторический. И, надеюсь, понятно, почему. Тем не менее, существуют несколько таких способов обратить на себя внимание – победа в конкурсах, публикация в толстых литературных журналах. С большей, но чаще меньшей степенью успеха открытиями новых имен занимаются сами литературные журналы, ведь каждый раз приходится идти на риск – неизвестно, что повлечет в жизни молодого литератора публикация, как изменит его. Один известный писатель на литературном мастер-классе сказал как-то молодым и начинающим авторам: “Представьте, что вы стали известными. Много ли это меняет в вашей жизни? Безусловно. Но что прежде всего эта известность приносит – ответственность, прежде всего за собственный стиль”. Но этот путь для многих молодых лишь фантазия. Им бы опубликоваться для начала, чтобы быть услышанными в своей, литературной среде.
…Весь 9-й номер журнала “Урал” за 2007 год занят произведениями молодых литераторов, большей частью уральских, но не только. Многие из них никогда не публиковались прежде. Из очень длинного списка имен вряд ли все заслуживают внимания, но возможность выбора, которую предоставляет журнал, безусловно, вполне оправданна. Хотя и имеет обратную сторону – издание ограничено своим форматом, фиксированным количеством страниц. При всем желании невозможно напечатать большое количество текстов одного автора, чтобы представить более-менее целостную картину его художественного мира. О поэтах, например, приходится судить лишь по нескольким стихотворениям, учитывая то, что и выбор их может быть субъективным выбором редакторов, а фактический поэтический мир может оказаться за пределами журнала.
Поэзия вызывает скорее вопросы, чем радость. Стихи молодых авторов печатаются в рубрике “Антология клуба ЛебядкинЪ” (о чем упоминается не только в заголовке номера, но и в журнальном предисловии), и позже становится ясно, что в такой рубрикации претензии к авторам снимаются сами собой.
В последние несколько лет типичным явлением стало написание строк без знаков препинания или фраз, хаотично разбитых на строки. Насколько мне известно, подобная манера была перенята из англоязычной поэзии, имеющей свою литературную традицию. В наши дни поэты, работающие в такой манере, преследуют две цели: подчеркнуть значимость стихотворения в целом в противовес незначительности конкретно взятой строки, слова, словосочетания, части высказывания и привлечь внимание к этой форме (больше привлекать и нечем). И выходит, что визуальное не дает никакого дополнительного смысла, кроме “модного”, современного оформления.
таким образом
можно
зарифмовать что угодно
и получится
стих
думает большинство начинающих
поэтов.
Но так ли это на самом деле? Ведь в таком случае поэзией можно назвать и тот спам, что приходит каждому из нас по электронной почте. Назвать его как-нибудь вроде “спам-поэзия”, и вот оно, новое поэтическое направление. Да и за цитатами далеко ходить не нужно, проверил почту, и, пожалуйста, очередная цитата:
шф опк хгвз кявты
ч ооа вдмтн яяь
щэфхс лм тмбэ млз
кчи з гм пю
щвюзф тюаы афя ыно
Еще можно играть словами и рифмами. Это малопродуктивно для развития образности и вообще создания стихов, но может прослыть как оригинальность. Игра в слова ведет к тому, что в тексте просто теряется смысл, особенно явно это передается на письме (речь хоть как-то спасает, ведь можно хотя бы притвориться, что ты не расслышал):
утро
ночь развенчала
мысли повисла
на одеяле
рассвета
раствором
лиловым обжечь
не боясь желтую
кошку-луну
я так люблю
(Анастасия Родыгина)
Схожие приемы встречаются в стихах Ильи Жерикова.
Или другая модная “болезнь”, диагноз которой выглядит так: фраза начинается, но не имеет продолжения, так как может оборваться где угодно. По логике читатель должен продолжить эту строку. Но скрывается (вспоминая Тютчева, например) то, что важнее всего, то, что не может быть произнесено. В стихах же такой фразой может стать что угодно, например, клише, как у той же Анастасии Родыгиной:
так отчаяние
без тебя меня дрожь калечит
без тепла быть и быть тоской
без тебя день как ночь как вечер
как сарказм
а с тобой легко
любовь не
Внимательный читатель должен подставить единственно правильное слово “лечит”. Но послевкусие от осетрины второй свежести все равно остается.
Далеки от поэзии стихи экспериментально-абсурдистского толка, где очевидным является позерство автора:
На сколько кило может
вытянуть твое сердце,
Эрцгерцог цвета кетчупа?
Я хочу, чтобы чупа-чупс застрял
в горле моей сестры,
Ее заячьи уши остры,
Ее трепет – почти правда.
(Вита Корнева),
а также простая рифмовка:
На закате буду я учиться
Душу целовать твою стихами,
Белая моя, родная птица
С темными глазами-тайниками.
(Евгений Чемякин),
но здесь примером могли бы послужить многие строки уральских поэтов.
Так как в прозе сложно подобрать схожий с поэтическим словом “рифмовка” аналог, я сравнила бы рифмовку с “прозаическим нанизыванием слов”. И в качестве примера привела бы зарисовки Галины Метелевой. Проза? Проза. О чем? Непонятно. Зачем? Трудно дать однозначный ответ.
По ходу чтения некоторых стихов возникает стойкое ощущение, от которого очень сложно избавиться, а именно, что так называемый лирический герой многих поэтов – это грязное, немытое, постоянно пьюще-курящее существо, оперирующее общими фразами или общими понятиями из школьной программы, но мнящее себя кем-то выше мирского обывательского круга и романтизирующее собственное бытие. Отсюда любопытное словоупотребление: некоторые из наиболее значимых для них слов эти поэты пишут с большой буквы, как, например, “Отчизна” (см. например, Салавата Кадырова) – образ не то чтобы утраченный, но какой-то трудно представимый. Слово осталось нам в наследство от советского прошлого. Более того, оно пришло в наш язык из казенного советского новояза. К сожалению, подобных стилистических сбоев в стихах молодых много. Что это дает? Безусловно, ощущение того, что важное для поэта чувство языка, стиля утрачивается.
Продолжая мысль, непонятно, что в таком случае хуже для поэта – сильное позитивное / негативное впечатление читателя от его текстов или никакое, нейтральное, абсолютно ровное? Мне всегда казалось, что никакое хуже – стихи как бы проходят мимо читающего, не оставляя никаких воспоминаний, не затрагивая ничего в душе воспринимающего. Таким невыразительным пятном стали для меня стихи Ольги Роленгоф, Ольги Ядрышниковой, Руслана Комадей, А. Третьякова-Каракульки. Вроде ничего плохого сказать о них нельзя – хорошая рифмовка, очевидно, что за спиной есть определенный опыт написания стихов, но одновременно рационально ловишь себя на том, что ничего особенного в них нет, ни рифма не нова, ни авторская манера. А стихи, на мой взгляд, имеют совсем иную природу, чем ремесло.
Моим личным открытием стали стихи Марины Лихомановой. Емкие, сухие фразы, бьющие читателя наотмашь, оставляющие в недоумении. В подборке было представлено всего два стихотворения, написанных в одной манере, поэтому по ним сложно судить обо всем, что написала Марина. Это как раз тот случай, когда стало интересно, что же кроется там, за пределом строки.
Несколько сомнений вызвала подборка стихотворений Алексея Евстратова. И не столько стихи, они как раз противоречий не вызывают – это зрелые тексты уже сложившегося автора, они могут нравиться или нет, вызывать приятие или отторжение. По мне они хороши. Но вопрос вызывает порядок расстановки текстов – от наиболее (условно говоря) оптимистичного к наиболее пессимистичному. Причем они следуют один за другим по нарастающей, нагнетая состояние читателя и вводя его в печаль. Но, как бы то ни было, с хорошим поэтом можно и погрустить:
Мы воробьи. Мы никогда.
Мы ветер в ивах над водою;
мы мелкой вписаны строкою
в непрожитые года
Любопытнее всего было прочесть своеобразный поэтический эксперимент Алексея Верницкого “Кафедра”. Каждый герой его небольшой пьесы имеет свой голос – аспирант 1, аспирант 2, ученый 1, ученый 2, лаборант, говорит даже кандидатская Альфреда Пруфрока. Все голоса образуют нечто вроде симфонии. Удивительная работа, изящная и ироничная. Это стихотворение можно бесспорно назвать украшением номера.
Драматургия в журнале представляет собой работы выпускников школы Н. Коляды – А. Крупина и А. Батуриной. Их объединяет интерес к социальному “низу” и маргинальным личностям – бомжам, алкашам, сектантам, неформалам. Мир в пьесах этих авторов болезненно искривлен. Цитата из дневников С. Дали, которую приводит Крупин в словах одного из героев, наиболее точно обрисовывает картину мировосприятия обоих молодых драматургов: “Как говаривал покойный художник: “Это не я играю роль клоуна, а чудовищно циничное и так бессознательно наивное общество, которое игрой в серьезность старается скрыть свое безумие””. Пьеса Крупина – вариация на тему “Евгения Онегина”, диффузно искаженная современной действительностью. Алкаши, женщина, потерявшая память, политик, сектант, дух, толстая Ольга, которая любит себя пылесосить, – его герои. Они разговаривают на языке улиц, далеком от литературного. Иногда трудно различить героев и самого автора, который заговаривается и переходит в ремарках на язык своих персонажей: “Садит на кровать. Пристраивается рядом”. Сюжет “Мракобесов” комичен и ужасен одновременно, не зря в подзаголовке пьеса определяется как “черная” комедия. Здесь бред и алогичный юмор соседствуют с печалью:
“Незнакомец. Длинные тонкие лезвия бритв, с которых в мою ладонь капала кровь. Черви ползали по моему трупу. Огромные бездны, где я тону. Толпы улепетывающих тараканов, красноглазых крыс совокуплялись в экстазе на моих глазах. Перепачканные кровью люди. Петля веревки крепко-накрепко затянута вокруг моей шеи.
Ольга (нежно). Не надо так, ты не один, я здесь, рядом с тобой”.
или:
“Слава. Убили тебя?
Геннадиевич. Переехали, гады.
Слава. Переехали?
Геннадиевич. Мало того, что переехали, так еще и над трупом надругались.
Слава. Иномарка хоть?
Геннадиевич. Иномарка не то слово – песня, а не машина, я о такой всю жизнь мечтал. (Вздыхает.) Только вот не судьба, сам видишь, да и толку…”
Парадоксальна вся окружающая действительность, которую создает Крупин. И сюжетное разрешение не кажется каким-то срывом и не вызывает противоречий: герои складываются, как колода карт, и становится понятно, что живых персонажей в пьесе не было, каждый их них – только знак, тень образа. А вместе они – лишь совокупность образов, которыми оперирует наше сознание.
Несколько иначе дело обстоит с пьесой А. Батуриной “Чешская харчевня”. Она воссоздает мир хиппи. Но, как и у Крупина, искаженно, усиливая особенности и заостряя черты. Кажется, в этих пьесах нет полутонов:
“Водитель. Ты хоть в армии служил? Ты служил?
Че. Нет…
Водитель. Ну и о чем говорить тогда с тобой… Сраное место! (Идет к машине, уезжает.)”
Говоря об этой иллюзорной, созданной самими людьми в пределах одного пригорода, культуре, мире, она дарит героям свою страну в стране – Чехию в России. И герои в связи с обновкой меняют имена на соответствующие – Че, Чешка, Чебурашка. Условность их реальности очевидна, как очевидна условность жизни “цивилов”, которые приезжают, чтобы спасти Чешку. И только тогда мы узнаем, что ее зовут Ольга, оказывается, у нее есть имя. Финал истории очевиден, как очевиден он был изначально. Ни Крупин, ни Батурина не выводят из своих историй каких-то сверхидей, им это и не нужно. Гораздо важнее погрузить читателя/зрителя в созданный ими мир, этот эффект “погружения” сработает сильнее, чем любая сверхидея автора.
Проза, представленная в журнале, вызвала у меня противоречивые эмоции. И. Гончаренко рассказал “Про себя”, предложив читателю повесть-эксперимент, повесть “про наркотики”, написанную в юмористическом ключе. Рассказчик, будучи практикующим преподавателем литературы в университете и кандидатом наук по теории литературы (о чем автор сообщил в предисловии), воспользовался этим своим знанием, чтобы наполнить текст повести аллюзиями, занятными языковыми оборотами и прочими “рюшами” фраз и их построений. Не сказать, чтобы ему удалось это плохо, но искусственность текста, его “построенность”, несамоцельность… Что тут сказать? Цитирую: “Не сомневаюсь, умный читатель учтет экспериментальный характер текста”. Хочешь не хочешь, приходится учитывать! По схожей интонации созданы повесть-рассказы-эпизоды-анекдоты (выбрать можно любой жанр и при этом не ошибиться) Т. Трофимова, что-то вроде веселых историй-басенок, иногда без морали, иногда с завершающими смысловыми фразами, напоминающими тележурнал “Фитиль” или “Ералаш” (смешного ни в одном, ни в другом не много, поэтому и разницы нет никакой), как например: “Вот пока у нас реформы образования не сделают, а учителям не начнут платить нормально, все так и будет! Да-да! Врачам и учителям!”. Истории по интонации напоминают несмешные анекдоты уже нетрезвого собутыльника, которому не с кем поделиться, но при этом очень хочется поговорить – они “компактны” (состоят из небольших фрагментов), незатейливы и плавно переходят одна в другую. Собственно, и тематика располагает – алкогольные трипы и приключения всегда пользовались популярностью. Повесть Александра Колесника “Живучий гад” продолжает и развивает манеру неторопливой беседы от первого лица не очень осведомленного человека. Герой этого текста – изворотливый мужчина, с детства привыкший считать деньги. Только не забывайте про юмор. Здесь юмор такой же – свойски-пацановский. Как говорится, на вкус, на цвет. После прочтения произведений перечисленных выше авторов возникает стойкое чувство, что все они – один человек, в своей простяцкой манере стремящийся навязаться, стать твоим другом. У них может разниться возраст, социальный статус, но это почему-то один и тот же человек. Вроде он ведет себя “под простачка”, а в итоге каким-то образом получает все, срывает банк: “Сейчас собираюсь стать депутатом. В Шевченковском округе. Неплохие шансы, почти вне конкуренции. Ведь я тут известная личность. Благотворительность и всё такое. <…> Пойдут госзаказы, стану как бог. Буду воду в вино превращать легко, как в детстве. По-другому не могу. Не могу. Я ж не виноват, что такой живучий оказался” (Колесник). Эти герои (а что важнее, интонация разговора подобных людей) исчезли вместе со временем, их породившим, и пытаться каким-то образом их реанимировать – все равно что пересказывать анекдоты про людей в малиновых пиджаках.
Особняком стоят работы Ю. Кокошко и М. Палей. Начну с Палей. Имя ее трудно назвать неизвестным, и, в каком-то смысле, она служит одной из пружин, на которых держится номер. В конце концов, шорт-листер премий “Букер”, “Большая книга”, премии И.П. Белкина, а также член Союза российских писателей, Русского ПЕН-центра, Союза писателей Нидерландов не может быть неизвестным автором. Ее эссе “Занимательная голография. Грац: взгляд извне” посвящена любопытному для каждого путешественника или хотя бы человека, выезжавшего за пределы родного города в соседний, вопросу: “Как отделить город (снаружи) – от себя самого (внутри)?”. Тема затрагивает широкое ассоциативное поле, размышления о свободе перемежаются с мыслями о реальности окружающей действительности и прошлом как особом виде реальности, а также способностях памяти и восприятия. Противопоставляя память и беспамятство, Палей проводит аналогию с движением и статикой и приходит к парадоксальному, но логичному в контексте ее заметок выводу: “Обладай люди, в массе своей, памятью, история мгновенно бы прекратилась”.
Имя Юлии Кокошко на слуху у внимательного читателя, другой вряд ли окажется способен осилить ее прозу. Манера автора становится понятна с первых строк любого текста: “Подробности ненадежны – ни в единении, ни вразбивку, но примерный рисунок таков. Властительный полузлодей предлагает младшим подчиненным – встретить кого-то утреннего приезжего и скрасить ему начала чужого города, а дальше поручитель, чуть свет груженный чем-то значительным, перехватит гостя”. К такой прозе, скрупулезной, подобно работе микробиолога, нужно подходить подготовленно – с микроскопом и штативами наготове, а не с бухты-барахты. Читатель Кокошко – это очень сосредоточенный, внимательный человек, не отвлекающийся на детали и способный в этой филигранной вязи слов обнаружить сюжет, не потерять его нить и смысл всего происходящего. Ее манера напомнила мне чем-то художественные практики писателей начала века, Вагинова, например. Подобная параллель возможна именно потому, что Вагинов, как никто другой, синтезировал собственный стиль. И именно он, по словам А. Пурина, “имел полное право считать себя “символистом… пережившим становленье”, потому что он как бы синтезировал символизм из элементов его распада”. Таким образом, перед нами синтез стиля – главная особенность манеры писателя. А говорю все это я к тому, что, обращаясь к прозе Кокошко, стоит вести разговор о “литературе стиля”, так как именно он формирует прозу писательницы.
Поэтическая и стилистическая ассоциация, с которой работал Вагинов, да и многие другие авторы начала века, утрачивается в дальнейшем и совсем иначе воспринимается в литературе постмодерна. Проза Кокошко возвращает читателя как будто на век назад к стилистическим экспериментам до постмодерна. Особенность в современной прозе удивительная. Хотя проза ее не лишена иронии и обыгрывания образов современной культуры и реальности в различных стилистических сочетаниях. На этой игре строится весь текст – не только стиль, но и смысл зависит от сочетания элементов мозаики, той картины, а вернее, калейдоскопа, из мельчайших деталей которых автор творит мир.