Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 11, 2007
ЛЕВ УСЫСКИН родился в 1965 году в Ленинграде. Окончил Московский физико-технический институт в 1988 году. Изучал историю искусств в МГУ. Публиковался в журналах “Волга”, “Новый мир”, “Урал”, “Нева”, “Неприкосновенный запас”, “НЛО” и мн. др. Живет в Петербурге.
Ускакали деревянные лошадки, Пароходики бумажные уплыли. Мы, из детства убегая без оглядки, Все, что надо и не надо, позабыли. Э. Шим |
1
В суете предпраздничных забот последний день года проскочил почти незаметно– из зимней утренней темноты прямиком в темноту вечернюю, словно бы лишь на миг, неведомой формальности ради, заглянув в окна молочно-серым оком своих светлых часов. С полудня Настя сломя голову носилась по квартире то с утюгом, то с ножницами, чуть не сожгла в духовке наполеон, впервые в жизни изготовленный без помощи мамы, умудрилась на ходу посадить большущую занозу и на ходу же извлечь ее из мизинца на левой руке, заменить некстати перегоревшую лампочку в ванной, а кроме того– раз четырнадцать поговорить по телефону с одноклассницами Соней и Катей и раз шесть– с серьезным молодым человеком по имени Артем, студентом первого курса.
И лишь почти закончив все эти приготовления– уже где-то в начале седьмого,– Настя, кажется, впервые в этот день заинтересовавшись временем, сподобилась поднять глаза на бабушкины стенные ходики со сломанной кукушкой и гирьками в форме еловых шишек, те самые, что, повинуясь еженедельному заводу, наполняли гостиную всегдашним своим равнодушно-добрым двухчастным тиканьем.
Собственно, взглянула на них Настя почти случайно, и, взглянув, едва ли увидела что-то замечательное: времени, как она знала, было еще– вагон. Две черные стрелки– часовая и минутная– стояли почти вертикально, гостеприимно распахнув во всю мочь сажень своих объятий. До праздничного мига, когда под привычный глуховатый хлопок шампанской пробки эти же стрелки сольются в одну толстую, оставалось целых шесть часов– столько же почти, сколько прошло от Настиного пробуждения.
Впрочем, именно в этот год все складывалось не вполне привычным образом, отлично от заведенного в Настиной семье порядка– как раз данную полночь ходикам предстояло пережить в тишине и одиночестве: впервые Настя встречала Новый год вне дома, соблазненная веселой полустуденческой компанией. Что же до родителей– то и они, примирившись с дочкиной затеей и не желая праздновать сам-друг, напросились к Мосякиным, по обыкновению, встречавшим Новый год на даче, куда и отправились еще в половине третьего, стараясь подгадать к рекомендованной этими же Мосякиными электричке.
Таким образом, Настя неожиданно осталась совсем одна– одна, по меньшей мере, часов на шесть с половиной– семь, ибо выходить из дому прежде девяти– девяти с четвертью не собиралась: ехать было недалеко, а досрочно прибывшие гости рисковали оказаться привлеченными к изготовлению салатов и раскладыванию буженины по керамическим розеткам. Дорожившую своим новым платьем лукавую Настю подобная перспектива совсем не радовала, а кроме того– ужасно хотелось заставить Артема немного послоняться из угла в угол с унылым выражением лица, поскучать, томясь в досадном ожидании. Самой Насте до сих пор ни разу не приходилось оказываться в похожей ситуации, но, кажется, она видела что-то такое где-то– в каком-то фильме или спектакле– и потому вполне искренне считала подобное поведение признаком искушенности и взрослости, а кроме того– залогом неостывающей пылкости чувств или, как она обыкновенно говорила, отношений.
Впрочем, сейчас Насте было не до скрупулезных рассуждений об обоюдоострой природе ожидания– взятый ею с утра темп, казалось, не позволял довести до конца ни одну мало-мальски сложную мысль: едва только она останавливалась, задумавшись на мгновение с ножницами либо с дуршлагом в руке, как тут же вспоминалось, конечно же, какое-нибудь досадное упущение– что-нибудь забытое или недоделанное, неминуемо грозившее свести все насмарку. Отбросив ножницы, Настя кидалась на кухню или в ванную, что-то лихорадочно там застирывала или отмывала– и, ра-
зумеется, тут же забывала все, о чем размышляла полуминутой ранее.
Когда же, наконец, забытое и недоделанное исчерпалось полностью, Настю обступило то странное чувство, что всегда почти сопровождает окончание сколько-нибудь трудоемкого дела,– чувство, сродни легкой обескураженности, что ли,– которое однако есть всего лишь небольшая усталость и рассеивается бесследно само собой уже после пяти минут отдыха…
…В восемнадцать минут седьмого– со всегдашним трехминутным опозданием– ходики прыснули в тишину гостиной свой обыкновенный четвертьчасовой полулязг-полушелест, ворчливый и короткий. Настя вновь подняла на них глаза, еле заметно нахмурила лобик, затем перевела взгляд на свое новогоднее платье, ни разу еще до того не надеванное, выглаженное и расправленное на спинке кресла,– оно как будто бы самой тканью своей излучало негромкое предвкушение радости– и в этом своем радостном покое показалось Насте словно бы живым существом, привлекательным и солидным. Привычным обитателем манящего мира взрослых, куда Насте так не терпелось поскорее попасть…
“Надо же, еще так мало времени– а все сделала!..– подумала она невзначай.– Чем бы еще заняться?”
Скинув шлепанцы, она взгромоздилась на диван, смахнула к себе на колени телефонный аппарат с журнального столика и, зажав трубку между щекой и плечиком, набрала по памяти номер. Несколько секунд в трубке молчало, затем что-то перещелкнуло железным и еще секунду спустя разлилось раздольем коротких гудков. Одноклассница Соня, как видно, болтала в это время с кем-то другим. “Вот же гадючка!..”– произнесла Настя одними губами и принялась набирать другой номер, тоже по памяти.
На сей раз ей вроде бы повезло: второй по счету длинный гудок прервался вдруг на половине своей протяженности, затем что-то стукнуло, как будто бы неловко подхвативший на том конце трубку человек выронил ее, но тут же подхватил вновь. И лишь затем немолодой и строгий женский голос продекламировал заученной фразой, словно бы наперед уже зная все то, что Настя только еще собиралась сказать:
“Алло… Да… Я вас слушаю… Кого вам?”
“Здравствуйте… я… я…– Настя смутилась,– мне Артема, пожалуйста…”
“Таких здесь нет. Набирайте правильно номер”.
Короткие гудки вернулись спасительным вальсом– Настя принялась было вновь нажимать телефонные кнопки, но вдруг передумала, поставила аппарат на место и, подперев подбородок ладошкой, слегка нахмурилась. Ей вдруг показалось, что она теперь вообще никогда ни до кого не дозвонится, сколько б ни пыталась это сделать. В этом году, во всяком случае.
Какое-то чудное, непрошеное и неожиданное ощущение опять вдруг всплыло на поверхность Настиного предпраздничного настроения,– зажмурившись, она мотнула головой из стороны в сторону, затем нашарила ногами шлепанцы, встала, сделав по полу два или три скользящих шага, пересекла комнату и очутилась миг спустя за старым, дедушкиным, письменным столом, сиротливо придвинутым к противоположной от окна стене. Когда-то давно этот стол действительно принадлежал дедушке и на нем обыкновенно лежали в беспорядке какие-то его важные и непонятные бумаги, сплошь покрытые расплывчатыми фиолетовыми таблицами, очки с толстой коричневой оправой, карандаши, исписанные по меньшей мере на две трети своей исходной длины, всегдашний чайный стакан в подстаканнике с двумя глотками недопитого чаю на дне и еще– странная железная штука с циферками и изогнутой ручкой под названием “Феликс”. Потом, когда дедушка умер, стол придвинули к стенке и накрыли полосатой скатеркой с кружевным кантиком. Потом на этой скатерке появилась пластиковая рамка с Настиной школьной фотографией во весь рост, а также высокая керамическая вазочка, в которую, однако, никогда не ставили цветов. Третьим предметом на дедушкином столе был плюшевый мишка, подаренный Насте уже на исходе младенчества– лет в пять или шесть. Обычно Настя держала его в своей комнате– на второй полке стеллажа или, в чреватые непрошеными слезами моменты особого душевного волнения,– у себя в постели, рядом с подушкой. В вихре утренней суеты он, не пойми каким образом, оказался вдруг в руках: повертев его тогда на бегу, Настя зачем-то взяла мишку с собой в гостиную где, впрочем, тут же от него избавилась, едва зацепив глазом первую же сколько-нибудь свободную от вещей горизонтальную плоскость.
Сейчас мишка сидел, словно бы собираясь кого-то обнять или поприветствовать,– прислонившись спиной к обоям и расставив лапы– две перламутровые с зеленым отливом бусинки глядели на Настю не мигая. “Мишка, мишка… родной братец мишка… что ты хочешь мне сказать?..– проскочило у девочки мимолетом,– как ты поживаешь теперь?..” Мишка не отвечал, и девочка перевела взгляд на стоящую рядом фотографию. Та Настенька тоже глядела на нее не мигая– чуть подсмеиваясь, в школьной форме, еще с косичками– третий класс, кажется. Поймав этот взгляд, Настя-настоящая зачем-то попыталась вспомнить себя тогда, но не смогла даже определить, в какой именно момент ее сфотографировали в этих смешных желто-зеленых гольфах.
Что-то было в этом… странное тоже… словно бы та, маленькая Настя, глядя в объектив фотокамеры, должна была как-то чувствовать, что ли, откуда-то знать, что смотрит на себя саму в будущем– словно бы это самое будущее уже тогда можно было при желании разглядеть в отражении на темном выпуклом стекле объектива.
Сложив на столе руки, девочка опустила на них голову и задумалась– мысли ее сперва бродили невнятными параболами в бархатном космосе парадоксов, затем, запутавшись окончательно, и вовсе отчалили в мир непроговариваемых мечтаний– туда, где всегда тепло и уютно, как под ватным стеганым одеялом.
Не прошло и двух минут, как приятная тяжесть сна опустилась на длинные Настины ресницы– мелькнула прощальная мысль о чересчур протяженном вечере, в преддверье которого вполне позволительно и вздремнуть, затем конец этой мысли словно бы рассыпался сонмом светящихся, разноцветных, похожих на салют звездочек, затем все поплыло куда-то, словно погруженное в глицерин, и вот уже Настя напрочь выскользнула из яви реальности в войлочную нирвану сна.
2
Показалось, что спала она совсем недолго– минуту или две, вряд ли больше. Вывело девочку из забытья, по всей видимости, неудобство позы– дремать, сидя за столом, опершись щекой на вытянутую вперед правую руку и согнув левую в локте, Насте еще только предстоит потом научиться– в университете, в тяжелую зимнюю сессию второго курса. Сейчас же какие-то затекшие мышцы, должно быть, дали о себе знать– девочка разом раскрыла глаза, долю секунды привыкала к неожиданно низкому ракурсу зрения, после чего подняла голову.
Все было вокруг по-прежнему, лишь мерное тиканье ходиков разбавляло тишину пустой комнаты. Да еще недовыветрившиеся остатки кулинарных запахов– волнующие и сладкие– приходили с кухни и шалили в Настином носу.
И все-таки что-то было не так, как обычно, что-то изменилось в комнате, изменилось неброско, но отчетливо.
Настя еще раз обвела взглядом гостиную– диван, оба кресла, журнальный столик с синим торшером рядом,– затем опять взглянула на собственную фотографию и, не найдя в ней на этот раз ничего примечательного, скосилась на мишку. Тот, как видно, за время Настиного сна переменил позу– теперь он не сидел, а стоял, по-прежнему, однако, прислонившись к стенке спиной. Зеленые бусинки его глаз все так же глядели на девочку умно и пристально.
Впору было удивиться, конечно же, и Настя, разумеется, удивилась– но удивилась не сильно, одним лишь секундным поднятием бровей да легкой, почти что детской улыбкой. Так удивляются невинным шалостям или смешным, непонятным словам.
“Мишка, дорогой мой мишка,– произнесла она опять одними губами,– куда ты собрался сейчас?”
В ответ мишка молча шагнул вперед, переступил с правой лапы на левую, затем обратно, затем вытянул передние и потер их медленно друг о дружку.
“Пыль…– слегка качнул он плюшевой головой,– в этой комнате много пыли… опять… просто не знаю, как тут и быть, ей-богу!..”
Он кашлянул в кулачок, затем слегка развел лапы в стороны:
“Не знаю, не знаю… пыль набивается, портит мех… очень трудно потом отчистить… всякий уважающий себя медведь обязан тщательно следить за своим мехом!..”
Голос его звучал немножко сердито– но все же без прямого, адресованного Насте упрека. Однако девочка попыталась оправдаться– она вновь улыбнулась той же самой детски обезоруживающей улыбкой и почти что шепотом произнесла, чуть склонив голову набок:
“Прости меня, мишка… Но мне кажется, что нет здесь никакой пыли… и в помине нет… ведь я же пылесосила утром!..”
Несогласный мишка тут же замотал головой из стороны в сторону:
“Ну как же, ну как же!… Очень, очень много пыли, да… Гораздо больше, чем, к примеру, в детской или– тем более– в лесной чаще, где царят прохлада и свежесть…”
Настины брови вновь взметнулись удивленными горбиками– детской ее комнатку не называли уже очень давно, лет, наверное, восемь или девять. Говоря по правде, она и сама почти забыла это название– вернее, думала, что забыла.
“Но ведь, мишка… ведь в детской-то я как раз и не пылесосила!.. как же здесь может быть пыльнее, чем там?..”
В ответ плюшевый зверь усмехнулся– или Насте так показалось– грустной усмешкой своих зеленых бусинок.
“Ты просто маленькая еще… и мало что понимаешь… Маленькая глупая девочка, которая ни разу не была в настоящем лесу… где царят прохлада и свежесть!..”
Сказав это, мишка поднял голову и посмотрел вверх– словно бы там, на потолке, было видно небо– густо-синее, каким оно всегда кажется сквозь расступившуюся лесную листву.
“Когда ты подрастешь немножко, я обязательно возьму тебя с собой в лес… я покажу тебе лес, и ты увидишь тогда, что я прав…”
Насте понятно стало, что мишку ей теперь не переубедить никак, и она лишь нехотя пожала плечами:
“Ну, если ты так считаешь в самом деле…– девочка на секунду задумалась,– тогда… тогда давай просто пойдем и посмотрим!..– Ей вдруг стало весело от этой идеи.– Пойдем и проверим, где больше пыли… здесь или там…”
“Конечно, конечно,– мишка радостно закивал головой,– именно это я и хотел тебе предложить как раз… странно даже, что ты не додумалась до этого самостоятельно! Пойдем! Пойдем же прямо сейчас, зачем откладывать!..”
Он пересек стол, соскочил на колени к Насте и взял ее за руку.
“Пойдем!”
Прикосновение бархатистой ладошки зверька словно бы напомнило ей что-то, что-то приятное, знакомое и в то же время давным-давно забытое накрепко. Она поднялась со стула и, дав возможность мишке спрыгнуть на пол, послушно двинулась за ним следом.
Дверь в Настину комнату, почти всегда распахнутая в отсутствие хозяйки настежь, сейчас почему-то была закрыта. Внутри, однако, горел свет– видно было, как он пробивается слева у косяка и снизу над линолеумом пола двумя узкими бело-голубыми полосочками. Должно быть, настольная лампа светила в комнате в четверть накала.
Настя, с малых лет приученная выключать, покидая помещение, электричество, сразу же подумала, что там, за дверью, явно кто-то находится,– однако странная эта мысль не только не напугала девочку, но даже и не особенно ее удивила. Настя лишь замешкалась на мгновение, задумавшись о том, кто бы мог это быть, однако нетерпеливый зверек тут же ее и поторопил:
“Ну, что же ты медлишь, а?.. Открывай давай!.. Видишь же– мне не достать никак до дверной ручки…”
Он даже попытался просунуть лапу в щель между дверью и косяком.
“Открывай, открывай быстрее… здесь так неуютно стоять, в этом темном коридоре… сквозняк… а еще, того и гляди, откуда-нибудь появится моль, попортит мех!..”
Было немножко смешно от этой ворчливой настойчивости,– впрочем, мишка всегда был таким, да, Настя помнила это и потому ничуть на него не обиделась. Она лишь взглянула на зверя сверху, вновь на секунду приподняла чуть удивленные брови и, нащупав одновременно с этим дверную ручку, потянула ее на себя.
3
Оранжевый короткогривый лев, целлулоидная кукла Анита, привезенная дядей Николаем из-за границы, и сине-фиолетовый тряпочный заяц Чу чинно сидели вокруг праздничного стола. Точнее говоря– сидели они на самом столе, полукругом, тогда как праздничные угощения и столовые приборы: пластмассовый торт на пластмассовом же блюде, другое пластмассовое блюдо с игрушечным виноградом и яблоками, крошечные алюминиевые ножички и ложки, маленькие чашечки и маленькие разноцветные свечи в голубых подсвечничках– все это стояло тут же, рядом с ними, на той самой исцарапанной за годы темно-вишневой поверхности, что в иное время всегда почти бывала завалена Настиными учебниками и тетрадками. Игрушки собирались встречать Новый год, и плюшевый мишка, проскочив в дверь вперед Насти, тут же поспешил к ним присоединиться– он пересек комнату наискосок, с разбегу вспрыгнул на стул и, ухватившись лапами за край не до конца задвинутого ящика, уже в следующий миг оказался рядом с настольной лампой, светившей, как и предположила прежде Настя, на четверть своей мощности– в так называемом режиме ночника. Зверек уселся на край зеленой пластмассовой ступеньки, служившей лампе основанием, и сложил передние лапы на груди крестом. Теперь игрушки смотрели на Настю в восемь немигающих глаз и молчали.
Прервал молчание лев. Поднявшись, он выступил мягкими шажками вперед, к краю стола, после чего, наклонив голову набок, пристально взглянул на девочку. Затем обернулся к медведю и, слегка кивнув каким-то внутренним своим мыслям, произнес не спеша:
“Хорошо, что ты пришла… да…”
Он обмахнул себя хвостом с выщипанной наполовину кисточкой и вновь повернулся к Насте:
“…это очень хорошо, когда все встречают праздник вместе… только так и должны поступать друзья… настоящие друзья, которых не разлить водой…”
Настя невольно кивнула в ответ. Она принялась подбирать слова, подходящие, на ее взгляд, для разговора с куклами,– подбирать торопливо и путано, опасаясь сказать что-либо невпопад или стать виною длинной неловкой паузы.
Заяц, однако, тут же опередил ее, подняв голову и вытянув вперед обе свои передние лапки:
“…что же ты стоишь так потерянно?.. присаживайся…”
Сверкнули бусинки его глаз, вернее– одна только бусинка, левая. Правой же не было вовсе– на ее месте сиротливо болтались обрывки двух коротеньких растрепанных ниточек. Что-то неясное, какой-то отблеск недопробудившегося воспоминания скользнул благодаря им в Настином удивленном мозгу– но тут же угас невзначай…
“…присаживайся к столу, Настя… будем встречать Новый год… самый лучший наш праздник…”
Голос у зайца был детский, как у пятилетнего мальчика. Детский и, пожалуй, даже смешной немножко– Настя против воли улыбнулась, однако послушно взяла стул и, выдвинув его к столу, села.
“Ну, вот… хорошо… все собрались, вроде бы… нет только папы и мамы, и еще нет…”
“…елки!– вторглась Анита писклявым своим голосочком.– Елки, красивой елки с шарами и звездочками… какой же Новый год без елки?!”
“Конечно,– лев тряхнул своей короткой гривой,– конечно, Новый год без елки– не Новый год… это знают все… да… это даже маленькой Настеньке теперь известно!..”
Он вновь задумался, словно бы не зная, как поступить дальше.
Выручил его на этот раз мишка: поднявшись со своего места, он шагнул вперед и, взяв тихонько льва за лапу, произнес умиротворенно, но громко:
“Елка у нас есть… она стоит там, в гостиной… высокая и нарядная… пахнущая морозцем и настоящим лесом… когда вернутся родители и сядут с нами за стол… они, я так думаю, тотчас же переставят ее сюда, к нам…”
“Конечно, конечно…– принялись поддакивать игрушки нестройным хором.– Ведь елка должна стоять здесь, в детской… она всегда стояла в детской… каждый год ее ставят в детской… иначе девочка станет плакать!”
Какой-то комок подступил у Насти к горлу. Она было хотела возразить тут же– рассеять напрасные упования наивных игрушек,– но так и не нашла в себе должной смелости. “Пусть уж и в самом деле так думают… если им хочется…”
Она стала думать о чем-то еще– но мишка тут же отвлек ее, протянув игрушечную чашечку, голубую в белый горошек.
“Выпей с нами чаю пока… надо проводить старый год…”
“Чтобы скорее пришел новый!..– вставила писклявая Анита,– …чтобы скорее пришел Новый год… и в нем сбылись наши желания… все до одного!..”
В чашечке было пусто, Настя поднесла ее к губам и, сложив их трубочкой, сделала вид, что пьет.
“Как сладко!.. Какой вкусный получился чай!– наперебой загалдели куклы.– Заяц Чу настоящий мастер варить чай,– он и Настеньку научит потом… когда девочка подрастет…”
“А ты знаешь, Настенька, что, провожая старый год, обычно загадывают желания… желания, которые должны сбыться обязательно…– лев привычно склонил голову набок и, обмахнувшись своим наполовину выщипанным хвостом, продолжил,– …в новом году ты станешь еще на год взрослее… научишься многим хорошим вещам… и даже станешь есть кашу так, чтобы не измазывать всякий раз Аниту с головы до ног…”
“Да, да!– подхватила Анита немедленно.– Будешь есть кашу сама… и не будешь кормить ею меня… ведь я не очень люблю холодную кашу…”
“А я– так пожелаю тебе в наступающем году попасть в настоящий лес,– вставил тут же свое слово плюшевый мишка,– ведь лес– это самое лучшее место на свете… там столько интересного и необычного!..”
Он даже на миг закрыл глазки, словно бы представив себе лесную чащу.
“И еще– в лесу ведь совсем не страшно! Совсем-совсем не страшно! Особенно– если с тобой будем мы, я и лев: ведь мы никогда не дадим тебя в обиду!”
“А меня, а меня вы возьмете с собой в лес?– торопливо заворчал заяц Чу.– Я тоже страсть как хочу в лес!.. Я так давно ведь не был в настоящем лесу!”
“И меня, и меня возьмите!– торопливо присоединилась Анита.– Ведь и я тоже никогда не была в лесу!”
Игрушки заговорили все разом– каждая, должно быть, о своем новогоднем желании. Голоса их переплетались и путались: Настя отчаялась уже разобрать что-либо в этом гомоне, как вдруг, повинуясь поднятой вверх лапе зайца Чу, все неожиданно смолкло. Убедившись, что общее внимание сосредоточилось теперь на нем, зверек опустил тряпочную лапку, шагнул вперед и, оказавшись как бы в центре круга, произнес с торжественными нотками в голосе:
“Послушай же теперь, Настя, наше самое главное пожелание!..”
Он взял паузу, словно бы заправский оратор, после чего обвел всех медленным серьезным взглядом и продолжил:
“В наступающем году ты, Настенька, станешь совсем большой и даже пойдешь в школу! У тебя будут настоящие учебники и тетрадки, тебе купят цветные фломастеры и красивый рюкзачок, чтобы все это в него складывать,– ты пойдешь в школу, где тебя встретит учительница. Она расскажет тебе много интересного, научит тебя считать до тысячи и даже больше, а также писать совсем любые слова письменными буквами…”
Заяц перевел дух, затем продолжил:
“…и еще там будет много-много других детишек… девочек и мальчиков… ты наверняка подружишься с ними… вы вместе станете учиться– и все вместе окончите школу через много-много лет… это будут настоящие твои друзья, друзья не разлей вода, друзья на всю жизнь… такие же верные и чуткие, как мы, твои любимые игрушки… и беречь их надо будет так же, как ты бережешь нас…”
Он вновь задумался о чем-то ненадолго, но вскоре словно бы очнулся от этих мыслей, повернулся к остальным игрушкам лицом и, подняв вверх обе свои лапы, провозгласил– сколько мог– торжественно:
“Давайте же…”
Все замерли, задержав на миг дыхание.
“Давайте же теперь споем все вместе, хором… споем какую-нибудь хорошую добрую песенку… чтобы Настенька всегда о нас помнила… и всегда нами располагала… И, как бы трудно ей порой ни случалось в школе, мы ведь всегда готовы прийти на помощь…”
Он замолчал, словно бы от избытка нахлынувших чувств, но тут уже мишка по его зову бодро затянул своим хрипловатым голоском:
“Белые, белые в декабре, в декабре,
Елочки, елочки во дворе, во дворе…”
И миг спустя все игрушки, взявшись за руки, принялись выводить старательно и слаженно:
“Кружится, кружится и поет, и поет
Праздничный, праздничный хоровод, хоровод!”
Господи! Как же давно Настя не вспоминала этой песенки! Губы ее от знакомых слов начали шевелиться сами собой– и вот уже она, забыв про все, запела тихонечко– запела вместе с одноглазым зайцем, с медведем из потертого плюша, потерявшим гриву львом и писклявой Анитой:
“Скользкие, скользкие в декабре, в декабре,
Горочки, горочки во дворе, во дворе.
Кружится, кружится и поет, и поет
Праздничный, праздничный хоровод, хоровод!”
Словно бы пелена какая-то упала у нее с сердца, растопив вечную мерзлоту памяти. Словно бы прошедшее время умалилось в короткий миг– случившееся давно стало происшедшим только что, мгновение или два назад.
Она вспомнила все. Вспомнила, как сама же, взяв без спросу мамины маникюрные ножницы, отковыряла зачем-то зайцу глаз. Как, подравшись с пришедшей в гости двоюродной сестрой Натальей, стукнула ее несколько раз Анитой– Натальин рев потом не могли унять до вечера, Анита же с тех пор перестала гугукать и закрывать при наклоне глазки… Вспомнила, как без всякой видимой цели выщипывала волосок за волоском хвост своему льву. И как его, истрепанного, вымазанного чернилами, с пропоротым насквозь боком, Настя выбросила на помойку собственноручно– в день, когда родители подарили ей большущую сверкающую глянцем заграничную коробку с набором игрушечных медицинских инструментов…
Какие-то предательские и в то же время сладостно-теплые слезы подступили к уголкам ее глаз, грозясь сей же час вырваться наружу. Хотелось немедленно сказать игрушкам что-то важное, доброе, извиниться за что-то, обнадежить, оправдаться– Настя принялась торопливо искать для этого нужные фразы и выражения, однако слова теперь отказывались ей подчиняться вовсе. Они выныривали откуда-то сами собой, возникали во множестве из ничего, клубились, роились, сплетались и расщеплялись причудливыми цепочками букв. Изумленная этим небывалым словесным парадом, девочка привстала со своего стула, подняла вверх обе руки, и вдруг…
…открыла глаза.
…Бабушкины ходики показывали десять минут девятого. В комнате было по-прежнему тихо: плюшевый мишка все так же недвижно соседствовал на дедушкином столе с Настенькиной давней фотографией, по-прежнему выставив в стороны лапы словно бы для объятий либо приветствия. Все было так же, как раньше, и лишь часовые стрелки да слегка затекшая от неудобной позы правая нога свидетельствовали о том, что спала Настя все-таки довольно долго…
4
А уже час спустя Настя бодро шагала по выбеленной улице. Снег, примятый за день многочисленными пешеходами, всякий раз откликался ее ботикам упругим и аппетитным хрустом– он словно бы пружинил слегка под ногами. Электрические фонари сыпали вокруг голубым ртутным светом, и в этом полусказочном свете на Настин меховой воротник оседали, кружась, редкие снежинки. Оседали и затем очень медленно таяли…
10.12.05–9.10.07