Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 11, 2007
Стихи печатались в журнале “Урал” (2007). В журнале “Волга – XXI век” публикуется впервые.
Не тоска – какое-то другое.
Словно на зеленом серебро:
плащик старомодного покроя
на пустом сидении в метро,
Сылва, где оранжевые клены
огоньками ледяных костров.
Очень-очень старые иконы.
Очень-очень поздний Гумилев.
НОЖИЧКИ
Доски слабые, как пиррихии,
мимо лесенки – на завод.
Расконвойники были тихие,
офицеры – наоборот.
Здесь на брагу меняли ножики,
самый страшный, горячий цех.
Круг четвертый, участок отжига:
нет ВэВэшников – нет помех.
Ну, давай: за градирней – в первую,
а потом рывком до трубы.
Вот и черные парни нервные:
бесы в робах, ничьи рабы…
В кабинете жара, как в Африке,
подполковник с похмелья лют:
“Что ж ты, сука, нажрутся гаврики,
твоего же отца убьют!”
И отдельно сынку начальскому,
толстомордому (это мне):
“Тоже хочешь на зоне чалиться?
Ты ж в приводах весь, шо в говне!”
Час на цыпочках, в стену рожами.
Словно рекрутов под ружье.
“Это я еще по-хорошему,
чо вам надо? Они ж зэчье!”
Ну, зэчье. Ну, дрались, филонили,
слышал, тырили аммонал…
но про Грецию с Вавилонией,
я все правильно понимал.
ПЕРВОМАЙКА
Плюс девять, август, гладиолусы;
финал неправильного лета.
Река Ирень как шкурка полоза.
Сырок, портвейн и сигареты.
Сырок, портвейн и одноклассники.
И сок в стаканчиках измятых.
Два года до эпохи пластика–
агония восьмидесятых.
Нырялки ровненькое лезвие,
коряга с мордой идиота.
“Олег, Андрюха, тоже лезли бы!”
Слабо”? – “Ну… типа, неохота”.
Год (10, 20). Берег скомканный,
рябины рыжеватый лак.
Стоишь дурною собачонкою,
все знаешь, а сказать – никак.
Вот разве так: с иного голоса–
“Был целый мир, и нет его”:
сырок, плюс девять, гладиолусы,
портвейн, нырялка. Никого.
15 ЛЕТ
В августе закаты – это стены;
черный воздух, словно черный блюз.
У помады вкус гематогена:
детский-детский, беспощадный вкус.
Все нормально. Это просто лето.
“Знаешь…” “Знаю”. Воздуха – на вдох.
Сдали б эти чертовы билеты…
галькой, золотистой, как горох,
громыхает местная Вуокса–
плотная, хорошая вода.
Элмонд из дешевого бумбокса,
Чайки, пластилиновые флоксы…
Хуже не бывало никогда
СТАНЦИЯ Ф
Рельсы тянут паучьи конечности
к страшным схронам в удмуртских лесах.
Третий год полдевятого вечности
на квадратных вокзальских часах.
Что тебе до коричневой станции,
где всех радостей (ну, кроме драк),
дискотека с мудацкими танцами
да такой же мудацкий кабак?
Столько лет каждый май, как вербованный:
“На Свердловский, плацкартный, с бельем”.
Первый шаг на перрон утрамбованный,
словно шаг в ледяной водоем.
Пиво с водкой в смешном балаганчике,
до июля – сплошные дожди.
Я назвал тебя самообманщиком?
Извини. Если ждется, то жди…
КНИЖКА В ПОЕЗДЕ
Омский сырок, одноглазая станция.
Восемь часов до Москвы.
Барнс отправляет Брамбилу во Францию:
В Шербуре время совы.
Здесь в Долгорукове (Галиче, Ярцеве)
Между нечистых снегов
Невероятен просеянный, кварцевый
Люмен морских облаков…
Только не надо за Родину, милые,
Только не надо. Пока…
Может, здесь шторы такие унылые.
Плотные. Ни огонька…
ПОМИНКИ
Ну, что припомнят, то припомнят.
Для сплетен, не для новостей.
Живя в бедламе из трех комнат,
держал котов, любил гостей.
Готовил нечто вроде плову,
уединения бежал.
В стишатах подражал Рубцову,
а кто ему не подражал?
Естественно, жена и дети
не позабудут, как, поддав,
рассказывал, что мы медведи,
а Вячеславович – удав.
Враги добавят, что покойный,
напившись, очень плохо пел.
Когда-то был довольно стройным,
однако быстро раздобрел.
Колол себе чего-то в вену,
но это так… сто лет назад.
О самом главном – как сквозь стену.
И хорошо. Я очень рад.
И.Д.
Почитай мне старого поэта
н спор, по приколу, наизусть.
Я уеду, утром я уеду,
повезу домой смешную грусть.
На перрон свердловского вокзала
выйду пьяным, как старик Ли Бо.
Бес в ребро: “Слабо начать сначала?”,
знаешь, бес, действительно слабо.
Допивая ром к Первоуральску,
фляжкой поцарапаю десну.
Докурю, устроюсь мало-мальски,
тихо, по-ежиному, засну.
Будет голос: “Солнца в высях нету
дымно там…”. Не сон, а западня:
ты читаешь старого поэта,
а комок – в гортани у меня.
* * *
Рыжий дворик, по детству измеренный:
девяносто шагов поперек.
Ты смеешься: “Чего как потерянный”?
Извини, это мой Рагнарек
Заскучала? Ну ладно, потопали.
Все равно никого из ребят.
Только тополя, страшного тополя
те же самые ветки висят.
Так бывает, точнее, случается:
Против воли, как дым по трубе,
проигравший всегда возвращается,
чтоб проигрывать только себе.
А из окон глядят победители,
бормоча лучезарную гнусь,
равнодушные, умные зрители…
Ветер что ли свистит: “Не вернусь”.
1984
Желтые автобусы. Красные трамваи.
Синие троллейбусы. Серые дома.
Много разных тряпочек к ноябрю и маю.
В Новый год на блюдечках сыр и пасторма.
Виктор Жлуктов с шайбою. Штрилиц в телевизоре.
Marlboro армянское. Позже – Cabinet.
Гости у родителей поминали Визбора.
Дядя Слава пьяненький изломал буфет.
Брат пришел у Серого. Что-то про афганскую…
Я запомнил умное слово “царандой”.
Лавки полосатые. Песни арестантские.
Мишки олимпийские. Папа молодой.
* * *
Ну, зачем понимать? Ты живи.
Мы и так будто кошки на крыше.
Пониманье оно на крови,
А взаимность – на сладенькой жиже.
Homo lupus – унылая роль!
Ты мне заяц, а я тебе – рыба.
Словно в Worde: печатаешь “боль”–
Предлагает “большое спасибо”.
Только верь. Все равно я совру:
Так легко, словно в воду с разбегу…
Мы летим как пакет по двору,
По июньскому колкому снегу.
ВАДИН БАТЯ
Уходил в сентябре, возвращался в апреле:
Не мужик: натуральный такой галеон.
Собирались, чего-то тагильское пели,
Три недели на майские – это закон.
А потом пел другое, нерусское, тихо,
И краснели глаза, как в спирту эозин.
Незнакомые – будто на беглого психа,
Кто свои: ну, такой вот прикольный грузин…
Чем все кончилось? Черт его знает, не важно.
Жизнь бродяг – поставщик проштампованных тем.
Кабы знал – не соврал бы, сказал, но однажды
Я ушел в сентябре со двора. Насовсем.
СТОЛОВКА НА ТОРГОВОЙ
Где столики, как кепки Мимино,
а выбитый порог похож на лодку,
усатые водилы пьют вино:
так на “Сорбенте” обзывают водку.
По-пацанячьи шлепает стакан
о пластик в твердокаменных чаинках.
У шоферюг отдельный балаган:
водилам не подносят на поминках.
Закусывают, суетно молчат.
Потом который модный, сухопарый,
“Чо, скока ему было? Пиисят?
Ну, так-то да, почти что и не старый”.
А после пятой лысый станет гнуть,
что, типа, к лету тоже околеет…
В окошке не светлеет ни чуть-чуть.
Ни на чуть-чуть в окошке не светлеет.
КУНГУР
Снег. Иерихон электровоза.
Сердце как в кошачьих лапах мышь.
Станция Кунгур – сплошная проза
или очень-очень белый стиш.
Выйти. Десять метров до буфета.
Ручки полустершаяся медь.
Бутерброд, сто граммов и конфета:
так на город ласковей смотреть–
осторожно, чтоб ни в коем разе
не заметил хитрый визави,
как на Олю Ким в девятом классе:
вроде бета-версии любви.
Медленно вдыхать каленый холод,
вспоминая то, что стало сном:
маленький сырокопченый город.
Точка невозврата. Плакать влом.
* * *
Думал, никогда и не читала
(Да-да-да, стишки – они для дур),
а вчера: “Зачем ты про вокзалы,
про Закамск и станцию Кунгур?”
Объяснять стишата – скулы сводит,
но пытаюсь навести мосты:
“На вокзалах что-то происходит.
Остальное так. Для красоты”.
НАБЕРЕЖНАЯ В ЗАКАМСКЕ
Реки разделяют города:
не напополам, неаккуратно.
Бьет горизонтальная вода
в край ступенек, словно в дверь парадной.
Словно в дверь парадной пьяный я
безнадежно, просто так, для понта.
Здесь река ни капли не змея:
ровная с песка до горизонта.
Реки – отражения ветров
на зеркальном шаре Кватроченто–
вообще всегда надежней слов
и прочнее многих аргументов.
Ласьвинская, где “здорово, друг”
означает пять минут до драки,
требует таких несложных штук,
честных, как глаза большой собаки.
* * *
Почта на окраине Кунгура.
Синим: “Не воруйте карандаш!”.
Под крылечком гемпширские куры,
Тридцать лет, а все один пейзаж.
И дедок с бровями де Фюнеса,
Суетный, что майская гроза:
“Я тут рядом… первый дом от леса…”
Спинжачок, дежурная слеза.
И давай за Кизел, семь на восемь,
Силикоз, разбитое плечо,
Слушаю, гляжу в окно на осень,
Улыбаюсь тихо, мне-то че?
Ну, добавлю. Сколько не хватает?
Да, понятно. Пьянство не порок.
Бабка заругает? – Хай, ругает.
Только вот не надо “Я бы мог…”
Я бы, ты бы… Да кому какое
Что у нас по жизни не срослось.
Было время липким, стало злое…
Свет в окошке, как в ботинке гвоздь.
* * *
…и эти собаки и жеваный склад, и забор,
что прячет завод от мохнатой реальности марта,
и камни – фрактальные копии маленьких гор–
и этот гараж, угловатый, как старая парта,
и крыши, и скрывший их жиденький солнечный мед–
частички района, Перми, ну, от силы Урала,
а мир ни при чем, мир спокойно без них проживет…
и капли по стали: “Так мало, так мало, так мало…”