Роман
Опубликовано в журнале ВОЛГА-ХХI век, номер 11, 2007
ЕЛЕНА ГЕОРГИЕВСКАЯ (псевдоним – Елена Красина) родилась в 1980 году в г. Мышкине Ярославской области. Училась в нескольких вузах, в том числе – в Санкт-Петербургском государственном университете. Жила в Ярославле, Санкт-Петербурге, Москве, Калининграде, г. Балтийске Калининградской области. В 2006 году окончила Литинститут (семинар прозы). Публикации – в альманахах “Дети Ра”, “Футурум Арт”, интернет-журнале “Пролог”, “Литературной учебе”, коллективных сборниках “Возвращение”, “Дыхание земли”, “Форма огня”, “День поэзии Литинститута”, ярославской периодике и др. Лауреат премии журнала “Футурум Арт”.
Шорт-лист “Ильи-премии”, лонг-лист “Дебюта – 2006”.
МЕСТО ДЛЯ ШАГА ВПЕРЕД
Роман
ЧАСТЬ 1
1
–Уже двадцать три года сидишь на моей шее! Хватит!
Юрий Савельев прошелся по комнате из угла в угол. Его сын Володя сделал вид, что не услышал сакраментальное заявление, и открыл потрепанный и местами порванный кошкой том Лобачевского.
–Женился… Развелся… Работу не нашел, так с дипломом и сел в лужу. Я же говорил, что ты сядешь в лужу со своим дипломом.
–Если бы ты сейчас был молодым, тоже неизвестно, какую бы ты нашел работу. У тебя в дипломе одни тройки.
–Ты, можно подумать, отличник!
–Чайник вскипел! – крикнула с кухни мать.
–А идите вы со своим чаем, – огрызнулся Володя и, хлопнув дверью, вышел на лестничную площадку. Вокруг валялись окурки и осколки бутылок. Мимо проползла, словно краб, хмурая уборщица. От такой жизни даже курить расхотелось. Володя постоял минуту-другую, рассматривая лестницу. Голос отца вывел его из небытия:
–Эй, послушай… Тебя к телефону.
–Причем межгород, – добавил он, когда сын неохотно взял трубку.
–Алло! – заорал кто-то знакомый, и связь прервалась. Потом послышались шипенье и треск, и связь снова прервалась.
–Это ты, Фил? – осторожно спросил Володя.
В трубке молчали; в углу скребла мышь. Мать на кухне чуть не опрокинула на отца электрический чайник.
–Да, я это, я, – все-таки последовал ответ. – Извини, в этом городе все делается через жопу.
Когда-то Фил Бортников и Володя учились на одном факультете Ярославского педуниверситета. Они вместе пили, играли в шахматы и ругали преподавателей. Через несколько лет Фил сам стал преподавателем в родном городе Л., куда вернулся работать по контракту с департаментом образования, а Володя, как уже было сказано, сел с дипломом в лужу.
–Все по-прежнему? – осведомился Фил.
–Все окей, – ответил Володя. – Вот, с отцом поругался.
Отец на кухне недовольно заворчал. Наверно, мать опять на него что-то опрокинула.
–Понятно. А я тебе нашел теплое местечко, и даже с жильем могу помочь. Школа, правда, не фонтан, но и не такой гадюшник, чтобы крест можно было ставить. Ты на родине точно нигде не устроился?
–Тут можно устроиться только нигде.
–Даже репетитором?
–Я же тебе сто раз говорил. Народ у нас темный: слов таких не знает. Да еще и бедный: ему это не по карману. Там жилье муниципальное?
–Хрен. Все муниципальные квартиры заняты со времен Хрущева.
–И на хрен мне зарплата, которая вся уйдет на квартиру?
–Я же тебе сто раз говорил, – сказал Бортников, тщательно передразнивая интонацию, – народ у нас тоже темный. Поэтому жилье сдает за копейки и без посредников. А так как приезжающий к нам народ в основном бедный, то с него грех взять лишнюю копейку. Себе же дороже: народ за требование этой копейки элементарно зарежет. Поедешь?
–Мне тут знакомая предлагала поехать в Инту, – стал набивать себе цену Володя. Сзади неслышно подкралась мамаша и замерла, скрестив руки на груди.
–Там чукчи. Оно тебе надо?
–До потери пульса.
–Ну, если хорошая знакомая, валяй. Но Л., вообще-то, ближе.
Мать ничего не расслышала про знакомую и разочарованно отвернулась. В комнату боком пробрался отец, жующий овсяное печенье. Володя сделал вид, будто не заметил эту парочку.
–Собирай манатки – и на электричку! – орал тем временем Фил. – Я знаю твоих стариков и знаю, как могут достать люди такого склада. Хотя, если ты все же наладишь с ними отношения…
–Это вряд ли. Но Ася хочет, чтобы я поехал в Инту.
–К черту Асю. Она все равно замужем. – Отец за спиной выразительно прокашлялся.
–Я тебе, мудак, добра желаю, – примирительно сказал Фил. – Ты сам просил тебе помочь. Ну, ладно, жду тебя сегодня в полночь или завтра в семь утра. У меня как раз жена смоталась, и скандала твои сумки и грязные джинсы не вызовут.
–Спасибо, блин, – растерянно сказал Володя и услышал в трубке гудки, а за спиной – шаги отца, направлявшегося на кухню за овсяным печеньем.
Как известно, студент педагогического вуза отличается от нормального студента по двум показателям:
а) в его учебный план с грехом пополам втиснуты предметы под названием “Педагогика”, “История образования”, “Возрастная психология” и, реже, “Дополнительная педагогическая профессия” в диапазоне от курсов медсестер до плетения макраме; в связи с предпоследним один молодой человек резонно заметил: “Если на поле боя ко мне подползет медсестра из педунивера, я просто застрелюсь”;
в) за ним периодически гоняется старая грымза под названием “куратор группы”, “заместитель декана” и т.п. и пытается навесить ярлык “профессиональная непригодность”; судя по манерам и лексикону преследовательницы, этот ярлык больше подошел бы ей самой.
Поскольку чаще всего эти старые грымзы – ярые гетеросексуалки, то юноши реже получают определение профнепригодных. Напротив, их берегут и охраняют, как ценные документы, и сдувают с них пылинки, как с нового выходного костюма; и самое страшное убоище в педуниверситете имеет шанс почувствовать себя лакомым кусочком.
Везде – кроме физвоса и физмата.
Так что курсе на четвертом старая грымза, с подачи старого куратора, объявила Володю “профнепригодным”, “разгильдяем” и, кажется, кем-то еще. Звучало это мрачно, имело иноязычные корни и напоминало медицинский диагноз. Володя собрался было в диспансер – проверять, но девушка, собиравшаяся за него замуж, удержала, потому что стукачей много и в деканате узнают, и здравствуй, отчисление, ведь диспансер психоневрологический.
Фил Бортников тогда уже не учился, а работал в одной из школ города Л., где все делается через жопу, и Володя играл в шахматы с преподавателем философии. Преподаватель знал философию чуть лучше, чем японский язык, но больше на физмате преподавать философию было некому. Он сказал старому куратору:
–Оставь ты мальчишку в покое. Голова у него работает, в шахматы хорошо играет, и английский у него похож на английский, а не на смесь ярославского с тарабарским. Ну, поставит он тебе бутылку, и успокойся.
Куратор успокаивался долго, потому что у него были виды на Володину девушку. Потом он с похмелья посмотрел на себя в зеркало и смирился. Не все коту масленица, хотя, конечно, хорошему коту и в декабре март. Володя получил синие корки и спьяну долго думал, что фиолетовый цвет ему нравится больше. Они с Ингой сняли жилье в Ярославле, но жить и работать было невозможно, а только разводиться. Володин отец, не лучший в мире инженер, долго ругался по этому поводу. Что регистрация отношений, когда нет ни общих детей, ни квадратных метров, называется глупость в квадрате, Володя знал и без него, и вовсе незачем было так орать. Мамаша, не лучший инженер, чем папаша, прибежала с кухни, потрясая чертежами, забрызганными подсолнечным маслом:
–Явился, чтоб на нашей шее… в рай въехать! Юра, скажи ему, чтобы ехал обратно.
Отец не сказал ничего нового и интересного, и Володя остался. С родителями было весело. Они его кормили и несли уму непостижимую чушь. Завод, на котором они работали, собирались закрывать.
Под шум электрички Володе вспоминалось дурацкое стихотворение Роберта Бернса, которое когда-то англичанка заставляла учить наизусть:
Now farewell light – the sunshine bright,
And all beneath the sky!
My coward shame distant his name,
The wretch that dares not die!1
Неплохо. В таком настроении только и устраиваться на работу, особенно в школу. Его никто не провожал (и слава тебе господи, подумал он).
2
Город Л., несомненно, отличался от других городов Ярославской области. Здесь не было основанных купцами библиотек, относительно крупных (хотя и закрывающихся) заводов, научно-исследовательских и каких бы то ни было институтов, национальных музеев, как в М., и церквей пятисотлетней давности, как в Р. Здесь не делали даже сыр. Здесь были только школы, штук семь или восемь. Много, не правда ли?
В родном Володином городе школ было не больше, но на этих школах он уже поставил крест.
Школа номер три не произвела на него впечатления.
Стоя в учительской навытяжку перед немолодой, с рыжей “химией” директрисой, он оправдывался:
–Конечно, у меня нет стажа, но я постараюсь соответствовать.
–У нас, конечно, школа не элитарная, но мы добьемся того, чтобы вы соответствовали. – Нина Львовна Корнеева критически оглядела нового преподавателя.
Перед ней стоял невысокий, но крепкий и статный молодой человек в черных джинсах и сером пиджаке поверх видавшей виды рубашки. Галстук он надеть не удосужился. Густые светлые волосы плакали по расческе. Кошмар!
–Мы всегда рады видеть молодых специалистов, которые остаются работать в родной области и не ищут журавля в небе, – с пафосом произнесла Нина Львовна.
–Мне предлагали поехать в Инту, – сообщил Володя, – но я отказался: там же чукчи.
–Какие же в Инте чукчи?
–Обычные.
–Там не чукчи, Владимир Юрьевич. Там люди.
–А чукчи, по-вашему, кто? Нелюди?
Вот как я ее отшил, подумал Володя. Сразу заткнулась.
Директриса смерила его полупрезрительным взглядом и выплыла из учительской. Володя присел на диван и огляделся. За столиком якобы красного дерева, уставленным цветочными горшками, общались две дамы, у одной из которых стаж был, видимо, лет около пятидесяти, а у другой – от силы лет пять. Обсуждалось творчество отечественных рок-групп “Мумий Тролль” и “Маша и медведи”.
–Тут показали “Мумий Тролля”, – оживленно рассказывала та, что с большим стажем. – 0-о-ой! Вот ведь как правильно назвал-то себя! Ведь и впрямь Мумий! Ведь и впрямь Тролль! Я так и говорю: “Ну и Мумий этот Тролль”.
Ее собеседница тихо, с уважением кивала.
–А Маша-то, Маша-то с медведями! – продолжала меломанка, в процессе жестикуляции едва не сбив горшок с алоэ. – Такую Машу только медведям и показывать. Во-во!
Разговор велся на фоне доносившихся из коридора душераздирающих детских воплей. Володя вздохнул и полез в карман за сигаретами.
–А курить здесь нельзя, – заявила полная женщина лет тридцати в темно-коричневом жакете довоенного образца. – Идите отсюда куда-нибудь… вон.
–Оксана Борисовна так называет туалет, – проронила молодая учительница, перестав тихо, с уважением кивать. Заколка у нее на затылке расстегнулась, и волосы упали на глаза, как в рекламе импортного шампуня. Толстуха с отвращением воззрилась на нее.
–Вы бы, Галина Алексеевна, помолчали, – посоветовала она. – Как хоть вас в таком виде пускают к детям?
Володя только сейчас заметил, что на шее у молодой училки пентаграмма, на плечах джинсовая куртка, а в каждом ухе по две серьги.
–Это еще ничего, – успокаивающим тоном заметила пожилая меломанка. – Вы бы на Машу-то, Машу-то с медведями посмотрели. Вас бы в один момент кондратий хватил.
Володя решил, что больше ему здесь делать нечего, и стал по стенке выходить из учительской. У выхода стояла директриса под ручку с высокой седой, с виду интеллигентной дамой в золотых очках. Когда Володя проходил мимо, Нина Львовна шепнула коллеге:
–Следите за ним, Клавдия Дмитриевна. Он мне что-то не очень…
Туалет был забит “под завязку”. Старшеклассники окружили почтенного лысого химика Леонида Ивановича и хором объясняли ему что-то про соляную кислоту. Володя пытался сообразить, что ему делать в этих гостеприимных стенах дальше, пока хрипловатый тенор не вторгся в его сокровенные мысли:
–Товарищи! Господа! Огоньку не найдется?
Лохматый тип в джинсах шагнул к Савельеву. Судя по щетине, это был явно не школьник. Но кто? Неизвестный протянул Володе узкую сильную руку.
–Алексей. Зарубин. Литератор, понимаете ли. Ваш отвратительный десятый “В” хотели дать мне под руководство, но – увы! – не судьба. Разбирайтесь теперь с ними, с выродками.
–Алексей Викторович, вам не стыдно? – буркнул физрук, похожий на старого злого быка, и выпустил в потолок струю дыма.
–Стыдно? Ха! А кто их вчера неандертальцами обозвал? Молчите? Хо-хо! А вы неплохо смотритесь с этой сигаретой. Вам в рекламном ролике надо сняться. “Мальборо” – вот что помогает мне сохранять спортивную форму даже в критическом возрасте!
–Ну, все, – сплюнул физрук, но его остановил высоченный одиннадцатиклассник:
–Андрей Петрович, вы же знаете, что он каратист, а все равно лезете.
–И буду лезть! Потому что я мастер спорта по легкой атлетике, и плевал я на их каратэ.
–Молодость, молодость, – прошамкал химик. – Ни себя, ни детей не понимают. Товарищи учителя! Если еще раз повторится нечто подобное…
–То я вызову милицию, знаем, знаем, – хмуро сказал физрук. – Старая песня о главном.
Тут наглый подросток обернулся к Володе.
–А ты кто такой? И что ты делаешь в нашем туалете?
–Ну, извините меня, – начал возмущенный Володя, но литератор опустил руку ему на плечо:
–Что ты с двоечником разговариваешь? Он того не стоит. У тебя все уроки? Пошли.
Они пили пиво на кухне у Алексея. В пепельнице мирно догорали окурки. Жена Зарубина, та самая девица с пентаграммой, как выяснилось, преподающая английский, листала дурацкий журнал “Cool Girl”.
–Иди, готовься, у тебя завтра открытый урок, – не выдержал Алексей. Галя, захлопнув издание, предназначенное для девочек старшего школьного возраста, подняла мутный взор.
–Видишь ли, darling2, я уже настолько пьяная, что у меня не хватит мозгов заняться более, так сказать, интеллектуальным трудом.
–Более, менее! Тебе завтра вставать в семь утра.
–Чего привязался? Мне вставать, не тебе. Ты-то до девяти будешь дрыхнуть, литролог.
Швырнув журнал, она тяжело поднялась со стула и покинула кухню. Кухня была изумительной красоты. Стол украшала скатерть из пепла, со стен свисали клочья бурых обоев, а пол вместо линолеума был выстлан окурками. Холодильник не работал, и Алексей переживал, как бы там не остыла водка.
–Однажды мы с родителями решили разменять квартиру, – сказал он. – Вот результат.
–А Галя откуда?
–Из Р. Обратно не хочет. Она хочет эмигрировать в Ирландию, чтобы пить там пиво “Гиннесс”. Галь, а Галь! Ты знаешь, что ирландцы не приветствуют появления женщин в пивных? Или тебе все уже по барабану?
Из-за перегородки не донеслось ни звука.
–Она в первый рабочий день пришла с опозданием на двадцать пять минут, – поведал супруг. – Ты можешь подумать, что она пришла трезвая, и глубоко ошибешься. С тех пор дети любят ее до потери пульса и бегают за ней, как лошади.
–А как начальство на это смотрит?
Алексей махнул рукой.
–Все знают, что Нине дают взятки. Преимущественно деньгами. И на эти деньги она покупает преимущественно коньяк. Но она умеет себя держать, и попробуй намекни ей на это. Галю она бы давно выгнала, но, во-первых, она знает, что я ей тогда подложу свинью, я на нее собрал кучу компромата. А во-вторых, выпускники нашего иняза в школу не идут. Я считал: за последние два года только один выпускник из города Рыбинска пошел в школу. Да и то через месяц сбежал и записался в семинарию по благословению местного попа – это чтобы в армию не загребли.
–А ты чего сюда пошел?
–Чего я? Во мне пропал литературовед. Эссеист. Преподаватель мировой художественной этой. Мне двадцать шесть лет, и я знаю, что мне полный абзац. Школа загубила. Школа проклятая, мать ее…
–Нечего на школу сваливать, – раздался голос жены из-за перегородки. – Не хватило ума поступить в аспирантуру – так и скажи.
–При чем здесь ум? – заорал Алексей, стукнув по столу пепельницей, из которой градом посыпались окурки. – Я не виноват, что у меня нет денег и что я не сын академика! А туда в том году только детки научных деятелей устраивались.
–Да что с тобой говорить. Как об стенку горох. – Послышалось щелканье, шипенье и голос Джима Моррисона:
Riders of the storm,
Riders of the storm…3
–Поосторожнее с директрисой, – сказал Алексей. – Это ведьма из ведьм. Баба Яга. Змей Горыныч. Кощей Бессмертный в юбке.
–То есть?
–Эта стерва сгноила учебное здание, выгнала из школы всех стоящих учителей, одни параноидальные дуры остались. Ты ей не понравился. Она будет тебя травить.
–А кто ей нравится?
–Ей никто не нравится, кроме себя. И она всех травит.
–В этом плане вы с ней похожи, – заметила Галя из-за перегородки.
–Неправда. Мне нравишься ты. Когда трезвая.
–Пошел к черту.
Алексей тихо засмеялся.
–А еще ты, – сказал он Володе. – Я сразу понял: свой человек. Во всяком случае, близкий по культурному уровню. Я, правда, всю жизнь ненавидел предмет, который ты преподаешь, но это не суть важно.
–Вот мудак! – ахнула Галя за стенкой и прибавила звук. Моррисон хрипло заорал насчет “break and throw to the other side”4.
–Да, она сейчас не читает “Сооl Girl”, – кивнул Алексей. – Она сейчас читает “Рlayboy”. Или “Работницу”…. что там еще в тумбочке eсть? Все, что угодно, лишь бы не готовиться к уроку.
–Да не веду я его вовсе, – сказал Володя. – Так, пришел на один урок.
–И как все прошло? – заинтересовался литератор, открывая об стол очередную бутылку. – И где открывашка, Галь?!
Галя ответила, что кое-где, на верхней полке, где некоторые животные занимаются нехорошими делами. Пытаясь замять семейный скандал, Володя стал рассказывать про первый рабочий день.
–Захожу. Обвожу взглядом помещение. Все стоят. Все в чем попало, стоят как попало и где попало. Один на полу, другой на столу, третий на стуле.
“Здравствуйте, – говорю. – Садитесь”.
Гробовое молчание. Сели. Один на стол, другой на стул, третий из жвачки шарик надул… Тьфу!
“Меня, – говорю, – зовут Владимир…”
Заканчивают хором: “Ильич!” Надо же, еще Ленина помнят.
“ Владимир Юрьевич”, – говорю я.
“А Юрьевич – это Лермонтов”, – заявляет чей-то ангельский голосок.
“Кто это сказал?” – вопрошаю громовым голосом.
Опять молчание. Хочу взять мел. Мела нет. Смотрю на стул в параноидальном страхе: вдруг булавку туда зафигачили. Булавки нет. Спрашиваю, кто дежурный и где мел и тряпка. Мне отвечают, что если дежурный и появится, то будет последней тряпкой, если пойдет за мелом.
Тогда я подхожу к раздолбаю, сидящему за последней партой, и говорю: “Сходи за мелом”. Он не идет. Тогда я тихо-тихо говорю ему: “Слушай, ты, я понимаю, что по мне не видно, как я могу врезать, но врезать я могу, а что по этому поводу скажет твоя мамаша, меня не волнует”. И он идет. И приносит мел. Не помня себя от радости, я начинаю что-то гнать и даже что-что чертить. Все портит мой комментарий:
“Вот, я провожу прямую с оси X на ось Z”…
И что тут начинается.
“ Соси икс! Ха-ха-ха! На ось зэт! Ха-ха-ха! Соси, ха-ха-ха, икс!”
До конца урока я пытаюсь сделать вид, что их нет, а есть только ось X. И ось Z. Помогает мало.
Со звонком я пытаюсь сбежать, но дорогу преграждает какая-то вульгарная размалеванная девчонка… Ты не знаешь, кстати, кто это?
–По-моему, они в этом классе почти все такие, – лениво ответил Алексей.
–С волосами, отбеленными перекисью.
–Ага, и корни черные. В десятом “В” так выглядит две трети девчонок.
–Она еще курит.
–Курят через одну.
–Ладно, в общем, она говорит: “Какой вы красивый, а вот физрук у нас страшный, как атомная война”.
А в углу стоят еще три, смотрят на меня и хихикают. Интересно им. Учителей не видали. Я замечаю, что рукава у меня по локоть в мелу: нашли из-за чего ржать, у самих зубы в помаде и тушь потекла. А на парней и вовсе глаза бы мои не глядели.
–А-а! – воскликнул Алексей, стукнув бутылкой об стол. – Это же Надька! Ну, тебе повезло. В прошлом году она была влюблена в меня.
–И… что?
–Конь в пальто. Тебе грозит только статья, а мне – и статья, и жена.
Слава богу, Моррисон орал так, что Галя из-за перегородки ничего не слышала.
3
–Нина Львовна, дайте мела.
Директриса подняла серо-зелено-коричневый взгляд. Вообще-то он был серый, это тени были зелено-коричневые. Савельев мешал ей вязать и одновременно смотреть латиноамериканский сериал, – а что еще делать в учительской во время окна?
–О, дайте, дайте мне свободу…
–Нина Львовна, я серьезно.
–Я тоже серьезно, Владимир Юрьевич. Пятый день в школе – и не можете достать мел. Он в кафедре, посмотрите сами.
–Там нет.
–Какой бишь у вас класс?
–Десятый “В”.
–А, эти могут взять мел, эти могут.
И директриса, уткнувшись в экран, стала громким шепотом считать петли. Впрочем, это было легче, нежели попытаться подсчитать количество актеров, снявшихся в вышеупомянутой латиноамериканской дребедени.
–Они его едят, – рассеянно заметил химик, вползая в учительскую; он накурился “ Беломора” и пребывал теперь в таком благодушном настроении, будто это была как минимум анаша.
–Кто? Что? – встрепенулась директриса.
–Мел едят. Детям не хватает кальция.
–Я ценю, – сухо сказала директриса, – вашу любовь к предмету. А в столовой, по-вашему, дети наесться досыта не могут?
–В столовой тараканы, – равнодушно заметил Леонид Иваныч. – В них нет кальция.
–Вы перешли Рубикон моего терпения! – объявила директриса, и вязальные спицы жалобно звякнули.
Но с химиком давно уже ничего было поделать нельзя. Ему было крепко за семьдесят, и его держали в школе по причине, известной только РОНО и Господу Богу.
Володя неодобрительно косился на ветерана просвещения. На то была уважительная причина (Володя еще не знал, что химику на территории школы позволено если не все, то, по крайней мере, больше, чем остальным, а выяснять с ним отношения было не принято). В столовой, где не было кальция, ежедневно подавали какую-то бурду без вкуса и цвета, но с таким запахом, что отдыхала даже директриса с ее жуткими духами “Красная Москва”. На пятый день Володя не выдержал, принес с собой перечницу и насыпал в тарелку перца. Тут его подозвал физрук с требованием оставить в покое способного к прыжкам в длину десятиклассника Лихачева. Он пожаловался, что Володя задает непомерные домашние задания (чего и близко не было), и это отвлекает от подготовки к соревнованиям. Володя попытался вспомнить, что это он такое в последний раз задал, но голова с похмелья совсем не работала.
–С претензиями по поводу объема домашних заданий просьба обращаться в департамент образования, – брякнул он.
Физрук скрипнул зубами, как демонический герой готического романа.
–Нет, вы определенно не понимаете. Лихачев очень способный мальчишка. Он у меня сегодня чуть ли не на два с половиной метра прыгнул. Учтите, что его рост – метр шестьдесят пять. Ваша алгебра его определенно нервирует.
–Нервирует? Да я сам сегодня на стуле на полметра подпрыгнул, хотя у меня рост метр семьдесят два, когда этот самый Лихачев мне подал вместо тетради по алгебре с домашней работой тетрадь по физике. А на обложке картинка. Нарисован мужик в пиджаке. Похож на меня. Действительно, способный мальчишка.
Но мы отходим от темы. Пока педагоги выясняли отношения, вездесущий Леонид Иваныч съел Володину бурду и громко поблагодарил повариху:
–Спасибо, Таня. Было очень вкусно. Я люблю приправу.
Володя вышел из столовой в отвратительном настроении и поднялся на второй этаж. “В учительскую, что ли, пойти?” – подумал он.
Зря он туда пошел.
Дело было в том, что отцу Васьки пришлось срочно посетить школу.
Васька плохо учился, особенно по литературе. Сей факт был весьма прискорбным и чреватым тяжелыми последствиями, потому что руководителем седьмого “Б” была Нина Львовна.
Итак, папаша приперся в учительскую, таща за шкирку провинившегося сына. Смахивал папаша скорее на неандертальца, чем на рабочего газокомпрессорной станции. Сдвинув кепку на лоб, он стоял перед Ниной Львовной и злобно посматривал то на нее, то на своего наследника.
–Ты как учишься? – спрашивал отец.
Васька молчал. И так все было ясно. Дома его ждал еще более серьезный разговор – если, конечно, выволочку можно назвать разговором.
–Говорит, его дневник хулиганы отобрали, – сообщил папаша Нине Львовне. – Как будто нужен кому такой поганый дневник.
–Да, это вряд ли… – усмехнулась директриса, но, спохватившись, сменила усмешку на прежнюю милую улыбочку. – А его одноклассник Ваня утверждает, что ваш сын сам порвал свой дневник. И это после того, что я с ним раз в неделю сижу после уроков.
–И не стыдно тебе, неслух? – рявкнул отец. – Видишь, паразит, как Нина Львовна с тобой измучилась? Ей даже платье постирать некогда, с тобой возившись!
Первым отошел от шока Васька. Схватив отца за рукав, он выволок его из учительской, и это было лучшее, что он мог сделать. Учителя на секунду повернулись к Нине Львовне, платье которой было последний раз постирано еще в комсомольской юности, и быстро, один за другим, слиняли. Они знали, что в противном случае их поведение будет чем только не чревато.
Будь Нина Львовна комсомольски юной, она бы, наверно, швырнула стопку тетрадей в окно. Или вслед учителям. Или еще что-нибудь подобное сделала. Но, увы, в смысле к счастью, Нине Львовне было отнюдь не семнадцать. Единственной ее реакцией была доброжелательная мысль:
“Что за дрянь мне продал Абдурахман?! Что это за коньяк, который, мать его, обязательно отстирывать надо?” (Накануне директриса в не особо трезвом виде опрокинула себе на подол целую рюмку.)
“Личность учителя является определяющим фактором успешности профессиональной деятельности, поэтому ее совершенствование – важнейшая задача любого педагога”, – писал профессор П.И. Крестовоздвиженский в своей книге “Введение в педагогическую профессию”, несколько лет назад насильно проданной Володе автором. Не купивший книгу профессора Крестовоздвиженского априори не имел морального права на сдачу зачета.
Володя повертел в руках это издание. Оно было в белой обложке, под заглавием красовался комментарий студента: “Краткое пособие, способствующее дремоте рассудка (Ушинский)”. Ниже было нарисовано кладбище, освещенное полумесяцем, и под ним надпись: “И никто не узнает, где могилка моя”. На титульном листе был портрет то ли Ушинского, то ли Крестовоздвиженского, окруженный гирляндой из черепов. Текст методички также изобиловал комментариями, например:
“Основатель педагогики Ян Амос Коменский был не только епископом, но и учителем в школе”. – “А епископом быть круче!!!”
“Не может быть учителем аморальный человек, не имеющий твердых убеждений”. – “Единственное, в чем я твердо убедился за годы учебы в педе, – что учителем мне быть нельзя”.
“Если в школе должны учиться все дети, то студенческий билет дается далеко не каждому”, – “а только тем, кто много платит”.
“Личность и книги Ушинского актуальны и по сей день”. – “Да, от них и сегодня тошнит”.
“И это все моих рук дело”, – мрачно подумал Володя. Боже, какими мы были наивными. Он поискал главку “Советы молодому педагогу”. Два последних слова были густо зачеркнуты и сверху написано: “любителю выпить”. Володя стал читать дальше:
“Пейте всегда в одни и те же часы, формируйте у себя привычку к алкоголю.
Планирование умственного труда позволяет пить четко и ритмично.
Знайте точно, сколько вам нужно выпить за сегодняшний день, но не забывайте о перспективе. Выпивание ящика пива (водки) планируйте по частям.
Полноценное пьянство – биологическая потребность организма. Недопивать – значит работать на износ”.
Зачеркнутые слова, над которыми был написан глагол “пить” в разных спряжениях, Володя не мог разобрать при всем желании. К тому же эта пародия показалась ему гораздо более актуальной, чем оригинал. Нечего сказать, потрудился для будущего, усмехнулся он: педагогику сдавали на первом курсе.
Что там еще интересного? Тест на профпригодностъ? Знаем, знаем, уровень педагогической направленности у нас средний. А, вот еще.
“Тема учителя, школы нашла широкое выражение в художественной литературе. Нельзя пропустить такие произведения, как “Первый учитель” Ч. Айтматова, “Уроки французского” В. Распутина, “Ночь после выпуска” В. Тендрякова, “Завтра была война” Б. Васильева. Две книги Симона Соловейчика “Час ученичества” и “Учение с увлечением” хочется рекомендовать особо для внимательного прочтения”.
Ну все, кранты, с тоской подумал Володя. Как хоть он тогда умудрился сдать педагогику и о чем книга Макаренко “Флаги на башнях” – он, кажется, еще пересказывал преподу ее содержание? Алексей Зарубин, пролистав крестовоздвиженскую брошюру, расхохотался:
–“Первый учитель” не читай, это устарело. У наших девочек учителя первыми уже не бывают. У них первыми бывают товарищи по старшей группе детского сада.
–Леш, ты можешь мне сказать что-нибудь, кроме пошлостей?
–Тьфу, как я забыл: моральный облик! А у меня другой мужик преподавал педагогику. Мы с ним пили в сквере пиво.
–О чем “ Флаги на башнях”, Леша?
–О чем, о чем, о фигне! Почитай лучше поэму Браунинга5 “Роланд на башню черную наехал”.
–А у тебя она есть?
–Нет. У меня есть “Тошнота” Сартра. Хочешь, дам почитать?
И вот уже два дня у Володи не было времени дочитать шедевр французского экзистенциализма. Вчера он был пьян, а сегодня явилась квартирная хозяйка.
Подъезд, в котором Володя снимал квартиру, находился глубоко во дворе, среди злобных собачищ и куч то ли их, то ли хозяйского дерьма. Сдавала жилье бойкая хамоватая пенсионерка с седыми усами, по словам соседей, раньше работавшая официанткой в местной пивной. Также соседи рассказали, что квартира не бабкина, а ее сожителя, с который она не состоит в официальном браке; налоги, естественно, никто не платит, и если придет милиция…
–Однажды пришли, – сказала дворничиха тетя Шура. Беседа велась на лестничной площадке, куда Володя вышел вынести мусорное ведро и был окружен шумною толпою, каждый из представителей которой стал промывать ему мозги со всей тактичностью и вежливостью жителя райцентра. – Жильцов на улицу, квартиру опечатали, а через месяц Соня опять сдает.
–Это безобразие, – сказал Володин сосед Иван Иваныч, пенсионер, ведущий здоровый образ жизни. – Я ее сожителя знаю. Заходил ко мне недавно, просил на опохмелку. А у меня, как назло, ни копейки: купил десять пачек зеленого чая, чтоб надольше хватило.
–И хоть бы квартиру-то нормальную сдавала, – сказала тетя Вера с первого этажа, – а то халайма халаймой. (У нее самой квартира была не лучше.)
–Простите, – сказал Володя, – что такое халайма?
Соседи сочли этот вопрос за непростительное проявление снобизма и разошлись. А вскоре математик сам имел честь познакомиться с официальным владельцем жилплощади. По возвращении с работы дверь ему открыл запойного вида тип. Комната была загажена, как общественный туалет; дверь ванной распахнута, что позволяло видеть развешенное на веревке тряпье из накануне открытого секонд-хэнда. Было видно, что здесь бухают, причем с утра. Володя, не долго думая, направился к телефонному аппарату, чтобы докопаться до Фила, подсунувшего ему такую фигню. Трубку взяла жена и злобно сообщила, что Бортников уехал в отпуск в Сочи; а кому он, собственно, так нужен? Володя сказал, что вместе с ним учился, а сейчас работает в параллельной школе.
–Фамилия ваша как? – осведомилась жена.
–Савельев, а что?
–На самом-то деле наверняка Абрамович или, прости господи, Шлипензон?
–Что?..
–Я знаю вас! Весь ваш масонский заговор! Филипп еще в Ярославле спутался с евреями. Но это ни ему, ни вам даром не пройдет!
И бросила трубку.
Володя не сразу понял, что у дамы шиза: слишком много всего сразу на него свалилось. К нему подкатил хозяйский сожитель.
–Слышь, парень, ты, это… не это, блин. Давай лучше бухнем.
Володя не успел предположить, что связывает этого человека с почтенной Софьей Андреевной, которая была лет эдак на десять старше. Софья Андреевна материализовалась из воздуха и гневно зашевелила усами:
–Это что такое, Коля? А? Я тебя ищу, ищу, а вы вот где пропадаете!
Из туалета вышел еще один гражданин средних лет, похожий больше на бомжа, чем на гражданина. Он с интересом уставился на Володю и Софью Андреевну.
–Ты мне не сказала, что пустила жильца, – с упреком сказал запойный тип.
–Ну вот, теперь будешь знать. Убирайте все и валите отсюда.
–Это, Соня, моя жилплощадь.
–Я и не говорю, что не твоя, просто я ее сдаю. Ты же сам ее не сдашь. На тебя любой съемщик посмотрит и даст деру за здорово живешь.
–Это вообще кто?
–Учитель. От Фильки пришел. Помнишь Фильку?
–Еще бы не помнить, – сказал Николай, – такую поганую сволочь.
Из последующего разговора стало ясно, что Фил Бортников, еще в бытность свою студентом, завоевал расположение официанток пивной на улице Карла Маркса, а вот с некоторыми завсегдатаями у него отношения не сложились. Володя почувствовал себя лишним и покинул квартиру, заручившись клятвой Софьи Андреевны: а) не выносить его вещи на лестничную площадку, даже если Николай очень об этом попросит; в) убрать Николая до его возвращения, и с) не закручивать махорку в листы из ученических тетрадей, которые он должен проверить к завтрашнему дню.
–Видишь, какой приличный молодой человек, – подытожила Софья Андреевна.
Осторожно закрывая дверь, Володя думал: “Придушить бы тебя, старая курва, и тебя, старый козел, в придачу”. За дверью квартиросдатчица и ее сожитель уже рассуждали, не слишком ли дешево берут за жилье.
Дожидаясь, когда Николай уйдет, Володя сидел на скамейке во дворе и читал “Тошноту” Ж.-П. Сартра. Книга ему не нравилась. Умственные и физические страдания героя не вызывали у него особого сочувствия. Скамейка была выкрашена желтой, наполовину облезшей краской. Мимо прошла кошка, не менее облезлая. На скамейке напротив сосед читал газету “Вестник здорового образа жизни”. Рядом с ним остановилась тетя Шура в темно-синем рабочем халате, заляпанном известкой.
–Что новенького, Иван Иваныч?
–Что у меня может быть новенького? Это у сволочей, которые там, наверху, каждый день что-то новенькое. Поставил бы их к стенке и расстрелял без балды.
Дворничиха вздохнула и села на край скамейки.
–И губернатор, – агрессивно продолжал сосед, складывая газету, – дурак дураком и уши холодные. Сдох бы скорее, жили бы себе, доживали спокойно. А то наговорит бочку арестантов и ничего не сделает.
Володя попытался сосредоточиться на шедевре французского экзистенциализма. Черта с два.
–Губернатор, конечно, хорош, – сказала тетя Шура, – но и народ у нас не хуже. Развели бардак и прибрать не могут. Я, как лошадь, с шести утра…
–Русские Вани – дураки, – согласился Иван Иваныч. – Жил в лесу, молился колесу, так и подохнет.
–Все в окурках, – сказала дворничиха, – везде окурки. Только подмету – глядишь, опять содом и гоморра. Деревья бы у нас так росли, как окурки.
–Угу, – кивнул Иван Иваныч. – И пенсия.
–До нее еще дожить надо.
–Ничего, вы, бабы, долго живете. А мужик – раз, два, и готово.
–Мужики пьют, курят…
–О, господи, – пробормотал Савельев, швыряя в урну окурок и поправляя очки. – Ну и бред этот самый эксгиби… то есть, экзистенциализм.
–Что? – раздался рядом женский голос. Володя захлопнул книгу и обнаружил на скамейке местную продавщицу Катю, не очень стройную и далеко не натуральную блондинку лет двадцати восьми. Его сразу затошнило. Не от Сартра. От Кати.
–В смысле? – переспросил он.
–Что читаешь, говорю? – придвинулась ближе сексуальная маньячка.
–Книжку одну. По педагогике.
–А-а… А там про это самое есть?
–Нету про это самое, – огрызнулся Володя. Доминошники из его подъезда считали Катю шикарной бабой, но он не находил в ней ничего особенного.
–Слушай, учитель, – сказала она после паузы. Пожилая пара уже зашла в подъезд, громко обсуждая государственную систему налогообложения. – У тебя курить есть?
–Тьфу! Я думал, что серьезное.
–Ну, не хочешь угостить бедную девушку – и не надо.
Володя стиснул зубы. Он считал себя выдержанным человеком, но на самом деле избытком терпения не отличался, потому и доставалось его ученикам на орехи за всякую ерунду. Сегодня, например, он выставил своим тинейджерам двадцать двоек, и пускай после этого директриса орет, сколько хочет, а худшая ученица Вика Семенова ревет, сколько влезет. А все из-за того, что проклятый старый химик вывел его из себя.
В общем, см. выше.
Продавщица посидела, повздыхала и ушла. Володя проводил ее откровенно ненавидящим взглядом, сунул осточертевшую книгу под мышку и отправился к Зарубиным.
Явился он не совсем вовремя. На кухне у Зарубиных творилось черт знает что. Пол был завален рулонами защитного цвета обоев. На столе стояли два стула, на одном из них мирно покоился чайник, на другом – Алексеев выходной пиджак, надеваемый два раза в год и все равно потрепанный. На третьем стуле стоял Алексей и, разглаживая свеженаклеенный кусок, орал:
И никто не хочет и думать о том,
Куда “Титаник” плывет!
Никто не хочет и думать о том,
Куда “Титаник” плывет!6
–Привет, Володя! А мы тут обои клеим!
–Я вижу. Мы – это кто?
–Мы. Я и Егор. Эй, Егор!
Из-за перегородки выполз мрачный детина в синей майке, судя по мутным глазам – поддатый.
–Слезай, Леха, – буркнул он. – Пошли пиво пить.
–Щас все брошу и пойду. Кстати, познакомься: это Володя.
Не двигаясь с места, Егор протянул свою медвежью лапу. Володя шагнул навстречу и чуть не угодил в кастрюлю с клейстером, из которой, как фаллический символ, торчала старая малярная кисть.
–А что жена не поможет? – спросил Володя.
–Она поможет, – усмехнулся Алексей, балансируя на стуле. – Ты что, ее не знаешь? Жену-то мою? Она к родне поехала, деньги выпрашивать. Причем я ей целый месяц намекал, чтобы съездила, но она поехала только, когда я взялся за ремонт. Сукина дочь!
–Слышь, Леха, – укоризненно сказал пьяный Егор, – разве так можно о такой красивой женщине?
–Можно! Говорю тебе: можно. Потому что она алкоголичка. Я женился на алкоголичке. С чем меня все и поздравляют уже третий год.
–Ну ладно, я пошел, – сказал Егор, с трудом пробираясь к двери. Она скрипнула, закрывшись.
–Сосед, – пояснил Алексей, спрыгивая со стула. – Достал уже, если честно.
–А меня-то как все достало. Куда можно сесть?
–На стул. А я сяду на пол. На первом курсе я спросил у приятеля: как ты думаешь, чем отличается неформал от гопника? Тот сказал: вот, допустим, стоит стул. Гопник сядет на него, а неформал – на пол.
–Благодарю вас, Алексей Викторович. Зная мои музыкальные пристрастия, вы тем не менее…
–Прости, прости. Entschuldiegen Sie bitte7. На что жалуешься? Рожа у тебя какая-то индифферентная, на мой субъективный взгляд.
–Осто…бало все.
–Что конкретно?
Володя помолчал.
–Я никого не виню, – начал он, облокачиваясь о холодную деревянную спинку стула. – Я все знал. Что буду теперь изо дня в день вбивать в головы всяким придуркам одно и то же, одно и то же, одно и то же!
–Ох, скандалист, бл…! А чего ты орешь-то на них? Им, думаешь, не надоело изо дня в день твоим греческим профилем любоваться? Они же дети.
–Ты прям, как Леонид Иваныч. – Володя вспомнил проповеди старого химика. – А на них надо орать. Когда с ними спокойно говоришь, они не понимают. Орут, дерутся, матерятся. Я не умею учиться и не умею учить. Я не виноват, что в нашем госунивере нет физмата, а только в педе. И что старый гондон не написал мне рекомендацию в аспирантуру и нашел профнепригодность к научной деятельности. И… Я вот смотрю на себя, а потом на других и думаю: чего вы все от меня хотите? Что я – Коменский, Монтессори?8 Макаренко? Тебе нравится общаться с малолетними преступниками – общайся, а меня не приплетай.
–Мне нравится общаться с людьми.
–Аналогично. Только с теми, кому больше семнадцати. Ну, что уставился? Я один такой, да? Найди мне хоть одного учителя от Бога! Хоть одного на всю область! Хоть десять на всю страну!
Алексей молчал. Его джинсы были измазаны клейстером.
–А знаешь, что говорят? – язвительно продолжал Володя. – Будто ты практикуешь какую-то новую систему обучения, это мне бабы в столовой сказали. Что ты сказал, будто наша одиннадцатилетка связана с классическими и современными достижениями художественной культуры. Это как понимать?
Алексей слегка улыбнулся и пожал плечами. (Сколько он выпил, перед тем как ляпнуть в присутствии баб про связь с культурными открытиями, он не вспомнил и на следующий день.)
–Бред какой. Нашим бл…щам нечего делать, вот и сочиняют невесть что. Мне на самом деле, вообще все по барабану, и я, между прочим, тоже не Макаренко.
–Почему тогда за тобой дети бегают? Стадами.
–Приходи ко мне на урок. Сам все увидишь. Давай лучше бухнем и не будем о всякой ерунде.
Он притащил из так называемой гостиной полуторалитровую бутылку пива и гитару; стул с выходным пиджаком был снят со стола, пиджак немедленно залит пивом, а один стакан разбит.
–Я знаю одну песню, – поделился Алексей, заметая осколки под стол, – она неплохо поднимает настроение. Очень, кстати, концептуальная песня.
Он взял гитару и спел вот что:
В сугробе пил пиво апостол Андрей,
А Спаситель ходил по воде,
И Андрей доставал из воды пескарей,
А Спаситель – погибших людей.
И Андрей закричал: “Я покину сугроб,
Если ты мне откроешь секрет!”
И Спаситель ответил: “Заткнись, долбо…б,
Никакого секрета здесь нет.
ПРИПЕВ:
Видишь, там, на воде,
белое вещество?
Оно бывает зимой,
называется лед.
Надевай коньки
и иди смелей
Кататься по льду, кататься по льду,
кататься по льду, идиот!”
“Но, Учитель, в коньках неудобно стоять,
Разъезжаются ноги по льду.
Объясни мне сейчас, пожалей на х.., б…,
Может быть, я в ботинках пройду!”
Онемел Спаситель и топнул коньком
По льду и махнул рукой:
“Ты совсем ох…л!” – и Андрей в слезах
Побрел с пескарями домой.
ПРИПЕВ.
Когда смолкли заключительные аккорды и послышались аплодисменты публики, дверь открылась сама собой, и на пороге появилось чудное видение. Это была Галя, лохматая, как ведьма, и пьяная, как сапожник.
–Здравствуй, милый, – улыбнулась она, держась за косяк. – Ты уже закончил ремонт?
Алексей положил гитару на кухонную плиту.
–Приходи ко мне все-таки завтра, – сказал он. – Сам все увидишь.
4
Ты заслужила только отповедь, гребаная система. Ты заслужила искреннее признание в искренней и глубокой ненависти. Пропади пропадом система! Достающая до печенок свободолюбивых, гладящая по головке слабовольных, приспособленцев и карьеристов, ломающая хребты и швыряющая рожей на асфальт; превращающая свежий хлеб в сухари, пиво – в касторку, а человека – в автомат Калашникова, при нажатии спускового крючка выдающий очередь нудных псевдоученых фраз.
Моя общеобразовательная школа научила меня лжи, пьянству и бл…ву. Мой университет научил меня, как можно и должно свои практические познания по части лжи, пьянства и бл…ва расширять и совершенствовать.
Спасибо вам, мои учителя!
Спасибо вам за то, что вы для меня не сделали. За то, чему вы меня не научили и вряд ли когда-нибудь научите. За то, что большинство из вас меня не любили, – вы не любите свободолюбивых, а только серых мышей или выскочек-карьеристов, играющих краплеными картами, но по системным правилам. Свободолюбивым система предлагает на выбор: шелковый шнурок или веревку.
Все.
Да, я смею вас попрекать. Да, я имею на это право, ибо теория ваша и теория вообще – сера. Мутная вода в помойном ведре обладает более насыщенным цветом, ей-богу! А вы – ловите рыбку в этой мутной воде. Только смотрите: вдруг однажды попадется вам рыбка дохлая и протухшая.
Вы забыли, что такое жизнь, уткнувшись в свои диссертации. Заснули, и вам снится научная собачья чушь. А когда вы проснетесь, как Рип Ван Винкль, и начнете, как лирический герой Пастернака, орать, высунувшись в форточку: “Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?” – вас поднимут на смех, и правильно сделают.
Так писал когда-то на обороте лекционной тетради по эстетике, где, по правде говоря, было больше лекций по стилистике, студент пятого курса филфака (ну, где же еще будут изучать стилистику?) Алексей Зарубин, после того как ему намекнули в учебной части, чтобы в аспирантуру он, хулиган и раздолбай, соваться не смел, потому что туда собирался сунуться внук профессора Петрова, хулиган и раздолбай Вася Иванов. Его, Алексея, законное место было занято; интересно, чье он сейчас занимает место, Макаренко недобитый, думал Володя, может, из-за него в школу не взяли какую-нибудь хорошую девочку, любящую детей, которая, конечно, не стала бы строить из себя черт знает что и припираться на работу в линялых blue jeans9, вполне годных на то, чтобы их воспевали американские рокеры всех времен и направлений, но вовсе не на то, чтобы красоваться в них перед подростками из русских провинциальных семей в общеобразовательной школе на уроке литературы!
Примерно так думал Володя, глядя то на грязно-бежевую стену, то в окно, за которым пьяный школьный сторож грозил кулаком трезвой собаке, мирно пасущейся возле клумбы с георгинами. Клумба да георгины – вот и все, что украшало здание школы в этот серый осенний день, да еще надписи на фасаде: “Цой, ты жив!” и “Янки, вон!”. Строгое и местами несправедливое отношение к действиям коллеги объяснялось тем, что у Володи в этот день было плохое настроение. Его можно было понять. В целом, он бы согласился с Алексеем, если бы прочел этот шедевр на тетрадном обороте. Разве необходимо для преподавания в школе знание таких понятий, как поле, кольцо и мнимые числа? Или, скажем, множества мощности континуума? А сколько из-за этого континуума в свое время было пролито слез и произнесено непечатных выражений! Как неистовствовал лысый очкастый преподаватель, как стучал указкой по кафедре!
И все для того, чтобы сидеть у окна и пялиться на грязно-бежевую стену и зеленую доску. А сколько за это платят, – но об этом помолчим, помолчим.
Тем временем ученики десятого “В”, толкая друг друга и посмеиваясь, смотрели на последнюю парту, за которой в одиночестве сидел их классный руководитель.
–Пришел, блин! За тобой следить пришел, Рощин!
–Карпов, не обнимайся с Лилькой, здесь твой классный.
–Решил узнать, так ли громко на нас орут другие, как он, или нет.
–Ха-ха-ха!
–Хи-хи-хи!
–Ну, тихо! – прикрикнул Зарубин, проходя к столу. – Это кто мне записку подложил? У, троглодиты!
Класс грохнул.
–Да заткнитесь вы! – Володя слегка насторожился. – Читаю. “Дорогой Алексей Викторович! Передайте Галине Алексеевне, что мы соскучились. Скоро придем в гости с пивом и закуской”. Чей почерк? Надя, твой? Так я и думал.
Он сложил записку и сунул в карман, откуда высовывалась хипповская цепь.
–Товарищи. Сегодня у нас на повестке дня “Гроза”. Что будем делать?
–Разойдемся по домам и ляжем спать, – подал голос Витька Рощин.
–Тьфу ты, господи. Более интересные предложения имеются?
–Прочитайте нам то, что написано в учебнике, и дело с концом, – ангельским голоском посоветовала Вика Семенова.
–С каким концом? – подтолкнула ее Надя.
–Ха-ха-ха!
–Хи-хи-хи…
–Алексей Викторович! А нам сегодня на медицине объясняли, как пользоваться презервативами! Они считают нас за детсадовцев младшей группы.
–А химик пролил свою дрянь на классный журнал. Дыру видали?
–Прям на твою двойку, Валера!
–Ха-ха!
–Алексей Викторович, расскажите про Моррисона!
–Про Сида Вишеса!
–Про Карлоса Кастанеду!
–А Вика Семенова говорит, что рок-н-ролл мертв. Можно, я ее за это…
–Скотина!
–Алексей Викторович! А мы учиться не хотим! Пойдемте с нами в пивную, хоть время проведем по-человечески.
Володя потихоньку начинал понимать, почему старшеклассники бегают за четой Зарубиных. За ним бы тоже побежали, если бы он угощал пивом и трепался про какой-нибудь рок-н-ролл.
Алексей небрежно пролистал учебник.
–Мне очень жаль, ребята, – с напускной бодростью произнес он, – но план есть план. Это не тот план, с которым косяки. Это учебный. Ничего смешного здесь нет. Итак, образ Катерины. Кто желает высказаться?
–Да все все знают, – сказал Юрка Мезенцев. – Катерина – идеал. Луч света в темном этом. Тихон – придурок. Кабаниха – плохая. Можно выйти покурить?
–Нет. Там Клавдия ходила, я видел.
–Она достала. Она поссорила мою мать с поварихой, мы в одном подъезде живем.
–Юра, по делу. Что ты сам-то думаешь?
–Ничего, – развел руками Юра. – Вообще ничего. Можно выйти?
–Нельзя. Слышишь, как физрук бубнит в коридоре? Сейчас попадешься ему и получишь звезды. Спортом надо заниматься, а то импотентом станешь.
–А можно, я быстро мимо него проскочу – и в туалет? – не унимался Юра, не обращая внимания на гомерический хохот.
–Покуришь после урока. Ты действительно ничего не думаешь? Жаль. Вот лично я считаю, что Катерина – дура.
Ни хрена себе, подумал Володя. Но ничего не сказал. Не его, не Володино это было дело. Он-то с грехом пополам помнил “Грозу”. Впрочем, “Войну и мир” он помнил еще хуже. В школе читал, разумеется, но читал по старой школьной традиции: про войну пропускал. Кто из какой пушки в кого стрелял, ему было ни секунды не интересно. Вот если бы там били морды, как в книжной версии боевика “Рэмбо”, – другое дело.
–Я полагаю, большинство из вас уже ознакомились с содержанием этого шедевра, – тем временем распинался Алексей, прохаживаясь по классу.
–А как же! Фильм смотрели. Только давно и советский.
–Тьфу! Я имею в виду текст.
–А у Ролана Барта говорится, что все – текст. Значит, и фильм – текст, – сказал Витька Рощин.
–Умник ты наш, – голос Алексея заметно потеплел. – Что ты там пишешь в тетради по химии – стихи? Не волнуйся, читать не буду. Очень надо. Сам раньше писал, потом надоело. Призвания, значит, не было.
Он опустился за стол.
–Я так понимаю, кому надо, тот прочитает. Нет, не стихи Рощина. Островского “Грозу”. Кому надо, тот прочитает задолго до того, как в класс припрется учитель и выдаст кучу белиберды по поводу данного произведения. Ну, что притихли? Принести вам завтра вырезки о “Гражданской Обороне”?
Алексей и Володя шли домой. Листья и окурки мягко устилали тротуар. Небо было светло-серым, тихим и ясным.
–Видишь ли, – оправдывался Алексей, пиная консервную банку, – я же, в сущности, не учу, я дурью маюсь. И мне весело, и ребятам. А эти дуры выдумали: система, система!
–Весело, понимаю. Только как они после этого веселья будут экзамен сдавать? Там знания о пьянках Сида Вишеса вряд ли понадобятся, а в классе будешь сидеть не только ты, а еще инспектор РОНО.
–Знаю! Третий год преподаю, в отличие от тебя. И спешу объяснить: экзамен по литературе, мой друг, будут сдавать не все, а те, кто захочет. А кто захочет, те все знают. Даже сверх этой идиотской программы… так бы и дал в хлебальник тому, кто ее составлял.
–Хорошо, а сочинение?
–Напишут как-нибудь. Мне, если честно, плевать. У меня с ребятами договор: они меня не подводят, и я их. Во время открытых уроков все идет как по маслу, поверь мне.
–Но, блин… надо же… это. Совершенствовать, что ли, учебный процесс.
–Вот и совершенствуй. Я не умею. И Галя не умеет. Она умеет пить, больше ничего.
–Ты вот говоришь: директриса ханжа, самодурка и прочее. А из другой школы вас бы, извини меня…
–Из какой – “другой”? Из московской – может быть. А тут замкнутый круг получается. Если она меня выгонит, некому будет работать. Если я уйду, останусь без места. Когда она найдет мне замену, то, конечно, постарается меня уволить, но я это так не оставлю. Я все могу: в суд подать, например. И вообще, что ты гонишь? Вон в сельских школах недоучки, отчисленные из педа, во время уроков на учительском столе верхом сидят! И бьют детей смертным боем! И никого никто не выгнал! А про Нину я говорил и буду говорить, что она мурло. Стендов кругом понавешала, устроила показуху для РОНО, а недавно на родительском собрании отмочила: детям требуется христианское воспитание. Водите детей в церковь. Сама-то она туда ходит? Фарисейка!
Алексей поскользнулся и чуть не хлопнулся в лужу.
–И то хорошо, – сказал он, успокоившись, – что хотя бы десятый “В” нормальный. С ними хоть поговорить можно. А десятый “А” – сплошные гопники.
–А кто первого сентября “вэшников” выродками обозвал? – напомнил Володя. – Че? А, да. Выродки, конечно, не спорю. Но в основном класс нормальный. Вот с одиннадцатым “Б” я измотался. Взрослые ведь люди, а слушают какую-то байду. Весь урок вчера доказывал, что “Гражданская Оборона” лучше “Spice Girls”.
–Те, кому надо, – сказал Володя, закуривая на ходу, – поймут, что “Гражданская Оборона” лучше, еще до того, как в класс припрется учитель и выдаст кучу всякой белиберды.
–Так ведь блин! – возвел Алексей глаза к небу. Бабы говорили, что у него красивые глаза, но Володя в этом ничего не понимал и, следовательно, не видел ничего особенного. – Я ж надеюсь заронить в сердца этих полудурков хоть чего-нибудь разумное, это самое и вечное. Хрен они в нашей глухомани, – он употребил другое слово, – найдут качественные записи Джима Моррисона. И выйдут в люди с менталитетом уровня ПТУ. А так у меня есть надежда, что, может, лет через десять и из этого стада выйдет хоть один приличный рок-музыкант.
Володя понял, что спорить бесполезно.
–Леша, – неуверенно произнес он, – а ведь Витька Рощин – дурак.
–Ни хрена подобного! Он просто видал в гробу твою алгебру, как я в свое время. Он пойдет на филфак, если не сопьется.
–Математика – царица наук… – из чувства противоречия начал Володя.
–… а арифметика – царица математики. Знаю. Гаусс сказал. А мне твоя математика даром не нужна. Мне, честно говоря, и без нее тошно.
5
“Из номера в номер данное издание продолжает проповедь православной морали. Ярким образцом проповеднического жанра является статья г.г. Волковой и Поповой “Этика и психология семейной жизни”, в которой авторы приводят примерный учебный план курса по этой самой психологии. Их (авторов) цель – “раскрыть зависимость прочности семьи от сохранения традиционных норм нравственности”. Итак, чему же собираются учить наших бедных старшеклассников?
“Добрачное целомудрие”, “рождение и воспитание детей как цель брака”, “семья – малая церковь”, “послушание и умение уступать”. Слыхали, скажете вы и будете правы. Как радуется, наверно, митрополит Сильвестр, глядя с небес на продолжателей его традиции.
В главе “Эстетика быта” упомянута, разумеется, рок-музыка и ее разрушительное воздействие на психику: растормаживание сексуальных и агрессивных инстинктов, потеря самоконтроля, снижение умственной деятельности и т.п. Тоже не ново. В течение тридцати с лишним лет различные специалисты печатают в журналах статьи о вреде рок-музыки, но молодежь тем не менее ее слушает. И ничего тут не попишешь.
В рубрике “Для бесед со школьниками” крайне интересна глава из книги преподобного Федора Дмитриева “Правда бытия”, выдержанная в слащаво-сентиментальном тоне и написанная “высоким штилем”. Современные дети, естественно, охарактеризованы как неблагодарные, грубые и чрезмерно увлеченные компьютерными играми. Ну почему, почему они не называют маму “солнышком” или “небушком”? Вопрос остается открытым.
Что касается гг. Волковой и Поповой, то они не успокаиваются на продомостроевской “Этике и психологии”: далее в журнале помещен еще один их шедевр – “Новое время – новые дети”, разумеется, авторы отмечают, что современные дети гораздо хуже, чем дети восьмидесятых. Но “песня совсем не о том”, а об отечественной детской литературе. Как ее будут читать дети состоятельных граждан, если Маршак, Олеша и Алексей Толстой выказывали в своих книгах презрение к богатым и сочувствие к бедным? Как уберечь детей от заражения опасными коммунистическими идеями? Ответа не следует. Следует продолжение. Интересно, что все-таки посоветуют Волкова и Попова несчастным родителям-миллионерам?
Кроме того, в журнале помещены полезные советы, как провести День учителя, День примирения и конкурс “Ученик года”, отучить школьников пить, курить и заниматься любовью и вылечиться от разного рода болезней с помощью народной медицины.
В общем, весьма похвально, скучно и нудно. И еще: не по себе становится, когда в голову приходит мысль, что есть же придурочные учителя, которые будут применять все это на практике”.
Алексей посмотрел на вышеизложенный текст, как обреченный на гильотину. Вообще это был доклад по очередному номеру журнала “Средняя школа”10 который он должен был прочесть на педсовете по поручению директрисы. Конечно, доклад должен был выглядеть несколько иначе, но в голову Алексею ничего другого упорно не приходило. То есть приходило, но ничего хорошего. Стоило литератору открыть журнал “Средняя школа”, как он мысленно (или вслух, если рядом были единомышленники или никого) разражался трехэтажным матом.
Он прикинул, что можно сочинить в свое оправдание и под каким предлогом увильнуть от участия в педсовете. Брезжил, типа, рассвет. Пивная бутылка была пуста, пепельница полна, занавеска на окне тысячу лет не стирана. Алексей взял ручку и опять начал писать:
“Совершенно невозможно общаться с директрисой. Орет, визжит; правда, когда приезжают из РОНО, мяукает льстивым голоском; в общем, позволяет своим связкам все звуки помимо воя. Мурло мурлом, хоть бросай все на фиг и езжай получать второе высшее, только денег на него нет. Вчера сказала, что у меня подростковое мировоззрение и чтобы я “снял джинсы”. Я не понял.
“Снимите, – говорит она, – и придите, как нормальный человек, в белом верхе и в черном низе”.
Мне аж плохо стало. Ага, говорю, приду.
Это называется “учитель-словесник”. Пришла вчера к Володе в кабинет математики, смотрит на компьютер и говорит: “А что такое “Windows”? И как их инсталлировть?”
А Володя, конечно, хороший парень, но порет такую чушь! И физмат он закончил зря: у него определенные гуманитарные способности. Вернул мне Сартра и сказал, что его роман “Тошнота” написан в состоянии маниакально-депрессивного психоза. Я всю жизнь так думал, но боялся сказать однокурсникам, чтобы не прослыть дебилом. А здесь говорить некому: все читают исключительно местную газету и методички по преподаваемому предмету”.
Алексей поставил бутылку под стол и отдернул занавеску. Рассвет, сука, все брезжил и брезжил.
Начинался педсовет.
Учителя расселись за столом, шурша юбками, цепляясь штанами за гвозди, торчащие из стульев, подкрашивая губы, переглядываясь и перешептываясь. Во главе восседала Нина Львовна, разряженная в пух и прах. Ожидался визит инспектора РОНО Тамары Васильевны Моченовой.
Нина Львовна зло смотрела на преподавателей. Хамье, идиоты, выгнать бы всех и преподавать одной по системе Монтессори. Однако на губах ее держалась милая улыбочка.
–Скорей бы опохмелиться, – тихо сказала Галя Савельеву. – Смотри: мой ненаглядный базарит с учительницей рисования. Час от часу не легче.
–Дорогая, все скоро закончится, – ответил Володя. Это была фраза из какого-то американского фильма, в котором непрерывно били морды.
–Володя, она ко мне привяжется. Без этого не обходится ни одно заседание. “Дорогая”… – словно спохватилась она. – Лешка меня лет двадцать так не называл.
“Вот паразиты, – засекла их Нина Львовна. – Мерзавцы. Провокаторы. Надо за вас взяться, да как следует. Вы еще у меня попляшете, молодые люди”.
–Я думаю, – пропела она, – нам надо начинать без Тамары Васильевны, чтобы не терять времени.
Тут-то инспектор РОНО и подоспела.
Ну и рожа, подумал Володя. Нос грузинский, глаза навыкате, из узла шпильки торчат, да в разные стороны. Таких надо в цирк отправлять – народ смешить. И наверняка она заодно с директрисой.
–Простите! Умоляю! – фальшиво зачастила инспектор. – Автобус запоздал. О чем у вас тут шла речь?
–Как всегда, ни о чем, – прошипела старая учительница истории. К счастью, Нина Львовна ничего не услышала.
Тамара Васильевна плюхнулась рядом с директрисой.
–Уф-ф… Устала. А вы? – она обвела подкрашенным взором учительскую.
–Все прекрасно, – изобразила восторг Клавдия Дмитриевна. – Мы гордимся своей усталостью. Без труда, как говорится, и рыбки не выловишь.
–На повестке дня у нас несколько вопросов, – начала директриса. – Но суть их сводится к одному: улучшение образовательного процесса.
Алексей недовольно поморщился.
–Господа учителя! Я понимаю, сейчас демократия. Однако некоторые из вас приходят в школу ну совершенно в неподобающем виде. Пиджак Леонида Ивановича стал притчей во языцех. Джинсы Алексея Викторовича… Как человек тактичный, я не буду продолжать, но все же напомню: вы постоянно упрекаете учеников в неряшестве и разболтанности. А с кого они берут пример? С нас, педагогов! Хипповские цепи, распущенные волосы и ужасающие балахоны не возникают из воздуха. Поколение девяностых растет в тяжелых условиях, и наша задача – привить им интерес не к року и рэпу, а к глобальным духовным ценностям и патриотическому движению.
–Вы абсолютно правы, – кивнула Тамара Васильевна, расправляя юбку. – Рок мешает стимулировать учебный процесс и отрицательно влияет на здоровье.
–Но, послушайте! – встрял Алексей. – Если мне удобно ходить в этих джинсах, то что мне – вешаться?
–Ах, идея суицида! – поморщилась директриса. – Сегодня вы высказали ее на педсовете, а завтра преподнесете детям. А потом в газетах появляется весьма печальная статистика: число подростковых самоубийств увеличивается.
–Да не о суициде я! О джинсах.
–Да, слышал, – откликнулся полусонный химик. – Один восьмиклассник удавился собственными джинсами. Прискорбный факт. Верно, Оксана Борисовна?
Оксана Борисовна и Наталья Абдурахмановна шепотом переругивались. Тем же занимались и физрук с учительницей истории. Клавдия Дмитриевна занималась тем, что поддакивала директрисе и в тон ей охала и вздыхала. Окружающий мир отражался в стеклах ее очков, как в кривом зеркале.
–Дети гибнут! – закатила глаза Нина Львовна. – Пора прекращать тлетворное влияние Запада! Вы согласны, господа? – осведомилась она ледяным тоном. Все молчали. Тогда Нина Львовна торжественно провозгласила:
–А теперь мы попросим нашего коллегу Алексея Викторовича Зарубина зачитать доклад на тему “Энный номер журнала “Средняя школа”.
На лестничной площадке Володя обнаружил Катю. Скрестив руки на объемистой груди и потупив взор, она выслушивала гневную отповедь дворничихи:
–Не соседка, а позор! Чего ты сюда явилась? К нему? К нему не надо, у него высшее образование.
–Тетя Шура, – деликатно, как он считал, вмешался Володя, – можно, мы сами разберемся?
–Разбирайтесь, – махнула рукой дворничиха. – Ты за квартиру-то заплатил, разборщик?
–А как же. За сто лет вперед. Всю зарплату потратил.
–Вот незадача. К себе пойдешь – загляни к Иван Иванычу и плюнь ему от меня в морду. Опять спитую заварку из окна выплескивает, весь двор загадил, старый лентяй.
Володя оттащил Катю в сторону и поднял ее лицо за подбородок.
–Итак, аргументируй причину своего визита.
–Чего?
–Какого хрена ты здесь делаешь?
Катя была не совсем трезвой, совсем трезвой ее не видел никто и никогда. Она возмущенно ответила:
–А что мне, ждать, когда ты сам явишься, что ли? Больно нужно, ко мне вон директор магазина обещал в субботу зайти, я и то не жду, а про тебя и говорить нечего.
–Так вот, – сказал Володя, отступая на шаг, – не только не жди, но и… не это. Забудь о моем существовании!
–Педагог долбаный! – понеслось вслед. – Недаром дети такими ненормальными растут! У, рожа!
К Иван Иванычу он заходить не стал, пошел старик к черту. Он снял пиджак, лег на кровать и задумался о своей проклятой судьбе. Вечно все не так, все наизнанку. Вечно нет денег. Вечно не везет с женщинами. С проклятой судьбой надо было что-то делать.
То, что ему не везет с женщинами, Володя вбил себе в голову, очевидно, из мазохистских соображений. Иначе это объяснить было нельзя, поскольку это не совсем, мягко говоря, соответствовало истине. В природе встречаются и прямо противоположные заблуждения, например, многие толстомордые лесные убожища воображают, что им везет с женщинами, а на самом деле им всего лишь везет с деньгами. Он достал из холодильника бутылку пива и стал вспоминать, какая Инга была сволочь и стерва.
…Он сидел у однокурсника в общежитии, пил пиво и слушал “Аэросмит”, когда дверь неслышно открылась. “Ну и бардак у вас, молодые люди. Уберите со стола консервную банку”. Володя обернулся, и все вокруг заплясало и покрылось зелеными пятнами.
“Охренел ты, что ли? – накинулась на однокурсника высокая девушка с короткими золотистыми волосами. Она носила очки в легкой оправе, черные брюки и такого же цвета блузку. Все это вкупе с педагогическим пафосом, понапрасну растрачиваемым на пьющих однокурсников, считалось университетским хорошим тоном. – Пьете и не закусываете!”
“Инга, – устало пробормотал однокурсник, – это Володя. Из параллельной группы. Пожмите друг другу руки, и я ложусь спать. Я сегодня что-то не в себе”.
А Володя был пьян в умат и смотрел на нее, как на мебель. Невзирая на это, ему повезло: за ним потом года три убирали бардак; а если бы Володин педагогический талант был равен его таланту устраивать бардак, то Макаренко и Коменский восстали бы из могил, чтобы лично засвидетельствовать ему свое почтение.
6
Встав с утра пораньше, умывшись и побрившись, Алексей вспомнил, что сегодня суббота, и злобно выругался: совсем крыша уехала. Вспомнив же, какую псевдообъективную импровизированную чушь ему пришлось представить на педсовете под видом доклада, он выругался с еще большей злостью и швырнул бритвенным станком в сидящего на стене таракана.
Тут зазвонил телефон, и преподаватель литературы несколько примирился с фактом своего раннего пробуждения. Все равно этот звонок его бы разбудил; наверняка мамаша какого-нибудь малолетнего дебила, потому что все нормальные люди знают: в субботу в восемь утра беспокоить его не рекомендуется.
–Алло, – сказал он, подразумевая: ну, чего надо, выкладывайте быстрее и вешайте трубку.
–Алло, – ответило ему прокуренное меццо-сопрано, подразумевая: это я, Машенька.
Алексей на секунду застыл с трубкой в руке.
–Когда ты уезжал, ты дал мне свой новый номер и сказал: “Если тебе что-нибудь понадобится, приходи на почту и звони мне”, – упрекнули на том конце провода.
–А больше ничего я тебе не говорил? – полюбопытствовал Алексей. – Мол, если тебе понадобятся мои бабки, то приходи и возьми их? У меня тяжелое материальное положение, и я хочу спать.
–Приезжай, поспим, – фыркнула Маша. – Да я шучу, шучу. У меня серьезные проблемы: надо практику проходить. Так как я из другой области, меня могут отправить куда-нибудь не вброд грести куда, потому что я там с моим поганым характером что-нибудь натворю и останусь без диплома. У меня жизненный кризис, sweet child of mine.
Кажется, так называлась песня “Deep Purple”. Или, того хуже, “Led Zeppelin”11.
–А у меня – хроническое недосыпание, – ответил Алексей. – А если твой жизненный кризис заключается все в том же, что и два года назад, то это уже не кризис, а дурная привычка.
–Леш, я серьезно. Буду набиваться к вам на практику. Меня как иногороднюю все равно в тмутаракань могут запихнуть, х. еславских школ на всех не хватит.
–Это не телефонный разговор.
–Тогда приезжай.
–Ладно. Так и так хотел в “Лестнице в небо” пару нормальных кассет купить. Потому что здесь только блатняк и Алла Пугачева.
Алексей бросил трубку и прошел в спальню. Галя и не думала вставать: она уткнулась лицом в подушку. Алексей присел на корточки и смахнул с ее лба прядь темно-русых волос.
–Пошел к черту, – прошипела супруга. – Даже в выходной поваляться не дашь.
–У Володи скоро день рождения. Что ему подарить?
–Твой одиннадцатый “А” под руководство.
–Не издевайся. Бедный парень с десятиклассниками еле справляется. Они его называют “наш мудак”. Ну и молодежь, блин, пошла.
–“Молодежь”… А мы кто, старики, что ли?
–Эта школа кого угодно состарит. Разве нормальный человек будет работать в этом мышовнике, этом клоповнике, этом гадюшнике? Ладно, я поехал.
–Куда? – Галя, тряхнув головой, привстала на кровати.
–В Х…еславль.
–Зачем?
–За всем! Новое пособие по литре нужно – его нет. Кассет новых нет. Свитер у меня на зиму – полное говно!
–А здесь ты не можешь купить свитер?
–Я на днях весь рынок на площади обошел. Все до одного свитера – полное говно!
–Только деньги тратить, – пробормотала Галя, почти сраженная столь веским аргументом.
–Надо тратить, пока есть, потом пропьем, и ничего не будет.
–Купи там Нину Хаген12.
–У меня уже аллергия на имя Нина. И она так же орет.
–Ни хрена, – возразила Галя. – Наша директриса орет громче. – И снова уткнулась лицом в подушку.
Довольный таким поведением жены, Алексей отправился в гараж и вывел оттуда старый, забрызганный грязью мотоцикл. Примерно через час грязью был забрызган не только мотоцикл, но и Алексей.
Шел омерзительный мелкий дождь. Около старого, продуваемого всеми ветрами здания из красного и белого кирпича (если быть точнее, грязно-бурого и грязно-желтого; не правда ли, пленительная картинка, любезный читатель?) стояли пьяные парни без зонтов и вели интеллектуальную беседу в стиле “ты меня уважаешь?” Один из них курил анашу. Это были будущие преподаватели физической культуры в школе.
Завидев их, чувак в грязной пятнистой одежде и сапогах испугался и поспешно скрылся в другом общежитии, принадлежавшем военно-финансовому училищу, поскольку сам был его курсантом. Будущим доблестным защитником отечества то есть.
На этом фоне и появился мотоцикл “Ява”, с которого соскочил молодой человек в потертых джинсах, косухе и шлеме. Встав в каратистскую стойку хидари, он приложил ладони ко рту и заорал:
–Ма-ша! Ма-ша! Ма-ша!
Физкультурники в подъезде переглянулись. С годами у них выработалось определенное чутье на людей, и они сразу поняли: этому парню все по фиг. Над таким трудно одержать моральную победу, а ведь это, как учил тренер, самое главное. Вот если бы они подстерегли его ночью, с ножами, далеко-далеко от ближайшей мусорской… но какой смысл сейчас об этом думать? Обменявшись еще парой ничего (хорошего) не значащих фраз, студенты вернулись в буфет общежития и продолжили пьянку.
7
Безусловно, пить в общаге – это дурной тон, особенно в общаге периферийного вуза, которая сама по себе черт знает что. Даже если вуз находится в самом центре России, как неоднократно упоминаемый нами педуниверситет, – ибо не место расположения красит вуз, а моральный облик его администрации, который когда только не оставлял желать лучшего.
Общежитие периферийного педуниверситета – это коммунальная система, с грехом пополам управляемая комендантом и энным количеством его (ее) вечно пьяных заместителей. Функции коменданта (чаще – комендантши) обычно сводятся к:
а) распиванию спиртных напитков на рабочем месте в компании сотрудников общежития либо университета;
в) периодическим проверкам санитарного состояния комнат, это выглядит так: дверь с треском распахивается, в комнату вламывается злобная комендантша с бесплатным приложением в виде сотрудницы СЭС и вопит что-то вроде: “Фу, девочки, у вас пахнет псиной!”; “Фу, мальчики, у вас пахнет кошатиной!”; “Фу, девочки, уберите из комнаты всех посторонних мальчиков!”
с) выселению из общежития отчисленных студентов – то есть, не особо трезвая комендантша гоняется за несчастным по всем этажам, потом вбегает в комнату, срывает с постели казенное белье и начинает запихивать вещи неудавшегося педагога в первую попавшуюся сумку с криками: “ Уматывай! Уматывай!”
d) угрозам типа: “Кто у нас тут живет по трое?! Со следующего года все будете жить по четверо!”; “Убрать кошек из общежития, это антисанитария!” (Если бы с той же активностью боролись с наличием тараканов, то их бы давно не было как класса.) “У кого сегодня найду кошку – на того завтра будет приказ об отчислении!”
е) наплевательству на проблемы всех студентов в целом и каждого студента в частности.
Helas! B Лету канули шарашки из соцреалистических романов и кинофильмов – монастырские кельи на пять-шесть девиц, наивных, романтичных, полных сил и желания строить светлое будущее (правда, лучше бы эти силы были потрачены на постройку хотя бы одной мало-мальски приличной педуниверситетской общаги). Но где прошлогодний снег?
Давайте же полюбуемся Seenswurdichkeiten13 общажного быта, обратим внимание на то, какие условия в девяностых годах (а кое-где – и по сей день) были созданы для будущих Сухомлинских. Впрочем, большинство выпускников педуниверситета больше смахивали на Руссо, с той разницей, что тот своих детишек сплавил в воспитательный дом, после чего написал “Эмиля, или О воспитании”, а наши педагоги на своих детей всего лишь забивают десять ржавых гвоздей одновременно или тиранят их, как в колонии для малолетних преступников, после чего благополучно делают доклады, зубрят методички или галиматью того же Руссо.
Допустим, утро. Во-первых, цитирую: кто раньше встал, того и тапки. Во-вторых, если, надев эти тапки, вы пойдете в туалет, ваш путь будет чрезвычайно долгим и трудным. По прибытии вы обнаружите, что стекла выбиты, ветер свищет изо всех щелей, по полу разбросаны клочки бумаги, а на унитазе сидит кошка и жалобно мяукает. На обратном пути будьте осторожны: чего доброго, встретите пьяную уборщицу, которая может поздороваться с вами следующим образом:
–Опять все испоганили, паразиты, пьяницы, алкоголики! Управы на вас нет.
Спасшись от грязной швабры, вы решаете приготовить что-нибудь поесть. Что-нибудь – это хорошо, но вот из чего? Наконец, побросав в кастрюлю вчерашние картофельные очистки, вы идете на кухню. Очередь у плиты – как за водкой. Скромно пристроившись в конце, вы слушаете диалог из пьесы абсурда:
–Молодой человек, не прикуривайте от моей конфорки.
–Наташ, а Наташ! Пойдем в душ.
–Опять всю плиту залило.
–Саша, у тебя зажигалки нет?
–Я гений.
–Достоевский – идиот.
–Парадигма – совокупность лингвистических единиц, объединенных по общему признаку или вызывающих одинаковые ассоциации.
–У кого суп убежал, я не знаю, но я все выключила.
Если же вы на кухне забудете что-либо, например, вилку-ложку-ножик-пачку сигарет, то сто процентов, что к моменту вашего возвращения это уже приберут к рукам.
Опоздав из-за приготовления пищи на занятия, вы бежите вниз. Внизу сидит пьяная вахтерша и орет, что вы левый (-ая); что она вас раньше в общаге не видела, давай пропуск, а то не выпущу, а уж если и выпущу, то обратно точно не впущу. В поисках пропуска проходит еще полчаса. Идти на пару бессмысленно.
После занятий можно посетить вышеупомянутый душ. Но лучше не нужно. Во время вашего омовения обязательно случится непредвиденное:
а) вместо горячей воды польется холодная, и наоборот;
в) вода вообще перестанет течь;
с) в душ войдет пьяный сантехник и заявит: “Вы тут мойтесь, а я пока кое-что починю”. В ответ на ваше возмущение он скажет, что особ противоположного пола он неоднократно имел честь лицезреть, поэтому его ничем не удивишь.
Вечером, что едва ли возможно, вы пожелаете учить уроки. Но едва только вы возьметесь за учебники, как:
а) соседи оккупируют все имеющиеся в комнате столы и примутся усердно строчить какую-то дрянь, которую они должны завтра сдать научному руководителю. При этом они так завалят столы материалами для работы, что к ним (столам) и не подступишься;
в) в комнату вломятся пятьдесят человек с бутылками наперевес и предложением “отдохнуть”; как тут устоять?
с) вломится староста крыла (официально назначаемый стукач) с требованием пойти на… субботник. Так как грязи в крыле больше, чем идиотов в отечественном правительстве, субботник затянется, и плакали ваши уроки;
d) вломится зам коменданта и с ехидной улыбочкой сообщит: “На тебя опять аморалку написали. Добро пожаловать на студсовет с объяснительной”. К слову, студсовет составляется администрацией из самых отпетых стукачей.
Ночью, когда вы, наконец, решите по-настоящему отдохнуть, каким-нибудь алкашам приспичит искать себе пристанище, и в какой бы комнате вы ни ночевали, дверям и вашим барабанным перепонкам придется плохо. Едва успев сомкнуть глаза на рассвете, вы будете разбужены стуком еще более громким, чем предыдущий: на сей раз нагрянула паспортная проверка. Придется полчаса пролежать, затаив дыхание, прежде чем ревизоры оставят бедную дверь в покое. Разочарованный паспортист направляется к другой двери, а зам коменданта тем временем расхаживает но коридору и орет:
–Иванова, ты что, совсем ох. ела? Опять твои мужики стекло в умывалке выбили! Отчисления захотела, б…? Ох. евшая кобыла, б…!.. Петров! Ты чего вчера Сидорову фингал поставил? Кто тебе разрешил? Всех на х.. выгоню, б…!
Мы умалчиваем о торговле травой; ежедневных драках всех со всеми как живой иллюстрации высказывания философа Гоббса14; прогулках по общаге местных мафиозных шестерок и периодическом появлении ментов “в связи со всем этим, вместе взятым”, ибо тогда это будет не краткий очерк, а социологическая диссертация на сотню страниц. Конечно, были граждане, которым если не во всем, то во многом нравилось жить в таких условиях: законченным мазохистам, совсем уж неприхотливой деревенщине, которой хоть ссы в глаза, и малолеткам, только что сбежавшим от родителей. Веселье малолеток длилось вплоть до первой сессии, потом они начинали понимать, каково готовиться к экзаменам, когда на твои конспекты сыплется с потолка штукатурка, у соседа по комнате попытка суицида, за другим соседом по комнате в этот момент приходят менты, соседи снизу стучат шваброй, слева врубили на полную мощь хэви-метал, а справа – русскую попсу.
Кстати, пытаться покончить с собой на территории педуниверситетской общаги не рекомендуется: если вас спасут, то вскоре после этого в девяноста процентах случаев отчислят. Потому что попытка суицида означает пресловутую профнепригодность. Разве можно психически неуравновешенного человека отправлять к детям?
Так что играйте. Много вы за свои школьные годы видели психически уравновешенных учителей? А у них у всех дипломы. Если они и пытались в свое время прыгнуть из окна, то уж никак не из окна общежития. Делайте вид, что у вас не депрессия, а раздумья по поводу образовательной реформы. Не маниакальный психоз, а стремление всех немедленно просветить. Не истерия, а педагогическое рвение. Учитель – всегда актер, как заметила одна моя знакомая учительница, которую очень трудно было назвать психически уравновешенным человеком.
А самое главное – не орите в присутствии преподавателей вуза, что вы не любите детей, даже если вас от этих детей тянет блевать, как от двух бутылок водки, выпитых в одну харю. Вам же нужны синие корки? А если нет – бросайте эту помойку к чертовой матери. В стране великих идей сухомлинские всегда найдутся, и нечего вам занимать в университете априори отведенные для них места.
Итак, в ответ на ор из окон высунулись три девицы: одна – толстомордая и курносая, другая – очкастая и с волосами серо-мышиного цвета, третья – еще более-менее, но глубоко поддатая и с бутылкой “Ярпива” в руке. Все три были разочарованы: одна ждала армянина, торгующего фруктами на рынке, другая – курсанта военного училища, а третья – принца на белом пне. Алексей тоже был разочарован. Плюнув на мотоцикл, который в два счета могли угнать, он поднялся по серой каменной лестнице и вошел в общагу. Тускло горела сорокавольтная лампочка. Старуха-вахтерша дымила сигаретой в обшарпанной кабинке. На столике рядом с ней стоял допотопный телефон.
–Куда идете, молодой человек? – очнулась она при виде Алексея. – Документы, живо! Распустились!
–Мне бы к Маше Асмоловой, – неуверенно произнес Алексей, на секунду почувствовавший себя молодым и глупым студентом первого курса.
–И вам тоже? Да сколько же вас? Нету ее, нету. Ушла и обратно не возвращалась.
–Тогда передайте ей вот это, – Алексей вытащил из кармана куртки блокнот, написал что-то на листке и протянул вахтерше.
–Так зайдите и отдайте ее соседке. Вот чудо в перьях.
–Я не знаю, где она сейчас живет, и очень тороплюсь, – ответил Алексей, пытаясь сохранить чувство собственного достоинства. – До свидания.
–Заходите! – несся вслед старухин голос. – Не бойтесь: вы не первый, кто по ней сохнет. Она живет в триста двадцатой комнате.
Маша обнаружилась в общаге, когда Алексей вернулся туда из музыкального магазина. Нины Хаген там не было, как и многих других интересных вещей, чего и следовало ожидать. К двери триста двадцатой комнаты пришлось продираться сквозь тернии в виде огромного количества девиц в халатах, курящих дрянные сигареты и разговаривающих, как доярки; в голове не укладывалось, что это студентки филфака, где еще пять лет назад преподавали ученые чуть ли не мирового масштаба и до сих пор преподают ученые масштаба страны. У дверей искомой комнаты разыгрывалась привычная для студентов комедия дель арте. Толстый, коротко стриженный парень в серой футболке отчитывал темноглазую девушку:
–Что у вас опять за безобразие в комнате? А? Панки какие-то ходят, и накурено, как в публичном доме. Сколько раз было сказано: курить выходите в коридор!
–В публичном доме, говоришь? Ты там был?
–Хамка!
–На себя посмотри. Кто хоть тебя назначил замом коменданта?
–Не твое собачье дело, б…! Кто вчера бутылкой окно в умывальной разбил?
–Откуда я знаю? Ночевала я вчера здесь, что ли?
–А в том году разбила ты.
–Еще Адама и Еву вспомни.
Полная девушка в цветастом халате остановилась напротив них, держа на весу сковородку с картошкой.
–Маша! Валера! Не надоело вам?
Это была староста крыла, которая, в отличие от других старост, доносила не на всех, а только на тех, кто ей не нравился; впрочем, не нравился ей каждый второй.
–Так она же, бля, отчисления захотела! – развел руками зам коменданта. – Прям перед дипломом захотела, бля, отчисления. А я ей объясняю: окна бить надо с умом. Чтоб никто не вычислил. Понятно, Маш?
Алексей помнил этого парня и ничего хорошего о нем сказать не мог. Маша заметила приятеля и улыбнулась:
–Сейчас меня просветят насчет стекол, и я буду в твоем расположении.
–Это кто еще? – буркнул Валера. – А… Зарубин. Как поживаешь?
–Бывает хуже, – ответил Алексей, демонстративно не подавая руки. Неприязнь к стукачам была у него в крови: когда-то соседи исправно донесли на его деда, и тот был сослан на Колыму за антисоветчину.
–Ну, хоть кто-то сохраняет оптимистический настрой! – расхохотался зам коменданта. – А то, у кого ни спроси, у всех дела хуже некуда: жрать нечего, денег нет, жить негде, баба бросила и сессия не сдана. Что значит жить в райцентре. На природе, бля! Хорошая там школа?
–Зашибись, – вежливо ответил Зарубин.
–Да… – мечтательно протянул Валера. – Тихо, спокойно, цены низкие, никаких соблазнов. Не то что у нас – большой город: рестораны, бары, казино. Ладно, счастливо.
И разболтанной походкой направился к лестнице. На роже у него было крупными буквами написано, что все его развлечения в большом городе – это водка, распиваемая в общаге с будущими физруками, игра в “дурака” с теми же лицами и какая-нибудь толстомордая девка, приехавшая в общагу из деревни Закобякино. Алексею стало его немного жаль.
–Пошли прошвырнемся, – сказала Маша, – а то у меня полная комната б…й.
Они зашли в умывальную комнату, где в самом деле было выбито стекло.
Уборщица находилась в глубоком запое, а кроме нее осколки подмести никому было не судьба. Один кран был обмотан грязной тряпкой, и над ним косо присобачен листок с предупреждением: “Кран протекает!” Над другим краном висела другая табличка, написанная корявым почерком: “Посуду в умывалке не мыть! Заварку в раковины не сливать!”, и подпись: “Староста крыла”. Чуть ниже была высказана претензия: “А посуду иногда больше негде мыть! И заварку, кроме сортира, больше некуда сливать! Идите в баню!” Подпись размашистая и неразборчивая.
–Ты где все утро шлялась? – поинтересовался Алексей.
–Мне утром было жутко плохо.
–Так плохо, что сразу захотелось на школьную практику?
–Нет. Только опохмелиться. Мы с Аллой опохмелились и поняли, что опять пьяные, и пошли гулять к женскому монастырю. Мы были такие пьяные, что забыли на плите сковородку с крышкой. Конечно, ее увели. Узнаю, кто – разобью всю морду.
Алексей поискал по карманам сигареты.
–Все так же воруют?
–А кто сомневался? Я тут на днях такой классный гель для душа сперла.
–А вообще, как оно? – молодые педагоги не виделись примерно год.
–Как нельзя лучше. Полина и Люба на той неделе напились, как-то пробрались на крышу, и началось представление. Мне потом рассказывали. Решили броситься, но не решили, кто будет бросаться первой. И стали препираться: “Нет, Полина, это я должна умереть! Живи и будь счастлива”. – “Нет, мы обе должны умереть”. – “Тогда я брошусь первой”. – “Нет, это я брошусь первой”. А Юлька Хванова теперь живет на пятом этаже, окно у нее было открыто, и все, соответственно, слышно. Ну, она в окно высунулась и как заорет: “Пры-гай! Пры-гай!”
Алексей засмеялся, закашлялся и уронил зажигалку в лужу.
–Конечно, после того как они слезли, Полине объявили выговор за аморалку с предупреждением об отчислении. Любе не успели: она как услышала, что куратор группы идет в общагу ее искать, пулей вылетела из корпуса и сразу на вокзал. Вернулась только через неделю. А Полина на этом не успокоилась. Выпила упаковку димедрола, девки вызвали “скорую”, Полине дали рвотное, и она заблевала всю комнату, а я убирай. Говорю Любе: помоги мне. Она отвечает: сейчас, – берет сумку и уматывает на вокзал, до ее Мухосранска электрички ходят каждые пять минут. Мне после этих б…й школьники уже кажутся херувимами и серафимами.
–Звиздец отсырела, – констатировал Алексей, убирая в карман зажигалку.
–А в шесть утра Люба приезжает и на всю комнату пьяно орет: “Спите, б…и?!” Ну, я встаю и даю ей в зубы. Она, рыдая, идет на кухню писать на меня аморалку. Заодно обвинила в том, что я украла у нее комби-дресс.
–А это что?
–Неважно. Главное, что у меня талия шестьдесят два, а у нее – восемьдесят. На фиг мне ее комби-дресс? Сдать в комиссионку? Хотела бы я посмотреть на комиссионку, в которую примут такую дрянь. Короче, теперь, по словам куратора, мне светит практика исключительно на лоне природы. Ну, те, кто поступал по договору, едут практиковать в свои мухосрански, а меня изначально не знали, куда приткнуть. Так что я могу подать заявление, мол, хочу в Л., тем более у меня там тетка.
–Знаю я твою тетку, – сказал Алексей, – абсолютный звиздец.
–Твой батя тоже не достояние республики.
Они стали ржать, и на этот раз Маша уронила зажигалку в лужу.
–Так ты здесь оставаться не собираешься? – спросил Алексей, отсмеявшись. – Я в аспирантуру не хочу, ты же знаешь, я не научный человек. А в школу хочу еще меньше. Меньше, чем в школу, я хочу только в тюрьму. Хотя… где я буду через год, это не от меня зависит.
–Historia aeterna15, как говорил наш латинист!
–Леша, я его люблю, – серьезно сказала Маша. – Его пьянство и бл.. ство, черствость и тщеславие, дурацкий эпатаж и дешевый цинизм. Потому что я сама такая. Люблю таким, каким он был в проекте всевышнего, и таким, каким воспитали родители. Вот… Ты ведь сейчас меня понимаешь, только делаешь вид, что нет.
–Маш, ну, неужели все так хреново?
–Сейчас – все, – Маша смахнула осколки с подоконника. – Он сейчас ушел. Мне осталась от него пачка из-под “Примы” без фильтра, где синим по грязно-белому написано: “А ты в зеркало не пробовал смотреть на себя со спины? – БГ”.
–И что, теперь свет клином сошелся?
–Да нет, просто такое чувство, будто нет вокруг ничего.
–У тебя же есть подруги… универ.
–Что такое универ? Зеленое здание напротив общаги?.. Леш, так ты не против, если я в твоем кабинете дурака поваляю? А то пошлют в какое-нибудь село Закобякино к детям хронических алкоголиков.
–Да нет, что ты, – сказал Алексей и посмотрел в окно. – Конечно, нет. Знаешь, Маш, я тут подумал: из окон общаг некоторых московских вузов открывается вид на Воробьевы горы, на Останкинскую башню, на Белый дом. А из нашей общаги – только на университетский корпус или на помойку.
8
Ну и денек выдался для Володи. Едва он зашел в кабинет, как десятиклассники хором заорали:
–Владимир Юрьевич! Не садитесь на стул! У него ножки подпилены!
–Кто подпилил?
–Лихачев, – ангельским голоском ответила Вика Семенова. – Он это умеет. У трудовика спросите.
–А где Лихачев?
–Его сегодня нет. Гриппом заболел.
–Когда же он ножки подпилил?
–Вчера, после уроков.
Володя смутно почувствовал, что его дурят, но, так как был с похмелья и не выспавшись, не понял, в каком месте. Так что весь урок он не садился. После урока проверил стул: пошатал, побросал – никакого подпила. На шум прибежал литератор:
–Володь, ты че?
–Стул проверяю, Леша.
Алексей на секунду замер.
–Че-е?..
–Да эти сказали, что ножки у стула подпилены.
–Дурак ты, дурак! Они мне сегодня сказали, что Барсуков доску парафином натер, а доска была нормальная. Ты что, еще не понял специфику этого класса? Он разбит где-то на три группировки, и если кто-то отсутствует, то представители враждебной группировки на него стучат, а чаще – придумывают про него фигню какую-нибудь. Это их любимый аттракцион, который потом заканчивается дружным мордобоем. Врубился? Вот что значит вчера из института.
Володя разозлился.
–И не вчера вовсе.
–Помолчал бы. Двух месяцев не проработал, а я уже третий год здесь директрисе нервы указкой перепиливаю.
Володя со злости шарахнул стулом об пол. Стул развалился. Алексей покатился со смеху.
Володя сбегал за журналом в учительскую и поставил своим оболтусам двадцать двоек.
Следующий класс был одиннадцатый “Б”: та еще радость жизни. Полкласса спало, отдельные лица листали под партами порнографический подростковый журнал “Молоток”, а девочка, собирающаяся на филфак, – Эмиля Золя. Володя вызвал трех человек по алфавиту: никто ничего не знал. Раздолбаям на задней парте надоело делать вид, будто они смотрят на пустую доску, и они стали играть в “дурака”. Надо сказать, сие название весьма соответствовало интеллектуальным способностям играющих.
Когда же один дурак оставил другого в дураках, другой с этим не согласился, высказав предположение, что партнер вел нечестную игру и вообще не является порядочным, достойным уважения и умственно полноценным человеком. Высказано это было довольно громко и на мате.
Конечно, Володя предложил буйным юношам выйти. Что еще он мог им предложить? Не играть же с ними в “дурака”. Предложение было высказано громко и тоном, не терпящим возражений. Раздолбаи с недовольными лицами стали медленно подниматься с мест.
Тут с места поднялся еще один раздолбай. Кажется, он два раза оставался на второй год. Или три.
–Сань, да че ты его слушаешь? – обратился он к оставленному в дураках. – Скажи ему: Володька, иди на х…
Подобные случаи в школе были почти нормой, но, с точки зрения Володи, это был уже перебор.
–Пойдем выйдем, – холодно сказал он второгоднику и распахнул дверь. Мимо, шаркая полуоторванными задниками старых туфель и блестя очками, прошла Клавдия Дмитриевна. Все, что увидела, она приняла к сведению и решила изменить маршрут: вместо библиотеки двинула в кабинет директора, где Нина Львовна уже полчаса орала на кого-то из учителей.
–Э, ты че? – удивился многообещающий юноша.
–Испугался? – холодно спросил Володя.
–На х.. надо! – последовал достойный ответ, и учитель с учеником направились в места не столь отдаленные.
Уже было сказано, что Володя когда-то жил все в том же общежитии педуниверситета, и на его совести были битые морды нескольких будущих физруков, а подготовка будущих физруков, пусть даже не мастеров спорта, а простых разрядников, чего-то стоит. После них зарвавшийся старшеклассник особого впечатления не производил. В общем, Володя засветил послушному ученику в глаз со словами:
–Я тебе, козел, не Володька, а Владимир Юрьевич!
Ученик сполз по стенке и стукнулся башкой об унитаз. В это время остальные ученики проводили научный диспут на тему “где больше порнографии – в подростковых изданиях или в романах Эмиля Золя”.
Володя побрызгал на ученическую рожу водой из-под крана, вымыл руки и пошел вон. В дверях он столкнулся с пожилой учительницей истории.
–Я все понимаю, – кивнула она. – С ними иначе нельзя. Родители у всех… пьянство, алкоголизм, газокомпрессорная станция. У меня тут тоже один: стоит и бьет девчонку смертным боем. Раз сказала, два сказала, на третий как врежу указкой по затылку! Я все понимаю, только зачем так орать?
–А я орал?
–Во всяком случае, в коридоре было слышно. Вы не нервничайте. Пойдемте в учительскую чай пить.
–Но у меня урок. И если я туда не вернусь, они оттуда уйдут.
–Ну и пускай уйдут, – мягко проговорила учительница истории. – Больно им нужны ваши дифференциальные уравнения – и моя история тоже.
–Но они на меня пожалуются директрисе.
–Больно им надо жаловаться. Они только порадуются, что вы их оставили в покое, и чем чаще вы будете уходить с уроков, тем лучше они будут к вам относиться.
В учительской Володя несколько пришел в себя и вскоре исповедовался историчке:
–Довели. Иногда кажется: вот щас сниму доску со стены и всех поубиваю.
–Это да, – соглашалась историчка, помешивая чай. – Совсем распустились. Как на своих пьяных родителей насмотрятся да наслушаются всяких “Мумий Троллей”, так и начинается! Гляжу иной раз на какого-нибудь ученика и думаю: “О-ой, ты еще хуже Мумия! Ты еще хуже Тролля!” Во-во!
В учительскую вполз Леонид Иваныч, принеся с собой запах туалета и “Беломора”.
–Вы уже в курсе, что в мужском туалете труп? – иронически прошамкал он.
–Да! – энергично кивнула пожилая преподавательница. – Целыми днями сижу в мужском туалете.
–Труп? – дрогнувшим голосом переспросил Володя,
–Он уже ожил и курит “Приму”, – сообщил химик. – Говорит, что на урок не пойдет. Чьих рук дело, коллега?
–Рука всевышнего, – нагло ответил Володя, которому надоело фильтровать базар. Сдуру ему показалось, что за такое могут выгнать с работы, так что теперь можно лепить какие вздумается тексты.
Нина Львовна подстерегла его на выходе из учительской.
–Вы что себе позволяете? Вы что, совсем офонарели? И опять в этих джинсах! Вы еще скажите, что слушаете рок!
–Нет, – злобно сказал Володя, – нет. Исключительно группу “Руки вверх”.
–Так, без разговоров. С сегодняшнего дня и по следующую пятницу после уроков моете на втором этаже кабинеты. С этим идиотом… Алексеем Викторовичем. Думаете, пришли в школу джинсы просиживать и спать за столом? И почему вы сегодня поставили всему классу двойки?
–Потому что стараюсь повысить их интеллектуальный уровень, – злобно ответил Володя. Мысленно он обрадовался, что так легко отделался. – Я чувствую, что эти дети способны на большее, и если к ним не подходить со строгими требованиями, то…
–А если еще раз повторится подобный инцендент, а плотник в это время уйдет в запой и не явится покрывать крышу шифером, то на крышу вместо него полезете вы. До свидания, Владимир Юрьич.
На этот раз в запое была уборщица. Директриса, как всегда, хотела свалить уборку на детей, но тут подвернулись оплошавшие педагоги.
–Сука! Эксплуататорша! – орал Алексей, и его голос эхом разносился по пустому этажу. – Заставить, бля, приличных людей! В нерабочее время! Штаны, бля, на нас не те! Она дождется, я в конце четвертой четверти приду в РОНО без штанов. И пусть она после этого погонит меня с шифером на крышу!
–Ты бы, это самое, потише, – хмуро перебил Володя, обматывая тряпкой швабру.
–А чего – потише? Стучать некому, все дети разошлись. “There is one house in New Orleans! The house of rising sun!”
На шум сбежался школьный сторож, помятого вида и неопределенного возраста тип в замусоленной куртке. В руке он держал черный полиэтиленовый пакет, в котором что-то подозрительно позвякивало.
–Леха! – обрадовался он. – Ты что здесь глотку дерешь?
–Да это директриса, сука, – уклончиво ответил Алексей.
–Все ясно. А я-то думаю, с кем мне выпить. Стащил у Люськи пятьдесят косарей и… того.
–Познакомь с гражданином, – сказал Володя Алексею. Он вспомнил, что надо хотя и с опозданием, но опохмелиться.
–Это наш новый математик, – сказал Алексей сторожу. Сторож достал из пакета бутылку водки и три пластиковых стаканчика и, открыв бутылку зубами, произнес такую речь:
–Как меня звать, бля? Зимой – Кузьмой, а летом – Филаретом. Ладно, не обижайся. Толя я, Толян. Живу здесь недалеко. Как матка коньки нарезала – один болтаюсь. Комнатуха у меня. На работу сюда недавно устроился. На нормальную-то работу меня хрен кто возьмет. Кому я со справкой нужен? Как загремел по малолетке, так до сих пор: присел – вышел, присел – вышел. И статьи-то какие-то все смешные… А с другой стороны посмотреть: вот чего мужики на газокомпрессорной в уши долбятся? Чего они там забашляют? Ни хрена да маленько? у меня и то иной раз денег больше. Здесь подкалымишь, там чего-нибудь слямзишь. В общем, кантуюсь помаленьку.
Пей, Леха, пей. Здоровье-то, сам понимаешь, надо поправлять. Вечером бы надо еще добавить. Капуста-то есть у тебя, Алексей? А я щас Люськино бабло пропью – и все, считай, без “копья” до самой получки. Ашот, сука, вчера, мать его, фармазона, б…, черномазого, последнюю штуку выдрочил.
Причем заметь: водку, паскуда, не жрет, тока ширяется, но фишку рубит. Короче, сливай масло.
Зато мусорам ничего не обломилось. Прикинь: топаю по Карла Маркса, никого не трогаю, а тут подваливают… пидарасы гребаные. Загрузили в “воронок” – и в вытрезвитель. А там – кто да что? Иван, говорю, Пехто. Ну, е…ли пару раз. А мне-то что?
Слышь, а может, зря я от Люськи свалил? Хотя нет: умудохался я у них, мандавошек задрипанных. Скока можно гудеть? Знаешь, Алексей, иногда задумаешься: на хрена я землю топчу? Кому я на х… нужен? Мне ведь уже тридцать девять годков в марте стукнуло, а я все дрягаюсь, как хрен в стакане. Пойти в уборную да удавиться – сделать соседям представление? Эхма! Да ладно, это я так, дурю. Жениться мне, может? На лярве не хочу, насмотрелся на них, – а какая нормальная баба за меня пойдет? Фиг с ним, проехали.
Вы, бля, эту, х…ню-то, не особо мойте. Все равно дети припрутся и все загадят, щенки недобитые. Хрена Нинка поймет – мыли, не мыли, А я, Лех, наверно, сегодня опять, как свинья, налакаюсь. Ну, давайте, мужики, еще увидимся.
Собутыльники обменялись рукопожатиями, и сторож потащил пустую бутылку к мусоропроводу.
–Слава богу, хоть не вор в законе, – сказал Алексей, открыл окно и выплеснул туда воду из ведра: по зрелом размышлении учителя решили пол не то что особо не мыть, а не мыть вообще. – А то была бы на руке татуировка в виде перстня. Я заметил только имя “Маша” и еще какую-то дрянь.
–Что, больше некого было брать на работу? – раздраженно спросил Володя. Настроение у него после водки стало еще “лучше”. – Еще не хватало в завхозы взять серийного убийцу. Будет полный набор.
–А ты рассуди логически. Это, по нашим меркам, самый надежный вариант. Нина точно знает, что именно этот сторож ничего не сопрет: ведь если в школе пропадет что-нибудь, он будет первым подозреваемым. В то время как человек без судимости будет втихаря таскать и таскать, и никто об этом ничего не узнает.
–Логик нашелся, – огрызнулся Володя. – Ты хоть ее изучал, логику-то эту?
–Я ее и без вашего физмата знаю. Кому нужен ваш физмат?
–Кому нужна твоя литература?
–Литературу обязан знать любой образованный человек. А без знания математики тот же образованный человек вполне обходится.
Нет смысла задерживаться на этом диалоге. Как бы порадовались “шестидесятники”, узнав, что высокосодержательные физико-лирические споры, коими они пробавлялись на московских кухнях, нашли свой отзвук в немытом кабинете биологии в одной из провинциальных школ Центральной России! Закончилось тем, что педагоги послали друг друга в баню, лес и другие, не заслуживающие частого упоминания в художественном произведении места. Хлопнув дверью, Володя пошел в раздевалку и первым делом полез в карман куртки – как бы ушлый сторож ненароком не выгреб оттуда всю мелочь.
В кармане Володя нашел не только мелочь, но и вчетверо сложенный листок бумаги с поистине шедевральным текстом:
Не ори, садист-учитель,
Не ругайся во хмелю.
Любишь алгебру, мучитель?
А я девочек люблю.
Я задачи не решаю,
Я тебя нарочно злю.
Я на алгебру чихаю,
Так как девочек люблю.
Курит, пьет дурак Володька,
В школу ходит во хмелю.
Любит он вино и водку,
А я девочек люблю.
Эй, ты, алгебры любитель!
На твоих уроках сплю…
Любит алгебру учитель,
А я девочек люблю.
9
Безусловно, продавщица Катя была по-своему незаурядной личностью. Вполне возможно, что ее характер заслуживал пристального изучения. Что это за характер, было ясно из слов самой Кати: “Я часто выпиваю. В основном меня угощают мужики. У себя в квартире я обычно выпиваю с двумя-тремя мужиками. Когда тепло на улице, я выпиваю там. Выпиваю в основном с разными мужиками. Вчера тоже выпивала, но с кем – не помню. Что произошло, не помню, помню только, что ничего хорошего”.
Если бы мужики выпивали с Катей по тихой, то это еще куда ни шло, но они собирались по ночам, лазали в окно, орали, матерились и препирались. Отношения Кати с соседями испортились.
–Я водку мужикам никогда не ставила, – с достоинством констатировала Катя. – Они всегда сами приносили водку.
Но вот беда: закуску мужики не приносили. И в ночь с пятницы на субботу, когда водка уже была почти выпита, Кате захотелось пусть даже с опозданием, но закусить. В порыве пьяной вредности она отправила часть мужиков попросить закуску и сигареты “к учителю, который под ней живет”. Катя надеялась, что пьяные мужики обязательно затеют склоку, в результате чего учитель лишится последней жратвы, да еще по роже получит. Как писал автор перевода либретто к опере “Кармен”, “меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей”.
Но жизнь зачастую рушит все наши планы и не укладывается в наши схемы. В двенадцать ноль-ноль мужики разбудили Володю, как декабристы Герцена; как и в случае с Герценом, последствия были еще т.е.
–Жратвы нет, – сообщил им Володя. – Есть полтора литра пива в холодильнике. Пойдет?
Спать он лег сразу по возвращении из школы. Вроде надо было идти в магазин, мести пол, проверять тетради, еще чего-то там, но его уже несколько дней подряд затягивала в свой омут странная апатия. Ему приснился вузовский преподаватель вышки, долго объяснявший, что есть теория множества, есть теория кольца, а есть теория петли и теория множества петель, в смысле, жизнь всегда рада предоставить тебе счастливую возможность повеситься. Володя, пока он объяснял, пытался проверить тетрадь Витьки Рощина по литературе, но в конце концов понял, что не сможет это сделать без краской ручки, и попросил ее у преподавателя.
“Зачем тебе красная ручка? – усмехнулся тот. – Пусть бред, проходящий сквозь твою жизнь красной нитью, станет тебе петлей”. Такую фразу нарочно не придумаешь, понял Володя и проснулся. После такого сна очень хотелось сделать что-нибудь этакое, к примеру, напиться с рабочими газокомпрессорной станции, которым совершенно по барабану околонаучные споры о физике и лирике. На самом деле ничего “этакого” в этом не было, но попробуйте объяснить это мужику. Лучше не пробовать. Зачем тратить время на объяснение этим типам элементарных вещей, к примеру, что женщина и проститутка – это не синонимы, феминистка – не значит мужененавистница, сосиски надо варить без шкурок, печать в паспорте о прохождении военной службы не означает личностную состоятельность, а напиваться в стельку черт-те с кем – не признак мужественности и социального протеста? Зачем? Как давным-давно сказала Зинаида Гиппиус, “если нужно объяснять, то не нужно объяснять”.
Увидев пиво, мужики сразу забыли: а) про Катю; в) про то, что нельзя понижать градус. И пошло-поехало.
–Хреново живешь, учитель, – сказал рабочий газокомпрессорной станции Витя, оглядывая скромное пристанище последователя Макаренко.
–А то, – сказал Володя и скорбно подытожил: – Вкалываем как лошади, устаем как собаки, а толку от нас – как от козла молока.
–Да! – согласился второй рабочий, Петя. – Так жить нельзя.
–А с другой стороны, – сказал Володя, – что вы там, на своей газокомпрессорной, в уши долбитесь? Что вы там забамляете? Ни хрена да маленько? У меня и то иной раз денег больше.
–Да ну? – удивился Витя.
–А ты как думал? Здесь подкалымишь, там чего-нибудь слямзишь. В общем, кантуюсь помаленьку.
–Наш человек, – сказал Петя и ткнул сотрудника локтем в бок.
–У меня предложение, – сказал сотрудник, – пошлите16 проветримся, баб поищем. Катька, сука, наверняка уже там с Серегой заперлась, мать ее.
–Эт куда?
–А в Дом культуры. Там все телки, наверно, уже в дымину пьяные.
* * *
Вышеуказанное здание было чудесным памятником советской архитектуры. На фасаде серыми кирпичами по белому было выложено изображение комсомольца с флагом и комсомолки с какой-то херней. В летнее время рядом с Домом культуры паслись козы работницы Дома быта, отделенные от проезжей части загородкой типа “вольер”.
Вообще, дискотека была так себе. Крутили отечественную попсу, чего и следовало ожидать. На стене висел плакат: “Не курить!”, но молодежь его напрочь игнорировала. Одета молодежь была преимущественно в майки с надписями типа “Death”, “So Fine” и “London – Paris – New York”, а среди пьяных в дымину телок Володя заметил пару своих учениц.
Из-за них-то и началось веселье. Одна из них нажаловалась своему парню на другого парня. В итоге одна компания загнала другую в туалет и стала “их, козлов, гасить”. Потом вмешались их товарищи из СПТУ и какие-то девки, с виду наглые. Володины ученицы немедленно бросились их, коз, мочить. Так как заваруха происходила вне танцплощадки, многие даже не подозревали о масштабах совершаемого и спокойно пили отраву из банок, закусывая жвачкой “Звездные войны”.
Володины собутыльники уже привязались к каким-то с виду совершеннолетним шалавам и обещали подобрать еще одну для него, как вдруг к нему подбежала сильно поддатая и накрашенная ученица десятого “В”, фамилию которой он, хоть убей, не помнил.
–Владимир Юрьич! Идемте быстрее, там Валерку Емельянова убивают!
–А ты здесь что делаешь? – рявкнул Володя, вспомнив, что он педагог.
–Я, Владимир Юрьич, это. Бегите быстрее, там щас Валерку убьют! – И потащила классного руководителя за рукав в туалет. “Господи, когда же это кончится”, – промелькнуло в голове у Володи. Хотелось, чтобы с неба свалилась четырехкомнатная квартира и пожизненная рента и чтоб ходить в приличный бар. Причем не здесь.
Валерка Емельянов действительно очень хорошо получал в углу звизды от каких-то… кажется, это были учащиеся СПТУ. Появление Володи отвлекло внимание двоих пэтэушников. Одного пришлось нейтрализовать пинком под задницу. Другому заехать локтем в зубы. Третьему ученица десятого “В” врезала по месту, по которому, например, в профессиональном боксе бить запрещено. Увы, недолго длилась эта идиллия. Негодяям из местного УВД не спалось, и они надумали съездить в Дом культуры, чтобы помешать невинным развлечениям молодежи.
Услышав о приезде жандармов, бойцы покинули баррикады и встали в ряд у стойки. Междоусобные распри вмиг забылись, и все приготовились грудью встретить напор общего врага.
–Это вы драку спровоцировали? – не разобравшись, заорал сержант на учеников десятого “В”.
Козлы из СПТУ заорали, что да и надо штрафанутъ Валерку, Димона и Штирлица с Рыжим, чтоб неповадно было лезть куда не просят, а сами они – хорошие мальчики, а если и были на учете в детской комнате милиции, то это было давно и неправда. Сержант арестовал двух избитых парней и уехал в участок. Володя больше не пожелал облагораживать своим присутствием вышеуказанное заведение, взял учеников за шкирки и вывел на свежий воздух. Городская администрация экономила на фонарях, и как дойти от ДК домой, он представления не имел. К тому же он был без очков: слетели.
–Ой, Владимир Юрьич, – сказала девчонка, – вы без очков такой красивый.
–Фамилия?! – рявкнул Володя.
–Какая разница? Сегодня я для вас просто Настя.
К собеседникам подкатил пацан лет восемнадцати на папашином мотоцикле.
–Это что за кент? – недоброжелательно спросил он у девчонки.
–Это мой учитель, – с гордостью ответила Настя. По ее роже были размазаны помада и тушь.
–Видали мы таких учителей, – хмыкнул пацан, посадил Настю на мотоцикл и уехал. Володя послал ему вслед многоэтажное ругательство и вспомнил, что рядом – его ученик.
–Правильно вы говорите, Владимир Юрьич, – сказал ученик, – все они гондоны, пидарасы и козлы.
–Ты где живешь, боец невидимого фронта?
–На Гагарина.
Володя не представлял, где это.
–Это нам почти по пути. Далеко, блин.
–Ты уроки выучил? – уже на автопилоте спросил Володя.
–Не-а. Какие уроки? Вот прикиньте: стоим с Мишкой на дискотеке, курим, тут подваливает левый пацан…
Валерка жил в сталинском доме с прогнившей лестницей.
–А мне тут записку в карман подсунули, – пожаловался Володя, нашаривая в темноте перила, – мол, я садист.
–Это не я, Владимир Юрьич, – клятвенно заверил Валерка. – Я совсем не считаю, что вы садист. Хотя, наверно, те, кому вы сегодня дали звизды, точно теперь считают, что вы садист. А родители у меня нормальные. Ща вам мать чаю нальет, и все будет зашибись.
–Это где ж ты так, сынок? – заорала с порога толстая баба. – Это кто ж тебя так?
Квартира была тесная и совершенно кошмарная.
–Хулиганы на улице, – отвечал сынок, шмыгая носом. – Человек пять. Деньги отобрали, – (деньги он потратил на баночное пиво). – И тут идет Владимир Юрьич. Р-раз одному! Р-раз другому! И все слиняли.
–Иди намажься йодом, позорище! – заорала мать и налила чаю в кружку, которую перед этим надо было мыть долго и с содой. Чего мать сделать не соизволила. Зато сделала штуки три бутербродов с маслом, и Володя решил, что и в самом деле неплохо пусть даже с опозданием, но закусить.
–Спасибо вам большое, – сказала Валеркина мать. – Он мальчик способный, он уроки учит, учит, только ему отец мешает. Да! Всему миру готова рассказать, какая их поганая емельяновская порода. Неряха, пьяница, все деньги, что на станции заработает, все тратит на медицинский спирт!
(На газокомпрессорной станции в Л. работали все кому не лень.)
–Маньяк и насильник, – продолжала мать, гремя посудой. – Секс ему подавай! Какой секс – в таком-то возрасте?! Бьет каждый день, я уже устала вызывать милицию. А когда последний раз вызвала, он от них спиртом откупился, хотя на мне живого места не было, и восемь вещей у меня порезал на десять тысяч рублей. И соседи такие же: криминальный район. А потом пришел пьяный и лег тут спать в грязи. Тьфу!
Вскоре явился Валеркин отец, кое-как одетый, но все еще красивый мужик лет пятидесяти, выслушал “роман в составе”17 о нападении хулиганов, налил из фляжки медицинский спирт, слегка разбавил компотом и выпил.
–Бухаем с соседом, – обратился он к Володе. – Бухаем-бухаем, не можем набухаться. Слышь, жена, убери свою толстую задницу из моего поля зрения!
Та хлестнула его по физиономии грязным полотенцем.
–Ой, позорище! Такое говорить при постороннем человеке!
–Чего она про меня натрепала? – спросил Валеркин отец, когда жена ушла.
–Да так, – уклончиво ответил Володя.
–Понятно. Вы ее не слушайте, она немного того. Говорю ей недавно: давай устроим сексуальную ночь. Разделся, ложусь и жду. Час ее нет, два нет, звоню соседям – точно, к ним смоталась и не возвращается. Ну, думаю, и хрен с тобой. Тут звонок в дверь, на пороге мусора, мол, что тут у тебя за маниакальный психоз?
Жена, говорю, того. Понимает все наизнанку.
Ну, я им спирта налил, посмеялись и разошлись. А могли бы тоже понять… неправильно. Я ей за это два платья порезал… ну, от силы три. Нечего прилюдно ерундой страдать.
–А она говорит, восемь, – не выдержал Володя.
–Вы больше слушайте, что вам говорят.
Когда Володя вышел на улицу, уже начинало рассветать. Он был хорошо поддавши, очень устал, ко всему равнодушен и, будь его воля, уснул бы прямо на проезжей части.
10
Призрак бродил по школе, призрак эпидемии гриппа.
Завучиха Клавдия Дмитриевна дохлила, прикрываясь кружевной шалью, изъеденной молью, и на переменах писала на обороте методички трагические стихи. Половина десятого “В” не пришла, и Володя вежливо поинтересовался у оставшейся половины:
–А вы чего явились?
–Потому что мы любим алгебру, – заявил раздолбай Юрка Мезенцев с первой парты и в подтверждение своих слов вытер нос рукавом.
–И потому что мы вас любим, Владимир Юрьич, – заявила нахальная девчонка с короткой стрижкой, накануне представившаяся Настей. Тут Володя вспомнил, кто это. Это была внучка преподавательницы истории, и с этого момента он стал понимать преподавательницу истории гораздо лучше.
Будучи вызванной к доске, Настя долго хлопала глазами и крошила мел. За любовь Володя поставил ей тройку и со звонком вышел в коридор. Дети носились туда-сюда, сталкиваясь лбами. Старшеклассники либо отлавливали малолеток, чтобы дать щелбана, либо группами уходили в туалет курить. Вслед за ними бежала учительница пения Наталья Абдурахмановна, причитая, что директриса поручила ей борьбу с вредными привычками и что она это так не оставит. Дежурным учителем был сегодня Алексей. С красной повязкой на рукаве он стоял на лестничной площадке и орал вовсю:
–Эй, дебил, слезь с перил! Вы, двое, отстаньте друг от друга! Соколов, ты опять посылаешь третьеклассников за сигаретами? Не допущу дедовщины в школе!
(А дедовщина в школе цвела пышным цветом.)
Володя несмело подошел к нему.
–Леш, слушай, блин… давай все-таки останемся друзьями, а не козлами.
Алексей усмехнулся и поправил повязку.
–Зачем? Общение с людьми, читающими художественную литературу, вовсе не обязательно для людей, художественную литературу не читающих.
–Леш, ты на меня злишься?
–Очень нужно. Я не злопамятный. Я просто злой, и память у меня хорошая. Кстати, ты не помнишь, кто это сказал?
–Не помню. Я добрый, и память у меня плохая. Давай после урока бухнем, Леш.
–Понимаешь, – рассказывал после урока Алексей в ближайшей пивной, – Чехов считал, что культура не должна опускаться до уровня простого человека. В этом он расходился с Толстым, считавшим, что народ умнее и глубже привилегированных сословий. Толстой был графом, а Чехов – разночинцем и, естественно, лучше знал народ, так что ему можно верить, а Толстой, как всегда, разводил демагогию.
–А с кем из них ты согласен?
–С собой. Я думаю, стоит нести культуру в массы, пока видишь в этом хоть какой-то смысл, и пока за это еще немного платят. Но это неблагодарное занятие – нести культуру в массы. Очень часто не хватает драйва. И очень жалко, что очень часто.
–Смотря какую культуру, – заметил Володя, отхлебывая пиво. Он еще не понял: то ли его разбавили, то ли в него для крепости подмешан толченый димедрол.
–Это да. Выйти бы сейчас на сцену, шарахнуть бы гитарой по динамикам, – мечтательно произнес Алексей. – И заорать бы: “This is the end, beautiful friend! The end!18”
На них стали оглядываться.
–Мои придурки сказали, что меня любят, – вспомнил Володя. – Они что, стебутся?
–Нет, mein lieber, – устало ответил Алексей. – Просто им всем уже известно о твоих субботних подвигах. Они решили, что это круто.
–А по-моему, я и в пятницу, и в субботу вел себя, как дебил.
–Тем не менее они решили, что это круто. А я им давно говорил: “Владимир Юрьевич – клевый чувак, он слушает правильную музыку”. Нет, бля! Не поймут, пока не дашь по морде.
Во вторник Володя взял больничный: грипп и ученики подкосили и его. Подсознательно он надеялся, что за три дня отдохнет. Отдохнул, саркастически подумал он на следующий день. Самочувствие паршивое, погода сырая, настроение – как перед казнью. Он оделся и пошел к соседу за аспирином, потому что все свои запасы таблеток накануне съел, а в дождь и с температурой идти в аптеку не хотелось.
Сосед спал как убитый. Володя стучался к нему с десяти до одиннадцати и вскоре почувствовал себя значительно лучше.
Наконец Иван Иваныч открыл. Седой, щетинистый и злой, как дворничихин пес Трезор.
–Ну, чего надо? Будишь ни свет ни заря.
–Аспирин у вас есть, Иван Иваныч? – спросил Володя, стараясь говорить спокойно и интеллигентно.
–Зачем тебе аспирин? Мне вот шестьдесят пять лет, а я таблетки почти не пью, потому что веду здоровый образ жизни. До чего хилая молодежь пошла!
–До свидания, – сказал Володя, сдерживая нечеловеческую ярость.
–Эй, парень, ты куда? – спохватился сосед. – Погодь, погодь! Посидим, потолкуем – о Ельцине, о водке, о любви.
–Вы же водку не пьете. Вы ведете здоровый образ жизни.
–Пил, пил по молодости, – махнул рукой сосед. – И водку, и аспирин.
Через час, выпив пол-литра зеленого чая, они уже так забивали “козла”, что Иванычева соседка стучала в стену шваброй и орала, что “ребенку мешают спать”. Еще через час Иван Иваныч заявил:
–Ну, хватит, поиграли. Вот что, Юрьич. У меня телевизер тут чего-то забарахлил. Может, посмотришь? А то я в телевизерах ни хрена не смыслю, е.. ть их в рот.
Володя врубил телевизор на полную громкость. Молчание в ночи. Покрутил, повинтил, и на экране что-то непонятное заплясало и задергалось.
–Молодец, – похвалил сосед.
–С чего это вдруг молодец? Тут надо стабилизатор менять, иначе ни хрена не будет.
–Так теперь хотя бы полосы пошли, – сказал сосед, роясь в тумбочке. – Хотя бы на полосы посмотрю. – Он достал с виду подозрительную упаковку таблеток. – Вроде аспирин. Срок годности, у него, конечно, закончился, но есть, наверно, можно.
Володя сдержанно поблагодарил (было бы за что) и пошел домой. Мысленно обматерил соседа, выкинул столетней давности таблетки в окно и врубил хозяйский телевизор.
Молчание в ночи. Как ни крути. Придется вызывать телемастера.
На работу он пришел в отвратительном настроении. В учительской все посмотрели на него, как на дурака типа десятиклассника Юрки Мезенцева, который Ньютона не отличал от Склодовской-Кюри, и отвернулись: наверно, главная сплетница школы Клавдия Дмитриевна в его отсутствие постаралась. Эпидемии всегда на руку подонкам. “Я всеми принят, изгнан отовсюду”, – вспомнил Володя бессмертные строки французского поэта Вийона (кому принадлежит фраза про эпидемии, он так и не вспомнил) и отправился на урок.
Ученики с места в карьер стали гнать пургу:
–А Нина Львовна уехала на курорт! Оформила себе отпуск на деньги из фонда школы.
–Здорово! Теперь меня целых полтора месяца никто не будет называть белобрысым ослом!
–Поставьте Вике сегодня “четыре”, она с вами в выходные рассчитается.
–Скотина!
–А вас у нас замещала Марина Сергеевна! Она дура, дура, дура!
–Сама дура. Психическая.
–Ха-ха-ха!
–С днем рождения, Владимир Юрьич!
К учительскому столу подошел Витька Рощин и с дьявольской ухмылкой положил туда открытку с цветочками. Володя несколько обалдел. Рощин пошел на место – читать Барта. Не Ролана, а Джона, который написал роман “Плавучая опера”. В двадцать четыре года написал, в Володином возрасте, кстати.
–Ты куда? – спохватился Володя. – Назад, и – к доске!
–Не-а, – помотал головой Рощин. – Я уже выполнил свою миссию.
–Ха-ха-ха!
Володя отвернулся к форточке. Оттуда веяло прохладой, бензином и газокомпрессорной станцией.
–Откуда вы узнали, что у меня день рождения?
–Алексей Викторович сказал. Алексей Викторович – клевый чувак. Он слушает правильную музыку.
–А у нас тут были спортивные соревнования. Никто не пришел, потому что у всех грипп.
–А знаете, Нина Львовна такого понаписала в отчете о вашем открытом уроке, – вклинилась Настя, которой пожилая преподавательница истории перманентно излагала сведения, не предназначенные вообще-то для ученических ушей.
–И сказала, что у Светланы Петровны сын – дебил и потребовала перевести его в коррекционку, а мальчишка с трех лет читает. И пообещала, что Светлану Петровну выгонит, а работу у нас в городе сейчас вообще не найти, даже маляром.
–У нас тоже, – тихо сказал Володя, закрывая форточку. – Я целый год на пособии сидел. Да и то не всегда выплачивали.
–Правда?
–Расскажите, Владимир Юрьич!
–Мы больше не будем на ваших уроках целоваться с Лилей.
–Идиот!
–Владимир Юрьич, не слушайте директрису. Никогда не слушайте, – убежденно заявила Настя. – Даже если вам будет очень плохо. Иначе вы перестанете себя уважать.
–Владимир Юрьич! А мы учиться не хотим! Пойдемте в бар, хоть выясним по-человечески, кто кого уважает, а кто кого нет!
За окном была осень. За окном, а не в душе, как у лирического героя Исаака Эммануиловича Бабеля, творчество которого патриотически настроенная директриса деликатно порекомендовала “не освещать”. Первые капли дождя стучали в стекло тихо и через определенные промежутки времени, как патентованные доносчики в школе номер… да возьмите любой номер. В подсобном помещении школьный сторож курил махорку и никому не говорил, что это конопля.
Дома Володя застал соседа и телемастера, вдрызг пьяных. Это были последствия оставления им ключа под ковриком; ключ был оставлен телемастеру, но уж никак не соседу и тем более не продавщице Кате, маячившей на заднем плане с бутылкой портвейна. Орало радио, работал телевизор, а если из квартиры не было ничего вынесено, то только потому, что выносить было почти нечего. Иван Иваныч объяснил, что Володя сам ему накануне проболтался про день рождения, вот они и решили устроить ему сюрприз, а деньги из тумбочки они не украли, а купили на них портвейн, потому что ради такого сюрприза даже стоит ненадолго забыть о здоровом образе жизни.
А Володе было уже на все плевать. Он напился за компанию и уснул в конце детектива; а то, что наутро он обнаружил в постели продавщицу Катю, уже не наше с тобой, любезный читатель, собачье дело.
ЧАСТЬ 2
11
Вначале января директриса приехала с юга и отправила Алексея в лыжный поход со старшеклассниками. Вернулся он оттуда с двусторонним воспалением легких. В больницу никого не пускали; Галя плакала, говорила, что это все подстроено, и что если бы не дурацкая гордость, не позволяющая сбежать, они давно ушли бы из школы. Только от себя-то не убежишь, и прочие банальности. Таких начальников много: в Ярославле люди злые. Так говорили люди из соседних областей, но в Центральной России вообще люди злые, потому что рядом Москва, а попасть в нее невозможно. В области тоже люди злые, хамоватые и себе на уме; чтобы это по-настоящему понять, надо вообще-то объездить полстраны, а потом сравнить, но Гале об этом говорили когда-то олдовые хиппаны-автостопщики, и она верила, потому что верить тогда некому больше было. Таких начальников полная область, и старые проблемы на новом месте Гале были на фиг не нужны.
Был первый день после зимних каникул. Володя медленно шел в школу. Накануне он долго пытался объяснить продавщице Кате, что она не созвучна ему как личность, но Катя была очень пьяная, и диалога не получилось. Сыпал снег. На тротуаре сидел оборванный нищий с протянутой рукой. На него никто не смотрел, люди проходили мимо, и вместо денег в его рваную шапку сыпались снежинки.
–Вы не поверите, – сказал он остановившемуся рядом прохожему, – но у меня высшее образование, я филолог, и вот…
Прохожий махнул рукой и пошел дальше на газокомпрессорную станцию.
“Филолог, – подумал Володя. – Как Леха. Как наша старая дрянь”. Машинальным жестом он выгреб из кармана горстку мелочи и бросил нищему.
–Спасибо, – быстро заговорил тот, испугавшись, что парень сейчас уйдет, – я знаю, вы учитель. Вы не в курсе, нужен в ближайшее время русист в какую-нибудь школу?
–У нас директриса ведет литературу и русский, – устало усмехнулся Володя. – А про другие школы я не знаю ничего. Мне некогда знать про другие школы. Простите меня. Простите, пожалуйста.
Он свернул направо и побрел дорогой, которую уже успел выучить, как алгебраическую формулу.
Было еще рано. Отдельные личности из числа непохмельных учительниц бродили по коридору, заглядывали в кабинеты, на ходу смотрелись в зеркальца и поправляли волосы; и до безумия одиноким почувствовал себя Володя. Хотя совсем недавно ему казалось, что вроде совсем даже неплохо так жить – оставив честолюбивые, типа, стремления. В городе Л. была своя прелесть, там было, например, меньше помоек, чем в Р. И Р., и люди могли прожить пятьдесят лет, так и не научившись торопиться – зачастую только потому, что торопиться было некуда, не на работу же: не каждый найдет в Л. работу, это удел избранных, посвященных в сакральные тайны. Здесь годами стоял тихий кризис, как в Питере годами стояла промозглая погода. Здесь, и тем более без честолюбивых стремлений, Володе постепенно становилось стремно. Может, хватит бухать, спросил он себя, и вопрос повис в воздухе. Вместо ответа на ум пришли строки из английского стихотворения, которое он учил на втором курсе, поскольку оно входило в состав экзаменационных тем:
I wandered lonely as a cloud.
That floats and hights o’er wales and hills,
And all at once I saw a crowd,
A host of golden daffodils.
Besides the lakes beneath the trees,
Flattering and dancing in the breez.19
Тьфу, бред какой-то в голову лезет.
По привычке Володя остановился перед кабинетом литературы, где иногда, придя до начала занятий, они трепались с Зарубиным, а пару раз и опохмелялись здесь. Ох, Леха, Леха… Лежишь ты сейчас, мудак, на больничной койке.
Зайдя в кабинет, Володя хотел было сесть за учительский стол, но это оказалось проблематичным.
За столом, задумчиво опершись подбородком о руку, сидела девушка лет двадцати двух-двадцати трех в белом свитере грубой вязки. В памяти учителя алгебры четко отпечатались широкий лоб, черные, довольно густые брови, прямой носик и злые карие глаза.
–Здравствуйте, – проронила она. Окна были заклеены, но на Савельева словно подуло холодным ветром.
–Здравствуйте, – героически скрыв растерянность, ответил он. – Извините, что вы здесь делаете?
–Леша и правда не повесил здесь ни одного стенда, – заметила незнакомка. – Я думала, он врет. Преподавать в таком гадюшнике и не трястись над бумажками – это чего-то стоит.
Действительно, Алексей периодически заставал в кабинете директрису, роющуюся в ящиках стола с выражением лица a la “я ищу на тебя компромат”. При виде него директриса выхватывала из кучи бумаг нераспечатанную пачку цветной для детского творчества и орала: “Вы мне говорили, что у вас нет цветной бумаги оформить стенды! А она есть! Есть! Есть! Неужели так трудно их повесить?” Невыспавшийся Алексей хмуро отвечал, что он не сторонник смертной казни, и все заканчивалось ничем. (Ничем хорошим. Типа мытья полов.)
–Вы его знакомая?
–Я практикантка, – ледяным тоном произнесла девушка. – Буду преподавать литературу в старших классах. Что вы еще хотите обо мне узнать?
–Ничего, извините, – пробормотал Володя и боком выбрался из кабинета.
* * *
Спустя несколько часов в том же кабинете творилось нечто уму непостижимое.
Окна были плотно зашторены. Парты сдвинуты в угол. Часть пола покрывала рваная циновка, на которой сидели недовольные пятиклассники. По тесному помещению плыла такая вонь, что хоть нос затыкай.
Это директриса проводила внеклассную работу.
Все началось с картины Васнецова “Аленушка”, по которой надо было писать сочинение. Санька Колпаков, несомненно, относившийся к числу самых отвратительных пятиклассников на свете, стал предполагать, почему это Аленушка скучает: выпить хочет, или еще чего. Так как свои малопристойные предположения он высказывал вслух, это не очень понравилось старосте класса Даше Клюкиной.
–Дурак! – заявила она во весь голос. А так как она в свободное время пела в школьном хоре, голос у нее был очень громкий. Санька счел ее заявление, услышанное всем классом, некорректным с ее стороны.
–Молчи, дура задрипанная, – посоветовал он.
Нина Львовна выгнала нарушителей дисциплины из класса, а остальным пригрозила мероприятием. Ученики притихли: директорских мероприятий они боялись, как черт ладана.
Ну, ладан не ладан, а стеариновую свечку Нина Львовна запалила. Причем с обоих концов, потому что один конец сначала не зажегся. Фитиль свернулся и почернел. Догадливая директриса перевернула свечу и зажгла фитиль с другого конца.
–А теперь, – торжественно провозгласила она, – мы сожжем слова “дурак” и “дура”, которые я написала на бумажках.
Дети хором вздохнули. Последовала пауза, в течение которой блюстительница нравов предавала бумажки огню. Затем она взяла поднос с пеплом и направилась к выходу. Дети повторно вздохнули, на этот раз – с облегчением. Володя и Галя, подслушивавшие под дверью, шарахнулись в сторону и, давясь от смеха, помчались вниз по лестнице.
У раздевалки они остановились.
–Ну и дурдом, – выговорила Галя.
–Да, интересно, сколько времени дети после этого ругаться не будут?
–Наверно, минут пять. И “дурак” будет самым приличным словом в их лексиконе. Пойдем погуляем.
Они поднялись по лестнице, ведущей в другое крыло этажа.
–А тебе не кажется, что мы сами впали в детство? – спросил Володя.
–А я из него и не выходила, – беспечно ответила Галя. – В своем поселке я считалась ненормальной. Когда я была студенткой, то любила возиться с детьми. Я приезжала домой на выходные, и они сразу собирались вокруг меня – человек десять – пятнадцать. Мы с ними играли в прятки, в казаки-разбойники, еще в какую-то ерунду. Я не могла дождаться дня, когда начну работать в школе. Вот, дождалась. Мне эта школа в кошмарах снится.
Володя вдруг резко отвернулся от нее и прислушался.
–Галь, в библиотеке кто-то есть. Смываемся отсюда! Быстрее, в мужской туалет!
Через минуту он нерешительно выглянул за дверь и тут же опять ее захлопнул: по коридору шла Клавдия Дмитриевна со спортивной сумкой на плече, не вязавшейся с ее позолоченными очками, фиолетовыми волосами и старыми модельными туфлями.
–Клавдия, – прошептала Галя. – А мы-то, дураки, думаем: кто ворует книги из методкабинета?
–Это слово сожгли, – напомнил Володя, и обоих снова разобрал неудержимый смех.
Оставаться в пустом здании школы дальше было неинтересно. Молодые люди вышли на улицу, закуривая на ходу. Было тихо. Воробей сел на спинку обшарпанной скамейки. Пьяный школьный сторож, спустив штаны, справлял за углом нужду прямо на снег.
–Володя, у меня сейчас начнется истерика, – предупредила Галя. – Как много замечательных людей на земле. Как много удивительного народу.
Это были строки из стихотворения известного поэта-постмодерниста Дмитрия Александровича Пригова, которого директриса ввиду его постмодернизма рекомендовала на уроке обойти стороной.
–Сама виновата. Погуляем, погуляем… Откуда у Клавдии ключ?
–Спроси у нее сам. Или, еще лучше, позвони в милицию. Давай не будем ерундой страдать. Ни тебе, ни мне эти дурацкие книги не нужны. И ей тоже: она их наверняка пересылает по почте в Москву, у нее внучка в МГПУ учится.
–Цирк. Цирк, а не школа. Представляю, каково практикантам.
–Ты ее видел? – сухо спросила Галя.
–Кого – “ее”?
–Машку. Специально добилась разрешения проводить практику именно здесь. Скучно ей, видите ли, будет с незнакомыми людьми работать. А мой благоверный возьми да ляг в больницу: какой облом!
–Может, они просто друзья? – осторожно уточнил Володя.
–Ну да. Жили на одном этаже, учились на одном факультете, Лешка на два курса старше, ходили вместе на секцию каратэ. Прекрасная дружба.
–У нее что, пояс?
–Не знаю. Знаю, что ее младшая сестра – кандидат в мастера. Она серьезно занималась, а Машка – по-раздолбайски. Как и всем, чем она занималась в принципе. Если у нее и есть какой-нибудь пояс, то явно не пояс целомудрия, поверь мне. Я уверена, что у них с Лешкой что-то было. Иначе и быть не могло.
Они остановились у ларька “Пиво-воды”. Володя пошарил по карманам и ничего не нашел. Галя ответила на его немой вопрос:
–Я тоже без копья. Сама себя не понимаю. Я какой-то безалаберный человек. Вчера наехала на свекра, и он дал мне пятьсот рублей. Сегодня утром нет ни копейки.
–И куда все делось?
–Понятия не имею. Ну, я, конечно, сигарет купила, водки, еще чего-то там, раздала старые долги – и все. Лешка говорит, что меня нельзя оставлять одну с деньгами. Говорит: “Дома хлеба нет, а ты струны для гитары покупаешь”. Кошмар.
Володя деликатно промолчал. Перед ним снова стояла Маша Асмолова, стройная, гибкая, с волосами цвета дикой вишни и большими темными глазами. Последние пару лет очки и стрижка каре, а потом классический постразводный стресс заслонили от него красивых женщин. Вот это-то и был настоящий кошмар.
12
Алексея Зарубина отправили из больницы домой. Он лежал в постели, читая вслух районную газету.
–Володя! Володя! Ты куда от меня ушел? Слушай:
“Меня никто не понимает,
и странной женщиной считают,
за то, что я поэзии полна…”
Да Володя же!
–Что за чушь на постном масле? – весело отозвался Володя, заходя в комнату с бутылкой пива.
–Угадай, кто написал.
–Ахматова.
–Тьфу! Физмат…
–Цветаева.
–Еще скажи: Римма Казакова. Это наша Клавдия Дмитриевна.
–Из какой ворованной книги она это списала?
–Не знаю. По-моему, она ворует сугубо педагогические и биологические издания.
–Пропажи других я там не замечал. А ты не ори: тебе нельзя. И к бутылке не тянись: пиво холодное. Тебе привет от твоих охламонов.
–Оу! Детки соскучились! А у меня в больнице украли шарф и носки.
–Прискорбный факт.
–Я отомщу этой старой мымре. Вот Галя выйдет из запоя – вместе отомстим. Как Машка?
Этого вопроса Володя почему-то боялся. Несмотря на явную заинтересованность практиканткой, он почти не спрашивал о ней у Алексея и Гали, не желая показаться бестактным придурком, лезущим в чужую личную жизнь. Отношения между супругами и без всякой Маши оставляли желать лучшего. А Маша не проявляла к математику особой симпатии. Среди учителей и практикантов она держалась особняком, с учениками разговаривала тоном превосходства, не позволяла себе хамить и нагло курила в учительской, игнорируя змеиное шипение директрисы.
–Не знаю, – Володя пожал плечами. – Спроси у нее сам.
–У ее придурочной тетки нет телефона. А сюда она не может прийти из-за Гали. То есть может, но они пока что не базарные торговки, и лишние скандалы им ни к чему.
–Давай я уведу куда-нибудь Галю, а она в это время зайдет.
–Уведет он Галю! Ты что имеешь в виду?
–Пей бромгексин. Ты все понимаешь в меру своей распущенности.
–Это ты все понимаешь в меру своего идиотизма. Конечно, Маша – симпатичная девушка. Она мне нравится, но… на некотором расстоянии. Мы с ней привыкли общаться как мужик с мужиком: я ей все рассказываю, и она мне тоже. Начиналось все несколько иначе, но… где эти гребаные таблетки?.. Но потом мы поняли, что спать вместе каждую ночь у нас нет сил душевных.
Алексей взял таблетку из упаковки и собрался было запить ее пивом, но Володя вовремя выхватил бутылку у него из-под носа.
–Видишь ли, у Маши… как тебе объяснить… поганый, стервозный характер. Говорит, это из-за того, что ей пришлось много пережить. Кому-то она демонстрирует свои чудесные качества сразу, перед кем-то раскрывается постепенно. Ты ей не понравился. Перед тобой она прикидываться милашкой не стала.
–А кто ей нравится? – в открытую спросил Володя.
–Сейчас и здесь – никто. И она ни перед кем не прикидывается милашкой.
–А у меня есть шанс ей понравиться?
–Есть. На пару часов в позднее время суток. Но потом ты ей не будешь нужен ни секунды, и она даст тебе это понять в довольно грубой и оскорбительной форме.
–Неужели все так сложно? – спросил Володя, допивая пиво. Оно показалось ему разбавленным цикутой, аммиаком и соляной кислотой.
–Нет. Все гораздо сложнее. Насколько я знаю, она до сих пор влюблена в одного типа, которого я иначе как подонком назвать не могу.
–И так всегда, – подытожил Володя и добавил матерное ругательство. – И почему это бабы такие дуры?
–Когда я был совсем молодой и глупый, я тоже так думал, – ответил Алексей. – А потом одна девушка мне сказала: может, это не бабы такие дуры, а вы такие дураки, что не умеете привлечь к себе внимание баб, которые вам нравятся?
–Какое внимание? Поезд ушел.
–Ох, как ты меня достал! – разозлился Алексей и закашлялся. – Баб вокруг, что ли, мало? Целый цветник! Уборщицы, продавщицы, ученицы десятого “В”! И не греби мне мозги своей Машей, я и так скоро сдохну. Кто меня замещает – все еще наша старая дрянь? (Он употребил другое слово.)
Да, Нина Львовна не собиралась отказываться от замещения: денежки ей шли в общей сумме и по провинциальным меркам немалые. Но старшеклассники ее почти доконали.
Прошлым вечером она сначала полчаса болтала по телефону с бывшим любовником, литредактором районной газеты, потом вызвала к себе Клавдию Дмитриевну, и они до утра сплетничали и гадали на кофейной гуще. После кофе они пропустили по три рюмки коньяку каждая, и, разумеется, времени на подготовку к урокам не осталось.
Явившись в школу, Нина Львовна не придумала ничего умнее, чем засадить десятый “В” за сочинение по картине. На этот раз – по “Сиверко” Остроухова.
–Сиверко – это такой специфический ветер, – пояснила она. – Вятский диалект. – И ушла в учительскую смотреть сериал.
–Вот, полюбуйтесь, – яростно прошипела отличница просвещения, размахивая у него перед носом пачкой листов. – Когда мы отдали вам под руководство этот класс, подростки были ужасные. Но теперь – теперь они стали еще хуже!
Володя машинально взял листок, подписанный Денисом Карповым. Вот что представляло собой сочинение по картине:
На кладбище ветер свищет20,
Ветер свищет и шумит.
На могиле нищий дрищет
На расписанный гранит.
Вдруг встает во мраке ночи
В белом саване мертвец
И кричит что было мочи:
“Обосрал меня, подлец!”
Нищий долго извинялся,
Жопу пальцем вытирал,
А мертвец расхохотался,
Громко пернул и пропал.
–Это ваше влияние! – орала директриса. – Вы не боретесь с неформальством, развратом и площадной бранью! Все пустили на самотек! Мы не позволим вам калечить юные души!
–Я преподаю алгебру и геометрию, а не русский язык, – из последних сил сохраняя спокойствие, ответил Володя.
–Как классный руководитель вы обязаны держать под контролем моральные устои. Ваши ученики курят за школой и в обоих туалетах, а про грамотность я уже не говорю! Лиля Шамсутдинова написала мне в диктанте: “контробас”, “виаланчель”. Это в десятом классе и при том, что она ходит в музыкальную школу. Зачем она туда ходит? Что она там делает?
–Извините, – сказал Володя, – а вы смогли бы написать какое-нибудь слово по-татарски или по-азербайджански без ошибок?
–Что вы себе позволяете! – задохнулась директриса. – Детям необходимо патриотическое воспитание, а вы тут разводите нездоровый космополитизм! А Шамсутдинова пускай уезжает куда-нибудь… в Казань, если ей не нравится наша школа.
–Если детям необходимо патриотическое воспитание, почему вы держите в школе Галиуллину? – совсем обнаглел Володя. “Теперь посмотрим, как старая дрянь будет выкручиваться”, – злорадно подумал он. Его внутренний голос тем временем уже подсказывал ему: заткни хлебало!
Не могла же Нина Львовна признаться, что если она выгонит из школы Наталью Абдурахмановну, то ее отец, директор винно-водочного магазина, перестанет продавать ей коньяк. То есть не то чтобы совсем перестанет, но это будет уже не коньяк, а помои, и никакая торговая инспекция ее не спасет.
–Еще одно слово, Владимир Юрьич, – предупредила она, – и вы получите классным журналом по башке.
–Этим, что ли? Его бы надо заменить, в нем на химии давным-давно прожгли дыру.
–Дыра сейчас будет в вашей башке, Владимир Юрьич! И следите, пожалуйста, за вашим моральным обликом и за поведением вашего класса! Я это так не оставлю!
Володя понял: на него собираются повесить всех собак. Стиснув зубы и гордо взглянув на Нину Львовну, он твердым шагом вышел из учительской.
Внизу его ждали ученики Зарубина – одиннадцатый “А”.
–Владимир Юрьич, пойдемте в кино, – предложила бессовестная Юлька. Вопреки всем запретам, ее запястья были изящно окованы железными неформальскими браслетами. – В Доме культуры новый боевик сегодня крутят.
–Юля, я с вами никуда не пойду. Я не хочу разборок с твоим приятелем из технического колледжа.
–Если вы сдадите за него математику, он вас простит.
Володя устало обнял ее за плечи (что ему еще оставалось делать?). Мимо прошла Маша Асмолова, заметила его и слегка улыбнулась. Он не смотрел в ее сторону.
–Хорошо, – сказал он, – пойду. Только у меня нет денег.
–Мы вам дадим в долг, а вы нам за это…
–Поставлю, поставлю, – тихо сказал Володя. – Это все, что вам надо. Поэтому и подлизываетесь.
–Мы и про вас думаем, – возмутился староста класса. – Если успеваемость по алгебре не повысится, вас стопроцентно выпрут из школы. Десятый “В” этого не хочет, и Алексей Викторович.
–И не надо нас пилить, – сказала Юлька. – Мы взрослые люди. Расскажите лучше что-нибудь интересное.
Володя снял руку с ее плеча. Молодая смена давно сидела у него в печенках, не ссориться с ней означало наживать себе новые неприятности. В голову, как назло, ничего интересного не приходило, и он начал:
На кладбище ветер свищет…
Физрук Андрей Петрович лениво прохаживался по школьному двору. Внешне он был спокоен, но в душе его бушевала буря. Ослы, опять сломали у шведской стенки перекладину и два окна мячом выбили. На какие деньги он будет стекла вставлять? Он затянулся сигаретой и выпустил струю дыма вниз, что означало плохое расположение духа.
На крыльцо, щелкая дешевой прозрачной зажигалкой, вышла Маша Асмолова в легком джемпере. Рожа физрука просветлела.
–Не холодно? – спросил он, как спрашивают почти все мужики в подобных случаях.
–Нет, – с полускрытым вызовом ответила она. – У меня кровь горячая,
–Вы, говорят, каратэ занимались?
–Кто говорит?
–Да так, никто.
–Ну-ну.
–У вас какой пояс?
–В крапинку. А почему вас это интересует? Вы же мастер спорта по легкой атлетике.
–Кто вам сказал?
–Да так, никто.
–Просто… я думал, он у вас в полоску.
–Ах, вот как! – Маша вполголоса рассмеялась. – Да вы прямо находка, Андрей Петрович. Обычно выпускники вашего факультета страдают… излишней серьезностью.
Физрук решил перейти от слов к делу.
–Ты знаешь что… Если у тебя с литрологом что не заладится – приходи ко мне в спортзал после уроков. Старый конь борозды не портит.
–Да что вы! – издевательски усмехнулась Маша, швырнула сигарету в снег и хлопнула дверью.
Возвращаясь домой, Володя заметил, что на скамейке у подъезда сидит учитель русского Валентин Валентинович, который на прошлой неделе выпрашивал деньги у прохожих, и пытается застегнуть битком набитую сумку. Володя уже давно выяснил, что живет экс-педагог в соседнем доме. Он регулярно видел Валентина Валентиновича блуждающим с сумкой у помойки, и они были вынуждены свести более близкое знакомство.
–Когда я в тот раз вышел деньги просить, – рассказывал пожилой филолог, – меня накануне все довели. Дали пособие по инвалидности, впервые за три месяца, а сын приехал и все забрал. Ну, я куртку надел, что похуже, и пошел. Тут не то что на улицу – в тюрьму пойдешь. В тюрьме хотя бы кормят. Но теперь и я себе кормушку подыскал.
Володя присел на скамейку, предварительно стряхнув с нее снег.
–Простудитесь, – предупредил Валентин Валентинович, – простатит подхватите. Как дела в школе? Кстати, у вас нет закурить?
–Проклятое место, – засмеялся Володя, – как сяду сюда – все подряд начинают стрелять сигареты. Нате, курите. Школа, школа, мать ее. Черт знает, что там творится. А вы как, Валентин Валентинович? Работу нашли?
–Не берут. Как прочитают в справке, что у меня порок сердца – так и все, пиши пропало. Вы не глядите, что у меня новое пальто, оно с помойки. И костюм спортивный оттуда, фирменный, весь на молниях. Около больницы откопал.
–Так ведь с покойника, наверно.
–Ну, может, так ему, мертвому, зачем?
–Заразитесь чем-нибудь.
–О, господи, да ничем, кроме вшей. И нечего некоторым благородных из себя строить. У меня есть знакомый, бывший музыкант, все пропил, включая квартиру, обносился – настоящий бомж. Я его в гости приглашаю, так жрет, что за ушами трещит, и не вспомнит, откуда что взялось. А чтобы самому походить по помойке, насобирать чего – боже сохрани, мне, мол, противно и стыдно. А чего стыдно – вон, у овощных магазинов всегда найдется картошка, морковь, капуста. А то целые хорошие батоны, только черствые.
–А за что вас из школы уволили? – вклинился в монолог Володя.
–Говорить неудобно, директрисе отказал. Вот и вышвырнула. Да, сейчас в это трудно поверить, но не думайте, что я и тогда был таким, как сейчас. И причину увольнения она придумала интересную: избиение учащихся. А я за все двадцать восемь лет работы никого пальцем не тронул. Какой мордобой с моим пороком сердца?
Валентин Валентинович наконец застегнул сумку – изрядно потрепанную, но еще крепкую и, видимо, тоже подобранную на помойке.
–Я недавно картину со дна контейнера вытащил. Река, монастырь, солнце садится. И на оборотной стороне надпись: “Дорогому, любимому другу на память”. Вот так и наши светлые чувства – любовь и дружба – окажутся на помойке, – сакраментально заключил Валентин Валентинович.
–Владимир Юрьевич! – послышался гневный женский голос. Володя вздрогнул и обернулся: ему показалось, что это Корнеева. Но это была Оксана Борисовна Худякова, учительница начальных классов. Она неуклонно приближалась к подъезду, в такт шагам помахивая тяжелой сумкой из кожзаменителя.
–Похоже, она по вашу душу, – усмехнулся Валентин Валентинович. – Ладно, идите, еще увидимся.
Оксана Борисовна уже стояла в подъезде, нервно вращая в руке брелок с ключами. При взгляде на эту тридцатилетнюю, плохо одетую женщину Володе захотелось отправиться путешествовать автостопом – куда угодно, лишь бы подальше отсюда.
–Владимир Юрьич! Как вы можете общаться с этим оборванцем? Вы мечтаете заразиться чесоткой? Уж чего-чего, а этого я от вас не ожидала!
“А чего ты ожидала, зараза? Чтобы я с тобой переспал?” – подумал Володя и ничего не сказал.
–Это мерзкий, отвратительный человек, – продолжала Худякова. – Он раньше работал у нас в школе, пока на его место не взяли Зарубина. Нина Львовна знала, что такого отвратительного типа не возьмут преподавать даже в коррекционку, и предложила ему работать школьным сторожем. Но что бы вы думали – отказался! Вот и шастает теперь по помойкам. На днях видела его у гастронома: он запихивал в сумку залежалую колбасу. А все гордость – дурацкая гордость, черт бы ее побрал!
–Ну, я бы не назвал его слишком гордым, – пробормотал Володя. – Идемте в дом, нечего стоять в подъезде.
“Что я говорю! – мысленно ужаснулся он. – Эта стерва решит, что я хочу с ней переспать”. (Он употребил другое слово.)
–Вот так я живу, – сказал Володя, быстро убирая с кухонного стола бритву и пепельницу.
–Что вы хотели мне сообщить, Оксана Борисовна?
–Я хочу открыть вам глаза! – патетически объявила бальзаковская женщина21.
–Что ж, тогда одолжите мне денег на новые очки, – не выдержал Савельев.
–Вам без них лучше.
–Я в курсе. Это ничего, что я ничего не вижу. Простите, это, кажется, называется тавтологией.
–Это называется близорукостью, – сурово поправила Худякова. – А вы близоруки и в прямом, и в переносном смысле.
“В отличие от тебя, – подумал Володя. – Ты-то за всю жизнь ни одной книги не прочитала, исключая учебники для семилетних детей”.
–Вы неправильного мнения о Макухиной.
–Светлане Петровне? При чем здесь она?
–Не отрицайте! Я видела, как вы стояли с ней в коридоре.
“Это когда она пыталась раскрыть мне глаза на тебя”, – подумал Володя. Вслух он сказал:
–Уверяю вас, между нами ничего нет.
–Хорошо, если так. Но посмотрите, что я нашла в сумке у этой змеи.
–Хм-м…
–Никаких “хм-м”, Владимир Юрьич! Это типичный образчик доноса в РОНО.
–Володя взял листок, небрежно вырванный из школьной тетради.
“Заведующей Л-ского РОНО Моченовой Т.В. от преподавателя рисования и черчения школы номер 3 Макухиной С.П. Докладная. Я, Макухина Светлана Петровна, подтверждаю, что после педсовета, состоявшегося 10.02.09. г., несколько преподавателей были приглашены в библиотеку. Зайдя в библиотеку, я увидела: чай, кофе, торт, колбасу и бутылку водки. Видела, что водку налили Тулякову, Галине Зарубиной, Корнеевой. С ними были Худякова и Савельев. 10.02.09. г.”
–Что за ерунда? – нахмурился Володя.
–Она ужасная женщина, Владимир Юрьич, – сообщила Оксана Борисовна заговорщицким тоном. – Корнеева пустила слух, что ее сын – дебил, и теперь она ей мстит. Кроме того, она ни одних, извините, штанов не пропустит. Она вешается на физрука, хотя он ей годится в отцы. Она сочинила, что я хочу увести мужа у Галиуллиной, а меня от одной физиономии его, простите, тошнит. Она бьет учителей и детей. Она ударила меня по рукам классным журналом, когда я сказала ей, что она могла бы оформить свое сожительство с продавцом винно-водочного магазина. Она расцарапала лицо Марине Сергеевне, и той пришлось на три дня брать больничный. Нет, в этой школе положительно нельзя вводить инновации!
Володя тяжело вздохнул:
–Вот и Мария Максимовна говорит то же самое.
–Мария Максимовна – ужасная девушка, – заявила Худякова. – Я уверена, что и студентка она отвратительная. Она все время что-то строит из себя, пытается что-то всем доказать, но ни черта у нее не выйдет. Терпеть не могу неискренность. Говорят, морит себя диетой. Не понимаю! Вот лично я не сижу на диете и не хожу на аэробику. Я хочу быть естественной.
“Ну, сударыня, если теперь так называется нежелание следить за собой, то вы абсолютно правы”, – подумал Володя. Вслух он сказал:
–И что вы мне предлагаете делать?
–Как – что? Ей-богу, вы хуже ребенка. Сегодня у нее выкрали один донос – завтра она напишет другой, послезавтра – третий, а через месяц нас выгонят из школы. Нужно действовать. Ни разу еще не было такого, чтобы ударивший Оксану Худякову не получил бы в ответ не менее крепкий удар.
Володя молчал, сраженный потоком красноречия.
–Давайте напишем на нее докладную. Или нет – заставим писать детей. РОНО великолепно реагирует на детские вопли. Я побеседую с семиклассниками, а вы встряхните десятые классы. Промедление смерти подобно!
13
Бедные филфаковские девочки! Те, кому родители, кажется, еще в момент рождения сломали хребет и самооценку. Которые позже думают: ну, хорошо, я пойду в гуманитарную школу, ведь после нее так легко поступить на филфак; причем филфак в городе только в педагогическом университете, в государственном его не предвидится в ближайшие десять – пятнадцать лет, так что впереди маячит преимущественно школа, которую девочка чаще всего тихо ненавидит; а поступать в Москву или в Питер она боится: вдруг не получится, да, да, конечно, не получится, там нужны деньги и блат, – даже если девочка семи пядей во лбу, она зачастую думает именно так, ведь ей капитально сломали самооценку, и даже если она имеет опыт не по возрасту и не боится ничего, включая аборты, драки и кладбище, внутри нее все равно будет стоять барьер под названием “у-тебя-ни-хрена-не-выйдет, это-не-для-таких-как-ты”. В семнадцать лет девочки уже ощущают себя обреченными, и это не псевдообреченность московских мажоров, которым надоели клубы и вечеринки, и теперь они не знают, куда приткнуться (вариант: где найти деньги на героин). Это обреченность рабочего скота. У многих контракт с областным департаментом, без которого было бы куда труднее поступить в универ, но по причине наличия которого они должны три года отпахать по месту постоянной прописки (село Закобякино, горячей воды, отопления, книг и перспектив нет; город Малая Тмутаракань, горячая вода иногда бывает). Им это на хрен не надо, но в периферийных школах некому работать.
Девочки пишут дрянные стихи (некоторые – не слишком дрянные). Они выходят замуж за военных и физруков, жить с которыми с каждым годом все труднее. Некоторые из них душераздирающе романтичны, что не мешает им в общежитии и тайно приторговывать шмалью: все лучше, чем собой, собой торгуют неромантичные, и потом, у таких сломаны не только самооценка, но и механизм выбора. Это только тупые мужики думают, что если женщина со всеми спит, то это она от доброты душевной, потому что не может никому отказать. Бред собачий. Женщина вынуждена это делать. И потом, что значит, со всеми? Что за кретинское определение? Либо с теми, кто платит, либо с теми, с кем хочется.
У филфаковских девочек механизм выбора не сломан, а извращен. Извращение – это не лесбиянство и не радикально феминистские взгляды – это, дорогие мои, склонность к неразделенной любви. Поскольку зачем девочке разделенная любовь? Что она будет с ней делать? Правильно, отвернется от нее и пойдет дальше. Искать неразделенную. Девочку так воспитали.
Недаром она подсознательно выбрала педагогический вуз: какой-никакой, а есть шанс потом трепать себе нервы в школе. Работа в российских школах – счастье мазохиста. Бедные девочки, проверяющие тетради своих периферийных учеников в перерыве между мужем и приготовлением ему щей. Посмотрите на них, на наших училок, которым днем вешали лапшу на уши о разумном, добром и Сухомлинском, а вечером отправляли воровать на кухне ложки и пить водку с курсантами военного училища, чтобы хоть на одну ночь забыть, что тебя скоро потребует к священной жертве педагогическая карьера.
Бедные девочки, которые в грязи по колено (в периферийных городах некому разгребать грязь) и с детьми на шее бредут в РОНО получать такую зарплату, что хочется взорвать Министерство образования, со всеми этими пузатыми мужиками, которые сидят там в деловых костюмах и носа не суют в школы городов Л., Х. и Z. Молодые дуры, у которых были в жизни пять более-менее нормальных лет, они будут вспоминать эти годы как лучшие в жизни: они вычеркнут всю дрянь, отмахнутся от нее, и только те, кто жил тогда с ними рядом, будут помнить глаза их страха – в них общага, где в два часа ночи боишься выйти в туалет, потому что пьяные чеченцы или курсанты караулят там студенток, и никто никогда не проснется и не заступится.
Были, конечно, исключения, некоторые могли постоять за себя сами. Но пять лет педагогической обработки и по такой девочке проедут асфальтовым катком, и даже если сам Фрейд восстанет из могилы, он не восстановит ее психику, потому что – давайте посмотрим правде в глаза – Фрейд понимал в психологии, но ни черта не понимал в женщинах: что можно понимать в женщинах, когда твоя генетическая память хранит веками только два образа – послушной еврейской жены в парике, торгующей в лавочке, и кошмарной Лилит, по ночам снящейся мальчикам из йешивы? (Бедные еврейские мальчики.)
Это не жалость, а констатация: жалеть, на самом деле, никого не надо, потому что у всех есть выбор. Это не выбор Софи. Это даже несколько легче. И если сломан механизм выбора, никто не мешает сконструировать новый. То есть мешают, конечно, почти все, но не пошли бы эти все в лес? Ах да, подобный отсыл влечет за собой это… как его… общественное осуждение. И что из этого? Судьи-то кто? Кони в пальто. Звезды в овсе, сами рыжи, без волос, сидят и кушают овес. Посмотрели бы лучше на себя в зеркало.
Есть такие, кого педуниверситет делает непробиваемо циничными оторвами (в школу они потом не идут), но речь сейчас не о них. Речь о Маше.
Как известно, самые отпетые хулиганы замирают на уроках обаятельной практикантки, но холодность Маши отпугивала самых озабоченных парней. Не поздоровавшись с пробежавшим мимо Витькой Рощиным, она села на третью ступеньку лестницы и на секунду прислонилась щекой к перилам. Вид у нее был такой, будто даже перила значат для нее больше, чем ученики; подозреваю, что так оно и было. Рощин прошел обратно и встретил отсутствующий, как у наркоманки, взгляд.
–Линейка, Марь Максимовна. Только что оповестил коллег по учебе. Идите наверх.
–Спасибо, – сухо ответила она и, встряхнув волосами, поднялась со ступеньки.
–… И еще раз хочу указать вам на недостатки во внешнем виде. Советую девочкам вспомнить, что они девочки, и носить юбки, а не брюки и джинсы. В противном случае мы обратимся к вашим родителям с жалобой на несоблюдение порядка, установленного в школе.
Девочки, из которых половина девочками уже не были, приглушенно завозмущались. Откуда-то раздался тоненький голосок:
–Нина Львовна! А Вася Пушков в столовой макаронами кидался. А потом сказал, что в супе червяк и есть его он не будет.
–Тихо! – прикрикнула директриса. – Я разберусь. Линейка окончена.
Володя искал глазами Машу. Нашел – и в голову полезли шаблонные, наизусть выученные фразы: бархатные ресницы… огненный взгляд… лицо в обрамлении чего-то там… Тьфу! И все ж она противней тех едва ли, кого в сравненьях пышных оболгали.
–Мария Максимовна, у вас окно? – спросил он, загородив ей дорогу.
–Нет, – она скрестила руки на груди, мол, ну, выкладывай, что тебе там надо, я тороплюсь.
–А у меня окно, – с неизъяснимой наглостью сказал Володя. – Можно с вами поговорить?
–Меня не интересует, когда у вас окно, Владимир Юрьич, – она отчужденно повела плечом. – Пропустите, пожалуйста.
–Это очень срочно! – взмолился Володя. – И очень важно для меня.
“Решил взять измором, козел, – подумала Маша. – Пиджак бы сначала почистил и волосы причесал”.
–Приходите в подвал после уроков, – отрезала она и шагнула вперед.
–Куда? В подвал? – Савельеву показалось, что он ослышался.
–Именно. До скорой встречи.
Урок только начался, а Володя уже дал волю своей довольно бурной для математика фантазии. То ему казалось, что в подвале его ждет группа крутых парней с финскими ножами и в капроновых чулках, натянутых на голову. То представлялось, что Маша несмело подходит к нему и говорит: “Ты не поверишь, но я полюбила тебя с первого взгляда”. К концу урока крыша у него поехала окончательно, и он бездумно вывел напротив чьей-то фамилии в журнале двойку, не предполагая, что она может оказаться роковой для этого самого кого-то, которого родители на исходе четверти не наградят желанным мотоциклом или железной бижутерией, безобразной, зато из Москвы.
И вот задребезжал долгожданный звонок – хоть уши затыкай, честное слово. Савельев сбежал вниз, обошел школу кругом, одумался, вернулся назад и полез в карман за сигаретами. “Не веди себя, как подросток, ты был женат, тебе двадцать четыре года, гребаный брод!” – приказал он себе.
Помимо сигарет, в кармане находился листок бумаги со следующим образчиком высокой поэзии:
Вянет свекла в огороде,
Солнце топится в реке.
Вова наш одет по моде:
Десять дыр на пиджаке.
Чем-то пахнет от Володи.
Это не одеколон:
Каждый вечер на природе
Вова хлещет самогон.
За окошком свету мало,
Ночь становится длинней.
А Володя любит Галю
И бухает вместе с ней.
–Урою козла, – произнес Володя одними губами и хотел разорвать листок, но передумал и решил оставить как улику.
Он чуть не поскользнулся на лестнице, ведущей в подвал. Наступила неожиданная оттепель, и теперь в подвале было по щиколотку воды. Стена была мокрой где-то на уровне полутора метров. Несущая балка треснула в двух местах. Володе стало слегка не по себе, и он шагнул обратно, на нижнюю ступеньку. Неподалеку в темноте плеснула вода.
–Маша, – тихо позвал он.
–Испугался? – неожиданно мягко спросила она, приближаясь к нему.
–Очень надо, – усмехнулся он. – Ты промокнешь.
–Тут проблема не в том, что кто-то промокнет, а в том, что вся эта фигня скоро просто рухнет, если ее не отремонтируют. Ты вообще в курсе, что работаешь в аварийном здании?
–Теперь в курсе.
Маша встала напротив, и теперь Володя со ступеньки казался порядочно выше нее. Это придало ему уверенности. Как говорится, надо было еще прогнать какую-нибудь телегу. Зарубин по этому поводу однажды процитировал: “Нельзя же силком/ Девчонку тащить на кровать!/ Ей нужно сначала стихи прочитать,/ Потом угостить вином…”22 Это было одно из немногих высказываний навязших в зубах поэтов Серебряного века, с которыми, по мнению Володи, приличный человек вполне может согласиться.
–Я хотел с тобой посоветоваться (а что, неплохая идея!). Потому что не с кем больше. – Я попал в историю.
–История – не моя специальность.
–Это не та история. Ты должна понять. Мне поручили написать донос на коллегу. Если я не напишу, та, которая это поручила, устроит мне веселую жизнь. То есть будет писать на меня. А заставлять учеников писать доносы я не могу.
–А почему обязательно заставлять? Некоторые делают это по собственному желанию.
–Но я-то здесь ни при чем.
–Почему ни при чем? Ты здесь работаешь. Здесь при чем даже школьный сторож.
–Рассуждаешь так, будто проработала здесь лет десять.
–Думаешь, если я еще не закончила вуз, то у меня нет жизненного опыта и я ни о чем не могу здраво судить? Никому не советую так обо мне думать.
–Ничего я о тебе не думаю, речь об этом дурдоме.
А вот это зря, отметила Маша. То есть, что врет, видно сразу, но какое неумение держаться в рамках роли.
–Да-да, – сказала она. – Здесь крайне интересно. Тайны мадридского двора. Соблазны, интриги, анонимные письма. А как все это затягивает, гребаный брод! Кого медленно, кого быстро. Причем учителя-мужики, которые на каждом углу орут, что воевать с бабами и детишками ниже их достоинства, на самом деле без этих интрижек жить не могут. А панели в здании давно пора обить деревоплитой. И парты покрасить. Читал, что на них пишут? “Кто хочет выдти за муж за Антоху – звоните по тилефону 21–05–97”.
–Я не о партах говорю! – раздосадованно воскликнул Володя. – Мне кажется… что ты не такой человек, как эти интриганы обоего пола.
–Так кто тебя заставляет кляузы писать? – перебила Маша.
–Худякова и Макухина. Хотя здесь все терпеть друг друга не могут.
–Маша пристально посмотрела на него и покачала головой.
–Слушай, уходи отсюда. Тебе здесь нечего делать. Уходи, иначе приспособишься и будешь по десять доносов в день строчить. Ты уже к этому готов.
–Знаешь что?! – разозлился Володя.
–Я знаю, что ничего не знаю, – засмеялась Маша и вскочила на ступеньку. – Идиот, думаешь, я не заметила, что ты на меня на всех переменах пялишься, как последний кретин?
Капли падали с потолка. Было холодно и неуютно, и Володя застегнул бы молнию на куртке, если бы ситуация больше к этому располагала.
–Зачем я тебе? – спросил он. – На пару часов в темное время суток?
–Ну, совсем идиот. Что хоть в тебе нашли твои десятиклассницы?
–Не знаю, наверно, идиотизм. А зачем надо было спускаться в подвал?
–А у тебя когда-нибудь были свидания в подвале?
–Если честно, то нет.
–И у меня нет. Надо же попробовать в жизни что-то новое.
И, главное, завучиха не видит, подумала она. Клавдия Дмитриевна, по обыкновению, сегодня после уроков вела себя в стиле “Мороз-Воевода дозором…” Обход выдался удачный: одна из учениц (десятого “В”) забыла в парте косметичку с довольно приличной косметикой. Ей бы и в голову не пришло, что кому-то может прийти в голову целоваться в подвале под аккомпанемент падающих капель, писк подвальных крыс и плеск грунтовой воды. Володя слушал все это, и ему хотелось не столько целоваться, сколько пить, курить и сдохнуть одновременно.
–Когда я был младше, я решал уравнения, чтобы забыться, что ли. Цифры – это был особый мир. Он мне казался более реалистичным и в то же время более фантастичным, чем какая-нибудь литература. Знаки, сочетание которых может определять все, – почти пифагорейская философия. Помнишь, там про первичность чисел и вторичность вещей? Мне иногда хотелось, чтобы жизнь была как ровный столбик цифр, и казалось, что любая ситуация – это пример на деление, когда в итоге получается остаток. Столько-то целых и столько-то в периоде, и что делать с этим остатком, ты не знаешь. И я выдумал правило, по которому числа делились друг на друга без проблем. Дурак!
–Чайник вскипел, – сказала Маша. Она надела старый халат, оставленный в шкафу квартирной хозяйкой, и даже в этом китайском тряпье выглядела прилично. – А твоя любимая математика, на мой субъективный взгляд, величайшая в мире гадость.
–Хочешь, я при тебе вообще не буду о ней говорить?
–Иди в аспирантуру. Там тебе будет с кем поговорить о математике.
–Кому я там нужен? Кто меня туда возьмет?
–Попробуй, у тебя получится. Знаешь, сколько в нашей аспирантуре дураков? Причем некоторые поступили туда без блата.
–Ты издеваешься, – хмуро сказал Володя.
–Я шучу. Лешка говорил, что ты умный.
Что еще о нем говорил Лешка, Маша решила не предавать гласности.
–А ты хочешь в аспирантуру?
–Я хочу на свободу.
–Знаешь, я абсолютно заурядная личность, – сказал Володя, сам удивляясь, что и кому говорит. – То есть мне сейчас так кажется, раньше я так никогда не думал. До меня будто наконец дошло, что у меня не жизнь, а фигня какая-то сплошная. Не сказал бы, что я без математики жить не могу, просто у меня к ней способности, может, я и на биофаке так же учился бы. Призвания к педагогике у меня никакого. Радовался тогда, что поступил бесплатно и что буду жить отдельно от родителей. Потом стал искать работу и не нашел. Стоял на бирже, пока это осиное гнездо не подвернулось. И все. И больше не было ни хрена.
–Не все, – возразила Маша.
–Ну, допустим, не все, так ты же не священник, чтобы я перед тобой исповедовался.
–Исповедоваться я тебе не предлагаю. И надеюсь, что и от тебя в мой адрес подобных предложений не поступит.
–Предложил я как-то, – зло сказал Володя, – руку и сердце. И вскоре пожалел об этом.
–Об этом всегда жалеют. А что касается педагогического призвания, то мне иногда кажется, что я вообще детей ненавижу. Был такой художник Делакруа, он написал в дневнике: “Кто бы знал, каким чудовищем я был в детстве”. Они шумливы, бестактны, грубы. А с каким удовольствием издеваются над бедными, больными, слабыми, просто над теми, кто не похож на них! А все потому, что еще не умеют мыслить. В Древней Спарте ребенок не считался человеком. Это, по-моему, правильно. Пока у тебя не сформировалось мышление, ты не человек, и тебя можно сбрасывать со скалы. Это сейчас в универах преподаватели долбят: ребенок – личность, ребенок – личность. Какая личность? Где у них эта личность, бля? Или еще: ребенок – tabula rasa23. Он не tabula rasa, идиоту понятно. Он рождается с определенным генетическим набором, зодиакальными чертами, определенной кармой, наконец.
–То есть детей надо топить, как щенков?
–Да нет. Я бы просто, если бы была президентом земного шара, запретила иметь детей тем, у кого нет педагогического призвания в принципе и кто еще не состоялся как личность. Тогда бы не было проблем со всякими эдиповыми комплексами и перенаселенностью планеты. Хорошая мечта?
–Ну, возникли бы другие проблемы.
–А это уже другой разговор.
–Так что мне все-таки делать с этим доносом? – спросил Володя, которому слегка надоели Машины философские рассуждения.
–О господи, да что хочешь. Можешь писать. Можешь не писать. Можешь написать и сжечь. Что бы ты ни сделал, от этого, по большому счету, ничего не изменится.
–А ты бы что сделала на моем месте?
–А я бы на твоем месте не оказалась. Иначе это уже была бы не я. У меня на лбу написано: х…ню не предлагать.
–У меня, можно подумать, на лбу написано: доставайте меня всеми возможными способами.
–Ну, как тебе сказать?
–Маш, я не понимаю, ты хочешь со мной поругаться?
Маша встала и отправилась искать одежду, в которой пришла.
–Прочитай “Лелию” Жорж Санд, – посоветовала она. – Тогда, может, что-нибудь и поймешь.
14
Первое, что сделал утром Иван Иваныч, – это вышел на газон около дома в черных трусах и желтой соломенной шляпе. В руке у него было ведро воды. Он сорвал с головы шляпу, швырнул под чахлое деревце, поклонился неизвестно кому и опрокинул себе на голову ведро с воплем:
–Здравствуй, солнце!
Разбуженный Володя с грехом пополам сообразил, что подобное общение с природой – следствие не сумасшествия, а прочтения книги Порфирия Иванова “Детка”. Его даже умиляло простодушие соседа, который рекомендовал ему поступать так же и забыть об аспирине. Благодаря открытой форточке Володе также отчетливо был слышен хохот соседей сверху, вышедших на балкон полюбоваться на оздоровительные процедуры, и Володя решил, что уж лучше он будет таблетки пить.
Тут он с ужасом вспомнил, что старик периодически шлет в газету “Вестник здорового образа жизни” объявления вроде: “Познакомлюсь с женщиной до 65 лет, ведущей здоровый образ жизни, для создания семьи”. Не дай бог, этих полоумных будет двое! Следующее, что он услышал, было такого содержания:
Ein, zwei, Polizei,
Drei, fier, Grenadier,
Fnf, sechs alter Geck,
Sieben, acht, gute Nacht24.
Это сосед наверху впал в магнитофонную ностальгию.
Сей шедевр весьма улучшил настроение Володи в обратную сторону. Дотащившись до кухни, он распахнул холодильник и убедился, что тот пуст, как головы его учеников. Мрачные мысли прервал звонок в дверь. Бормоча ругательства, Савельев побрел открывать.
–Это я, сволочь, – заявил Алексей.
–Очень приятно.
–Взаимно. Ты чего злой такой?
–Я жрать хочу, Леша.
–Я тоже. Но у меня есть только три бутылки пива. Разопьем – и в школу.
–А еще лучше – распить бутылку водки, и после этого – прямо в директорскую.
–Жевательная резинка “Орбит без сахара” лишит ваше начальство возможности унюхать что бы то ни было!
–Леша, ты прямо ходячий рекламный блок.
–А ты сомневался?
–Я сомневаюсь, что при воспалении легких полезно пить пиво.
–Так я всю ночь с папашей Витьки Рощина бухал. – (Папаша Витьки Рощина преподавал в музыкальной школе по классу баяна.) – Сейчас просыпаюсь и понимаю, что домой зайти уже не успею. Вот и решил по дороге в школу к тебе завернуть.
–Логично, – кивнул Володя и пошел покупать закуску. На лестнице он столк-
нулся со старым дураком, на этот раз несшим ведро с мусором. Увидев хмурое лицо математика, Иван Иваныч посоветовал ему зарядиться энергией от дерева, посаженного на газоне. Володя ускорил шаги.
В отсутствие приятеля Алексей перерыл все его кассеты в поисках группы, о которой Володя не слышал ни разу в жизни, и обмотался его шарфом, потому что свой забыл у папаши Витьки Рощина. Володя чуть не дал ему в зубы за наглость и ограничился замечанием:
–Ты, бля, мудак, допьешься до реанимейшен.
–Ни хрена подобного, – отмахнулся Алексей. – Ты не представляешь, как раздолбайски хорошо я себя чувствую.
–А ты читал “Лелию” Жорж Санд?
–А почему ты спрашиваешь? – насторожился Алексей.
–Да Маша тут читала…
–А-а, ну-ну.
–Так что ты об этом думаешь?
–Я вообще стараюсь об этом не думать, – хмыкнул Алексей, уплетая дармовой бутерброд. – У меня тут в одиннадцатых классах сочинение по макулатуре Виктора Некрасова “В окопах Сталинграда”. Какая там Жорж Санд – Бальзака перечитать нет времени. Кроме того, я к ее творчеству стал относиться не вполне адекватно.
–В смысле?
–Как-то перечитал “Консуэло” и четко осознал, что все герои романа – помешанные, – он употребил другое слово. – У Альберта – стопроцентная параноидальная шизофрения с депрессивным уклоном. У Андзолетто – мания величия. У главной героини и Амалии – истерия. У Ванды – летаргия плюс маразм, о чем автор, не кривя душой, говорит нам прямым текстом. Изумительные фигуры психов на фоне живописной природы Чехии и Германии. Жаль, что не Англии. Тогда Жорж Санд просто вынуждена была бы назвать свою дилогию “Бедлам”25.
–Я не понимаю, о чем ты говоришь, – признался Володя.
–А что ты вообще понимаешь?
–А ты?
–Что мне крышка, lieber Freund26. У меня последнее время все симптомы сразу. Хочется ничего. Начинаю понимать Галю.
–Как ты считаешь, она похожа на Лелию?
–Кто, Галя? Да нет, сейчас больше на бомжиху.
–Да не Галя, блин.
–А-а… ну, если Маша похожа на Лелию, то она дура, и у нее паранойя. А если ты сомневался в том, что она обладает столь ценными качествами, ты вдвойне дурак. Как этот пьяница, который за этой Лелией весь роман таскался и получал то звизды, то от ворот поворот, то ее младшую сестру. Потом он ей совсем надоел, и она ушла в монастырь. В конце мадам Санд нагородила гору трупов, жив остался только один серийный убийца27. Все это разбавлено рассуждениями на тему “что делать, кто виноват и почему так херово жить в Западной Европе”. Хороший роман.
–Знаешь, Леш, – с чувством произнес Володя, – я и раньше без особой симпатии относился к французской литературе и к Жорж Санд в частности, а теперь и тем более ни строчки из нее не прочту.
–Ха-ха, кто бы сомневался! Физмат…
–Заткни хлебало, – дружелюбно посоветовал Володя. – А то я могу так же неадекватно отреагировать на твою трепотню, как ты на французскую литературу.
–Маша – это звиздец. Поставь крест на Маше. Пошли в школу, там наверняка уже случилась какая-нибудь гадость, которая тебя отвлечет.
–Расскажи мне лучше про этого козла. С которым она связалась.
–Мне про него рассказывать нечего и противно. Его вполне характеризует слово “козел”.
–Оно много кого вполне характеризует.
–Хорошо. Его зовут Руслан. Он наполовину татарин, наполовину украинец или белорус. Он носит усы и очки. Он должен мне сто рублей. До сих пор. Моей знакомой Нине он должен двести рублей. Другой знакомой, Кате, он должен триста рублей. Васе из триста десятой комнаты он должен, наверно, миллион долларов; по роже видно, что не отдаст никому. Собирается защищать диссертацию на тему “Мотивы карточной игры в прозе Некрасова 1830-х годов”. В пивную бутылку наливает водку, приносит в универ и пьет. Что тебе еще рассказать?
–Пошли в школу, – предложил Володя, стряхивая крошки со скатерти.
В школе некогда было зря молоть языком. Там были дети.
–Эти козлы в коридоре играют в индейцев, – с порога сообщила Светлана Петровна, под козлами подразумевая шестой “Б”.
–У-лю-лю-лю-лю! – орали они. – Хип-юп-юп-юп-хи-ах!
Роль томагавков выполняли авторучки, линейки и, реже, учебники. Через все это пробивалась Наталья Абдурахмановна, прижимающая к груди плетеную сумку. На лице у нее было крупными буквами написано: “Свободу женщине Востока!” Она только что подписала заявление об уходе и была очень рада.
В конце коридора тусовался ее отец, директор винно-водочного магазина. Муж Натальи Абдурахмановны не смог прийти, поскольку начал отмечать мусульманский Новый год за три недели до его точной даты и все последствия отмечания уже были налицо. Во многом он брал пример со своих русских коллег, которые начинали отмечать Новый год примерно за одиннадцать с половиной месяцев до его начала. Потому что предыдущие две недели отмечали предыдущий Новый год. Какой-то шестиклассник заметил директора магазина и запустил в него линейкой. Директор поймал линейку, погрозил пацану кулаком и сказал:
–Нэхорошо, малчик. Плохо тэбэ будэт, болно тэбэ будэт, ай-яй-яй.
Нина Львовна в это время находилась в директорской и в бессильной злобе смотрела на свежий номер журнала “Средняя школа”, целомудренно прикрывавший свежий номер дебильно-постельной газеты “СПИД-инфо”. Она не ожидала такой подставы. Она лелеяла надежду, что сама, лично, уволит Наталью Абдурахмановну, придумав для этого какой-нибудь откровенно дурацкий повод, и уже представляла себе ее недовольное лицо. Но случиться это должно было не раньше открытия в Л. нового винно-водочного магазина, с владельцами или родственниками владельцев которого Нину Львовну не связывали никакие обязательства. А тут нате вам. Зазвонил телефон, и Нина Львовна в тихом бешенстве подняла трубку:
–Алло. Да. Да? – Она долго молчала. – М-да…
Нашему времени свойственен черный юмор.
Сашка Полозов, посещавший школу раз в сто лет, жил в одной квартире с матерью, мойщицей подъезда. В один прекрасный в кавычках день мать хотела приготовить салат и обнаружила, что из стенного шкафа уксус исчез как класс. Сашка нагло соврал, что выводил пятно на куртке; затем пятен на куртке, видимо, стало больше, потому что уксус исчезал в огромных количествах. До поры до времени мать не знала, что он используется при кустарном изготовлении печально известного средства под названием “джефф”. Такие вещи, наверно, лучше не знать вообще, потому что узнаются они, за редким исключением, на собственном опыте. Потом стали пропадать сода, ацетон и мелочь из карманов. Потом начались долгие истерические выяснения отношений и обещания “больше не заниматься этой гадостью”. Могло ли все это благополучно закончиться при полном отсутствии денег на лечение и аналогичном отсутствии желания лечиться – вопрос для учащихся коррекционной школы.
Володя и Алексей сидели на кухне, стены которой, казалось, впитали в себя характерный для наркоманских притонов сладковатый запах, распространившийся уже далеко за пределы квартиры. Алексей устало и обреченно смотрел на газовую плиту.
–Она говорит, это случилось вчера, в двенадцатом часу. Похоже, у него был невроз навязчивых состояний плюс галлюцинации. Вышел на площадку, что-то увидел и в припадке ужаса бросился. Витька Рощин рассказывал, что в девятом классе вместе с ним курил траву; где он ее доставал – уму непостижимо.
–Витька Рощин тоже хорош, – мрачно сказал Володя. Ему вспомнились жизнеутверждающие стихи упомянутого юноши, обнаруженные в тетради по алгебре после уравнений:
Тронь губами бесцветный лед,
если станет невмоготу,
и услышишь: тебя зовет
неизвестно что в пустоту.
Пьяный дятел стучит в висках,
и я вижу свет между стен,
а за окнами в облаках
подыхает проклятый день.
Как можно такое написать, являясь шестнадцатилетним жителем районного города Л., у Володи не укладывалось в голове. Он не понимал, что для написания такого текста именно шестнадцатилетним жителем города Л. и нужно быть. Вообще ему на Сашку Полозова было глубоко наплевать, он его и видел-то всего несколько раз за полгода. Просто все это было ему очень неприятно и давно осточертело.
–Надька вчера прибежала ко мне и вцепилась в подлокотники кресла, – продолжал Зарубин. – Мол, Алексей Викторович. Как же мы в своем классе, у себя под носом ничего не видели? Смотреть надо было лучше. И нам тоже. Представляешь, как мы на педсовете будем получать звизды?
–А кстати, я недавно проверял его домашнюю работу и наткнулся на откровения в конце тетради. Как его достала школа и что все козлы, начиная с директрисы. – Обо мне, слава богу, ни слова, мысленно добавил он.
–И что? Звизды-то завтра получим мы, а не она.
–А зачем тебе завтра туда идти? Опять сляжешь, а жена потом уколы делай. – А потом жалуйся мне на тебя, козла, мысленно добавил Володя.
–Я не виноват, что она приревновала меня к медсестре. А делать уколы она не умеет. Она умеет только пить.
–Мать твою, Леша! Плюнь на жену. Я решил написать в “Учительскую газету” про все это безобразие. Надо только подписи собрать.
–Умник, – хмыкнул Алексей и тут же закашлялся. – Тьфу! Черт! Где мой бромгексин? Не будь скотом, налей воды. Ох, хорошо… Я тоже теперь чувствую себя наркоманом. Знаешь, как привыкают к антибиотикам? А вот в этой кастрюле у нее суп. Он раньше в ней свои смеси варил. А мамаша теперь – под суп. Что же делать? Другая-то кастрюля занята макаронами.
–Не греби мозги.
–Не получится. Что касается подписей, то их будет максимум четыре – наши, Маши и Гали. Все.
–Ну и что?
–Ничего. Наивный чукотский юноша. В редакции всем просто не терпится узнать, как Л-ские учителя матерят детишек на территории школы, которая вот-вот рухнет. А если и будет разборка, то нам потом так дадут звизды, что мы проклянем день, в который впервые взяли в руки “Учительскую газету”.
–Лучше в РОНО писать докладные?
–Пошел к черту со своими докладными. Кто тебя надоумил – Маша? Ну да, с нее взятки гладки.
–Конечно! – не поверил Володя. – Ей директриса устроит “непрохождение практики”, и прощай диплом.
–О господи! Ты не знаешь Машу. Она все годы учебы выкручивается из переделок. Она сначала у себя в Твери в педе училась, так ее за аморалку через полгода выгнали и хотели сделать что-то вроде волчьего билета, чтоб ее больше не приняли ни в один пед. Обломались.
–А разве сейчас такое можно сделать?
–За здорово живешь. Только это не разглашается. На худой конец, ей дядя поможет. У него есть небольшие связи в Ярославле, он депутат райсовета и директор одной школы в Тверской области. Правда, про Машу сказал, что ноги ее в его элитарном заведении не будет. Он якобы эту школу из руин восстановил: предыдущий директор был типа нашей Нины. Дядя устроил там военный коммунизм, пионерскую организацию и греко-римскую борьбу. С курением. Очень успешную: раньше пацаны курили перед школой, а теперь – за школой. Видел я фотографии этого пансиона: сарай сараем. Дети затраханные, как кролики. Восстановитель.
–А если он не поможет, что Маша будет делать?
–Снимать штаны и бегать, – грубо ответил Алексей. – Так и так для нее диплом – не главное. Для нее главное – театрализованные “лав стори” и демонстративный экзистенциальный протест; лучше бы этот протест был против таких “лав стори”.
–Мне Маша советует перетянуть Оксану на нашу сторону.
–Слушай ее, слушай. Я тоже слушал – много и разных. В результате сижу здесь. Ну, тихо: мать идет.
И надо было опять что-то говорить этой женщине, задерганной милицией, соседями и одноклассниками сына.
15
Ну, естественно. Что еще можно услышать на педсовете? Наркомании в нашей школе нет. Сифилиса в нашей школе нет. Педикулеза в нашей школе нет. Следовательно, бороться со всем этим нет причины.
Так размышлял Володя, запирая дверь, выключая свет и забираясь в постель. Его все достало, да еще квартирная хозяйка приехала и стала орать, почему не заплачено за газ и за воду. Володя давно перебрался бы на муниципальную квартиру, если бы ее сто лет назад не заняла семейка Оксаны Борисовны. Звонить Филу было бесполезно: в РОНО сообщили, что он уехал со своими учениками на занятия в математической школе в Сосновый Бор и пока не возвращался. Жена Фила сказала вот что:
–Это вы, Давидсон?
–Позовите, пожалуйста, Филиппа, – сдержанно попросил Володя.
–Когда звонит Давидсон, я к телефону никого не подзываю. Как вы вообще еще живы с такой фамилией?
–Это не Давидсон.
–Вы что, фамилию сменили?
–Да, – в тихом бешенстве ответил Володя. – Теперь моя фамилия Рабинович.
И лег спать, как уже было сказано.
Узенькая полоска света соединяла его с кухней, где, злобно матерясь, гремела посудой квартирная хозяйка. Она собиралась остаться тут ночевать, и Володя мечтал о том, чтобы ее план рухнул, как берлинская стена. Конечно, приятно провести ночь с женщиной, но почему ею должна быть старая и разухабистая квартирная хозяйка? Что за вселенский идиотизм? Конечно, они будут спать не в одной постели, но под одной крышей, и отделять его от этой подзаборной шмары будет только дверь.
–Раздолбай, дуролом! – неслось из кухни. – Устроил в квартире вытрезвитель. А пепельницу-то, пепельницу спьяну в стенной шкаф запихал – у, нехристь! Плита вся в потеках, пол не метен, раковина как унитаз – вот и сдавай таким дуроломам квартиру!
Сию глубокомысленную тираду прервал телефонный звонок. Хозяйка медведем протопала к аппарату, стоявшему на столике у Володиной кровати.
–Алло. Вам кого?
–Если меня, то нет, – пробормотал Володя, накрываясь подушкой.
–А где ты? – старуха зажала трубку ладонью.
–Умер. Похоронен. Безутешные ученики каждый день приносят на могилу цветочки. – Как же. Принесли бы они. Не цветочки, а бутылки и, распив, плясали бы вокруг могильной ограды.
–К сожалению, – с важным видом сообщила старуха, – Владимир Юрьич отсутствует. Как где? Умер. Похоронен. Пожалуйста, не за что.
–Передайте ему, – зазвучал на том конце провода ехидный женский голос, – привет от Нины Львовны Корнеевой, с которой он еще не скоро встретится на том свете.
Дав Володе прослушать эти нежные слова, хозяйка грохнула трубку. Володя сел на кровати, прижав к себе подушку.
–Софья Андреевна, вы с ума сошли. Это же директриса.
–Меня не волнует. Со своим начальством разбирайся сам. А чего ты посреди бела дня спать завалился?
–Устал, вот чего.
–Ночью надо спать, ночью – а ты, чай, непотребства творил.
Володе надоели эти глупости. Он сказал:
–Нет, Софья Андреевна, я вел весьма целомудренный образ жизни. Я ждал вас, чтобы творить непотребства с вами.
–Тьфу, нехристь! – плюнула старуха.
–Почему вы зовете меня нехристью? Я христианин.
Ответить Софье Андреевне помешал еще один звонок, на этот раз – в дверь.
–Если тебя, то ты где? – поинтересовалась она.
–В коме, – брякнул Володя, накрываясь с головой одеялом. Сквозь прикрытие он услышал:
–Здрасте. Вы к Володе?
–Да.
–А к нему нельзя. Он в коме.
–Он в больнице? – голос, несомненно, принадлежал той, которая главным в жизни считала демонстративный протест.
–Нет, здесь валяется, – хладнокровно сообщила Софья Андреевна.
–Маша! – крикнул Володя.
–Володя! – Маша с деланным пафосом заломила руки. – Что с тобой, любовь моя? – Сбросив серый кожаный плащ, она ловко уместила его на вешалке, которая чуть ли не трещала от хозяйского барахла.
–Ну, любовь началась, – заворчала Софья Андреевна. – Каждую минуту бабы беспокоят, спасенья нет от баб. Сейчас устрою вам любовь – решетку с плиты сниму да шандарахну.
Устроившись на постели, Маша насмешливо спросила:
–Она всегда такая или только по пятницам?
–Честное слово, не знаю. Я видел ее два раза, это – третий. Явилась неожиданно, как Христос, так что я не успел прибраться. Говорит, плати за газ. Чем? Зарплату второй месяц не выдают.
–А я с забастовки. Как раз по поводу зарплаты. Пятая школа вышла с плакатом “Долой РОНО!”. Посокращают там кадры после этого!
–А нам сказали, – Володя сел на кровати, – бастуйте, только знайте: ничего вам в итоге не обломится. Будет только хуже. И никто не пошел.
–Там еще не разошлись. Ментам, наверно, лень выйти и разогнать. Учителя – народ упрямый.
–Скорее, усталый.
–Я еще не учитель, а тоже уже устала.
–Ляг, отдохни, – усмехнулся Володя.
–С удовольствием, если ты засунешь в мусоропровод свою мегеру. Только не думай, что я ничего не понимаю. Я снимала комнаты у таких тварей – с тоски повесишься. У меня сейчас сестра в Питере, тоже – с квартиры на квартиру, ее без блата взяли только на заочное, без предоставления общежития.
–Хорошая сестра?
–Женя – очень сильный человек, – задумчиво сказала Маша. – Младше меня на три года, ей двадцать. Но у нее и в десять лет были сформированы такие защитные блоки, какие у некоторых появляются только в сорок. Я не могу жить, как она. У меня какое-то чувство обреченности… обреченности на всякую х…ню, как она сказала. Если, мол, ты обязательно хочешь быть обреченной, обреки себя на что-нибудь хорошее.
–Это только детки наших политиков обречены на все хорошее, – огрызнулся Володя. – А мы – вот именно, на х…ню. На “джефф”, на “винт”, – он вспомнил Сашку Полозова.
–Мы – на “джефф”, они – на героин. Разница только в цене.
–У Витьки Рощина из моего класса были стишки такие. “Разница между тобой и мной – / разница между водой и водой./ В одной есть радость,/ в другой есть мысль./ В одной есть градус,/ в другой есть смысл”.
–А мне другое пришло в голову, – Маша поправила волосы. – Один наш “гений” сочинил на филфаке, называется, кстати, “Наркостихи”:
И когда в поцелуйном преддверии
Ты протянешь мне губы печальные,
Ты простишь. Ибо я не любил тебя.
Я умру. Ибо Смерть тебе имя.
–Это Моррисон, – хмуро сказал Володя. Он подозревал, что автор этих строк должен Зарубину сто рублей. – “American Prayer”28. “Я коснулся ее бедра, и смерть улыбнулась мне”. Передай своему “гению”, что он плагиатор.
–Он в курсе. Он любит Моррисона. А мне он однажды сказал, что я сука, и хотел меня придушить.
Все это Маша произнесла ровным, спокойным тоном, и Володе не понравились ни тон, ни слова.
–Зачем ты мне все это говоришь? – спросил он.
–Если я буду молчать, ты станешь доставать меня еще больше.
–Конечно, я достаю. Не достают только те, кто хочет тебя придушить и у всех занимает деньги.
–Я с годами поняла, что рано или поздно любой мужик захочет тебя придушить и будет брать твои деньги. Если только он не “новый русский”. В этом случае он будет тебя покупать и продавать. И я предпочитаю, чтобы у меня брал деньги любимый человек, а не какая-нибудь шваль с помойки. Даже если этот человек иногда ведет себя не лучше этой швали, – тихо добавила она. Володя разозлился.
–Кроме этой швали и этого человека есть еще много других людей, ты в курсе?
–Это так кажется. На самом деле у меня есть только два варианта: он и все остальные. И что бы ни случилось, я потом вернусь к нему, и он все поймет.
–Спасибо, Маша, – с чувством сказал Володя. – Спасибо. Зная, как я к тебе отношусь, ты все время говоришь глупости, гадости и х…ню. И, самое главное, считаешь, что так и должно быть.
–Конечно, я знаю, как ты ко мне относишься. Я уеду, а ты пойдешь к продавщице Кате, и воспоминания обо мне рассеются, “как сон, как утренний туман”. Такова жизнь, и она прекрасна.
–Маш, х…ню не говори!
–А что я должна тебе говорить? Не беседовать же с тобой о метафизике Томаса Манна?
–Я не буду называть тебя сукой, Маша. Но, наверно, все-таки придушу.
–Чего и требовалась доказать! – объявила Маша торжественно. – А какое одухотворенное выражение лица у тебя было пару минут назад!
–А как ты хочешь, чтобы я на все это реагировал?
–Впал в кому. Решив тем самым уйму проблем, своих и чужих.
–О, это неизбывное желание швырнуть тяжелым предметом в человека, с которого – неважно, мужчины или женщины, – ты только что готов был сдувать пылинки! Кажется, Фрейд все уже изложил по этому поводу, но Фрейд умер, а люди продолжают жить и удивляться своей изменчивости.
Маше, по-видимому, не хотелось, чтобы в нее чем-нибудь швырнули (разве что пачкой стодолларовых купюр). Она слишком устала, чтобы скандалить.
–Не сердись, – грустно сказала она. – Я ведь все это говорю из-за невозможности быть с тобой вместе. Надо было приехать часа два назад, когда хозяйки еще не было.
–Или года два назад.
–Пять… Не сердись, ты очень хороший, дай я тебя поцелую.
–Ох, черт, – вдруг вспомнил Володя и ткнул кулаком в подушку. – Я же Лехе обещал заехать после уроков. Ему хуже: нажрался вчера холодного пива, мудак. Хочешь со мной?
–Хочу.
–Только мне надо переодеться. Не идти же туда в тренировочных штанах.
–Раньше ты при мне не стеснялся снимать штаны, – проронила Маша, но для приличия отвернулась. Володя натягивал джинсы, мысленно матеря себя и ее. В комнату вошла Софья Андреевна и смерила преподавателя критическим взглядом:
–Ну и ну! Ну и нахальство!
–Софья Андреевна, я… это самое… Короче, я уже ухожу.
–Куда ты собрался, нехристь? Ты мне за целый месяц должен!
–Я вам с зарплаты отдам, честное слово. Зарплату задерживают. Сыра и колбасы черт знает сколько лет не видел. Хлеб, вода и сигареты.
–Вода! Видела я твою воду. Под кухонным столом у тебя целый склад бутылок из-под этой… воды.
–Это не мои, Софья Андреевна, я в подъезде собираю.
–Хватит оправдываться, пошли, – прервала Маша, застывшая в плаще у порога. Что-то в ней изменилось, будто сломалось, и в глазах загорелся нехороший огонек.
Холод усиливался. Володя шел рядом с Машей и пытался думать, что ему делать с ней и вообще, но думать об этом не слишком получалось. Во-первых, почему-то упорно не верилось, что Маша возьмет и просто так уедет, и забор вокруг дома останется такого же цвета, как до ее отъезда, и под лестницей так же будут орать по ночам пэтэушники. Во-вторых, в голову лезли прелестные картинки из серии “Увиденное на педсовете”.
“Клавдия Дмитриевна (поддатая, в серебряных очках): – Вот если бы этот класс был под моим руководством!..
Нина Львовна (злая, без очков): – На всех хороших классов не хватит. То есть хороших руководителей. Вот и приходится давать… всяким…
Физрук (просыпаясь, очень злой): – Вы кого имеете в виду?
Нина Львовна: – Я – кого?..
Физрук: – Вы! Вы думаете, я не понимаю ваших намеков. А я понимаю. И я не допущу. – Встает, как слон в посудной лавке.
Нина Львовна: – Хам! Нахал! Прет на меня со своим пузом!
Химик (просыпаясь): – Товарищи! Если еще раз повторится подобное – я вызову милицию”.
В подъезде собралась целая толпа. Негодующий шум обывателей рассеял романтические грезы Савельева, и он спросил у типа в старой ушанке:
–Вы чего?
–Чего-чего, три часа лифта ждем. Наряд вызывали. Щас подъедут. Дурдом!
–Вот наказанье-то! – подхватила грузная баба. – Вчера ни с того ни с сего остановился между шестым и седьмым этажами. Да еще и свет погас – висишь в кромешной темноте. Куда РЭУ смотрит?
–Ну, тихо! Разойдись! – прикрикнул сержант милиции. – Щас разберемся, чего там стряслось.
Володя и Маша обменялись тяжелыми вздохами. Приключения, похоже, только начинались.
Когда же дверь открылась, глазам изумленных ментов предстали женские ножки в сапогах фасона “по провинции сойдет”. Кроме этих ножек, в кабине находилось столько бутылок, что одной даме их выпить было никак невозможно.
–М-да-а, – только и сказал сержант, сплевывая в сторону и украдкой рассматривая украшавшие стены лифта непотребные рисунки и нацарапанные гвоздем матерные ругательства. – Опознайте кто-нибудь труп… тьфу! Я не то хотел сказать. Граждане! Эй!
–Училка это, – сказала грузная баба. – Из сто седьмой квартиры. Убрать бы надо, а то совсем замерзнет.
–Хороша училка, – протянул мент. – А я-то думаю: чего мой брат-шестиклассник и его друзья пни пнями?
Сквозь толпу беснующейся черни пробились Володя и Маша. Бросив менту, что он “коллега по работе”, Володя опустился на корточки рядом с женщиной:
–Галя, ты меня слышишь? – он похлопал ее по щекам. – Отвечай, мать твою! Галя…
–М-м… – ответила преподавательница английского языка, разлепляя ресницы.
–Вставай, пошли домой.
–Чего?
–С кем вы пили, гражданка? – присоединился мент.
–Не помню. Ничего не помню. Отстаньте. Я спать хочу.
–Так нельзя, – заявил сержант. – Это хулиганство. Я ее арестую.
–Вот проспится – и арестуете, – примирительно сказала Маша.
–Раньше ее поливал весь этаж, – сообщил Зарубин, запивая пивом бромгексин. – Теперь будет поливать весь дом, а потом – вся улица. Масштабы укрупняются. Забавно.
–Ей надо к наркологу, – сказал Володя.
–Надо. Иначе после ее выходок весь этаж понадобится отправлять к психиатру.
Галя с раскладушки пробормотала какую-то чушь. Володя повернулся к ней.
–Володя, это ты? – поинтересовалась она пьяным голосом. – Милый ты мой… Как меня все задолбало. Есть у “Rolling Stones” песня “Paint In Black”29. А тут все нарисовано серым. Солнце серое. Не черное, как у Шолохова. Серое. С тучами, без туч – все равно. “And flowers in my life is never to come back”30. А так хочется выйти на улицу с плакатами, в драных джинсах, да нет в голове ни лозунгов, ни смелости.
–Так шла бы сегодня на забастовку, дура, – прокомментировал муж.
–Знаешь, Володя, – продолжала Галя, не слыша комментариев, – в ранней юности я была хиппи. Я слушала всякую дрянь типа “Аквариума”. А у моих родителей была очень хорошая собака, она сдохла. Это было единственное существо, с которым мы понимали друг друга. А еще я читала Достоевского. Он сказал: “Хей! Пиплы! Любите друг друга! И тогда все станет зашибись!”
Она зашлась в припадке судорожного кашля.
–Не квартира, а лазарет, – сказал Алексей. – Маша, Володя, уйдите отсюда. Не хватало еще вам заразиться. Черт ее знает, сколько она проторчала в лифте, может, у нее тоже пневмония.
–Не знаю насчет пневмонии, но алкогольное отравление налицо. Я вызову врача, – Маша решительно подошла к телефону.
–А вот она, – Галя приподнялась на раскладушке, – она приехала сюда знаете зачем? Уводить у меня законного мужа.
–Заткнись, пьяная дура, – посоветовал Алексей. – Господи, как мне надоело все это.
–Разведись, – посоветовал Володя.
–Не буду. Жалко. Потащу ее за лохмы кодироваться, иначе никак. Из-за нее и я вылечу с работы. Она еще в общаге спилась. Мать давала ей на неделю три тысячи рублей31, и за три дня она все пропивала. Не могла уехать домой без бутылки пива.
–А директриса дала мне две пощечины и сказала, что я должна пять журналов методкабинету, – истерически засмеялась Галя.
–Сейчас приедет “скорая”, – холодно прозвучал голос Маши. – Леш, мы заночуем у вас. Вдруг что случится.
–А соседи на что? – спросил Володя.
–У нас не соседи, а суки, – буркнул Алексей. – Не знаешь, что ли? Хоть подыхай за стенкой, им плевать, моя хата с краю.
Не обнаружив у Гали ничего серьезного и сунув раздосадованной Маше пачку димедрола, участковый врач уехал. Маша с грехом пополам заставила Галю выпить снотворное и погасила свет.
–Леш, это правда, что скоро будет комиссия из РОНО?
–Правда. Школы проверяют раз в пять лет. Если я до этого дня не оклемаюсь и не явлюсь – здравствуй биржа. Не целуй меня, Мари, подхватишь вирус. Целоваться иди в прихожую.
–Леш, скажи мне что-нибудь умное.
–Конфуция однажды попросили о подобном. Мудрец посмотрел на небо и сказал: му. Иди спать, Маша.
Когда она прилегла рядом с Володей на диване в прихожей, он уже давно спал, и ничего ему не снилось.
16
В выходные Володе не хотелось вылезать из квартиры (хотя Маша, например, утверждала, что из такой запущенной квартиры любому нормальному человеку после пяти минут пребывания там хочется не то что вылезти, а выбежать на скорости сто километров в час). Но неожиданно позвонил отец и пригласил в гости. Видите ли, они затеяли на даче ремонт и вполне справились бы сами, но мать приняла новейшее лекарство против гипертонии, и в качестве побочного эффекта у нее появилась болезнь Альцгеймера, синдром Дауна и пляска святого Витта. Судя по всему, ей просто надоело, что отец хронически самоутверждается за ее счет в качества домашнего ментора, и она решила переложить часть моральных обязательств на сына.
–Мне некогда, – сказал Володя, которому сии обязательства были на фиг не нужны. – У меня скоро открытый урок.
Никакого открытого урока в ближайшие полгода не планировалось.
–Тебе плевать на мать, – сказал отец. – Тебе плевать на меня. А мы на последние деньги послали тебе посылку с рыбными консервами.
(Назвать эти деньги последними было бы не совсем справедливо.)
–Мне некогда, – повторил Володя.
–Мне тоже было некогда. Но я пошел и послал.
“А я бы с удовольствием послал тебя, батя”, – подумал Володя и собрался вешать трубку.
–Я тебя жду, – жестко произнес отец. – Ближайшей электричкой. Жрать летом огурцы ты всегда готов, а весной заколотить на даче два гвоздя ниже твоего достоинства. –И повесил трубку. В его понимании “заколотить два гвоздя” означало: заколотить как минимум десять, побелить потолок и позволить повесить себе на уши несоизмеримое количество лапши на тему “моральный облик российского гражданина и твое, козла, ему несоответствие”.
–Поедем ко мне домой, – сказал Володя Маше и тут же понял, какую сказал глупость. Он вообще в последнее время плохо фильтровал базар, потому что отправил в “Учительскую газету” письмо и несколько волновался за его судьбу.
Маша опустилась на стул.
–Ты что, с дуба рухнул?
–Нет. С березы.
–У меня с тобой не такие прочные отношения, чтобы ты безнаказанно меня использовал как средство для борьбы с родителями.
Это была правда. Володя поспорил бы на эту тему, но ему было лень.
–Ты шутишь, – вздохнула Маша. – Как я могу на целых два дня уехать от тетки? Она же считает меня хорошей девочкой. Она думает, я сейчас в школе мою окна. А в Ярославле прилежно посещаю универ, возвращаюсь в общагу, делаю уроки и ложусь спать. О, боже! А если я ее разочарую, хрен она потом пошлет мне денег. Знаешь, у нас с Женькой очень много теток по всей стране. И перед всеми приходится прикидываться хорошими девочками. Это амплуа уже стоит у меня поперек горла.
–Откуда у тебя такая любовь к театру?
–Папаша-актер. Они с мамашей то сходятся, то расходятся… пара идиотов. У тебя пиво еще осталось?
–Берешь пример с Гали? – спросил Володя. Он не смог бы сформулировать, почему эта беседа ему не нравится, но она ему не нравилась определенно.
–С кого же еще? Галя – идеал человека и педагога! Представляешь, у этой
б…щи всего-навсего ОРВИ!
–Галя – несчастный человек, – заступился Володя, наливая пиво.
–А знаешь, какие сплетни про меня эта несчастная распускала в общаге?
–Не знаю и знать не хочу.
–А ты спроси. После ее разглагольствований тебе будет гораздо легче со мной расстаться.
–Тут ничьи разглагольствования не помогут, – сказал Володя и постарался убедить себя, что шутит.
–Не хочешь – не спрашивай. Мне не хватало еще и перед ней строить из себя хорошую девочку. Но я их всех скоро обломаю. Всю мою преподобную родню. Когда выйду за него замуж. Нерусский – раз. Пьет – два. Творческий интеллигент – три. И на всю мою родню ему по х.., по х.., по х..! Вот будет сюрприз!
–Кто тебе сказал, что он на тебе женится?
–Я.
–А что бы он сказал, если бы увидел, как ты здесь проводишь свободное время?
–Ему по х… Знаешь, у одного английского писателя есть хорошее выражение: “Как мало сердца участвует в известного рода любви!”32
Володя понял, что это предел, и надо гнать ее в шею. Он сказал:
–Немедленно уйди отсюда. – Сосед наверху включил веселенькую песню битлов “Lady Madonna”.
Маша залпом выпила полкружки пива.
–Это все, что ты мне хочешь сказать?
–Нет. Еще ты сука.
Она усмехнулась и покачала головой.
–Вот вы все так говорите, а ведь я всего лишь защищаюсь. А кто подставляет левую щеку из любви к человечеству, а не из страха перед ним, – покажите мне такого человека. И если меня судить за то, что я говорю и делаю, то надо тогда всех поголовно судить. И всех хлебалом в грязь, о стены, о каменные плиты. Я просто иногда еще бываю гордой, а такие, как ты, думают, что я всю жизнь плюю на людей и в связи с этим счастлива.
–Прекрати.
–У меня уже много лет такое чувство, будто высшие силы забивают в меня гвозди. Меня даже устроило бы просто не быть несчастной, но когда я пытаюсь ею не быть, на меня смотрят так, будто я нарушаю Уголовный кодекс. Я однажды молилась и спрашивала у Бога: что есть дочь человеческая, что Ты бросаешь ее в яму со львами? Это цитата. А еще я сказала: да не будь же Ты сволочью, Боже. Потом я сказала об этом Женьке, и она ответила, что дело не в Боге, а во мне. Дура малолетняя. Но, б…, у этой дуры совершенно правильная жизненная установка. Я не такая, я иначе не могу. Как она… или ваша директриса. Я согласна с тем, что она сука, но она исповедует самую лучшую систему ценностей, какая только может быть. То есть – заботится исключительно о себе, и поэтому жизнь ей в кайф. И за это я ее уважаю.
–Все, – сказал Володя. – Я не обязан слушать этот бред.
–Я почему-то выслушивала твой. То есть мужики имеют право разводить полуторачасовое нытье за бутылкой, а мы – только право бутылки за ними убирать? Один старый графоман сказал мне однажды: “Оказывается, у баб тоже бывает тоска”. Удивленно так сказал… Нет! Не бывает у нас тоски! Всю жизнь поем и пляшем.
–Тем не менее после универа ты намерена поехать с татарином в его поселок убирать за ним бутылки.
–А что я могу поделать? Вроде все про жизнь понимаю правильно, а поступаю наоборот. Тут не я выбираю ситуацию, а ситуация выбирает меня. Может быть, во мне под его влиянием что-то изменится, и я смогу общаться с детьми. Может, я пойму, что все мои околотворческие амбиции – полная лажа, и мне надо тихо сидеть в поселке над школьными тетрадями. Мне сейчас трудно это представить, но ведь лет в пятнадцать мне было катастрофически трудно представить, что я влюблюсь в какого-нибудь… и все пойдет псу под хвост.
Она встала и прошлась по комнате.
–Господи. Мне бы, как Женьке, бросить все и уехать в другой город, а не сохранять эти идиотские отношения во что бы то ни стало. Потому что из-за них я скоро пойду в сраную школу. И я чувствую, что через десять лет отношений уже не будет, а сраная школа останется.
–Приезжай ко мне, – сказал Володя. Он по-прежнему понимал, что ее надо гнать в шею. – Я буду меньше пить.
–Нет. С ним пребывание в школе оправданно. А здесь выйдет так, будто я сама, по собственному разумению, устроила себе помойку.
Какое все-таки счастье слинять от папаши! Сразу чувствуешь себя на возраст своих учеников. То есть Володя не слинял, он расчетливо “добился свободы желанной”33: погнул все гвозди, опрокинул ведро с краской и в ответ на отцовское брюзжание заявил, что оно во время строительных работ неуместно. В результате папаша был вынужден послать его в лес. Володя подумал и решил принять это предложение буквально.
Таяло вовсю. Лес представлял собой весьма привлекательное зрелище: сваленные деревья, сухие ветки, хрустящие под ногами, жестянки из-под пива, осколки бутылок, целлофановые и гигиенические пакеты, детали от неисправных тракторов и гнилые пни. Володя пожалел, что вообще сюда приехал. Граждане, – подумал он. Неужели вы думаете; что приход демократов к власти дает вам право превращаться в вандалов? (О том, что творилось в этот момент в его съемной квартире, он благополучно забыл.) Он пошел из леса прочь и сам не заметил, как вышел к муниципальному дому, где жила Валя Шурыгина, с которой его когда-то связывали очень теплые и субъективные отношения. Он был не слишком примерным студентом дневного отделения, а она – примерной студенткой заочного, куда поступила после колледжа, где студенткам запрещали носить брюки, и, по совместительству, очень плохой учительницей биологии. События разворачивались во время каникул, давая Володиному отцу повод упражняться в шпионаже, а потом долгими летними вечерами на всю деревню орать: “Где ты был?! За это время ты мог бы починить люстру и телевизор!”
Володя нерешительно постучал в дверь, которую в последний раз красили, наверно, в девятнадцатом веке.
–Да-да, – раздраженно отозвался мужской голос. – Чему равен коэффициент диффузии?
–Это вы у меня спрашиваете? – поинтересовался Володя, проходя в кухню. Там сидели коренастый смуглый мужчина лет тридцати, черноволосый и небритый, и пацан-старшеклассник в грязном модном свитере. Стол был завален учебниками.
–Здрасте, – процедил сквозь зубы тип. – Вам кого?
–Мне… м-м… Валентину Алексеевну.
“Муж, – понял Володя. – Объелся известных фруктов”. Он вспомнил, что прошлым летом отец сообщил ему о замужестве Вали, а у него это вылетело из головы.
–Ее нет, – буркнул тип. – А вы, извиняюсь, кто?
–Моя фамилия Савельев.
–Сын Юрия Владимировича? Помню. У него тут дача.
–Кстати, я тоже после физмата.
–Очень приятно. А я в том году сюда из Воркуты перебрался. Там творится жуткое безобразие.
–Здесь лучше?
–Здесь? Черта с два. Школа деревянная, коллеги дубинноголовые, дети – как чурки с глазами. Горячей воды нет, вместо унитазов в туалете черные дыры, да еще крыша протекает. Приезжала комиссия из области, говорят, в школу надо видео. А я говорю: какое видео, у нас даже радио не работает.
Прервав сию тираду, муж Володиной любовницы сунул нос в учебник и стал карандашом отмечать номера задач – видимо, наобум.
–Раз, два, три, четыре, – начал он считать задачи. – Надо же, тринадцать. Леня, ты верующий… то есть суеверный?
–Не-а, – со вздохом признался подросток, в котором Володя узнал сына директора АО “Резистент” по продаже вина и пива. Очевидно, директор платил руководителю за дрессировку наследника.
–Первые семь сделать обязательно, остальное можно на черновике, – физик поднял голову, собравшись продолжить тираду, но тут в дверях возник мужчина лет сорока восьми в серой кепке и штормовке.
–Юрий Сергеич!
–А? – неохотно отозвался придурок из Воркуты.
–Я вас ищу по всему поселку. Вы обещали сажать клены на школьной территории, – заявил мужик тоном, не терпящим возражений.
–Че-о? Я же, Николай Петрович, в другой лесной полосе, это… Я их сажать не умею. У нас там другая растительность. Директор, – шепотом пояснил он Володе.
–Лопаты вы куда дели? – критически глядя на Савельева, полюбопытствовал директор.
–У Валентины Алексеевны спросите.
–Тогда пойдемте за цементом, а потом досажаем клены.
–А Леню я как оставлю? – спросил Юрий Сергеевич, но директор, выведенный из себя тупостью и ленью коллеги, уже захлопнул дверь.
–Оставьте мне задание и идите, – сказал пацан, которому не терпелось смыться.
–Во-во, – поддержал Юрий Сергеевич. – Я как раз об этом подумал. Кстати, если вы – мой коллега, я буду рад, если вы тут пять минут посидите.
“Ну-ну, – подумал Володя. – Я твоих щенков по субботам натаскивай, а ты срубай бабки. Отличный расклад”.
–Такое дело, понимаешь, – сказал Юрий Сергеевич. – Сельская школа. Я и лошадь, я и бык, я и учитель, и подсобный рабочий. Скоро сторожем работать заставят. У нас сторож – старый маразматик, уснул как-то, а местные алкаши в это время всю картошку на хрен выкопали. Пришла осень – детям в столовой жрать нечего. Эти вот сделайте, – педагог отчеркнул карандашом несколько попавшихся на глаза номеров, накинул ветровку и пошел к выходу.
“Следить за этим щенком, как бы не удрал”, – подумал Володя и спросил:
–Ты хорошо учишься, Леня?
–Не-а. Хреново. Отец хочет, чтобы я поступил в институт с медалью, а я не хочу. На хрен мне эта медаль?
–А школа у вас хорошая?
–Не-а. Хреновая. Мы с парнями все лампочки в туалетах перебили, так там теперь темно, как в гробу.
–Этот… Юрий Сергеевич… хороший учитель?
–Не-а. Дурак. Пришел как-то в класс и говорит: вот, я воздействую на стул. Пнул стул, тот прям к двери отъехал, а он говорит: “Вы видите, стул движется по инерции. Что такое инерция, прочитаете в учебнике”. А когда свой день рождения отмечал, напился и вышел на большую дорогу, прям на середину, так его чуть школьный автобус не задавил. Потом ходил по селу с аккордеоном и орал песни. Зашибись.
“Молодец, Валя, – мысленно одобрил Володя столь замечательный выбор. – Молодец!”
Усталая злость, вызванная папашиным идиотизмом, давно сменилась равнодушием, и хотелось сейчас одного – уйти. Вот только куда? На большую дорогу, под колеса школьного автобуса? На улице хрипло залаяла собака. Звякнула щеколда, и в помещение вошла Валя.
Она не изменилась: ничего особенного в ней по-прежнему не было. Мышиного цвета волосы, перевязанные резинкой, обведенные темными кругами глаза. Одета она была в тренировочные брюки, вытянутый свитер и резиновые сапоги. В общем, как оригинально выразилась одна из ее учениц, “плесни ей в рожу кислотой – хуже выглядеть не будет”.
Она взглянула на Леню, потом на Володю и сухо сказала:
–Авдеев, забирай учебники и марш отсюда. Что творит этот дурак – оставить дом на незнакомого человека!
Валя мыла пол. Сегодня ужинать придет директор, объясняла она, и надо устранить беспорядок. А у них еще пауки в печке – и откуда берутся?
–В семнадцатом веке, – устало произнес Володя, откинувшись на спинку стула, – ученый Ван Гельмонт утверждал, что мыши берутся из грязного белья. Значит, пауки берутся из золы и сажи. Вы что, печь не топите?
–Нет, тепло уже две недели, – она отставила в угол швабру и опустилась на продавленный диван. – Извини, угостить ничем не могу. Все, что есть, надо сегодня скормить директору. А то он уже намекал, что вот-вот попрет Юру с работы. Я раньше из столовой еду таскала, а теперь и таскать стало нечего.
–А почему бы председателю не выделить вашей школе бычка?
–?
–Ну, они в артели его откормят и отдадут вам, чтобы вы его зарезали и съели. У него же дети учатся.
–Извини, но от председателя потом не отплатишься.
–А он бесплатно.
–?!
–У него же дети учатся. Скажи директору, пусть попросит его насчет бычка.
–Сам ты бычок. Тупой… и упрямый. Шиш с маслом нам даст председатель, вот что. Ему на своих детей хрен положить, а о чужих и говорить нечего. Это у вас в городе все просто.
–Что ты об этом знаешь?
–То, что надо! – окончательно разозлилась Валя и отвернулась к окну. О возо-
бновлении романа и речи быть не могло. Если раньше в ней было, как принято говорить, неуловимое обаяние, то сейчас были только хвост на затылке и резиновые сапоги.
Дома никого не было. Володя взял ведро и пошел за водой на ферму: в колодце было больше дохлых муравьев, чем воды. За ним увязалась черно-белая псевдолайка по кличке Лида, заведенная родителями из глупой прихоти. Она и в городе доставляла много хлопот, а на природе была просто невыносима: бросалась на людей, пролезала сквозь дыру в заборе и убегала черт-те куда. Когда она по дороге встретила какого-то шелудивого пса и побежала вместе с ним за “КамАЗом”, рискуя жизнью и нервами собаколюбивой Володиной матушки, Володя не выдержал, обматерил ее и, поймав, завязал у нее на шее подобранную у фермы веревку. Собака не хотела идти на поводке, и из-за нее он расплескал чуть ли не полведра.
Отец сколачивал полку, а точнее – гнул молотком гвозди. Понятное дело, полка не сколачивалась. Увидев сына, он помолчал-помолчал и взорвался:
–Где ты был?!
–На ферме. Воды принес. Собака вот за мной удрала.
–Почему так долго?
–Разве долго?
–Так… Веревка на собаке откуда?
–На ферме валялась.
–Наверняка на крыше или в параше.
–На куче опилок.
–Правильно. А собака заразу какую-нибудь подцепит.
–Скорее я тут подцеплю заразу, чем собака.
–Так… Ты был у нее? – начал отец повышать голос.
–У кого?
–В учительском доме! – рявкнул отец. – У Вали Молокановой!
–А ее фамилия теперь Молоканова? – деланно-изумленно спросил Володя. – И она все еще там живет?
“Так держать!”
–Ну, знаешь, – процедил отец.
–Какого черта ты ко мне привязался? – не выдержал Володя. – Мне двадцать четыре года, а не четырнадцать.
–Нечего разрушать семью!
–Какую семью? Нашу? Она и так на соплях.
–Я иду в учительский дом проверять, – решительно сообщил отец, отстраняя приставшую с изъявлениями нежности собаку.
–Иди, иди. Смеши народ.
Отец походил-походил взад-вперед, побранился, потом надел новую куртку и отправился в магазин. Володя рассеянно потрепал собаку по загривку и скосил глаза на обшарпанный пол. Дача была похожа на ночлежку для граждан без определенного места жительства.
“Интересно, – подумал он, – моя кляуза уже валяется в редакционной мусорной корзине?”
17
Нина Львовна, прохаживаясь по классу, четко и размеренно говорила:
–Я хочу еще раз константировать, что кашне – это покрывало на одеяло.
Неожиданно в дверь просунулась седая голова, украшенная очками и псевдочерепаховой гребенкой:
–Можно… на пару минут?
–Что за инцендент, Клавдия? – зашипела Нина Львовна в коридоре. – Все ведомости в порядке, учителя сидят тихо, придраться не к чему.
–Дошли слухи, что Худякова и Савельев кропают на нас компромат. Достоверность стопроцентная. Что, подключать детей?
–Черт с ними, с детьми. Лучше сами. Дети похуже коллег могут скомпрометировать.
–Ну, тогда, в случае чего, на детей же все и свалим. Тамару напоим.
–С ней Кошелева и новый заведующий.
–Пусть идут к черту. Я с ними разберусь на месте. Главное – стенды. И уборщица постаралась, сама орала на нее полчаса. Это плюс в нашу пользу.
Из ближайшего кабинета раздался хохот, затем жалобный стон аккордеона и хриплый баритон, нестройно поддерживаемый ломающимися голосами подростков. Шел урок музыки.
Я иду по полю, а в руке сачок!
Он такой голубой!
От него не скроется ни червячок,
И никто другой!
Па-па-ра-ру-па-ру-ра,
Па-ру-ра, па-ру-ра,
Па-па-ра-ру-па-ру-ра,
Па-ру-ра, ру-ра!
–Лычагин, идиот, – в сердцах сказала директриса. – Нашел что петь в такой ответственный день.
–А поют-то как – кто в лес, кто по дрова. А он всем лепит пятерки. Вот я ему намылю голову.
–Денис Таланов говорит, что он им приносит на уроки кассету группы “Красная Плесень” с непристойностями. Галиуллина хоть спокойная была, а этот орет и ничего не боится. Да кто, в конце концов, в школе хозяин – я или этот горлодер?
Соберу для школы я коллекцию –
Бабочку не одну!
Ну, а если попадется червячок –
И его возьму!
Солнце светит ярко в небе – very well!
Майский жук пролетел!
Я иду по полю, а весна идет,
Пчелка “жи” поет!
Па-а-а-па-ра-ру-па-ру-ра…
Нина Львовна собралась идти обратно – просвещать недорослей насчет инцендентов и кашне, – но дорогу ей перебежал долговязый тип с взъерошенным черным ежом на голове – новый учитель пения Геннадий Лычагин. Влетев в кабинет русского языка, он схватил одну из учениц за ухо. Девчонка заорала благим матом:
–Отпусти, старый козел!
–Ах, старый?! Да еще и козел?! – загремел учитель пения. – Ты по какому праву мне мешаешь проводить уроки?
–Геннадий Романыч, – процедила сквозь зубы директриса.
–Прошу прощения, Нина Львовна, – музыкант встал по стойке “смирно”, – просто она мне мешает. Она специально стучит в стену, когда я играю на аккордеоне.
–Выйдите отсюда, – скомандовала директриса и повернулась к ученикам. – Итак, я хочу еще раз константировать…
У Володи было “окно”. Он сидел в учительской и проверял тетради своих охламонов. Логика у ребят хромала на обе ноги, формулы они применяли неправильно, грязь в тетрадях была как осенью на деревенской улице. “И всему этому научил их я”, – подвел итог молодой преподаватель и крепко задумался.
Дверь скрипнула. Мягкий интеллигентный голос, составивший приятный контраст с разносившимися по всему крылу воплями учителя пения, окликнул Савельева по имени.
–Фил? – удивился Володя, отрываясь от тетради. – Какими судьбами?
–Хреновыми, – ответил Фил Бортников, тридцатилетний стройный блондин в приличном черном костюме. Володя помнил его в феньках, хайратнике34 и джинсах, исписанных английскими ругательствами. – Я теперь зав РОНО, если ты еще не знаешь. Прости, что устроил в такую психушку. Я уже понял, в чем тут дело, но бабы сели на шею, болтают ногами и вздохнуть не дают. А ты чего не звонишь и не заходишь, как последнее чмо?
–Я звонил, но там твоя жена брала трубку.
–Ясно. Говорят, у вашего литератора жена сильно пьет. Лучше бы моя тоже пила. А то она за возрождение славянских традиций, и ей всюду мерещатся жиды и масоны – это при том, что на территории нашего города евреев нет как таковых. Не могу больше. Надо развестись.
–Слушай, дай звизды этой старой дряни, – попросил Володя. Впервые за долгое последнее время он был по-настоящему рад.
–Я про ее выкидоны давно знаю, но у нее связи в РОНО. Пока я не стал заведующим, не рисковал наезжать: карьера есть карьера. К тому же она не такой уж монстр, все монстры собрались в пятой школе.
–То есть ты за Корнееву?
–Я за повышение зарплаты. А старая дрянь свое получит. Да, кстати, у меня тут завалялся один образец художественного творчества – хочешь посмотреть?
Володя недоуменно пожал плечами. Бортников вытащил из портфеля тетрадный листок в линейку и тщательно разгладил.
–Вот, сразу видно, что весь пыл учителей идет не на повышение профессионализма, а на идиотские разборки.
Володя тяжело вздохнул: текст был более чем знакомым.
“Заявление. Я, Мезенцев, ученик 10 “В” класса, заявляю, что в 199. году премерно в ноябре мы дежурили в столовой с учителем алгебры Савельевым В.Ю. Когда кончилас перемена мы стали уберать со столов. Когда мы брали бачьки с оставшимся борьщем мы пошли на мойку а там нам туда наливали воды и говорили несите на роздачу. Мы с ребятами видели про воду и сказали классному руководитилю Савельеву В.Ю. Он позвал заведущую и сказал что за идиотизм. Они не стали этого делать”.
–Конечно, – сказал Володя, – учитель-словесник, который говорит “инцендент” вместо “инцидент”, грамотности детей научить не может.
–Я не про грамотность. И не про борщ, хотя факты все эти доносы, разумеется, сообщают безобразнейшие. Я тебе не буду напоминать, как ты отзывался о старосте нашего крыла, который пять лет назад стучал на всех декану, но сейчас ты делаешь то же самое. Даже хуже: растишь стукачей.
–Я другого способа борьбы со всем этим террариумом не вижу.
–Дело не в этом. Ты мог заставить детей написать жалобу сразу после этого, как говорит мадам Корнеева, инцендента. Почему это делается три месяца спустя? Потому что бабы переругались и втянули в свою склоку всех, кого не лень, и в ход пошли любые средства. Ты, по сути, поступаешь так же, как и те, с кем воюешь, – используешь детей как средство для сбора компромата.
–Фил, отстань. Поработал бы ты здесь – посмотрел бы я на тебя. И не надо дешевого пафоса, меня им Корнеева уже задолбала. И своими декларативными обвинениями: “Вы неуч, молокосос, мерзавец, растлитель малолетних!” Да, я растлитель! Я, который ночью шастал по дискотекам и выволакивал оттуда своих малолеток, пьяных и обкурившихся. Она – не растлительница. Напьется после педсовета и кокетничает с химиком: “Ах, я же не виновата, что родилась такой умной и красивой!”
–А ты после педсовета не пил?
–Извини, если бы я был пятидесятилетней рыжей бабой со злющей рожей, я бы себя красивым не считал. Фил, она роется в моих бумагах – в мое отсутствие вламывается в кабинет и роется, потому что у нее есть дубликаты ключей от всех кабинетов. Я ее неоднократно за этим заставал. Домой ко мне скоро придет, чтобы там порыться.
–Успокойся, Володь. Приехала баба из “Учительской газеты”.
–Что?..
–Конь в пальто. Будет хорошо, если сегодня что-нибудь утрясется, но собрание продлится не один час. Она уже давно здесь бродит, сейчас в подвал полезла – туфлями воду черпать. Там же у вас все балки к гребаной матери треснули.
“В редакцию “Учительской газеты” от преподавателя алгебры и геометрии Савельева В.Ю.
Прошу прислать корреспондента в школу, где меня затравили, как и большинство других учителей. Я начал здесь работать в сентябре 199. г. и сразу почувствовал гнетущую атмосферу, которая делает невозможным всякое совершенствование профессиональной деятельности. В школе царит ложь и преследование за критику. Директор Корнеева Н.Л. занимается рукоприкладством – бьет учителей и детей. Многие учителя, имеющие достоинство, покинули школу. Здание школы находится в аварийном состоянии.
(…) Копии соответствующих заявлений от учителей, учеников и их родителей прилагаю”.
“В июне 199. г. десятые классы “А” и “Б” были направлены в коллективное хозяйство “Пламя Ильича” для сельскохозяйственной помощи. Вместо этого директор школы заставила ряд учащихся бежать с реки перед машиной, которую вел ее тогдашний сожитель М.Б. Иванов. Опрошенная директор Корнеева этот факт отрицает, но Зарубин А.В. утверждает, что это была превентивная мера наказания за неучастие в сельскохозяйственной работе”.
Из анонимной анкеты:
“Вопрос: – Укажите характерные качества директора.
Ответ: – Лживость, лицемерие, распивание коньяка.
– Деспотичность, грубость, показушничество.
Вопрос: – Где лучше всего решаются актуальные проблемы коллектива?
Ответ: – В мужском туалете, где курят лица обоего пола”.
Из характеристики РОНО г. Л.:
“Нина Львовна Корнеева – инициативный, обладающий высокими профессиональными качествами работник. Имеет звание “Отличник просвещения” и “Заслуженный учитель Российской Федерации”.
Из анкет одиннадцатиклассников:
“Кто такой Сергий Радонежский?
а) какой-то проповедник; б) митрополит всея Руси; в) ярославский архиепископ.
Что вы знаете об Иване Сусанине?
– Ивана Сусанина незнаю но читал.
Что вы знаете о Пушкине?
а) это поэт который волочился за женщинами; б) у него есть много произведений как для взрослых, так и для детей; в) Пушкин – это поэт девятнадцатого века, запретивший потомкам писать стихи”.
“Учится я хочу что бы лучше жить”.
“Друзей много. Но я и мы незнаем чего бы в жизни хотели”.
“То, что творится вокруг, нас, неустраивает”.
“Мои любимые предметы: все кроме физкультуры”.
“Ценю свой стиль и хотел он его сохранить”.
–Полная безграмотность и неумение структурировать действительность, – комментировал Бортников. – Анализ присутствует в зачаточном состоянии, мысль хаотична, об адекватном понимании сказанного не может быть и речи. Все это ставит под сомнение качество преподавания учителей-словесников.
… – Я протестую! – зашипела директриса. – После прихода в школу Зарубина я отдала ему старшие классы. Это его вина.
–Однако в ваших классах тоже не наблюдается повышенной грамотности. У детей неразвита даже рука. Из тридцати человек в классе только у одной ученицы нормальный почерк.
Но директриса уже орала на Алексея, тщетно разыскивающего в сумке таблетки:
–Распустили детей! Вот к чему привела ваша разболтанность! Чему вы их учите? Бить вас надо пряжкой от ремня!
Алексей не выдержал, откашлялся и выдал:
–В суд подам! За предумышленное нанесение вреда здоровью! Справки прилагаются. Рыжая сука!
Дальше пошло по накатанной:
–Мне завуч сказала: мойте окна после уроков. А мне некогда, я еще подрабатываю в вечерней школе. В ответ на это завуч мне сказала: тогда уматывайте отсюда хоть сейчас.
–Ты била ребенка головой о парту!
–А ты! Кроешь детей матом!
–Вы сказали ученику: я тебе поставлю “два”, потому что ты не любишь директрису.
–Помолчи, а то и тебе влетит!
–У меня муж алкоголик. И никто меня не поддержит, все только издеваются.
–Хватит выть, как волчица!
–Ты сама собака поганая!
–Эта ведьма только и умеет ябеды строчить. Запирается с учениками после уроков и курит в мужском туалете. Кого готовит наш пединститут?
–… и она полезла ко мне в сумку якобы за доносом! На самом деле она хотела вытащить оттуда триста рублей!
–Как он смеет меня чем-то попрекать? Он довел своего ученика до самоубийства.
–А вы сказали: наркомании в школе нет. А она есть! Есть! Есть!
–Нашел чему радоваться, урод моральный!
–Вас и завхоза надо привлечь к суду! – громко прошамкал химик.
–Что-о?..
–Как-то три пятиклассника пошли после уроков посидеть в теплоузле, Из спускников на них хлынула почти стоградусная вода…
–Вы лжете!
–А вы видели наш теплоузел? Там вместо двери голый проем. Заходи кто хочет. На вас подали в суд за халатность и нарушение правил труда, но вы дали суду взятку.
–Потому что нет состава преступления.
–Нет. Есть только два детских трупа.
–Шли бы вы на пенсию, Леонид Иваныч, – огрызнулась директриса.
–Сами идите. Вам всего три года до нее осталось.
–Вы, мешок с песком!
Корреспондентка “Учительской газеты” взирала на эту лающую свору с олимпийским спокойствием, изредка поправляя съезжавшее на глаза крыло иссиня-черных волос. Алексей запил таблетку черным кофе прямо из термоса и заорал:
–Господа! Предлагаю обеденный перерыв!
Отклик предложение получило широкий и разнообразный:
–Заткни свое хлебало!
–Ты сама заткнись!
–Она мне говорит: ты на меня со своим пузом! А у меня не пузо, а брюшной пресс. Я мастер спорта по легкой атлетике.
–Весьма целесообразное предложение, – сказал Бортников. Его напарница из РОНО Кошелева, дама весом килограммов под девяносто, холодно посмотрела на него и грохнула кулаком по столу:
–Ну?! Долго это будет продолжаться?
Замолчал даже физрук.
Алексей и Володя остановились на крыльце, стараясь не обращать внимания на шумную толпу стремящихся доругаться педагогов. К ним подошел Витька Рощин – стрельнуть сигарету.
–Звиздец, – сочувственно сказал он. – Я в компьютерном классе сидел, мне почти все было слышно.
–Ты больше слушай всякую фигню, – пригрозил Володя.
–Вообще я предпочитаю слушать группу “Nirvana”. Но что я могу поделать? Родные наставники даже в компьютерном классе спокойно посидеть не дадут.
–Ты поговори у меня тут, – сказал Алексей, ища зажигалку.
–А Мария Максимовна уехала, – сообщил Витька. – Автобус на Ярославль совсем недавно ушел.
Володя промолчал. Говорить вообще ни с кем ни о чем не хотелось и даже думать – следовательно, существовать.
–Могла бы предупредить, – сказал Алексей. – Мы бы хоть проводили.
–Она говорит, что и так задержалась, и ей теперь куратор группы даст звизды. Просто ей возвращаться не хотелось, у них этот семестр будет самый поганый. Вам привет, Алексей Викторович.
–Исключительно мне?
–Еще Галине Алексеевне просьба передать, что она… нехороший человек, в общем. Но я ей этого не скажу.
–Я тоже, – невесело ответил Зарубин и подумал, что Галя и правда не ангел милосердия.
К молодым людям решительной походкой приблизился физрук.
–Володь, ты это… Ты же видел, я не лез на нее со своим пузом. Это она так выразилась. Я…
–Что конкретно вы хотите сказать? – уточнил Володя, глядя на коллегу с тихой ненавистью.
–Ты ничего не понимаешь! Я сейчас объясню. Мы, понимаешь, должны идти в одной коалиции…
Он отвел математика в сторону и понес ахинею.
–А еще говорит, – усмехнулся Витька, – “я подбила его на это из гуманистических соображений. Пусть почувствует себя героем войны и труда, потому что в вашей школе нельзя самоутвердиться только на педагогическом поприще”. Фигня какая-то, блин.
–Это не фигня, – сказал Алексей. – Это чувство вины.
–А при чем тут оно?
–Вот станешь постарше – и поймешь, при чем. – Совесть проснулась, б…, подумал Алексей. Гуманистка недобитая. Одним нарезаем закуску, других подбиваем на русский педагогический бунт, бессмысленный и бестолковый. А потом из-за этого гуманизма одни начинают вести себя, как свиньи, а других выгоняют с работы. Кого готовит наш пединститут? Ох…ших кобыл, б…
–Вы на нее не сердитесь, – сказал Витька. – У нее стихи классные, у Марьи Максимовны. Я хочу некоторые ее стихи послать на конкурс в Литературный институт.
–А сама она послать их не в состоянии?
–Говорит, ей сказали, что там нечего делать после филфака. А я думаю, если она вдруг пройдет конкурс, ей будет проще послать на фиг того козла.
Еще один, подумал Алексей. Недобитый малолетний гуманист.
–Ты лучше сам туда поступи, – сказал он. – Хотя я понимаю, это труднее, чем напечататься в областной газетенке или, например, Владимиру Юрьичу в карман подсунуть свои бессмертные произведения.
–А откуда вы знаете? – нагло спросил Витька.
–Я много чего знаю. Еще раз подсунешь – я ему об этом скажу. И не нужно было сейчас при нем говорить про Марию Максимовну.
–Это фигня, – отвечал Витька с неизъяснимой наглостью. – Мне вот в том году казалось, что я люблю Лильку Шамсутдинову. А сейчас я понял, что ни фига. Для меня важно духовное общение. Я не могу любить женщину, которая пишет в диктанте: “контробас”, “виаланчель”.
–А кто это у нас такой высокодуховный окунул семиклассника головой в унитаз за то, что он не сходил за пивом? Вот будущее нашей литературы! – обратился Алексей к Володе, который наконец-то послал физрука.
–А че, – не смутился Витька, – маркиз де Сад вообще был не человек, а полный звиздец. Хуже Нины Львовны.
–Ты только не пиши такую же, как он, фигню. А главное – такую же фигню не делай. Ладно, гуляй. Позвонишь, если что.
Володя смотрел по сторонам. Вокруг все таяло, как при Хрущеве, но отнюдь не вселяло в сердце надежды, какая окрыляла отдельных лиц в хрущевские времена.
–Пошли пожрем, – подтолкнул его Алексей. – Мы, конечно, девяносто процентов вылетим с работы, но есть еще десять процентов, что сменят директора.
–Мы должны победить, – зло усмехнулся Володя. – Нам, профнепригодным учителям, Волга по колено. И нас миллионы, и нами гордится страна. У нас всегда найдутся силы справиться с другими профнепригодными учителями.
–Не городи чушь. Сам заварил – сам теперь и хлебай полной ложкой.
В столовой было весело. Все те же засиженные мухами окна. Толстая, не по возрасту размалеванная повариха. Подозрительно пахнущий суп, второсортные макароны и чай без намека на сладость; впрочем, сегодня, по причине визита высоких инстанций, откуда-то взялся сахарный песок. Все это подавалось либо очень горячим, либо очень холодным; сегодня повариха выбрала первый вариант.
Для детей вилок нет, поэтому салат, винегрет и макароны они едят ложками; учителям, как привилегированной касте, выдаются вилки. Володе кусок в горло не лез, и он втихаря наблюдал за коллегами.
Оксана Борисовна с набитым ртом болтает без умолку и уже полстакана пролила на юбку старой исторички, а та смотрит на нее, как собака на кошку. Алексей Зарубин жрет, как будто неделю поправлял здоровье по методу Брэгга, и только изредка останавливается, чтобы посолить суп и вытереть руки об испачканные мелом джинсы: это дети опять измазали стул в его кабинете, а он, как всегда, не заметил. Учитель пения чавкает, как рота солдат. Директрису было не видно и не слышно. Зато приезжая корреспондентка!
–Хлюп! Фу! Хлюп! Фу! Хлюп! – тарелка отчаливает. – Ну, я, пожалуй, пойду. – Смерив тарелку убийственным взглядом: – Фу-у!
Этим было все сказано. Учителя поняли, что визит санэпидемстанции не за горами.
По выходе из столовой Алексея и Володю нагнал Бортников.
–Да. Определенно пора ее снимать. Но мы должны сначала подать бумагу в область.
–Все ясно, – хмыкнул Алексей.
–Да вы работайте себе спокойно. Пока решается этот вопрос, никто до вас докапываться не будет.
–Поработаешь тут!
–Не форсируйте события. Будет хуже.
–Завуча тоже нужно снять. А если вы прочитаете про нее статью в местной газете, что “дети с нетерпением ждут любимую учительницу”, то это все вранье и показуха.
–На все нужно время, – терпеливо ответил Фил, которому предстоял долгий и упорный развод с женой. Он все-таки решил, что жилплощадь размером в дофига метров не стоит такой нервотрепки. Была бы эта жилплощадь хотя бы в Москве – другое дело. А на расстоянии нескольких шагов от него продолжалось шоу:
–Ты, лахудра!
–Ваши дети на олимпиаде заняли последнее место!
–Вы угрожали ученику рубанком на уроке труда!
–Не рубанком, а стамеской. И не ученику, а сторожу. Сторожа надо гнать с работы за воровство.
–Девочка! Я в твои годы…
–Ханжа! Лицемерка! Притащила к детям в жопу пьяного попа!
–Это родители у них у всех. Нищие и пьющие.
–Я со сторожем поступил по-мужски!
–Когда же вы все научитесь поступать не по-мужски, а по-человечески?
–Наберут в школу б…й всяких, разбирайся с ними потом…
–Мне неинтересно с вами разговаривать, а то бы я вам сказала.
–Я тоже умею ругаться “б…ю” и всем остальным!
18
Запрос в область был отправлен. В ожидании ответа учителя должны были продолжать работу под тем же руководством, а директор и завуч – сидеть, убрав язык в задницу. Получилось ли это у них и чем впоследствии закончилось, любезный читатель узнает несколько позже.
Нина Львовна впала в депрессию, прострацию и тихое бешенство. Клавдия Дмитриевна долго отпаивала ее коньяком и утешала стихами собственного сочинения. По слухам, Корнеева попыталась избавиться от депрессии как можно скорее, лишь бы не слушать подобную чушь, и через три дня после подачи запроса готова была пакостничать, как ни в чем не бывало. Неблагодарность аудитории не помешала Клавдии Дмитриевне еще через три дня отпечатать в местной типографии сборник под названием “Шаль разлуки”.
Это не могло уйти от внимания учителя пения, личности несколько завистливой и амбициозной. Чтобы не отстать от начальства, он опубликовал в местной газете, где могли опубликовать кого угодно, хоть снежного человека, следующий текст:
Наступила весна. Солнце светит.
Я сижу у весенней реки.
Здесь играют с собаками дети,
Греют кости свои старики.
Я сижу важным делом занятый,
Мне на них глубоко наплевать.
Ковыряюсь в носу. Вам понятно?
Пытаюсь козявку достать.
И летят пусть к Марсу ракеты,
И под войнами стонет земля, –
Всех важнее дело мне это,
Потому что козявка моя35.
Школьную почту в полдень заносили прямо в директорскую. Открыв газету, Нина Львовна обнаружила шедевр, немедленно вызвала к себе Лычагина и произнесла сакраментальную фразу:
–Xотите вы этого или нет, но я все еще директор школы.
–И что? – развязно осведомился учитель пения.
–Своей макулатурой вы позорите учреждение, в котором работаете. А если вы сейчас скажете мне хоть слово поперек, то вылетите из школы, и ничего мне за это не будет, потому что вы идиот.
Будь учитель пения поумнее, он бы не удивился. Люди нередко возмущаются, видя отраженными в зеркале искусства собственные чаяния, стремления и менталитет.
Тем временем школьный сторож показал себя меньшим идиотом. Учитывая его чудесное прошлое, все думали, что он вряд ли решится что-нибудь спереть – из боязни стать первым подозреваемым. На это сторож и рассчитывал. Пока в школе шли дебаты на тему, когда сместят директора, станет ли директором учитель труда и кто из педагогического коллектива заслуживает звания главной лахудры, он под шумок вынес из школы магнитофон, электрический чайник, микрокалькулятор и подшивку газеты “СПИД-инфо”, которую сразу же обменял соседу на бутылку водки. Директриса позвонила в милицию, но трубку взял пьяный сержант и заявил, что жена читала в “Учительской газете” статью про третью школу и теперь он туда не поедет, потому что не желает разбираться, кто из вечно скандалящих психопатов что у кого украл.
Володя некоторое время слушал доносившиеся из кабинета вопли директрисы, а потом направился в учительскую – тоже звонить. В РОНО. Телефон РОНО был сломан или отключен. Володя набрался храбрости и позвонил Бортникову домой: сколько можно, в конце концов, это терпеть, бля?
–Его нет дома, – злобно сказала жена. – И больше нас не беспокойте. Вашими еврейскими делами мы заниматься не намерены.
–В Л. евреев нет!
–Есть, есть! – вскинулась жена. – Евреи везде есть. Я читала, один ученый доказал, что евреи – это потомки расы атлантов, в которых заложена генетическая программа уничтожения.
–Уничтожения кого?
–Всех! – взвизгнула дама. – Володя смутно вспомнил, что по образованию она, кажется, воспитатель детского сада. – И вы за это ответите!
Володя положил трубку. На фоне этой шизы Нина Львовна показалась небесным созданием с крыльями и нимбом. По выходе из учительской его подстерегло еще одно небесное создание – с фиолетовой сединой, в юбке, сшитой, наверно, еще во времена хипповской революции, и новых очках, купленных на гонорар от издания книжки “Шаль разлуки”.
–Вот в чем дело, Владимир Юрьич, – наморщила Клавдия Дмитриевна свой широкий – не лоб, нос: лоб у нее, наоборот, был отнюдь не сократовский. – Из-за всей этой истории мы вынуждены были отложить ранее запланированную экскурсию со старшеклассниками в Сергиев Посад. Какие бы недоразумения ни возникали на территории школы, мы должны помнить, что детям необходимо приобщаться к духовным ценностям.
Да, вспомнил Володя, кажется, именно ее на педсовете обвинили в том, что она, по наущению Нины Львовны, привела к детям в жопу пьяного настоятеля близстоящего собора. Вина Клавдии Дмитриевны была весьма косвенной, потому что этот поп трезвым не приходил ни к кому вообще: ни к пенсионеркам в черных платках, ни к мэру города, ни к детям.
–Именно ваш класс, как мне кажется, нуждается в подобном мероприятии, – присовокупила завуч.
Володя заподозрил недоброе. Компании злющих баб с синильным психозом вполне могло померещиться, что он претендует на пост директора, – а так как мужчин в школах дефицит, подобные претензии, исходящие от не лучшего преподавателя неполных двадцати пяти лет от роду, социальному осуждению не подвергнутся, – и бабы решили его нейтрализовать, пока чиновники в областном департаменте не зашевелились.
–Вы полагаете, стоит везти детей на экскурсию именно сейчас?
–А сколько можно откладывать? РОНО давно уже выделило деньги на поездку. Поедете вы и Балдина как второй сопровождающий.
Балдина была учительница информатики, последнее время тщательно делавшая вид, что поддерживает директрису.
“Крысы в сговоре, – понял математик. – Проклятый дом престарелых”.
–Я считаю, что лучше поехать Алексею Викторовичу, – делано простодушно ответил он. – Класс шумный, неорганизованный, нужно мужское руководство.
–Но, Владимир Юрьич, поверьте моему опыту, женская мудрость зачастую оказывается сильнее мужской хватки.
“Вот ты к чему клонишь, лярва, – подумал Володя. – Вы с Ниной хотите меня угробить”.
–Несомненно, Клавдия Дмитриевна, – сказал он, – но в данном случае мы с Алексеем Викторовичем вполне справимся. Это наша работа.
–Вы непростой человек, Владимир Юрьич, – проронила завучиха. – С одной стороны, вы мечтатель и немного романтик, а с другой – в вас очень силен провинциальный здравый смысл.
“Провинциальный”! Ты, можно подумать, живешь в мегаполисе!
Вслух Володя хотел сказать что-нибудь нейтрально-вежливое, но старая дрянь уже уходила, шаркая полуоторванными задниками туфель.
Алексей Зарубин легитимизировал свое дуракаваляние, заявив, что, пока чиновники из департамента образования не наведут порядок в дурдоме, именуемом школой, он туда не ходок. В знак протеста он спал до полудня, пил пиво и слушал музыку.
Когда пришел Володя, Алексей тусовался у соседа, потому что неинтересно же пить пиво исключительно дома, и распинался на тему “как хреново быть учителем и как звиздато быть рабочим газокомпрессорной станции”. Это была наглая ложь, направленная на вызывание у соседа жалости и, как следствие, покупки им очередной бутылки пива. Изо всех сил трезвая Галя чистила на кухне картошку. Она была гнилая, подмороженная и очень грязная.
–Олл райт, – сказала она, выслушав скорбную повесть. – А тебе, умник, в голову никогда не приходило, что потом РОНО может получить заявление: “Я, такая-то, подтверждаю, что учителя Савельев и Зарубин выпили ящик водки и взорвали церковь во время экскурсии в город Мухосранск”? Учти, умник: среди детей всегда найдется маленький поганый Иуда. И продаст он тебя не за тридцать косарей, а всего лишь за три пятерки в четверти.
Она выбросила гнилую картофелину в окно.
–Они же известно как детей обрабатывают. Мы с Клавдией и Ниной как-то пили после педсовета. Они решили, что я отрубилась, а я просто голову положила на стол, и мне все было слышно, что они говорят. Мол, вот этого мы сломаем. А эту будет труднее. А этот сам сломается, его надо только подтолкнуть. И то же самое про учителей.
–А какого черта ты вообще с ними пила?
–Предлагаешь пить с девочками из ПТУ? Здесь, милый мой, небольшой выбор собутыльников.
Раздался громкий стук в дверь, и на пороге появилась учительница труда – бабища лет тридцати пяти в мужской кожаной куртке.
–Должок принесла, – сообщила она.
Гале моментально расхотелось быть трезвой.
–Зашибись, – сказала она. – Садись, выпьем… чаю.
–Спасибо. Ты как поживаешь, Володя? Из школы точно уйдешь?
–Наверно. Доработаю год и, если ничего не изменится, попробую в аспирантуру. Мне, правда, в лом прогибаться под завкафедрой, но там хоть люди, общество…
–Марья Максимовна, – бестактно продолжила трудовичка.
–Марья Максимовна там к тому времени учиться не будет. Она выйдет замуж за татарина и будет в деревне двадцать четыре часа в сутки нарезать ему закуску, – сухо ответил Володя.
–А знаешь, я в эту ее любовь до гроба не очень верю, – заметила Галя. – Ей нравится позировать в роли самоотверженной героини, ради роковой любви загубившей талант. Таким людям всегда нужно кого-то играть, а в стране с подобным менталитетом всего удобнее играть жертву. Ты ей показался недостаточно деградировавшей личностью, чтобы рядом с тобой ее жертвенный комплекс развился во всей полноте. Ей нужно сначала наплести, что она необходима тебе как воздух или, там, сигареты, а потом осторожно подталкивать к идее смены амплуа.
–Хрен ему такое в голову пришло бы! – фыркнула трудовичка. – Мужики! Они, Галя, все, – она постучала костяшками пальцев по столу, – “Сиди, я сам открою”.
–Вы, бабы, как будто намного умнее, – рассердился Володя. – Вот зачем, спрашивается, вы идете косяками в школу, а потом портите жизнь себе, детям и всем остальным?
–А куда нам идти? По объявлению работу не найдешь: везде мужики требуются. Как бабе деньги заработать, когда ей круглые сутки на горло наступают? Машину разгружать на один день и то не устроишься: они лучше возьмут парнишку, сопляка. Он что, быстрее меня разгрузит? Хрен! Ты мои руки видел? – трудовичка показала здоровый кулак. – Любого заломаю, как быка. И что толку?
–По Трудовому кодексу женщинам нельзя поднимать больше шестнадцати килограммов.
–Не смеши меня. Знаешь, какие в деревнях бабы на себе тяжести таскают? И ничего. И, главное, за бесплатно. Вот чего вы, мужики, хотите: врете нам с три короба, чтобы мы всю жизнь бесплатно вкалывали на вас!
–А разве вы сами на какую-нибудь тяжелую работу хотите? Асфальт, там, укладывать?
–Да я бы лучше асфальт укладывала, чем пьяных мужиков! У меня муж – алкоголик. Тащишь, бывало, его по лестнице и проклинаешь все на свете.
–Как я тебя понимаю, – вздохнула Галя, как будто не она пила больше мужа, а наоборот.
19
Автобус трясся по ухабам. Школьники то и дело укладывались спать на сиденьях, а учителя – Володя, Алексей, Галя и Геннадий Лычагин – хмуро вполголоса переругивались. Учитель музыки ехал по своим делам и к экскурсии имел такое же отношение, как коза к баяну, а Галю Алексей взял, чтобы она не напилась в одиночестве. За окнами мелькали грязные вымирающие деревни с названиями типа “Дурандино”, стекла заливал дождь.
–Жопу отсидел, – простонал Алексей. – Мать моя женщина! Не могла меня родить с железной жопой!
–Заткнись, – прошипела Галя. Голова у нее дико трещала, а надежды на опохмелку не было. Накануне поездки молодые педагоги посоветовались и решили во время экскурсии не пить: потом хлопот не оберешься.
Шофер включил магнитофон, и дальше перебранка пошла под хриплый баритон Михаила Шуфутинского, вой Александра Серова и мяуканье Анжелики Варум. Подростки на задних сиденьях ржали и несли несусветную чушь. Господи, в очередной раз подумал Володя, неужели я столько лет мучился в университете только ради того, чтобы утихомиривать эту проклятую ораву?
–Это Александров, ребята, – Алексей ткнул пальцем в мутное стекло, сквозь которое можно было различить что-то зеленобетонное. Ответом было дружное:
–Мы в курсе, нам бы в туалет.
–Пить надо было в Л. меньше, – грубо сказал Володя.
–Остановите автобус! – хором заорали Валерка Емельянов, Денис Карпов и Юрка Мезенцев. – Мы хотим в кусты!
–Идиоты! – рассердилась Надя.
–До турбазы потерпеть не судьба? – присоединилась к ней Галя. – И вообще, вам не стыдно? Ведете себя, как в детском саду.
–В Уголовном кодексе есть статья о предумышленном вреде здоровью, – с умным видом сообщил Емельянов.
–Надоели уже, – буркнул Володя.
–Это непедагогично, Владимир Юрьич! – закричали возмущенные юноши.
–Пусть бы с ними ехала Балдина, – шепнул Володя Алексею. – Они меня угробят.
–Понимаю. Я тоже так думал, когда ехал со своим классом в Москву.
Дождь не прекращался. Начальник турбазы с грехам пополам согласился впустить всю ораву, обматерил правительство и ушел бухать к себе в кабинет. Учителя покрыли казенные кровати домашними простынями, чтобы не обовшиветь, но спать не собирались: возможность наконец-то доругаться казалась им более заманчивой. Галя намазывала бутерброды и заваривала чай, а Володя тем временем орал на мальчишек для порядка. Когда он замолчал, ему стала слышна очередная перебранка между супругами:
–Пей и ложись спать. Рожа как у пленника концлагеря.
–Чай жутко горячий. Я такой не пью. Будто, бля, не знаешь!
–Все люди пьют горячий чай, а тебе подавай холодный. Тоже оригинал выискался.
–Сама-то что пьешь? И сколько пьешь?
–Заткнись. Вы, филологи, хуже баб.
–Ну-ну.
–Знаешь ведь поговорку: мужчина-филолог – это не мужчина. Женщина-филолог – это не филолог.
Растянувшись на узкой неудобной койке, Володя задремал. Подозрительный шум разбудил его. Вскоре выяснилось, что это парни в палате орут, кидаются конфетами, термосами, бутылками из оргстекла, тарелками, кружками, ложками и всем остальным, что у них есть, а у девчонок началась массовая истерика: сначала стала ржать одна, потом другая, а затем вся женская половина десятого “В” стала напоминать стадо кобыл. Учителя то и дело бегали усмирять расшалившихся деток.
В половине двенадцатого мальчишки зашли в палату девчонок с просьбой “налить им выпить”. Надя и Вика, издав пронзительный визг, прикрыли подушками то, на что среди нефеминистски настроенных женщин принято надевать лифчики и чего у них в помине не было. Лиля, завернувшись в простыню, заявила, что пожалуется учителям и уйдет к ним спать, так как в нее незаслуженно попали пустой бутылкой.
Ну, все! Оторвав голову от вшивой подушки с печатью турбазы и надписью сомнительного содержания, Володя что есть силы рявкнул:
–Живо ложитесь!
–Чего ты орешь? – пробормотал Геннадий Лычагин.
–Да эти…
–Ясно. Эй! Вы! Все нарушители порядка сейчас отправятся спать в палату учителей!
–Хорошо, что не в палату номер шесть, – изысканно пошутил Валерка и был вместе с Карповым отведен в карательное помещение за шкирку. Володя снова закрыл глаза, но уснуть долго не получалось. Мир медленно и неохотно уплывал от него. Последнее, что он видел, – Галя, сидящая в ночной рубашке на подоконнике. Глядя на луну, ментов, прохожих и машины, она шептала:
–Oh, Lord, wouldn’t you buy me a Mercedes Benz?36
Да, Троице-Сергиева лавра – не место для просушки. Старики и старухи в черном неодобрительно смотрели на девиц с короткими стрижками и в мокрых брюках. Учеников согласились впустить ненадолго, пока не прибудет основная масса туристов. В храме бойко торговали крестиками, цепочками и духовной литературой. “Бардак”, – подвел итог Володя. Под конвоем служек и черных старух процессия вышла под дождь.
–Это усыпальница Романовых, – сказал Алексей столпившимся десятиклассникам. – Знаете, наверно, из истории.
–Ничего они не знают, – отрезала одна из отличниц.
–Это верно, – согласился Володя. – Ничего они не знают.
Боясь опоздать на переправу через Волгу, он загнал школьников в автобус. Но тут выяснилось, что куда-то пропал подвыпивший Лычагин с фотоаппаратом.
–Гребаный брод! – выругался Володя, побежал к близстоящей ментовской машине и, описав внешность учителя, спросил, не видел ли мент его. Мент засмеялся и подозвал других ментов, тусовавшихся поодаль. Те тоже засмеялись.
–В общем, – констатировал подошедший Зарубин, – никто не собирается искать тридцатипятилетнего мужчину, неплохо знающего город.
–Но надо что-то делать, – заволновалась Галя. – Нам же потом вломят по самое никуда.
–Фиг с ним, Галина Алексеевна, – усмехнулся Витька Рощин. – Валяется сейчас где-нибудь пьяный в канаве, к утру протрезвеет и вернется.
Но педагоги привыкли поступать по правилу “выслушай, что скажет ученик, и сделай наоборот”. Три часа они колесили по городу, ловя мусоров, которых здесь, по причине терактов, было как собак нерезаных, и допрашивая их с пристрастием. Но никому не было дела до учителя пения. Было выдвинуто три версии: а) Лычагин отправился к брату в Суздаль (что собирался сделать несколько позже, на обратном пути); b) напился и где-нибудь уснул; с) сыграл с коллегами злую шутку, так как всерьез повздорил с ними еще во время карточной игры на турбазе. Небо было серое, как среднестатистический деревенский житель в представлении горожанина, и наверху постоянно что-то грохотало.
–Когда я по молодости и глупости играла в рок-группе, – задумчиво произнесла Галя, – наш вокалист однажды сказал мне: “Хорошо бы взять Господа Бога в ударники. Звук был бы офигительный”.
–Дура, – ответил Алексей.
Ну, вот, кажется, и все.
В нерабочий полдень Володя вышел в подъезд с куском колбасы. Бродячий кот взглянул на него из угла голодными глазами. Володя бросил ему колбасу, кот накинулся на нее, сожрал и снова поднял на учителя свои злые голодные глаза. У Володи было совершенно наплевательское настроение, в каком обычно не жалко потратить миллион на алые розы или сто граммов колбасы на кота. Это всегда плохой знак.
Вдруг подлое животное ощетинило усы, выгнуло спину и шмыгнуло под лестницу. Причиной тому был не кто иной, как небритый поддатый Лычагин.
–Володя! – трагедийным тоном произнес он. – Я вернулся.
–Откуда? – процедил сквозь зубы Савельев.
–Из Суздаля. Я туда к брату за пирожками ездил. Фотоаппарат у жены.
–Иди ты к черту! Не мог в Посаде купить свои гребаные пирожки.
Дело было в том, что возвращаться с экскурсии пришлось окольным путем: переправа через Волгу после восьми вечера не работала. Дома учителей ждал развал, незаправленные кровати и звонки разъяренных мамаш: автобус должен был прибыть на станцию в девять вечера, а было уже полвторого. Володя набрал номер Лычагина, и жена ответила, что так и знала и что Генка, нагулявшись в Суздале, вернется в воскресенье или в понедельник. Володя швырнул трубку на рычаг и крепко задумался.
А сейчас, когда он узрел сие “явление Христа народу”, ему думать особо не хотелось. Хотелось отправить его к гребаной бабушке, но учитель пения упорно не уходил. Мимо прошел Иван Иваныч с полной авоськой зеленого чая и неодобрительно посмотрел на обоих.
–У нас у всех из-за тебя будут неприятности, – втолковывал Савельев. – Две девчонки простудились, потому что ночью в автобусе было холодно. Кто виноват, что автобус пришел ночью? Классный руководитель. Родителям не объяснишь, что мы три часа разыскивали пропавшего педагога по всем городам и весям. Комиссия из области должна явиться со дня на день, и не только Нину, а нас всех могут сократить, включая тебя.
–Нина! – пьяно ухмыльнулся Лычагин. – А ты в курсе, что это Нина меня с вами отправила? Чтобы я потом незаметно смылся – я это умею, – и вы задержались? А потом чтобы все свалить на вас, да еще старое припомнить. Она не хочет быть единственной, кого уволят из этой школы
–Ах ты, сука, – растерянно произнес Володя. – Так бы и врезал по морде, – более решительно добавил он.
–Ну, врежь! – внезапно заорал аккордеонист. – Врежь! Силы, что ли, много?
–Сейчас узнаешь, сколько, – пообещал Володя и стукнул коллегу в подбородок кулаком – снизу вверх. Этот удар у него всегда неплохо получался. Лычагин пошатнулся и чуть не упал, но мгновенно обрел равновесие и накинулся на отважного юношу.
–Иисусе Христе! – воскликнула появившаяся на лестнице тетя Шура и помчалась к ближайшему автомату. Продавщица Катя, услышав шум во дворе, высунула из окна третьего этажа свою любопытную рожу и, конечно же, решила, что дерутся из-за нее (впрочем, последнее тоже нередко имело место быть).
Тем временем Володя уверенно одерживал победу. Учитель пения был на полголовы выше него, но не такого крепкого сложения; к тому же он был пьян. Заблокировав опасный удар в солнечное сплетение, Володя свободной рукой съездил противнику по физиономии, и тот безвольно сполз на газон.
–Володя, прости…
–Падла! – с ненавистью произнес математик.
–Она сказала, что я прихожу на уроки пьяным… безобразно преподаю, у меня нет слуха. Я применяю к ученикам рукоприкладство, они зовут меня “сумасшедший гондон”, и моя графомания в газете – это последняя капля. Это все правда, Володя. Она пообещала меня немедленно уволить, если я не подложу вам свинью. Ведь статью в “Учительской газете” она будет помнить всю жизнь.
Черная машина с голубым огоньком остановилась напротив подъезда. Из нее один за другим стали выходить мусора.
–Прости меня, Володя, – пробормотал Лычагин, закрывая глаза. – Прости…
–Нет тебе прощения, – Володя мелодраматически тряхнул головой. – Нет и не будет.
А из раскрытого окна его соседа сверху на весь двор мелодраматически орал рок-певец, про которого на фасаде школы номер три было написано, что он жив:
У меня есть слово, но нет в нем букв!
У меня есть лес, но нет топоров!
У меня есть время, но нет сил ждать!
У меня есть ночь, но в ней нет снов!
Но есть еще белые, белые дни,
Белые горы и белый лед,
Но все, что мне нужно, это несколько слов
И место для шага вперед!
* * *
–Доброе утро, последний герой, – сказал Алексей Зарубин. – Доброе утро тебе и таким, как ты.
Все нормальные люди давно уже были на работе, но Алексей продолжал свою забастовку, а Володя все еще валялся в постели, разглядывая висящие на спинке стула брюки.
В школу уже обо всем было доложено. Нина Львовна до приезда комиссии не имела права кого-то официально увольнять, но все равно была счастлива и довольна.
–Говоришь, только штрафанули?
–Ага. Продавщица сказала ментам, что с моей стороны это была самооборона. А еще сказала, что если у меня бабок совсем не останется, то она меня обязательно накормит. Она целые сумки жратвы приносит из магазина.
–Ты бы хоть сегодня в школу сходил!
–На фиг надо? Пусть увольняют. Брошу все и устроюсь в винно-водочный магазин. Там хотя бы детей поменьше.
–С ума сошел, что ли? И зачем ты позволил себя спровоцировать?
–Он меня взбесил, – раздраженно ответил Володя. – Взбесила его ухмыляющаяся пьяная рожа. Ты, что ли, на моем месте сдержался бы?
–Я бы понял, к чему идет дело, и постарался все уладить вербально. Вначале было слово, а не кулаки. Справедливости захотел! Экстремист! Будет тебе справедливость – вылетишь с работы к чертовой матери.
–Ты не врубился, Леш. Мне уже плевать. И я за последнее время очень хорошо понял: откуда угодно всегда есть куда пойти, И если есть куда пойти, то в большинстве случаев всегда лучше уйти, чем остаться. И я вовсе не обязан до самой пенсии вдалбливать в головы разным придуркам одно и то же, одно и то же, одно и то же!
–В школе не все придурки. И многое изменилось, например, тебе никто больше не подсовывает в карман свои поэтические произведения. Давай, одевайся и вали на работу. Завтра приедет комиссия, и если ты не придешь, приказ о твоем увольнении состряпают моментально.
–И слава Богу.
–Что?
–Слава Богу, – рассеянно повторил Володя. Брюки неплохо бы погладить, подумал он.
1
Прости, мой край! Весь мир – прощай!Меня загнали в сеть.
Но жалок тот, кто смерти ждет,
Не смея умереть.
2
Вечная история (лат.). “Макферсон перед казнью” (пер. С. Маршака).3
Мчащиеся в грозу.4
“На ту сторону сделай шаг” (пер. Г. Дашкевича.).5
Браунинг Р. (1812–1889) – англ. поэт. Упомянутое произведение (1855) носит мистико-символический характер и к педагогике имеет весьма косвенное отношение.6
Песня группы “Наутилус Помпилиус”.7
Простите, пожалуйста (нем.).8
Монтессори Мария – итальянский педагог. Ее система состоит в том, что все школьные предметы преподает один учитель.9
Синие джинсы.10
Название изменено, как и фамилии авторов статей.11
“Guns’n’Roses”.12
Нина Хаген (р. 1955) – выдающаяся панк-певица.13
достопримечательностями (нем.).14
Bellum omnium contra omnis, – война всех против всех (лат.).15
Вечная история (лат.).16
Вместо “пойдемте” (просторечие).17
Здесь – “историю” (блатной жаргон).18
Песня Джима Моррисона.19
“Печальным реял я туманом Среди долин и гор седых, Как вдруг очнулся перед станом, Толпой нарциссов золотых. Шатал и гнул их ветерок, И каждый трепетал цветок”. Вордсворт (пер. И. Лихачева).20
Русский фольклор21
Изначально “бальзаковскими” называли именно тридцатилетних женщин (см. одноименное произведение упомянутого автора).22
В. Ходасевич.23
Чистый лист (лат.).23
Известная дискотечная композиция середины девяностых годов. Автора и исполнителя не помню. Помню, что звучало это ужасно.24
Знаменитый сумасшедший дом в Лондоне.25
Милый друг (нем.).26
Это весьма вольное изложение сюжета. Упомянутый герой является убийцей, но не “серийным”. Он раскаивается и встает во главе тайного революционного сообщества.27
“Американская молитва”. Поэма Дж. Моррисона.28
“Нарисовано черным”.29
“Цветы никогда не вернутся в мою жизнь”.30
Напомню, что действие происходит в конце – середине девяностых годов.31
Генри Филдинг в “Истории Тома Джонса” (1749).32
Цитата из Вл. Соловьева: “Я добился свободы желанной, Что манила вдали словно клад. Отчего же с тоскою нежданной, Отчего я свободе не рад?” – и т. д.33
Головная повязка.34
Это действительно стихи одного провинциального преподавателя музыки (В. Ю. Корепанова).35
“О, Боже, не купишь ли Ты мне “Мерседес Бенц”?” – Известный блюз Джейнис Джоплин.