Стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2025
Михаил Нисенбаум родился в 1962 году в Нижнем Тагиле. Работал художником-оформителем и маляром, был учеником и секретарем проф. А.Ф. Лосева, двадцать лет преподавал латынь, занимался редакционно-издательской деятельностью. В настоящее время читает лекции по истории искусства, участвует в экспедициях по Русскому Северу, снимает документальное кино. Публиковался в журналах «Октябрь», «Волга». Автор нескольких книг стихов и прозы.
Подсказка
Ночью желтый умопостигаем,
бездну листьями метут березы.
Нет просвета – есть смола проталин,
холода распахнутые позы.
Свежих шахт разинутые трубы,
гласных пересохшие колодцы.
На зимы порубленная грубо
гробовая тишина несется.
Лишь одна в отвалах безвременья
за ночною рябью листопада
зоркая звезда горит как надо,
высоко неся живое зренье.
Это точка гибельной эпохи,
аонид чердачное оконце.
Зреет, прозревает в Сандармохе
уцелевшее ночное солнце.
И в полярной ночи есть прореха,
вольности раскольничья опаска.
На ушко горит спасенье смеха,
дружества нагорная подсказка.
Арчимбольдо
1.
– Пожалуйста, если не больно,
сложи меня, как Арчимбольдо,
из тех вещей, что скоро портятся,
от взгляда вмиг воспламеняются,
срываются, спеша ускориться
и легче легкого ломаются.
Грудную клетку справь, как флейточку
из полых тростниковых веточек,
толкай по венам цвет пионовый,
цикад и солнц песок неоновый
и мрака не жалей любезного!
Сбрось из окошечка небесного
мой ум – из паутины лестницу.
Сложи меня…
– Что-то не клеится.
2.
Пожалуйста, если не больно,
сложи меня, как Арчимбольдо,
из затуманенных пейзажей
и сытных запахов гуаши,
из лени на июльских дачках,
шмелиных поп в цветочных пачках,
из нескончаемого бегства,
из комканого предков детства,
вагонов стука грозового,
сердцебиенья призового,
из хрупкостей огнеопасных,
противоречий непролазных,
из нестыковок, что не клеятся:
умножь, делясь тем, что не делится.
Синь
Желтых птичек-мимоз: синь!
Свист выводит на слух цвет.
Каплю в лужи ладонь кинь,
милостынь межсезонных примет,
потаенно оттает вода,
чтоб по самому тонкому льду
цокала на цыпках звезда,
привкус пульса звенел во рту,
и в усопших деревьях, кустах
и с сутулых холмов спин
в желтых перышках бог Птах
солнцу марта свистел: синь!
Даль из-подо льда
Лед не останавливает реку.
Под корою лютого порядка
в глубину вперенное украдкой,
зрение не видно из-под века.
Что смотреть с закрытыми глазами?
Сны? Пророчества? Воспоминанья?
Пузырится паузы экзамен
линзой угнетенного сознанья.
Лед – не потолок речного лёта, –
соль – жена сбегающего Лота.
В страшном сне страна остолбенела
во вчерашнем дне закостенела.
Даль реки – подледная свобода,
адресок нашептанный спасенья.
Мы храним в подполье небосвода
свет и грозовые отраженья.
Мне синицы свистом нагадали,
что февраль не держится годами.
Захрустят ледащие застенки.
Задрожат тюремщиков коленки.
Затрещит постылое надгробье,
исполняя волю половодья,
и от смерти бог оттает плотью
прогревая травы свежей кровью.
***
Снег – это пресная соль небес,
манна пошаговой тишины.
Снег наш насущный даждь нам днесь –
перебелить черновик страны.
Отмель заката, гарь, колеи.
Соль под ногами – не соль земли.
Тлеет ад подошв на ходу,
легкий привкус войны во рту.
Космос с наших гниет голов:
лес в огне, проржавели льды.
Звезды отталкивает нелюбовь
в зимние хляби болотной воды.
Вместо сердец костры горят.
Вроде, бог – любовь, говорят?
Ну, обнимемся, мой дружок,
чтобы снова пошел снежок?
***
Сегодня не слыхивать слыхом
в берлогах дворов ни звука.
Смех смехом – медвежьим снегом
весь город с утра убаюкан.
Сугробов молчали звери,
и только в единственном доме
тихонько мяукали двери,
звоночек-чирик знакомо,
тянули дубовую ноту
томами тяжелые полки,
в стекляшках немого года
смеялись огня осколки.
Пока не раскутался город, –
огромный гул в колыбели, –
есть пара часов одобрить,
что слышать мы не умели.
Есть пара часов на точность,
любовь и хороший почерк,
на веру в господню очность
под кровом снега и прочих.
***
Аполлон заболел ветрянкой.
Мать Латона ворчит на сына,
окуная перышко в склянку,
злой зеленкой пятнает спину.
Рыжекудрая Афродита
заслоняет улыбку рукою:
зубы деве Гефест сердитый
вправил в брекет шаткой строкою.
Подними на уроке Гермеса –
не ответит он ни бельмеса:
засмотрелся до звону синю
на зевающую берегиню.
Дует март в миллионы дудок
любопытных грудных былинок,
убегает гулять рассудок
по дворам ожиданий длинных.
Береди весенние травы,
вороши предчувствия-мифы!
Время выть от противного нрава
переменчивой Суламифи.
Накануне божественной неги,
за неделю до полного блеска,
красоту лови за полвека,
не смежай в кои сонные веки.
Четвертое апреля
Слово «ноябрь» – ключи от дома,
слово «январь» – из той же связки.
Нас запирают снаружи снова
в прошлом, во льду, в Бугульме, в Белоярске.
Слово «март» словно ключ от машины.
Где он? В портфеле? Во сне? В кармане?
Сажей сугробов чернит вершины
двигатель муторного сгоранья.
«Апрель» – точно паспорт с открытой визой.
Кто забыл запереть ворота?
Тянет влагой сверху и снизу:
как-то знобит, зазывает кто-то.
Май, о май! Это даже не слово –
трав притяжательных дружное соло,
свист перелетный птичьего неба,
легких наречий пых, припевы.
Вёсны – ветер в окне вагона,
вёрсты в даль путешествий невольных,
встречи на зябком краю небосклона
и расставаний влюбленный воздух.
Слово «июнь» – полустанок в поле,
нежно-зеленый рой междометий.
Слово «июль» – табун глаголов,
зрение зреющих столетий.
В скважине ключ журчит скрипичный.
Дверь отворяется – что творится!
Космос гляди какой симпатичный!
В вербном пушку у тлена рыльце.
Там
Нет никакого «там».
Смерть – это чистый спирт:
вздох за прекрасных дам,
смех про заочный вирт
с тем, что осталось здесь,
с той, что сияет днесь.
Просто в тот самый час,
в самый бессмертный миг,
счастьем двойным лучась
пей эту жизнь за двоих –
нынешнего молодца
и себя-мертвеца.
Только так ты найдешь
и не утратишь вдруг,
как лупит листья дождь,
что произносит друг.
Только в зреньи двойном
вы спасетесь вдвоем.
Дрожью издалека,
блажью из нетей, недр
движимые пока
смертный вечер так щедр.
Мы наливаем рай
в склянку, чей треснул край.
Выживет здесь и там,
что ты забросишь вдаль,
даже не по летам
юношеская печаль.
Вписывай эпилог
в кровь сегодняшних строк.
Третье лето
Флорист лесов, холмов и полей,
ты пестрым жужжанием разнотравья
легко застилаешь широты шмелей,
долготы кузнечиков – цепкого рая.
Как ловко, легко, без малейших забот
на многие тысячи километров
ты сводишь бодяк, иван-чай и осот,
огни кизилка с мхами северных фетров.
Лимонную льнянку, зубцы василька,
яснотку и жаркую искру жучка.
Прошу тебя, мастер нарядного лета,
составь мои мысли в подобье букета,
чтоб тайная радость дышать и глядеть
на волны-валы дождевого разгула
душе не мешала сверкать и болеть:
пускай бы война уже охолонула,
защелкнулись остовы в темных шкафах,
отхлынул пожар непрощенья в сердцах
и нынешних битв разрывные поля
опять разнотравьем лечила земля.
Садовник тайги, домовой пустырей,
заоблачный скульптор туманов и радуг,
затки львиным зевом наш век-колизей,
быльем умягчая булыжник парадов.
Пускай не «илы», а пчелы гудят,
пускай без осколков грозы гремят.
Пускай наши крови, дыханья, права
сживутся, как в поле цветы и трава.
Помраченно
Час, когда за раскаты грома
примешь дрожь борта грузового,
колесо чемоданного гроба
вдоль булыжника грозового.
День, когда запутаны лица –
суетливой тоски вязанье.
Провода мелькают, как спицы
в неурядице привокзальной.
Год, когда камланья тумана
в низком своде над головами,
как клубы дымящего стана,
что не станут никак облаками.
Расколдуй нам хоть на минуту
межеумочное «как будто»,
оторви пригвожденные краски
погребающей нас злой сказки.
***
Дрожь мотылькового раскрылка,
обрывок гробовых пелен –
послание стихов в бутылке
доставит бог, как почтальон.
Он небо мирно обестучит,
всех воскресит – и всяк получит
вино причастья вскрытых строк,
когда, кому – нечеток срок.
Ведь стих, в отличие от писем,
хоть трижды адрес укажи,
от воли волн одних зависим,
от соли мировой души.
Слух – не замок с чудным секретом,
что отворяем словом-светом,
он – дар чудить и сочинять
и бездной звукам отвечать.
Кто внемлет, кто слова вдохнет,
зрачком додышит что поймет
и дальше перешлет в улыбке
крылатость строчек из бутылки:
что живо – жарче оживет.