Роман
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2025
Константин Волчков родился в 1990 году под Екатеринбургом. Учился в Уральском Федеральном университете на физика. Живет в Санкт-Петербурге. Публиковался в журналах «Дружба народов», «Сибирские огни».
1. Смертельная тьма
Бетон. Проглядная, но все-таки тьма. Осенний ползучий холод. Совсем не ползучее, зато громко и протяжно храпящее тело на цементном полу. Пашка несмело хлопал по карманам курточки на этом теле, шугаясь каждого нового дребезжащего хрипа.
Мои полусжатые пальцы сжигались огнем, а руки мелко дрожали, пока я держал тяжеленный аккумулятор над алкашечьей башкой. Он, то есть аккумулятор, весил примерно как отцовские гири, только хвататься было совсем неудобно: взял его по бокам за дно. И если дядя Валера вдруг очнется, то я отпущу свой груз, и тот тут же опять отойдёт ко сну. А если я просто не выдержу и уроню аккумулятор, то… ну не повезло.
Сквозь стиснутые в усилии зубы советую Пашке пошарить во внутренних карманах курточки.
Так-то мы лазили на свалке у гаражей и отрыли уже кем-то раскуроченный аккумулятор. Ну и радостные понесли его сюда, чтобы вытащить свинцовые пластины и что-нибудь выплавить. Вот спустились в плиты…
Год или два назад, не помню, но мы уже ходили в школу, за нашим домом вырыли котлован, оставив в подарок огромные насыпи земли и глины по двум противоположным берегам. То было великое время битв. Мы брали упругие гнущиеся палки, натыкивали на них липкие шарики грязи и махом руки запускали снаряды… куда? Да куда придется. Мы могли пулять друг в друга, стоя на разных насыпях. Мы могли обстреливать наш собственный двор, с проезжающими через него машинами и малышней на качелях. Люлей за это можно было отхватить от кого угодно. Никогда не угадаешь, побежит ли за тобой этот тип в газельке или нет. Ну а самая сладкая цель – пятиэтажка. Она стояла в другом дворе, отделенная от нас металлическими гаражами и огромными трубами, по которым текла горячая вода. И вот так вот возьмешь и запульнешь. Да в окно. Ах, если долетит, это такой кружащий голову момент. И стекло звенит звонким дзинь. Однажды только пришли старшаки с того двора, и пришлось щемиться до подъезда, чтобы не выловили.
В грязи, конечно, все извозюканы были, будто мы на хищника охотились, как Шварценеггер. А называлось это все «Янки в Африке». Все ходили и говорили: «Вот, как в янках в Африке было. Пойдемте в янки в Африке играть». Я смутно догадывался, что это какой-то фильм, но так и не посмотрел его.
Потом дно котлована уложили бетонными плитами. Ну, сперва еще что-то лили туда, решетки какие-то положили железные, и в конце только плиты. Мы так и стали говорить: «Пойдем на плиты!» А насыпи убрали, привезли щебенку, которую в пятину уже не швырнешь – все равно не докинешь. Поэтому мы вставали друг напротив друга через плиты и лениво бросались камнями, почти никогда не попадая. Страшно было попасть. Хотя иногда хочется Паху долбануть. Или Дюшика. А особенно Денчика.
Еще позже на плитах расставили стены: получились коридоры и комнатки. Как будто крышу дома приоткрыли и посмотрели сверху. Теперь уже говорили: «Пойдем в плиты»! Отец сказал, что там будут ячейки для хранения овощей и всякого другого. Как у нас есть сарайка рядом с бабушкой. Только в нее надо под землю спускаться, там почти ничего не видно и сыро. А тут все бетонное и с электричеством. Стены накрыли сверху другими плитами. А где-то не накрыли, и тогда внутри можно было бегать не в кромешной темноте. «Может, еще что-то установят», – говорил отец. В некоторых местах торчали железные трубки с конусными крышками сверху. «Вентиляция». Тогда строители даже поставили вагончики, и на стройке ходили собаки. Мы перестали там лазить, а только наблюдали, взобравшись на трубы с горячкой. Да и из окна можно было увидеть. А с приходом осени строители ушли, оставив недостроенные плиты нам. И не только нам.
Теперь на них позарились все. И старшаки, чтобы пыхать и пить пиво, и наркоманы, чтобы колоться и кайфовать, и даже мужики как дядя Валера, хоть у них и так есть гаражи для пьянок!
По первости мы заходили внутрь с опаской, спускаясь по единственной бетонной лестнице в одном из углов. Боялись мы больше темноты, чем других людей. Но то старшаки позовут туда с ними, то сами забежим, чтобы досчитать до десяти и вылететь с криками обратно. Так или иначе, привыкли. Начали играть там. Иногда просто бегали сквозь темную часть вниз и почти сразу наверх. Иногда устраивали прятки и выпрыгивали друг на друга из комнат. Плавить свинец тоже стали тут, а не как раньше – под трубами. Важно только было не попасть ногой во что-нибудь. Тут были и шприцы, и стекло, и комнаты-туалеты. А иногда комната как комната, а в углу все-таки туалет. Но мы и фонарики, когда могли, стаскивали у родителей и исследовали плиты. Клевое место. Клевей всего во дворе: и труб, и гаражей, и трансформерной будки, и даже застаи.
Только один раз, Паха говорит, его старшаки зажали и заставили пыхать. Ему очень не понравилось, но с тех пор он собирает уголки от пачек сигарет. Берет пачку, отрывает верх и разворачивает его. А там приклеенные квадратики с непонятными знаками. Вот у явы цветные шарики, а у петра какие-то квадратики черные. Чего значит – никто не знает.
Гуляли мы обычно вчетвером: я, Паха, Денчик и Дюшик. Мы друзья. Но Денчик уехал с отцом видаться, а Дюшика бабушка не пустила: опять что-то он не так ей сделал.
Ну и приволокли мы находку в плиты. Зашли в одну из комнат, и Паха спросил, есть ли у меня дома газява. Нету у меня газявы. А Пахе хочется. Еще и именно пепси. А мне вот сникерс хочется, и что теперь?
Ударяя и возясь гаечным ключом, я дораскурочивал аккумулятор, а Паха бегал по коридорам в поисках шприцов, таких маленьких и худых, с остатками крови внутри. Он сказал, что потом можно будет ими заражать людей. Надо тыкнуть или приладить иглу к перилам в подъезде. А кто уколется, будет заразным и умрет. Я еще подумал, что вот в Ералаше показывают, как типа хулиганы по перилам катаются. Но как по ним кататься? И в школе, и в подъезде они все разломанные, деревянные. Рукой-то, бывает, коснешься – и уже заноза.
Ветки для костра и бумагу мы принесли заранее. Спички, как и ключ, взяли из тайника под трубой, что торчала из подвала нашего дома. Жгли костер и плавили свинец мы обычно на железной пластине, непонятно от чего оторванной.
Только что выплавлять-то? Еще одну биту для чики не хотелось, они и так у всех есть. Вот бы крест как у Олежи. Но у него прям по-настоящему вышло, даже будто боженька нарисован. Вот если еще маленькие железки или прутики найти, чтобы ими выложить форму, то можно было бы что-нибудь придумать.
А тут Пашка прибегает, говорит, пойдем че-то покажу. И повел меня вдоль рядов комнат с дырками для дверей в них. Сейчас окажется, что там, где-нить Денчик или Дюшик притаились и как выпрыгнут. Поэтому я шел с опаской, готовый сразу пихнуть Паху под ребра. А вот на развилке как раз дядя Валера и лежит. Он живет в соседнем подъезде, и отец с ним здоровается, но они не разговаривают особо. Значит так, лошара какой-то.
Наверное, пьяный, – я говорю. А Паха радуется, что может быть даже мертвый. Прикинь, если мертвый? Но он же сопит. Выходной ведь – напился и спит.
Паха тут на корточки присел и так мечтательно сказанул, что может у него деньги в курточке лежат. Ну даже если лежат, че мы его, грабить будем? Проснется, побьет нас. Еще и в тюрьму посадят. А мы убежим! Все равно ссыкотно.
Тогда Паха придумал, что надо чем-то тяжелым его долбануть, как только зашевелится, чтобы снова сознание потерял. В этом есть смысл…
Только вот чем долбануть? Тут ни кирпичей, ни чего такого. Только если походить по коридорам, может, что и найдем. Бутылки какие-нибудь. Но бутылкой-то мы сильно не ударим.
Можно просто на голову прыгнуть. Тридцать килограммов живого веса – это серьезно. А вдруг неудачно прыгнешь, еще упадешь.
Но тут произошло как в мультиках: у меня над головой зажглась лампочка. И вот мы пошли за аккумулятором.
Пашка мечтал, что вот если у него сто рублей лежит, то поди и на мотоцикл хватит. Ты че, гонишь, что ли, мотоцикл дороже стоит! Ну тогда хотя бы на газировку. И сникерс!
Радостное предвкушение помогло нам дотащить аккумулятор, но вот держать над головой должен был кто-то один. Логично, что раз я хожу в борьбу, значит я сильнее, и держать мне. А Паха начал искать деньги.
После моего совета он все-таки их нашел: полез во внутренние карманы и тут же возбужденно подпрыгнул – есть контакт! Я отбросил страховку в сторону, и мы, сдавливая во рту счастливый смех, смотались из плит, побежав к бурым, заржавевшим местами трубам.
Там разглядели добычу – целых четыре рубля и сорок копеек! Если Пашка не заныкал ничего. И снова побежали: сперва под трубами, потом мимо будки трансформерной, за мой дом и вдоль училища, и через дорогу на плитку, уже совсем другую, пешеходную, к гастроному.
Дюшес, лейс и один сникерс. С пепси денег не хватало, чтобы еще и на чипсы.
Встали у магазина, а к нам, как назло, наши старшаки идут со стороны торговика. Я сникерс сразу в карман, чипсы к Пахе в куртку, а газировку не спрячешь. Эх, а надо было просто смотаться во двор за гастрономом. Хотя кто знает, что нас бы там поджидало – мы ведь тут не местные, получается.
– Че, мелочь, стоите? Дай попить. – Дрон потянул руку. Такие вот наши старшаки. Они, конечно, могут отобрать велик и кататься на нем часа два, дать подзатыльник или там начать руки закручивать, пыхать заставлять. Еще и лица такие, как бычки желтые у всех, будто клей нюхают, будто не знаю, как сказать. И у нас будто тоже такие лица, но вот на фотку посмотришь какую-нибудь, типа, где мы всем классом после линейки первого сентября, и вроде ничего, все будто нормальные.
Страшного наши старшаки никогда ничего не сделают, мы же с одного двора, да и родители все друг друга знают. А если надо, они и перед чужими за нас заступятся. А когда у Дюшика интернатовские велик забрали, то наши старшаки вернули его на следующий день. Правда, без звонка и весь в наклейках от жвачек.
– Мы еще сами не попили, – начал Паха.
– Так пейте. Только немного, – посоветовал Дрон.
С ним еще были Олежа, мой сосед с третьего этажа, и Холод, которого за глаза мы звали Холодец. Все-таки Холодцов он, а не Холодов.
Мы по очереди потихонечку отпили из горлышка нашей собственной газявы. Слюней только не пускайте! Паха еще, когда голову закидывал, чтобы отхлебнуть, чипсами затрещал под курточкой. Но старшаки ничего не сказали.
У них первым пил Дрон. Три глубоких глотка с полным ходом кадыка и булькающим звуком. Потом Олежа, глотки меньше, но их больше. А после Холодца газявы осталось только на донышке.
– Ладно, путкашня, пригоните сегодня на гаражи? – спросил Дрон.
– Не знаем, а че там?
– Че-че, ниче! Мяч вынесешь? – это Дрон Пахе. У меня-то мяча нет. – В козла попинаем.
– Мне родители не разрешают. Холодно уже, он лопнет!
– Да ниче не лопнет, че ты. Ладно. Приходите, если че. – он отбросил это «че» как бычок, и они ушли дальше в сторону двора.
Ушли. Так-то я бы и сам попинал мячик в козла. А вот если в ляпы на гаражах играть, то нет. Старшаки-то могут прыгать на далекие крыши, а нам нужно слезать сперва на землю, а потом уже на другой гараж. И так вот можно вечно галить, а они еще подстегивать тебя будут: ведь кто не ловит, тот получает пинка.
Мы медленно пошли в сторону дома, хрумкая чипсами.
– Блин! А если они аккумулятор найдут?! – я подумал, что старшаки как раз в плиты идут курить.
– Да не найдут. Они вообще не туда. Они же на гаражи.
– Откуда ты знаешь, может, они пыхать пойдут сперва?
– Пойдут, – согласился Пашка. – Ну доедим и пойдем. Дюшес не допивай, еще запивать же! – он остановил меня рукой.
Разумно.
Но хрустящие чипсинки во рту взрывались и лопались от газировки. Соль с паприкой смешивались с грушевой сладостью – деликатес. Я не удержался и допил.
– Ну ты гад!!! – Паха отвернулся и пошел боком ко мне. – Я тогда лейс доедаю.
Что ж, за секунду слабости пришлось заплатить. Но сникерс потом все равно поделили пополам.
По дороге я подумал, что вроде как мы даже грабители, получается, хотя всегда хотели драться с преступниками.
– Да он же алкаш. То есть нехороший человек, правильно? Алкаши же деньги сами воруют на водку. Могут и жену бить, если она пить не дает, – размышлял Паха. – У отца в цеху вот один напился, и из-за него другого мужика на станок намотало. То есть их нужно бить тоже, как и грабителей.
Это было настолько логичным, что у меня не осталось сомнений, что мы сделали добро. Только один вопрос возник: «Как это так намотало на станок?»
– Да я не знаю. Но это смертельно. Еще отцу же отвечать за это, раз он начальник цеха.
Да, у Пахи богатые родители, хоть он и общается с нами – бедными. У него и сега есть, и квартира трехкомнатная с евроремонтом. Микроволновка еще, и летом на юг с родителями раньше ездил на машине. На иномарке! Опель синий. Еще и брат мелкий появился два года назад, хотя это и у бедных происходит, конечно же. В первом классе часто у него собирались поиграть в сегу. И его мама нам давала всякие вкусности. Пирожные всякие ели. Летом на день рождения Пахин его папа нас возил в парк на карусели. И все бесплатно. И они не заставляли Паху каяться в начале, мол, они вообще такое не поддерживают. Еще мы там подтягиваться пробовали – я-то уже умел, а у Пахи только разок получилось. Но он к своему отцу подошел, дяде Диме, и такой подпрыгнул и двумя руками пять дал. А дядь Дима ему в ответ тоже дал, с двух рук прямо, типа молодец, хоть Паха и хиляк. А я когда свой рекорд потом сделал при отце после кросса – семь раз подтянулся, то тоже захотел пять дать, а тот давай на меня гундосить, типа, что это я радуюсь, ведь и десятки не могу сделать. Еще отец про дядю Диму сказал, что он сынок директора по госзаказам. Конечно, сделали начальником, а у него ни опыта, ни головы на плечах.
Потом у Пахи родился брат, и мы стали реже у него собираться. Ему приходилось с мелким возиться. Пеленки менять, все такое.
– А Дюша бы зассал, да? – я спросил у Пахи.
– Что?
– Ну как мы, денег забрать. Сидит свои булочки лопает. Он бы и аккумулятор держать не смог.
– Да, толстый потому что!
– А Денчик, может быть, и не зассал, но он такой дебил, – я радостно распалялся. На меня находило воодушевление, когда мы обсуждали кого-то, кого не было рядом. – Он еще говорит, что у его бати джип есть, но рабочий, и поэтому на нем не приезжает. Выдумывает ведь!
– Ага, откуда джип. У нас в городе всего три джипа, и все у директоров заводов.
– Я еще слышал, что у какого-то коммерсанта есть.
– Может и есть, – подумал Пашка. – У них-то денег куча.
Зайдя во двор, вгляделись за трубы, где плиты – вроде бы никого. Пошли потихоньку, а как дошли, там и старшаки вышли.
– Мелочь, вы чего, мужика грохнули? – спросил Дрон. Голос у него был озадаченный.
– Нееееет!
– Аккум вы принесли?
– Неееет!
– Да че вы гоните! – Холодец схватил меня за рукав куртки. – Вы че, путкашня, совсем уже?
– Никого мы не убивали, честно-честно!
– Честно! – добавил Паха.
– А кто тогда?
– Не знаем.
– Ментов надо вызывать, – Олежа был спокоен. – Пусть разбираются. Только этих задержать, чтобы не смайкались.
– Не надо, отпустите нас, – мы взмолились. Хотя Пахе бы стоило просто убежать, но он стоял со мной.
– Пошли там тогда их держать, пока приедут, – Дрон схватил недальновидного Паху, и они потащили нас вниз по лестнице. – Иди пока звони, – он сказал это Олеже. У того есть телефон в квартире.
– Ну не надо, не надо, – мы канючили, а лично я готов был и разреветься. Но при этом мы как-то не сопротивлялись. Просто безропотно шли. – Да это не мы!
– Менты разберутся. А че вы сюда шли? А? Че вы сюда шли? – Холодец включил фонарик, и вот мы приближались к повороту. Вот так, я случайно, совершенно того не желая, убил человека. Надо было аккуратней аккумулятор поставить, а теперь что? Колония для малолеток. Отец заругает и не будет разговаривать. Да и мама, может, тоже не будет. А там, в колонии, всякие интернатчики сидят. Может, сбежать, хоть как-то попытаться вырваться, а там до границы с Монголией и ускоглазить, типа я свой.
– Ну пацаны, ну не надо, – я подсогнул коленки, упираясь, что меня аж пришлось волочить с шорканьем. – Не надо!
Паха тоже начал дергаться и пытаться вырваться.
– А ну тихо! – мне прилетело в плечо. – А то самих вчикатим.
И вот, тот злосчастный поворот.
– Ну посмотрите, что наделали, – Дрон посветил фонариком на стены и медленно начал опускать свет к полу, именно к тому месту, где я совершенно случайно убил дядю Валеру. А у него вроде ребенок маленький, жена. Луч фонаря полз уже по полу: там была пачка от сигарет, стекло какое-то, аккумулятор, куски гудрона или чего похуже.
Вдруг меня отпустили, но тут же из темноты выскочил монстр!
– А! – коротко крикнул он.
И я со всех ног бросился к выходу, на тусклый, еще не очень сумеречный свет. Главное, не споткнуться ни обо что, а то хана. Что-то хлопало и стучало за моей спиной, в моей груди, в голове. Поворот, и по бедру что-то полоснуло. Не останавливаясь, по лестнице вверх, и я упал животом на землю, как Рональдо, когда гол забивает. Только я от бессилия, а не веселия. Паха так же вылетел из плит и разлегся рядом. Я перевернулся. На пустыре никого не было. Моя курточка снизу порвалась. Я нашел взглядом свой балкон на шестом этаже. Родители не смотрят, слава богу.
Мы тяжело дышали и ничего не говорили. Небо темнело, но на нем еще можно было разглядеть фиолетовую дымку от завода. Отец бы сейчас сказал, что снова на цветмете не по технологиям плавят, а вот у них на металлургическом все правильно было, пока он там работал. Надо идти домой. И мы пошли.
2. Кровавый спорт
– Похоже на заказ, – танцующий акуленок стоял над трупом Микеланджело – оранжевой черепашкой-ниндзя. Сам акуленок был в какой-то арабской шапке и с вытянутым вперед плавником. Я называл его Тынцом. – Что думаешь, новичок?
Новичком был акуленок из кувшина. Его плавники-руки были загнуты, чтобы держаться за край этого уже потерянного кувшина.
– Это точно киллер! В подъезде, выстрелом в голову. Так киллеры и работают. Но какой мотив?
– Это известный коммерсант. Конкуренты завалили. Опроси соседей, а я поговорю с женой.
Новичок был оставлен лежать рядом с Микеланджело, а Тынц перенесся в соседний прямоугольный узор на ковре, то есть в квартиру, где уже ждала Зайка. Просто Зайка из киндер-сюрприза.
– У вашего мужа были враги? – спросил Тынц.
– Я не знаю. Мы же богатые, может, кто и хотел его убить.
– Может, с кем-то ссорился недавно? С другими коммерсантами.
– Только если с Донателло. Они точку не поделили, разборки были, но все решили миром.
И Тынц был переставлен в цветной ромбик – кабинет в отделении милиции, где уже были сложены Новичок и Пингвинчик Алкашик. Пингвинчик имел при себе стойку со стаканом, на которую упирался локтем. А еще у него была кепка.
– То есть ты говоришь, что соседка с первого этажа видела человека в белом после выстрела? – спросил Тынц.
– Да, – подтвердил Новичок.
– Значит, точно заказное, – сказал Алкашик. – Найдем киллера, найдем и заказчика. Или наоборот. Я пойду поговорю с Донателло.
– Я думаю, что все не так просто, – задумался Тынц. – А что если это кто-то из ближнего круга? Брат или старый друг?
– А они с Донателло не братья? – спросил Новичок.
– Просто похожи, – ответил Алкашик и сам спросил: – Но какой тогда мотив? Еще и киллера нанимать.
– Не знаю. Я схожу на похороны, посмотрю, кто придет.
На похоронах в ряд выстроились Зайка, Бегемотик Капитан, Донателло, Солдат с гранатой и Котик с гитарой. Все они смотрели на сундучок с сокровищами из акульего набора киндер-сюрприза. Бегемотик Капитан в белой форме и фуражке развернулся к Зайке и утешал ее. Акуленок подошел к ним.
– Где вы были вчера ночью? – спросил он у Капитана.
– Я только вернулся с рейса
– Это может кто-то подтвердить?
– На что вы намекаете?
– Пока еще ни на что. Кем вы были убитому?
– Капитан – друг семьи, – начала объяснять Зайка.
Когда Новичок говорил про человека в белом, я еще не знал, что в итоге преступником окажется Бегемотик Капитан. Но теперь озарение приятно пронзило меня, и во мне затаилось радостное ожидание развязки. Через пять минут серия подошла к финалу.
– Тебя видели в подъезде Микеланджело ночью! – Тынц придвинулся к Бегемотику Капитану. – В тот вечер ты вернулся с плавания и напился. Это подтверждает вся команда. А потом ты пошел к жене Микеланджело, с которой у тебя был роман!
– Это неправда! Нет! – возмутилась Зайка. – Он просто друг!
Акуленок развернулся к ней.
– Или я что-то упустил. Но не мог же столько повидавший в жизни моряк, просто взять и убить в приступе ревности. Пусть и пьяный. Тут какой-то другой мотив. Сговор. Парни, в наручники этих двоих.
Новичок и Алкашик приблизились к подозреваемым, но тут Бегемотик развернулся и треснул пингвиненка локтем, а затем побежал по узорам-дорожкам.
– Держи ее, Новичок! Я за ним, – крикнул Тынц.
Началась погоня. Бегомотик перепрыгивал через фломастеры, сталкивал кубики с буквами за собой, мешая преследователю.
Так они взобрались на диван, а потом на его деревянную ручку.
– Стой! Я буду стрелять.
Дувж-дувж, и Бегемотик слетел вниз. Упал в бескрайний океан, который так любил. Акуленок уставился вдаль комнаты.
В заключительной сцене на письменном столе Тынц зашел к себе домой, где его ждала Акула-мамочка с сыночком на руках. Им останется поужинать и пойти спать. Но щелкнул верхний замок, раз-два, и нижний. Раз.
Нервно и суматошно, словно можно было успеть, я сгреб игрушки и закинул их в обувную коробку. Продолжил быстро собирать оставшиеся декорация с ковра и с дивана, чтобы закинуть и их, и убрать коробку в шкаф. В коридоре раздавались тяжелые вздохи и стук берцев. Еще и фломастеры нужно засунуть в подставку. Может все-таки не сразу зайдет ко мне. Но зашел все-таки сразу. Посмотрел. Понятно так посмотрел – я же не успел прибраться. Да, опять играюсь в игрушки. Да, уже десять лет в этом году исполняется, а все как девочка, в куколки вожусь. Уроки сделал. Да, буду собираться на тренировку.
Оставалось двадцать минут до выхода. Я почитал «Приключения Васи Куролесова», посмеялся тихонько и пошаркал с рюкзаком на тренировку, раздумывая, что когда отец уйдет на сутки, можно будет разыграть кино по книжкам про черепашек-ниндзя: я давно хотел, но у меня не было ни Сплинтера, ни Шредера, только сами черепашки. Вот в «Черепашки-ниндзя против мафии» вроде никаких мутантов не было, там все обычные люди, кроме них. Тогда можно будет использовать солдатиков как бандитов.
А еще хотелось бы раскрыть какое-нибудь дело, как в книжках из «Черного котенка». Надо организовать с парнями детективный клуб и найти преступления. Можно выслеживать наркоманов и выяснить, кто же продает им наркотики.
Перебежал через дорогу, а потом сквозь пустырь мимо ангара, где продают фрукты-овощи на прилавках, во дворы через корт вдоль забора у садика, а как его обойдешь – плиточная дорожка до торговика, но не заходя в него, к светофору, желтый, зеленый, а за ним дальше по плиткам вдоль общежития, а там и дворы у третьей школы с гудящим в них ветром и не шелестящими без листьев деревьями. Вышел к нашей секции. Она находилась на первом этаже серой пятины.
У входа стоят-ждут и старшаки, и мелкие, как я сам. Старшаки уже другие, не дворовые, а со всего района. Ну и мелкие также. Меня сразу начали спрашивать, придет ли Гена сегодня, то есть мой отец, а он в ночь и сейчас спит, значит не придет. Старшаки обрадовались, да и я сам был в хорошем настроении. Когда отец приходит, то может заместо тренера остаться, пока тот отойдет куда-нибудь, и всем достается, не только мне.
Я всех обошел с рукопожатием. Только одного из старшаков не знал, рыжего. Наверное, с утренней смены. Ну я и не стал ему руку протягивать, а то вдруг не поздоровается – он же меня не знает.
Стоим ждем, когда тренер приедет на своей шестерке и запустит в зал, а мы пока вот тут, осенью, мерзнем, кто с сумками, кто с рюкзаками. И он приедет, мы все скажем ему здравствуйте, Иван Петрович, и пойдем в раздевалку. А я надеюсь, что он не приедет и тренировки не будет. Он еще и на заводе в смену работает, и иногда берет дополнительные смены, и если сегодня такой день, то тогда еще успею с парнями погулять, пока не сильно темно.
Вот зачем остальные сюда ходят? Меня-то отец заставляет. Они с Иваном Петровичем к одному и тому же тренеру в детстве ходили. А вот остальных никто не заставляет. И это же борьба, а не бокс какой-нибудь. Какой в ней смысл? Я, конечно, на руках могу заломать даже кого-нибудь из шестого класса, но вот Денчик всего два дня в тхэквондо отходил, а когда мы поругались и подрались, так мне вдарил! А отец мне не разрешил туда ходить. Это все чикатство для девочек, в жизни никто вот стоять ждать не будет, пока ты там размахнешься и «кия» свое кричать. Он пьяный тогда был, поэтому и матерился.
– Я че, копел, по-твоему?!
Это тот рыжий так разразился. Отец таким словом называл кого ни попадя: сослуживцев-ссыкунов, начальника-придурка, судью там кого-то их. И мне обидно стало почти до слез за такое обзывательство. Я молча отошел в сторону, подальше.
– Ты че, вообще запуткал, что ли? Молокосос замайканый.
– Толя, заткнись. Забетонил уже, – раздражился на него Гильермо. Он самый старший у нас – шестнадцать лет. И самый здоровый, то есть сильный и накаченный.
Иван Петрович все же приехал и завел нас внутрь. Заходишь, башмаки сбрасываешь на полку или под полку, и там прямо в раздевалку идешь, за которой еще и тренажерка. А налево от входа тренерская – там чай пьют и конфеты едят. Направо туалет и душ, там тоже понятно, что делают. А вот еще дальше направо: хоп, и пристройка, как будто бы первый этаж продолжается, а второго и остальных уже нет. А еще у нас сделан спуск ниже этажа где-то, и там маты. Ну понятно, что все маты под специальным большим покрытием, а то все бы разъехалось давно. И вот на этом покрытии мы и занимаемся, пока тренер смотрит на нас сверху.
Мы спустились на маты и выстроились. Иван Петрович посмотрел, что кто-то не пришел, порадовался, что пришел этот рыжий, сто лет в обед его не было. Потом мы побежали по краю матов за Гильермо. Пять прямоугольных кругов обычным бегом, потом боком приставным шагом с вращением рук внутрь, потом другим боком и вращением наружу, и бег с поднимаем бедра, и с захлестом голени, и еще всякие другие беги, а потом ускорение по диагонали, а за ним кувырки вперед, назад, боком с хлопком, тоже все по диагонали. То ползали, то каракатицей шли, то по очереди друг друга за ноги держали, как тележку, а тот, кого держат, на руках прыгал с хлопком. То на плечи затаскивали партнера и бежали. Рыжий еще меня пнуть успел, пока тренер отходил. Не больно, но неприятно, че это он ко мне привязался.
Началась разминка в партере, а я уже упаханный. Отдышался немного, пока ноги крутили да шею гнули в переднем мостике, в заднем мостике, с одного на другой мостик попрыгали через голову. Разбились по парам: я всегда с Чижиком, ведь мы почти в одной весовой категории. Начались всякие задания, за которые старшаки со двора засмеяли бы. Потому что один встает на четвереньки, а второй сбоку и руки ему на лопатки кладет. Такие позы всегда смех вызывают. Даже в комедиях по телику. И вот, Иван Петрович свистел, а мы должны были отрабатывать накаты. Это так: стараешься за корпус обхватить и вместе с нижним через мостик перевернуться. Ну а тот руками упирается и не дает такое сделать.
После в стойке отрабатывали броски через бедро. Пять минут один, пять минут другой. Еще чтобы хорошо было, надо вместе с напарником падать, когда кидаешь. И вот Чижик, бывает, как упадет боком мне на живот, так вдохнуть не могу. Иван Петрович подходит, поправляет. Потом еще мельницу нам показал, и ее тоже надо отрабатывать. А это опасно! Кто бросает, на колени встает и подбивает плечом под животом. Чуть-чуть что не так, и может и ниже ударить, а потом детей не будет. Мне-то ладно, но родители расстроятся. Они из-за этого даже на плитах не разрешают сидеть. Чтобы дети обязательно были потом!
В конце было несколько схваток борьбы по три минуты. Я Чижика раскидал, как и обычно. Потом еще совсем мелкого дали – Санька. Но я с ним просто походил и дал ему меня покидать. На технику с ним работой, а не силой тяни! Это тренер кричал, когда видел, что я начинал нагружать Санька только за счет веса.
А в конце заминка с растяжкой.
Хорошо, что отца не было, он бы только и делал, что поправлял бы меня и бесился. А тут тренер только пару раз что-то сказал, и все.
А в раздевалке уже кикбоксеры собрались, ждут, пока у нас закончится. Нормальный спорт, не то что у нас. Хотя с ними еще и девочки занимаются, и наши старшаки на них засматриваются, но боятся познакомиться. Сбегал в душ, оделся и перед уходом зашел в тренажерку руки пожать – старшаки туда ходят после основной тренировки. Рыжему тоже руку протянул, он посмотрел так удивленно.
– Че, теперь не впадлу стало?
Но пожал. И я побежал радостный домой. За железной дверью темные дворы, шмыгнул сразу через школьное футбольное поле, за ним на дорожку к общежитию, светофор, торговик, снова дворы. Дорога и дверь в подъезд. Отец-то уже на работу уехал, и мне было спокойно. Было время еще на Васю Куролесова. А вот бы мне сегу, как у Дюшика и Пахи. Но мне такое не купят, хотя вот Дюшина бабушка же нашла где-то деньги, хоть они и беднее нас. А мне только читать и остается. И игрушки.
Мама приготовила ужин, и мы собрались за маленьким столиком у телевизора в их комнате. Она выключила звук и прочитала молитву. Я повторял за ней. Она у меня верующая. В церковь только не ходит, но у нее много молитв, которые она мне рассказывает, и я их учу. И молюсь.
– Ты ведь хочешь помочь нам с папой? – спрашивает. – Тогда я тебе специальную молитву придумала для намаливания на бабушку. Ты ее выучишь и каждый день будешь читать. Только надо креститься обязательно и лучше на коленях. Хорошо?
3. Заказ на убийство
Я сидел за столом у себя и делал домашку по матеше, но что-то задумался перед открытой тетрадкой с учебником: круто бы было выйти на продавцов наркотиками, которые шприцы эти тонкие продают наркоманам. Мы могли бы с парнями их выследить, проследить, как они разгружают ящики на каком-нибудь складе. И у нас будут рации, чтобы мы переговаривались.
– Черная смерть, прием, – это Паха мне.
– Черная смерть на связи. Вижу объект, – это я. – Коммандосы, вы готовы?
– Да! – Дюша, Паха и Денчик.
И вот, такие выскакиваем из разных углов и начинаем драться с ними. Без оружия. Я бросаю бандитов разными приемами из борьбы. Денчик их ногами с вертушки бьет. Паха бросает ножи, а Дюшик просто бежит и всем валится под ноги, чтобы уронить. И только один самый главный продавец наркотиками прячется за ящиками.
– Парни, у него пушка! – кричу я, предупреждая коммандосов. – Нужно что-то придумать!
Но тут в комнате заскрипел пол – зашел отец. Я сразу повернулся к нему, соображая, что я мог сделать не так. Но он только спросил, в друзьях ли я с Димкой, тети-Галиным сыном.
Какая с этим придурком дружба. Он же мелкий ябеда. Но отцу не объяснишь, поэтому я просто ответил, что да.
Тогда он спросил, в курсе ли я, что того обижают в школе. Он же только в первый класс пошел, никого не знает, и я как старший товарищ и друг должен заступиться за слабого и беспомощного. Как мужик! И неужто я не видел, что Димку задирают. Точно ведь видел, но ничего не сделал, потому что зассал как девочка. Зачем вообще я тогда борьбой занимаюсь?
Потому что тебе надо! Но это я только подумал. И не хочу я быть как мужик. Я хочу быть как Донателло!
Димка этот был как наш одноклассник Банан: он ходил с крутыми ребятами из класса, типа он с ними. Но они его всячески лошили, подговаривали делать подлянки другим слабакам и девочкам. Видел я их на перемене. И конечно, они и сами ему раздавали подзатыльники и пинали в портфель, как и наши крутые делают с Бананом, когда рядом нет никого, к кому можно привязаться. Да и мы, не крутые, могли в Банана кинуть тряпкой, и никто нам ничего не сделает.
Вот и Димку пинают. И правильно: он ведь сам не против другим гадить! Еще и стукач. Мне ремнем от отца прилетело, когда он в гостях лез отломать ноги моему Бэтману. Я забрал человека–летучую мышь и оттолкнул Димку, а тот сразу реветь. Пытался отцу объяснить, а он только свое «Не оправдывайся!» в ответ.
Так, мне пришлось пообещать, что завтра на переменах я буду ходить на первый этаж к младшеклассникам и смотреть, как у него дела. А то знаю я – не пообещаешь, так он насупится и будет две недели в молчанку играть, будто я фашист какой-то. Вечно так делает. Потом сижу в комнате как в тюрьме – лишь бы с ним не пересекаться. А он ходит, надзирает и пыхтит еще так шумно. Еще вот непонятно, говорить ему привет, когда в такие дни видимся, или нет. Я говорю – а он только зло смотрит. А не скажешь, так еще хуже будет. И гулять не отпросишься, если мамы дома нет.
Одна радость – он и на тренировки в такие дни не ходит. Не хочет меня видеть. Но лучше бы ремня дал, и все, никаких молчанок, хоть так тоже несправедливо было бы. Я послушный сын, учусь на четверки и пяточки. Читаю! Это все взрослые подмечают, что я молодец, а остальные дети мало читают и только у телевизора тупеют. А что тренируюсь плохо, я разве виноват? Не получается просто.
А когда он все-таки начинает общаться, так будто ничего и не было, так хорошо на душе становится, как после молитвы. Бывает у молитв такое: если много раз повторять, то даже на слезу прошибает, насколько боженька большой и замечательный, и так мне себя жалко.
Вот Денчику повезло, что у него родители в разводе. Отца раз в полгода видит, и никаких проблем. У его отца белая волга, и он вроде как крутой какой-то, ездит везде. Ходит в черных очках и кожанке, когда не зима, конечно. Лысый еще. Возит их с сестрой куда-нибудь иногда. Даже в кафе в Сибирогорск, и там им еду люди приносили, а не сами покупали. Официалы называются. И еще он всегда ему что-то обещает, но так ни пистолет газовый как настоящий, ни надувной бассейн не подарил.
И мамка ему все разрешает. Я даже как-то свою маму упрашивал, чтобы она развелась с отцом. Он тогда на сутках был, и к ней пришла подруга. Ну они курили, вино пили, жаловались на жизнь женскую. Мама рассказывала, что курить ей отец запрещает, гулять с подружками не отпускает, и сам он тиран и тяжелый человек. Я еще на кухню зайду за чем-нибудь, и она мне: «Папе не говори только». Конечно, не скажу! Он иногда спрашивает: «А мама курила, пока меня не было?» Отвечаю, что нет. Вру, но за добро. А она не говорит ему, что я в игрушки играю, пока его нет.
Когда после ухода подружки мама стала прибираться и проветривать кухню, я подошел к ней, обнял и сказал, типа давай ты с ним разведешься. Ну с отцом. Ну пожалуйста. А она ответила, чтобы не говорил глупостей. Еще даже зло немного. Зло и пьяно. Потом сказала, что надо молитву читать о прощении после таких просьб. А мне же ее жалко! И себя. Тогда я решил, что придумаю молитву, чтобы они развелись, но как-то позабыл, да и слов молитвенных мало знаю. А теперь надо идти и заступаться за Димку.
***
А школа у нас была обычная, с номером двенадцать, но находилась в соседнем квартале, не нашего района. В нашей квартальной школе нет английского, а только французский с немецким. И хоть языки и учат только с пятого класса, родители нас сразу пихнули в правильную школу. Отец Денчика даже ходил договариваться с директором, и наши родители, а у Дюшика бабушка, скидывались на новые окна. Пластмассовые. Только Пашку отдали по назначению, в правильную районную школу, потому что все равно его в лицей в старших классах собирались перевезти. И вот мы, калининские парни, ходили учиться в Шадрино.
Олежа говорит, что в его время, когда он в началке учился, нас бы там постоянно избивали, потому что мы с другого района, а сейчас уже не те времена – ходить можно без опаски. Ну и хорошо, а то я, пока на тренировку иду, района три прохожу. Если бы в каждом до меня докапывались, то я и не добирался бы до секции. А так, когда в первом классе были, только третьеклашки че-то лезли, а сейчас мы сами третьеклашки – самые старшие в младшей школе.
Вместо того чтобы сладко спать дома на диване, мы, предварительно поздоровавшись и постучав друг друга по плечам, переходим перекресток у дома. Тот же самый, что и по дороге на тренировку, но только теперь нужно на противоположный угол. Он так-то большой: если наискосок пересекать, то только бегом, пока светофоры не переключатся. Но иногда мы играли в камикадзе: закрывали глаза и перебегали на ближайшую сторону по очереди. Перед этим главное постучать кулаком правой руки по левому плечу – на удачу. Водители бибикают, кричат: очень бодрит. Наискосок, конечно, мы с закрытыми глазами не бегали – там точно задавят. Правда, как-то кто-то Дюшиной бабушке пожаловался – ну он так сказал, и она его наказала. Теперь он перестал так бегать. Затем мы забегали в щель между двух девятин, а там прямо по двору вдоль Ладановской улицы впритирку к пятиэтажкам, одна, две, три, закрытый ранним утром магазин, двор, последняя пятина, и вот он, школьный забор. На обратном пути уже можно было зайти в открывшийся магазин и купить сухариков, если получалось деньги на обеды сэкономить.
Класс у нас большой и недружный. Всех не перечислишь. Ну чуханка есть. Крутые есть с Саньком, Степой во главе и Бананом в ногах. Есть один аржентинец – Пауло. Но его никто не трогает, только крутые иногда прикапываются, потому что он смуглый. Но у того братья в старшей школе тоже типа крутых, так что лишний раз трогать его не надо. Девки есть, но там все как обычно – пара заучек и остальные: сидят анкетки свои заполняют каждую перемену. Чуханка, опять же, если за девочку считать. Ну мы, самые нормальные в классе, конечно, обычно между собой общаемся только. Денчик еще с богатыми может иногда чет походить. Даже в гостях был у одного – Юрчика. И Антон, Тоша то есть, тоже богатый, а еще он белобрысый и смазливый, на скрипочке играет, в музыкалку ходит. Девчонки за ним бегают и даже защищают, когда крутые до него начинают докапываться.
Класснуха, Наталья Владимировна, у нас ведет уроки, собирает, как она говорит, оброки, ругается вечно и с потрохами сдает родителям на собраниях. Но скоро отучимся и в следующем году уйдем от нее в старшую школу – будет знать. А пока она заставляет нас сидеть прямо, сложив руки на парте, как придурки. А когда вдруг неожиданно по непонятной причине, как заучка, хочешь ответить и получить пятку, так надо правильно поднять правую руку, прижав локоть к парте, а не тянуть вверх. Но никто, кроме девок, и не хочет отвечать., хоть и парни почти все хорошо учатся, кроме крутых и Дюшика.
В первом классе школа казалась огромным лабиринтом. Зашел, направо гардероб, а потом прямо в темноту, мимо лестницы в закоулок к столовой. И вот там дальше был наш кабинет, мы в нем сидели и никуда особо не ходили. Разве что по коридору побегать, ну и на обед. Даже никого из других первых классов не знали. А если незнакомых детей видел, то стороной их обходил. Во втором классе нас переместили на второй же этаж, а это уже когда зашел, то направо гардероб, а потом вверх по лестнице, а там мимо кабинета музыки через освещенные окнами грязно-розовые стены, мимо еще одной лестницы между этажами идешь до холла, где целых четыре кабинета, и один из них наш. И у нас еще и другие вторые классы там. Мы уже с ними и начали общаться. Тут мы и сейчас в третьем, ведь третьего этажа и нет, а новые вторые, которые были первыми, когда мы были вторыми, в противоположном конце сейчас, где были третьи классы, когда мы были вторыми.
Пока идешь по всему этому маршруту, можно посетить много памятных мест: здесь в холле мы боролись с Дюшей, и когда я его толкнул, он рукой разбил окно. Досталось нам и от его бабушки, и от моих родителей. Ну ничего, отец пришел и поставил стекло. А на лестнице между этажами меня в прошлом году подловили третьеклассники и попросили десять копеек. У меня не было, и я думал пройти дальше, а они не дали, говорили, что я вру, и что если найдут, то больно сильно сделают. Они-то говорили все матом, плохими словами, но я не матерюсь. В итоге похорохорились и отвязались. А Денчик сказал, что они и ударить могли, но мне повезло. А в туалете, который сразу за второй лестницей, мы собирались и смотрели, как Санек с Кирей дерутся до первой крови, чтобы выяснить, кто самый крутой среди вторых классов, как было тогда. Санек с двух ударов Кирилла положил, и тот руки вытянул, типа все, хватит-хватит. А Санек спрашивал, кто еще хочет. Никто уж не хотел. Он еще Дюшику предложил, а тот нет-нет. А Киря переехал в другой район. И вот Денчик написал матные слова на доске, когда класснуха вышла. Но она сразу смекнула, что это он, и его маму в школу вызвала. Но у него только старшая сестра пришла, и ничего ему не было. А тут, на подоконнике, уже в конце прошлой четвертой четверти снова Денчик прикололся: поймал муху сонную и вставил ей в зад соломку какую-то. Она жужжала и не могла взлететь нормально, как ни пыталась. Было весело и мерзко как-то. Потом ее вместе с палочкой в унитаз смыли.
Мы вообще на переменах много веселились. Пинали теннисные мячики, раскручивались на одном месте с портфелями и запускали их в окна, стены или друг друга. Могли и в ляпы побегать, ну а могли и в чуху тряпкой поиграть, если Наталья Владимировна уходила куда-то.
После второго урока в столовую улепетывали первоклашки. А после третьего уже и все остальные. Усаживались там за своим столом с расставленной дежурными едой. Кушай эти булочки с компотом, пюре с сосиской и капусткой кислой. А расстегай или беляшик никогда тут не увидишь. Ну, лишь бы не горошницу вонючую!
И дежурные. Каждую неделю один из вторых или третьих классов становился дежурным. Дежурные принимали вещи в гардеробе и помогали в столовой. Приходилось пораньше в школу приходить и за 10 минут с уроков отправляться в раздевалку или столовку. Конечно, тогда мелочь в курточке или что-то важное не оставишь, и в тарелку плюнуть могут, и не узнаешь. Я уж видел, когда со Степой дежурил, как он это делал. Еще перед первым уроком на входе надо было стоять и сменку проверять, ну типа, что ее взяли. Чувствовал себя охранником на проходной завода, жаль только формы крутой нет. Хорошо, что сзади обычно учитель стоит, а то крутые за такое могли и побить. Предъяви им еще, что у них сменки нет, и ты их не впустишь. Им, конечно, не очень и хочется в школу, но слишком нарывисто это. А как в старшей школе дежурить, я и не знаю, мы же там самые мелкие будем.
Ну и ходим мы обычно втроем, то в школу, то из школы. Иногда по дороге можем Тошу встретить, но с ним обычно Денчик только общается – а то тот какой-то изнеженный. Обратно, можем и с другими классами в ляпки поиграть или снежки. Иногда Дюша или Денчик болеют. Или я болею, тогда по двое ходим. Я говорю Дюшику, что вот Денчик надоел уже все время прикалываться и секреты разбазаривать. А Дюшика еще и толстым называет. Денчику говорю, что Дюшик тормоз жирный, бабушка его кормит, а потом по попе шлепает. И они что-то говорят про меня, когда болею. Я как-то подумал об этом, и обидно стало. А потом решил, что так и надо.
Больше ничего про школу и не скажешь. Знаю, что в каких-то школах форму надо носить, и там даже настоящие охранники есть, но это школы для совсем богатых, лицеями их называют. Наши богатые тоже туда пойдут в старших классах, как и Пашка. Но сейчас у него такая же школа, как и у нас, только у них и старшие, и младшие классы вместе учатся. Зато Паха там никого не боится, потому что там все крутые старшаки с нашего двора. Никто его задирать не будет, а если и будет, то потом еще и отхватит. А если из своих кто докопается, Холодец там, или Олежа может, то с ними-то знаешь, что никто серьезно тебя не побьёт, если сам нарываться особо не будешь
***
Я рассказал парням про Димку, но на первой перемене мы решили, что лучше попинать в стенку теннисный мяч. Зеленый, пушистый, с белыми полосками. А проверять, как там мелкого напрягают, пойдем после второго урока в столовку.
Подошел Юрчик и предложил сыграть в фишки. Ну, когда каждый отдает по фишке с покемоном, их складывают друг на друга картинкой вниз и на кулачках выбирают, чей первый черед. Фишки бросают в пол, в парту, в подоконник, во что угодно. Если твоя фишка переворачивается картинкой покемона вместе с фишкой другого, то ты забираешь их обе. Ну а если не переворачивается, или только одна, то следующий ходит. Ну так у нас и кочевали фишки туда-сюда по всей младшей школе.
А у Юрчика была фишка Мьюту – очень редкая. Денчик сразу предложил поставить ее, но тот начал ломаться. Говорит, только если три фишки у него отыграет кто-нибудь, то готов поменять. Ага, конечно, за три фишки-то, сдался нам этот Мьюту. Но на зов фишек подошли наши крутые. Саня сразу Денчику в плечо подал, говорит: «Карате!» А потом:
– Можно еще ударю?
Напряжно стало. Юрчик вон сразу свои фишки убрал, а то возьмут посмотреть, и все, никакого у него Мьюту не будет.
– Да вон Банана бей, че меня-то, – ответил Денчик не очень уверенно.
– А ты че стрелки кидаешь? – запетушился Банан. Но его никто не боится. Даже Юрчик. Степа сам ему двоечку в плечо прописал. Успокойся, типа.
– Ну разочек, – Саня снова попросил.
– Ладно, – Денчик согласился.
Тогда Санек встал в боксерскую стойку и начал примериваться: медленно вытягивать правую руку, а потом назад. Так пару раз. И ударил.
– Больно?
Денчик потер плечо.
– Терпимо.
– Терпимо, значит нормально. В следующий раз тебе, Жирный, пропишу, – это он Дюшику сказал, других полных у нас не было. – Ой, то есть Дюша. Ты не обиделся?
– Нет-нет, – ответил Дюшик. И крутые ушли.
Неприятно как-то, что не заступились друг за друга. Но, с другой стороны, никто же никого не бил. Так бы, конечно, я впрягся бы. Были у нас уже ситуации. А тут просто шуточки. Но если что, мы и крутым вдарим. Я даже иногда представляю, как Степу бью. Он вроде послабее Санька, а более нарывистый, докапывается часто. Я ему отвечаю что-нибудь, но как-то до драки дело никогда не доходило, но всегда казалось, будто он побеждал хотя бы с виду.
А вообще, мы с парнями решили, что никогда не будем так себя вести: задирать кого-либо. Надо быть добрее ко всем. А чуханку просто не трогать. И не садиться с ней, даже если учитель говорит. Вон, Юрчика как-то к ней посадили в начале года, потом все над ним смеялись, и он стал отсаживаться. Ну и Наталья Владимировна тоже ему устроила, даже родителей вызывала. Но ничего, отстали, сейчас с одной из заучек сидит.
Звонок. Математика. Класснуха учила нас решать уравнения с делением. Икс туда, икс сюда, вверх-вниз. Не очень сложно. Хотя вот Дюшика вызвали к доске, и он стоял тупил. Как-то раз сидели у него в гостях, в сегу играли, и бабушка его вернулась откуда-то. А она строгая такая, сразу начала спрашивать, а сделали ли мы уроки. Понятно дело: Дюша троечник – у него и спрашивают такое. У меня родители вообще за домашку не тревожатся, только для вида иногда спросят, сделал ли ее, особенно когда гулять отпрашиваюсь. В первом классе только проверяли поначалу. Еще отец как-то психанул из-за одной помарки и все упражнения исчеркал, чтобы переделывал. Класснуха тупая еще и два поставила за то, что в тетради начеркнуто, хотя я переписал начисто, просто не стал вырывать страницы. У Пахи с Денчиком вроде тоже особо не проверяли. У одного брат мелкий – родителям не до него, у другого сестра старшая, которую мамка обязала проверять – а та сама-то свои не делает и учится плохо, все равно ей, что там у Денчика.
И Дюшина бабушка заставила его делать уроки прямо при мне. Я уйти хотел, а то неловко было: я в сегу играю, и тут же она на него орет, что он не может посчитать что-то. Но не отпустили меня. Сперва бабушка сказала, что сейчас быстро все сделают и продолжите играть, а потом попросила помочь. Ну я стал смотреть, что там нам задали и что Дюшик пишет. А там надо было тысячи перемножать и делить. Дюшик столбиком выводит, но не понимает, что если переносишь через ноль, то вместо нуля надо писать то, что перенес. Ну типа, одну тысячу и два умножает на девять, и пишет восемь, ноль, ноль, девять вместо восемь, один, ноль, девять. И бабушка его бесится. А он удивляется, что мы же только восьмерку от восемнадцати пишем, когда два на девять умножается, а потом умножаем девятку на ноли. В итоге я ему просто сам нарешал как правильно. А бабушка его такая говорит, давай ты Андрея подтянешь, будешь ему помогать каждый день с домашним, объяснять, а я тебе за это мороженое буду покупать.
Неловкая ситуация была: будто бы унижаем Дюшика. И тот сам молчит, но видно, что неприятно. Я говорю, что не знаю. А она такая, ну давай, давай, ты умный, смышленый, все такое.
– Ну я попробую, – говорю. Фух, хорошо, что она забыла об этом. Да и я перестал быть у Дюшика в гостях, когда у него бабушка дома или скоро прийти должна. То есть никогда больше и не был, получается. Она же бабушка – не работает, только за пенсией ходит да в магазин.
Когда звонок спас Дюшика от мучений у доски, мы пошли в столовую и встали у стены. Я махнул Димке рукой, когда он проходил мимо. Типа привет. Заметил только, что он со своими друзьями плюнул какой-то девочке в суп. И никто его не обижал.
А на следующей перемене мы сами пошли в столовую обедать, быстро съели наши капустки, тушенные с котлетами, и погнали в раздевалку: у первоклашек это последний урок. Чтобы уж точно убедиться, что никто его не трогает.
Мы взяли наши курточки и вышли за толпой мелких. До забора проследим, а там уже ладно. Не прогуливать же нам из-за него уроки. Но он и его друзья из столовой пошли не к выходу, а за школу. Я сразу догадался зачем: там была пристройка-сарайка, за которой курили те, кто уже курил. Но не первоклашки же!
Мы с Дюшиком и Денчиком встали за углом, будто бы разговариваем, но сами следили, как они стояли в кучке и делали понятно что. Одну сигаретку на всех раскурили.
Дюшик спросил, расскажу ли я родителям. Конечно нет. Потом еще и стукачом буду. Или как говорили у нас на трене: красноперым. Причем сам же отец мне такое и скажет.
Ну вроде и все, а что делать? Надо на урок идти: мы-то не прогульщики. Только повернулись, а те громко засмеялись, загоготали, зашипели гусями, эй, Королёва, ты что, Королева, куда пошла, на помойку? Они всей толпой ринулись к воротам со школьного двора. Там в серенькой курточке с капюшоном да розовым рюкзачком шла девочка. Стой-стой, на помойку пошла, на помойку?! Скажи, что на помойку!
Они преградили ей выход. Королёва-корова, смотри, что у нас есть, на, помой! Один из них просунул руку ей в капюшон, и девочка задергалась, затрепыхалась, вытряхивая что-то. Остальные же неожиданно отпрыгнули от этого парня. А! Задел ее, задел, фуу, зачухался. Да не трогал я ее, не трогал, только бычок закинул!
Дюшик сказал, что сейчас звонок будет и надо идти, а то будем прогульщиками. Но мне было интересно, что будет дальше.
Оправдывающийся парень взял Димку за шиворот: давай, поцелуй ее, королем будешь, это твоя королева, давай, целуй. Целуй. Еще пинка дал для решительности. Тут уже всей своей толпой: целуй-целуй-целуй. Не хочу, пацаны, отпустите! Целуй-целуй! А ты куда пошла! – еще один снял свой рюкзак и ударил с размаху Королеву по спине. То есть по ее рюкзаку на спине. Она упала. Королёва-рёва-корова!
Мерзко. Мы и сами смеялись над нашей чуханкой, и бывало неприятно, но в целом нормально, это же так принято. И никто за нее не думал заступаться. Так уж с первого класса повелось. А за эту, может, и нужно постоять. Отец же хотел, чтобы как мужик!
Я грозно окликнул и пошел в их сторону. Эй! Они замолкли. Дюша с Денчиком пошли за мной. Чего пристали к девочке, идите отсюда в… в одно хорошее место. И они уже почти развернулись, кроме одного, видно самого наглого. Тот заартачился, чего это они должны идти, они вообще свободные люди, могут ходить где хотят. И вообще, че это я, влюбился, что ли? Это он зря сказал! Я никогда не влюблюсь! Сразу к нему подскочил и замер.
Если так подумать, то ударить – это страшно. Вот так просто, когда на тебя еще не напали. Да и как ударить, чтобы посильнее, чтобы он уже не лез. А если несильно будет, то он в ответ еще рыпнется, и будет драка, в которой еще можно и проиграть. Стремно, одним словом. Но чтобы поскорее все закончилось, надо.
– Фу, копел! – мелкий оборзел в край.
И я ударил ему в грудь. Просто выпрямил руку со сжатым кулаком. Парень отступил назад. Встал. Помолчал. И разревелся! Тут же все мелкие повернулись и побежали, а тот стоял и ревел. И как-то неловко, что делать-то? Дюшик говорит, пойдем-пойдем, звонок уже. А еще какие-то девочки проходят, говорят, что все видели и все расскажут, и побежали в школу. Пускай рассказывают, я-то как нас учили сделал, как на двадцать третья февраля говорят, чтобы заступались за девочек. Вот вам! Просили же.
Ты в первую очередь ударил младшего, того, кто тебя слабее. Кто это тебе в школе такому учил? Может быть, дома тебя такому научили? Сомневаюсь. Вот я позвоню Татьяне Олеговне, посмотрим, как она рада будет, что ее сын обижает младшеклассников. Еще и не раскаивается. А вы что?
Классная насела и на Дюшу с Денчиком. Че же они стояли рядом и не вступились за младших.
Но мы же вступились! За девочку.
Вы могли их просто отогнать. Но что-то жалоб никаких от Королёвой не было ´
Разве ж так можно? Ты же понимаешь, что бог все видит, и теперь тебе надо будет молиться, чтобы он тебя простил за это. Наталье Владимировне я пообещала, что этого больше не повторится. А ты мне обещаешь?
Но я же все сделал правильно, мне папа сказал заступиться, я и заступился.
Но папа сказал, чтобы я не оправдывался. И никаких больше игрушек. Еще один такой фокус, и он их выбросит.
Денчику ничего не сделали, как и ожидалось, раз уж родители развелись, то всем безразлично, что он там наделал. А вот Дюшику бабушка запретила играть в сегу на неделю. Но она, сега, у него хотя бы есть. А отца нет. И мамы. Поэтому у него бабушка за двоих. Сама с собой не разведется.
4. Наркоманы из ада
Но раз нам с Денчиком гулять не запретили, то следующий день, когда у Ивана Петровича были сутки, а у отца ночная смена, то есть у меня тренировки не было, мы и собрались гулять. Денчик скинул мне ключи с балкона, и я зашел в их с Пахой подъезд. Пока поднимался в заплеванном лифте на пятый этаж, я любовался выскребенными на стенах смелыми фразами, за которые мне бы родители настучали по полной. Смотрел на оплавленные пластиковые кнопки для остановки и вызова лифтерши. Вдыхал резкий запах мочи. Такой себе у них лифт. И причина этому встретила меня в коридоре у Денчика.
Катька, его старшая сестра, красилась у зеркала в коридоре. Ей было уже пятнадцать, и к ней ходили все старшаки. Вот они-то лифт и загадили. Иногда зайдешь за Денчиком, а они стоят на его площадке, и все такие злобные, заветренные. И Катька стоит в халате у себя на пороге. Я тогда пытаюсь молча прошмыгнуть между ними. Там ни Дрона, ни Олежи, ни даже Холодца – все гораздо старше, и на меня внимания не обращают. Зато Денчик с ними общается как крутой, руки жмет. А они ему в лифте ссут!
Стоя за порогом, я выглядывал из приоткрытой двери в квартиру в ожидании, пока Денчик соберется.
– Че ты встала, дура, – он толкнул сестру в ногу, когда присел, чтобы обуться.
– Чикат, мелкий, отстань!
– Ты че, путка тупая, попутала? – огрызался он. Катька развернулась и дала ему поджопник. – Я папе скажу, что ты материшься.
– А я скажу… – он задумался. – Что ты путка тупая.
Он резко вскочил и побежал к двери. Ну как побежал, там два шага было, и он сразу ударился в столик у стенки, с которого что-то посыпалось, но мне не было видно, что именно.
– Денис, собирай давай!
– Сама соберешь.
– Ну скажи ему, – Катька посмотрела на меня. У нее большие глаза и большая грудь. Что я могу сказать, он же мой друг, поэтому я молчу. А она вроде и не ждет ответа, отвернулась к своему зеркалу. Денчик же все же вбежал в прорезь между дверьми и косяком, и мы уже побежали вниз на два этажа к Пахе.
– Ключи не взял, дебил, – достал нас Катькин голос.
– Чикат! – матюкнулся Денчик и побежал обратно наверх. – Я ща.
Мама говорит, что за каждый произнесенный мат нужно много молиться, поэтому сам я не матерюсь, а то лень потом у иконы стоять, да и вдруг взрослые услышат. Но только не Денчик. Он матерщинник. За это мы его и уважали. Вот, я думал, хорошо же Денчику: ругается когда хочет, и ничего ему не делают. А у нас в садике, пока мы на лазилках играли в «Выше ноги от земли», один парень все говорил: «Колода фартовая, бетонка бетонная». И меня заело из-за него. Уже дома я чет сидел и говорю вот это вот про колоду фартовую и бетонку бетонную. И мама вдруг говорит, чтобы я встал. Ну я встал, а она как дала по губам, и сказала, чтобы я никогда такое не произносил. И сразу же мне написала молитву от матов. Читал ее весь вечер на коленях.
И вот никакого объяснения, что это за маты какие-то. Понятно, что не те, что на тренировке. Потом уже понял, когда отец матерился в машине и бетонил водителя впереди. Но почему бетон когда-то это нормальное слово, а когда-то мат? Я не знал, а спросить страшно. Опять скажут, что матерюсь, и ничего не объясняя накажут. А я это слово в словаре видел даже, но произносить нельзя! А почему нельзя? Никто не рассказывает. Просто так сложилось? Или боженьке не нравится.
Если еще про то, что дорогу надо переходить на зеленый – понятное правило, хотя и то не всегда, вот вроде круглый зеленый горит, а все равно нельзя, потому что он не для людей, а для машин. И лучше тогда переходить на маленьких светофорах, где нарисованы человечки, но их мало, у нас вот на районе вообще нет. Но это еще ладно, а со словами голову сломаешь что-нибудь выяснить. Вот есть словечки: майкать, майканный, замайкал, майкаться. И вроде понятно, что замайкал – это надоел на матерном. Но это не сходилось с тем, что сказал отец, когда его вызвали подростков с детского сада гонять. Он сказал: «Ща, всех там майкать буду, копелов чикатных». Вряд ли уж он просто надоедал им и мешал пиво пить на детских качелях. Он их бил дубинками, если мог догнать. Вот я так размышлял, а потом снова стоял на коленях и молился тихо в комнате из-за этого, да так, чтобы никто не услышал. А то мама увидит и будет спрашивать, что я там отмаливаю.
Ну так и что? Все вчетвером мы собрались в песочнице во дворе. Мы всегда садились каждый на свою сторону, если малышня не игралась. В песочнице можно было и побороться. У нас вообще песок по всей площадке был рассыпан. Но тут он специальный для лепки, такой липкий и мягкий. Еще мы строили башню, харкали на верхушку, а потом начинали подрывать со своих сторон. На кого харча упадет, тот и чуха. Или в ножички можно было поиграть, но нужен нож. Денчик иногда выносил, но обычно только у старшаков можно было достать. Чертишь круг, внутри у каждого своя территория, и нужно кидать ножик. Когда он втыкается, проводишь линию, типа теперь это твоя земля.
Но сейчас Паха с Дюшиком обменивались картриджами и обсуждали свою контру и уровень с вертолетом. Хотя у Дюшика бабушка блок питания о сеги с собой таскает, когда уходит, а то он же все еще наказан. А Денчик в это время рисовал пальцем на песке какие-то спиральки. Паха спросил его, че это такое, и тот ответил, что это путки.
Мы спросили у него, что это такое, уже имея в виду само слово. Раз уж он рисует, то знает, поди. Денчик ответил, что это у девочек такие штуки. Ну ладно, если у девочек, то не очень и интересно. Наверное, сестра ему показала. Тогда я им сказал, что нам нужно дело. Какое дело? Дело, которое мы раскроем как детективы. И я уже придумал, что мы будем расследовать. Наркоманов! Точнее, расследовать, откуда они берут наркотики. Вон, Паха столько шприцов насобирал, если бы мы могли снять отпечатки пальцев, то узнали, кто к ним прикасался, и вышли бы на продавца. Но такого нам никто не даст, поэтому остается только следить за теми, кто выходит из плит. Они нас точно приведут к продавцам наркотиками. Кто за?
– А если наркоманы нас сами поймают и подсадят на наркотики? – испугался Дюша.
– Да мы им вмажем, – Паха встал и начал махать руками.
– Нам собаку надо, а так мы никого не выследим, – это уже Денчик рассуждал. – Вот мне отец на Новый год обещал подарить. Тогда мы ей шприц дадим понюхать и всех найдем.
Хорошо же, вроде отца у него нет, а подарки дарит! Хотя бы обещает.
– Но мы должны начать что-то делать уже сейчас, потому что до Нового года они успеют продать уже кучу наркотиков.
– А может, нам воздушки взять, – предложил еще Паха. – Запуляем их, если надо будет.
– Они тебе в попу потом воздушку засунут, – снова оспорил Денчик. – Пульки даже не сильно ожигают. К Катьке как-то один майканутый заходил, так он надо мной издевался, то скручивал, то начал из воздушки меня стрелять. Ну так, не очень больно.
– А если в глаз целиться? – предложил я.
– Глаз-чиказ, – перематерил Денчик, а потом еще добавил: – Если в глаз, то тебе любая баба даст, – и засмеялся бесяче. Я, конечно, накинулся на него за неправду, никакая баба мне не даст, я сам кому хочешь дам, заломаю. Загнул его за шею и кричал пацанам, чтобы они его пинали, но те просто сидели и смотрели на нас. Тогда я шапку с Денчика снял и побежал от него. А тот за мной. Кричит: – Стой, копелина, стой, копилище. – И снова заповторял: – Если в глаз, то любая баба даст, – специально выводил меня из себя, а я уже к трубам убегал, и запрыгнул на них с большого булыжника.
Так и бегали с ним туда-сюда. Уже и стемнело сильно, и мы договорились, что в воскресенье, когда еще можно успеть выйти на улицу до темноты, мы будем смотреть из окон, заходят ли в плиты наркоманы. Как только мы их увидим, то выйдем во двор и зайдем за остальными. Правда, Дюшика на выходные бабушка хотела вести на рынок за одеждой, а с ней все долго. А я сам должен был с утра идти на тренировку, но по воскресеньям у нас футбол, и папа не заставлял ходить на него, поэтому я мог отпроситься остаться дома или даже погулять.
Напоследок я говорю, ну че, покажем этим наркоманам? Да! Всех их поубиваем! Ага! Давайте все пять. И мы все вместе замахнулись руками, чтобы как в черепашках ниндзя получилось. Жалко только, что холодно было, а так бы еще кепки козырьком назад повернули – так круче. А Дюша, как всегда, затормозил и ударил уже когда все хлопнули. Да и хлопнули мы коряво, мне мизинец из-за Пахи или Денчика загнуло неприятно. Давайте еще! А давайте в прыжке, так круче будет! Да, давайте. Мы еще раз дали пять. Теперь с прыжком и ноги загнув в полете. То есть с захлестом голени. Опять коряво. Ну Дюшик! Давайте еще! И так еще три раза попробовали да разбежались.
Я стоял на кухне и делал намаливание, когда посмотрел в окно и увидел, как два каких-то сгорбленных наркомана в кофтах с капюшонами спустились в бетонки. Быстренько дочитав молитву еще два раза, чтобы выполнить обещание произносить ее по десять раз в день, я бросился одеваться.
Отпросился у мамы погулять и побежал. Отца дома не было – ушел качаться в подвал. Лифт ждать долго, и я бросился вниз по лестнице, перешагивая через одну ступеньку, а в конце каждого пролета прыгал через целых три, держась за перилла. Шлеп о кафель – развернулся, и на следующий пролет. Потом ударом в железную дверь, чтобы отскочить от нее и потянуть на себя ручку, дернув затвор: улица. За угол дома и внутрь двора, к лазилкам, чтобы вскочить на них и закричать Пахе и Денчику, чтобы выходили. Паха выглянул в окно, значит все – поднимется еще за Денчиком, и побежим следить, чтобы наркоманы не ушли без нас.
Мы собрались, я быстренько объяснил, что видел, и описал план: залезем под трубы и оттуда будем следить.
– А если они не наркоманы? – Паха озадачил меня дурацким вопросом. Надо же идти проверять. Они, наверное, лежат, кайфуют в плитах. Но как-то боязно к ним идти.
– Да пойдемте! – а Денчику типа не страшно. – Че нам будет?
Но я слышал, что наркоманы за десять рублей и бабушку на улице убьют, лишь бы на дозу насобирать. Удача понадобится. Так что каждый постучал себе кулаком по плечу, и вот мы уже идем, пригнувшись к холодной земле. Быстренько пробежали рядом со спуском в плиты – вроде никого нет. Пошлите – подбодрили друг друга и спустились. А там прижались к стене, прислушались у коридорной развилки, нет ли кого. Ни стонов от кайфа, ни криков от горячки.
Мы прошли дальше. Денчик зажег зажигалку. Мы проверили комнату с аккумулятором – мы так и не собрались еще раз плавить свинец, но заложили его найденными кирпичами и жестяным листом в углу одной из сараек. На будущее. Прошли дальше: к тому злосчастному своротку, где валялся пьяный дядя Валера и где нас напугали старшаки. Тихо все. И оттого еще страшней.
– Паха, где ты больше всего шприцов находишь? – я прошептал. – Они наверняка там.
Но он сказал, что везде эти шприцы, везде. И что надо было взять шприцы из его тайника, чтобы защищаться, если что.
Мы еще поменжевались немного, и Денчик вроде что-то услышал, напрягся, сделал тссссс. Послышался шорох и даже какие-то стоны – точно, укололись! Звуки становились четче, хоть все еще не громкие, но ритмичные, как будто еще стучали молотком по какой-нибудь резинке. А потом резкий рев, вскрик, вопль. И мы пощемились к выходу, уже привычные к сумраку. Из бетонок сразу под трубы. Затаились там.
Может один другого того? За дозу убил? Это мы гадали, а Паха все-таки убежал за шприцами в тайник. Он быстро вернулся и дал нам с Денчикам по одному. Только не уколитесь, а то спидом заразитесь! Такое маленькое опасное оружие в моих руках, такой комарик, наполненный каплями крови. Наполненный смертью.
Они вышли. Один был без капюшона с растрепанной, не очень длинной прической, красные щеки, совсем не как у наркоманов. А второй в капюшоне – непонятно, что с лицом. Я прижался к земле, а то увидят. Мы не высовывались, пока они не прошли по мосту. Сами мы пролезли под трубами – преимущества роста. Старшаки уже не могли так. Но они могли разогнаться и сразу с земли запрыгнуть сверху – ноги-то длинные.
Под трубами на самом деле неприятно лазить. Сейчас земля там сырая, мокрая. Можно увидеть всяких червяков и самое противное – двухвосток. Мерзкие и страшные. Если в ухо залезут, то съедят мозг тебе, и все. Умрешь или станешь зомби.
Вылезли, а те как раз уже за дом заворачивают. На цыпочках, как Том, крадущийся к Джерри, мы подбежали к нашему углу. Выглянули – идут вдоль дома, видно к дороге. А тут не спрятаться. Только если за бетонками подбалконными – это где такие стенки, на которых балконы от первых этажей стоят, и посередине между ними дырки маленькие в подвал. Как раз в одной из них у Пашки тайник с сигаретными крышками и шприцами. Только с другой стороны дома.
Притаились, смотрим. Вот они у дороги, вот переходят Мы наготове, чтобы ринуться к дороге и перебежать, пока наркоманы не ускользнули из виду.
– Тихо! – я понял, как надо. Мы просто три мальчика, идем гуляем, сжимаем в кулаках шприцы – это для игры. Просто нам по дороге с этими двумя наркоманами впереди. Мы не скрываемся, мы естественны – а это самое главное в слежке. Мы спокойно переходим дорогу и идем к остановке, но не останавливаемся, а проходим по голой земле через пустырь, на который раз в несколько месяцев приезжают цирки и зоопарки. Наркоманы идут прямо, согнув спины, руки в карманах. Сворачивают за базарный ангар, а мы не спешим. Мы профессионалы. Там дальше двор с кортом, детский садик, дома и плитка – дорога к торговым рядам с одеждой, торговику. А бабушка Дюшика повезла его на коротын – он на другом берегу Сятвы. Там и палаток много, и арженты больше разных шмоток привозят. Ходишь, а они кричат на своем: «Комостас-комостас! Бенаки, муйвонито!»
– Прячьте шприцы, людей много ходит, – профессионально предупреждаю.
А наркоманы идут между рядов, и мы идем, потихоньку, людей-то много, все что-то болтают, лишь бы знакомых не встретить. Наркоманы сворачивают. Пойдемте в соседнем ряду, сквозь завешанную одежду их можно следить. Чикат! – Прям на весь базар Денчик заорал: – Чикат-чикат-чикат!
На нас начали оборачиваться, на нас начали цокать! А тот стоит на ладошку свою смотрит, бледный как наркоман, даже как будто щеки втянулись. Мы сами на него зашипели: ты чего, ты чего. А он только ладошку показывает и приговаривает, хотя бы уже не так громко, что укололся, чикат, чтоб его, путки майканутые, как теперь, что теперь. Паха его за руку взял и повел подальше, а то еще ментов позовут, и нас арестуют за наркотики. Мы же со шприцами. Зашли за киоск к коробкам с ящиками.
Укололся он, когда опустил руку в карман со шприцем. А там ведь еще и наркотики могли остаться в шприце. Надо идти к взрослым, чтобы в больницу положили, но страшно. И сам Денчик не хотел. Мы бросили шприцы в коробки – от греха подальше. И что теперь? Наркоманы уже скрылись куда-то, воспользовались нашей заминкой, сволочи! И Денчик теперь станет таким же как они, или умрет.
– Ты как? Больно сердце? – я спросил у Денчика, когда мы уже шли обратно у корта.
– Нет. Ничего не болит, – ответил тот, но лицо у него было бледное. – Пацаны какие-то идут.
К нам на встречу шли четверо примерно нашего возраста, а может даже помладше. Сейчас начнется: а кто вы такие, а с какого двора, а Гришу знаете, точно, а че? Все-таки не свой двор, мы редко выходим даже в школьный район. Но были уже такие ситуации, потому я был готов. Вот они все приближаются. Лица знакомые, наверное, где-то пересекались.
– Эй, иди сюда, ты, я тебе ща вломлю! – один из них, причем самый большой побежал на нас, и неожиданно к нему навстречу выскочил именно Паха, хотя он не самый смелый у нас в компании. Самый смелый – это я. Они вцепились друг другу в курточки и начали бороться. И че делать-то? Остальные все стоят, и мы с Денчиком стоим – раз уж один на один. В итоге Паху заломали и держали на асфальте. Еще один из тех парней начали насмехаться на Пахой – че, как, холодно? Холодно?
Паха же дерзко отвечал: я ща встану, ты ляжешь, слышишь?
Уже было понятно, что это не какая-то драка настоящая. А потом Пахин враг поднялся и подал ему руку. Одноклассники его. Вот, у Пахи, из-за того что он в правильной школе учится, везде есть знакомые. Они все пожали Пахе руки, а потом он показал на нас – это с моего двора. И мы начали все здороваться и называть имена.
– И че, вы куда? – говорил тот, который боролся с Пахой. Антоном его звать, Тошей тоже, как нашего.
– Да домой уже, – ответил за всех Паха.
– Пойдемте листья пожжём, мы коробок нашли почти полный. Толя, покеж.
Тот, что Толя, вытащил коробок. Ну пошли с ними садик, там, видимо, дворник скидал остатки листьев. Щас уж все деревья голые. Но куча все не хотела поджигаться – какие-то сырые листья были, хотя дождик был уже несколько дней назад. Тогда мы начали бороться, пихаться, ронять друг друга в листья. Подружились, в общем.
По темноте мы вернулись во двор и начали выкрикивать Дюшу. Он вышел в новой красной курточке и сразу начал снимать ее, приговаривая: «Зырьте, зырьте!» Он вывернул рукава в обратную сторону и надел уже синюю курточку снова: «Двусторонняя!»
Вот это круть! Мне бы такую для слежки – точно бы никто не вычислил. Только отец скажет, что это порь полная, и купит мне действительно порь, но которая ему почему-то нравится.
Мы восхищенно похлопали Дюшу по куртке, а потом рассказали про наши приключения. И так смешно было вспоминать, как Денчик заорал на весь базар. И как Пахиных друзей сперва забоялись, а они оказались нормальными. У одного из них мяч есть, потом можно в футбик как-нибудь поиграть, когда старшаков на корте не будет.
А Дюшик рассказал нам, как он съездил на базар. Город у нас немаленький так-то, и базаров много: три. Но обычно за одеждой все ездят на Коротын. Туда если без родителей придешь, заблудишься и никогда не выйдешь. Ряды и междурядье сплошные. И так ходишь от курточек к джинсам, от джинс к кроссовкам, и напоследок шапочку напялишь у зеркала. Встаешь на картонки, если штаны покупаешь: стягиваешь с себя джинсы и стоишь как дурак в курточке и в трусах. Ну или в подштанниках, если уже холода. А люди ходят, глазеют, хоть и не совсем на виду, но все равно стремно. Отцу еще вечно все не то, все не по размеру мне или выгляжу как лох. Сам я не выбираю, конечно. А если он что найдет, то начинает с аржентами торговаться. Их там куча сидит. Вот они и привозят одежду, правда не из Аржентины, а из Китая или Турции. Кричат тоже вечно: сюда идите, скидку дам, че смотришь! Иногда знакомые попадаются, потому что арженты любят бороться, и ходят к себе в секцию, а у нас иногда совместные тренировки и соревнования городские. Я с ними, правда, не общаюсь практически. Но борются они сильно. Любой их мелкий меня заломает. А чтобы на соревнованиях участвовать, они паспорта подделывают, это я от Гильермо слышал, хотя он-то в Рейнске родился, ему не надо. Он и говорит как русский, без акцента.
Ну а на Коротыне есть одно хорошее место – это кулинария. Огромная, как первый этаж школы, наверное. Вот Дюшик и рассказывает, как под конец он насладился там горячим жирным беляшом.
– Жирным как ты! – не удержался Денчик, и Дюша накинулся на него, маша перед собой руками. По себе я знал, что попасть под такие его удары достаточно больно, но Денчик только смеялся, пока получал люлей.
– Эй, – мы не заметили, как к нам подошел какой-то старшак, а может даже мужик. Он схватил Дюшика за капюшон новой курточки. – Ты че чукатишься тут, тебе че, вбетонить, – он тряс испуганного Дюшика, но как-то не очень серьезно, и мы с Пахой сразу подбежали крича, что это все игра, что они дрались понарошку.
– Че вы мне трете. Малой, все нормально? Хочешь ему втащить?
– Да не, мы в натуре играли, – сказал Денчик. У него была кровь на губе, но у нас постоянно кровь на губах. Еще и осенние и зимние курточки такие жесткие, вечно как-нибудь шаркнешь неудачно.
– Ты блатной, что ли? В натуре, чикат. Ладно. Катька дома?
– Должна быть. Там еще мама.
– Да мне чукат. Откроешь дверь в подъезд?
– Ага, – Денчик побежал к своему подъезду, а этот тип задержался.
– Если я узнаю, что кто-то на него лезет, я вас всех забетоню, понятно?
– Да мы друзья, – сказал Паха.
– Мне чикат! Поняли?
– Поняли, – поняли мы все вместе.
Денчик потом рассказал, что это и был тот парень, который в него воздушкой стрелял. Друг нашего Гриши, только с какого-то другого района. А Гриша – это наш самый крутой и самый старший во дворе. Как раз в Дюшином подъезде живет. Его даже в тюрьму садили ненадолго. Мы еще немного посидели на лавочке в темноте, поприкалывались, посмотрели на горящие в темноте окна и разошлись по домам. Даже как-то забыли про то, что Денчик умрет или станет наркоманом.
***
Денчик так и не умер за две недели. Да, наверное, уже и не умрет. Колоться тоже не стал, и даже не хотелось ему. Так что родителям мы ничего не сказали. А вот наркоманы упущены. Я нарисовал в тетради маршрут, по которому они шли от плит, чтобы вычислить, куда они направились потом. Но ничего в голову не приходило, и я пошел на балкон. Он у нас застекленный, с деревянными рамами. Брррно на нем. Пол холодный. Но я все равно открыл окно – захотелось подышать.
На балконе пылятся мои старые мягкие игрушки. Здесь есть и Бурик – медведь, который когда-то даже был с меня ростом, и я с ним боролся, отрабатывал приемы. И Цок – лошадка. И Трёшик – мой трехколесный красно-облупленный велосипед. Но теперь я слишком взрослый, чтобы с ними играть. И остальные игрушки, видимо, попадут сюда очень скоро. Будут лежать на полке в коробке – братской гробнице.
Еще два велосипеда: отцовский большой уралец и мой маленький кросс. На них можно кататься. Правда, на уральце я могу ездить только под рамой, а это не очень удобно. Я называл его Ралли, когда папа не слышал. А мой кросс был Кроссиком. Надо будет весной смазать ему все и опять гонять все лето.
Если подумать, то пятый этаж – это не так уж и высоко. Вот восьмой – это уже да. Я вытянулся из окна по пояс и смотрел, что там внизу у дома. Вчера падал второй снег, припорошив почерневшие остатки первого снега. Под ладошками морозила балконная рама, а от ветра шли мурашки. И все равно, будто выпадешь и ничего не будет, хоть просто прыгай – удобно было бы так выходить гулять. Можно же прыгнуть не прямо на землю или асфальт, а например, на козырек над застаей. Тогда и лететь на этаж меньше. Но только тогда нужно прыгать из кухонного окна, а то с балкона не допрыгнешь.
А может быть, и до будки получится, если с самой крыши разбежаться хорошенько. Или дальше побежать по воздуху. Главное, не останавливаться. А то потом глянешь вниз, и мамочки! Бухнешься, сделав дырку в земле, а как из нее вылезешь, будут звездочки вокруг летать.
Я развернулся на руках и уселся на раму спиной к улице. Руки до боли в пальцах крепко вцепились в дерево. Теперь ветер холодил еще и спину, и стало не по себе. Сердце застучало быстрее. Что если просто отклониться назад и полететь. Вниз, и больше ничего не будет. А еще подумал, что сейчас окно вдруг захлопнется, и точно перевернусь за борт. Эта мысль меня испугала, и я тут же спрыгнул. Еще не хватало день рождения пропустить.
А во двор выбежали мелкие с палками: стрелялись чего-то. Один из них прополз под скамейку и подобрал булыжник. Он отстреливался, приложив камень к уху, типа рация у него. Мы так же играли с пацанами раньше, когда были младше: в садике и в первом классе. И вот они теперь повторяют за нами. Продолжают дело старших. Молодежь. А мы сейчас стали вроде старше и стыдно так играть – еще родители с балкона увидят. Огонь! Огонь! Кричал малой под лавкой, смотря в сторону друзей за будкой. Вызываю огонь на себя! – кричал и я, отстреливаясь на лазилках и превращая рацию в гранату с помощью броска. Затем я отрывал с футболки липучки репея, прилепленные пулеметной лентой, и запуливал их в видимого только нам неприятеля. И все было по-настоящему, я как будто был на войне, и я был готов умереть. Хотя один раз, когда камнями на еще не построенных плитах играли, мне прямо в сердце прилетело, и Денчик сказал, что если три раза в сердце сильно ударят, то человек умрет. А у меня это был третий раз! Это еще Дюшик кинул, и я на него со слезами полез. А до этого мне в садике один раз кулаком досталось ни за что, и как-то на велике упал, и меня ручка руля в грудь кольнула. Тоже больно.
Вот и побежал домой зареванный, ни с кем не попрощался. Пытался маме объяснить сквозь всхлипы, что сейчас умру. Она ничего не понимала, и хорошо еще, что папы не было. А потом что-то успокоился, ждал-ждал. Отцу попросил не рассказывать, и просто молча готовился к смерти. Не дождался. А Денчик – трепач.
Отец до девяти вечера на смене, мама мне ничего не скажет. Пока есть время, нужно продолжить играть сериал. В комнате я разложил нужные игрушки для главных ролей. В тетрадки у меня были записаны названия серий, которые нужно отыграть: сегодняшняя называлась «Наркоманы из ада». Это последний мой сериал с игрушками, и после того как Тынц поймает киллера в белом, я сложу игрушки в коробку навсегда. Иначе точно отец когда-нибудь распсихуется и выбросит все, а я хочу их сохранить. Но еще осталась куча серий, я записал в тетради целых двадцать названий. Там типа «Кровавый спорт», «Счастливого дня смерти», «Недетские разборки», «Больница страха». Ну крутые же названия?! Откуда-то были они в голове, даже не приходилось сильно выдумывать – написал их в один присест. А последнюю серию назвал «Роли исполняли», чтобы в конце все оказались актерами и пожали друг другу руки или обнялись, потому что все дружат, пока лежат у меня в коробке. А все драчки – это для съемок. Я видел такое у Джеки Чана в конце фильма, когда всякие неудачи показывают. Что вот он сперва дерется, а потом случайно себя палкой ударит, и бандит к нему сразу подходит, типа проверить, все нормально у него или нет, и они оба улыбаются. И почему-то так приятно, что все это и не по-настоящему, что они просто играют во врагов.
До этого у меня уже были другие сериалы, но не детективные. «Против всех видов» – полицейские Микеланджело и Солдат с гранатой бились каждую серию с разными неформалами: металлистами, продиджистами, нирванистами и другими, но самые сильные там были кислотники – на них и их главаря Донателло пришлось потратить три серии. Я любил играть и просто фильмы по сюжетам из прочитанных книжек.
Итак, «Наркоманы из ада»… Мои руки задвигались, мой рот зашевелился, произнося слова, которых не было в голове заранее.
– В предыдущих сериях:
– Почему вы не хотите признать свою вину? – Тынц бьет вытянутым плавником Зайку.
– Я не виновна!
– Рафаэля убили! – влетает в кабинет к Алкашику и Тынцу Новичок.
– А что если кто-то хочет перебить всех коммерсантов? – задумывается акуленок. – Новичок, поехали к Леонардо, Алкашик, дуй к Мику.
Тынц стоит над лежащим Алкашиком.
– Не успел, – говорит Алкашик. – Под дых ударили.
Мик и Новичок на ходу выпрыгивают из фиолетовой модельки, а она делает кульбиты. Вдуж! Вдуж!
– Мне не нужна защита! Я сам кого хочешь замочу! – раскинутыми в сторону руками оранжевая черепашка отбивается от сыщиков и убегает.
– Догнать? – спрашивает Новичок
– Пусть бежит, если уж не хочет жить.
Новая серия начинается с прогулки Тынца со своей женой-акулихой и их ребенком-акуленком по пыльным ковровым улицам. Но ту навстречу им вышло трое солдат-наркоманов: два с автоматами, а один в замахе с гранатой.
– Гоните деньги! – говорит один из автоматчиков.
– Молодые люди, давайте вы пройдете мимо, как будто ничего не было, – Тынц встал перед своей женой и ребенком, закрывая их от оружия. Вдруг появился Снеговичок в шляпе, галстуке и черных перчатках. Крупный, с таким достаточно большим кулаком, прижатым к груди, он втащил первому автоматчику в грудак, а второй рукой с локтя вбивает его в землю. Тынц присоединился и заборол второго солдата с автоматом, воткнув его головой в ковер. Но тут же ему прилетает удар от гранатчика. Опять выручает Снеговичок. Они раскидывают наркоманов.
– Что, какие-то проблемы? – поинтересовался Снеговичок.
– Да наркоманы, на дозу не хватает, наверное. Я Тынц.
– Снег, – представляется Снеговичок.
Через несколько сцен, связанных с расследованием, Снег и Тынц встречаются в баре. Перед ними за прямоугольной красной деталькой, как за стойкой, трясет коктейли пингвиненок-бармен.
– И какое сейчас у тебя дело? – Снег спросил пьяным голосом.
– Кто-то убивает коммерсантов. Хочет забрать все бизнесы себе.
– И есть подозреваемые?
– Заказчик точно кто-то из них самих. Но главный вопрос – кто киллер?
Тут в бар входят новые солдаты-наркоманы в поисках дозы и мести. Теперь начинается перестрелка. Герои прячутся на одной стороне с барменом, который причитает, что все побьют и нужно будет много денег платить. У Снега тоже оказывается пистолет. Вдвоем с акуленком они иногда выглядывают из укрытия и метко отстреливают врагов. Выпрыгнув из укрытия, Тынц застрелил точно в голову последнего из наркоманов. Он склонился над солдатиком.
– Это не могло быть случайностью. Кто вас послал? Кто?
– Хррр, хрр, – тот захлебывался кровью, вытянув руку с вложенным в нее пистолетом.
Дувж.
– Он собирался стрелять, – сказал Снег и убрал свой несуществующий пистолет в такой же несуществующий и даже не прорисованный на теле карман.
5. Счастливого дня смерти
У всех парней со двора и вообще у всех, кого я знал, были свои квартиры. Их родители работали на заводе, завод давал им квартиру, в каком-нибудь построенном доме. А мы сперва жили в общаге. Даже с Пашкой были в одном подъезде. И им дали квартиру, и они переехали. Теперь вот они с Денчиком в одном падике. А нам не дали квартиру, потому что как-то вышло, что папин стаж почему-то сгорел, хоть он и работал плавильщиком пятнадцать лет. А там нужно было тринадцать всего. Тринадцать лет горячего стажа, и на тебе квартиру, если женат и есть ребенок. А вот не дали почему-то. И пенсии раньше срока не будет. Папа обиделся, ушел с работы и стал охранником в ЧОПе. Зато теперь зарплата больше, чем у других, но приходится платить за квартиру дяде Вите. Тому-то квартиру дали, но он с семьей жил в поселке в частном доме вместе с бабушкой и дедушкой. Со своими бабушкой и дедушкой, а точнее с мамой и папой, но у него были дочки две, и для них – это бабушка и дедушка. А мама моя осталась на заводе работать технологом, но ей уже квартиру не дадут, потому что стажа нет.
И поэтому мне не дарили больших вещей. А то вдруг переезжать надо – таскай их потом. Зато на игрушки типа солдатиков и киндер-сюрпризы не скупились. И бабушка часто покупала шоколадные яйца как гостинцы. И я даже как богатый вроде получился, но ни приставки, ни микроволновки у меня не было. И евроремонта тоже.
В общем, день рождения я ждал, потому что подарки все-таки будут. Только гостей приглашать нельзя, в отличие от Пахи и Денчика. Мы у них всегда весело и вкусно сидим. Ну а Дюшику даже бабушка подарки не покупает. Не так много денег. Вот купила ему сегу несколько лет назад, и на всю жизнь.
Мама по традиции налепила пельменей. В гости пришла только бабушка, и мы сидели за маленьким столиком в родительской комнате: я с одного торца на стуле, как именинник, а остальные на диване. Сперва покаялся перед ними: отцу сказал, что очень жалею, что выродился таким неумехой и слабаком. Маме сказал, что я у нее самый тупой, и мне очень жаль. А перед бабушкой опустил голову за то, что так мало верю в бога, и не хожу в церковь с ней. Перед ней прям на колени пришлось встать: низенькая она. Бабушка меня по затылку легонько пошлепала, будто пыль стряхивает. Родители такого не делают – это раньше так в деревнях принято было, а мы современные же люди. На родительские день рождения они тоже передо мной каются, даже отец. Говорит, прости, что не углядел за тобой, воспитал неженкой. Мама говорит, чтобы сожалеет, что не может мне подарить много игрушек больших, как я прошу иногда. Отец еще на день рождения зовет друзей к нам пить и перед ними кается, а у мамы никто не приходит. Зато отец достает гитару из шкафа и поет ей одну и ту же песню про веснушки, про то, как они соединяются отрезками как точки на уроках математики. Про то, что получаются созвездия, и про какую-то пьяную вишню. И так нежно у него выходит, как он никогда не разговаривает. В первом классе я заметил, что у мамы же нет никаких веснушек, и спросил уже потом, когда отец напился и уснул, где они у нее. Она сказала, что это не про нее, а какую-то другую женщину, а потом попросила, чтобы я свой подарочный рисунок принес. Я им дарю всегда картинки, нарисованные акварелью. Мама куда-то все складывает, а вот бабушка у себя выставляет. Даже стыдно иногда их видеть – рисовать-то я не умею, а что еще дарить-то?
Бабушка у меня одна, хоть я и знаю, что их может быть и две, а еще могут быть деды. Но все остальные уже умерли. Бабушка – папина мама. Она жила на другом берегу в двухкомнатной квартире с котом Валентином и фотографиями дедушки.
Еще у нее был сын дядя Коля, папин брат, и тот тоже раньше приходил на дни рождения, даже приводил своих жен, но все время разных. И дарил всякие крутые штуки. У меня есть бинокль от него, правда смотреть некуда: с балкона раньше хоть на поле можно было поглядеть, а теперь и вовсе за плитами дом новый отстроили прямо напротив нас. А дядя Коля теперь живет в Москве, и у него там даже ребенок есть и еще одна жена. Давно он уже не приезжал, и бабушка ругалась, что внука не видит. Мало ей меня, видите ли.
Заслышался громкий гул – это в железную дверь стучатся. Звонка-то у нас нет. Мама пошла открывать, а потом позвала: «Иди, это тебя». В подъезде стояли все: Дюша, Денчик и Паха с руками за спиной. Стоит менжуется чего-то. А у меня ноги в носках на кафеле: стою в предбаннике, дверь в квартиру закрыл, а у нас еще железная общая с соседями: вот за ней-то парни и стоят, шипят: с днем рождения! И радостные видно. Все-таки Паха не удержался, вытащил одну руку, показал стеклянную бутылку пива «Стрелец», пять оборотов и пять же градусов. Классическое.
И все понятно без слов, но слова все-таки были: сперва мои «покеж-покеж», а потом их, что они будут ждать меня в застае, чтобы я поторапливался и выходил скорее. Откуда взяли – у родителей Пахиных целый холодильник забит, одну не заметят. Друзья!
А по возвращении я себе места не находил: вот ждут они меня, мерзнут. Не дождутся – откроют бутылку и выпьют, чтобы согреться. Будут пьяные сидеть и потом из застаи выбраться не смогут. Застая находилось под высоким крыльцом у подъезда. Мы залезали в нее, снимая решетку для чистки обуви, куда плюются и кидают окурки. Но у одного подъезда заварены двери со стороны двора, поэтому можно сидеть там незаметно – никто не ходит. Раньше в ней старшаки сидели, но потом появились плиты, и те ушли туда. Все-таки в застае тесно, если толпой лезть, и пахнет прям совсем ужасно, хуже, чем в лифте у Пахи и Денчика. Еще двухвостки ползают. Летом если спать ляжешь, то точно в уши заползут. Но я уже думал, что если бы меня родители из дома выгнали, то я бы, наверное, все-таки туда и полез. Ветра нет и надышать можно для тепла. А если к кому-то из друзей идти, так их родители сразу спалят меня моим.
Но неужто придется пить пиво? Быть пьяным. А если потом заметят? Может, лучше не надо? Отец говорит, что если узнает, что я пью или колюсь, то сломает мне ноги и сдаст в диспансер для таких. А там меня к батарее привяжут и бить будут, пока я не завяжу.
И он говорит, типа поздравляет сейчас:
Ты маму с бабушкой не слушай, я хочу, чтоб ты нормальным человеком вырос, чтобы стержень в тебе был, чтобы девочка любая с тобой рада была быть, и ты мог заступиться и за нее и за семью. Поэтому я желаю тебе наконец-то обрести характер, перестать всего боятся и нормально уже тренироваться, чтобы Иван Петрович взял тебя на областные, и ты там всех порвал. Тогда смогу тобой гордиться нормально. Уф, давайте!
Он чокнулся стопкой о мамины и бабушкины красные бокалы, а потом о мой стакан с компотом, тоже в принципе красный. Ну а бабушка запричитала, какой я хороший, как быстро расту и что уже помощник, и не надо, чтобы я слишком сильным рос, они меня и таким любят. Как всегда, между ними завязалась перепалка: папа начал вспоминать, как его бабушка из дома выгнала после армии, а тут на меня дыхнуть боится, и все прочее как обычно.
Наконец-то мама предложила перейти к чаю, и я помог отнести грязные тарелки от пельменей на кухню. Мы с мамой заварили большой чайник, разрезали тортик и снова вернулись в комнату, принеся тарелки и чашки. Бабушка радовалась и угощалась, говорила, какой вкусный. Отец тоже похвалил тортик.
У меня появилось две новых книжки: одна от родителей, другая от бабушки. Обе из серии «Черный котенок», в которой и печатают детские детективы. Правда я не знал подаренных мне авторов и про кого эти истории. Названия были интересные: «По следу четырех» и «Мой папа – киллер». Вот бы почитать скорее, но и друзей нельзя кидать – они же специально ради меня пиво принесли.
А тут уже опять бабушка с мамой начали спорить о том, нужно ли ходить в храм или можно дома молиться. Потому что если ты действительно веруешь, то зачем тебе другие, ведь бог – это личное. Но нет, ты там хором голосов его славишь, а тут как мышь пищишь, и он тебя не слышит. Бог всех слышит одинаково: он вездесущ и всемогущ, а попам деньги отдавать непонятно за что – грешно. Они сами грешники те еще и смеют при этом других отчитывать. Не может быть человек безгрешен в природе своей, но они как чиновники, которые знают как правильно и что нужно делать – так к ним и относись. Но все и так написано в библии, и про фарисеев этих тоже. А молитвы у них для всех одинаковые, пустые. Что ты такое говоришь! Молитвы даны от бога. У каждого свои молитвы должны быть, потому что люди разные, а откуда вообще этим молитвы пришли, откуда? Иисус дал, в Евангелие сказано! Ага, и про Николая Чудотворца, который позже жил, тоже он дал? Сказано же не поклоняться мощам, не творить себе кумиров, а вы молитесь то тому, то этому! Да что ты такое… Богохульствуешь! Да как же вы зачикатили уже, а! Больше не о чем поговорить, что ли?! – в конце концов не выдержал отец. – Дайте спокойно посидеть.
Я сжался весь в напряжении: папу лучше не злить. Мама поняла, что пора остановиться. А вот бабушка любила ерепениться. Ей-то что, она домой пойдет, а нам тут с отцом оставаться. Сопит она, говорит, пойду в окошко подышу, и на балкон пошла. Отец звук на телевизоре прибавил, там передача какая-то идет, про НЛО что-то. Но если бог есть, то какое тогда НЛО? Никакого.
– Можно я пойду погулять? Там ребята ждут.
Отпустили без лишних наставлений. Уроки-то все сделаны, а завтра воскресенье. Так-то день рождения в четверг, но отмечание перенесли на выходные: у родителей смены, да и вообще, кто в будни празднует. С бабушкой только обнялся на прощание, поблагодарил за книжку, пообещал обязательно прочитать. Может даже уже завтра. Только мама вдруг сказала, когда я уже в коридоре стоял: «Стой, а помериться?» Я не успел еще обуть ботинки, и поэтому сразу встал спиной к деревянной штуке в дверном проеме у моей комнаты. Там уже были отметины с предыдущих годов. Мама провела карандашом над макушкой, а потом измерила лентой с сантиметрами – почти как в прошлом году вышло. Обидно, так и останусь низким, как Паха.
– Мяса больше есть надо! – заявил уже пьяненький отец, когда услышал результаты. А бабушка еще раз меня приобняла: «Куда еще? Уже с меня ростом вымахал!»
Вышел и побежал сразу за угол, вдоль балконов, снова за угол, между торцом дома и мостом к плитам. Еще разок завернул, уже во двор, и через лазилки к крыльцу. Взобрался по девяти ступенькам в три шага-прыжка: решетка в застаю сдвинута, пацанов слышно.
Полез к ним: решетку отодвинул еще подальше, сел, локтями уперся в бетон и давай болтать ногами в поисках выступа – так-то там высота в метра полтора или больше. Рукава только отряхнуть потом в снегу надо будет – а то затер их, пока спускался. Внизу, как всегда, мочой пахнет, а парни сидят, ничего им, кириешки с тархуном грызут. Тепло, уютно.
Ну чего, давайте, угощаться, а чего тортик не принес, да кто мне его даст, ну раз ты именинник, то открывай бутылку как шампанское, будем все в пене пивной. И как-то переживания, что родители пьяным застанут, и ушли от меня куда-то на улицу подышать свежим воздухом. Только глоток сделаю – не заметят.
Лишь бы старшаки не пришли, а то сами все вызузят.
– Старшаки-чикашаки, они в бетонках сидят, – успокаивает Денчик. А Дюшик, как всегда, не очень разговорчив, не самый болтун.
Как открыть? Об выступ если только, но тогда горлышко замарается. Разобьешь еще! Можно ключами, как взрослые на улице делают. Давайте! Давали. Сперва попробовал длинными от подъезда – потыкал и ничего. Ключ еще слетел, и я рукой о зубчик крышки порезался. Ну крышка, а у нее по кругу такие уголки – не знаю как называются. Денчик говорит, что у него батя зубами может открыть. «А у меня глазом!» – говорит уже Паха, перехватив у меня бутылку, начинает своими ключами тыркать. Но как-то не очень удачно. А открывашки ни у кого нет. Уже и Денчик попробовал, и Дюшик. Только один зубчик задрался немного, и все.
Снова моя очередь. Ну я потыркался, потыркался, ключи еще сверху на крышку положил, и они как-то зацепились за эти зубчики. Вот я надавил, и тссссс. Пшикнуло! Еще и еще раз под радостные крики – открылось, и без пены.
Ну мне как имениннику первому, значит. А потом дюшесом запить от запаха. Глотнул: горькое, немного газированное, фу! Запил и передал Пахе. И тот разок отпил и поморщился. Запил. А Денчик несколько глотков сделал – уже привычный. Но тоже запил пиво газировкой. А Дюша отказался. Просто дюшеса выпил. И вот у нас еще почти целая бутылка так-то. Давайте, дальше по кругу. А потом начали:
Ты пьяный? Я нет, а ты? А ты? Никто не пьяный. Сейчас как напьемся!
На улице ветер подвывает, подсвистывает, а точнее даже не на улице, а тут в щелях где-то. И темно становится, все хуже и хуже видно. А давайте анекдоты рассказывать? Идет чукча. И так смешно, и так темно, а Дюша достает, светит, смотрите че есть – фонарик маленький, но мощный, не как брелок какой-нибудь. Летят на самолете Американец, Русский и Аржентинец. А вокруг, если посветить, то лучше и не светить, паука можно увидеть или плесень, а может и не плесень, а что-то черное. А вот если на стенку дома фонарик навести, то там и дырка – лаз в подвал. Паха говорит, что он же говорил, что старшаки лазили через сюда, а мы позабыли проверить. А летом же не было еще дырки, разломали, видать, специально. Давайте еще по кругу. Ты пьяный? Нет? Я пьяный? Нет! Вот, давайте залезем, посмотрим, может там тайники у старшаков. Еще пива найдем! С фонариком же.
А если там крысы? Да не очкуй, ты Дюшик. У нас же в подвалах травят. Кто первый полезет?
Сперва надо посмотреть, и Паха выхватил у Дюшика фонарик, просунул руку в дырку и немного голову. Там труба, стекловата, кажется. Бах! Денчик его по лопаткам шлепнул – напугал и смеется. И Паха локтем его ударил и смеется. Смеются – пьяные значит, а я-то нет. Видимо, отцовские гены, он тоже может много пить и не пьянеть. Хотя и пить не хочется больше – только все горче в горле. Я взял дюшеса, а он уж почти кончился. Взял у Дени сухарики. Кто первый лезет?
Решили на кулачках. За три вброса проиграл Дюша и безысходно полез. Попросил фонарик, чтобы посмотреть вниз, куда ступать, а потом просунул свое тело, развернувшись грудью вверх и вытянув нам руку с фонарем – посветите. Денчик начал ему светить, а тот кряхтя и ойкая ерзал неуютно телом. Мне не нравится, когда тебя сжимает, чувствуется как в борьбе, когда попадаешь в замок и тебе на шею и лопатки давят, чтобы сломить в партер или поймать на бросок в противодействии. Или же уже в партере, точно так же – и так дышать нечем, еще и надо не дать себя накатить. И сдаваться нельзя.
Дюша исчез в темноте – значит, мы точно залезем. Только перепачкаемся. Дальше уже, наоборот, каждый хотел следующим полезть. Дюша помогал, с другой стороны, и вот мы встали вчетвером у какой-то трубы. Если потрогать, то обжигает. Надо подлезать под нее и дальше. Давай я. Теперь Денчик светил, а мы полезли вперед. Нос щекотало, видимо, от стекловаты рядом.
За трубой осмотрелись: провели фонарем, а он не так уж и много освещает. Все-таки маленький, не очень мощный. Давайте, по полшага вперед, чтобы не долбануться ни обо что. Денчик, посвети вниз, вдруг там крысы.
Но крыс не было видно или слышно. А было сыро-тепло. Мы шли вдоль длинной трубы, которая вплотную прилегала к стене, а потом что-то типа поворота, и опять пришлось подлезать под трубы. Мы сделали перекличку. Все ответили, продолжили идти. Паха начал всех букать – пугать резким вскриком и хватать за руку. Да тихо ты! Вдруг, тут кто-то есть? Но тот только вспомнил, что пиво-то недопитое мы оставили в застае. Но вернемся еще.
А я снова прислушался к себе – пьяный ли я. Паха-то вот понятно, раз он еще пить хочет. Как алкаш. Денчик – ну непонятно. А я вроде ничего не чувствовал, только небольшую вялость, но это ото всех перелезаний и общей прелости в подвале. Даже курточку расстегнул от духоты. Мы уже подустали все и перестали смеяться. Завернули куда-то. Зырьте-зырьте! А там что-то типа комнаты: стены с трубами, два матраца лежат и даже кружка жестяная. Денчик сразу заставил кружку звенеть при помощи пинка.
Тихо, ты! Сейчас бомжи услышат и поймают нас! Откуда у нас бомжи-то, у нас же холодно, не как в Москве. Так вот они зимой здесь и сидят. Да не, не бывает у нас бомжей. Бывают, я сам видел, как у завода сидят, мелочь просят. Так это попрошайки, а не бомжи.
Подождите! – меня осенило. – Может, это те наркоманы?
– Да они же вообще уехали.
Так, может, поняли, что за ними следят, и чтобы запутать следы, на базар пошли. Посмотрите на полу, есть ли шприцы.
Денчик начал светить на пол, который был весь из земли какой-то песочной.
Да нет здесь никаких шприцов. Зачем тогда в плиты ходить, можно и здесь наркоманить. Это логично. Только вот фонарик погас от такого просветления.
Денчик, не смешно, включи. Не работает, чикат. Да блин, дай сюда. Так, Денчик, ты? Не прикольно пацаны, ну давайте. Да что давать, батарейка села. Я новую поставил вчера, из часов вытащил. Парни, не паникуйте, не разбегайтесь. Да чикат, че делать? Постучи по нему. Нет, надо сперва батарейки вытащить, и ими об стену. Да вы че, потеряете. Давайте на ощупь, я помню, вот сейчас за стену. Подожди, не уходи, потеряемся. Надо вместе держаться. Паха, Паха, ты здесь?! Да вот я за стену зашел, давайте ко мне. Да подождите, стойте на месте, сейчас потеряемся. Парни, вы давайте держаться за руки.
Удивительно, но темнота оказалась некромешной. Через несколько минут появились очертания труб и стен подмигивали белыми бликами.
Парни, может, на свет пойдем. Так мы не оттуда пришли. А по-моему, как раз оттуда, из той дырки и светит. Да она же маленькая, от нее не достанет. Пойдемте на свет, значит, там есть выход на улицу, если что, докричимся. А может, там дверь в подвал открыта. А чикат ей быть открытой? Я шел сегодня там – закрыта она, выходной же, сантехники не работают. Надо определиться, или туда или туда. Давайте разделимся, кто со мной, пошлите, кто не хочет, оставайтесь здесь или как хотите. Стойте-стойте, не расходитесь, пацаны, я прошу. Да не ссы ты, выберемся. И из не такого выбирались, да, пацаны? Из мамки вышли, значит, и тут справимся. Фу, Паха! И что, давайте уже решаться. А чего решаться, надо идти. Давайте, голосовать! Дюшик, ты здесь, Дюша! Дюша! Я никуда не пойду, никуда не пойду. Давайте, взрослых кричать, на первом этаже услышат. Дюша, чикат, не канючь, где ты? Давайте, взрослых звать. Не надо, не надо. Тише!
Действительно, были слышны какие-то голоса и даже смех. Мы зашептались.
Это, наверное, эти бомжи. Нет, это кто-то на выходе, где дверь, пойдемте на звук. Нет, ты что, ты что, не пойдем! Да тише ты! А вдруг они нас поймают и убьют? Давайте пойдем посмотрим. Так держитесь все. Тут стенка! Тише. Труба.
Я вцепился в чью-то курточку, по голосу, видимо, в Пахину. Кто шел впереди? Не очень понятно, за мной вроде никого не было. У нас, наверное, как в Скуби-Ду: только в глаза в темноте и видно. Только бы призраков не встретить, а то будет сперва четыре пары глаз, и появится пятая! А может, наоборот, одна пропадет, потому что упадет кто-нибудь в яму.
Шли мы, получается, не на свет, но на звук, который становился все громче. Я шоркался о стенки, бился о трубы. Кожа на животе чесалась – походу, стекловата все же попала. Мы уже почти не разговаривали, только пролезли еще раз под трубой и уперлись в тупик, но там все же чуть более светлое пятно, если темнота может быть светлее. Дырка в застаю! Ура! Но там кто-то был. Мы прислушивались.
Ну чего ты, ну давай. Да холодно. На вот выпей еще. Пиво наше пьют. Тссс. Ну не тут же, Олег! Ты меня не любишь значит? Люблю. Что-то не видно! Ну подожди, не уходи, давай еще посидим. Мне холодно! Ну иди я тебя обниму… Нет! Отпусти, отпусти! Ты че? Ну и иди. Путка!
В застае были еще какие-то шевеления, а затем еще и возглас: «Чикат!» и снова шевеления. Послышался лязг решетки, и мы зашептались. Все согласились, что это был Олежа и девка какая-то тупая, а Денчик даже сказал, что выглянул слегка и увидел ее, хотя чего он увидел, когда мы залезли – там было почти так же темно, как и в подвале. Мы пошарили в темноте, почти на ощупь нашли нашу пустую бутылку пива. Потом еще одну, но тоже пустую. Дюшес не находился – видимо, упал и закатился под нижние лестницы, где сильнее всего пахнет. И Дюша запропастился, Паха заметил, что его нет, когда мы уже полезли наверх. «Дюша!!!» – мы кричали в подвальную дыру. – «Дюшаааааааааааа!» Не отзывался. И шел ли он с нами вообще? Канючил же всю дорогу.
Дюша! Да тихо ты, чего орать, он бы услышал уже. А вдруг его бомжи поймали! Да не поймал его никто! Так что ты наверх полез, Дюшу кто доставать будет? Полезли обратно. Надо фонарик нормальный притащить и залезть снова. У вас есть? Нету. Да сейчас, если домой пойти, то загонят – время-то уже, наверное, часов восемь. Да, у меня мама ругаться будет. Но Дюшика же нельзя кидать. Паха! Да куда ты лезешь, давай подумаем. Вы говорите что-то, я буду вас слышать и смогу обратно выход найти. Да стой, стой. ДЮША! Писать хочется. Ну не сейчас же, мы тут сидим. И че? Не видно же. Вон, лезь тогда в дырку и там давай. На Дюшика может попадешь. Ха-ха-ха. Да не смешно, я уже терпеть не могу. Ну сбегай за будку. Ладно, только не залезайте в подвал! А если он ударился и голову разбил, а потом сознание потерял? Да мы бы услышали. А если его крысы съели? Да не было там крыс.
Все же мы вылезли наружу, и все трое кинулись оббегать дом в надежде увидеть открытую дверь в подвал. Но нет таких, и мы спинами пали на блестящий в свете фонарей снег. Уже был поздний вечер, и всем нам нужно возвращаться домой, и так же неприятно, как шелест курточек, когда чистишь их от подвальной грязи… так же неприятно было думать, что делать с Дюшей, а точнее с его потерей. Мы легли в одном из сугробов, смотря вверх в абсолютно беззвездное от заводской дымки небо.
Может старшаков кого позвать? Да что старшаки, они нас самих в подвале закроют, еще и взрослым скажут!
И что, пойдем мы к Дюшиной бабушке? Сама же она не сможет по подвалам лазить – старая уже. Пойдет к нашим родителям, а они что? Наорут. Учуют запах пива, мы же пьяные, и дадут пощечин. Спросят, как мы умудрились залезть в подвал, увидят наше тайное место. А потом попробуют залезть в дырку, но не смогут. Но у моего отца есть болгарка. В ночи мы будем все стоять под падающим снегом и смотреть сверху вниз на летящие искры: двери в подвал находятся в таких специальных бетонных углублениях внизу дома, в которые можно спустить по железной лесенке. Шум на всю улицу будет ночью-то. Родители будут причитать, что еще штраф за это платить. Двери в конце концов откроются, отец пойдет в подвал и вытащит грязного заплаканного Дюшика. Бабушка его отругает и заплачет. Все разойдемся домой, а там может еще пощечин наваляют, и опять запретят гулять, может даже игрушки мои выкинут! Вот такой тебе день рождения.
Все согласились, что это не дело – звать других, и что мы завтра днем пойдем его снова искать, а сейчас надо идти домой как ни в чем не бывало. А если бабушка Дюшика потеряет? То мы его сегодня не видели. Кто нас тут видел в темноте, так что боятся нечего. Никто за ним не заходил, поэтому бабушка не будет знать. Мама твоя дверь немного только открыла, а он стоял у лифта, то есть не видно его было. Так мы и пошли.
Когда я вернулся, моя бабушка уже ушла, папа напился и смотрел кассету с клипами по видику, отстукивая своей деревянной дубинкой по дивану. Он глухо бухал в такт музыке. Мама молилась на кухне. Она стояла на коленях перед большим столом. Руки вытянуты вдоль тела, но от напряжения она то сжимала, то разжимала кулаки. «Это самое главное в молитве, – говорила она, – переживать, чтобы молитва была искренней. А для этого нужно понимать, о чем твоя молитва и чего ты хочешь». Поэтому она не любила пустые бабушкины молитвы, в которых произносишь заученный текст, прося всякое непонятное. Все же молитва должна быть глубже. Я слышал ее слова и понимал, о чем она, но у меня были совсем другие просьбы к богу.
На коленях рядом с мамой я начал свою немую молитву, прогоняя мои просьбы в голове – нельзя же было, чтобы она услышала, что я хочу, чтобы Дюша выбрался из подвала и нас не ругали. И получалось очень эмоционально, я даже почти расплакался, а мама поднялась и погладила меня по голове. Бедный Дюшик! Бедные мы!
А потом мама разогрела на сковородке недоеденные пельмени. Я поел, попил чай с тортиком и пошел к себе читать да спать. Еще подумал запоздало, что зря я так близко стоял, вдруг мама учуяла бы пиво, но пронесло. Не читалось. Сбегал почистить зубы и отправился лежать под непонятные иностранные песни за стеной, пока отец не уснул и мама не решилась выключить видик. Или, может, кассета кончилась. В любом случае, стало тихо и темно. Но светлее, чем в подвале. И уютней. И теплей. И не так страшно, как Дюшику сейчас. Поступили мы неправильно, можно даже сказать, что по-копельски, то есть не по-дружески. Может маме сказать, она-то простит меня и может позвонит, куда правильно звонить.
Ночь оказалась бессонной. Моей первой бессонной ночью, с которой непонятно что делать. Переворачиваться с бока на бок, на спину, на живот – не помогало. Диван стал каким-то узким. У родителей-то в комнате на двоих расстилается, а у меня даже потолстеть нельзя – потом живот свисать будет на пол. Надо думать о чем-то другом: о сюжетах новых серий, о школе, о помощи родителям молитвой, о том, что у Денчика будет собака – не помогало. Вот говорят, что если напиться, то засыпаешь, даже если не хочешь. Что-то это не работало.
А потом началось страшное: гулкий неотсюдашный металлический стук. Он был где-то за комнатой, и даже квартирой. Но он был в этой темноте. Дюшика убили, и его призрак пришел за мной, чтобы отомстить за предательство. Наверное, только мне его и слышно, иначе мама бы уже проснулась. А из их комнаты слышен только отцовский храп. Если накрыться одеялом и запрятать голову под подушку, то не так громко, но и дышать нечем.
А в коридоре шаги. Открывается дверь.
– Здравствуйте, – сонный мамин голос.
– Таня, Андрей пропал! – слабый голос его бабушки. – Ваш дома?
– Да дома, пришел, спит сейчас. – Они вместе сегодня гуляли, ты не знаешь? – Ой, мальчики приходили, но я только Пашку видела. Сейчас спрошу. Заходите, только потише. Гена буянил, сейчас спит.
Мама зашла ко мне в комнату. Спросила, сплю ли я, с Андреем ли гулял, точно ли. На все отрицательно мычу – мы договорились же, что будем немы как глухонемые, если начнут задавать такие вопросы. И сейчас, если узнают, что мы лазили в подвал, нам вообще крышка.
Мама ушла.
– Что же теперь делать? А с кем он еще мог гулять? – Не знаю, Ольга Дмитриевна. Может, в милицию позвонить? – А как? У нас телефона нет. – У соседей. Ох, сейчас.
Они начали стучаться к нашим соседям. А может, и куда-то еще, не видно же. Только стук. Открыла сонная тетя Люда, если судить по голосу. Новость ее взбудоражила. Двери поскрипели, стало тихо.
Вот сейчас милиция приедет, будут искать, допрашивать, и что делать тогда? А если мы не расскажем, а его найдут в подвале, и он скажет, что мы все знали. Лучше сразу рассказать, что Дюшик там. Попадет же тогда. Может даже побьют. Из дома выгонят. И Дюшик потом не будет разговаривать.
Снова заворочался, старался уснуть и в то же время прислушивался. Но кроме храпа ничего слышно не было! И непонятно как лучше: выходило, что только если они не найдут Дюшу и никто не расскажет, только тогда мы избежим наказания. Я попробовал молиться об этом про себя – что еще делать-то?
ТАНЯ! Храпящим грохотом из соседней комнаты – отец проснулся. Таня, ты где! Таня! Шаги и шум от сталкиваемых вещей угрожающе приближался. Вот он в моей комнате. ГДЕ ОНА?!
Я ответил, что пришла Дюшина бабушка, что он потерялся, и они пошли к соседям звонить. Теперь отец открыл дверь в предбанник и начал стучать к тете Люде. Тут я уже услышал голос дяди Паши, ее мужа. Они говорили громко: уже никто никого не боялся разбудить. СЫН! Внутренне я уже был готов, что меня вызовут на допрос с пристрастием, и вышел к отцу. Перед этим только надел шорты и кофту – зябко все-таки. НУ ЧЕГО ТЫ ТАМ, БЫСТРЕЙ, – с пьяным прихрипом.
Потом уже допрос: видел Андрея? С кем гулял? Точно? Точно?! ТОЧНО?! Нет, с Пашей и Денисом, точно, точно, точно. Женщины звонили в милицию, но им сказали, что еще даже день не прошел с момента потери, звоните в будни. Потом отец сказал всем ждать, а сам пошел рыться у себя в ящиках. Мама встала позади меня, и положила руки мне на плечи, спросила, замерз ли я голыми носками стоять в предбанники на кафеле. Зачем-то ответил, что нет. Жалко Андрея было. И грустно. Не плачь, не плачь, найдется – баба Оля достала платок и вытерла мне слезы, чуть кожу не содрала, правда.
Отец вернулся с записной книжкой, и его провели к телефону. Он собрался звонить дяде Сереже или другим друзья из милиции, которые иногда собирались у нас и пьянствовали, учили меня приемам и спрашивали, стоит ли у меня. Я всегда отвечал, что стоит. Денчик научил, что надо так отвечать, говорить, что всегда стоит, и ты готов любую отбетонить до треска. Но меня за такие слова бы самого отбетонили. А простого «да, всегда стоит» хватало, чтобы они посмеялись и отстали.
Отец с трубкой у уха сказал, что сейчас бесполезняк кого-то вызывать, завтра с утра приедут. Ольга Дмитриевна, какая у вас квартира? Он продиктовал ответ по телефону и сказал, что надо ждать, никуда не уходить. Потом уже без трубки начал меня спрашивать, где Дюша может быть, к кому пойти, где наши места, где мы все время шляемся. Чтобы я все это завтра рассказал ментам. А теперь давайте расходиться, утро вечера трезвее, так сказать.
Дюшина бабушка растерянно топталась на месте. Соседи неуверенно стояли в своих раскрытых дверях.
Давайте-давайте, – сказал отец. – Сейчас только зря изведете себя. В темноте все равно ничего не разглядеть, если упал куда-нибудь.
Баба Оля разревелась, что аж сердце сжалось. Хотелось подбежать, взять ее за руку, и сказать, что я знаю, где Дюша, я все покажу. Но теперь и милицию, получается, уже позвали. Вообще достанется тогда. И пацанов подставлю. Сдержался, но сам не выдержал и заревел. Еще и мама как-то нежнее стала ко мне обращаться, голову трепать. А ты-то че ревешь, накинулся отец. Че ты мне его испортила, относись как к мужику. А то он вечно с тобой разговаривает, а со мной-то говорить не хочет. Бабой вырастет! И он раздосадовано пошел дохрапывать. Мама отправила меня в кровать. Баба Оля ушла, и соседи закрыли двери. Ну и мама тоже наши закрыла.
Но какой сон?! Тревожный, беспокойный, чуткий, страшный.
Когда отец пришел за мной, голова моя как набухшая губка с иголочками внутри. Взгляд его колкий как щетина почти проткнул меня, но я просто опустил глаза, чтобы вытерпеть напряжение. На завтрак ничего не хотелось, а мама сделала бутерброды, которые я не съел. Вытащили оставшиеся кусочки тортика, но на них тоже настроения не было. Умылся, и меня повели к дюшиной бабушке. И пока шли, эти пять минут, у меня появился новый страх, что вдруг Дюша нашелся, что он уже там и все рассказал. Сейчас мы зайдем, и вот и все. Отправят на малолетку сразу. Всего лишь один раз выпил, и все пошло кувырком – самое дно жизни началось, как и говорила класснуха про алкоголизм. Когда проходили мимо, я посмотрел, открыты ли нераспиленные болгаркой двери в подвал. Закрыты.
У Дюшиного подъезда мама покричала баб Олю, и она спустилась за нами. Дюши дома все же не оказалось, но я не обрадовался. Баба Оля, старая и сморщенная, разогрела чайник и угостила нас конфетами «белочка». Отец отправил маму домой, все равно она ничем не поможет. Она пообещала бабе Оле, что будет молиться за Дюшика.
Мы остались молча сидеть на кухне. Отец попросил только рассола какого-нибудь, и баба Оля достала открытую банку с огурцами из холодильника и, как налила, выглянула в окно. Сказала, что приехали, и побежала вниз встречать
Когда пришли двое милицейских, отец сразу им представился, сказал, что он от дяди Сережи. Те ответили, что ладно, давайте, рассказывайте. Баба Оля начала рассказывать, плакать, сбиваться. Отец не встревал, в начале, а потом сказал, что этот вот, показал на меня, его корефан, и может показать, где мы играли обычно, и назвать всех наших друзей. Им особо интересно не было, но отец сразу сказал: вы же в плиты лазите постоянно, пойдем покажешь, может там где упал. Но ментам особо не хотелось никуда идти. Сказали, что они сами посмотрят, только покажите, где это. А где еще можете лазить? А давай адреса друзей ваших. Это со двора? А одноклассники? А когда ты его видел в последний раз? Ага, и все? А мужиков подозрительных у школы или вообще на улице не видел? А то есть сейчас копелы всякие, уже детей им подавай, со своими не устраивает майкаться, сжигать бы их. Так что аккуратней.
Расспросили еще чуть-чуть и сказали, что сейчас пойдут опрашивать остальных, бабу Олю повезут в отделение, а отец пусть распишется за мои показания. Можете идти.
Дома надо было и уроки сделать, и можно было и почитать мои новые книжки, но невозможно все это. От безделья я расчертил на весь тетрадный лист лабиринт и вводил в нем линии от начала до конца, стараясь не ударяться об нарисованные стенки ручкой. Как еще поиграть, я не знал. При отце не поиграешь по-настоящему, да я не очень и хотел.
Достал книжку по оригами, начал складывать. Кораблики я уже умел, но все равно сделал, а потом водяную бомбочку: в конце получался такой квадратик, который можно было надуть через дырочку в уголке и наполнить водой. Он не успевал протечь, если быстро бросить в кого-нибудь. Я их делал на будущее. Сейчас-то тоже не покидаешь ни в кого. Да и дома еще.
А потом приехал папин друг-милиционер-сослуживец, дядя Сережа. Они собрались на кухне, мама была в комнате – не мешала им. Доносился запах от курева. Голоса становились все громче и громче со временем, но как ни прислушивайся, не разберешь.
Вот бы отпросится погулять, тогда можно и к пацанам забежать, и может даже Дюшика поискать. А так все нервно и бездельно.
Я зашел в большую комнату и сел с мамой смотреть телевизор. Она приобняла меня и спросила, хочу ли я кушать. Но я не хотел, хоть только завтракал сегодня, но даже думать об еде было тошнотно. По телеку шел какой-то взрослый сериал про агентство НЛС. Смешной. Там был лопоухий мужик-авторитет, которого звали Катя. И все, что заметил.
Послышались шаги, и я отодвинулся от мамы. Зашел отец и позвал ее, им надо было поговорить. Ну что там? Вдруг они поняли, что мы бросили Дюшика, оставили его умирать. А теперь и мама пришла к ним на кухню, и я был совсем один, как баба Оля. Но они вскоре все вернулись. Мама села рядом, и прижала к себе, а отец и дядя Сережа, слегка запинаясь, с осоловелыми глазами начали рассказывать, что в милиции решили, что у нас завелся маньяк-педофил, а это как наркоман, только он охотится на детей, и что теперь мне нельзя гулять, и что будут ездить патрули, и Дюшик в розыске, и после школы сразу домой, не задерживаться. И даже ничего, что мама обнимает меня, ведь это все не шутки. Теперь сиди смотри телевизор.
6. Грехи прошлого
И парням так же сказали. И даже всем в нашей школе. И в Пахиной тоже. Никаких прогулок после уроков и на выходных. Даже будто навсегда. Наверное, так же было бы, если бы мы рассказали правду и спалились пьяными, только не для всех в округе, а только для нас. А теперь тем более никому не рассказать правду – сразу тюрьма. Так еще и одноклассники со старшаками побьют. И оказался на мне большой грех, и даже не попросишь маму написать молитву, а то какой тогда смысл грех отмаливать, если тебя все равно накажут. А может, даже и прикончат, то есть убьют навсегда.
Вот у мамы есть красивая молитва на пятачки, которая очень помогает. Я как домашку подготовлю, стихотворение там или пересказ какой-нибудь, то потом еще молитву на три раза ночью и с утра прочитаю, и хорошо. Иногда даже вообще не вызывают к доске, если постараться. И там словечки такие «Дорогой Боженька, прошу у тебя помощи, хотя бы немножечко, помочь мне быть прилежным и получать только четверки с пяточками. А я за это хвалить тебя буду, любить тебя буду, молиться не забывать и другим рассказывать. Ты наш самый настоящий и хороший, справедливый и пригожий Боженька. Как роса на траве утренней утоляешь жажду знаний и любви к тебе. Спасибо, спасибо, спасибо заранее!» Мама еще говорил, что это «спасибо-спасибо-спасибо», надо читать все громче на каждом слове, по нарастанию. А в «заранее» растягивать букву «а» после рэ, чтобы более просительно было и жалобно. Тогда точно поможет. И даже если про себя читаешь, то спасибки нужно угромчать и «а» растягивать.
Сам я попробовал придумать молитву на прощение в смертоубийстве или как это назвать. Но получилось только «Милый Боженька, прости, что загубили душу Дюшиньке, что бросили в темнице темной, в одиночестве ночном, очень печально! Спасибо, спасибо, спасибо заранее!» Только спасибки и получились хорошо.
По-хорошему надо на исповедь идти, напроситься на нее, да только будет как в прошлый раз, что и бабушка, и мама мой список грехов проверят. Только если не все на бумажку писать, да ведь все равно страшно. Натерпелся тогда до трепета в сердце.
На каникулах после первого класса мне отец такой говорит: сходи с бабушкой в церковь, порадуй старушку, а то она переживает. А тогда еще дедушка умер недавно, июньцем стал. Он перед этим и так долго только в кровати мог лежать, что я даже и не помню, чтобы с ним играл когда-то, только здоровался с ним в спальне, когда к ним в гости приходил, и убегал в другую комнату. Страдал много лет, и бабушка наконец-то намолила за него, но все равно сама печальная ходила. Даже когда на девяти днях танцевали, грустила, хоть и надо радоваться же: мертвые с неба смотрят и тоже пританцовывают. Сама же говорит: восемь дней для скорби, девятый день для отрады. Так принято. Вон, отец напился и веселился, с братом коленца выбивали, то есть вприсядку танцевали. А она в обнимку со мной стоит и плачет мне на плечо. Я и согласился от жалости. А оказалось, что она не просто на службу хочет меня сводить, а на исповедь!
Пришлось ехать в церковь в субботу вечером. Да ладно ехать, бабушка еще сказала, чтобы я листочек с грехами приготовил, и она проверит. И мама сказала, что проверит, хоть она и против того, чтобы ходить в церковь. И писать нужно честно, ничего не тая. Иначе смысла нет, и все равно в ад попаду. Вот уж я обалдел. Я тогда пробовал у мамы отпроситься, но она, как и отец, сказала, сходи, успокой бабушку, и она отстанет.
Ну че, я написал, что смог вспомнить: «Я ленился, думал о плохих вещах, подрался с Денисом». И маме дрожащими руками передал. Она такая: И все? Это ж за всю жизнь надо вспомнить. Я сказал, что ничего не вспомнил. Она такая: ну ладно. А в субботу к нам бабушка зашла и тоже давай проверять.
– И не ругался? Не матерился? Курить не пробовал?
– Нет!
– А в церковь вот не ходил! Запиши это тоже.
И чего такая строгая и грозная стала как тучка. У меня аж все сочувствие улетучилось.
– А молишься ты часто? Когда в последний раз молился?
– Вчера вечером.
– И какую ты молитву читал?
Ну я сказал, как есть, что молитва за то, чтобы отца не забрали на войну, а то сейчас всех берут, кто хочет добровольцем, и папин друг дядя Сережа ездил, потому что он милицейский, и сам папа хотел, чтобы денег дали за это. И я вот читал, как мама написала, что Боженька, пожалуйста, вразуми отца моего Геннадия, не дай ему согласиться на контракт, и все такое, там на десять предложений. И бабушка такая: «Таня! Ты что ребенку такое говоришь делать, что за богохульство!»
Ой, тут и началось такое, что у нас бывало вообще-то часто. Они вечно спорили о спасении моей души. Ты же его прямиком в ад ведешь, в самый котел! Вообще-то патриарх сказал, что собственные молитвы не возбраняются. Да это же ересь, секта. Все официально, и подтверждено. Да где в библии такое написано? А где там написано, что только ваши церковные молитвы читать можно? Их же уже после пришествия Христа придумали. Да что ты говоришь, одумайся! Зла на тебя не хватает!
И отца, как назло, не было: только он на них и мог прикрикнуть, чтобы успокоились. Я все боялся, что кончится тем, что мне еще и для бабушки придется молитвы учить, святых этих ее всяких, богородице деве Марии. Ну, я и так ей читаю молитвы, но у бабушки они другие, про непонятные вещи: про хлеб да про то, что верую. А чего нам этот хлеб? Навалом его. И непонятно, что ли, что верю я в них всех, иначе зачем читать молитвы. Еще и произносится все не так, как надо. Вместо твойо, говоришь твойэ, не придьот, а приидет, и всякое такое. А святых этих всех не упомнишь! Вот мама только к боженьке и иногда еще к деве Марии обращается, и хорошо. Чего как попрошайки ко всем подряд обращаться. В общем, я был за маму, но молчал.
И в итоге бабушка обвинила нас в том, что теперь ей придется с тяжелым сердцем ехать в святое место. Взяла меня за руку и потащила к дверям. Ну а что мы бабушке сделаем. Раз уж отец пообещал, что я поеду в эту церковь, то тут если ослушаемся, то молчанка и маме, и мне прилетит.
Вышли с бабушкой и через перекресток на остановку. Поехали в село, но которое рядом с городом. Лебедево. А там бабушкина любимая церковь. Хоть у нее у самой рядом с домом есть большая центральная церковь, но бабушка говорит, что там все плохо и неправильно, а вот в Лебедево все как надо.
И вот едем мимо училища, и вообще нашего квартала, а потом вдоль промки – это где цементные гаражи и какие-то заводы, хлебокомбинат и шиномонтажки. Все бело-грязное. В автобусе пыльно и жарко. Стою в джинсах, прею. А в шортах нельзя было поехать, раз мы в церковь. Боженьке неприятно будет, видимо. А потом еще жилые дома, во дворах которых я не помню чтобы когда-то был, если только не проездом с отцом зачем-нибудь, даже не знаю, что там. За ними дорога в горку промеж лесов и конечная. Сорок минут пути.
Вышли и пошли по сельской дороге. Много не расскажешь – дома из деревяшек да пыль, и вон церковь красная, с желтым налетом на куполах, в честь какой-то святой Евдокии Краснотуринской названа. Дальше надо через арку пройти, а вдоль нее попрошайки стоят. Бабушка платок надела и копейки мне насыпала в руку. Там рубль наберется, наверное, а все раздать надо. А они крестятся, дай бог здоровья, нам падающим. И когда в саму церковь входишь, там тоже попрошайки притаились. Перед входом еще перекрестился три раза и поклонился, как бабушка сказала. А! И как вошли, тоже перекрестился.
Уже люди стоят, немного их, правда, и смотрят вглубь церкви, где батюшка за стойкой шевелится.
Изнутри церковь высокая, большая. На окошках нарисовано всякое, да и на стенах нарисовано, и буквы, которыми молитвы пишут. А нарисованы святые всякие, ангелы, голуби, ну и боженька с мамой своей. А бог, который отец, нигде не нарисован, хотя, может, это кто-то из этих стариков с бородами – не знаю.
Сперва просто шла вечерняя служба. Стоишь тихонько, слушаешь слова непонятные, а иногда и понятные, ноги топчешь, мысли по сто раз передумываешь, крестишься до пота. И часов, как назло, нет. Бабушка еще иногда поглядывает, что даже зевнуть страшно, хоть и хочется. Зато я уже забыл, что нам нужно про грехи свои говорить. Потом бабушка меня начала куда-то в угол двигать, поближе к перегородкам. Там и батюшка своей штукой машет, дымит, пока хор за перегородками напевает протяжно. Батюшка перестал махать дымом и начал нас крестить, произнося слова всякие, а все за ним заповторяли. И мне тоже надо, и я пытался, но выходила какая-то белиберда. Верую, помилуй, даждь, и еще много всякаго, про хлеб этот опять же. В конце концов священник начал подзывать людей по одному. Просто взглядом. Человек подходил, склонялся к нему. Он клал на голову синий платочек, крестил макушку, и тогда исповедующийся нашептывал свои грешки с листочка или даже без. В конце батюшка снова что-то говорил, а склонившийся вторил ему. Но вот тут-то я запаниковал: что он плохо подумает обо мне. Стыдно же. Даже перед мамой и бабушкой не было стыдно, а тут все же чужой человек. Вот меня подталкивают вперед, и батюшка выжидает, пока я просеменю к нему, дрожащий, склонивший голову в ожидании осуждения и кары господней. Смотрю в промокший от пота список ужасных дурацких грехов, шевелю губами, вроде что-то выходит негромкое, но батюшка никак не реагирует, только говорит, чтобы я за ним повторял. Крестит меня и отпускает. Я встал промеж людей, готовый упасть от изнеможения, и уже бабушка к батюшке пошла. Дальше уже менее мучительно, скорее мечтательно: упал в свои мысли о том, как в темноте, когда в туалет пойду спросонья, встречу чертей и как раскидаю их, ногами напинаю им сильно. И вот уже и отслужились.
По дороге к остановке бабушка спросила меня, чувствую ли я облегчение. Я ответил, что как-то не особо. Ничего-ничего, завтра будет причастие, и точно почувствуешь. Только не кушай ничего сегодня и с утра. Ага, я вообще, пожалел, что меня крестили, хоть я уж не помню, когда. Могли бы спросить, хочу ли я такие приколы ниочемные в жизни.
От того, что меня голодного разбудили в шесть утра, я тоже не испытал облегчения ни капли. Только хорошо, хоть отец повез: сперва за бабушкой заехали, а потом в церковь. Я прижался к дребезжащей дверке, пытаясь еще хоть чуть-чуть поспать, поэтому дорогу не разглядел. Да и что там глядеть – темно еще.
Отец нас выпустил и сказал, что потом заедет через три часа. Через три часа!
Бабушка опять мне выдала мелочь, и тут нам пришлось даже постоять в очереди, чтобы зайти в арку, пока все раздают подаяние. Рассыпал копейки в руки, три раза перекрестился, поклонился. Зашел в церковь, три раза перекрестился, поклонился. Бабушка дала еще денег: иди купи три свечки, поставь в разные штуки, там тоже креститься и кланяться. Там и за дедушку, и чтобы у родителей все было хорошо, и просто боженьке. Людей много, жарко-душно, стою, почти сплю наедине со своими мечтами, и будто даже не в церкви, а где-то иду в подворотнях, и понимаю, что за мной хвост. Звоню, парням по рации: у нас гости, Коммандосы, всем приготовиться. А сам такой разворачиваюсь, и встречаю этих наркоманов. Начинаю их колошматить, ну и парни присоединяются. Уже тогда я был против наркоманов! Только в какой-то момент все начали вставать на колени и кланяться лбом в пол. Ну и я начал.
И через непонятно сколько, через невнятное количество часов, бабушка повела меня ближе к поповской стойке. Алтарь называется. Там в куче мы подходили к батюшке, он нас с ложечки кормил вином и хлебушком, а мы за это целовали крест. И все. Не понял тогда из-за сонливости своего счастья, что бесплатно и без наказания выпил вино.
Но больше я такого не хочу ни за какие коврижки. И сейчас, то есть как бы тогда, но и как бы сейчас, я бы ни за что не признался, что, по сути, прибил Дюшика. Что мы оставили его одного умирать от голода и крыс. Но сделанного не воротишь, и остается только смотреть с мамой рекламу про то, что жизнь прекрасна, пока прыгает пробка, про то, что придется выбросить блузку, но нужно выбросить не блузку, а порошок, и то, что люди – это фантастика. Я попросил маму, может посмотрим на кассете кино, у нас же есть ее любимое про красотку, там хоть рекламы нет, а мама отнекивается, говорит, что пока она в отпуске, хоть «Звездный час», это передача такая, посмотрит, а то с работой времени нет. А я бы мог пойти уроки сделать, а если сделал, то почитать. Вот вроде и хорошо, что и отец, и тренер работают, и тренировки нет, так все равно дома сидеть. Я спросил, а как дела на работе и что она там делала. Поговорить все-таки, она же отпуск взяла за мной следить. Да какие дела, сидим работаем с девочками, отчеты составляем. А про что у вас отчеты? Ну что ты привязался? Папа придет, его поспрашивай, он любит рассказывать. Ну нетушки, пойду читать, у меня же подаренные книжки.
Ну что, у кого там папа киллер? А мой – охранник. А тут вообще про металлистов каких-то, которые еще и крутые! Это в Москве, что ли, патлачи крутые, их же только так избивают, у нас таких и нет в городе. У всех еще какие-то клички, хотя у нас обычно только у самых крутых они есть, а эти только одежду модную носят. Совсем у них там в Москве страх потеряли. И никто ничего не расследует: про старшеклассников просто книжка. Потом дочитаю.
7. Мышеловка захлопнулась
Каждый раз после школы мы с Денчиком обходили наш дом в попытке найти Дюшика. С утра делать это было слишком сонно и мерзло, да и все равно темно. Мы кричали в подвальные дырки. Денчик еще и матерился в них. Мы даже слазили в застаю с мыслью залезть в подвал, но так и не решились – ссыкотно. Дюша не откликался. Денчик предположил, что, может, он вылез и ушел куда-нибудь, начал новую жизнь, или уехал на электричке зайцем в Сибирогорск. Или все-таки его съели бомжи, крысы или кто-то там еще. Я еще говорю, что вот из-за Пахи-придурка бросили Дюшика. Теперь на всю жизнь такой груз. Денчик помолчал в непонятках, а я продолжил, что ведь Паха боялся, что нас наругают и он не поиграет в свою сегу, понятно, им, богатым, наша жизнь беднячая вообще побоку. Ест, наверное, сейчас киндер-сюрпризы. Да, в натуре, – Денчик ответил. – У него всегда шоколадки дома есть. Не понять ему нас, Денчик. Путка он! На том и разошлись.
А в классе девки боялись маньяка. И некоторые пацаны тоже. Но мы знали, что нельзя говорить им правду. Нельзя!
В пятницу после школы вышли, я говорю Денчику, что давай анекдоты рассказывать. Он только обрадовался. Мы любим анекдоты рассказывать. Раньше любили, сейчас повзрослели все же. Но все равно у меня был любимый анекдот, который я любил рассказывать. Про то, что когда аржент упал с сотого этажа, и такой пролетает девяностый этаж, восьмидесятый и смотрит уже и семидесятый. И такой говорит: «Ну пока что все идет хорошо». Так смешно всегда было, он падает, а ему все хорошо. И у меня все пока идет хорошо, хоть, конечно, и не очень. Все же друга, можно сказать убил. Убили. Но может, еще найдем Дюшика, и выжил он, и никого не сдаст. Но анекдот я рассказал – посмеялись как всегда. А Денчик начал свой матершинный рассказывать, тоже смешной.
– В детском саде номер восемь раздаются голоса: «Ты, копел, отдай машинку!» – «Не майкайся, она моя!»
И не успел он рассказать самую смешную часть про то, как к ним пришла воспитательница, а они ее проституткой назвали… Если подумать, то это не анекдот, а просто смешной матершинный стишок, но в любом случае он его не успел рассказать, потому что за школьными воротами к нам подошли три парня. Старшаки, но не очень. Из класса пятого или шестого. Даже не выше нас ростом. Они спросили меня по имени, я ли это, и не успел я испугаться, только ответил, что да, это я, как мне прилетела пощечина.
– Понял за что?! Понял?
Ниче я не понял, но уже хотелось разреветься, хоть и не больно. Вот мне как-то на тренировке прилетело пяткой, когда в соседней паре Антоху кинули прям на нас, когда мы с Чижиком в партере барахтались. Вот это было шарики за ролики. Будто типун как в мультиках на голову свалился, и у меня шишка с метр выросла. Или как эта штука тяжелая черная называется, но я думаю, что типун, потому что говорят «Типун тебе на язык», будто что-то тяжелое упадет. Но тогда было, и больно и смешно немного, а тут только обидно, и че делать? Может, я ему и вмотаю. А может, нет.
–Ты че не понял? – Ударивший меня старшак теперь схватился за мой капюшон и начал мотать в разные стороны, а потом натянул его на меня, что аж загнул немного вниз. Еще и сунул мне снегом в лицо. Тьфу ты, ничего не видно, только в руку ему вцепился, сейчас бы на бросок да чет не выходит. Тут Денчик его оттолкнул, что тот аж отлетел, и остальные двое к Денчику подлетели.
– Ты че, тоже хочешь? Не лезь, не лезь!
Смотрю, на нас уже все уставились, кто играл в школьном дворе. А этот, который начал все, снова ко мне подошел.
– Еще раз Леню тронешь, я тебе вмотаю, понял?
Да какого еще Леню?!
– Не знаю, – я говорю. – Какого Леню?
– Ты че, ваще опух, что ли? Которого ты избил.
– Не избивал он никого! – вмешался Денчик. – Вы перепутали. Мы вообще за добро.
– Да не бетонь тут. Может, мне его позвать? Позвать?
– Отстаньте, я вообще спидозный. Ща как харкну! – вдруг выкрикнул Денчик. – Путкнитесь сразу!
Парни посмотрели непонятливо, с сомнениями.
Мы еще постояли невозможно долгие пару секунд и пошли домой. Они только в след покричали, что еще раз, и нам сделают много неприятного. Денчик сказал, что видно, что у меня лицо расцарапано, видимо, от этого снега. А потом мы уж и догадались, что это, видимо, какой-то друг или брат того мелкого, который девочку обижал вместе с Димкой. Ну ладно. Я про него и забыл, и в школе его не видел вроде. Главное, чтобы он не начал выеживаться, думая, что ему теперь все можно. Только чего отцу сказать? Он же увидит, что лицо расцарапано. А я сдачи не дал. Да и на тренировку не свалить, типа как-то неудачно упал или еще что, потому что он там будет. Так и разошлись.
Отец придет сразу на тренировку, а сейчас уехал по делам. Мама на смене. Так что я быстренько покушал и вытащил игрушки.
Серия седьмая: «Мышеловка захлопнулась».
– Или твоя замечательная женушка, или лучший друг, выбирай, – хриплым наглым голосом сообщили Тынцу по телефону.
– Я тебя найду, обещаю! – Акуленок бросил трубку и помчался к машине. Фиолетовая гоночная моделька помчалась среди кубиков с буквами.
Спецназ из солдатиков ворвался в очерченный квадратным узором ковра склад, где лежал будто бы связанный Новичок.
– Это ловушка! Не заходите туда! – Тынц дозвонился до командира спецназа, но уже было поздно. Бджжжж, солдатики подброшены вверх.
Еще немного сцен и схватка в темноте. Тынц не видел взятую мной во вторую руку игрушку. Удар, он потерял сознание.
– Понимаете, – он напился в баре в окружение Алкашика и Снега. – Я почти поймал его. И самое странное, почему он меня не прикончил?
– Ничего, главное, что жена жива, – приободрил его постукиванием по плечу Снег. – Она ничего не видела?
– Нет. Зачем я ему нужен, ну скажи?
Они разошлись после бара в разные стороны. Алкашик зашел за полоску ковра, дорогу для машин, и будто позвонил из телефонной будки: «Да? Это ты?»
Серия закончилась, и я так понял, что теперь под подозрением Пингвинчик-Алкашик. Не зря же нам показали, что он кому-то позвонил, но кому?
Немного потрясывало, в руках было мягко. Я просто сидел и смотрел на руку, держащую возможного предателя, а возможно, и самого преступника. Было интересно, что дальше, но по времени уже не успеть отыграть следующую серию, которая была записана как «Хорошие мальчики».
Настало время собираться и идти на тренировку. Быстро-быстро я прибрал игрушки, оделся и поскакал с рюкзаком на улицу. Перекресток-пустырь-бетонка-светофор-общага-дворы. Сразу предупредил парней, что придет отец, пожал всем руки, и Толе тоже. Объяснил царапины тем, что подрался. «Взрослеешь», – только бросил Серега, а остальным всем безразлично, хотя даже лучше матом сказать, но я не буду. Им главное, что тренер приехал, поэтому от отца достанется только мне.
И вот началось: построились на матах перед тренером, рассчитались, побежали по периметру. Звонок в дверь.
– Гильо, продолжай разминку пока, – Тренер пошел открывать, и по ногам повеяло морозным воздухом. А там, конечно, пришел отец. К тому времени как мы перешли к диагональным упражнениям, он сел наверху рядом с тренером и о чем-то переговаривался с ним. И всем все равно, конечно же, а мне даже кувыркаться тяжело – вдруг неправильно кувыркнусь! Главное, не смотреть, не пытаться поймать его взгляд, а то одернет.
– Гильо, че с тобой?! – это тренер крикнул.
– Да рука болит сегодня, не могу вверх поднимать.
– А что случилось?
– Да так. Потянул неудачно.
– Знаю, я твое неудачно.
Вот мы и встали в привычные пары, снова отрабатывали накаты в партере – только бы перевернуть Чижика, только бы не дать ему накатить себя. В руках-ногах тяжесть, как и всегда, когда отец приходит, как будто все специально получается тяжелее, а значит и хуже. Вот по пять минут отработки бросков, потом меняемся. Сперва через бедро, потом вертушка. Влупил Чижика случайно головой в мат, не довернул. Тяжелый вдох, а тренер подошел к нам, начал показывать, как уходить под руку, что вот, если на левую руку делаешь, то своей правой будто бы тянешься наискосок к полу, но не отпускаешь, чтобы крепко плотно было, чтобы если не пойдет, тут отпустить левую и подбить бедром на бросок через себя. И давай, теперь ты попробуй еще раз. Ага, ага.
Но пронесло – в этот раз не было схваток, а то за любой удачный чижовский проход мне бы прилетело, ведь он-то совсем хлюпик, как говорит отец. На самом деле мы с ним одинаковые и вместе начали ходить. Просто он еще и очкарик, и на год младше.
После растяжки тренер снова нас построил. Вот, в конце февраля будут областные соревнования с выходом на всероссийские. Всем старшакам надо готовиться. И тебе, то есть мне, тоже. Теперь еще после тренировки ходи в тренажерку вместе со старшаками, все, пора уже участвовать. И ты, он Чижику, тоже давай. Но раз уже растянулись, то сегодня все домой идите. А ты, Гильермо, давай завязывай с этой путней. Да, он правда сматерился, хотя почти никогда так не говорит. А то тебя или посадят, или в больничку сляжешь, если еще чего хуже не будет. Лучше в борьбу так вкладывайся, а не в разборки ваши малолетовские. Ясно?
– Ясно, – Гильермо опустил голову.
– Все, расходитесь.
Вот я в душ, потом попрощался со всеми, а отец уже в машине ждет. Четверка у нас, ВАЗ двадцать один ноль четыре, вилетового цвета. Ласточка – отец ее называет. Стремно, что сейчас будет меня ругать. Еще, как назло, никого не надо подвезти, так бы до дому еще спокойно было бы. Ну, залез на заднее сиденье. Поехали.
Чего с лицом? Да с Денчиком поборолись. Чего так плохо занимался? Не знаю. Тебе не нравится? Нравится. Тогда старайся лучше. Мне перед Ваней за тебя краснеть постоянно, что ли? Теперь у тебя соревнования впереди. Еще будем дома заниматься тогда и бегать. Понял? Понял.
Он говорил сухо, немного страшно, но жить можно, кроме того, что опять нужно будет с ним тренироваться. Когда отец ушел работать посменно, мы перестали, а раньше с утра еще перед школой бегали, а потом на турники и отрабатывали всякое. Или, наоборот, вечером, если тренировки не было. Страшно вспоминать! Потом я еще вспомнил, что он жаловался маме в ту ночь с Дюшиковской пропажей, что я с ним не разговариваю, решил спросить что-нибудь.
– Пап, а как ты думаешь, инопланетяне скоро прилетят?
– Не говори под руку. С путней какой-то лезешь вечно, – он еще резко завернул на перекрестке. Что меня аж занесло в дверь. Вот и поговорили.
А утром я ехал на лифте, и на третьем этаже вошел Олежа. Мы с ним не общались особо, хоть и жили в одном подъезде. У меня за спиной рюкзак и пакет со сменкой в руках. У него же какой-то маленький пакетик с одной тетрадкой.
– Ууу, мелкий, че с лицом?
– Да так, подрался.
– С кем?
Ну ему я решил рассказать как есть, какая разница. И нам было по дороге немного, а так он учился в Пахиной школе, я ему и про девочку рассказал.
– Так это по беспределу получается. Надо разбираться. Как зовут этого, говоришь?
– Да я не знаю.
– Ну ты узнай. Мы к тебе с Дроном зайдем. Когда придешь?
У меня было три урока. На второй перемене мы с Денчиком сбегали в столовую, подловили Димчика. Его компашка вместе с этим Леней на нас покосилась, и тот не хотел рассказывать, что это был за пацан. Тогда Денчик не выдержал и обратился к Лене:
– Эй, кто это за тебя вступался.
– Брат.
– Как зовут?
– Андрей.
– А фамилия?
– Как у меня фамилия, – он еще так дерзко сказал, с нарывом, типа че вы мне сделаете.
– Чего вы к маленьким пристаете, кыш отсюда! – нас прогнала их классная. Фамилию все же узнали потом у Димчика. Когда вернулся домой, увидел, что Олежа с Дроном стоят у подъезда. Сразу им и сказал все.
– Ну что, значит стрелу надо устроить, пускай отвечает за все, – заключили они.
8. Хорошие мальчики
– Так, давай одевайся, я уже собралась.
Пообещал маме помочь тащить пакеты из магазина. А как не пообещать. Да и вкусняшек выпрошу. Может даже киндер-сюрприз.
Перед выходом мы еще постояли в коридоре, помолились на то, чтобы машина не сбила, чтобы продукты не подорожали, чтобы денег хватило. Я в зимней курточке и болоньевых штанах, в шапке и валенках. Вышли.
– По лестнице пошли, здоровее будем.
Хоть и спускаешься, а в таких доспехах все равно одышка. Из подъезда направо к гастроному, по накатанному спуску. Мама за руку хватает, чтобы не упал, и так и идем к засыпанной снегом плиточной дороге вдоль училища.
– Ты на Новый год к бабушке хочешь пойти? Порадуешь ее, проведешь время. А то мы с папой хотим от работы съездить на базу. Туда детей нельзя, все пьяные будут. – И дорогу перешли. – А бабушка вкусного наготовит, ты же любишь, как она готовит? Пирожки, пирог рыбный.
Держит меня за руки, а на встречу как специально Дрон идет с Холодом.
– Здрасьте, теть Тань, – говорят. А мне что, вырываться и пожимать им руки или что? За это и не люблю эти рукопожатия. А они теперь еще будут думать, что я маменькин сынок, раз за ручку хожу, смеяться будут. Но я им сказал «привет», и они мне тоже. Только не стали мелким называть, как обычно. Ну хоть про стрелку не начали говорить, а то мама бы узнала.
– Андрея в лицей в следующем году отдают. Слышал? – мама сказала про Дрона. Не похож он совсем на тех, кто учится в лицеях. И родители у него бедные. – Ездить будет от нас. Но сейчас-то опасно так вот детей отправлять одних. Если бы мы жили рядом, или где бабушка, то и тебя бы отдали. Ты же умный? Там только сильно учат, зато потом в институт можно пойти. У нас-то в школе чему научат? У вас в школе все хорошо, никто больше не пропадал?
– Нет, – смутился я. Когда уже все забудут об этом маньяке, которого нет. Будто специально постоянно напоминали про Дюшу.
Мы зашли в универсам, и я занял очередь, пока мама ходила и смотрела, что именно нужно взять, и еще и в отдел со свежим мясом зашла – там отдельная касса. А я двигался вдоль колбасок, сыров, яичек, а когда остался последний человек, то мама вернулась и вручила мне пакет. Потом продавщица отгрузила нам еще один пакет всякого молочного и хлебного тоже. Но ничего сладкого. Я не стал уж просить, я же плохо себя вел, получается. Просто никто не знает.
Я смог нести только один пакет, и он был тяжелым. В одной руке не унести, еще надо приподнимать, чтобы по земле не волочить. Мама со своим лучше справлялась. Ну ничего, помог, донес. Прошли мимо пустыря, где уже заливали горки и строили фигурки. Только в этом году не поиграть нам здесь, раз из дома не выпускают. Не побегать в барабанах теперь, а в прошлом году-то я так разгонялся, что все падали со мной, если только не старшаки. А потом, говорят, доска сломалась, и какой парень ногой провалился в дырку и ногу сломал. Их и увезли сразу, а сейчас стоят.
И в тарелке не поваляюсь, но я и не любил в нее лазить, потому что вечно старшаки мешают выбраться и приходилось в них сидеть, пока не надоест. Бегаешь по кругу, а какой-нибудь Дрон, который добреньким прикидывается, в лицей собирается… Вот он берет и толкает обратно!
– Хочешь, потом сходим, покатаемся? – мама заметила мой взгляд на горки. Как маменькин сыночек опять, что ли. Нетушки. Ответил, что не хочу, не надо. Пить только хочу. Мама сказала, что сейчас домой придем и попьем, только чтобы кипяченую, а не из-под крана, а то там палочка.
Как назло, еще бабушку Дюшину встретили. Она маленькая, укутанная в шаль какую-то, на углу дома стоит и смотрит вдоль него, как раз в сторону нашего подъезда.
– Здравствуйте, Ольга Дмитриевна, – поздоровалась мама, и я тоже добавил свое «здрасьте».
– Здравствуй, Танечка. Здравствуй, – она посмотрела на меня, будто забыла. – А вы Андрюшу не видели?
– Нет, не видели, – мама не удивилась и говорила с ней как-то особенно доброжелательно. – Да вы не стойте, не мерзнете. У него же ключи есть?
– Есть.
– Вот он наиграется и придет, а вы ему что-нибудь приготовьте.
– А верно, Танечка. Он булочки любит печеные с сахаром. Вы тоже приходите на чай. Придете?
– Придём, Ольга Дмитриевна, обязательно придем. Ну давайте, мы пока домой вещи занесем.
Мы пошли дальше вдоль дома к подъезду, а Дюшина бабушка продолжала смотреть нам в спину – я развернулся проверить один раз.
– Совсем плоха стала, часто так стоит. Я уже сама молюсь, чтобы ей полегче было. Хорошо, что с тобой ничего не случилось, не представляю, что бы я делала. Тяжело? Тоже бы с ума сошла. Пожалуйста, не ходи никуда в такие места… где можно пропасть. Ну ты понимаешь. Где ключ-то подъездный? Проходи. Если старшие мальчишки зовут куда-нибудь что-то попробовать – не ходи. Взрослый будешь, все попробуешь, что надо. И по стройкам своим не ходите, мало ли кто там ошивается. Хорошо? Все ставь пакеты, я пока открою. У Ольги Дмитриевны-то никого больше и нет. Может, только подружки какие-то. Считай, дочь с зятем сперва сгинули, Андрея растила одна почти с пеленок, а вот как сложилось. Заноси.
Все это время мне было жалко Дюшину бабушку, но я снова почувствовал жажду. Все-таки почти как на тренировку сходил, тяжести таскал.
– Так если там палочка, то, может, вытащим? – я спросил, как только разделся и отнес пакеты на кухню. Там же изогнулся над раковиной, чтобы посмотреть внутрь крана.
– Что? – мама расставляла продуктовая по полочкам.
– Ты сказала, что нельзя пить из-за палочки.
– Это не такая палочка.
Я совершенно не понял, что имеется в виду и сразу же спросил.
– А какая?
– Такая. Кипятить надо.
Так и остался без объяснения. Хоть по губам не шлепнули, и то ладно.
9. Взрывное затишье
На Новый год меня решили отвезти к бабушке на другой берег. Она живет одна в двухкомнатной квартире, примерно в такой же по размерам, в которой живем мы втроем. А родители уехали отдыхать на два дня на базу. И одного меня нельзя оставлять – мало ли! Перечитаюсь детективов или доиграю до конца весь сериал. Или просто телик посмотрю нормально, а не бурду эту родительскую. Ну или еще маньяку этому несуществующему дверь открою.
А вот елку зачем поставили? Ватой ее обсыпали, дождиком. Кому она теперь стоит? Уж Дед Мороза я и не ждал, конечно же. А так только собрали, а потом разбирать да мусор подметать. У Пахи вон живая стоит, но с нее вообще иголки сыпятся.
Отец ушел за машиной, пока мы с мамой собирались. А когда уже вышли, он подъехал к дороге. Нам нужно было только спуститься по протоптанной в сугробах тропинке. До этого у нас была бетонная лестница, чтобы нормально спускаться. Но летом приехала кран-машина, подцепила лестницу и уехала. Как сказал отец: «Чикатнули прям посреди белого дня, копелы бетонные!»
В машине зябко, стекла еще не прогрелись и все в белой корке, но я надышал себе на заднем сиденье маленькую дырочку в окне, чтобы смотреть на дорогу. А то чтобы посередине сесть и смотреть в лобовое – родители не разрешают. Говорят, вдруг резко затормозим, и я вылечу воланчиком в окно и разобью его. Потом платить за ремонт придется.
Отец развернулся. Не сам, а повернул машину на противоположную сторону дороги, а потом свернул на улицу Багаутдинова, через которую я в школу перехожу. А там и двинули к центру. Мы проезжали вдоль домов, за которыми наш рынок и Пахина школа, а потом вниз с горки мимо новых девятиэтажек к мосту через Сятву. У моста бетонные ограждения, чтобы люди ходили и не боялись машин, и железный узорчатый забор, чтобы люди взбирались на него летом и прыгали в речки. Ветер тут сильный – разгоняется, и внизу на реке видна поземка, уходящая за изгиб у скалы.
А затем подъем вдоль леса и мимо длинного заброшенного здания, вроде как завода, но окна выбиты, и там неформалы теперь бухают. И с одной стороны лес еще не кончился, а с другой уже парк, а рядом с парком двухэтажное здание – отцовская работа. Сюда он и ездит, а потом пересаживается на бело-синие машины. Даже как-то забирал меня с тренировки на такой, и ездили на вызов в киоск с его напарником, дядей Олегом. Украли там что-то или пытались украсть, сигнализация сработала. Но никого не поймали.
А потом главная площадь с городской администрацией и нашим институтом. А вот за ним во дворах два заворота налево, один направо и прямо, средь голых деревьев, бабушкин пятиэтажный кирпичный дом. Летом здесь зелено, и даже есть деревья с тыблочками – маленькими пыльными яблоками. Кислыми, но ими можно плеваться из железных трубок.
Родители меня завели и даже на чай не остались – уехали сразу. Подарки, только сказали, что уже потом будут, как приедут. А то у мамы зарплату задержали, а отец на свою должен резину купить, а то одно колесо лысое на машине. Я даже не буду стараться это понять.
Но ничего, зато бабушка мне сразу подарила водный пистолет, и я популял в зеркало в ванной. Не очень весело одному, поэтому быстро надоело. В кота бабушка не разрешит пулять. А он сам в руки не дается. Как с ним еще играть? Черный такой, большой с белым пятнышком на груди, которое бабушка называет манишкой. Залез на шкаф и сидит. А еще со своей манишкой, бывает, нашкодит, пакостник такой, и ходит как ни в чем не бывало. Не он диван подрал, не он корм разбросал, и не он мне руку оцарапал, а я просто погладить хотел!
У бабушки нет елки, игрушек и гирлянд, потому что Новый год – это праздник дьявола. Она-то сама празднует только Рождество и Пасху. И постится. Но для меня приготовила салатики всякие, вкусняшки: бутерброды с маслом и малиновым вареньем, жареные пельмени. И даже киндер-сюрприз, в котором мне выпала какая-то оранжевая рыба. Особо не поиграешь с такой, но она может плавать и угрожать жизни кому-нибудь из черепашек-ниндзя. Рыба – гигантский мутант.
Надо было еще прочитать молитву, но так, чтобы бабушка не узнала. Она и так маму ругает за ее придуманные молитвы, а за эту вообще меня прибьет. Я отпросился в спальню, типа посмотреть книжки в шкафу. Ну и для начала и правда посмотрел на них: темно-синие, все в ряд, томами Пушкиных, Толстых, Достоевских. Достал одну, чтобы содержание посмотреть – интересно, как главы называются. А они все римскими цифрами обозначены. И в другой книжке так же! И как понять, крутая книга или нет. Вот и бабушка пришла, села к себе на кровать, что-то делает, вяжет. Спрашивает, много ли я читаю, хорошо ли учусь, с кем дружу. Я отвечаю то же самое, что и обычно. Не дает мне молитву прочитать!
Тогда на кухню пойду бутерброд съесть, и бабушка туда же, предлагает приготовить еще что-нибудь, а еще салат специально для меня сделала – любит меня! И никуда не убежать от этой любви: ни в ванну, потому что задержишься – будет спрашивать, что это я там так долго. Ни в туалет, ведь подольше посидишь, и уже стучится, не отравился ли я, спрашивает. Ни на балкон – он вообще закрыт на зиму.
Так и сидим в зале, рассказываю про тренировки, что скоро на соревнования поеду и боюсь: вдруг проиграю. Ничего-ничего, говорит, ничего страшного. Понятно, ей-то ничего. А мне очень даже чего, аж думать не хочется.
Про Дюшу спросила! Родители-то ей рассказали, и про маньяка выдуманного, и про все это. А чего мне сказать: да, грущу, скучаю. Да, боюсь. Бабушка говорит, что если маньяк, то значит Дюшик умер мучительной, медленной и даже позорной смертью. Что перед смертью над ним наверняка надругались. Непонятно, конечно, что позорного, если на тебя поругались перед смертью, но мне как-то не очень хотелось об этом говорить, поэтому я только продолжал поддакивать. А в конце она вообще сказала, что Дюша сам виноват, наверное, болтался с кем не попадя, а нужно общаться только с хорошими людьми и ровесниками. А он точно с наркоманами какими-нибудь гулял, еще и курил уже. Вот с послушными детьми плохого ничего не происходит.
Противно стало от себя, но хоть по телевизору что-то началось мельтешить и распевать. И мы стали смотреть, ждать курантов. Хотя у бабушки даже бенгальских огней не было, чтобы Новый год нормально встретить.
А к полуночи я уже объелся, наскучался, насмотрелся звезд эстрады, наслушался песен о главном. Уже думал, что ладно, вот я лягу здесь, она у себя. Потом заснет и тихо под одеялом можно будет прочитать молитву, но только чтобы не услышала. А то узнает, что я на нее намаливаю не какой-то молитвой правильной от какого-нибудь святого, а маминой, так опять заставит на исповедь идти ведь.
Паха с Денчиком поди веселятся. Танцуют там со взрослыми. А может даже их угостили шампанским! Хотя я бы этого не хотел, все-таки алкоголь – это плохо. Я-то уж убедился на собственном опыте. Был послушным сыном – а сейчас непонятно, то ли предатель, то ли просто убийца. Как таких называют? Бетоны.
А пока хоть президента послушать – это очень важно, говорит бабушка, и мы слушаем. А потом началось: забабахали отовсюду салюты. И на городской площади запустили – видно в окна. Я начал уговаривать ее открыть балкон и посмотреть, но она сказала, что тогда к нам что-нибудь залетит и все сгорит. Ну тогда давай на улице посмотрим, давай посмотрим. И она уговорилась.
Сперва надо надеть на себя сто миллионов одежды. И валенки. Я очень спешил, салюты-то не бесконечные. Хотя на девятое мая в прошлом году часа пол запускали. Мы стояли с родителями на площади в толпе и смотрели. Я даже пару раз испугался, такой большой и громкий был салют. Одежда наделась. Бабушка тоже в платки свои обернулась, и говорит, не спеши, подожди меня. А я, как дверь открылась, сразу же выбежал в подъезд. Ба, ну давай быстрее, давай быстрее.
Вышли на улицу. Все небо и правда заляпано красками – фух, успели. Бах-бах! Пьяные орут: мужики, тетки. Собаки лают. Даже где-то сигналку услышал – ничего себе. У нас вот во дворе ни у кого нет сигналок на машинах – богач, наверное, какой-то. Или крутой.
Радуются все, друг друга поздравляют, мне какой-то мужик по шапке постучал, типа с Новым годом, малой. Там и кто-то свои фейерверки в сугробы втыкал, и оттуда вылетали огненные шары: не такие мощные, но гораздо ближе и громче.
Только бабушка крестилась, причитала, что точно где-нибудь пожар будет.
А потом все кончилось, и все, кто был, встали как-то в непонятках. Ну кто-то еще поздравлял с Новым годом всех, но не так уверенно. Надо расходиться. Пошли обратно. Пока поднялись, я аж вспотел.
Дома мне бабушка разрешила смотреть телевизор, только сперва постелила на диване. А сама спать пошла к себе в кровать. Ну наконец-то! Я включил негромко новогодние передачи, залез под одеяло и зашептал мамину молитву.
10. Недетские разборки
Как Дрон нам и сказал, мы попытались позвать кого-то из своих: одноклассников и просто мелких знакомых. Но все, кого звали, нашли причину, чтобы не идти на стрелу, хотя уже и как-то взрослые перестали всех держать дома. А так подумать, крутых-то и не держал никто, потому что их родителям плевать. Так что все просто отмазывались, лишь бы не идти за меня драться.
В тот день Дрон и Холодец зашли за мной. Хорошо, что все еще были каникулы, и тренер куда-то уехал, поэтому тренировок на неделе не было. Поэтому, когда меня предупредили, что стрела будет через день, то есть сегодня, я только прикинул, где будут родители в это время и смогу ли я выйти. Организовали все так, чтобы успеть дотемна. Собираемся на поле за гаражами, потому что там дальше пустыри. А это все у наших дворов, то есть все свои. А те-то придут не к себе. То есть план хитрый. Холодно только зимой-то, зато в асфальт не запинают. В бетон не вкатают.
Сперва все наши собрались во дворе. Сперва мы стояли впятером – еще Олежа и Джон. Потом Денчик с Пахой пришли. Затем появились наши старшие со двора – они уже закончили училище и работали. И я тоже стоял с ними. Они пожимали мне руку, было приятно. Потом спрашивали, что случилось, а после краткого пояснения говорили, что хана этому Андрею, чтобы я не ссал и что все разрулят с их старшими. Приходили из соседнего двора, где жил Холод, приходили из Дроновской и Пахиной школы. И все за нас. За меня!
Но сама обстановка была напряжная. Многих я бы побоялся встретить на улице, знал за них, что и избить могут, и ограбить.
Мы с Пахой стояли как неприкаянные, молчали, если никто ничего не спрашивал. А Денчик чувствовал себя как рыба в воде. Шутил, матерился, даже кинул снежком в одного старшака.
Парни стекались муравьями со всех сторон, все больше и больше. Спрашивали про меня. Дрон все рассказывал.
Встали специально за будкой, чтобы родители не замечали, что происходят какие-то движения. Курили. Старшаки советовали разминаться. Черный, тот еще отморозок, вытащил из-под куртки железную трубу. Поднял ее вверх. Вдруг остальные тоже начали хвастаться кто чем: ножи, кастеты какие-то. Самый старший, Гриша от фамилии Гришин, показал пистолет. «Газовый», – уточнил он сразу. Стало только страшнее.
Еще было несколько девок-старшачек, которые клеились к парням. Денчиковой сестры почему-то не было – Денчик всем отвечал, что она с матерью уехала в Сибирогорск за покупками. Девчонки эти чего-то смеялись, поглядывали на меня пару раз. А потом Гриша скомандовал идти на пустырь. Сколько нас? Я пытался подсчитать: ну человек тридцать, наверное.
По дороге Гриша подошел ко мне. Сказал, что разговаривать будет он и чтобы я не лез сам, пока меня не спросят. Чтобы просто стоял рядом. А Денчику с Пахой сказал, чтобы вообще вперед не лезли. Вон, с Дроном будьте. Пока он говорил, вдруг подбежал тот тип, который Дюшика тряс за капюшон и который стрелял в Денчика из воздушки. Они поздоровались и что-то посмеялись между собой. Он посмотрел на меня – нос какой-то свернутый, и глаза нехорошие. Наркоман, наверное! А если бы нам за ним пришлось следить? Он бы нас заметил и точно бы убил.
А мы все мерзли, ждали. Одни пацаны принесли пластмассовые баллоны пива и уже их распивали, угорали над кем-то. Посылали подпевал еще за баклахой. Из-за гаражей выглянули мужики, но не подошли к нам. Зассали, наверное.
– Ну че, где эти там?! – Пошло по толпе. И тут же кто крикнул: «Зырьте!» С того же самого прохода из гаражей начали вываливаться другие… Даже не знаю, как их назвать, так-то это же не район на район был, вообще, все спутано. За меня были и из моей школы, так и за Андрея этого тоже из нашей школы явно кто-то был.
С их стороны тоже пришло столько же, а может даже больше. У них не было ни одного мелкого, как мы с парнями. Тоже были старшаки, как Дрон, и совсем взрослые, как Гриша. Ну еще и как этот Андрей, на год или два старше еще.
Наши и их старшаки здоровались, общались о чем-то. Гриша подошел к их самому взрослому, облезлому и страшному. Они чет говорили, но я не слышал. Только увидел, что Гриша показал на меня. И к ним еще Андрей подошел. Гриша позвал меня рукой.
А уже начинало темнеть, зима все-таки. Подошел, и остальные обступили нас кольцом. Нужно ли пожимать этому страшиле руку? А Андрею? Сейчас протяну, а они не пожмут ее – буду как лох. Силой прижал правую руку к себе.
– Че, малой, ты стрелу созвал? – страшила тоже не стал протягивать мне руку.
Но так-то не я, а старшаки, и чего говорить? Холодец, Олежа и Дрон стояли где-то там за спиной. Пришлось грустно сказать, что да.
– Понимаешь, что за такую канитель тебя на бабки могут поставить? Люди сорвались тут ради малолеток. Дрон говорит, ты его брата вбетонил за просто так. Поэтому он тебя начикатил. Ты же неправ, выходит, по ситуации. За тебя свои же не вступятся, сейчас все тебя замайкаем здесь.
– Я не… – страшно.
– Малой, не суетись, скажи, как было, – вступил Гриша. – Давай.
– Он девочку обижал.
– Дрон?! – удивился страшный.
– Брат его младший. Мы разогнать их хотели.
– За девушку вступиться – это нормально, если она сама сильно не пробетонилась где-то. Чего он ей делал?
– С другими окружили и рюкзаком ударили.
– Дрон, было такое?
– Да там чуханка из их класса, че такого?
– Так даже если чуханка, что трогать ее? – еще раз вмешался Гриша. – Не дело. Сильно ты его отчикатил?
– Один раз в грудь ударил. Он еще копелом назвал до этого.
– И все? За копела и опустить можно, если за базар не ответил. Он пояснил?
– Чего пояснять? Он в первом классе, – встрял Дрон.
– Ты помолчи, – страшный его сразу прибетонил. И уже ко мне. – Не путкаешь нас тут?
– Нет.
– Значит так, – страшный размышлял. – Если ты думаешь, что тебя не по делу сбетонили, то давайте тогда один на один, порешайте.
– Он же в два раза меньше, – встрял Гриша.
– Да вся эта малотеточная тема, чикат… Ты, Грига, чего предлагаешь?
– Дрон денег нам должен. На нашего малого майкнулся не за дело. Если брательника своего сам воспитать не может, то чьи это проблемы?
– Пойдем отойдём.
Страшный и Гриша пошли в сторону о чем-то говорить. Я стоял напротив Дрона. Он, конечно, меньше и младше нашего Дрона, но действительно больше меня. Выше. И драться было боязно. Я осмотрелся. Толпа почти вплотную встала к нам. Причем все смешались. Я видел, что Денчик с Пахой и Холодец с Олежой стоят с ненашими пацанами. Старшаки че-то шутили между собой – им-то не драться перед всеми.
К Дрону этому подошли свои, подбадривали чего-то, на меня косились: да ты вбетонишь ему, без проблем. Почему я хожу в тупую борьбу, а не бокс какой-нибудь, так бы хоть что-то сделал.
Гриша и Страшный вернулись с объявлением.
– Значит так, начинайте бетониться, а то че мы здесь собрались. Хоть какой-то толк. Кто кого запуткает, тот и прав. И потом чтобы никаких еще стрелок или еще чего. Из-за вас время только тратить, по путне какой-то.
Ко мне подошли наши старшаки: снимай курточку, чтобы легче было. Дрон тоже снимал свою. Холодно и так, а еще и боязно. Трясучно-то как. Наш Дрон еще шапку с меня стянул – чтобы на глаза не спала.
– Никто больше не лезет! – огласил Гриша. – Понятно?
Я как-то не думая постучал себя кулаком по плечу, и тут кто-то захихикал. Ну ничего. Встал в стойку. Не борцовскую, а как в фильмах. Дрон тоже что-то типа того. Стоим. Потом он пошел как-то боком наискосок и вприпрыжку еще как боксер. Я тоже так начал делать.
– Давай, Дрон, бетонь его!
Он хоп, передней ногой вперед и кулаком в меня. Я дернулся назад – отскочил, а он обратно. И прыгает все на месте. Опять кто-то кричит. А за меня не кричат. Он еще раз также, я снова ушел назад, но все же по глазу мне смазало, а Дрон вперед завалился. Ну я и толкнул его в сторону, что он аж на бок начал падать и давай руками бултыхать за меня цепляться. Ну как мне эта борьба тупая отцовская поможет! Ну сделаю я ему удержание на лопатках, а толку – ему даже больно не будет. Надо было хотя бы в самбо ходить – там хоть руки ломать учат и душить до бессознанки.
Ну вот, а я руками отбивался, пока он за меня цеплялся, пытался ему в голову попасть. Навалился еще на него, что он лбом мне в живот уперся и мутузил по ушам и вискам.
Э-э-э, он лежащего бьет! Да нормально, это в партере! Давай мелкий! Дрон вставай, вставай! Лупи его! Давай!
Тот меня тоже бил, пока пытался встать, а я загибал ему шею – не давал. По ребрам даже досталось. Все же не зря стал на трене в качалку ходить. С колена, мелкий, бей с колена! И я ударил.
О, это было круто. Это было супер. Это было как в фильмах! Он откинулся на спину, распахнув руки, и так плашмя отлетел в нокдаун. Как то-то само собой меня подхватило и перенесло к его голове, и я утрамбовал ее немного в снег двумя ударами ноги сверху вниз.
Все-все, – подхватил меня наш Дрон. – Ты ему нос сломал.
Гриша подошел к нам. Похлопал меня по плечу, тут уже и остальные старшаки, и Паха с Денчиком подошли. Отдали куртку, шапку.
Того Дрона подняли, и Страшный подошел к нам.
– Все, порешали?
Мы оба молчали. Лицо у того было просто в кашу. Ну почти. Уже все заплывшее, синее. А может, просто в темноте. Но главное, что не рыпался.
– Чикат, я спрашиваю вас, все?
– Все.
– Все.
– Правильно. Расходимся, а то и так на холоде тут с вами. Не дай бог еще раз по такой путке будете народ напрягать. Оба на бабки встрянете.
– Молодец, мелкий, – Гриша потянул меня к своим. Ко мне подходили, пожимали руку. Потом мы вернулись во двор. Потом старшаки договорились на пиво. А нам надо по домам идти. Что родители скажут, если заметят? Отец прибьет. Олежа еще сказал, чтобы про них ни слова не говорил. А то мои быстро до его мамки спустятся и ей заложат.
С Денчиком и Пахой мы встали под фонарь. Они смотрели меня – все-таки поставил он мне фингал и губу разбил. Сказать, что об угол дома ударился – тупость. Набетонили меня. Так не набетонили же! Да отцу замайкаешься доказывать! Ой, ну не докажешь ему ничего.
Пошел, готовясь получать ни за что. Главное, морально подготовиться, а там уж и ничего.
Ты че там, уже совсем счикатился с друганами своими? Вы че устроили, вы типа бандиты, что ли, или что? Взрослые стали. Давно никого по майкалам не бетонили? Типа за гаражи зашли и никого не видно? Ты понимаешь, что туда уже ментов собирались вызывать? Что ко мне люди пришли и говорят, что мой сын с шантрапой какой-то связался? Это чего такое? Там ведь и курили, и пили, да? Это тоже мне сказали? Вас бы менты замели, сейчас бы кичивал в обезьяннике. Ну-ка дыхни. Чикат! Ты зубы вообще чистишь? Таня, ты куда смотришь, ты чего с этой неженкой сделала, все туда же. Бандиты, майкать их всех. И че в синяках весь. Ты чего там делал? Тебе-то чего не хватает, чтобы в таком участвовать. Все же есть, игрушки твои, сладости покупаем. Ладно эти оболтусы, шпана недобитая, а ты?
И так еще полчаса. А потом он спросил:
Ну ты хоть ответил? С кем дрался?
И я рассказал, что старшак на меня просто так нарвался в школе. И приврал, что взял его сразу на бросок через бедро, а там уже в партере дрались. Типа пригодилась борьба.
Не врешь?
Соврал, что не вру. Или не соврал, просто же не совсем точно рассказал.
– Ладно. Теперь выходить только на тренировки и в школу можно!
Но он как-то не был злой. А мама все волновалась, суетилась рядом, и он опять сказал, что она из меня неженку делает.
11. Мужские дела
Фингал еще не прошел, и отец иногда сцеплялся к нему, но как-то уже по-другому, не то чтобы зло. Вообще, он будто стал больше меня подбадривать. Вот, взял меня с собой в сарайки у бабушкиного дома за соленьями. Мы как за ними слазили, так к ней и пошли в гости. К синяку, конечно, бабушка тоже привязалась, но отец отшутился, что я в бандиты заделался, но неудачно. Она обняла меня и провела рукой вокруг шеи – проверяла, ношу ли я крестик. Она еще говорит, чтобы я даже на тренировках я его не снимал. А как там не снимать? За такое отругают. Поэтому я снимаю, но бабушке про это не рассказываю.
На кухне я быстро угостился супом и пирожками и пошел в комнату смотреть мультики по телевизору, пока они сидели, что-то обсуждали. Денчик сказал, что по выходным повторяют серии человека-паука, которые я пропускаю из-за тренировок вечером. И вот я щелкал и щелкал по каналам туда-сюда – и на всех трех ничего не было. Я бы попросил у отца купить игрушку человека-паука, пока он в хорошем настроении, но он же потом сам ее и выбросит. Может, у бабушки выпросить по секрету, и хранить у нее.
Прискакал Валентин, начал тереться у ног. Я его потрепал по голове, и он сразу пшикать начал – тупой кот.
– Лан, бери пакеты с банками и пойдем, – отец зашел в комнату.
Я быстро оделся, взял два пакета и крикнув бабушке «Пока!» побежал чуть ли не вприпрыжку по лесенкам. Ну как мог побежал: все-таки пакеты, зимняя курточка, да и банки не дай бог разобьешь. Но настроение было припрыгнутое.
Вылетаю пробкой шампанского из подъезда, а там какие-то два мужика стоят: лица обмёрзшие, сами в тулупах каких-то и сразу на меня нарываются.
– Малой, пять рублей будет?
Я оледенел на месте. Откуда у меня пять рублей-то, а они дальше что-то продолжают, чуть ли не канючить, как цеховые собаки. Один точнее выпрашивал, а второй молча за ним стоял и смотрел.
– Одолжи по-братски, нам не хватает.
Вот стою как дурак с пакетами, и даже ну не то чтобы страшно, они не угрожают ведь, только хрипят, краснорожие. Тут и отец вышел, без шапки и в распахнутой куртке, и такой сразу к ним: «Че?»
Говорящий мужик начал повторять свою просьбу, а отец не расслышал, спросил еще раз: «Че?», и ухо подставил. Ну мужик ему в ухо и начал говорить, а тот как боднет его головой, прямо в носяру. У мужика шапка слетела, а сам он пошатнулся к сугробу, где летом лавочка стоит. Она и сейчас стоит, только где-то под снегом. И отец как дал ему с прямой ноги в грудь, что тот и улетел в этот сугроб, и уже к другому подходит: «Че надо?»
– Да ниче-ниче, мужик.
И сверху еще голос:
– Гена, не трогай их, не трогай! – это бабушка кричит. А отец только на меня посмотрел: «Нормально?»
Нормально типа круто ли он мужика уработал, или нормально цел ли я? В любом случае нормально.
– Да жить будет, давай, мам, – крикнул отец на прощание, а я еще раз помахал бабушке рукой. Пока разогревали ласточку, я пытался с заднего места расчистить окно и посмотреть, что там с мужиками. Но обзор был не очень.
А круто он, конечно, вдарил. И мужик этот отлетел, хотя если подумать, ему не очень больно было – в тулупе же. А если бы был в кофте одной, то отец бы берцем ему бы все кости сломал. И почему вот сам он дерется ногами и как боксом может, а я хожу в эту тупую борьбу. Вот бы и меня руками и ногами научил. Это я помечтал буквально секундочку, потому что сразу представил, как проходили бы наши тренировки и сколько бы мне бы от отца доставалось. Лучше вообще ничему не учиться.
– Вот же уроды, – отец сказал себе под нос и начал сдавать назад, чтобы выехать. И как раз обернулся на меня и заднее окно. – Курточку надо тебе к соревнованиям. У Вани в машине печка не чик… – он запнулся на полуслове, потому что, когда добрый и трезвый, он не матерится при нас с мамой. – Не греет! Поехали тогда на рынок, к Федерико заглянем, что у него там.
Федерико – это аржент, который тоже занимается борьбой, и отцовский знакомый. Вот и поехали к нему, и купили курточку.
***
Третья четверть самая длинная и унылая. Еще и с подготовкой к соревнованиям она превратилась в сплошное ААААААААА. Проснулся, поел, лифт, перекресток, дома, школа, скучно-скучно-скучно, дома, снежки, если есть настроение, домой поесть, мультики, опять дорога, торговик, светофор, сосульки на рябинах сладкие, ломаешь, сосешь, парни у дверей секции, тренировка, бежим, партер, отработка, борьба, тренажерка, заминка, душ, домой в темноте или на машине, ужин, иди спи!
И только одну серию успел снять за это время.
Тынц сидел в баре и курил вместе с Акуленком с кальяном. Дело зашло в тупик. Лучшие друзья и жена погибли. Из милиции выкинули. Остается только мстить. Но абсолютно непонятно кому.
Акуленок с кальяном был местным авторитетом, к которому Тынц пришел проситься на работу охранником взамен на информацию о неуловимом киллере.
– Понимаешь, Тынц, ты же коп, я не могу тебе сдать своих просто так. Ты же мужик, понимаешь, как все делается.
– Он же и тебя потом убьет. Он всех убивает!
Акуленок сделал затяжку.
– А какой ему смысл? Какой мотив?
– Это я и не понимаю. Не понимаю.
И я на самом деле не понимал. Уже наступила середина сериала, и нужно, чтобы еще больше боев и перестрелок было. Я планировал какое-нибудь невероятное раскрытие настоящего преступника, где он расскажет про свои мотивы. И я ждал этого момента поскорее, чтобы узнать самому.
– Тогда почему Капитан от тебя убегал, – спросил Акуленок с кальяном. – Если убийца был не он, а кто-то другой.
– Только Зайка может знать ответ, – решил Тынц. – Но она все еще сидит в тюрьме. Нужно устроить побег.
Я быстренько накидал кубиков и деталек на ковре, так чтобы они очерчивали коридор тюрьмы с камерой для Зайки. И конечно же, солдаты в качестве охраны. На своей фиолетовой модельке Тынц влетает в тюрьму, чтобы сломать двери и сбить первых охранников. Перестрелка-перестрелка, рукопашные драчки. Зайка освобождена, и они угоняют на машине, скрываясь от погони в виде двух других гоночных моделек: желтой и зеленой. По трамплину перепрыгивают на диван, где их уже никто не найдет. Там они остаются вдвоем.
– Я тебе ничего не скажу! – Зайка попыталась убежать, но Тынц схватил ее своим плавником. – Отпусти!
Тынц прижал ее к машине. Теперь, как в фильмах, у них будет бурная ночь, а потом они уже оба лежат рядом. Зайка рассказывает.
– У Микеланджало были долги. И ему пришлось бы отдать наш дом и всю фирму. Тогда мы с Капитаном решили, что нужно от него избавиться, иначе мне негде будет жить. Капитан должен был нанять киллера.
– А причем тут тогда Леонардо и Донателло? Он же не нанимал киллера для их убийства.
– Они все братья. Они бы отомстили за него, хоть и были конкурентами.
– Но причем тут я? Почему началась охота за мной и родными.
– Ты был близок к разгадке.
– Какой разгадке? Кто был киллером?
Дувж-дувж, и Зайка лежа замирает с глазами в потолок неба. Тынц прячется за фиолетовую модельку, пытается понять, откуда стреляют. Конец серии.
В радостном предвкушении следующей игры я собрал игрушки, чтобы пойти на тренировку. Ну ничего, после соревнований доиграю. После убийства Зайки, главного свидетеля, получается, Тынц будет чувствовать себя проигравшим, почти сойдет с ума, попадет в больницу, где над ним будут ставить опыты, и он притвориться злым, пойдет все-таки работать убийцей к Акуленку с кальяном. Шел и представлял, но как-то без конкретики, чтобы самому себе все не испортить.
***
У мамы день рождения был. И у Дюшика тоже, но ясное дело, бабушка его нас не позвала отмечать, хотя могла бы – мы же его друзья. А что еще и предатели – так она же не знает. После школы зашли с Денчиком в магазин на Ладоновской и купили пачку чипсов с дюшесом. Ну и к Пахе. Он как раз уже дома был. Заходите, гости дорогие, проходите, не стесняйтесь! Он был в каком-то приподнятом настроении. По матеши пятку получил! А за нее папа его обещал дать порулить машиной на трассе. Везет же! Еще и иномарке. Мне даже на четверке нашей не давали рулить.
На кухне мы разлили газировку по кружкам и чокнулись ими: за Дюшика!
Пошли в комнату включили посмотреть еще раз «Кровавый спорт» с Ван Дамом на видике. Посередине уже сами начали драться и кричать Я! Я! Вот я крутой черный ниндзя кидаю звездочки в своих врагов, а они уворачиваются, закидывают меня подушками от дивана. А я так ногой их отбиваю. Я! Я! Паха еще конверт от кассеты в меня кинул, не увернулся, и я такой отпрыгнул назад от взрыва и на пол аккуратно упал. Тут-то они и накинулись. Начали бороться.
– Скоро мамка с мелким придет, пойдемте на улицу.
Мы быстренько все прибрали и выбежали в снег. Вначале пошли по гаражам прыгать. Потом по трубам побегали: на них если снег набросить, то он тает и пар идет. Когда совсем холодно бывает, что низ штанов превращается в ледышки, мы садимся прямо на трубу и отогреваемся. И руки в перчатках кладешь – тепло. Какой хороший день в этой запорошенной снегом четверти.
Вдруг Денчик сделал сальтуху с трубы в сугроб на сторону плит. Почти весь под снег ушел. Круто! Я тоже собрался.
– Стой, – крикнул Паха. – Там же штыри от стройки могут быть. У нас в школе один старшак так напоролся – прямо из руки железка торчала.
– Да ну, порь какая-то, – Денчик таранил телом сугроб, чтобы дойти к трубе и к бетонной штуке, на которых трубы лежали. По ней мы и залезаем, когда рядом нет больших камней. Я вот испугался, конечно, немного, насторожился, но все же постучал кулаком по плечу и прыгнул. Упал на спину, снег в лицо и за шиворот насыпало. Жизнь! Полез снова на трубы, и так с Денчиком несколько раз. А Паха вот не стал прыгать. Испугался.
Потом просто на трубах сидели, свесив ноги, грелись через штаны и любовались трансформерной будкой напротив. Я вот решил спросить, намаливают ли на кого-нибудь пацаны. Паха ответил, что у него как-то уже и никого нет из бабушек с дедушками, не на кого больше, потом уж, если только когда родители постареют. А у меня батя сказал, что вообще бога нет никакого, и тогда не надо ниче намаливать, – это Денчик ответил. Ну, у него отец крутой какой-то, может и разбирается. Я вот подумал, ну и сказал, что Дюша, наверное, на свою-то бабушку намаливал. Так зачем? Он на нее намолил бы, а что делал потом? Это она него намаливала. Так надо, чтобы на старшего, на детей не намаливают. Да какая разница, это все равно все путка ниочемная! – заключил Денчик, и мы спрыгнули в снег. Побежали к залитой горке для совсем мелких, чтобы поиграть в царя горы, но втроем не так весело. Вот когда толпой после школы собирались и толкались на горке, и все валились ворохом чупа-чупсов вниз – вот это было прикольно. А потом я к волге подбежал какой-то, стояла у подъезда, заглянул в салон через дверное окно: время на часах посмотреть. Пора домой.
Там ботинки стянул и в ванную под кипяток руки держать. Сперва вообще не чувствуешь, а потом щипет все сильней и сильней, что аж АЙ, отдергиваешь. Развесил одежду сушиться. До тренировки надо поесть и уроки сделать, чем я и занялся.
Дурацкий русский язык – три упражнения, и везде надо слова по столбикам распределить: где глаголы первого, а где второго спряжения. Смазал немного, когда столбики подписывал. Хорошо хоть, что родители проверять не будут. Слышать, видеть, ненавидеть… Столбик со вторым спряжением вырывался вперед – в нем было на три слова больше, но оставалось, я пересчитал, еще двадцать два слова, и это только первое упражнение. Я аж устал и хотел все бросить, но продолжил через силу. Волевой я человек. Первый столбик догонял, ну давай-давай. Вот на одно слово больше первого спряжения. Сколько осталось? Одиннадцать. Вот так и пыхтел. В итоге второй столбик выиграл на два слова, но обычно они должны быть поровну, хоть и не всегда. И может, у меня где-то ошибка, а может, и нет. Денчик говорил, что у его друга есть книга, где есть ответы на все упражнения, и что вот он ее обязательно попросит и всем нам даст списать заранее. Только ведь опять он врет – не бывает таких книг. Это же сперва надо написать учебник, а потом еще почти столько же слов ответов. Я бы сдох.
Потом еще маме нужно нарисовать подарок было. Я набрал воды в стаканчик, достал альбом, краски. Кисточку в воду макнул и задумался, что изобразить-то. Сперва верхнюю половину листа синим размазал как небо, на нем солнышко желтым. А нижняя половина для травы: ее зеленым. Поверх уже деревья с листочками: коричневое с темно-зеленым. Только времени не было ждать, пока небо с травой высохнут, и все растеклось. Ну ничего. Еще цветочков и божью коровку пририсовал. Я вырвал лист и отнес рисунок в зал на маленький стол. Она с работы придет – увидит. А сейчас на тренировку.
Отзанимался. В тренажерке сидел и слушал, как старшаки обсуждают всякие свои вещи. Один раз Серега отошел в тренерскую, а потом вернулся не очень веселый. Гильо его спросил, че как? А тот говорит, что не очень Ваня обрадовался. Да, тренера все называли тут Ваней, пока он не слышит. Мы-то, мелкие, называли его по имени-отчеству даже между собой. Ну или тренер. Хотя я, наверное, мог и дядя Ваня называть, раз они с отцом дружат.
Было любопытно, и я спросил, что случилось, и Серега сказал, что после девятого в Суворовское уйдет, то есть этой осенью. А чего тренер злой? Так дотренировать хочет, чтобы на России боролся. Ну ниче, вот будешь ты на соревнования за меня ездить, побеждать, да?
Сдалось мне такое счастье, а Толя тут как тут, да куда мне побеждать, хиляк такой, и начал меня сильно по голове трепать. Я сопротивляюсь как могу, пытаюсь из-под руки уйти, а то мне вообще надо штангу поднимать, а он не дает.
Бывает, еще над штангой встает и вместо того, чтобы страховать, давит на меня, не дает поднять. Хорошо хоть другие старшаки его за это гоняют. Но неприятно. А Гильермо к нему подходит и так высоко колено задирает, почти до головы, медленно, не как удар. Но Толик боится Гильермо: тот-то на стрелки постоянно ездит. В прошлый раз рассказывал, как пытался там лоу-кик какой-то отработать, и ногу себе же отбил. Это такой пинок по низу, как я понял. Ну, Иван Петрович на него ворчал постоянно, что он потом плохо занимается из-за болячек.
Домой пришел, поздравил маму. Она передо мной покаялась, и начался праздничный ужин с фруктами и тортом. Отец ей снова спел песню про веснушки и пошел на кухню: курить и пить водку. А мы телевизор на ночь посмотрели, я и рад.
12. Вечное поражение
И вот мы поехали. Иван Петрович посадил нас в свою шестерку: спереди Гильо, сзади мы с Серегой и Чижиком. Сереге пятнадцать, Гильермо шестнадцать, но у них разная весовая категория. И Чижик с ними разговаривает нормально, хоть и младше меня, а я стесняюсь – не знаю, о чем с ними говорить-то. У них на уме взрослые штуки: машины, девочки-кикбоксерши да всякое другое тупое.
Машина едет, машина трещит, и все играет этот шансон дурацкий, причем не разные песни, как на радио, а женщина какая-то одна и та же поет про тюрьму, про дальнобойщиков, и про женскую судьбу нелегкую. И как только заканчиваются песни, Иван Петрович меняет сторону у кассеты, и мы слушаем другие ее песни, а после заново.
За окном леденисто: до апреля еще снег будет. Дышу на окошко, растираю, чтобы посмотреть, а там поля, деревья голые, железные дороги. Один раз только деревню какую-то проехали, но еще утром, когда темнота, зябко и спать хочется. А сейчас мы уже без курточек даже сидим.
Первые мои областные соревнования. Меня отпросили со школы, прямо записку написали для класснухи, а то надо ехать в пятницу, чтобы приехать к взвешиваниям, а в субботу с утра уже бороться. Сегодня отец вышел со мной к подъезду, и мы ждали, пока тренер заедет. Рюкзак мой взял подержать, по плечам меня похлопывал, говорил, чтобы приезжал с победой, а мне спать охота, а не побеждать. А теперь от переживания наружу выворачивает – какая победа? Там человек тридцать будет в категории, как Гильермо говорит, а может и больше. Это надо будет раз пять отбороться как минимум. И будут все уже опытные, и может даже арженты будут. Я хоть в качалку и отходил почти три месяца – сильнее не стал особо. Паху с Денчикам как раньше борол, так и борю. А вот Темычем жирным с тренировки так и не могу, хоть он и плохо борется. А главное, дома мне крышка потом. И мне крышка, и тебе крышка, нам всем нужна крышка!
Мы выходили поразмяться пару раз, потом еще въехали в маленький город – Забрежный. Покушали там в столовке, а так, проехали его минут за пять. Тренер нам все оплатил: сказал, что комитет на все деньги выделил. Не знаю, что за комитет такой, но хорошо. Плохо, что женщина продолжила петь в машине. Разок Иван Петрович спросил, что у Сереги с поступлением в Суворовское.
– В мае поеду подаваться.
– Давай, тебе, значит, в край призовое нужно, чтобы взяли.
– Да я знаю, – Серега согласился. Он и Гильо и с тренером могли отрабатывать приемы и на схватки выходить. Тот, конечно, их борол, но всегда говорил, что у них неплохо выходит.
Наконец-то доехали до таблички «Сибирогорск», часов шесть, значит, дорога заняла. А там еще по улицам петлять. Ничего так город: на въезде только заводы какие-то, а потом дома пошли высокие, выше чем у нас. Гильермо спросил, пойдем ли мы центр смотреть, а тренер ответил, что посмотрим. После взвешивания он нас расселит, а потом ему на встречу с другими тренерами надо будет, и как по времени получится.
Доехали до какого-то здания двухэтажного, а на вывеске «ДЮСШ “Юпитер”». Там машин куча, даже что-то типа газельки и автобус небольшой. Вылезли, документы не забыли. Тренер уже с кем-то здоровается, а потом за ним внутрь зашли, а там куча народу: и мелких, и как Гильермо с Серегой. И все в одних трусах гоняют со свидетельствами о рождении и паспортами в руках.
Тренер указал нам, куда идти переодеваться, а потом куда идти взвешиваться. В раздевалке уже стояли другие ребята из Рейнска. Серега и Гильо сразу с ними начали общаться. А мы с Чижиком стояли как дураки – никого не знаем, только в лицо если. Но из наших категорий больше рейнских нет. Снял все и повесил на крючочек. Крестик положил в карман курточки. Штаны, кофту и прочее засунул в рукава, а то рюкзак-то в багажнике. Смотрю, а остальные аккуратно складывают на лавочке под курточками. Украдут ведь. А мне мама в трусы сделала кармашек, куда деньги зашила. Чтобы на всякий случай было.
Пошли в зал. По ногам дует, все смеются чего-то, болтают. Там за столом два мужика сидят, а перед ними весы. У весов очередь.
– Двадцать восемь!
Это Чижовская категория, он в очередь встал, а я рядом с ним: хоть с кем-то знакомым. Он руки со свидетельством держит у груди, как кролик, говорит своим бабским голоском, что боится и что холодно. Дурак он, маменькин сынок.
А я смотрелся: так-то и аржентинцев много, и моей весовой категории еще походу. Они наверняка борются круто. Да и видно, что многие прям накаченные, с прессом таким жестким, и руки большие, хоть сами с меня ростом. Зябко, и потряхивает от такого.
Еще слышно было, что много кто матерится. А тренера не обращают внимания. И на матах кто уже борется даже. С матами! Совсем делать нечего – я бы никогда так просто бороться не стал. Только с пацанами в школе, но не как на тренировке.
От Чижика отошел, а то он уже у самых весов, и вообще будто один остался. А все вокруг будто друг друга знают. Старшаки тоже не со мной, а с другими общаются. Так и стоял в сторонке. Потом объявили мою категорию:
– Тридцать два!
И я встал в конец очереди и потихоньку двигался к весам. Ко мне подошел тренер: проверил, что я не потерялся.
Дошла до меня очередь, я встал на весы.
– Ваня, твой?
– Ага.
Тренер взял у меня свидетельство о рождении, а перед весами стал другой толстый тренер и начал двигать набалдашники на них, чтобы они стали ровно. А пока он это делал, тот, что за столом, задавал тупые вопросы: имя, фамилию, дату рождения. Все же в свидетельстве есть!
В весовую категорию я прошел, а вот Гильермо гонял вес, и может не пройти. Тогда ему тяжелее будет. Что же, мне так и ждать, пока все закончат, в одиночку как дурак? С Чижиком общаться стремно. Вон, парень после меня взвешивался, я к нему подошел и спросил, что он тоже, что ли, тридцать второй категории. Ага. Откуда? С Наминска. О, у меня мама оттуда. Давно борешься? Год. А я два, но на соревнованиях в первый раз. Познакомились. Сашкой зовут, потом к нему еще паренек подскочил – Макс. На год постарше. Чижик появился, и еще какие-то парни с Наминска. И вот, к нам уже Иван Петрович подошел, чтобы мы не шумели, спокойно сидели, и лучше в раздевалку вообще шли.
Классные ребята! Людей икс обсудили – такой мультик показывают по телику, мне иногда удается посмотреть. А Макс говорит, что у него на видике есть кассета с таким фильмом, врет, наверное, но все равно прикольно, если фильм – там же почти как по-настоящему. Чижик, правда, поддакивает, что тоже видел. Точно гон.
А где ночевать будете? Нам пока не сказали. А у нас гостиница: два номера на восемь человек. Круто, а мы, наверное, в машине будем. А что нам с тобой, бороться завтра, что ли? Может быть, как попадет. Жеребьевка будет, так всегда делают, так что как повезет, тренера сами раскидают. Но по-любому потом, приезжайте потом к нам в Наминск, у нас весело. Да, давайте, потом как-нибудь встретимся, или на других соревах.
Быстро сдружились! Говорю же, прикольные пацаны.
А потом и старшаки взвесились, тренер им денег дал и сказал, чтобы мы пошли тут в столовку. Пришлось с наминскими попрощаться: до завтра, парни. Пожали руки по-взрослому.
В первый раз в жизни оказался в такой столовке. В Забрежном не считается – там мы стояли за высокими столами и просто прилавок был с пирожками. И я, конечно, был и в школьной, и у мамки на работе, но вот прям в платной, где люди с улицы заходят – никогда. Гильермо был за старшего и вел нас куда надо. Сказал, чтобы мы с Чижиком выбирали себе на поднос, а он с Серегой себе возьмет, а затем за всех расплатится. И ложки с вилками не забудьте!
Запахи вкусные: я почти как Рокфор из «Чипа и Дейла» подлетел, только не от сыра, а от пирожков. Но собрался духом, и на красный поднос попросил повариху поставить красный борщ. Ну, в тарелке, конечно! Она прям из большой кастрюли налила – жаром дышит. Почти до самых краев. Я с витрины взял за краешки перенести к себе, а борщ пальцы обжигает. Хлебушек обязательно, пюре с сосиской и компот. Все полезное, без вкусняшек. А Чижик, дебил, сладкого себе набрал: пирожков всяких, кулебяку большую. Они жирные-вкусные, но потом заворот кишок будет, и все: раскидают его завтра. Старшаки по уму все взяли: и первое, и второе, и чай с компотом. Гильермо рассчитался, а Серега уже и стол занял. Я поднос наш с Чижиком отнес!
Вкусно. И люди кругом разные. Мужики в дубленках, тетки в шапках. Один мужик здоровый даже собачку маленькую принес. Интересно!
Когда тренер пришел, мы уже наелись от пуза. Я аж медузой растекся на стуле. Иван Петрович тоже взял поесть, сказал нам, чтобы не обжирались. А поздно уже! На вопросы, куда мы все-таки поедем-то, в каком номере спать будем, что, все вчетвером, что ли, даже впятером с тренером, он ответил, что спать будем в спортзале школы на матах, а сам тренер на ночь уйдет к другим тренерам и завтра за нами заедет. А сперва в магазин идите, чтобы еды набрать. В тренерской будет чайник с розеткой, сможем сухой лапши заварить или может даже пюре возьмите, как хотите. Попить воды или сока не забудьте. А остальных рейнских куда заселили? Они в секции будут спать, где мы взвешивались.
Закупились. Приехали. В школе еще старушка какая-то встретила. Видно, что строгая, говорит, только не шумите, по коридорам не ходите, в зале мяч не кидайте. Аккуратнее. И охранник еще там есть, будет следить. На улицу часто не бегайте. А после одиннадцати и совсем нельзя. Да и сейчас в коридор не выходите, там пока еще учатся.
Холодно так-то. Иван Петрович сказал, что вы тогда лучше в тренерской кто-то ложитесь, а кто-то в подсобке, где как раз маты лежат, и козел с мячами. И ушел он. Че делать-то?
Ну, мы сразу мячи достали, начали кидать в кольцо. В тридцать три сыграли. Понятно, что Гильо с Серегой нас разделали, и только, по сути, только между собой и играли.
Тут Чижик че-то долбанулся и такой спрашивает у Сереги и Гильермо, майкались ли они. Так и сказал: «майкались». Вот дебил, нельзя же так говорить, за такое и самого майкнуть могут по самой чикатке.
Они только поржали че-то и спросили Чижика, знает ли он, что это значит и как вообще майкаются. Тот такой задумался и еще какую-то чушь сморозил. Тогда Серега меня спросил. Я и сказал, что это когда майкой, ну, того, ну в общем, неприятно делают. Те еще больше в ржач. Мы уже с Чижиком вдвоем их спрашиваем, что это значит тогда. Но они просто отмазались, что подрастем-поймем, и как обычно. Но я подумал, что раз уж все равно тема зашла, надо узнать, что смогу. Вот чикат, что значит? Как бы что-то плохое, понятно, но что именно? И копел, и путка эта с завитушками, и почему «бетон» иногда можно говорить, а иногда нет. Они же старшаки, должны знать все это.
Ничего они не сказали. Издеваются, мол такое мелюзге знать нельзя. Нас потом Гена за тебя набетонит. Обидно, только теперь отмаливать лишний раз. Еще и за соревнования надо помолиться, чтобы после них не наказали сильно. Хотя мама зачем-то на победу только придумала. А куда эта победа – мне лишь бы потом молчанки не было.
После мы дурью помаялись еще чуть-чуть. Вышли погулять до одиннадцати. Я сухариков в киоске купил, а то скучно, хоть погрызть их. Гильермо с Серегой все болтали о своем, и мне приходилось общаться с Чижиком. Вот он мне всю дорогу заливал, как они классом ездили раньше в Москву в театр, и их террористы в заложники взяли, но они с пацанами всех раскидали, еще пока спецназ не пришел. Ну о чем с таким говорить?
А ночью еще и холодно стало в зале, даже горячие батареи не помогали. После ужина лапшой старшаки взяли маты в тренерскую и там как-то легли, а мы с Чижиком принесли маты поближе к батареям. Два мата на пол, и один на себя как одеяло. Вроде даже тяжело сверху, а все равно холодно. Я уж и штаны, и кофту надел. А еще ведь бороться завтра – внутри все вдвойне дрожало. Не уснуть никак. Помолился про себя, но лучше-то вслух, но тогда Чижик услышит и точно всем растреплет. Попробовал придумать, зачем киллеру все это понадобилось и что он скажет Тынцу в конце. Представлял, как переставляю игрушки, пытаясь понять, кто же в итоге окажется главным убийцей. Все же Снег? Или Снег просто его правая рука, которая вводит детектива в заблуждение. А время еще непонятно сколько. Часы у старшаков. У меня никогда их не было. Так и лежал будто бы до самого утра, и все равно, когда вошел тренер и громко крикнул, чтобы мы собирались, я будто бы разбудился.
Сперва покушали булочки с чаем в утреннюю холодрыжку. Затем пошли в туалет почистить зубы. Оказалось время только семь часов, в школу еще никто не пришел, слава богу. Вот бы у нас в школе кто-то зубы бы чистил в туалете, то чуханом бы стал сразу. А ничего, почистили, пошли в машину с рюкзаками.
Темно утром, не видно, как куда едем. Долго-морозно только. От Ивана Петровича перегаром чуть-чуть несет. Ну это еще старшаки шутканули, пока мы выходили, но тихо, чтобы он не слышал. А мы приехали к какому-то дворцу спорта. Опять же еще не видно, но просто большое здание, и уже куча машин рядом.
Потом внутрь, куда идти? На второй этаж, переодевайтесь. И трико под низ сразу наденьте. Причем он даже сказал, что у нас с Чижиком будет синее, а у пацанов красные. Типа жеребьевка была, и первые пары-то известны, а значит и понятно, кто с какой стороны борется. А от этого цвет трико и зависит.
Трико! Мне отец осенью купил, но я не надевал после мерки. Надеюсь, не потолстел. Худенький вроде. Но трико такое копелинское. Я парням-то рассказал, что вот такое есть, в обтяжку, а Денчик на следующий день давай в классе при всех про это рассказывать и потешаться надо мной, будто я там с мальчиками обнимаюсь в такой вот одежде. Я его сразу поймал, через бедро кинул и на удержание взял, чтобы ему дышать тяжело было. Но действительно, в трико мы – как дебилы. Еще платочек обязательно прямо в него надо засунуть. Это чтобы, если понадобится, во время схватки утереться.
Мы оделись в спортивки и кофты, чтобы тепло не терять, и пошли вниз – там уже зал с борцовским ковром на два круга посреди баскетбольных колец. И лавочки для зрителей с двух сторон. Тренер сказал, что в девять начинаем разминаться, а в десять уже начнется. Вон сходите, посмотрите в списке, кто с кем будет. Мы пошли смотреть. В моей категории тридцать человек! Бетонка бетонная! Ой! Два круга прикидочных будут, а потом на выбывание. То есть минимум два раза бороться. Тренер мне сказал, что не знает, что за первый парень против меня – тоже новенький, а второй это всероссийский призер – аккуратней с ним. А Гильермо с Серегой он начал серьезно рассказывать, что вот, у вас этот и этот, давайте хорошо разогрейтесь, вот у Гильермо любит в корпус проходить, у Сереги накатчик сильный, так что в партер лучше не попадать. Что-то обсудили еще между собой.
Люди собрались, уже по матам бегают, разогреваются. Я увидел наминских и к ним. Спросил, нет ли из них никого с фамилиями, которые у меня в соперниках. Нет. Ну и хорошо. Мы побежали разминаться. Все делали почти как и у нас на тренировках: побегали, в мостике шею покачали, растянулись. Потом давайте в партере поотрабатываем, потом в стойке. Ну как-то проще, тренер не следит, мы и поговорили нормально. Рассказал им, как под матами спали, а они рассказали про пружинистые кровати и завтрак в гостинице
Посмотрел только на трибуны: а трибуны-то полные. Все видели, как мы разминаемся.
Столы поставили у каждого круга. На них водичку поставили. Тренер оделся в пиджак – судить еще будет. Нас разогнали с матов, и как раз ведущий какой-то появился, рассказал, зачем мы все тут собрались, представил судей. И началось.
Начинали вызывать. Но сперва двадцать восьмая категория. Серега подошел, потрепал за плечи, сказал, чтобы расслабился и не парился. Напрягаться вредно.
Сел на лавочку впереди. Смотрел, как боролись. Один наминский даже был – победил.
Чижик все мельтешил рядом – волновался, понятное дело. А меня только раздражал, и так самого тошнит от всего.
А потом его позвали готовиться. Гильо повел его к краю ковра, чтобы он там разделся и отдал одежду. А потом его и в круг позвали. Подвели к сопернику, показали, что надо поздороваться. Судья поднял руку вверх. Опустил. У него еще соперник какой-то не большой, но видно, что сплошные мышцы. Мне аж самому поплохело, и в руках слабость неприятно чувствовалась. А тот взял Чижика и просто, будто тот даже не сопротивляется, хотя Чижик явно сопротивлялся и упирался, взял и прокинул его вперед, зашел ему за спину и тут же прогибчиком в бок – как накат со стойки. Мы даже не учили такой и прием. Три бала судья показал. А Чижика продолжали раскатывать. Просто три раза подряд катнули, а потом парень это вышел в стойку и еще один прогиб запулил. Все, победил технической победой. То есть по очкам. Назвали победителя, подняли ему руку. Они пожали друг другу руки и разошлись. Ну что тут скажешь?
Я встал, чтобы разогреться. Через схватку моя категория пойдет. Всего пятнадцать пар, и непонятно, какой я по счету. Но по микрофону объявляют заранее. Люди вокруг орут, руки в плечах не крутятся, таз не поворачивается. Попросил у Гильермо водички попить: он с собой таскает. «Только немного», – тот сказал.
Ну все, позвали. Я тоже пошел к углу ковра и снял одежду. Отдал ее Гильермо. На другом конце мой соперник. Ну вроде как я, не какой-то силач, как Чижику попался. Но я прямо сейчас готов упасть от напряжения.
Позвали нас, подвели друг к другу. Тренер нас и судит. У того парня у самого глаза бегают, пока мы руки пожимаем. Ну все, Иван Петрович поднял руку, опустил, начали.
Осторожно, пригнувшись, руки слегка вперед, иду полукругом с парой попыток выцепить его левой рукой, но он одергивает свою правую, и дальше я не знаю что делать: он боится, и я боюсь, и так и ходим до свистка и замечания каждому за бездействие, а потом снова взмах тренерско-судейской руки, и нужно что-то делать, и тогда вспоминаю наставления от Гильермо: сразу двумя руками тянусь к сопернику, и пока тот отмахивается, правой рукой загружаю шею, чтобы он по инерции пошел вверх на выпрямление, а там можно в корпус и сбивать в партер. Но нет! Он не выпрямляется, а вытягивает руки, хватает меня за бока и такой полусогнутый бежит на меня, чтобы проход сделать или вытолкнуть за ковер, и в воздухе Гильермовское «Сбивай его и за спину!», которое будто включило что-то. Я шагнул в сторону и правым плечом так тюкнул ему в лопатки, что он припал на колени, и получилось за него забежать. Один балл! – объявили по микрофону. А дальше накатывать надо, скручивать, пока он плашмя не успел лечь. Получилось! Два балла! А дальше не идет, все-таки уперся. Я вбок прыгнул и на ноги, он от меня боком скачет. И ничего – я не отпустил, только снова на колени припал. Подняли нас – время. Полминуты на отдых. Но я хотя бы веду. «Иди сюда!» – Гильермо кричит. Он присел, а я сложил руки ему на плечи, и он мне их растрясывает, чтобы не забивались. Давай-давай, дави на него, он слабее физически, развалится сам, только не наскочи. Попробуй его толкнуть назад и на вертушку взять. Все – время. Позвали. У меня из головы все советы выскочили. И снова ему руку на шею, и он опять же не вверх поднимается, а на меня бежит, боже, ну когда уже все закончится! Сразу уже надавил на него, чтобы сломать и вниз его, а ему тоже орут, подсказывают, чтобы выпрямился и с колен вставал, чтобы выставлял руки в стороны и не давал мне пройти за спину, тогда я его руку вытянул вверх, и он выпрямился, но на коленях. Ну я на него и навалился всем телом, прямо на лопатки положил. Три балла! А приема-то такого и нет, зато держу его как Денчика тогда, на дыхалку еще надавил. Все, только держать, не давать встать на мостик, а тот трепещется еще чего-то под моей тушкой, ну все, ну все уже. Туше!
Нас подняли и развели. Меня объявили победителем, и моя рука взмыла вверх – это тренер ее так. Победа. Как хорошо, что все кончилось, и хотя бы из-за этого отец не будет злиться.
Гильермо, Серега и Чижик встретили меня и пожали мне руку. Я оделся и пошел на лавочки. В душе было суетливо. Старшаки сказали, что следующий круг часа через два будет. Как мы вообще успеем все сегодня провести? На завтра только финалы остаются. А когда кушать? И что, все время нужно разминаться?
Чижик подсел ко мне, а я предложил ему пойти с наминскими тусить, то есть вместе пойти к ним, а не то что я его послал подальше. А Серега сказал, что надо посмотреть, вдруг на следующий круг трико другого цвета. Мы пошли смотреть списки: кто сверху в красном, снизу – синем. Да, надо переодеваться.
Гильермо и Серега выиграли свои схватки. Чижик проиграл вторую. Я переоделся в раздевалке наверху и начал разминаться. Как раз началась моя категория. Снова оставил вещи Гильермо. Снова судит Иван Петрович. Вышел, в общем.
Парень напротив тоже небольшой, как и прошлый, как и я. Волосы шапкой, чуть ли не до глаз, белые. Тренер поднял руку. Свисток. Он ко мне. Бам! Слегка пружинистый ковер под животом. Правая рука стиснута в захвате, прижата к бедру. Бам! Аж дух захватило! Еще раз! И еще раз, и еще. Свисток. Развели, подвели, пожали руки, подняли его руку.
То есть он сразу меня продернул вперед, что я аж плашмя упал, а потом вытаскивал меня на прогиб, и я ничего, ничего не мог сделать.
Серега сказал, что ничего, раз на России уже выступал, то ясно, что ничего ему не сделать. Но если он пройдет в финал, а он обязательно пройдет, то все, кто ему и второму финалисту проиграл, будут участвовать в «утешилах», из которых можно выйти на третье место.
Бетон мне дома.
И тренер подошел. Тоже сказал, что ничего страшного, что этот парень и опытней, и сильнее, а с первым я молодец был, что можно пойти пока поесть с Чижиком, тут в буфет, и чтобы я следил за списками: утешилы у меня точно будут где-то после шести вечера.
Но на самом деле я не хотел их. Еще раз проигрывать: да мне только больше дома достанется. Какое там третье место, если тут такие роботы. Позвал наминских, кто освободился, в буфет. А у них все выиграли свои схватки, так что им пережирать нельзя, только чай пить. Их тренер еще наехал, чтобы они не терялись. Но они все равно пошли. Поговорили, поделились ощущениями.
Чай вкусный с сахаром. И беляш жирный. Два беляша.
Наминские в зал пошли, а мы с Чижиком походили по лесенкам, посмотрели где-что в этом дворце спорта. Даже на улицу вышли: там снег пошел. Было что-то приятное.
Потом уже сидел на трибуне, смотрел, как побеждает Серега, как побеждает Гильермо, как Серега проигрывает, а Гильермо побеждает. Побеждает. Серега подсел, тоже теперь утешил ждет. А время незаметно идет, просто смотришь, и все, кто-нибудь все время подбегает, что-нибудь говорит, спрашивает.
Тот парень, которому я проиграл, победил еще два раза. А потом проиграл. Причем проиграл три балла в схватке до конца. Видимо там тоже какой-то чемпион. Ну пусть у него еще будут утешилы, мне не жалко. Я даже обрадовался. Можно смело переодеваться, есть беляши и ждать наказания дома. Чижик даже помылся тут в душевых, потому что ему никакие утешилы не светили.
Все закончилось к девяти часам. Ряды поредели, обезлюдели. Гильермо попал в финал. Серега выиграл еще две схватки и будет бороться за третье место. Тренер повез нас в школу. По дороге он отчитывал больше Серегу, что он так заглупил и попал в удержание и не смог выйти мостом, а то так бы и до финала дошел без проблем. Нас с Чижиком не трогали, просто Иван Петрович отметил, что мы понюхали пороху, теперь надо серьезней быть и больше качаться, потому что по большей части мы проиграли именно по силе. Он высадил нас у магазина, сказал, чтобы мы взяли что-нибудь пожрать и шли в школу. Денег дал. А ему надо ехать готовиться к завтра. И пусть Гильермо высыпается нормально. Тот, конечно, ответил, что выспаться на полу, укрываясь каким-то бушлатом, как-то не очень легко. А что поделать? Что поделать? Мы тоже где только не спали. Потом в жизни пригодится.
Ну мы взяли всякой всячины: булочек вчерашних, сникерсов, чипсов – а че, уже же не бороться. А по дороге еще киоск проходили, и Серега предложил еще бутылку пива взять. Гильермо согласился. Чижик такой: «Вам же бороться завтра». А те ответили, что пару глотков не повредит. И Чижик заранее сказал, что он пить не будет. И еще меня так как-то с подвохом спросил, буду ли я. А я буду!
– О, ништяк! – Старшаки одобрили. Спросили, пробовал ли я уже. Я пробовал.
– Гена тебя не убьет?
– Он вас потом убьет за то, что спаиваете, – ответил я. Они рассмеялись.
– Ладно, не ссы, не узнает никто. К утру выветрится.
Гильо купил и открыл бутылку ключами. Отпил. Потом Серега. А потом мне. Стекло холодное. Я, конечно, помнил, как плохо все кончилось в прошлый раз, но теперь-то чего случится. Сделал два глотка. Горькое. Надо закусить чипсами. Передал дальше. Небо звездное.
Серега сетовал на то, что так обидно проиграл этому своему сопернику, которого зовут Костильо, можно сказать, отдался ему. И я говорю, да этих аржепуток гасить надо. И все замолчали. И Гильермо сперва помолчал, а потом начал на меня гнать: че это я напился, что ли? Вообще с чего я так заговорил, и его, что ли, тоже надо гасить? Но Гильермо-то свой – я так ему и сказал, что он свой. «Свой, но аржепутка?» – разозлился он. А я: «Да не-не, я не это хотел сказать». И я даже не понял, как так вышло. И отец так аржентов называл, когда злился. Неловко теперь. Все беды от алкоголя!
Молча пошли в школу, достучавшись до охранника. Он что-то проворчал, но впустил. А мне было стыдно, и я боялся, что Гильермо больше не будет со мной разговаривать. Но нет, после холодного утра он заговорил со мной, даже спросил, нет ли похмелья. Не было. Зато уснул быстро и про то, что скоро домой надо, даже не думал.
Все прошло быстро. Я, можно сказать, не успел испугаться. Испугаться возвращения. Серега занял третье место: выиграл тремя баллами за полную схватку. Гильермо проиграл по очкам. Но все равно второе место.
Попрощались с наминскими. Леха второе место в тридцать шестой занял. Крутяк. Договорились встретиться еще, и может даже как-нибудь заехать к ним в Наминск. Или они к нам. Макс дал свой домашний телефон – от Пахи можно будет дозвониться.
Поехали под женский шансон обратно. Тренер отчитывал старшаков по дороге, а мы с Чижиком только в окна смотрели, да я в болоньках прел. Еще ждал столовку в Забрежном, но проехали мимо.
Подвезли к дому в семь вечера. Уже темно. Нехотя ключ вертелся в замке подъездной двери. Нехотя ноги ступали по ступенькам. Даже пешком поехал, а не на лифте, чтобы оттянуть момент.
Кое-как поддались двери в предбанник и в квартиру. Звонить я не стал. Отец выбежал в коридор такой радостный. Говорит, что мамка-то сейчас беляши жарит мне, чемпиону. Беляши!
– А я вот проиграл.
– Что?
– Первую выиграл, а вторую проиграл.
– Как проиграл? Кому?
– Там призер России был.
– И что, что призер России, к чему ты это вообще сказал? Призер России! Ты чего вышел и опозорился там? Чушка какого-то победить смог, а чуть посильнее кишка тонка? Очко жим-жим? И че? Как мне людям теперь в глаза смотреть? Ты же поехал туда побеждать, не проигрывать? Правильно? Ну и как он тебя намайкал? А? Сразу ему отдался? Чикат!
Он ударил по стене, и мама в коридор его боязливо успокаивать. Причитать: «Гена-Гена, не надо».
А он еще продолжал мне что-то выговаривать и майкать, и чикатить, и путкать и все вот это. И что еще за «очко жим-жим»? Еще какая-то тупая фраза, очередная непонятная тупая фраза, которую мне еще и произносить поди нельзя, а им можно, и вообще, я старался, и тренер сказал, что все хорошо, и как меня все забетонило, замайкало, да все я это в путках видел, или как правильно, в одной путке или еще как. Че вообще от меня надо? Я хожу на эту борьбу тупую, бетонюсь там вместо того, чтобы с друзьями гулять, в футбол играть. Меня даже во дворе наши старшаки уважают, потому что я любому сдачи дам. Что тебе от меня надо? Чтобы что? Замайкать меня окончательно? На кой эта борьба тупая сдалась. Чикат! Чикат! Чикат!
Ой. Я осекся, услышав свой голос. Испугался. И мамка испугалась. И отец ошалел, но видно, что сейчас начнет кричать, громить или, наоборот, развернется и будет молчать и дышать тяжело неделю или две, или всегда. А дверь закрыть я еще не успел. Рюкзак только скинул в коридоре, и так тут и стоял. Ну я снова в предбанник вышел, открыл дверь в подъезд и побежал сперва к лестнице, а потом по лестнице. Мамка вслед кричала, куда я, куда. Отец наверняка ей сказал, что пусть я смайкаюсь подальше, и что я им не сын. Да, значит не твой я сын, раз вот такой проигрывальщик. И сразу стало страшно, будто он может услышать эту мысль.
Захлопнул подъездную дверь. Холодно. Застегнул курточку. Звезды на небе, как и в Сибирогорске. И луна в зловещей дымке.
К пацанам не пойти, их родители тут же меня спалят. Надо ли будет идти в школу завтра, если я уже не живу дома? А то ведь будут меня искать и придут именно в школу. А все теперь, меня все забетонило в край, стану наркоманом спидозным, и не буду уже ни о чем париться. Только надо найти других наркоманов, чтобы подсадили на наркотики.
Я обошел дом, заглянул в окна своей уже бывшей квартиры. Вроде не смотрят. Можно пойти в плиты: там нет ветра, но все равно холодно. А можно в застаю и в подвал к Дюшику. Хотя бы до завтра отсидеться. Пожрать бы, но надо вытащить деньги из трусов – тогда можно будет что-нибудь купить завтра.
Залез в застаю. Решетку за собой закрыл, чтобы не видно было, что кто-то есть. Снял перчатки: ну так… чувствуется холодрыжка. И мочой, как всегда, пахнет, но могло быть и хуже. Приспустил болоньевые штаны, курточка холодом прошлась по пояснице. Приспустил подштанники. Вывернул трусы и начал пытаться сорвать нитки ногтями. Холодно и темно. Чем-нибудь острым надо, а у меня даже ключей нет. И пальцы плохо двигаются.
Мучительно, но я все же разорвал кармашек. Целых сто рублей. Насколько же их хватит? А из дырки в подвал так веет теплом. Я даже руки туда просунул, чтобы греть их. Но вдруг кто-нибудь схватит? Пришлось усилием воли заставлять себя держать их. А потом подумал, что какая-нибудь двухвостка по ним полезет и отдернул. И если я залезу туда, то, где мне спать? Без фонарика все равно далеко не отойти.
Дюша! Дюша! – я крикнул в дырку как-то даже не понимая зачем, но вообще зря. Вдруг сейчас прибежит такой зомбарь, и отомстит. Ведь мы его кинули как предатели. Тогда он придет весь погнивший, с такой оплывшей рожей и свисающей кожей, с зубами гнилыми, протянет ко мне руки. Вот в дырку будет затягивать, что как ни сопротивляйся, все равно утянет. Оцарапаю тело о неровности, куртка изорвется. А он же сверхсильный будет, поволочит по подвалу без каких-либо слов, только булькать будет и хрипеть. Мертвец же, зомбак, может даже призрак. Буду волочиться в этой темноте, раздирая кожу средь крыс и тараканов, биться об углы, обжигаться о горячие трубы, и моя кожа к ним будет прилипать, больно отлипать от них, на живую же. И наверное, надо было поступить по-другому, чтобы не было все вот так. Правильней было бы выпрыгнуть с балкона, когда появилось это пугающее захватывающее чувство. Просто перевернулся на спину, секундочку пролетел вниз, и все – лепешка без сметанки. Там сразу вырубает. Если еще с высокого этажа, то, Олежа рассказывал, что там от разрыва сердца умирают, как раз от такого пугающего чувства. Зачем вообще жить надо, что-то не слышал я нигде, что жить надо, ходить, дышать, бояться проиграть, бояться огорчить родителей, бояться бояться, а то трусом назовут и никто дружить не будет. А дальше что? Бояться, что не поступишь в техникум, а потом еще и бояться отчисления, или того, что придется целоваться, или что уволят с работы, или что жена уйдет к коммерсанту, а тебя закажет киллеру, или что сын у тебя трус, а дочка чуханка. Про то, что это все надо, не говорят. Говорят только то, что нужно не умереть и для этого не свисать из окна, переходить дорогу на зеленый, не ходить в лес без взрослых, а то там медведи. А чтобы вот именно специально жить… Может, боженька это говорит, но я нигде не слышал, ни от мамы, ни от бабушки. Вот так просто лететь, видеть небо, солнышко, окна опять же. А потом, бабах, просто тряхнет, ничего почувствовать не успеешь, а там хоть в ад, хоть в рай, что там такого, просто лежишь в земле, она давит, дышать не можешь, и вкус такой… червивый, они ведь лазят, копошатся в телах, копелы. Зато можно прикусить, разделить его на двое. И одна половинка такая тебе внутрь. Еще можно сходить и достать из щели Пахины шприцы уколоться ими, и будет кайф. Будет…
У меня было много снов, и все такие вязкие, тяжелые. Но когда я очнулся, я ни одного из них не помнил.
13. Больница страха
Очнулся я в палате. Грязная, бетонная. Я уже лежал в таких с гайморитом. Только сейчас в руке иголка от капельницы. Даже не чувствую ее, но все равно неприятно. От нее еще пластмассовая трубка идет, называется катетер. Это потом уже мне медсестра так сказала, а до этого я не знал, как называется. В окне день. Солнце. И по карнизу будто что-то тарабанит. Поворачивать голову было тяжело, приподняться – невозможно. Но краем глаза туда, краем глаза сюда – понял, что тут десять кроватей, и почти все пустые. Но вот справа от меня у окна какой-то аржент лежит.
В голове смутные образы. Таскали меня руки и Дюшины, и еще чьи-то. И голоса были докторские и милицейские. И родительские.
Я попробовал позвать кого-нибудь, но в горле пересохло, аж язык к небу налип. Зато птички поют. Аржент, видимо, заметил мои трепыхания, закричал: «Дядя врач, тетя медсестра, тут парень очнулся».
И попить дали, и рассказали, что нашли меня на следующий день уже, лежал под лестницей в горячке. Они-то не знают, как застая называется. Это наше слово. Отец на уши своих друзей ментов поставил. Кто-то из пацанов сказал, где я могу быть, и вот я тут три дня в горячке провалялся, но уже на поправку. Почки застудил, теперь на всю жизнь, наверное. И тренироваться нельзя будет. Спасибо, блин! Сейчас мамке или отцу на работу позвонят и сообщат, что ожил. Лежать мне еще недели две.
В общем, родители пришли меньше чем через два часа. Все как обычно, мать в слезы, да как так, стул к кровати ставит, по голове гладит. Еще перед аржентом этим как маменькин сынок выгляжу. Отец молчит, будто это моя вина, что он довел меня до такого. Нормальный бы отец прощения просил, разрыдался бы, разорвался бы на кусочки перед несчастным сыном. А он стоит как ни в чем не бывало. Только молчит да пыхтит. Да и ладно.
Мамка говорит, что бабушка сама приболела и не смогла прийти. Так что как только чуть больше поправлюсь, мне надо помолиться много раз, как мама меня научила – чтобы все у нас всех было наконец-то хорошо. Ну как аржент, Хосе, кстати, уснет, то помолюсь, что делать. То, что отец такой чикат бетонный, не отменяет сыновий долг перед остальной семьей.
– Навестила?! Пойдем!
Она посмотрела на него, но ничего не сказала. Стала подниматься, не отпуская мою руку, чуть ли уже не наверх тянет. А мне еще тяжело подниматься. Мама не выдержала, навалилась объятиями, выжила остатки сил вместе с потом. Зато минералку мне оставили, а пока больше ничего есть нельзя, только то, что в больнице дадут. Так что без шоколадок.
Потом нездоровый сон под капельницей. Таблетки какие-то, даже уколы прямо в палате при всех. Еще раз мамка приходила на следующий день, одна уже. Тоже болтала что-то и так жалостливо, что я аж поднялся и сам прижался к ней и заплакал. И медсестра увидела, доктора позвала. Сказали, что на ужин тогда сам сегодня пойду, раз уже вставать могу. И хватит под утку ходить! А мне даже не стыдно было. Сил не было, и плевать. А теперь как-то стремно. Пацаны бы засмеяли. Хорошо, что никто не приходил кроме родителей.
Вечером все же медсестра сжалилась, принесла мне миску с ложкой в кровать и стакан с чаем. Там какая-то каша водянистая, но с кусочком масла. Хотя мне и нормальную еду, поди, есть можно. Не с желудком же проблемы, только почки, которые даже не очень и болят. Иногда кололо что-то, еще так неожиданно. Но кололо-то повсюду. И живот иногда, так что может поэтому у меня каша эта замайканная на ужин. И в правом боку, и в левом. И в груди.
Аржент этот сел у себя на кровати, спрашивает, че я разревелся как девчонка вчера. Сам ты как девчонка! Он встал-подошел, говорит, что за базар отвечу, и он меня ночью подушкой задушит. У нас еще двое парней в палате, правда они, как и я, пару дней назад только прибыли. К ним тоже приходили родители: смотрели на них, но как на трупики. Не помогут эти парни. Но Хосе меня не запугал. Надо просто не спать всю ночь, и если полезет, то вытащить иголку из руки и в него воткнуть.
Не спал. А потом уснул. Когда проснулся, испугался, что уже умер и резко соскочил с постели. Иголка больно подвернулась в руке. Медсестра спросила, совсем ли я больной, прыгаю тут. Как вот она сама думает, в больнице-то? Здоровый я! Аржент еще спал. За окном было красновато, как и на руке из-за щекотно стекающей крови.
– Чикат ты, конечно, – она сказала незлобно, даже как-то с сочувствием. Вытащила иглу, ватку достала из кармашка на груди. Наложила на дырку. Не видно, но раз кровь льется, должна же там быть дырка. Забинтовала. – Больно?
Я сказал, что нет, хоть и кольнуло под пупком в глубине. Хотя в какой глубине, у меня толщина сантиметров десять, наверное. Спросил у медсестры, можно ли мне пойти в туалет, она сказала идти, но чтобы только не упал и не залил все кровью. Еще спросил, куда идти-то, она махнула рукой в сторону выхода из палаты и стала одному из неподвижно лежащих шприц в руку колоть.
Под кроватью стояли тапочки – мама принесла. А на мне-то только футболка да трусы. Вот и поперся всем на смех.
В палате держался за кровати, а в коридоре вдоль стеночки шел. Туда-обратно, о боже, как неприятно. Потом и на завтрак отправился. Даже как-то легче стало ходить, только сгибало чуть-чуть. В столовке были и взрослые, и дети. И все стучало. А все были такими дряхлыми, даже девочка, может чуть постарше и, наверное, красивая, когда здоровая, тут была изглоданной косточкой.
Совсем не как в столовке в Сибирогорске, хоть и так же нужно было постоять с подносом. А давали некрепкий чай и снова кашу. Мужик передо мной все жаловался и жаловался. А медсестра, которая за всем наблюдала, и не та, что была в палате, сказала, что он уже надоел канючить изо дня в день, пить меньше надо было. Они еще поогрызались друг на друга, но как-то не всерьез, по-дружески.
Вот и аржент подошел. Еще и подсел ко мне. Привет, говорит, как зовут? Ну, я ответил. Тут и узнал, что он Хосе, и что он на железку упал и живот проткнул, и уже тут третий месяц. Одно крыло закрыто у больницы, поэтому мы все вместе тут лежим, кто с чем, хотя и разные болячки. И едим одно и то же, хотя в чем логика?! А еще к нему не приходят родители. Мамка уборщицей в детском саду работает днем, а ночью на заводе убирается. Отец ходит деньги зарабатывать куда-то, и у него, у Хосе, а не отца, еще десять братьев и сестер. Я спросил, откуда они сюда приехали, из какого Путка-Де-Айрес. Он посмотрел злобно, еще вдохнул шумно, но ничего, сказал, что он отсюда, из Рейнска. Ну ага, а че они живут как тараканы-то, без денег еще, судя по всему. У нас тут все люди приличные. Тут-то у него губы задрожали, говорит, я убью тебя, убью. Еще и на своем: «Тематаре-тематаре!» А я ложку перевернул узким концом, как в фильме про тюрьму видел, говорю, что глаз ему выткну, и никакая семья его ему не поможет. С другой стороны, мне так-то тут общаться не с кем. Говорю, ладно, бывает, тяжелая жизнь у всех, надо быть добрее, давай дружить, че делать-то. Он даже обрадовался.
В борьбу он никакую не ходил, школу прогуливал, иногда на рынке таскал ящики у какого-то своего дядьки, чтобы подзаработать. Русский знал плохо, потому что ни с кем из русских-то почти не общался. Он, конечно, не сказал, но в школе его точно считали чуханом. И били, наверное.
Зато он показал, где тут холл с телевизором, и мы сидели там и смотрели со стариками всякие передачи. Вон там и про церковь что-то показывали, говорили, что сейчас модно придумывать свои молитвы, а не читать стародавние. И что некоторые даже такие крутые молитвы сочиняют, что продают отдельные книжки с ними, и всем нравится. Но батюшка в телевизоре сказал, что придумывать молитвы не возбраняется, но читать нужно или свои собственные, или те, что придуманы самими батюшками. И там уже у нас мужики взрослые и женщины толстые сидели, что-то начали спорить. Один только дедок плюнул из-за того, что нашли о чем кудахтать, раньше про молитвы знать не знали и как-то жили. И вот на него одна женщина напала, ну словами, а не то что завалила и побила. Говорит, что вот из-за того, что молитв не знали, все и плохо у нас сейчас, в безбожие ввергнули нашу Россиюшку. А теперь война из-за неверующих где-то там, куда отец может поехать, и за что или против чего мы молимся, чтобы он не поехал. А я вот подумал, пусть бы он и поехал. Убили бы его, и мы спокойно жили, раз уж мама разводиться не хочет.
К нам с Хосе подошли два пацаненка, помладше меня, и предложили в карты сыграть. Ну, мы познакомились все, узнали, кто с чем тут лежит, как зовут. Надо было из палаты-то давно выходить, много народу, оказывается, нормального.
Старики только ворчали, что мы шумим. Пойдемте на лестницу между этажами. Эти-то все резвые, а мне по лесенке-то тяжко. Все силы в столовке еще оставил.
И чего-то мы играли-играли, пацаны начали говорить про родителей, и тут Хосе такой, а вот у него мамка пришла, он ей плакался. Эти двое рассмеялись, а я горло ему сжал, в стенку его вжал, ты че, аржент замайканный, попутал, что ли. Он испугался – было видно. А у меня сил-то почти нет, чтобы еще и вдарить ему в живот разок по-нормальному. Но не по-нормальному получилось, и тот сразу разревелся, загнулся. Парни меня оттаскивают, да ладно-ладно, он же пошутил. Пошутили и хватит. За такие шутки в зубах бывают промежутки. «Дебил!» – напоследок ему сказал обидное. Давайте доигрывать. И ты давай карты бери. Потом нас медсестра разогнала, уже так из палаты, сказала, что мы совсем опорели, сидим тут играем, еще и карты забрала.
Но дальше было повеселее. Все равно с этим Хосе общался. Иногда тапочки в него кидал от скуки. Меня прям что-то начинало бесить, и хотелось его довести. Раньше такого не было, а теперь вот появилось чувство такое. Но он рассказал немного про их язык дурацкий, и типа «дебил» – это их слова, и оно у них переводится как слабый, а мы, русские, его как ругательство используем, хотя это даже не обидно почти, ну только если ты за маму заступиться не можешь, и значит дебил. А я говорю, так ты дебил, на голову слабый, вот и не понимаешь, почему обидно. Он и перестал рассказывать. Но потом все равно про другие слова рассказал. Родители приходили. Отец даже разговаривать начал. Ну ладно, выздоравливаю потихоньку. Да и молиться не забываю, только про себя, чтобы никто не понял.
***
Они выбросили все мои игрушки. Точнее отец. Мама бы такое не сделала. Я заплакал. Тихо и не выходя из комнаты, пока не успокоился. Хорошо, что есть не позвали. Потом в ванной умылся.
А жизнь пошла как жизнь: в школу начал ходить, с парнями гулять, да только без тренировок, и отец про это ничего не говорил. Вот после моего первого учебного дня пошли с Денчиком из школы, решили к Пахе зайти, пока у него мама с братом уехали в санаторий, а отец на работе. По дороге Денчик рассказывал, как он к Юрчику на день рождения ходил. Что у того тоже трешка, как у Пахи, тоже вся в евроремонте. Окна пластиковые, потолки тоже какие-то подвешенные. Был торт-мороженое. Из класса только Пауло и Тоша были, а так с ними какие-то другие три пацана тусили. Родители на камеру все снимали, прикинь? Сказали, потом видеокассеты запишут и всем отдадут. А еще конкурсы устраивали с призами-игрушками. А сами они ничего не дарили. Точнее те три парня пришли с подарками, а Денчик с Пауло без – они же бедняки, откуда у них подарки. А Тоша на скрипке сыграл, прикинь? Пилик-чикалик, родители у Юрчика аж заплакали. А чего тебя Юрчик-то позвал? Не знаю, играли с ним, пока тебя не было, вот и позвал. Теперь тоже богатым будешь. Чигатым! И мы засмеялись.
Поднялись до Пахи в как обычно замусоренном лифте. Позвонили, он открывает. Радостный, меня обнимает, говорит, давайте заходите. А там дома у него уже те одноклассники, с которыми мы листья жгли: в мортал комбат на сеге играют. Веселятся. Тоже нашел друзей, пока меня не было, хотя, конечно, парни нормальные. Мы с ними заобщались.
А потом те собрались домой, и мы остались втроем. Вот мы сидим с Денчиком и Пахой, и Паха спрашивает, знал ли я, что пока я лежал, менты подвал обыскивали. Типа подумали, что раз меня там рядом нашли, то и Дюшик там же мог быть, только залез дальше. Не нашли, правда, вообще ничего подозрительного.
Это будет наша тайна, говорю, до самой смерти . Все согласились: в тюрьму-то никто не хочет. А потом Паха еще говорит, что и Дюшина бабушка умерла. Ее просто на скорой увезли, и все. А там сразу в морг, наверное, и выбросили где-нибудь в яму, раз других родственников нет. Квартира пока пустая, потом кто-нибудь заедет. Грустно.
14. Двойной суперагент
Мы с Денчиком прогуливались по школьным коридорам. А тут Димка этот, мелкий шкет, идет, ну я ему поджопник дал, даже как-то не задумываясь, как дела, говорю, не обижают тебя. Он не обиделся, даже рассмеялся. Нет, не обижают. Ладно, давай, смайкай отсюда. Денчик посмотрел на меня странно.
Подошли к одноклассникам: они в кулачки играют на щелбаны. Тут Саня спрашивает с прищуром такой, а что, ты типа борец же у нас дофига. Дерешься круто? А он же у нас типа крутой, сейчас наезжать будет. Говорю, ну так, средне. А Валю знаешь, он каратист же. Сбетонил бы его? Да я не знаю, отболел же недавно, еще в себя не пришел. Да чет, он тебя зачикатит в любом случае. Че там борьба? Он может велосипед делать как Лю Канг. Да гонишь! – это Пауло. Че гонишь, тебе че, вломить? Я сам видел, как он в стену делал. Ты че? Да ладно, ладно, Саша, я так. Не, давай поспорим, давай руку. Если он делает, я тебе нос ломаю? Да? Да?! Разбивайте, пацаны, разбивайте. Я разбил. А Денчик такой, а если он не сделает, то че? Че? Тебе-то че? Денчик замялся, но и это проблемы Пауло вообще-то, чего встревать.
Мысль пришла, что так-то я бы загасил Санька, а то он пыжится много. Да и Валя этот худой. Его сломать, наверное, не очень сложно. Но это потом.
А в пятом классе у нас уже не будет своего кабинета, будем по старшей школе бегать со старшаками на каждый урок в отдельный класс. Все по-взрослому. И уроков больше будет. Вроде обещали, что максимум пять, но где пять, там и шесть же. Зато труды нормальные со станками, а не аппликации эти клеить с девками вместе. Вон, Олежа года два назад табуретку оттуда принес – сам сделал. И они парами идут: два урока труда. Сидишь, молотком колотишь, как нормальный мужик. Но сперва лето, выпускное чаепитие классом, а еще до этого – ярмарка.
Каждый год ее устраивали: все классы расставляли парты перед входом у себя в кабинете, будто это торговые палатки. Ну как на базаре у аржентов. Выкладывали кто что принес, но в основном это какие-нибудь угощения, приготовленные матерями. Но кто-то и какие-то тетрадки раскладывал, брелки, даже игрушки от киндер-сюрпризов. Фишки покемонные опять же. И все это продавали за копеечки. Хотя вот Юрчик фишку с мьюту за десять рублей продает, прибетоненный. Проще забрать.
И покупатели, то есть мы, все ходим из класса в класс. Смотрим, что у других продается. Торгуемся. Можно и своровать печеньки. Но мы, которые нормальные, просто сталпливались где-нибудь в углу: у нас свои приколы. А ярмаркой пусть девочки занимаются.
Смотрим, как Юрчик с Кирюхой из Бэ класса фишки кидают. Денчик Тошу докапывает, типа скажи «че», скажи «че». Ну тот сказал, а Денчик: «Путка через плечо!» И смеется. Да и я посмеялся. А Тошик стоит красный, хоть у него и так щеки все время красные. А тут красный, что будто бы сейчас заревет. Но он просто надулся. А Денчик продолжает: «Путка через плечо, путка через плечо». Мне бы он такое сказал, уже бы его повалил и насовал, а Тоша только и знает, что «Да все, Денис, ну все, хватит». А тому только это и надо – довести. Такой уж человек. Но раз Тоша с ним дружить лезет, наверное, ему так и надо. Любит, когда его задирают. Вон как Банан у крутых.
Ладно, пошли с ними всеми по школе гулять, спустились на первый, а так мелкие ходят, и как раз этот Леня там, которому я в грудак прописал, с братом стоит. А мы ведь не виделись со стрелки, и непонятно, вдруг он снова лезть будет. Я напрягся. Стоим, смотрим друг другу в глаза. А он руку протянул, и я ее пожал, прям аж выдохнул, но надеюсь, что тот не заметил. И Денчик ему руку пожал. И Саня шел сзади тоже. Потом Саня нас догнал, удивляется, че Дрона знаете, что ли. Ну да, типа встречали его пару раз. Понятно.
Вышли толпой на улицу, встали на крыльце осмотреться: вся тает и в мяше. Сосульки падают. И чет рука дернулась Денчику подзатыльник дать. Ты че? Ниче, так, дернулось. Ну он такой попер на меня, давай за шкирку хватать, а я ему сразу в грудак так, еще такая злоба нахлынула, че он ко мне лезет, че я ему копел, что ли, какой-то. Ну тот и отстал, просто отвернулся на улицу. А тут этот Дрон со своими вышел, спрашивает, есть ли сигареты.
– Не-а, не курим!
– Молодцы, – говорит. Ну так, еще немного дерзко разговаривает, будто хочет показать, что он не боится, и типа ему плевать, что я его отбетонил так неплохо. Но мне-то че, я и еще раз могу. – В футбик пойдете за школой?
– Ага.
– А вы? – это он к Денчику и остальным. А тот – нет. – Ну и бетон. Тогда через полчаса на поле приходи.
Ну я подумал, чикат на эту ярмарку, пойду действительно поиграю со старшаками. Еще у Санька со Степой спросил, идут они или нет. Я знал, что они со другими крутыми вовсю общаются. Те сказали, что идут. Ну хоть кто-то знакомый будет. А Денчик пускай с богачами и остальными играет, может, еще и с девочками начнет водиться!
Пошли молча с Саньком и Степой: не знаю я, о чем с ними разговаривать. Пришли, а там никого не было, с кем бы я общался когда-либо, только заочно знал некоторых, видел на стреле или кто-нибудь из одноклассников рассказывал. Или вон пауловские братья, близнецы-арженты. И почти все курят стоят. Зато Степа с Саней там были как свои. Ну и я вместе с ним прошел, всем руки пожал, уж знакомиться не стал, а то тупо было бы, но никто и не спрашивал, кто я такой. Еще подумал, что, может, они мне сейчас за стрелу будут мстить, но нет, всем бетон до этой стрелы. Поделились на команды. Два старшака были капитанами. Они поспорили на кулачках, кто первый выбирает, и разобрали всех. Меня только в последнюю очередь взяли и на ворота поставили, но ничего.
Холодно правда стоять-то, пока все бегают-кричат, и ворота больше меня, не допрыгнуть, если в девятку полетит. Но на тренировке я привык. Главное, на мяч выбегать и не бояться, если орать что-то будут или шуметь. А там или в ноги и мяч хватаешь, или выпинываешь вверх его. И нормально вышло: только два гола пропустил, а наши пять штук забили. Правда, в джинсах неудобно это все, и у них низ леденеет, потом как-то странно. Хоть подштанники есть, и не мерзну. Зато потею, и когда стою, то все же мерзну. Наконец начали расходиться, но несколько человек покурить остались. Вот так, не таясь учителей, которые в окно-то точно увидят. Мне курить не предлагали, и я просто рядом стоял, в разговоры не лез. Потом мне Санек говорит, типа пошли. И они со Степой начали прощаться с остальными. А куда с ними идти? Ну чет погуляли по Шадринскому, я-то особо тут не шастал раньше. У универмага встали, там какая-то мелочь ходит. Санек у них копейки стрельнул – жвачку купил, и меня угостил. Говорили с ними тоже обо всем: о класспутке, о фильмах на видике, все как и с остальными, хоть они и крутые. Только я уж про наркоманов не стал заводить разговор. Может, они сами с наркоманами водятся.
– А че слушаешь? – вдруг спросил Санек. Без наезда вроде, просто из интереса, но я помнил еще те времена, когда можно было выйти на елку кататься, и какие-нибудь незнакомые парни могли докопаться с таким вопросом. Потому что на елку со всех районов приходят, никто тебя не знает. Неправильно ответишь, и хлобысь в лобешник как прилетит. Пашке так как-то досталось. Сейчас уже никто и не спрашивает за музыку. Не надо учить все альбомы продиджи, как Олежа меня заставлял, чтобы быть своим. А я этих продиджи никогда и не слышал. У меня дома кассеты только с «Кино» и «Любэ» – отец слушает. Но это фигня стариковская.
– Не знаю. А что надо?
– Ниче не надо. «Сектор Газа» не слышал?
– Нет, а что?
– Да ты че. Чикат, ну ты даешь. Это майканутая группа. Там с матами. Давай, я тебе кассету дам, запишешь себе. Пошли.
По дороге он еще сказал, что ему мамка обещала купить балахон с этим «Сектором Газа». Я не знал, что за балахон такой, но сказал, что круто.
Мы пропетляли меж домами к Саньковскому подъезду. Ща, постойте. Он забежал в подъезд, и мы остались со Степой одни. С ним как-то не очень болталось, но я просто спросил его, че он, много на сигареты тратит, и какие сигареты курить правильно. Ну он отвечал не так уверенно. Мол, ну пачку в неделю. Главное, ментоловые не кури, а то импотентом станешь. Ааа, хорошо. Я сделал вид, что понял, когда-то уже даже слышал такое слово, в кино или еще где. И невзатяг тоже не кури, а то рак губы будет. Правда, что ли? Ага, у меня у брата другу губу верхнюю отрезали из-за этого.
Санек вышел из подъезда и всунул мне кассету для магнитофона. На обложке было написано это «Сектор Газа» и «Зловещие мертвецы» с нарисованным, видимо, зловещим мертвяком.
– Только завтра отдай, а то меня брательник прибьет, если заметит. И при родителях не слушай. Ладно, я пойду.
Тут мы и разошлись, пожали руки. Со Степой скучно, и я сразу сказал, что пойду вон туда, где ему точно не по пути. Ну и пошел домой. Подумал, может к Пашке зайти, и у него послушать. Еще за Денчиком забежать. Может он уже наигрался со своими новыми друзьями и вернулся. Так что во дворе я вначале покричал Денчика, но из его окна никто не посмотрел. Потом покричал Пахе, может и Денчик у него. Паха скинул мне ключи от подъезда, и я зашел.
Денчика не было, а я с порога начал рассказывать, как играл в футбол со старшаками, и что вроде как там за своего, и Дрон их, не наш, не нарывается. А еще вот кассету дали, давай послушаем. А Паха мне такой, а вот мне компьютер купили. В смысле компьютер? Че такое? Ну и он завел меня к себе в комнату, а там уже два другана его сидят, Антон и Толя, сидят и смотрят в такой телик белый, стоящий на столе. А поближе подошел, там еще и коробка под столом, и доска с кнопками и какая-то фигня справа от доски. Ну, он потом рассказал, что это как приставка, сега, только компьютер. Тоже для игр в общем, только джойстика нет, а вот эти штуки: с буквами и двумя кнопками. Ну вот пацаны и играли по очереди. Там прям квадратиками нарисована все на экране, ходишь убиваешь всяких монстряков. Только как бы видно из глаз. Ну прикольно. Мне дали попробовать. Непривычно, и непонятно, зачем на доске буквы как алфавит, но неправильный, еще и нерусское все. Ну я нажимал только на стрелочки и крутил этой штукой – мышкой.
Так и засели, что я аж про кассету забыл, а время уже к пяти вечера, скоро у Пашки придет отец со своей богатой работы. Пацаны тоже собираться начали, но они-то нормальные, я кассету из заднего кармана достал. Фух, хоть не раздавил, а то не подумал че-то, почти сидел на ней
– Давайте по-бырику послушаем.
Включили первую песню в магнитофоне. И чет какое-то нудное начало, девка какая-то пропела, а потом мужик какой-то про колхоз. Не понял прикола. Ладно, давай сюда, путкня какая-то.
– Ты че материшься? – удивился Паха.
Я застеснялся даже, сказал, что, да так, немного. Ну вот, потом с Толиком и Тошей прошлись немного: я к себе завернул, а им-то через дорогу, к домам, где корт. Пока, пацаны. Ага, давай! Давай!
15. Свой среди чужих
Кассету я отдал на следующий день, сказал, что класс, круто. А еще через пару дней мы с Денчиком в школу топали, и у ворот Санька встретили. Стоял, ждал чего-то. Мы здороваемся, и он мне предлагает пойти гулять вместо уроков. А я не знаю. Говорю Денчику, пошли, а он такой нет, я уроки не прогуливаю, и в школу двинул. Вот мы встали теперь вдвоем, и мимо нас еще все проходят, и даже учителя, и мелкаши, и девочки. Все нас видели, значит. Он говорит, да ничего не будет, скажешь, что болел один день, че она, ну то есть класспутка, домой к тебе примчит разбираться из-за одного дня?
А зябко с утра еще стоять, хоть и весна.
– А куда пойдем?
– В заброшку можно, щенят посмотрим.
Интересно. Я не ходил в заброшку в Шадре. Она и не по дороге в школу, и опасно. Это такая недостроенная школа или детский садик у них во дворах – там два этажа, и еще говорили, что в подвал можно слазить. Ну и наркоманы и старшаки местные, понятное дело, там ошиваются,
– Вы прогуливать будете?! – это Леська наша подошла. Ну есть такая одноклассница у нас. У нее папа аржент, и она сам немного на них похожа, но говорит, что русская. Но ее не обижают за это, а то она сама ударить может, причем больно.
– Давай, вали дальше, – Санек сплюнул в ее сторону, а та посмотрела на меня.
– Ты-то же хорошо учишься!
– Давай, вали, я сказал! – отогнал ее Санек окончательно.
– Я все Наталье Владимировне расскажу! – и побежала. Стукачка. Она же еще и старостой у нас и каждый первый урок встает и сдает всех, кого нет. Хотя какой смысл, будто и так класспутке не видно.
Еще Банан к нам присоединился. А Степа даже и не собирался приходить, поэтому мы пошли за ним. Он жил в серой пятиэтажке через пару дворов. Дверь в подъезд была открыта. Мы поднялись к нему на последний этаж. Постучали. Он открыл: заспанный и в трусах.
– Че, пойдем! – сказал ему Санек. Степа запустил нас в коридор.
– Поесть надо.
Мы разулись, скинули рюкзаки и зашли на кухню. Там стояла ваза-конфетница, которая еще была и наполнена конфетами. И на холодильнике микроволновка стоит. То есть он был богатым! А чего тогда ведет себя так, будто он из бедной семьи. Чего ему быть-то злым с такой-то жизнью.
Санек взял конфеты без спроса, а я спросил, можно ли, и Степа разрешил. А Банану не разрешил, еще по руке ударил, когда тот потянулся за конфетами. Потом еще и заставил его нам чай налить. Вот и пили чай с сахаром и конфетами. А сам он ел бутерброды с сыром и колбасой из микроволновки.
– А че, как у вас там в этой борьбе? Как она называется? Джиу-джитсу? – спросил Санек.
Я напрягся, думая как нормальней рассказать, а то узнают, что мы там в трико этом друг на друге лежим, и будут смеяться.
– Нет, греко-римская.
– И че, круто борешься, да?
– Да не очень. Вот на соревнования ездил, проиграл там. Но вот у нас есть Гильо и Серега – почти чемпионами области стали. Такие здоровые.
– Гильо? Это с трех камней?
– Ну да. Он еще в металлургическом учится.
– Он реально бык, – сказал уже одевшийся в штаны и кофту Степа. – Он с братом на стрелки гоняет. Вроде там одного пацана броском в землю вбил, и все, тот больше не встал. И махается круто, руками-ногами
– Да махаться лучше, чем бороться, – сказал я. – Особенно, если против нескольких человек.
– А ты дрался против нескольких?
Само собой, мне хотелось надумать что-нибудь, как я там раскидывал всех, как ниндзя, но этим-то доказывать придется. Сказал, что не, не приходилось.
– А так?
– На соревах, да и вот… стрела с Дроном была.
– С каким?
– Который в футбол позвал.
– Да че, серьезно? И кто кого?
Было даже как-то неловко
– Я.
Они, конечно, не поверили. Тот все-таки старше меня, да и выше. Руки длиннее, ноги. Но я сказал, что тот не умеет махаться совсем, а я хоть более-менее, какой-то опыт-то есть. Отстали.
Потом уже двинулись к заброшке и болтали о всяком разном: и про чужого против хищника и про группу крови на рукаве, и про то, какой у нас крутой президент, и вот бы он школу отменил. Про все такое взрослое.
Пришли в заброшку эту. Ну такая обычная недостройка. Дырки вместо окон. Лестницы вверх и вниз. Везде всякое стекло валяется, грязь какая-то, стены были во всяких надписях, в основном черных. А синим буквы «НСН» как-то ярко выделялись. Я и спросил:
– А че значит?
– Это? – начал Банан. – Нерушимый союз наркоманов.
– Че, и наркоманы тут есть?
– Нет, не бойся, – сказал Санек.
– Да я не боюсь. У нас во дворе своих наркоманов навалом.
Подозрительно это все, может, попытаются меня подсадить на наркотики.
Я присел на корточки с рюкзаком за спиной, смотрю: ползет черная склизкая двухвостка. Такое толстенькое тело у нее и два хвоста, и я вот никогда не мог понять, как она понимает, куда идти. Вот у червяка как бы две головы с двух сторон, и они, наверное, видят что-то. А у нее-то тоненький хвостик с одной стороны, и такой же с другой, и она ползет куда-то ведь, безголовая. А если ее пополам как червяка разделить. Фу! Даже думать не хочется, что из нее польется. Надо о чем-то приятном подумать!
– А где щенята-то?
– Какие? – Степа будто удивился, хотя он тут же местный, должен знать.
– Санек говорил.
– Щенята, – тот ответил. – Это они в подвале же лежат, ну чтобы не на виду. Вон.
Он указал щель в полу между разбитыми плитами. Собачка маленькая вполне туда влезет, да и я тоже смог бы. Рядом еще лежали всякие булыжники и большой металлический коричневый лист. У нас печка на огороде такого же цвета и металла.
– Хочешь посмотреть?
Я хотел, но чувствовал подвох.
– И че, они правда там?
– Да, в натуре . Я сам видел, – подтвердил Банан. Я все еще не верил, но тут еще Степа добавил.
– А че ты, боишься?
Ничего я не боялся, только не любил, когда меня обманывают.
– Глубоко там?
– Да не, полтора метра. Пойдешь?
– А вы че?
– Да мы уже видели. Может потом сосисок сходим купить и покормим, – и вот Санек еще так по-доброму это говорил. А я ведь знал, что врут они все, нет никаких щенят, просто хотят, чтобы я залез, а они меня этой железкой закрыли, и я там сидел. Но что я, скажу, что я боюсь?
И я полез. Рюкзак только оставил, а то с ним вообще не заберешься. Сел на край холодной плиты и начал потихоньку слазить. Ноги не находили опоры, и мне все сильней и сильней приходилось держаться руками за плиту. Вот я по грудь. Да не ссы! И я резко вытянулся на руках вниз, оцарапав спину, но нащупав пол, из чего бы он там ни был. Даже не на носочках стоял, а вот нормально. Так что опустил руки. Посмотрел наверх, а там как раз этот железный лист опускается и темно. Только смешки.
В первую очередь я сразу же попытался взобраться назад и оттолкнуть лист с прыжка, а они видимо встали на него. Безуспешно, в общем.
– Чикат, пацаны впустите.
А они ржут, и даже че-то говорят, но слышно плохо. Я еще раз попробовал, но только от листа отскочил и упал руками на бетон, и стер ладошки. Да теперь, понятно на ощупь, что пол – это еще одна плита. Вокруг темно, не видно, но я знаю, что вся эта темнота в плитах, как и снаружи плиты, и дома плиты, а значит, рожден среди плит и бетона, в них моя сила. Я бетонный боец, и я не сдамся. Только принюхался: вдруг сюда в туалет ходят, и я вмажусь во что-нибудь плохое. Еще раз покричал им. Еще раз мне ответили что-то невнятное. Было не страшно, скорее было неприятно, что так вот со мной поступили, как с копелом каким-то. Я чувствовал злость, и я увидел, что на самом деле не так уж и темно, а все-таки это недостроенное здание, и двери в подвал явно не были приделаны. Вот не зря же они троечники.
Я пошел на просвет, аккуратно, чтобы не споткнуться и не упасть, и вышел в углубление в здании, как и у нас в доме, где я думал, что отец будет спиливать замок болгаркой, когда Дюшика убили. Поднялся по маленькой железной лестнице как из колодца, а потом как побежал. Обежал вход и заскочил на первый этаж, ближе всех стоял Степа, он увидел меня и вытянул руки вперед, но я махом дал ему правой, куда-то в подбородок, потом еще и еще, а он свалился с ног на усыпанный камнями и разбитым стеклом пол.
Банан, оглядываясь назад, отбежал в сторону, а Санек просто стоял, даже не принял стойку. Я отдышался и не знал, как поступить дальше. Степа немного привстал, и отойдя подальше, начал отряхиваться.
– Ну нормально ты так, – сказал Санек. Он протянул руку. – Боец.
Я раздумывал несколько секунд. Если не пожать, вдруг все-таки драться с ним, и если он победит, то они точно надо мной издеваться будут. Так что лучше пожать, а потом уже выясним, кто сильней. Банан несмело подошел поближе, но я уже успокоился и просто не знал, как мне поступить: обидеться и уйти или нет. Я поднял свой рюкзак: вроде ничего с ним не сделали.
– Че, Степыч, нормально он тебя? – спросил Санек.
– Ага, – лицо у него было скорее исцарапано, чем побито. – У меня аж в глазах потемнело.
– Пойдёмте за газявой сходим, – предложил Банан. – У меня деньги есть.
– И сухариков купишь, – озлобленно сказал Степа и замахнулся на него. Банан пригнулся, но удара не последовало.
И вот я шел как-то вроде с ними, но, с другой стороны, че мне с ними ходить, раз они такие. Опять же теперь сами бояться будут, и получается, после Санька я самый крутой в классе, и может быть даже среди всех третьих классов, хотя там есть у них парочку своих крутых.
В магазине Степа выхватил деньги у Банана, и мы прошлись по рядам. Парни взяли тархун и сухарики с беконом, а я еще сникерс доложил на кассу, типа ну че уж, платите и за меня, раз уж так. Вышли на крыльцо. Санек распечатал сухарики, и дал нам всем по очереди вытащить горстку себе. Банану, конечно же, последнюю. А тут старшаки подходят, видимо перемена в школе, и что они тут, тоже прогуливают. Поздоровались с нами со всеми. Я так помню, что видел парочку на футболе, а парочку так когда-то видел. И вот один такой спрашивает у Степы, кто это его так. И Санек ответил за него, типа вот он, ну типа я. Старшак ощетинился на меня, начал спрашивать, не опорел ли я совсем? Кто я вообще такой, откуда тут. Я успел сказать, что да мы из одного класса. Хорошо, что еще Санек сразу начал говорить, что я нормальный пацан, так уж вышло, и что я Гильо знаю. Тот и успокоился. Только тархун они почти весь вылакали, нам осталось чуть-чуть. То есть Банану вообще не досталось, а я после Санька вторым пил.
Ну вот получается, что я с крутыми. Надо как-то теперь вместе с ними гулять, и старшаки будут знать, и когда в старшую школу перейдем, тоже будут знать. А Денчик пускай со своими там дружит, нашел себе новых друзей, ну вот и ладно.
Потом мы ушли во двор за магазином и как раз будто бы напротив старшей школы, только там дом перед нами, ну, потому что это двор. Давай, доставай! И Банан вытащил пачку с сигаретами. Вот они начали курить. Мне не предлагали, и я не просил. Зачем мне надо, лишь бы не пропахнуть. Да и надоело с ними сегодня, и как раз уже третий урок идет, можно и домой пойти. Так и сделал, а по дороге нащупал сникерс в кармане. Заслужил.
16. Время убивать
У Денчика случился день рождения, и он вдруг меня пригласил, хотя я как-то даже приготовился, что он меня не позовет, мы даже в школу сейчас вместе не ходим. И вот он меня не позовет, а я его в школе поздравлю все равно, но так без радости. Просто типа ради приличия. А он позвал, правда все равно надо выходных было ждать. Я и родителям сказал, а то денег же на подарок нужно. А что подарить? Я сбегал в дом быта за училищем. Там купил ручку паркер. Ну какая-то тяжелая ручка в пенале специальном. Круто вроде выглядит, солидно, как у коммерсантов. Но и просто думать особо не хотелось, а она там лежала на видном месте. Не раскраску же ему вручать.
Санек со Степой еще позвали с ними пойти гулять в эти выходные, но я им сказал, что день рождения же у Денчика.
– Да забетонься, че там делать? – спросил Степа.
– Бывший друг все же. На сходить в последний раз в память о прошлом.
Они как-то сплюнули одновременно. Ну ладно. Они вообще с Бананом дружат, поди еще и на день рождения к нему ходят, маме его здрасьте говорят.
Отец проследил, чтобы у меня все было чистое и поглаженное, и отправил. Я вышел из подъезда, зашел налево за дом, прошел мимо балконов, повернул, уже думал во двор и к Денчику в подъезд, но заметил, что за трубами появился какой-то бетонный выступ и рядом стоял бульдозер. Я поднялся на мост через трубы. Плиты исчезли. Точнее я сразу понял, что они не исчезли, прям исчезли, а что они засыпаны землей и заровнены этим бульдозером. От того, что сейчас не гуляю во дворе – не заметил. И теперь из-под земли поднимался как бы вход в подъезд, только под землю и такой квадратный. И в нем дверь железная с навесным замком. Все, теперь больше никаких плит. Будущие дети не узнают прелести игр в прятки, ляпки, плавки свинца и наркомании в плитах.
Во дворе я докричался до Денчика, и он скинул ключи. Когда поднял, увидел, что подошел Юрчик. Принаряженный весь: в рубашке и пиджаке, в руках пакет.
– А что цветы не взял?
– Ха-ха, – как-то невесело просмеялся он.
Мы зашли в подъезд, а потом в лифт. В его-то богатом доме, наверное, в лифтах не писают. Я продрал горло, чтобы было слышно, и чтобы харча собралась. Сплюнул в угол.
– Классный запах, да?
– Да у нас так же, – ответил он.
Открыла нам Катька. Давайте, проходите. Там уже были Паха и Тоша. Мы поздоровались с мамой Денчика, когда она заносила салаты в комнату. Я вытащил пенал с ручкой – вот, с днем рождения, всего самого наилучшего. Юрчик из пакета достал коробку с рисунком банки на ней. Точнее, баночки. Духи, в общем. Ну богатые ведь – душатся, конечно. Это мы, бедняки, воняем. А сейчас Денчик будет с богатыми, и все тут богатые. Вон Паха богатый, и он подарил воздушку какую-то, почти железную. И пульки у ней металлические как настоящие. А мне только бутылку пива принесли! А у меня водяной пистолет есть, – что-то вспомнился бабушкин подарок, но никто не отреагировал. А Тоша подарил штуки специальные для отжимания. Их на пол ставишь, руками упираешься, ну и отжимаешься. У нас в секции такие есть. Тренер говорит, что для груди. Я говорю, что пятьдесят раз могу, давайте кто больше. Давайте, сперва, поедите, говорит тетя Аля, ну Денчика мама. Приносит горячее, жаркое с картошкой, помидорками и всем таким. Еще селедка под шубой, оливье и подтоновый салат с бананами!
А что отец подарил – спрашиваю, и Денчик рассказал, что тот приезжал с утра, пообещал сегу как у Пахи, но позже. Пока вот мяч – в углу лежит. Резиновый, разрисованный – как для детей. Че, собаку-то не подарил? – я напомнил.
– Давайте, пока, – из коридора крикнула Катька. – Мелкий, с днюхой! – захлопнулась дверь.
Мы покушали, пошутили, посмеялись. Я спросил у Тоши, а че он, на скрипке-то не будет играть, а тот замялся че-то. А потом решили опробовать воздушку. Денчик достал какую-то картонку, и мы ее положили на кресло у входа на балкон. Пульки почти пробивали ее насквозь: застревали внутри и становились похожими на смятые маленькие баночки миринды, если на них наступить. Паха попробовал распрямить одну такую пульку, чтобы снова засунуть в магазин воздушки, но не вышло. Мама Денчика зашла забрать посуду и предупредила, чтобы мы аккуратней были, и вообще готовились к чаю с тортом. Я подошел к полкам, где стояли резиновые гномики. Они были с ладошку высотой, и мы даже когда-то играли с ними, когда были совсем мелкими карапузами. Гномиков можно было сжать до писка, топить в тазике, чтобы выходили пузыри из дырочки внизу, а потом снова сжать, чтобы прыснула вода.
– Че, все в игрушки играешься?
Но Денчик не ответил. Зато Юрчик подбежал, говорит, вот, давайте в гномов постреляем. Мы и в гномов попробовали – поставили наверх кресла, а сами из другого конца комнаты целились по очереди. Точнее, собирались по очереди целиться и стрелять, но когда Денчик прицелился, Паха его остановил: а если в окно рикошетом прилетит? Денчик задумался.
– Да ничего не прилетит, давай сюда, – я попытался взять у Денчика пистолет, но тот крепко в него вцепился. Ладно, не бороться же на его дне рождении. И тортик принесли.
– Давайте, посмотрим что-нибудь, – предложил красавчик-девочка-Антоанета. Щеки красные, сам белый, наверное, целовался уже со всеми девками в классе, и чуханкой тоже.
Денчик пошел к полке с кассетами и достал «Король Лев 2». Мы переставили стол, чтобы не закрывал обзор, и стали смотреть. Вторая часть была не такой интересной, и мы уже ее смотрели как-то у Пахи. Ну хоть тут плакать не надо, но я бы и не заплакал. Зато и не так смешно, как было с Тимоном и Пумбой в первой части. Досмотрели.
– Пойдемте мяч пинать, – предложил Денчик.
– Может, Пахин возьмем? – я предлагаю.
– Да я не помню, куда его подевал, – отмазывается Паха. Врет он, просто жалко ему. У него-то мяч с черно-белыми квадратиками, ну или не квадратиками, а многоугольниками. Как настоящий у него, кожаный или какой-то такой. Тоже отец на день рождения подарил, чтобы тот ходил, выпендривался. Но с таким мячом выйди – сразу старшаки набегут, будут просить в козла поиграть или в квадрат на выбывание. И они типа нас берут играть, но понятно, что мы все время выбывшие, только стоим, смотрим.
А Юрчик-то в своих брючках мячик пинать собрался? И не жалко ведь ему. Понятное дело, запачкает – родители новые купят.
Из подъезда пошли к будке – об нее в козла нормально играть. Главное, чтобы не ездили тут часто. Прошли мимо машин, припаркованных во дворе. Тут и Пахин опель стоит. А можно было бы с балкона в них и пострелять. Зашли за будку, а то с другой стороны песочница и качели – неудобно играть, да и родители видят. Сперва Денчик пнул свой новый мяч в кирпичную стену, после него я – посильнее, чтобы подальше отлетел, но носок ноги прям в мяч вошел, и от стены он не особо отскакивал. Потом Паха, за ним Тоша, Юрчик, и так по новой. Невозможно проиграть таким мячом, хотя все мы пытались сильно пнуть, и только на третий круг Паха пульнул мячик в угол так, что тот отбился в сторону: покатился с небольшого спуска. Вот Тоша оттуда не попал в стену. На нем теперь Ка получается. Закрапал дождь. В первый раз за весну: значит, скоро лето. А на Тоше уже Коз, и он чуть ли не плачется, что Паха его топит. Не хочет быть козлом.
– А может, в застаю пойдем? – предложил Денчик. В наше тайное место позвал этих двоих тоже! Может и не супер тайное, особенно, когда уже туда и взрослые спускались, но все же наше дворовое.
– Куда это? – спросил Юрчик.
– А вон, внутрь, – Денчик показал рукой на виднеющийся подъезд с застаей.
– У нас такие только маленькие. Я как-то ключи уронил туда, так просто решетку снял и рукой достал. Там все в бычках лежит.
– У нас большая. Там жить можно! – хвастается предатель. А Паха молчит. А нет. Не молчит.
– У нас нет бычков: у нас харчи и шприцы там. И дырка в подвал есть.
Я понял, что они так и про Дюшу разболтают, и походу рано или поздно мне придется их убрать, стать киллером.
– Может, пистик лучше возьмем? – предлагаю, уж хоть пострелять напоследок, больше-то мы дружить не будем, пусть дружат со своими этими. Или застрелю их всех! Перехвачу пистолет заломом руки у Денчики, и всем в глаз, тогда даже такие пульки в мозг попадут, и все.
– А давайте, – говорит Тоша. – Денис, можно?
– Ага, сейчас я, – он схватил мяч и побежал к себе. А мы вчетвером ждали его на лазилках у подъезда. Я забрался наверх, железки были мокрые, видно, как по ним капли стекают, но не скользко.
– Вы приготовились к контрольной? – спрашивает Юрчик. У нас в понедельник по математике будет.
– Мы же не заучки, – отвечаю. А Тоша такой, наоборот, не стесняясь, ответил, что готовился, что ему обещали в Парк имени Ковалика в Сибирогорске отвезти, если хорошо год закончит, а там американские горки настоящие и карусели всякие.
– Видел я эти горки, как лазилки высотой, – хотя, конечно, ничего я там не видел, не было времени, я там боролся. А Паха говорит: «Привет!» Кому это он там привет говорит, обернулся: Дрон с Холодом стоят. Ну мы с Пахой руки пожали им, а Юрчик с Антоанетой видно, что трясутся. Да и Дрон какой-то не в себе: лицо серое, глаза как окна в заброшках, выбитые и пустые, наклонился и на Паху дыхнул. Пахнет?
– Немного.
– Чикат. А вы че, откуда? – он обратился, видимо, к Тоше и Юрчику. Но непонятно точно, стояли те в разных сторонах. – Не местные?
– Они с нами, – говорю. Кто-то же должен быть за главного.
– Подожди, – он отодвинул меня рукой и вперил свои дырки в Тошу. Хоть карандаши ему в них суй как в пенал. – Как зовут?
– Антон, – у самого губа трясется.
– Откуда?
– С Шадринского.
Тут из подъезда Денчик вышел, с пистолетом в руках. О, привет! Здорова, че, где Катька? Гулять пошла. И пока они здоровались, Холодец у него пушку-то вытянул. Ого, откуда малой? Вот, подарили.
Дрон сперва отвлекся от Тоши, а потом снова к нему развернулся и говорит, чтобы тот сложил руки типа рога: показал ему. Я понял, что сейчас лося пробьет. И в общем-то и пробил, Антон прям отлетел на несколько шагов и весь раскраснелся. А вот нече по чужим районом шастать, был бы старше, вообще бы прибил. Он подошел к Холоду: че это? Тот передал ему пистолет, и Дрон покачал его в руках – типа взвешивал. Не боевой ведь! Мы возьмем пострелять?
– Мне только подарили.
– Да мы отдадим потом через Катьку.
– Нееет, – Денчик вцепился в подарочек. За ручку бы поди так не держался.
– Э, осади малой!
– Да там, пулек все равно немного, – вступил Юрчик, типа смелый такой, спорит с ними.
– А Олежа где? Не с вами?
– А тебе че? – это уже Холод на меня бычит. Нормально же спросил.
– Да просто. Вы же втроем все время ходите.
– Занят он! – Дрон уже вытянул руку с пистолетом и целился в Тошу. – Ссышь?
Тот только трясется. А я думал, Дрон самый нормальный у нас старшак. В лицей же его собираются отдать. Так, наверное, учится хорошо.
– Тут взрослые увидят, – предупреждаю. – Отберут.
– Че мне твои взрослые, – Дрон продолжает трясти Тошу направленным пистолетом.
– В натуре, Дрон, пошли за будку, – Холодец положил руку на пистолет и надавил. – Батя дома?
– Ага.
– Отдайте, чикат, а то я Катьке расскажу, – Денчик и угрожал, и канючил одновременно. Но он-то старшаков никогда особо не боялся.
– Ладно, пошлите, постреляем и отдадим, – Дрон вытащил магазин из пистолета. Посмотрел че-то и обратно засунул.
– А нам-то дадите пострелять? Мне потом в путке патроны, что ли, доставать? И так мало, – донимал Денчик.
– Посмотрим. А сколько стоит?
– Сотку, – ответил Юрчик.
Чикат себе денежки! И странно, что богачи-то наши не сказали, что им домой надо, темнеет же! А нет, идут молчат. А я поймал какое-то придурковатое настроение.
– А че, сигареты есть? – Холодца спрашиваю.
– А че?
– Да так, закурить.
– А ты че, куришь?
– Нервы.
И они с Дроном как рассмеялись!
– На, держи, – он вытащил синюю пачку Петра. – Жигу надо?
– Ага, – я вытащил сигаретку и зажал ее между зубами. Вроде не ментоловая. Взял зажигалку. И что делать? Ну, я видел сто раз как закуривают, но на самом деле это так неудобно было: сигарета как-то криво повернулась, как у придурка, который курить не умеет, руки не складывались в такой колодец, чтобы от ветра защищать, еще и таращатся все на меня. Щелк-щелк, че не разгорается-то?
– Давай я, – Холод, добрый человек, взял зажигалку и поджег нормально. – Втягивай.
И я втянул. Лишь бы в затяг вышло, а то буду безгубый ходить, как друг Степиного брата.
– Держи! Не выдыхай, – Холод еще и смеется, а что держать, я только живот втянул, типа вдохнул. В горле запершило горьким, и тогда выдохнул. Но дыма не увидел, но может из-за сумерек.
– Давай еще, а то погаснет.
Ну я и еще затянулся, даже кончик сигареты раскраснелся, как и моя рожа. Я, конечно, не видел, но знаю, что когда так горло спирает, лицо надувается, то оно краснеет. Не выдержал – закашлялся.
– Молорик, потом сигареты у тебя стрелять будем, – заключил Холод. – Че, Денчик, поставь бутылку на трубу, не впадлу.
А у нас много всяких бутылок валялось под трубами, это правда. Я подумал, а вдруг отец куда-нибудь через двор поедет и увидит нас за будкой.
– Паха, будешь?
Он посмотрел в сторону своего дома: из его-то окна все видно, хоть, может, сейчас и не разобрать, кто из нас кто. Но и моим родителям сказать могут, что кто-то из нас курил.
– Да не ссы, – говорю как бы ему, но и себе. – Че будет-то?
– Нет, спасибо, – вежливо отказался он.
– Денчик? – он как раз вернулся от труб, и мы подошли к будке, чтобы стрелять с ее расстояния. Чтобы Дрон с Холодом стреляли. Но тот тоже отказался. Не поддержали меня, кинули, а я уже еще несколько затяжек сделал.
Пистолет звенел пружинкой при выстреле. Как-то не заметил этого в комнате, хоть там и звонче должно было быть. Ни Дрон, ни Холод не попали за несколько раз.
– Дайте нам-то пострелять, – потребовал Денчик.
– Потом, – отмахнулся Дрон. Он как-то будто запыхался, согнулся и руками уперся в колени. Паха же и остальные богачи стояли, спинами прислонившись к стене будки.
– Да че вы, дайте, в падлу, что ли? – я с трудом докурил сигарету, и мне было дурно и придурковато. – Вы настрелялись уже.
– Ты че, мелкий?! – теперь уже Холод направил пистолет, и теперь уже на меня. – Че такой борзый стал?!
– Убьешь меня – посадят! – говорю, и мне бесконтрольно смешно. Весело. – Потом, – я пытаюсь остановиться, замолчать, успокоиться. – Замайкают под шконкой. – Я не хотел, не хотел говорить, я даже не знал, что это все значит, че за шконка еще, просто слышал, что так делают в тюрьме, просто смешно, просто обидно и по-дурацки.
А Холодец ко мне быстро подошел, рукой на моей груди к стене прижал и такой пистолет ко лбу. Ну уже не так смешно было. Даже страшно, я бы сказал, но будто не по-настоящему все равно.
– Знаешь, что с тобой за такие слова могут сделать? Знаешь? Тебя самого под шконкой потом, или вот сейчас в застаю тебя отведу, узнаешь.
– А почему в застаю, а не плиты? А, они же закрыты – я не видел, че остальные делают. Мои глаза самовольно таращились сквозь темноту в Холодца. Наверное, стоят, держат Дрона, чтобы мы один на один были. Друзья же.
– Че?
– На плиты дверь поставили, видел?
– Чикат, ты в путку лезешь, – он взял меня за ворот кофты, и повел куда-то. Ну как куда-то, в застаю, наверное. Что-то никто из парней его не останавливал, наверное, думают, что я сам ему сейчас под руку нырну и вертушку сделаю, как тренер учил, как раз на ход ноги. И чет пока думал, так и сделал. Ну как сделал: закрутился вокруг руки, своей рукой ему в ногу вцепился, что Холод даже споткнулся, выронил воздушку и упал на колени. А я лбом обо что-то ударился. Освободился, но не побежал, как надо бы, а поднял пистолет и протянул ему. Он резко выхватил и поднялся.
– Ты че?! Ты че?!
– Да ладно, начикатил я чего-то. Мир?
– Майкай отсюда! Дрон, ты че там? – мы оба посмотрели в сторону парней. Дрон все стояд в той же позе, склонившись к земле. Остальные стояли как-то, в темноте особо не поймешь. Мы подошли к будке хоть, конечно, мне вроде как и надо бы было смайкаться.
– Отдай пистолет, – уже больше канючил, чем угрожал Денчик.
– Да на, – Холод отдал его даже не смотря на него. – Дрон, ты че.
– Ща, – Дрон как бы подавился, а потом из него потекло. Ну вырвало его то есть. Мы уже не стали следить, а побежали в сторону лазилкок. А потом Денчик говорит, пойдемте ко мне, а то опять подойдут. Ну мы пошли. Я думал, сейчас все будут восхищаться, какой я крутой, но как-то никто ничего не говорил об этом.
– Давайте в дурака? – предложил Денчик. – На щелбаны.
Все поддержали, я тоже не стал рыжеть. Но как-то особо весело не было. Через час Тоша с Юрчиком отправились домой. Мы пошли смотреть с балкона у Денчика, не поймают ли их старшаки. Но тех вроде уже не было во дворе, а если их поймают за домом, то мы и не увидим, и будто этого и нет, значит.
– Ссыкунишки у тебя новые друзья, – начал я. – В тряпочку молчали.
– А ты не молчал? – не в тему сказал Денчик.
– Я-то не молчал. Че, не слышно было?
– Да уж лучше помолчал бы.
– Тогда бы ща ждали, пока Катька пистолет принесет.
– Это правда, – подтвердил Паха. – А могли бы и застрелить нас.
– Да кого бы они застрелили, – уже не верил в минувшую опасность Денчик. – Ничего бы они не сделали. Только выпендривались больше.
– Так че ты им не сказал? Помог бы мне? Или ты как эти два ссыкуна, трусишки намочил?
– Да че ты примайкался к ним?
– Тише, у тебя мама дома, – успокаивал Паха.
– Че ты примайкался к ним, – Денчик повторил шепотом. – Вечно кого-нибудь чикатишь, когда их нет, постоянно.
– А ты че, не чикатишь?
– Не чикатю, только ты когда начинаешь, и то так просто.
– Ага, а когда меня нет, ниче ни про кого не говорите? Да?
– Нет.
– Вообще-то не говорим, – вступил Паха. – Это у тебя какая-то черта плохая. И на Дюшу тоже говорил, хотя он даже умер уже, все равно говоришь.
– Ага, и про Дюшика и про Паху. И я знаю, что и про меня говорил!
– А вы-то про меня не говорите!
– Нет! – двойное.
– Ну и сидите тут, такие правильные, – я вышел в комнату и попыхтел в коридор обуваться. Там встретил маму Денчика. – До свидания!
– Домой уже? Родителям привет!
Я присел, всунул ногу в кроссовок и подложил палец под пятку, неприятно протер его, пока всовывал ногу. Повторил для второй обувки. Денчик с Пахой вышли в коридор.
– Пока, – бросаю и сразу отвернулся, чтобы открыть дверь. Потом еще одну открыл и поскакал по лестницам в темноте. Не говорят они про меня, как же, добренькие ходят, а от Холода спасти не хотят, такие вот они друзья, это я плохой, что помочь пытался, что мне вообще надо было стоять, молчать в тряпочку. Пускай дружат со своими дрожащими богачами, наверное, в коммерсанты решили податься, будут оба богатые, ну и скатертью дорожка, а я по нашей бедняцкой тропке пойду и не буду больше с ними разговаривать, не буду мешать им дружить с такими же ссыкушами.
17. В последний путь
Бабушка выздоровела, но умерла. Апрельница она, получается. Чуть-чуть до дедушки не добралась.
К нам неожиданно приехали отцовские напарники и забрали его. Я-то обрадовался, хотя у меня секретных от него дел нет теперь. Только телик зырю. Но хоть спокойнее – никто не обидится неожиданно. И про отца киллера дочитал, хоть оказалось, что там ни киллеров, ни расследований нет. Лучше бы и не читал. По телику был какой-то концерт: всякие глупости пели про любовь и девчонок. Я заметил, что у певцов и певичек в ушах какие-то маленькие штучки. Спросил у мамы, че это. Она сказала, что это наушники, и им слова через них говорят. Тупые, даже запомнить свои песни дурацкие не могут, а мы тут Пушкина с Тютчевым учим, и ничего. Еще и под фонограмму поют. А через час отец вернулся злой. Нашли бабушку у подъезда с пробитой головой, как будто в стену дома толкнули. Ключей, кошелька нет. В квартире двери настежь. Кот и синие книжки на месте, а вот телевизор, магнитофон, цепочки всякие золотые пропали. Шкафчики перевернуты, тумбочки открыты – видимо, искали бабушкины сбережения денежные, так и не нашли. Отец уже потом из вентиляции на кухне вытащил: все в мешочке полиэтиленовом. Чего не догадались туда залезть – непонятно. Видимо, были под кайфом. Я даже подумал, что это месть за слежку за наркоманами, но отец сразу решил, что это те два алкаша, которые ко мне зимой пристали. Вот сейчас и ищут их, точнее, пытаются понять, кто это был. Мы даже поехали с дядей Сережей в милицию, чтобы фоторобот составлять. Я-то вообще не помню, как те выглядели. Сказал только, что у них лица мерзлые были, и чуть не заплакал от того, что не могу помочь, но взял в себя в руки. И отец толком не мог их вспомнить и злился. Там дядя Сережа его успокаивал, говорил: «Гена, соберись, мы еще по домам квартирам пройдем, расспросим жильцов. Пошли с нами», а на своих подчиненных кричал, чтобы они разобрались, что у них старушек средь бела дня убивают, а они ничего сделать не могут. Отец взял отгулы и пошел сидеть в бабушкиной квартире и пить водку с дядей Сережей, пока та лежит на столе, остывает.
Мы пришли с мамой третий день и увидели, как на кухне за столом сидя спит дядя Сережа, а Валентин трется об его ногу. Кушать хочет, наверное, дурацкий неигривый кот. Вот че он не мог бабушку защитить. Как бы вцепился. А сейчас хоть бы уж и убежал, зачем такой бесполезный нужен. Ну же Валентин – сбеги, а то еще к себе забрать придется, будешь шипеть на меня по ночам.
К нам вышел отцовский брат: приехал все-таки из Москвы. А за ним и сам отец. Я заметил, как они похожи: щетинистые, с утомленными хмельными глазами.
– Держи, племяш, – дядя Коля протянул мне киндер-сюрприз, и когда я оспасибил его и взял подарок, положил мне руку на плечо. – Вот только по таким поводам теперь и видимся.
Они обнялись с мамой, и мы прошли в комнату. Бабушка лежит молчит. И все молчат. Мне хотелось быть грустным, но я как будто не был. На самом деле хотелось, чтобы поскорее все закончилось, потому что помнил, как все долго было на дедушкиных похоронах. И никого моего возраста, чтобы хоть с кем-то говорить. Дядя Коля своего сына не привез, хотя тот все равно совсем еще мелкий.
Взрослые говорили коротко и в пустоту. Мама пошла собирать бабушкиных подружек и рассаживать их в автобус. Сейчас дядю Сережу разбудим, и он вызовет своих подчиненных, чтобы помогли перенести бабушку в автобус, а то родственникам нельзя. «Почему нельзя?» – я шепотом спросил у дяди Коли, надеясь, что отец не услышит очередной наверняка тупой вопрос. «Правило такое», – ответил он мне.
Я еще осмотрелся, а на шкафу мои рисунки подарочные стоят. Вот так, их-то не украли, а теперь стыдно, увидят другие. Мазню эту мерзкую. Солнышки-грибочки. Что я там последнего накалякал. Ее и накалякал: два кружочка коричневых, ножки, ручки, седые волосы. Она так смеялась, обрадовалась. Но солнышко желтое, небо синее и трава зеленая тоже были, как и на всех рисунках.
– Коля, не стой над мамой, тяжело ей, – отец окликнул дядю, когда тот засмотрелся на что-то у стола. Да, если над мертвыми стоять, то им тяжело. А им надо наверх, как гелиевым шарикам.
Пришли мужики. Дверь не закрывали, и началось какое-то шастание туда-сюда. Дяди Сережины подчиненные принесли специальную крепкую подкладку типа простыни, подложили ее под бабушку. Отец так еще наблюдал, говорил, аккуратней-аккуратней, будто бабушка распадется. А мужики схватились за четыре угла. Ну каждый из них за один угол, конечно.
– Что, парни, взяли? Давайте.
Бабушка, провисая в подкладке и немного покачиваясь, понеслась из квартиры на выход. Мы с дядей Колей и отцом пошли следом. На улице тепло, и тут на районе уже зазеленело чуть-чуть. У нас-то в Калининском и Шадринском вообще вроде нигде деревьев не было, а так бы мы делали на них шалаши и лазили как обезьяны. А тут и пруд есть, куда к лету прилетят лебеди, и вообще тут все как будто другое, яркое, даже зимой. Я вспомнил про салюты.
Мы сели в автобус через открытые задние двери, и отец захлопнул их за нами. Там уже сидели всякие старушки, да и дедушки были, и чуть помоложе люди, ну как обычно. Бабушку положили на специальные носилки на колесиках, как в больницах, и обвязали ремнем, чтобы не спала с них. Ну и два мужика по разные стороны держали их. А то мало ли что: укатится бабушка обратно домой. А дедушку тогда прямо на пол положили, но там мы в кузове газельки ехали и только семьей и теми, кто подкладку таскал.
Одна из бабушкиных подружек начала спрашивать: а что мы в центральную-то везем отпевать, она же в Лебедево хотела, в родной церкви. Мама начала ей объяснять, а потом и спорить, что в Лебедево этом попы такую сумму запросили за отпевание, будто у них не похороны, а вечеринка для коммерсантов и депутатов, и вообще в центральной красивше. Автобус тронулся, и за нами еще две машины милиционерских двинулись: там дядя Сережа и еще кто-то из не влезших со всеми.
Я отвернулся к окну. Мы выехали со двора на проспект и до площади, и за ней уже центральная церковь, недолго ехать. А тут еще одна старушка заохала, показывает на бабушку, а там Валентин, оказывается, как-то в автобус тишком прошмыгнул, из-под сидушки на бабушку запрыгнул и теперь выгибается подковой, зевает тягуче. Ну кот, ну дает! С хозяйкой хочет! Преданный такой! Вы его возьмите, не закопайте животинку!
Автобус остановился у забора при церкви, пшикнув боковыми дверями, и этот дурак в белой манишке сразу рванул наружу. Я через мамины коленки за ним. Ну куда ты?! Он еще от церкви в обратную сторону сиганул, где тропинки с кустами цветов вилетовых, и Валентин в эти кусты и улизнул. Я вот встал, смотрю на цветочки, и что-то так горло сжало, придушило немного, и затрясло вверх-вниз, в разные стороны, обидно, что вот он, кот дурацкий, убежал. Убежал, убежал, убежал. В последний раз я заплакал, обещаю.
Когда я вернулся к остальным, отец ничего мне не сказал, мама притянула к себе за плечо, дядя Коля потрепал волосы, старушки причитали от жалости ко мне и от того, что кот утек. У входа еще стояло несколько человек – они сразу к часовне подъехали. Какие-то наши родственники, помню еще с дедушкиных похорон. Вообще, у нас было много всяких теть-дядь, двоюродных-троюродных, но в обычной жизни мы с ними как-то не общались. Только вот по таким событиям.
На отпевании надо стоять, держать свечку и повторять слова. Долго и скучно, как и все остальное. В конце мы пошли целовать бабушкин лоб и креститься. Мама мне шепнула перед этим, что в последний раз я бабушку вижу, потом завернут в подстилку окончательно, и все. А отец сзади шел и приподнял меня, а то так-то я бы и не дотянулся. Надо, значит, посмотреть на прощание, запомнить, но быстро, а то папа психанет. Спокойная, морщинистая. Крестик в руки дали, на лоб картинку наклеили. Так-то ничего и не изменилось. Вытянул шею, поцеловал в бумажку на лбу, потом, как на землю поставили, перекрестился.
Когда все закончилось, мы снова переместились в автобус. Батюшка теперь тоже с нами должен поехать, но его усадили в машину. Не в какую-то, а в иномарку, у которой значок буквой, которая как змея, не помню, как называется. Это у троюродной отцовской сестры, тети Любы – она какая-то главная у нас в мэрии, но не мэричка или как там. А вот я задумался…
– Мам…
– А?
– А где твои родственники?
– Они в другом городе, ты же знаешь.
– Просто никогда не видел. И твою маму.
– Она давно умерла, тебя еще не было. Смотри, супермаркет строят, – она тыкнула в окна, и за ним действительно что-то строили. Длинное здание на два этажа. Потом там будет много магазинов, как Сибирогорске, правда, я не видел там таких на соревнованиях. Но, наверное, где-то и в правду есть, что там с тележкой ходишь и продукты берешь, как в Америке. А пока я призадумался, мы уже подъехали к кладбищу. Оно у нас в такой роще, где березы-березы, а потом ворота.
На улице жарко, аж нос чешется, и деревья вокруг не спасают от солнца. Отец и дядя Коля все пьяней. За воротами унылые ржавые ограды при могилках, от которых тоже будто жар идет. Наверное, если водой брызнуть, то пар пойдет, как в бане. Нас мужик встретил, и мама с ним заговорила – сторож он. Повел нас на место, где дедушка лежит. Когда уже подошли, я отошел почитать надписи на могилах, пока готовятся вытряхивать.
За оградами лежат молодые и старые, даже меньше годика некоторым. То есть, это когда полегли, они были такие. Вот этому младенчику Саше Коновалову уже бы десять лет было, почти как мне. Нашелся красивый черный памятник какого-то крутого. На нем мужик в пиджаке и с сигаретой, еще и в полный рост. Подпись у него про то, что нужно два любящих человека, чтобы родиться и только одна паскуда, чтобы умереть. Что не забудут Алика и отомстили за него уже, и пусть он спит спокойно.
Я нащупал киндер-сюрприз в кармане. Он растаял и смялся, ну хоть в джинсы не вытек, а то был бы как… в шоколаде. Я положил его на скамейку рядом с оградой для крутого. На, поешь там.
Меня не потеряли, да и я не потерялся. Все равно пока все были заняты причитаниями да слушаньем, как батюшка бормочет. Два мужика, которые помогали бабушку носить, встали с подкладкой на краю. Священник их перекрестил, и они бабушку вытряхнули. БУМ. Подкладку сверху. Теперь она ведь не подкладка получается, а накладка, но все равно так называют. Отец с опущенным лицом, смотрит вниз в яму. Когда дедушку хоронили, он не такой грустный ходил, стоял, сидел. И дедушка веселый был, и теперь они будут с бабушкой вдвоем веселиться. Танцевать и радоваться.
На обратной дороге старушонки еще раз посокрушались из-за побега Валентина, сказали, что, может, еще вернется на старое место, там же рядом. Я подумал, что вот у бабушки зеленый такой двор и квартира пустует теперь, получается. А у нас-то нет дома, если так вот подумать. Зря я, что ли, молился. Спросил у мамы про это, ну то есть, а кто теперь у бабушки будет жить? Мама зашепталась, что пока непонятно, что папа с дядей Колей будут решать, что стыдно такое спрашивать, бабушка только умерла.
Так и приехали к столовой, где и свадьбы проводят, и поминки. Правда я никогда не был на свадьбах, знаю только, что там все пьют, и можно самому напиться, и никто не заметит. А сейчас бы я лучше с Саньком и Степой в заброшках сидел, может даже бы попробовал еще раз покурить, ведь это расслабляет, а я напряжен. Очень напряжен. И почему похороны на выходные попали, даже школу не пропустил из-за них.
В столовой нам уже накрыли столы, мама и тетя Люба начали рассаживать всех старушек и дедушек. Меня усадили с еще одной скольки-то юродной сестрой, уже скорее тетей, толстенькой, но помоложе остальных, может лет двадцать ей, и мужик с ней тоже был – ее муж. Привязались ко мне: сколько лет, кем станешь, девочка-то есть уже, жалко бабушку? Я поугукал пару раз и замолчал, ждал, когда уже мама сядет, чтобы все отстали. Тань, расстроенный он у тебя, не говорит с нами. Ну так, а какой я еще должен быть – похороны, они для расстройства!
Началось. Батюшка встал на сцену с микрофоном, чтобы все его видели, и начал говорить, что давайте, проводим рабу божью Елену, ну бабушку, так ее звали, помашем все ей наверх и попросим, чтобы она взамен себя нам радость вниз отправила. Все мы наверх в потолок посмотрели, рукой помахали, а потом он нам слова специальные старые, как в молитвах, надиктовал, а мы повторили. Ну вот и все, тетя Люба вышла к нему, денег пачку вручила и повела провожать. Теперь можно и поесть наконец-то.
Кормили вкусно. Особенно булочка сладкая с компотиком. Да и пюре с рыбной котлетой есть можно было. Мама такие не делает, только в школе раньше пробовал. А взрослые еще пили водку, потом по очереди слова добрые про бабушку говорили и вспоминали всякое. Я боялся, что и мне придется при всех что-то сказать, но меня пропустили – не пришлось мучиться.
Тетя Люба вернулась и начала ругаться со своим мужем дядей Сережей. Вот такое совпадение: звали ее мужа как отцовского друга. Пока ее не было, он уже наклюкался. Отец с дядей Колей и дядей Сережей пошли на улицу курить, и куда-то совсем ушли, как мама говорит, буянить. Старушки и дедушки потихоньку исчезали. Скольки-то юродная сестра-тетя разговаривала с еще какими-то нашими дядями-тетями. А я сидел скучал. На свадьбах хоть конкурсы проводят, и музыка есть. А тут музыку только на девять дней можно, для радости. А сейчас грустите! Говорят, в старину люди сами песни пели тоскливые, но тут что-то никто ничего не поет.
Мама сидела с еще не ушедшими какими-то бабушками, и я подошел к ней, чтобы попроситься домой. Подожди еще, нас тетя Люба отвезет, я тебе ключи дам. Держи. Я рядом сел, терпел-ждал, когда уже, когда.
Наконец-то мама взяла меня за руку, мы подошли к тете Любе, когда они вроде уже затихли с дядей Сережей, и пошли к выходу. Там на крыльца тетя Люба закурила, говорит, подождите. А потом такая задумчивая говорит маме, не хочет ли она меня в лагерь на море отправить? В нормальный лагерь, куда и с металлургического итээровцы своих детей отправляют, ну и из администрации города ездят. Она нам оформит. Надо с детства связями обрастать, а что, хочешь? – спрашивает у меня. На три недели из дома уехать, не хочу, конечно, но говорю, что не знаю. А мама говорит, что да, надо бы, и что она с отцом поговорит. В общем-то и поехали.
И уже дома, и чего мне, самому себе разогревать ужин, что ли, если есть захочу? Это как-то никто не подумал, но, наверное, родители-то приедут скоро, а пока можно и телевизор позырить. И сдался мне этот лагерь с незнакомыми богачами, какими-то итээровцами. Еще вдруг утону на этом море, я плавал-то только на речке без акул всяких и медуз. Не хочу я, но не скажешь же это родителям. Отец накуксится, запыхтит, замолчит.
Мама скоро пришла, как раз чтобы ужин мне разогреть. Но я так и не захотел – наелся на похоронах. А отец с дядей Колей к бабушке, ну, точнее, к ней в квартиру пошли. Наверное, делить будут, пилить на кусочки. Непонятно это, но мне бы хотелось там где-нибудь жить, где уже зеленые деревья, хоть и чуть-чуть.
18. Потеря бойцов
Первомайским утром мы с отцом пробежали кросс в лесу. Приехали на машине, вышли и побежали, ну а потом обратно, потные. Говорит, вот у всех пьянка, первомай и второмай, а мы спортом занимаемся, надо тебе, то есть мне, начинать потихоньку. А то подойдут к тебе на улице, бить начнут, не скажешь же ты им «у меня почки больные, нельзя драться». Вот пробежали километров пять, наверное, немного, но с непривычки чуть не вытряхнул эти почки вслед за легкими. А потом еще на опушке поделали упражнения: отжимания, прыжки и всякое такое. Еще отец решил меня учить уклоняться от ударов. Показал, как в стойку вставать боксерскую, и начал, как он сказал, «кидать» мне руки в голову. А мне надо было уходить по-всякому. И тут я уже боялся. Не того, что он меня ударит, а то, что здесь можно сделать что-то неправильно. Все-таки бегать и отжиматься неправильно не получится, даже если очень захочешь, поэтому отец и не ругался. А тут… Но пронесло. Но как это почки-то мои спасет?! Они же не в голове.
Вернувшись домой, мы помылись-покушали, и он повез меня на тренировку. Не то чтобы опять на тренировку куда-то, а в секцию. Сегодня в честь праздников парни играют в футбол, а потом Иван Петрович в тренерской тортом угощает. Так каждый год было. Ну, в прошлом точно было, а до этого я не ходил, но, наверное, тоже тортик ели. Ну и отец говорит, чтобы сходил к пацанам, поздоровался. Я и не против, если бороться не надо, то очень даже может быть весело. Я бы даже и в качалку бы ходил. Там же не проиграешь никому.
Ну вот, значит, мы выехали от дома на улицу Багаутдинова, проехали мимо перекрестка, который на торговый центр ведет, а на втором перекрестке на Шестакова свернули, пару домов проехали, и вот уже пятина, в которой секция находится. Только во двор еще завернули ко входу. Минут пять всего ехали, а мне пешком топать дворами почти полчаса надо было.
Приехали, а двери закрыты – значит, еще в футбол играют. Пошли на поле третьей школы, вот там и бегают. Всего восемь человек вместе с тренером. Встали с отцом на кромке, и Иван Петрович подбежал, нам обоим руку пожал.
– Ладно, – кричит остальным. – Закончили.
Серега руками перехватил мяч в полете и подбежал к нам поздороваться. Остальные тоже за ним подтянулись. Ну там Толя, Чижик, Антоха и все прочие. Гильермо только не было чего-то, че он, прогуливает тренировки, что ли. Ну я и спросил, а что, где Гильо. А Иван Петрович только сплюнул, типа не знает, и пусть будет где хочет.
Ну я вперед с остальным побежал, пока тренер с отцом сзади разговаривали. Спросил у Сереги, что случилось-то.
– Да он на разборке руку сломал. Ударили ли арматурой или чем-то, а он прикрылся. Ну и кость на кусочки рассыпалась. Ему штырь вставили, и теперь бороться не сможет профессионально. Ну Ваня забетонился в край. Гильо приходил, так тот его выгнал, типа чикат ему тут делать. Вообще злой был.
– Прям реально штырь в руке? Это как?
– Вот так! – это Чижик рядом подпрыгивал с рукой вверх. – Может стену ударом сломать!
– Да не путкай тут, я серьезно спрашиваю.
– А я тоже больше не буду заниматься. Мне мама запрещает, – будто хвастается. Мне вот даже стыдно, что не буду заниматься больше, а он радуется! – Боится, что тоже что-нибудь сломаю. Особенно уши часто в борьбе ломают. Будут кривые, как у Ивана Петровича. А ты че, тоже больше не будешь ходить?
– Да, застудил почки, и нельзя перенапрягаться много, ну и чтобы роняли, нельзя.
Ключи от зала были у Сереги, поэтому мы вошли, не дожидаясь тренера. Пацаны в раздевалку переодеваться и в душ там. Я тоже за ними, сел на лавочку.
– Че, опять со мной зажал поздороваться? – это Толя ко мне подошел, в трусах уже, с полотенцем на плече. Так я же вроде здоровался. Нет, не здоровался. Ну ладно, потянул ему руку, мне не жалко. А он как сжал мне руку, что меня аж согнуло, и я с лавочки сполз. Было и больно, и смешно.
– Да все-все, – умоляю и смеюсь.
– Да не надо так кланяться, – он выпустил руку. – Все свои.
А я, когда разогнулся, на носки привстал, шлепнул ему по щеке ладошкой и испугался: что сделал-то. Так он сразу раскраснелся, начал кудахтать, что ща майканет меня, что я вообще опорел. Только Серега его прибетонил, чтобы тише был, а то ща Гена его самого намайкает. Я подумал, что можно, надо бы извиниться, а тот уже в душ ушел. Ну и ладно, че он мне. Перед Гильо или Серегой я бы извинился точно, они так-то раньше меня тоже могли задирать, но не так обидно, и вообще, они – нормальные пацаны.
Сидел дожидался, пока все помоются, и зашел отец: сказал, что он поехал, а домой я сам доберусь. Еще чуть-чуть подождал, словил Толин злобный взгляд, когда он вернулся, а потом уже забурились в тренерскую всей толпой. Там диван один красный дряхлый, столик маленький, одну лавочку из раздевалки принесли. А так кубки, медали всякие, фотографии, где и тренера молодого можно увидеть, и моего отца на общей фотке. Они же тут и занимались со старым тренером.
Тортов было два: вилетовый, с курагой наверху, и белый с кремом. Пластмассовый электрический чайник вскипел, и Серега стал разливать воду по чашкам с чайными пакетиками в них, пока тренер резал торты. Ну вот и пока резал, спросил меня, че я теперь как я буду без борьбы, чем-то другим займусь. А я не знаю. Учиться буду, гулять по улице, и, как говорится, собирать бычки. Кто-то даже посмеялся над этим. Мне понравилось. А еще говорю, в лагерь летом поеду связи заводить на море. Все опять посмеялись про связи, а я ведь серьезно, как тетя Люба и сказала.
Тренер говорит, вот уходят все, один в бандиты подался, другой в солдаты, не стать ему, ну Ивану Петровичу, тренером международного класса. Вот у его-то тренера, и тренера моего отца, только один чемпион Союза был, то есть он, опять же Иван Петрович, а у него, Ивана Петровича, видимо уже не будет чемпиона страны в подопечных. Ну он и как-то с наездом говорил, непонятно на кого, будто даже на меня. Что, я бы стал чемпионом России, что ли? Уж точно нет. Но я только вспомнил, что Серега собирался в Суворовское, и спросил, взяли ли его уже.
– Нет еще, документы в конце месяца в Сибирогорск повезу.
– Да возьмут, – тренер как бы и подбадривал, и как бы злился. – И по характеристике, и по оценкам, да еще все же какие-то результаты есть. Им в команду-то по борьбе надо людей, там же совсем нулевых не воспитаешь сразу чемпионами. А тут уже подготовленный борец. Нате, распишитесь. С олимпийских школ к ним, понятное дело, не пойдут: у тех-то все в ажуре и так. Вот им за таких как ты цепляться нужно. – Это он уже Сереге в конце.
– А вы тоже в олимпийском резерве были? – это я просил, интересно стало.
– Ага. После того как чемпиона Союза взял. Но там не сложилось особо. Вот, вернулся к Павлу Сергеичу…
Ну и тут он что-то начал рассказывать-рассказывать, я даже знал половину из этого, потому что и отец про этого Павла Сергеича и их тренировки рассказывал. Но вот так мы посидели, что уже вроде как всем и неловко стало, и люди начали разбегаться. То есть говорить, что вот уже надо идти, мама ждет, ща к бабушке поедем, надо к контрольной готовиться, на день рождение бежать, ну и я тогда тоже пойду.
– Ага, – говорит Иван Петрович. – У тебя отец-то больше не придет?
– Я не знаю, – а действительно, что ему приходить, меня-то больше мучить не надо. Он на пробежках теперь этим заниматься будет.
Ну что, обулся да пошел. Ну попрощался еще перед выходом. Бросили все тренера, а что поделать, пусть детей заводит и их бороться учит. А я вот пойду между домов, а потом к школе через поле футбольное, и там еще за дом и на плиточную дорогу к общаге. Только вот у этого дома козырек над входом в подъезд, и там как раз Толя стоит, семечки грызет, да плечом прислонившись к трубе, что козырек держит. Еще и какие-то пацаны с ним. Ну ладно, стоит и стоит, мне-то че, мы с ним не друзья, пройду мимо, на крайняк рукой махну, типа привет, виделись уже. Но нет, он такой: Эй, мелкий, подь сюды! И как-то вот неприятно на душе, стремак какой-то. Он-то возрастом как Серега и Гильермо. И ростом. И два пацана рядом с ним такие же.
Но подошел, а что делать, не бежать же. Как-то странно будет.
– Ага, че?
– Че-че, куда спешишь?
– Домой.
– А батя где ща?
Эти двое как-то смотрели безразлично. Они даже о чем-то своем стали говорить.
– К друзьям поехал. Ладно, я пойду.
– Постой.
Я стою и думаю, что эта дылда рыжая и розовощекая вроде же просто приколист, не крутой. Че он до меня докопался.
– И чего, ты ходишь так борзо? Не боишься, что местные бетонку устроят?
– Да не, я ж тут на тренировку. Как мне по-другому.
– Парни, вас бы устроил такой ответ? Какой-то мелкий на тренировку ходит не в своем районе.
Те-то двое будто только и обратили на меня внимание, и им даже лень сказать что-то было: не поддерживали они Толю. А я решил быстренько объяснить, что сейчас-то уже особо никто и не спрашивает, кто с какого района, это раньше так было, а теперь ушло, все подобрели. Хотя вот слово «подобрели» какое-то глупое вышло, даже детское, понятно, что никто не подобрел, а вот почему-то никто к нам ведь не лезет, что мы ходим в школу в чужой район, вообще из-за этого никогда проблем не было, никто не нарывался, а тут Толя нарывается. Ну я вот и добавил, что и хожу в школу не в свой район, и ничего. А он говорит, что его и не волнует, что там в других районах, а вот здесь у них за такое спрашивают, и что надо тогда пояснить, что я здесь делаю. Будто он не знает, что я здесь делаю, я так ему и говорю, ты-то, что ли, не знаешь. Он-то, говорит, знает, а вот парни не знают, давай объясняй. Да не буду я ничего объяснять, забетонил уже! Даже и страшно не было, сказал и сказал, че этот Толя, вообще кто он, поди, как Банан у этих двух пацанов, и выпендривается тут. И я даже уже и на парней смотрю этих, спрашиваю, типа давайте я пойду. Они такие даже без слов рукой махнули, мол, я тут вообще не нужен, могу валить. Ну все, пока, говорю, приятно познакомиться, развернулся, и тут меня как толкнуло в трубу, которая козырек держит. Аж лбом припечатало. Не то чтобы сильно, но неожиданно. А потом еще и загнуло меня у шеи. На, под гузно! На, под гузно! Кричит так четыре раза, и так больнехонько прилетает под это самое, не знаю можно говорить или нет, хотя я ведь теперь матершинник, значит можно. Гузно-гузно-гузно. Еще подумал, что я ведь давно не отмаливал маты, все, теперь-то в ад, и бабушка смотрит недовольная с неба, тычет в меня пальцем. Ну извини, бабушка.
Я вырывался-вырывался, но безуспешно, только локти к почкам пытался прижать, а то вдруг по ним попадет. Зато он сам меня выпустил, когда надоело. Ну, я и рванул подальше. Толя вслед кричит, чтобы больше в чужих районах не ходил. А я бегу такой быстрее, чтобы уже отстал, и так-то много пробежал на самом деле. Такой сегодня день беговой. И тортик тошно и горько приподнялся к горлу. Встал у общаги запыхавшийся. Думал, что все обратно выйдет, как у Дрона у будки, но не вышло. Пошел до светофора. Сейчас перейду и во дворы к корту пойду. И думаю, вот, он просто шпала, понятно, что я ничего сделать не смог. Обидно, конечно, но ничего, ничего. Ну и главное, что все же не видно на лице никаких следов, царапин. Это я лоб ощупал на всякий случай. И значит, никто не спросит, и можно никому не рассказывать, а вот бы сейчас кто-нибудь попался, пусть постарше меня, но не как Толя, а как Дрон тот, с которым стрела была, вот втроем они мне здесь в переходе между садиком и домом выйдут, скажут, о, че мелкий, иди сюда, че есть мелочь, давай, выворачивай карманы, а то зубы тебе пересчитаем, чикат! Видишь? Видишь? Это один из них достанет ножик и такой начнет перед лицом водить. А я такой, не надо паники, молодые люди, давайте вы пройдете мимо, как будто ничего не было. Да мне же не жалко денег, только на что они вам, ведь все на наркоту спустите. Ты че, крутой, ты че, крутой?! И ткнет в меня ножом, а я увернусь ловко и ударю его по руке так, что нож выпадет, и как пну в коленку, а потом ладошкой в кадык, а потом как раскидаю и всех остальных. Привет! Привет! А ты чего тут? Так вот в музыкалку. Че там, скрипка? Да. У нас сегодня праздничный концерт и чаепитие. И не боишься в другой район идти? Не, почему? И чего, никто не трогает тут, что ли? Нет. Странно, до меня тут постоянно докапываются, но я сдачи даю. А ты вот сдашь? Так никто не трогает. Ладно, я пойду, мне еще порепетировать надо перед началом. Да стой-стой, че, нормально у Денчика на денюхе потусили? Ага. Я там вообще запуткался от страха, а ты? Да, немного. Чикат какой был. Только обидно, что никто не помог, стояли все у будки, а меня-то чуть не застрелили, да? Да. А чего не помог? Так… Что так? Не жалко меня, пусть убьют, типа я тебе не друг, да? За Денчика бы вступился, вступился бы? Или тоже зассал бы? Можно я пойду? Подожди, ты скажи, что меня не жалко, я плохой какой-то, да, что-то сделал не так, семья у меня бедная, лицо некрасивое, не то что у тебя, да, щечки красные, знаешь у кого еще красные щеки? Нет. Красные щеки… да ты не знаешь, а че они не белые, ты специально их мажешь? Ну я пойду. Стой, стой, стой, получается, ты мне должен ведь? Что должен? Ну что я за вас тогда вступился, а так бы всех вас постреляли, там знаешь какие отморозки, им раз плюнуть. Что молчишь? А что сказать нужно? Ну спасибо скажи, вообще, мог бы тебя на счетчик поставить после такого. Они может нам ничего бы не сделали. Не сделали? Не сделали? Только меня бы вбетонили, а вам чикат, да? Тебе че, не страшно? А если я тебя ща намайкаю? А? Вбетоню тут сразу? Не страшно? Не страшно?!
***
Ты вообще понимаешь, что ты сделал? Что ты своего одноклассника избил. С которым вы три года учились, и еще будете, если тебя по малолетке не отправят? Тебя кто такому научил? Дома у вас так вопросы решаются? Или решил на Барсукова и компашку его равняться? Ты ж спортсмен, вас там не учат в руках себя держать?
Я молчал. Да что там, пару раз шлепнул по лицу, кто ж виноват, что он такой неженка. На борьбу бы хоть походил, а не на скрипочке пиликать.
Наталья Владимировна, да он послушный у нас, просто стресс зимой такой был, вы ж знаете. Тут еще бабушка умерла недавно. Вот, видимо, и понесло.
Стресс – это не оправдание! Если сейчас каждый со стресса пойдет людей бить, так у нас гражданская война начнется. А если бы он нос сломал?!
Вы что его, так в классе оставите? Он мало что чуть Антона не покалечил, так и скрипку мог сломать. Мы бы точно в милицию пошли. Таким нельзя учиться вместе с нормальными детьми, нужно переводить в класс для таких же или даже исключать. Я поговорю с директором по этому поводу.
Инна Сергеевна, ну вы же понимаете – мальчики. Если всех отчислять, кто учиться-то будет?
Да, лучше пусть тут тюремные порядки устанавливает. Наталья Владимировна…
Инна, ну поймите, он у нас учится-учится.
От учебы руки распускать не начинают, Таня! Сил не остается. Отдайте куда-нибудь его, чтобы после уроков занять.
Ну и мамка у Тоши, путка настоящая.
Тебе че, силу девать некуда, чикат?! На тренировки ходить не можешь, а какого-то копела-слабачка побить, так это пожалуйста. Силу решил показать? покажу тебе силу. С этого никаких этих историй про почки! Будем заниматься нормально вместе. Мне теперь людям как в глаза смотреть. Этому я тебя учил? Или, может, Ваня тебе говорил такое? Че молчишь, глаза опустил? Посмотри? Ну, че скажешь?
Я не купился на эту ловушку, когда начинаешь объяснять, а он такой сразу «не оправдывайся!». Просто молчал, пока отец не сказал, чтобы я шел к себе и делом занялся. А ведь если подумать, а чему он меня еще учил? Хотел, чтобы я дрался и побеждал, так вот, я только и делаю, что побеждаю, только не на соревнованиях тупых, а в жизни. Хотел, чтобы я не боялся, так я вон и Толе по щекам вмазал, да и Холодцу ответил, не сдрейфил. Но только это ко всему этому и ведет: буду крутым, буду курить, буду мелочь отбирать, когда научат. Так и наркоманом стану – вот будет знать. Правда, мне было стыдно немножко, и в классе я подошел к Тоше руку пожать и извиниться без всяких напутствий от класспутки. Сам. А Степа еще че-то посмеялся над этим, что будто я свою любовницу успокаиваю. Так я его припугнул, что втащу, и он и осел сразу.
И пошли боевые будни-путни. Если отец не на работе, то после школы бег, уклончики эти, да еще с ударами, он снова придирается, доводит меня до красных глаз, будто и забыл, что я могу взять и сбежать. Но терпимо: не молчит, не злится, может даже что-то и получается у меня. А вечером уже мама проверяет, прочитал ли я молитву на прощение у боженьки за Тошу. Телик немного посмотреть можно: «Здравствуйте, вы смотрите новости на канале общественного российского телевидения…» А потом спать, и опять школа: с Саньком и Степой выбегаем на перемене, чтобы они покурили, ну и Банан тут же. А я не курю все же, и говорю, им, что мне после школы сразу домой надо, когда они и зовут с ними гулять. А там снова бег, снова задыхаться, отжиматься, уходить под руку, встречать удар своей рукой, бежать обратно и заминка на растяжку у машины. Ну и домой, чтобы уроки делать и читать молитву перед новостями на канале общественного российского телевидения. А как день без тренировки, так все равно не пускают гулять, хоть сто уроков сделай. Даже на девятое мая никуда не пустили, но там хоть у отца смена на весь день была. Сидел себе спокойно, читал синие книжки из бабушкиной квартиры: взяли парочку. Там про бедных людей, про нытиков каких-то, скучно. А Санек говорил, что они сегодня пиво пойдут пить. Еще как-то после уроков к Пахе по-быстрому заходил, ну просто, не знаю зачем, а он занят – в компьютер играет Пашка, пока его папашка-добряк покупает ему все штуки, какие сыночек попросит. Жизнь богачевская, а сам ни разу подтянуться не сможет! Ничего, у меня тоже будет компьютер. Вот заведу связи в лагере: родители уже снова про него говорили, платить ничего не надо, поеду на море на поезде потном, потому что летом там жара жуткая. Но главное, что связи заведу и сам стану богачом, только еще один день отучусь, спрошу у Стефановой списать, она же заучка. А она мне, че это я списывать стал, а я ей, а какое ей дело. Отучусь, пойду домой, ждать отца со смены и бежать, да вот лифт тормозит, кнопка с колокольчиком щелк-щелк. Я вас слушаю! Я вас слушаю, говорите громче! Застрял, застрял. Адрес такой-то, а дом такой и подъезд еще такой. Подождите сейчас вызову. И свет погас, кого она там вызовет, непонятно. Прошлым летом меня с Дюшиком отец с топором доставал. Ну, он топор сунул промеж дверей и раздвинул их. Дернулся лифт, зашумел, свет появился, и вроде доехал. Не вроде, а точно. Значит, уроки делать, бегать, молиться. И завтра тоже. А там после бега отец чет недовольный, и мне решил пожаловаться, что брат его, дядька мой, Коля, тот еще, но не договорил, кто он именно тот и еще, но денег у нас просит за квартиру, типа дележка, а зачем ему эти деньги за квартиру? Он маму свою, бабушку мою, в последний раз года два назад навещал, когда отец его, дед мой, умер. Вот же такой он сын! И опять не договорил какой. В Москве из-за лишней копейки удавиться готовы. Ну я почувствовал, что разоткровенничался он со мной, значит все уже хорошо, спросил, можно ли гулять пойти, а нет, нельзя, учи стихи. Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром… Садись, четыре. С выражением надо, с выражением! А уже не начало совсем, середина мая, даже чуть больше. Мама с отцом обсудили, у кого денег взять в долг на откуп дяде Коле: у дяди Сережи, конечно же. А я молиться, спать и в школу. Решил спросить у Денчика. Че после школы, че делаешь? Мы к Юре идем, и к нему больше двух нельзя! Да я и не собирался, мне нельзя никуда, вон, из-за этого! И в Тошу тыкнул небольно кулаком в печень, как отец учил, но только медленно и слабо, чтобы не разревелся опять. А потом домой и Пахе крикнул. Паха, выйдешь? Мне с братом надо сидеть. А сам в игры свои дурацкие рубится. А я чувствую, что вот она, свобода, сейчас все можно, отец на работе, мама вот пришла только. Можно я гулять пойду. Уроки сделал? Ага. До девяти, не позже. О, какие люди в Голливуде, Банан, уступи место уважаемому человеку. Счастье!
И прихожу домой веселый: мяч погоняли со старшаками, я там почти свой. Ну пусть и кличут мелким, зато никто не трогает, как к Саньку со Степой относятся. Да и кто тут мелкий, на года два старше максимум все. Я, может, им сам всем вбетоню, если раз на раз.
И вот родители встречают, я уж думал случилось что, а они такие, точнее отец такой: «Давай сама», и мама такая сама: «Вот помнишь, мы у бабушки просили, чтобы она взамен радость отправила? Так вот, она нам ниспослала братика или сестричку. Еще не знаем точно, но скоро будет у тебя новый родственник». Ну у меня и у них. Вот так новости. А она продолжает: «И все дела с квартирой мы почти решили, будем, значит, вчетвером жить в бабушкиной».
– Ладно, – говорю.
– Давай на стол тогда накрывай, – а это отец говорит матери. – Жрать охота.
Я немного прикинул, что тут происходит. Беременная, значит, мама. Это когда живот надувается и там ребенок сидит, как и я когда-то сидел. Понятно, отец как-то говорил, что у Денчиковой сестры скоро живот набухнет, потому что она потаскуха малолетняя. Но это вроде как что-то обидное должно было быть, да и мама не малолетняя. Ну ладно, видимо, перецеловались, не уследили за слюной, или как там бабушка это все устроила. Да мне чикат, если честно, лишь бы меня не трогали. Но вот Пашку-то трогают, чтобы с брательником возился. Тогда я заволновался, но смолчал. Если что, просто уйду из дома, летом-то все же проще на улице выжить.
19. Последняя молитва
Дописал я это заключительное сочинение и вышел в коридор. Девочки писали на тему «Кем я стану, когда вырасту», а мальчики – «Кем я стану, если вырасту». Сперва я хотел написать, что стану тем, кто снимает фильмы. Буду снимать их. Даже не знаю, как такая путкня в голову пришла, и вдруг так хорошо напишу, что класспутка вслух прочитает, и Степа с Саньком засмеют. Пришлось мучительно сочинять, чего бы такого начикатить в тетрадку. Солдатом я не хочу быть, какой тогда смысл вырастать, если все равно умирать на войнушке или еще где. И милицейским не хочу, потому что видел я их у себя дома – я бы их только нехорошим словом назвал, когда пьяные достают меня с вопросами тупыми. Охранником как отец только если. Ну отец крутой, может всем навалять, я-то видел. Тогда можно и охранником стать. Про то и написал.
Вот, вышел, смотрю, Пауло трется рядом с Юрчиком и Денчиком, а те сидят на корточках. В фишки походу все еще играют, хотя кому они сдались уже, эти фишки. Я подошел, склонился над ними, но они вроде как не замечают. И вот Паоло тоже присел, достал Скайтера. Они рассчитались на кулачках кто первый: выпало как раз, что Паоло начинает, потом Денчик, ну и Юрчик будет третьим, если дойдет очередь. Тот кидает все три: Скайтера, Пиджета и Мьюту. Вот он замахнулся, чтобы отскок был сильнее, хотя тогда лучше бы от деревянного подоконника, а не от пола… бетонного. Чет мне смешно стало, что пол бетонный, ну как бы из бетона и бетонный. А тот как долбанет в этот в пол бетонный, так я сразу ногой на фишки и наступил от веселья. Пауло сразу вскочил, злое лицо скорчил: ты че? Ты че? А че? Че ты лезешь? А че ты из своей Аржентины приехал к нам? Иди у себя там играй. Юрчик с Денчиком на нас смотрят снизу, наблюдают. А я уже Пауло и толкнул, что он в стену отскочил и стоит там. А я тут же задумался, что зря я это, потом его братья придут, и даже немного осадил сам. Наклонился и взял лежащие фишки, которые никто так и не схватил.
– Так, Скайтер твой?
– Да! – ответил аржепутка. Ну я ему спокойно в руки и передал. Пиджет, значит, Денчика, я ему протянул, на, бери. Тот потянулся к руке, и я тут же ее назад убрал. – Ой, на вот, – снова протянул. Он снова купился.
– Да иди ты в путку!
Это он мне?! Это он мне?! Я взял и толкнул его двумя руками, выронив его дурацкого Пиджета на пол. Типа че он опорел совсем, такое мне говорить. Копел, чикат! Вот Денчик-то раскраснелся весь, затрясся от страха, а я трясся от злости, что мне такое посмели сказать.
– Че хочешь?!
Денчик молчал.
– О, че это у вас? – подошел Санек. – Драка? Бокс-бокс. – Он стал прыгать в стойке туда-сюда, непонятно против кого.
– Да так, импотент один майкается, – я успокоился и развернулся уходить, положив фишку Мьюту в карман джинс. Санек рассмеялся, и сам повторил еще раз «Импотент».
– Он еще и спидозник. Я бы с ним не здоровался с ним, а то мало ли, – пусть знает, как на меня нарываться. Но никто не обратил внимания на слова про спидозника. Ну и ладно. А Юрчик подбежал ко мне, спросил, можно ли ему его фишку. А я такой достал ее и Саньку отдал. Дарю. Хочешь, можешь отдать.
По лицу Юрчика было видно, что он уже не ждет ее обратно. Ну что ж, новую купит богатей. Санек вдогонку уже в коридоре сказал, что зря я на Паоло полез, у него же братья. Я согласился, сказал, что что-то нашло, но хоть фишку ему сразу отдал.
Матешу отсидел и пошел домой быстро, пока никто не заметил, хотя у нас общая фотка должна быть. Нас каждый год приходил фоткать один и тот же мужик, что-то все время подшучивал над кем-нибудь, чтобы рассмеялись или просто. Вставали, кто повыше – назад, кто пониже – вперед. Крутые на корточки садились, хотя класспутка на них злилась из-за этого, но ничего не делала. И я бы в этот раз на корточки сел и был бы крутой на фотографии, но зачем мне все это. Я уеду.
Раньше стоял рядом с Денчиком и Дюшиком… А не буду ни с кем стоять! Правда, родители уже и деньги на фотографию сдали, но может не вспомнят, у них сейчас дела. Только опять же если класспутка не придет.
А дома сегодня пир на весь мир. У бабушки сорок дней будем отмечать, потом еще день отцовских секретных войск, и будут его друзья с дядей Сережей. Все они в армии служили в одном полку или что там у них. Опять напьются и пойдут прыгать с моста в Сятву. Но главное, что, когда у нас собирались гости, отец всегда общался нормально и не злился. Ну и мама вкусно готовит. Ну попристают ко мне с вопросами, ладно уж, переживу.
А еще мы отмечаем будущий переезд. Наверное, родители все вещи перетаскают к бабушке, пока я буду в лагере заводить связи. Выеду из одного дома пыльного и белого, а вернусь уже в серый, но вокруг все зелено будет. Ну и новых друзей придется заводить так-то, это я что-то не подумал раньше. Ну и чикат, все равно сейчас у меня их нет. Санек, может, еще нормальный, а Степа меня бесит, если честно. Вот приеду туда, выйду во двор узнать, кто там самый сильный, и посмотрим. Только как бы уже к тому времени мой брат или моя сестричка не появились, возиться в пеленках придется, гулять с ней, с ним, с лялькой этой, а потом ведь и заступаться. Вот Паха сможет заступиться за своего брата, когда тот в школу пойдет? Нет ведь, играет в свой компьютер, где он крутой и всех стреляет, и отец его ничему такому не научит, только улыбаться и знает. А я крутой в настоящей жизни, я-то смогу заступиться, всем начикатю!
Как дорогу к дому перешел, я сделал двоечку в воздух и типа уклонился, а там наверх забрался и к подъезду, смотрю, Олежа стоит, а рядом с ним потаскуха малолетняя, то есть девочка с животом. Ну постарше меня, конечно, может, как Олежа возрастом. И у нее лицо недовольное такое, неприятное. Я спрашиваю его, чего как он, давно не видел, ни во дворе, ни в подъезде. А он какой-то неразговорчивый, нормально все у него, ну ладно, вошел в дом, а там Олежины родители и еще какой-то мужик с женщиной по лестнице спускаются. Я им здравствуйте, как поживаете, да, передам приветы, ну и в лифт, пока двери не закрылись.
***
Народу собралось куча: там и с похорон тетя Люба с мужем, как будто они теперь даже дружат с мамой, ну и опять же отцовские два приятеля из армии с женами и дядь Сережа, но он один как всегда. И еще тетя юрист, которая там как-то с квартирой помогала. Ну и я среди них, точнее все же отдельно, на стуле сижу за столом, но они и сами на стульях, а кто на диване, и вроде как вокруг стола все расселись. Все шумней и веселей становится. Музыку включили, перекрикивают ее, разговаривают, курить начали, причем даже мама, совсем не скрываясь. А это значит, что напились все! Сейчас танцевать начнут.
– Игорян, давай, покажи ему как надо, – отец скомандовал своему армейскому другу, то же борцу. Он был как раз не очень высокий, может, головы на две выше меня. – Ну чего сидишь, давай, поборись с дядей Игорем. Покажи, чему за полтора года научился.
А что делать, не в первый раз уже такое. И в прошлый в день их секретных войск, про которые никто не говорит, как называются, мне приходилось бороться с дядей Игорем. И даже когда на тренировки еще не ходил, он меня уже учил приемам. Тем более отец такое просил, только когда был в хорошем настроении, да и дядя Игорь не будет меня заламывать.
Никто не смотрел, как дядя Игорь мне поддавался в уголке при входе в комнату. Ну и понятно, бросать-то не будешь его, не так уж и много места в комнате. Так, заход за спину, проход в ноги, ну на бедре приподнять максимум, но это уже тяжело мне, и ему на носки надо привставать.
– Ну все, отдыхай! Чего, Игорян, нормально борется?
– Да, нормально. Может пацан.
– Это еще чего… Таня, выключи музыку сейчас. Че получается, это он нам намолил, да? Помогли твои молитвы, не зря ходишь сочиняешь, хоть какой-то толк. Давай, покажи, чего ты там выпрашивал.
Вот теперь все смотрели на меня.
– Может табуретку дать, встанешь на нее? – предложила тетя Лена, жена дяди Игоря.
– На коленях надо, – серьезно и твердо сказала мама. – Если уж по уму делать. Встань, прочитай молитву.
– И креститься как по-настоящему? – как-то я не очень ожидал, что мне надо будет так перед всеми, и непонятно, можно ли вообще так. Что боженька про это скажет-то?
– Танька, как там правильно, надо креститься?! – это отец такой весь возбужденный, заинтересованный.
– Да.
– Крестись тогда, раз надо.
Ну я и начал.
«Дорогой любимый боженька, пожалуйста, не лиши помощи семью нашу бедную, домом собственным обделенную. Помоги и мне прилежному, и моему папе честному, и маме красивой, и бабушке измученной. Втроем мы ютимся в жилище чужом, и житья нам тут нет, как и бабушке нет житья в этом мире без дедушки. Отжила она свое и сидит теперь в теле тщедушном, ищет покоя и нам помочь хочет. Рада бабушка будет покинуть землю грешную, а нам оставить квартиру с котом в подарочек. Милый господи всемогущий, я буду послушным и делать уроки, чистить зубы и молится тебе всегда, только прибери к себе бабушку. Пусть будет она ближе к тебе и встретит дедушку на небе. Будет с ним отплясывать и нам улыбаться с неба. Спасибо, спасибо, спасибо заранее, господи!»
Аж слезы начали подступать, но я сдержался. Все мне похлопали.
– Ну, не было бы счастья, а несчастье помогло, – добродушно сказал отец.
– Очень красиво и трогательно, – сказала тетя Люба. – А слова сам придумал?
– Мама.
– Очень красиво, Таня. У тебя прям талант. Знаешь же, что можно свои молитвы печатать, и люди покупают, если действительно хорошие.
– Да, я вот уже давно думаю. Надо ведь поделиться с людьми. Я уж сколько насочиняла. На каждый случай есть. Особенно для намоления важно. А то ведь в церковных молитвословах все так бездушно, будто не на близких людей намаливаешь, а, я не знаю, на собак на улице.
А я что-то в волнении не знал, куда себя деть, будто выпрыгивал сам из себя вверх.
– Мам, а померь мне рост?
– Что прямо сейчас?
– Пожалуйста.
– Хорошо.
Мы прошли к моей комнате, где были отметки на деревяшке в проеме двери. Мама пока искала метр, а я встал ровненько. Ну ведь точно вырос со дня рождения, вырос!
Мама провела карандашом над макушкой, потом отвела меня рукой в сторону и отмерила лентой.
– Ничего себе, на семь сантиметров с зимы! Не по дням, а по часам.
Конечно, не по дням, а по часам: все эти дебильские часы рос. Ну, может, в больнице еще на паузе полежал, а так тянулся как не в себя! А из себя. Да я же уже сам старшак, и не нужна мне эта вся лабуда детская. За наркоманами этими следить, из-за Дюшика этого тупого переживать. И игрушки жалеть уже не надо, и даже что сериал не доиграл – неважно. И на дядю Валеру в плитах хоть сто раз аккумулятор урони – все без разницы теперь. Пусть не будет у меня фишки мьюту, и друзья мои тупые гуляют с богачами и за компьютером сидят, че мне с этого. Прощайте, пацаны, прощайте Тынц, адьос Хосе-аржепутка, свихнувшаяся бабушка Дюшика, чуханка из Димкиного класса. Пусть никогда вас уже не увижу. И все что случилось, и стрела, и Дрон ошалелый, и камнем в сердце, и прыжок с балкона не сбывшийся – все это порь бетонная, и пусть она останется тут в плитах. Пока!
20. Роли исполняли
Дорогой редактор, эта глава состоит из фотографий игрушек, которые принимали роль в сериале. Так как обычно просят присылать рукописи в определенном формате и без картинок в ней, я убрал фотографии.