Роман
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2025
Михаил Токарев родился в 1996 году в Иркутске, переехал в Москву, окончил институт журналистики и литературного творчества в 2018 году, в 2020 году окончил магистратуру РГГУ. В «Волге» опубликованы рассказ, пять романов, повесть (2022–2024).
Глава 1
Отвоюйте уже кто-нибудь Марину у всех земель, у всех небес
Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое, в самом деле отец, а не отчим, люди братья и сестры, сестры и братья, лесные, городские, единокровные. И потерянные точки над буковкой Е, очевидно, созвучны отчасти поступку некой Марины Ивановны. Прекрати, слышишь, не надо паясничать, Леонид, Лео, Леонидище, в конце-то концов. По-видимому, твои двенадцать классов церковно-приходской школы, увы, выглядят несколько нелепо, если не сказать симптоматично. И тотчас, перебивая магистральную линию, вспоминается сорванец, нарушивший ход вещей, съевший тарелку щей в крайне блокадном положении, впрочем, лишения не столько чувствуются, сколько подразумеваются, когда ты всего лишь родился в пылу par excellence скандала. Он вспоминается, мальчишка-то вспоминается. Почему же вы себя ведете так, то есть ты себя так ведешь недостойно, Леонид, впрочем, когда в следующий раз вздумаешь сделать нечто хорошее, не знаю, показывать людям, сколь не постыдно жить с душевными недугами, ты попроси заранее у всех прощения, с тебя не убудет. Да прибудет царствие твое, да будет воля твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день. Меж тем, лишившись тока, сеть водоснабжения оставила нас в дураках, сделалось очень уж холодно, несмотря на конец апреля. Насосы, определенно, насосы, фильтры, их живая связь, нарушившаяся, да оборвавшаяся, не дает нам покоя, но постойте, список виновных у нас имеется, каждый ответит по строгости горгоны. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо твое царство и сила и слава вовеки, аминь.
Отец Алексий, весьма истончившийся, в черных брюках, красной олимпийке, желтой ризе с вышитыми алыми цветками, крестами. Отец Алексий, мужчина, жертвующий последнюю пайку хлеба, мужчина с блеклыми губами, благолепною бородою, элегично читал молитвы. Серебряная икона богородицы с тремя руками на месте игумена. У нее не три руки, это не третья рука, что вы, просто как-то раз в Византии, когда велась борьба с иконами. Когда император Лев Третий учинил различные непотребства, один из церковных отцов Иоанн Дамаскин посмел возразить строптивому руководителю. После чего Иоанну отрубили кисть правой руки. Дамаскин с этой кистью в уединении молился пред образом Богородицы, потом уснул, потом проснулся, рука чудесным образом восстановилась. В благодарность тот сделал серебряную кисть и прикрепил к иконе. Наш священник говорит о милосердии божьем, говорит, милосердие подобно морю, сколь много грехов-камней не бросай, не заполнишь пучину морскую. Линялые граждане, граждане, потерявшие ярость красок, внемлют. Младенец исполняет песнь кита, сколь удивительный речевой аппарат. – Тише ты, тише, – шикает матушка, девушка с голубоватым лицом, светлыми волосами, в черном платке с маками. – Ты в порядке, начальник? – спрашивает у ребятенка шепотом гражданин, брезгливо поморщившись. У гражданина с лобачевским угрюмым взглядом, каштановыми волосами, торчащими в разные стороны, кончается терпение, однако я вижу, с каким трудом он себя укрощает, поразительно. В его воспаленных глазах читается явственная тоска. Священник издает протяжный стон, говорит о том, что Бог создал неподъемный для себя камень и этот камень есть человек с его свободной волей. – Истинно так, – соглашаются с ним истощенные прихожане.
Но среди нас встречаются и небесные карьеристы, впрочем, столь далеко лежащие выводы спорны с точки зрения некоторой ситуации, в которой мы все очухались буквально позавчера. Хотя блокада длилась где-то с полгода, но смысл стал доходить существенно позже. Когда в городе пропали домашние животные, стали прилетать зажигательные и фугасные бомбы, а также ввели карточную систему, кто-то безбожно глупил, пытаясь отоваривать контурные карты, такому сразу же говорили, что ж ты, Федор Александрович, путаешь теплое с холодным. И привидение супа с пампушечками чрезмерно волновало моих дорогих сограждан. А еще внезапно не болевшие звуки принялись помирать, к слову сказать. Жизнь это крик, полагали мы, поэтому, начиная с детского садика, на нас отчаянно кричали тетеньки, потом иные тетеньки кричали в гастрономе, собесе, военкомате, на следственных мероприятиях, дома, в конторе, где мы служили. Двужильные, непоколебимые в своем стремлении сдохнуть, пардон, выстоять. Мы безропотно переносили те крики, подобно тому как маленькие человеческие леопарды безропотно переносят зеленые пятна на своих мордашках.
Церковь на улице рабочих-анархистов Сакко и Ванцетти, церковь пятидесятников. Уютное место, уютное, как дальний путь в плацкартном вагоне, времени четыре вечера, до комендантского часа успеется домой возвратиться. Вы, несомненно, помните, где много слов, там неизбежный грех, и я говорю увлеченно, как будто боюсь не успеть сказать нечто важное, поэтому будьте добры, послушайте, послушайте, я вам говорю. Выпускаю эти слова, так паук выпускает свою паутину, ваши глазки слипаются, страшное дело, липкая паутина. Прихожане, словно пьяный корабль Верлена, бесшумно покачивались на волнах, от голода. Но я решил досказать о том, насколько мне важно просто говорить, пока голос не стих, голод не стих, ничто не стих, кроме хорошенькой порции Уолта Уитмена на завтрак, Ольги Седаковой на обед, Боба Кауфмана на полдник. И пока еще кавалькады нужных буковок несутся с необходимой скоростью. И мое пенсионное удостоверение оказывает положительный эффект на впечатлительных девчонок. Охотно треплюсь по поводу и без повода. Постой, теперь и меня подмывает сказать тебе, Леня, за нами правда, перед нами вон стоит прекрасная маленькая женщина. Будь любезен, опиши ее нам, по всей видимости, ей немногим за двадцать, она лилипутка. Ладно, ладно, я опишу, но ты не сквернословь, паршивый троцкист.
Ее белая блузка была созвучна чайке, ее красная кожаная юбка отчасти рифмовалась с комнатой, что некогда изобразил Анри Матисс. Она занимает всего ничего, полтора метра высоты, ширины сантиметров, ну, сколько, пятнадцать-двадцать. Вокруг нас бытовала страстная пятница. Голос отца Алексия, густой, словно алтайский мед, тянется, переливается в лучах воскового солнышка. Ладаном веет, ладан сильнее запаха нужды, перебивает, знаете ли, голод. В глазах мельтешат мошки. Промыть глаза проточным светом абсолютно нету возможности. Прищуриваюсь. А зовут ее Лизавета. Лизавета напоминает покинутые гражданами галлюциногенные шестидесятые, граждане, получившие дополнительные инструкции, решили не вступать в полемику и просто покинули те замечательные шестидесятые. Она являлась человеком вежливым и очаровательным, служила на полставки бухгалтершей в единственной ныне работающей столовой, имеющей название «Полпервого», жутко комично, не правда ли. Столовая и впрямь работала до полпервого ночи. У вежливой и очаровательной лилипутки вовсе не было нужды служить на полставки бухгалтершей в этом общепитовском заведении, прозванном иронично народом: самый мерзкий день закончится в полночь. Ее отец, мужчина с фамилией Кротов, подслеповатый спекулянт-забияка с недюжинным аппетитом, по слухам, он помещал в людей пули, если те отказывались возвращать долги. Пламя свечи в красной лампадке дрожит, в синей лампадке потухло.
У меня когда-то была подружка, точно-точно, подружка, ее звали Полина, и она уродилась поэтессой, ее мать работала на вредном предприятии, отец много пил. Да вы что, у меня же была еще одна подружка, память старательно подсовывает Нину, страдающую от невозможности бросить своего мужа, совестливого, в сущности, человека, директора птицефабрики, потакающего капризам жены, собственно говоря, мы так и жили, Нина, муж и я. А следом, следом возникает образ Вероники, Вероники-психиатра. Все они уходили первыми, я желал сберечь их от себя, в быту совершенно несносен, понимаете ли. Мне нравилось в них сокрытое где-то в междуречье, в долине двух рек, в долине Тигра и Евфрата, грубо говоря, основание их женственности. Фу, вернее, фи, зачем ты, скажи-ка, зачем ты об этом, об этом не надо. Тогда и вправду не будем. На церковном крыльце стоят братья Павлики Мычалкины. Дверь, обитая зеленой искусственной кожей, приоткрыта. Пополнив ряды ночных, как бы выразиться точнее, хулиганов, Павлики совершали набеги на квартиры, хозяев которых давненько не видели в продовольственных очередях. Не оскорбленная часть души могла оскорбиться, однако не оскорблялась, и я не могу осуждать ночных, скажем прямо, хулиганов за желание выжить. Желтые пакеты на их головах, им несколько стыдно за собственные прегрешения. Мужчины долговязы, разрушены тяжелым преступным трудом, на них коричневые куртки летчиков. Они проиграли в войне за внимание женщины, женщины, что взгромоздилась сейчас на голубого школьного козла, заменяющего скамью.
Эту женщину зовут Верба Николаевна, от нее в самом деле пахнет вербой, некогда барышня приносила в подоле замечательные мысли, весь город, затаив дыхание, слушал, как она читала по радио собственные фантастические рассказы. Нервный тик так исказил черты ее лица, что те стали почти уродливыми, но не уродливей лучших черт, виденных мною когда-либо. Я отвлекаюсь на ее ноги в капроновых колготках, мой взгляд ощупывает морковные туфли-лодочки, поднимается выше. Поразившись наличествующему во мне либидо, у меня даже возраст не определим. То ли ребенок во взрослом теле, то ли дефективный мужчина, по крайней мере, не злой, что не может не радовать девчонок, склонных учинять скандальчики. Я чувствую страсть плотскую и греховную к этим ножкам. А еще мне воспоминается, Верба Ивановна бьет изящные апперкоты, словно Артуро Гатти; била когда-то, теперь ей уж за шестьдесят, ее сыновья Павлики личная трагедия, крест. Женщина появлялась на полях, что называется, жизни многих мужчин нашего города. Изразцовая белая плитка с голубыми цветками на стенах и полу в алтарном приделе, всматриваюсь в нее, слипаются глаза, тысячи ресничек прихожан летят в мои глаза, совершенно безобразно чихаю. – Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах, – произносит священник, покачнувшись.
Леонид, упершись глазами в потолок, разглядывал дамочек с птичьими телами, что восседали на ветках раскидистого древа. Их звали Сирин и Алконост, на их головах красные кокошники, на их лицах блуждали томные улыбки. Черные перья одной и белые перья другой изумительным образом сообщали о чем-то. Леонид отличался от сверстников цепким взглядом, взгляд его был подобен взгляду Анри Картье-Брессона, поэтому цвет оперений вызвал у молодого человека приступ схоластических размышлений. Леня помыслил с некоторым сожалением, да, молиться надобно по изъявлению сердца, но никак не из-за похмельного стыда. Откуда-то послышалось верещание, как будто верещавший чрезмерно разволновался оттого, что узнал наверняка, девчонки подобны редуктору в нашей жизни, они понижают обороты и повышают силу тяги. Поэтому с девчонками придется все же связаться. Отец Алексий щурит глаза, пот выступает на его желтоватом, сырном лбу. Позади, у самых царских ворот, где архангел Гавриил и Дева Мария благую весть несли, произошел прелюбопытнейший инцидент. Гражданин по имени Толик Порядок, слесарь горбатый, точно коленчатый вал. Поймал за ухо лупоглазого парня в джинсовом костюмчике, затрудняющегося ответить, важны ли птичьи права в контексте, знаете ли, сверхчеловеческих обязанностей дворника с рогаткой. Храбрость отчаяния была явлена нам: мальчишка, чьи волосы лебяжий пух, схватившись за кожаный ремень Толика, должно быть, желал сварить чужой ремень, после и сожрать. – Дядька, пусти, – бился он камбалой в руках Толика. Отец Алексий поглядел на нас, неразумных и напуганных безмерными потрясениями. Видится мне, социум не успел разбить его сердце, точно ненужную утварь, сердце священника вмещало многое. Вы думаете, это все шуточки-уточки, однако это не шуточки-уточки, мы серьезны, бросьте острить там, на задней парте. В самом деле, священнослужитель сказал великое: довольно. Это кромешный моветон, вязаться к детям со своими советами не жрать ремень, кромешный моветон, точно похотливая геометрия, что ластится к женатому семикласснику. Легкое, словно наволочка, дыхание той геометрии является причиной нашего возбуждения сейчас. Плачет по нам Колыма, смеются от наших шуток любящие высокую литературу люди. Мы взглянули на это все дело, лихорадочный полусумрак блуждал по нашим лицам. Анатолий имел механические тормоза, в определенном значении он являлся трактором. Поэтому способность остановиться в нужный момент, в момент, когда остановки требует сердобольное общество, была нам продемонстрирована. Толик прошептал, заплакав: прости, пацан.
Сокровище благ и податель жизни, приди и поселись в нас, в твоих, не ведающих, что творят, людях-хрущевках. Вдруг чувствую женские руки на себе. Скользкие, улиточные ползки этих красивых рук по моим карманам. Помнится, малолетняя дочь владелицы рук строила финансовые пирамидки, бывший муж присылал заграничные пирамидки, они стоили целые состояния, теперь от мужа нет вестей, какие тут вести, полнейшая белиберда, даже интернет отключают временами, электричество подают дважды в сутки на три часа, педанты. Разные мужчины желали поискать в декольте владелицы рук жемчуг, а также обуздать ее целиком, ох, они вились вокруг нее, что карельская мошкара. На узловатых, длинных пальцах нету колец, заложила. Карманы моих лазоревых брюк пусты, женские пальчики грустно вздыхают, поднимаются выше. Наши пальчики устали подобно тому, как немецкий военнопленный Рейнхард Кунце устал сидеть в тюрьме пятьдесят пять лет. Она шепчет что-то извинительное, но пальцы продолжают ощупывать. В кармане пиджака завалялся сухарь, посыпанный сахаром, я намеренно его положил перед службой, желая порадовать ее дочурку. Пальцы впиваются мне в бок, я думаю, что они впиваются благодарственно, то есть когда они нашли сухарик, они несказанно обрадовались. Может быть, как-нибудь переживем все это. «Может быть, переживаем» крадется за нею, крадется за всеми нами. Ее серые руки напоминают расстояния между строчками в книгах, в книгах читанных-перечитанных, в книгах, где важна интонация, неважны буквы. Очисти нас от всякого греха и спаси наши души, пожалуйста.
По окончанию таинства, когда корпулентное тело карнавала перестало устраивать Бахтина и он предложил карнавалу схуднуть. Когда последний, что там, единственный, сухарик из Лениного кармана перекочевал в обнищавший карман. Когда на улице, в этом скромном городке, гордящимся присутствием на карте, случился вечер. Леонид, инкорпорированный в залитый сумраком пейзаж, раскурил свою трубку из кукурузы. Молодой человек не спеша направился через дворы, в сторону роддома, помнится, сегодня рожала видная оперная певица. И всем чрезвычайно хотелось послушать, как она справится с такой задачей, петь и рожать, всем хотелось отвлечься, знаете ли. Мероприятие анонсировали еще на прошлой неделе. И несмотря на комендантский час, вечор обещал быть весьма интересным. Отводя от лица белье, что сушилось на веревках, он задумался, пожалуй, одичанье очистит нас от скверны, быть может, мы стремимся к этому самому одичанью, и в этом нет ничего зазорного. Вился синий туман в тихой долине, мешаясь с дымом костров. Туман был нехороший, химический, граждане из него возвращались другими, если вообще возвращались. Он стлался по земле прямо навстречу, и пришлось давать солидного крюка. И тут мы вынуждены пояснить, ситуация с туманом похожа на обрыв линии электропередач. Если подобная ситуация произошла, необходимо в срочном порядке выйти из активной зоны, это примерно восемь метров. Помните, выходите гусиным шагом, то есть не отрывая ступни от земли, правая пятка соприкоснулась с левым носком, левая пятка с правым и так далее. Как поплавки в этом тумане плывут черепа лошадей, прислушайся, прохожий, услышишь шепот космодрома. До самого Пскова нонче болота, в селе Новоселье поселились кикиморы, в Печорах, а фиг его знает, что там в Печорах, блокада. Интернет правды не говорит, а слова, слова. А в начале-то было слово хлеб или слово пацана, который смутился, его уличили во лжи, и никакая девчонка прошлой ночью с ним не куролесила вовсе. И кто разберет, где свои, где чужие слова.
По доске, перекинутой через глубочайшую лужу, идет мужик, качается. Его ноги в кремовых туфлях саламандра заплетаются, мозг с аппетитом пожирает мышцы. Однажды, то есть на прошлой неделе, он получил скверное письмецо, возвращался так же домой, а письмецо, представьте, ожидало на коврике. Уважаемый Аркадий Илларионович, прошу простить меня за то, что я разбил ваш автомобиль ВАЗ, а также за то, что сплю с вашей бывшей женой Аделаидой. Мне очень жаль и в свете последних событий хочется быть с вами откровенным, кто знает, где мы окажемся все завтра. И многое стало понятным ему, Аркадию Илларионовичу, о природе баб, о цене дружбы. Он заработался до колик в сердце в этой связи. Речь это другие, помнил он, поэтому экономил слова, чтобы сосредоточиться полностью на себе и своих потребностях. Перестав разговаривать с коллегами, соседями, сделался эдаким человеком не от мира сего, что идет, понимаешь, качается. Вводил в искушение собак, пока они еще были. Не понимали собаки, отчего такой видный мужчинка не боится их лая. Забавный этот Аркадий Илларионович. Забавный, как тот случай, тот удивительный случай, когда Осип Мандельштам чрезвычайно возбудился оттого, что написал новое стихотворение. И бросившись через дорогу от дома к городскому автомату, кому-то позвонил. И там ему ответили, а поэт гневно закричал, мол, ему некому больше читать. А звонил он следователю НКВД, к которому был прикреплен. Захотелось их догнать, Мандельштама и Аркадия, но зачем, просто захотелось и все. Леонид ускорился, гражданин принялся озираться, тоже ускорился, потом решительно так побежал.
Отыграл закат, зарумянился восток. Верхушки сосняка в движение пришли. На проспекте пятидесятилетия ВЛКСМ повстречался с Танюшкой, единственной соседкой, что наличествовала в нашем исхудавшем доме, прочие жильцы пребывали в эвакуации. Иные прочие примкнули к уличным бандам. Таня походила на Юлию Друнину, мне отчего-то казалось, соседке не хватает надежного тыла, ее засасывал житейский омут, впрочем, в своей квартире она громко пела и, кажется, старалась показать присутствующему за стенкой мне: все не так плохо, глазастик. Барышня служила в медсанчасти. Будучи родом не из детства, из войны, она ценила радость тишины и каждый новый день, что ею прожит. – Да эта женщина форменный дебил! – деловито заметила она без предисловий, наморщив свое личико. Разумеется, Татьяна имела в виду свою давнюю соперницу Монику, известную проститутку и карьеристку, что крутила романы с высшим руководством их медсанчасти. – Милочка, есть такое суждение, что наука применима лишь к повторяемым феноменам, но все самое интересное в жизни не повторяется, и я, знаете, согласен с этой дефиницией чудесного, – говорю ей, неистово шутя. Мы с нею беседуем, идем под ручку. Она старшая по подъезду, говорю: Тань, у нас кто-то на лестничной клетке гадит. Жеманная игривость моего тона несколько развеселила Лыткину. Зная с определенностью, что гажу в нашем подъезде я, она предпочла мне подыграть. – Как ты догадываешься, я отношусь к твоим делам философически, – отвечает соседка. И целует меня в шею секунд пять, громыхание артерии оглушает прекрасную деву. Когда она перестала это делать, мы безмолвно перешли пустынную дорогу. И только ее фонарик-жучок освещал нам путь. У родильного дома из красного кирпича она робко спросила: ты пойдешь на концерт Людмилы Каонаси? А мне внезапно расхотелось туда идти. Подумалось отчего-то с грустинкой о недавнем недуге, перенесенном не с той легкостью, с которой хотелось бы. – Нет, – сообщаю, – пожалуй, прогуляюсь перед сном. Танюша в своем черном платье, обшитом венецианским гипюром. Она в данном платье, надетом по случаю родов талантливой Людмилы Каонаси, чрезвычайно изысканна, в этом бабушкином платье. Прямо в нем бабка Лыткиной отправилась к Петру за яблоками. В этом платьишке, мне кажется, есть какая-то недосказанность. Быть может, все дело в оторванном рукаве. Помните, ненадеванные платье, не говоренные речи, нераскрытые объятия, не свершившиеся встречи, как метко заметила Елена Аксельрод. Нечто подобное я углядел в том платье. Тем не менее, делиться соображениями на этот счет на спешил, чтобы не расстраивать понапрасну Таню. Ограничившись комплиментом: ты изящна, Лыткина, словно собака малинуа. Удалился.
По сумеречной улке вальяжно ехала «Нива» цвета креветочной икры. В ней сидели дружинники. Пришлось свернуть во дворы. Но если бы я просто свернул во дворы, никоим образом не сообщив дружинникам о том, куда направляюсь. Тогда читатель, ставший свидетелем той встречи, закричал бы: не ври, падла, ты кивнул им головой. И будет совершенно прав. По договоренности с дружинниками я направлялся ловить нарушителя. То есть не нарушителя вовсе, то есть я шел подставлять человека, дабы скрыть собственное противоправное действие. Во дворе едва слышный свет, доносящийся из окна первого этажа, выявил человека. Человеку доверяли, но не проверяли, но доверяли сто процентов допрошенных граждан. Он бросил свое чахоточное тело на скамейку, подобно тому как боксер бросает свое прелое тело на канаты ринга. Завидный жених, у него спецпаек, трудится на оборонном заводе до некоторой степени секретном. К нему подошли двое. – Его надо бы обласкать, – говорит Кейн, главный редактор газеты «Первая смена». – Вот сам и обыскивай, умник, – отвечает Линч, разводя руками, словно цыгане, разводящие на вокзале доверчивых людей. Линч, мужчина с наружностью труженика, с усами такими нормальными. Синие мешки под глазами, лицо что плод изюма, зато усы мировые. У них отсутствуют денежки на еду, это понятно. – Привет, детектив, – обратился ко мне Кейн, оглушая светом своего железнодорожного фонаря. В седых пирамидах его волос завалялась хорошенькая мумия. В городе случилась эпидемия вшей, сознательные граждане старались стричься покороче, немногие позволяли себе расхаживать с такой шевелюрой. Консистенция его лица была смутно знакома, вглядевшись, вспомнил, это ж редактор газеты «Первая смена», ненавистник вставать спозаранку, кроткий и чрезвычайно конфузливый мужчина. – А что это вы тут делаете противоправное? – задал дежурный вопрос я. И мысль, знаете ли, посетила голову, сдать их обоих тем дружинникам, с которыми у меня была договоренность.
Сейчас Линч скажет: я же говорил, детектив сейчас будет возвращаться из церкви. – Ну, собственно, я же говорил, детектив сейчас будет возвращаться из церкви, – говорит он. Линч входит в команду лучших крысоловов. Они расхаживали тройками в длинных кожаных плащах, за плечами носили ранцевые огнеметы РОКС-3. Этикет для них важнее всего на свете, они бородатую мать в цирк продадут, но немодные брюки ни за что не наденут. Припоминаю, как он приручал несколько месяцев одну белую крысу, та ему однажды заметила: ты делаешь успехи, дружок. После столь высокой оценки собственного труда Линч решил сделаться серьезным гражданином, остепениться, жениться, нарожать детишек. Для этих целей нашел где-то девушку-киноведа. Хорошая, словно хлебушек с маслом, посыпанный сахаром, говоря откровенно, эта девушка-киновед. Какое счастье над ними стряслось, не знали даже средства ПВО. Но сильные, будто псковские десантники, чувства, вспыхнувшие между Линчем и девушкой-киноведом, не давали покоя завистникам. Ух, думаю, Линч не заслуживает моего предательства. И Кейн тоже не заслуживает, однако надо выбирать. Считалочкой, что ли, впрочем, детский сад, впрочем, тут судьбы решаются, какая считалочка. – Леонид, можно мы оберем его как липу? – перебивает размышления главный редактор «Смены».
Думаю, думаю, думаю, ду. Кейн сожрал всех соседских кошек, по нынешним временам высшая мера. Я же сдам его в качественно иной роли, в роли, за которую дают иную премию, не расстрел. Где-то стучали значительно молотком, точно пытались повторить крымское землетрясение, в результате землетрясения, замечу, потерялся предмет мебели, искомый Остапом. Подул ветерок, любой войне была уготована участь утопнуть в чернильнице писателя, и нам всем за компанию с войною утопнуть. Стоял один из тех вечеров, что действуют положительно на человеческую душу. Однако этот вечер с высоким, задумчивым лбом показался мне совершенно паршивым. – Линч, Кейн, – говорю, – пошли-ка вы, знаете, куда? – А сам решительно зашагал в сторону автомобиля с дружинниками. Они припарковались на выезде со двора, не глуша мотор. Из салона вышел Натан Уткин, младший брат шерифа нашего города, весь педагогический состав, пардон, все милиционеры, военные вынужденно покинули свои дома. Теперь уж они рискуют жизнями не здесь. Вместо них молодые, но добрые. Подросшее поколение неуловимых мстителей блюдет порядок. Натан высок, скуласт, брюнет. Бирюзовая рубашка, рукава закатаны до локтей, в наплечной кобуре импульсный пистолет-пулемет. Штука не опасная для человека, так, сознание потеряешь на пять минуточек. Зато страшенный урон для техники, короткие замыкания, повреждения трансформаторов. Щетина на его лице серебрилась, он глухо спросил у Леонида: который? – Седой и патлатый, – буркнул сыщик. И поспешил оставить позади этот чудовищный факт свой биографии.
Как было сказано небезызвестным писателем, в жизни, знаешь ли ты, он и впрямь так сказал: знаешь ли ты. Так вот он сказал помимо прочего, дескать, в жизни всегда есть место подвигам. В свою очередь, школьники особенно прозорливы в собственных сочинениях. Теперь уже приведем слова школьников касательно данной фразы: нельзя не согласиться с этим высказыванием, однако для начала следовало бы разобраться, что же такое подвиг человека. Разберитесь, будьте любезны, и они разбираются, въедливые ребятишки. И сообщают нам: ответ не прост, как видится многим, в любом случае, подвиг это важное и сложное деяние, никогда не теряющее своей актуальности, и поэтому подвиг всегда уместен. О, до чего низко я пал, словно распоследняя падаль, словно Митюша, что повесился на шее Катерины Измайловой, которая истово топится в бездонных глазах Сергея Полякова, который превышает допустимую дозировку лекарства, которое погубило не одно поколение, между прочим. Довольствоваться своим жалованием и никого не обижать выходило не очень-то сносно, я был человеком безнравственным и порочным. Какой уж тут подвиг, увольте всех, оставьте лишь бюджетников. Земля гудела от избыточной кислотности, скушала что-то не то. На карусели-лошадке сидела моя совесть, она вырядилась распутно, колготки в сеточку, растянутая белая майка, пурпурная помада, тушь потекла, она смотрела с осуждением. Тем временем закончился апрель, вы будете продлевать?
Глава 2
Одна ножка у меня короче второй, поэтому я и не пляшу под вашу дудку
Беспечный смех еще в зиготе, не высохший черный лак на ногтях вашей юности. И прочие, прочие глупости, способные развратить юное дарование. И хлопотливые муравьи норовят заползти в нос, пунктиром ползут. Рогатая ель, густо обвешанная старыми шишками. Черемухи кудри, пережжешь локоны, а, нет, бигуди, тогда не пережжешь, ваши локоны бесподобны. Стрекозы вонзаются в воздух, застревают, орут что полоумные, задыхаясь от собственного бессилия. А еще ухают зенитные орудия, обмершие дома гадают на ромашках, кто сложится первым. Уханье стихло. Ромашки спрятались, поникли лютики, один литератор отправился обучаться на оператора фрезерного станка с числовым программным управлением, да, да, Токарев. Пузатый темно-синий аэростат, напоминающий кашалота, плыл над панельными домами. Расстегнутый корсет коры, красная водонапорная башня-ладья шагнула по диагонали, заработала взыскание. Розовеющая блузка яблони порвана в двух местах, заявление писать не намерена, говорит, по любви. Необычайной тоскою полнилась земля, мельчал, мелел досуг, да голову терзали думы ни о чем. Растаял снег, имевший цвет корней, отросших у блондинки, но брюнетки. Пахло креозотом и пахло великосветской весной. И ничего совсем непонятно было, порою так непонятно, что за примета, если черная беременная кошка перебегает дорогу, быть может, она беременна белым котенком, тогда не теряет ли силу примета.
Они прошли по самой кромке обстоятельного кратера, растрескавшаяся кожа асфальта, совершенно пурпурный чертополох, эти звезды с острыми концами, эти брызги северной зари; чертополох рос у сарайчика. Преждевременный тополиный пух, тучи белых мух летели в сторону малосемейного общежития, из окон которого торчали бритые головы медичек, они с интересом следили за передвижениями телевизионщиков. А вдоль покосившегося гнилого забора бежала крыса, тварина такая прекрасная, вероятно, направлялась на макаронную фабрику, кажется, утром в чьем-то сновидении взорвался цех, всю округу оросило макаронами. Мужчина и женщина подошли к дому призрения, каменному желтому особняку с лепниной на фасаде. В подобной манере выполнен иной особняк, принадлежащий некогда московскому булочнику Филиппову, ныне там администрация спортбазы подольского района, но это не относится к делу, поэтому вздор, не обращайте внимания. Барышня, можно сказать, авантажна, с лицом, похожим на мятую пятитысячную купюру, столь желанным кем-то, столь уставшим. На ней бордовый фланелевый блейзер, на груди агатовая брошь, на шее повязан сиреневый платочек. Обвислые моржовые усы несколько старят ее спутника, мальчишку лет двадцати пяти, кудрявого и рыжего гражданина с видеокамерой. Дамочка облизывает брусничные губы, сливовые тени для глаз говорят нам о неком созвучии, веки барышни созвучны с крылышками бабочки Морфо Пелеида, туды твою растуды. – Славик, давай я так встану, а ты снимай, чтобы в кадр попал череп собаки, – говорит она своему компаньону. Тот вскидывает камеру двенадцатого калибра, берет на прицел эту внеземную дичь, а также череп собаки, притаившийся в кустах акации.
– Его появление на свет явилось результатом, вернее сказать, – женщина осеклась на полуслове, – нет, Слава, давай переснимем. – Бледный товарищ в коричневой куртке с овчинной подкладкой, с телекамерой, улыбнулся сухими, словно пустыня Мохаве, тонкими губами. – Наш сегодняшний герой есть плод любви, созревший в результате международных отношений, папа бурятский комиссар, мама пленная немка. – Красивая девчонка, точно лето в поселке Рабочеостровск, эта корреспондентка, заметит кто-то и будет прав. Она зевает, в образовавшееся отверстие с легкостью поместятся книжки по философии, яблоко, блистер антидепрессантов, лекции по сопромату, фуражки бравых мальчишек, с которыми она крутила интрижки. Барышню посетил кризис, как бы выразиться попроще, средневекового возраста, однако журналистка пока этого не знала. Немногим за тридцать пять, стремительно тают надежды, будто кисель под небной костью, тают надежды повстречать свою Пулитцеровскую премию. Она продолжает разглагольствовать пред видеокамерой двенадцатого калибра: сегодняшний герой нашей передачи, человек поистине героической профессии, детектив, не бросивший свою работу даже в минуту полнейшей катастрофы, дорогие зрители, сегодня мне бы хотелось вас познакомить с Леонидом Валентайном. И торопливые ручьи журчат. Две малиновки с апельсиновыми брюшками поют, сидя на гнилом заборе. В прохладе утренней разлит миндальный аромат повилики. Девушка кривит губы, глядя пространно на спонтанно загоревшийся кустик ослепительно желтой, тощей форзиции, что рос у синего ларька, где ремонтировали некогда телефоны. Оператор горячечно зашептал: сумевшим раскрыть преступную сеть подонков, орудующих в доме престарелых на улице Люксембург, сумевшим раскрыть.
В Братске улица Наймушина в Энергетике стала зеленее, представьте себе. Апелляционный суд признал законным приговор террористке Треповой. Мужчина из Магнитогорска выпил со знакомым и остался без кота. Криминальный авторитет Шишкан получил внушительный срок. Серебренников представил фильм о Лимонове в Каннах. А Леонид Валентайн, вышедший в нужный момент из нужной кованой черной двери, припомнил с улыбкой, как месяца три тому в общественном туалете он растекся, словно нефтяная лужа в источнике, женском источнике. Попонятней, пожалуйста, что за источник, тип нефти, парафиновая, циклановая. Да нет же, случилась близость с девушкой, а девушки особенно милы ранней весной, в солнечную погоду, в них наличествует какая-то пьянящая прелесть. И Леня, повстречав такую мадмуазель в детском садике, предался с нею любви в клозете. Позади у него лежало великолепное будущее, впереди маячили неясные перспективы, поэтому с воспитательницей он и вступил в связь. По великой случайности из заднего кармана джинсов выпала визитная карточка. Она с недоумением прочитала вслух: Леонид Валентайн, частный детектив, Леня, ты что, легавый? Сколь милая простота, не легавый, дорогая Женя, но пес, исполняющий на ксилофоне ребер мелодию ночи. А ты преступница, учинявшая в своей группе показательные инквизиторские суды понарошку, страдали рыжие дети. Собственно, я вышел на тебя, Женя, потому, что родители ко мне обратились, когда не на шутку озадачились наличием у своих отпрысков испанского башмачка, иголок, щипцов для вырывания сосков.
Мужчина видит этих телевизионщиков, на нем старомодный плащ оттенка желтой лихорадки, оливковые слаксы, пестрая рубашка с клубничками. – А вот и наш герой, расскажите, как вам удалось вообще? – воскликнула очнувшаяся корреспондентка, не давая пространства для маневра. Хотелось пылко сообщить, ради чего физическая равнина, понимаешь ли, не столь удаленной губернии превращается в метафизическую равнину души. Или, к примеру, отчего мы так прикипели к литературе тогда, в юности, ведь можно было в конце школы пойти в хабзайку и стать выдающимися специалистами. А не заниматься поганой литературой.
Журналистка показалась мне в определенном значении овечкой, нарисованной глазастым французом. Сколько же травы ей необходимо для жизнедеятельности, подумалось, стоило взглянуть в ее воспаленные глаза. Я не удостоил парочку ответом. По-верблюжьи глубоко сгибал колени при ходьбе, желая продемонстрировать, быть может, собственную важность. – Слышите рабочий гвалт в стенах дома призрения? – спросил мимоходом, споткнувшись на предпоследней ступени, ступени самой подлой. Оператор опрометчиво бросился мне на выручку, едва не разбив свою дорогущую камеру. – Я полагала, вы анахорет, то есть избегаете контактов, признаюсь, нам стоило больших трудов связаться с вами, – звенела, как десять и десять и десять копеек в кармане, корреспондентка. Потом она болезненно рассмеялась, вероятно, нервически. Ее смех, казалось, отрицал существование, скажем, этики и морали. Тяжелая, словно вопрос экономического неравенства, дверь открылась, мне помог спутник девчонки. Переступив порог, мы были сражены наповал, но не бесноватыми творениями Босха, вонью. Стоит ли говорить, старики щелкали ампулы с цианидом вместо семок, оттого растеряли последние зубы, теперь дышат своими оскудевшими ртами. Мне видится, старики были удавами в каком-то смысле, успешно проглотив кролика своей молодости, в полудреме и безмятежности они переваривали его до самой кончины. На подоконнике стояли в литровой банке георгины, мускулы цветков, пришедшие в негодность, вызвали сочувственный вздох у кого-то за моей спиной. – Меня зовут Дейзи, я представляю, – договорить милочка не успела. Мы очутились в просторном помещении, холле с мутно-зелеными стенами. Холле, объединенном со смотровой комнатой. Комната казалась шкурой бенгальского тигра, обставлена весьма недурно. Два черных льва сидели подле камина, их железные лица покрылись испариной. Персидский, какой же еще, персидский красный ковер с фракталами. – А по отчеству? – спросил наивно я. – Можно без отчества, – ответила дева, отца не помнящая.
– Бог ты мой, они же все того, – вскрикнула испуганно журналистка, как будто запуталась в собственном бюстгальтере на чужой свадьбе. Мы подошли к глубоким креслам, красным в белую крапинку, в них сидели престарелые люди, представьте, десять престарелых людей в креслах-мухоморах, зрелище удивительное. Дейзи поднесла свои пальчики с черными ноготками к щекам, будто щеки являлись ойкуменой, будто девчонка их решила исследовать только сейчас. Леонид поморщился, слишком впечатлительная, врачам и журналистам не стоит быть такими впечатлительными, вредно для кожи. – Они что, в анабиозе, разве их можно в таком состоянии оставлять? – спросил прозорливый человек с камерой. – Что вы, они же не в зиндане каком сидят, они что цветки в оранжерее, – произнес красноречиво Леня, усевшись на лиловую софу. Хотя и желал бестактно спросить: вам что, больше всех надо? – Отчего тут пахнет мужским естеством и мочевиной? – поинтересовалась девчонка, осматривая придирчиво предметы на черном лакированном столе у окна. Осматривая лампу керосиновую, свечку стеариновую, коромысло с ведром и чернильницу с пером. – Это не от меня, не надо тут, – стал оправдываться детектив, осознав, что его раскрыли.
Татьяна Соловьева, чья голова запрокинута, из ее премилых ноздрей бегут неуклюжие ручейки. Бабулька издала чувственный полустон. Она из книгопечатников, работала рачительно, потом на предприятии произошел форменный беспредел, новые авторы потребовали у главных редакторов души в качестве гонораров. А ведь не последнее издательство, даже выпускали Мамлеева. Вон она сидит в белом, ландышевом чепчике. И одолевают ее сны, должно быть, благостные, улыбается, дергает ножкой в коричневом шерстяном чулке, бежит куда-то, бежит куда-то по лугу, бежит куда-то по лугу за майским жуком-автором, свежеиспеченным Андреем Битовым, не меньше.
В соседнем кресле пожилой господин, на лице у него пластыри, он гладко выбрит, на нем военная форма образца гражданской войны. На кремовом круглом столике газета «Огонек» тридцать шестого года. Там тест на культурного человека. Прочтите на память полностью хотя бы одно стихотворение Пушкина. Назовите и охарактеризуйте пять пьес Шекспира. Перечислите хотя бы четыре реки, протекающие в Африке. Назовите своего любимого композитора и три его крупных произведения. Назовите пять марок советских автомобилей. Переведите простую дробь три восьмых в десятичную. Расскажите о трех картинах, больше всего вам понравившихся. Читали ли вы Стендаля «Красное и черное», Тургенева «Отцы и дети», охарактеризуйте героев. Расскажите подробней, почему стало возможным стахановское движение в нашей стране. – Что это за мужик в пилотке и серой шинели, он дышит? – спросила журналистка, растеряв хорошие манеры. – Это не просто мужик в пилотке и серой шинели, это, понимаете ли, как бы сказать понятней, нежный, будто родничок у младенца, господин с тонкой душевной организацией, – говорю оскорбленно. Журналисты смотрят на меня непонимающе, впрочем, уважительно. Еще бы, мужик в пилотке и сером пальто видный служащий конструкторского бюро, где изобрели русский рэп. И зовут его Павел Ивлев.
– У меня был первый вопрос, что бы вы себе посоветовали, вы из будущего себе настоящему, но теперь я даже не знаю, с чего начать, – задумалась безотцовщина. От зноя дурнеем. Но чем жарче день, разумеется, тем сладостней в бору дышать сухим смолистым ароматом. – Если бы я вернулся к себе из прошлого, я бы однозначно посоветовал как можно быстрее продавать ваучеры, – пошутил Валентайн, подойдя к нежно-каштановой этажерке. Зараженный городом воздух, ладная задница Дейзи. В какой-то блудняк ты попала с этой своей журналистикой, нелепое стечение обстоятельств, честное слово. – Слава, снимай, – показала корреспондентка пальчиком на коробку, что стояла между ног у поэтессы Евгении Сусловой. Женщине, сумевшей во времена никогда не существовавшие сочинить: монетка, забытая бабушкой очень давно в шерстяной варежке еще теплая, еще липкая, лежащая для чужих поминовений. – А это целая коробка обручальных колец, Евгения освобождала концлагерь, знаете ли, там вот нашла, сохранила, – дает пространные комментарии Леонид. Рысье лицо Евгении покойно, ее тонкие, сероватые руки лежат на подлокотниках, она в белом льняном платье, на ее грудь присела божья коровка. – И всю свою жизнь посвятила тому, что искала потомков этих заключенных, желая вернуть кольца, – рассказывал детектив, вышагивая по комнате.
В помещение влетела оса. Неприятно-интимные прикосновения воздуха напоминали прикосновения чужой мохнатой ноги к твоей ноге в бассейне. Впрочем, кому-то нравится, о вкусах поспорят специалисты. – Как видите, они совсем ручные, можно прямо кормить из рук, они спокойны, что якудзы, – призывал детектив погладить стариков. Дейзи с некоторым опасением потрепала за щеку статного безымянного старика с большущей лиловой бородавкой на лбу. – Они расплачиваются до сих пор по старинке советскими рублями, между прочим, – как бы невзначай заметил сыщик, остервенело расчесывая шею. – Как это расплачиваются, они что, не всегда в таком состоянии? – это спросил оператор с моржовыми усами. – Именно, у них сейчас тихий час, – подсказал Валентайн, прикусив кончик языка. Телевизионщики уставились на него как на рыбный дождь. Иными словами, были ошеломлены.
– Единственное, вот мы выяснили, кто все-таки пил у стариков кровь, этот человек по фамилии Кейн уже задержан, – опустив глаза, произнес я. Вина Леонида была безгранична, словно вина интеллигенции перед народом. И пакостное такое чувство не давало право поднять глаза, да рассказать в подробностях, как все происходило на самом деле. Как он, Леонид, вовсе не Кейн, проникал в ночные часы в дом престарелых. Когда деятели былых имен предавались крепкому сну, когда они были наиболее беззащитны, точно клиническая депрессия перед ромашковым чаем.
А началось все весьма прозаично, детектив подхватил сезонную порфириновую болезнь, иными словами, вампиризм. И вынужден был попивать кровь у стариков, потому что самые социально незащищенные, потому что никому не нужны и дать отпор не в состоянии. И чтобы скрыть свой недуг, Ленчик решился на подлог. И чтобы скрыть свой недуг, решился на подлог, как распоследний малолетний преступник, чья тень много короче тени его преступления. Представьте себе, стал ужасен, повышенная чувствительность к ультрафиолету, отступление десен, зубы похожи на клыки, острая неприязнь к чесноку. Однако все в прошлом, удалось справиться. И эта чудовищная шалость с домом призрения, полагал сыщик, останется незамеченной. Камера зажужжала, ловила фокус-покус, Леонид глядел на свои чешские коричневые ботинки. – Мы наблюдаем самую настоящую скромность, она продемонстрирована нам с целью показать, сколь важны человеческие отношения, – шептала Дейзи в свой микрофон, комментируя. Вдруг Елена Фанайлова лет восьмидесяти выкрикнула, не открывая глаз: пока карандашом, пока карандашом! А ведь некогда ее дискантовый голос звенел на партсобраниях. Она была из реабилитированных. Рецидивистка бесконечно повторяла эту фразу, пытаясь устрашить коллег, лучшее нападение это безрассудное перечисление собственных ментальных травм, полагала она. Пятнышки лопнувших капилляров на ее руках весьма удачно сложились в картину Василия Голубева «Хотим позировать».
Вячеслав был несказанно напуган репликой, прозвучавшей так вдруг. Отшатнувшись, налетел на капельницу, камера больно стукнулась о голову железного льва, издала протяжный писк. Дейзи бросилась на Елену Файналову, желая, должно быть, растерзать бедняжку. И если бы не вмешательство Леонида, дело неминуемо закончилось бы окончанием войны Юаня и переходом к династии Мин, а также к невероятному числу погибших, по разным оценкам, к тридцати миллионам. – Понимаете, зеркало не врет, возможно, вы уже подошли обманутыми, – дерзновенно постановил детектив. А потом совершенно некстати вспомнил свой тревожный сон прошедшей ночью.
А сон такой. Угля целое море, лежим с кем-то, угольки сверкают, звездное небо прямо-таки, стало быть, на звездном, ночном небе лежим. Где лежим. А лежим в открытом полувагоне, стучат колеса. Ситуация крайне неспокойная, слышатся близкие выстрелы, вдалеке взрывы, кассетными долбят, как будто попкорн готовится. Мой позывной Черная мамба, рядом лежит сослуживец, его позывного не помню, ему позывной уж не нужен. Это страшнее Дебальцевского котла или коллективного ура на выдохе, вырывающегося из тысячи глоток. Проезжаем Гусь-Хрустальный. Какая-то слепота мира, в самом деле, око забрали у одного, второго, третьего, страсть. А ведь все потому, что кто-то кому-то позавидовал. Не завидуй, не завидуй, говорю тебе, дурья башка. Следует заметить, от зависти Леонид верил хорошему, что говорят о себе граждане, верил, пугался, конечно, но верил. Потому что смутно догадывался, в нем-то этого хорошего кот наплакал.
– Слава, снимай, – прошептала Дейзи, тыча своим пальчиком в задумавшегося сыщика. Тот, стремительно вернувшись из сновиденческой командировки, печально сказал: кончайте это шапито, ребята. – Послушайте, не дарите успевшей женщине доверие, – посоветовала заносчиво журналистка. – А вы успели, да, просто я подумал, что еще не успели, – огрызнулся Леонид. – Представьте себе, успела, – что там она успела, не столь важно, важно, каким образом женщины успевают погубить целые поколения.
В комнату, торопливо спустившись по белой мраморной лестнице, впорхнула медсестра, женщина азиатской наружности Ада Вонг. Ее синее хлопковое платье до колен, ее посттравматическое расстройство, полученное в душевой дома престарелых, и даже Коламбия Пикчерз не представляла, скольких мужичков она совратила. Разведка не дремала, разведка просто притомилась на солнце. И Ада Вонг не была человеком в том строгом смысле, в котором является человеком, скажем, тот, кого Владимир Маяковский назвал так-то и так-то. Служащая скорбного заведения принялась промакивать уголки ртов постояльцев белой хлопковой салфеткой с уточкой. Знаете, дорогие читатели, у меня возникло желание рассказать поподробней о Вонг, однако я слишком устал, уж простите.
– Каждый из них без исключения в душе молод, словно государство Израиль, – детектив не шутил, он всего лишь не терял бодрости духа. Славик удалился на перекур. Ада, она же досада, как ласково прозвали ее старики, совершенно не обращала внимания на съемочную труппу. – И куда их теперь? – выказала интерес журналистка. – Опишут и передадут в музей, не волнуйтесь, – сыщик желал поскорее завершить данное торжественное мероприятие, впрочем, ничего торжественного в нем не было, лишь обман, созвучный обманутым ожиданиям Агамемнона от супружеской жизни с Клитемнестрой. – А как же эвтаназия, я слышала, теперь можно? – Дейзи достала из сумочки духи «Тет-а-тет», ими тотчас опрыскалась. Повеяло пряностями, анисом, сельдереем, розой и мхом. – Вот вы манная-гуманная какая, все хорошо будет, – покачал головой Леонид.
И вдруг отчетливо услышал истинный запах телес корреспондентки. Говоря проще, аромат рыбы на базаре в летний день, несколько испорченной рыбы, несколько залежалой. И тут же подумал, все могли лежать у ее ног, но для этого необходимо, по крайней мере, мыться, по крайней мере, каждодневно, иначе запах, раздражение на коже, ослабленный иммунитет. Я разбирался в людях, Дейзи была излишне герметична, она была герметичным сосудом, а вот проверять сосуды раз в год это наша прямая обязанность. И даже если не все в порядке, довольствуйтесь тем, что есть, но с лицом победителя. Валентайна неудержимо потянуло к вам, ему захотелось прикоснуться к вашим чреслам, ведь вы достигли возраста согласия, а это дорогого стоит в условиях экономического кризиса. – Все, до свидания, ушел, – произнес детектив, направляясь к выходу, он стал путаться в собственных мыслях, ему вспомнилась какая-то вы, какой-то возраст согласия, ужас.
На улице количественно не хватало наливных яблок, не хватало Милки, изнывающей от зноя у своей будки. На крылечке корзины с черной смородиной не хватало. Институток, в частности, Лидии Чарской, довольно-таки привлекательной, судя по фотоснимкам, не хватало подавно. Фиу-фиу-фиу. Шух-шух-шух. Клац-клац. Брр. Хлабысь. Кап-кап. Хи-хи. Кап-кап. Хи-хи. Звуковое оформление улицы, словно пестрый дембельский альбом, вызывало неуместный, неуемный восторг. Совсем скоро нас хорошенько отоварят магнитофоном «Весна», наступит лето. Мы попадем под амнистию пятьдесят третьего года, и тревожные, творожные настроения перестанут заботить. Все станет легко и просто, просто и легко. Выпирающий, словно Вологодская О, животик профурсетки в короткой юбке. Чей-то звонкий смех, еще холодное пиво в ларьке. Выйдя на улицу, явственно ощутил голод. Не увидев малышни, вообще никого не увидев, существенно погрустнел. Пот стекал по моему лицу, тяжелые капли падали на крылечко. Почва, устланная сосновыми иголками, запах смолы. Две красные сосны. Наш город не спешил просыпаться, были неслышны предупредительные окрики мамаш, то есть всем нам дозволялось тащить в рот всякую дрянь. Не слышался многометровый метроном, установленный с тем, чтобы сообщать о приближении вражеских истребителей. Не слышались призывы голосовать за прошлогоднего кандидата в мэры Хидэо Кодзиму. И не было резиновой Зины, чтобы умерить великий пыл подростков, снедаемых гормонами. Поэтому-то Кодзима и не стал мэром, электорат, состоящий в основном из подростков, к сожалению, повелся на провокацию другого кандидата. Подросткам что, приподними краешек платья, обнажи окорок в чулке, престарелая Брунгильда, они отвлекутся, никуда не денутся. Каждому выдали по искусственной женщине, они отказались выбирать Хидэо. И мэром остался Викентий Вальц, предок того самого Карла Федоровича Вальца, театрального декоратора и машиниста сцены Большого театра. Знатный пройдоха, ретроград и прочее, прочее.
В подземном переходе, пребывая в кататоническом ступоре, на полу сидела, притулившись в уголке, у желтой клетчатой стены она, Беатриса Резник. Учительница математики умудрилась вывести на стене черным фломастером: привет моим ученикам от училки, что смогла безупречно вызубрить ваши некрасивые имена. Приближаться к женщине я не спешил, по моим данным, она принадлежала к той породе людей, как бы выразиться точнее, прокаженным. И не брезговала питаться детскими страхами. Мутировавший гриб-паразит, кордицепс, поселившийся в ее утомленной всякими Перельманами голове, нашептывал ей страшные вещи. Вынуждая Резник оправдывать звание самой злой учительницы. Кордицепс она подхватила во время вакцинации. Помнится, когда женщина только приехала в наш город, стремглав пошла преподавать в школу, снимала комнату, все честь по чести. А школа находилась по нелепому стечению обстоятельств близ скотомогильника. А там сибирская, мать ее за ногу, язва. Дети, понятно, привыкшие, но Беатриса ничуть не привыкла, иммунитет ослаб. Поэтому дама преподавала свою дисциплину исключительно в клетке, вырвалась, надо же. Она чего-то бубнит, едва различаю: сосиски школьные, горошек, горошек, сосиски. Жалко ее, право, не знаю, чем помочь. Порой учителя сами себя загоняют в такую ловушку, портя отношения с родными, подопечными, даже с РОНО, представьте себе. А потом их находят спустя лет семьдесят в квартире с тридцатью кошками.
Вообще-то, я направляюсь в столовую «Полпервого», но перед столовой у меня запланирована встреча. Давайте-ка я вам расскажу, как обстоят дела с провизией, самое время. Провизию сбрасывают дважды в неделю союзные области, но попробуйте накормить двадцать тысяч людей, это вам не это, распределение продуктов происходит крайне плохо. Вы помните, я рассказывал о месье Кротове, так вот, он откровенный узурпатор и его узурпаторство носит характер систематический, именно сегодня я намерен остановить его и положить конец существованию Кротова. Отставной депутат Сергей Шаргунов, человек, неистово грустящий по прошедшей юности, обратился ко мне с весьма деликатной просьбой: разрушить империю Кротова. Подвергнувшись гонением за собственное происхождение, мужчина оказался разумным киборгом, Шаргунов был вынужден уйти в тень. При этом продолжая делать все возможное, чтобы улучшить наш город. – Сережа, – сказал я, – не волнуйтесь, все будет просто замечательно. – И была у меня кое-какая мыслишка на этот счет.
На иной стороне улицы солнце грело с особенным остервенением. По мнению большинства очевидцев, светило было разлито на всех поровну, вернее, по справедливости. На синем жестяном заборе надпись белой краской: труба тебе, Аденауэр! Я иду напрямик через перекресток, мой путь не имеет цели, только путь и остался, за него и держись, похотливый мерзавец, читающий с упоением настоящие строки. Проржавевшая до корней волос ракета на детской площадке. Мой информатор, Леон Кеннеди, помешанный на зонтиках малый. Приняв некогда жену и детей за зонтики, он едва не утопил собственное семейство в Западной Двине. Стоит в серой хлопчатобумажной рубашке с короткими рукавами, синих джинсах, блондинчик с прической каре. Выхолощенный, его лупцевали соседи, подозревая в шпионаже, а также в совращении жен рабочих металлообрабатывающего завода «Ударник», где он в качестве прикрытия служил инспектором по труду. Встречаться на конспиративной квартире не было нужды, у домика на курьих ножках, все на той же детской площадке, оторвали крышу. Должно быть, ребятишкам важно деконструировать, казалось бы, нерушимые вещи, пусть. Леон переминается с ноги на ногу, озирается по сторонам. В лесопарке метрах в двухстах мельтешат оранжевые мастерки падальщиков, их возглавляет Николай Белик, уроженец Могилева, однако это совершенно не относится к делу. В неподвижном воздухе пыльная дымка, медведки, кузнечики скрипуче поют. Бурьян, дикая конопля, омытые росою и обласканные солнцем. Истомленные деревья, сквозь дубняк бежала тропинка прямо к студеному пруду. Я не был в полном смысле этого слова певцом природы, но даже мне, прожженному цинику, желалось порадовать своих читателей, всех этих Мурок, Милашек Су, жителей Владимирского централа, братвы, что стреляет друг в друга. Хотелось для них не сфальшивить, спеть подобающе.
– Паника растет, – доверительно сообщает информатор, шумно вдыхая воздух своим утонченным носом. – Куда растет, выросла, – говорю, – что там по нашему делу, будь так любезен, доложи. – С ним только так, «будь так любезен» это не просто оборот речи, это кодовая фраза, если хотите. Леон машина, даже не сомневайтесь, его программное обеспечение настроено таким образом. Он и сам не в курсе о своей принадлежности к станкам с числовым программным управлением. У меня детективные, длинные, загребущие руки, многое известно. Касательно Кеннеди скажу, однажды я воспрепятствовал его казни. Сограждане излишне помешались на тесте господина Тьюринга, определяли с остервенением, кто вычислительная железяка, кто человек. Доопределялись, случаев гибели натуральных граждан от рук своих же супругов, родственников и учителей стало существенно больше, нежели случаев гибели от неразделенной любви. Кибернетические дополнения, деепричастные обороты, конденсаторы и эпитеты. Наш лексикон невообразимо подрос, проскочив класс коррекции, его сразу же зачислили в ремесленный колледж. Правда, нашему лексикону, как и всем вундеркиндам, была уготована участь неопалимой купины. Но мы вместе со своим лексиконом верили в лучшее. Хотя и знали наверняка, завтра станем вчерашними, не сможем попасть ногою в штанину, а там и присвоят шестой разряд, что несказанно поправит наше финансовое положение.
Все чаще граждан заботила мысль, кто они, тела или сознания. За последние годы синты познали эвристический метод обучения, они делали выводы. Приобретая бесценный человеческий опыт, синтетическим людям удалось весьма удачно ассимилироваться. Одна особенность, следует о ней рассказать, расскажи. Синты не знали, что они синты. Ложные воспоминания о первом крике в роддоме, запах украденных трусиков из женской раздевалки, подаренный велосипед на восьмилетие, подгорелая курица на рождество. Все являлось ложным, не твоим. Людям сделалось страшненько, а вдруг все понарошку, отсюда ненависть, от недопонимания, полагаю.
Мой информатор принадлежал к числу новых моделей. Его кровь не содержала машинного масла, в его теле совсем не было титановых деталей. Чистый полимер, чистая органика. Побеседовав на темы исключительно профессиональные, стало известно о закрытии НИИ «Лабиринта» по причине нехватки сотрудников, а также распущенности высшего руководства. Кеннеди вручил черный пакет-майку, я принял его с честью. Предмет, содержащийся в пакете, добыт по моему поручению, будьте уверены. В пакете том одна штучка, стянутая завербованным Леоном со своего предприятия. Шпион потрудился на славу, шпион, выйди вон, как говорится в народе. – Леонид, – обратился ко мне информатор, – ты бы не ходил в столовую один. – Старик, меня звали на войне Черная мамба, я же опасен, что спайс, – небрежно замечаю. Кеннеди безмолвно дает краба, от него пахнет кальмарами, он женат на женщине-креветке, вовсе не на зонтике. На стволе корявого дуба муравьиное шоссе, шоссе Большевиков запружено пустыми автомобилями. Хрустел битым стеклом, был убежден, пребываю в первом дне творенья. Оскалившееся, как дикарь, солнышко, воздух близорук, предметов контуры загадочны. Снимаю плащ, теперь он висит на сгибе локтя. Лавирую между пустых автомобилей. Устремился к столовой.
Считаю не лишним пояснить. Да будет вам известно, столовая, как много в этом слове для сердца русского слилось, а дальше несколько сдержанней, как много в нем, то есть в сердце, отозвалось. Столовая «Полпервого», шли годы, а все полпервого, но это я так заметил, не обращайте внимания. После полуночи много чего произошло, к примеру, в час двадцать три, в три часа и шесть минут, или же в пять часов утра. Однако вы говорите, вкусная пища есть буржуазные предрассудки, в пище важны калории. Что ж, ваше право, замечу лишь, движущееся, что живет, будет нам в пищу, как зелень травная; правда, с оговорками. Общепитовское заведение обладало чертами ар-деко, представьте себе, смелые геометрические линии, этнические узоры, полутона. Жральня, по выражению утонченного Эмиля Золя, помните, как он сказал в своем «Чреве Парижа»? Жральня занимала два этажа дома на Лубянском проспекте. То было здание, в котором во времена советского приличия проходили пышные балы. И били морды там с особенной изощренностью, не кулаком, но ладошкой, а то и половой тряпкой.
Постучавшись условным стуком, услышал шаркающие шаги, звякнула цепочка, ключ провернулся в замке. Место и впрямь недоступное рядовым гражданам, ах, скромное обаяние буржуазии, так отзывалась о столовой соседка Танюша. Войдя, был удостоен лишь нотами протеста. Легавых тут не жаловали баловливые граждане. Вздымавшийся пузырями линолеум. Чешская хрустальная люстра «Шапка Мономаха» чахоточно светила. В оформлении столовой превалировали барельефы, а также, знаете, горельефы. Хитросплетения растительных узоров, торжественная белоснежность в сочетании с кичем. На раздаточном столе высилась пирамидка, состоящая из белых банок с голубыми надписями: снатка. То крабы в собственном соку, то крабы камчатские. Замечу, банка с крабами особенно вкусна, если жрешь ее не один. Людей было немного, их взгляды нацелены на меня, все представители важных родителей, спекулянты, мошенники, литераторы. Они все тут любили перегибать батарею о грудь, нравы драконовские. Особенно навязчивые идеи о том, что синтетические люди среди нас, не давали покоя даже им, власть имущим. В каждом встречном виделось числовое программное управление. Эдик Домбровский, упитанный господин в тельняшке, открывший мне дверь, презрительно сплюнул, попав себе на грудь. Его ноги напоминали букву икс, в своих стоптанных синих кроссовках он проследовал к высокому стулу. Снял свою афганскую панамку со звездой, бросил на прилавок. И принялся размеренно поедать морковный супчик. Красная жалобная книга была прибита длинным гвоздем к двери клозета за плохое поведение, в частности, ябедничество.
– Хреново выглядишь, – не очень-то доброжелательно сказала Линор Бобо. Женщине лет сорок, зеленоглазка, вороные волосы, на ней синий комбинезон зайчика с оторванным ухом. Она проводила до столика. Сказала: сейчас он спустится, такой-то, говорю, спустится.
На коралловом подносе водянистое пюре из какой-то зеленушки, стружки свеклы со сметаной, сверчки в кляре, в граненом стакане компот из чернослива. Они решили умаслить детектива, и это им удалось. Присев за дальним столиком у панно с изображением сталеваров и человека с молнией, закурил. Осторожно посматривая в сторону закрытой каштановой двери на втором этаже, приготовился стучать в метафоричный жестяной барабан, я был готов к чему угодно, такая работа. Багряная ковровая дорожка напоминала драконий язык, на котором уж почти не говорят. Пистолет Гаусса, штуковина, стреляющая мощным импульсом тока, причем зарядить можно и пульку, сто пятьдесят джоулей скорость, но предпочтительней работать с током, чтоб наверняка, такая работа. Пистолет Гаусса в пакете, переданном Леоном, лежал на сверхмалом расстоянии. Мне стоило немалых усилий добиться аудиенции с Кротовым. Пришлось пойти на хитрость, пришлось прислать ему угрожающее письмо, составленное методом аппликации. В письме изложил пространные намеки, в письме дал понять о знании, кем на самом деле он является.
Дверь на втором этаже стыдливо приоткрылась, на лестничном пролете показался вульгарный, как латынь, мужичище. Съевший Гаргантюа и Пантагрюэля, Кротов являлся вместилищем, допустим, пяти фунтов отборной ветчины, персиков, сливок, яичницы из семи яиц. Стандартный завтрак, об этом сообщила Линор Бобо, лучший информатор в городе, тут каждый второй мой информатор. Но вот глаза у Линор какие-то стеклянные. Вроде смотрит на тебя, а неуютно, эффект зловещей долины, в самом деле. Я-то осведомлен, Бобо робот предыдущего поколения, поражаюсь, как ее не раскрыли граждане, глаза ведь не спрячешь. Видится мне, потому не раскрыли, что люди сейчас заняты поисками сердец, мозгов, храбрости, песиков. На ногах Кротова белые парусиновые туфли с черными вставками, темно-синие джинсы из индийской ткани, шьют у нас такие джинсы братья портные Григорий, Давид и Роберт. Он меня сразу приметил своими маленькими водянистыми глазами, в своей желтой рубашке с пальмами, весь такой деловой и лысеющий со лба, принялся тяжело спускаться.
– Допустим, вы идете по пустыне, как вдруг, – произнес я вместо приветствия, откусывая голову сверчка. – Что за пустыня, детектив, – насторожился он, усаживаясь напротив. – Предположим, вы идете по пустыне, а там, – придерживаюсь своей партийной линии. – Послушай, мне тесты никакие не надо задавать, – заводится Кротов-Москвич. – Мне важно быть уверенным в вашей сознательности, так вот, вы шагаете по пустыне. – Как я туда попал? – Вероятно, вы невероятно устали, решили отдохнуть, мало ли, – отпиваю компот. – Детектив, ты играешь с огнем, – предостерегает собеседник. – С бледным огнем, – невозмутимо уточняю. – Мне ничего не стоит позвать Эдика, он тебе башку прострелит, у него обрез, он афганец, – запугивает мужчина. – Это понятно, но в пустыне вы увидели черепаху, вы когда-нибудь видели черепах? – сверчок напоминал креветку, нет, семечки. – А вообще, знаешь, я сам тебе башку проломлю, – размышляет Кротов, ковыряясь в зубах своим неприлично длинным ногтем на мизинце. – И данная черепаха по случайности, не знаю, об камешек споткнулась, или чего, переворачивается на спину, а солнце, доложу я вам, жарит просто невероятно, почему вы ей не помогаете? – давлюсь компотом, кашляя, как собака, роняю ложку, потом, наверное, придет гостья. – Как это не помогаю, – месье узурпатор начинает о чем-то догадываться, посетители столовой обступили наш столик, заинтересованные шумом. – Не помогаете-то почему черепахе? – подталкиваю его к неправильному ответу. Щеки его пунцовые, сопит, глядя исподлобья. – Хорошо, вы интерн в больнице, к вам пришел человек с фурункулом на ноге, все плохо, доктора нет, что вы сделаете? – Слышу луковое дыхание, от кого-то разит гвоздичным одеколоном. – В пещере вы встретили голодного, напуганного мальчика, похоже, что у него краденое имущество, как вы поступите, – продолжаю наседать. И тут же, не дожидаясь ответа, следующий вопрос: бабушка пригласила вас на чай, но к вашему удивлению выдала вам пистолет и попросила застрелить человека, ваши действия? Окружающие перешептываются: то-то я смотрю бидон отожрал; буржуй недорезанный; на доску позора его. Мой финальный вопрос есть финальный аккорд, формальность: а если, скажем, вы решили подшутить над своим отцом, проникли в его ванную, а затем?
Он блестяще провалил тест на эмпатию, расписавшись в собственной синтетичности. – Это что же, ты робот, – ужаснулся Эдик. Угрожающе зашумели граждане липы. – Чушь, какая чушь! – закричал Кротов, нелепо поднялся из-за стола, принялся спиной отступать к окну, занавешенному инклюзивной шторой, что бы это ни значило. На шторе вы можете видеть читающих детей при свете лучины, лучина в руках живой бабушки, главное, не обожгись, бабушка, не стань бывшей. Пюре отличалось особым щавелевым вкусом, неторопливо поедал, смаковал. Подобным образом некогда я поедал губную помаду прямо с губ моей возлюбленной поэтессы Полины. Послышались приглушенные крики терзаемого Кротова, не в меру озлобленные люди дали волю собственным кулакам, ногам, зубам, парам-пам-пам. Значительный, словно БАМ, плевок, еще плевок. Позади меня плещется мятежное море. Невнятно лопочет захлебывающийся Кротов, однако спасения нет. Впрочем, какие бы грехи не отягощали твою душу, тебя еще можно спасти, ты здесь, и это не случайность, дружок, хочется сказать своему дорогому читателю. Тем временем за стеною из мутно-зеленых стеклоблоков стояла дочь Кротова Лизавета, она развела излишнюю слякоть в собственных глазенках. То были слезы, можно сказать, радости, наконец-то, думала она, граждане разглядели ненормальность родителя. И теперь никто не запретит ей выйти замуж за талантливого фрезеровщика.
Глава 3
Сделай мне больно, если осмелишься
Утративший путь в дремоте чудной, по всей видимости, на полдороге жизни трудной дворник Федор Александрович Терентьев заносит колун с красным топорищем над поленом. Рядом с ним несколько расколотых бревен, трава зелена, по краю слежавшегося снега желтеет мать-и-мачеха. Федор определенно знал: все, о чем говорил Ницше – правда, но как-то раз дворник увидал лицо ребенка, играющего в песочнице, и оно было прекрасно. В электрическом дереве по имени ЛЭП жестяные термиты вгрызаются в ржавую древесину. В сложившейся обстановке кому-то желалось, чтоб закат с ленцой полоскал в лужицах свое золотистое казенное бельишко, шитое-перешитое, однако этого не происходило. Неукротимый туман ринулся на редких прохожих, принявшись обгладывать их милые, изможденные лица. Белый кокон на саночках у кулинарии, витрины которой ослеплены фанерными листами, недвижен и тих. Вздымался и опадал вздох, полный печали, в подворотне. Изнемогали от духоты, свежему воздуху подрезали сухожилия на ногах неизвестные бандиты. Неприятно, как оскомины на зубах, стучали вдалеке металлом о металл, на дальних постах извещали о приближении синтетических людей. Или же о приближении первой любви, не знаю, как это происходит у призраков. На трамвайном круге горсточка ребят в драповых пальто, широкополых шляпах меняли пластинки с песнями зарубежных групп на хлеб. Зарядил дождь, разрядился электронный физкультурник, он сидел на трибуне стадиона «Труд», его никелевый череп в клетчатой кепке-восьмиклинке был обращен к небу, затянутому тучами.
У ателье «Престиж» собирали лебеду две индианки, студенточки, не успевшие отчалить в свою Калькутту до начала блокады. Совсем недавно грызли ланиты науки, теперь собирают лебеду. Красная точка у одной на лбу, голубое пальто со всеми этими мудреными узорами, бордовый палантин, белые пакеты. Ее товарка в собачьей шубе, у нее точки на лбу нету, на медной коже, на шее млечный шрам-транссибирская магистраль, вероятно, связалась с ревнивцем, тут водятся и такие. Барельеф Прометея. Католическая стоянка для тел, памятники-пометки. Дама медленно проезжала мимо мыслителя Родена, притаившегося в тени памятника Дзержинскому, который в свою очередь притаился в тени трехметровой Новеллы Матвеевой. В салоне изящного ЗИС-101 стелился дым желтого верблюда. Вспоминала, на вазе с прахом отца было написано: если жить довольно-таки долго, то случится нечто подобное. Порой он так же сидел в туалете, подперев голову кулаком, его лампасы на брюках были шире экватора, до чего же он там додумался перед тем, как выстрелить себе в сердце. Затем ей вспомнился муж, впрочем, она о нем и не забывала никогда. Страшная ненадежность внутреннего бытия супруга частенько являлась причиной его женских истерик. Но вот сейчас она едет в своей семиместной машине представительного класса, доставшейся по наследству. И мысли о нем, сумевшем отгородиться от людей и от себя сумевшем отгородиться. Пропавшем, не найденном. Эти мысли о нем заставляют ехать на другой конец города в такое неспокойное время. И далее совершенно женские мысли: кто вернет ей годы недосмотренных снов, кто передаст ей привет, если окажется на телевикторине. Дама прятала поцелуи, как хомяки еду, за щеку, на всякий случай, на случай голода. Как же она изголодалась по его этому самому неповторимому уму, который не скрыть ни одной шапкой с помпоном. А вы говорите, оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть. Все всякого сомнения, вы правы.
Графиня проезжает мимо комиссионки, мимо авиационного училища, парикмахерской мимо. Теперь чрезвычайно мало людей ездят на своих автомобилях, теперь бензин перегоняют в иные жидкости, например, в апельсиновый сок. Женщина недурна собою, полагаю, кем-то вожделенна, словно корзиночка, эклеры. Ее глаза испускают приятное голубоватое свечение, эффект Вавилова – Черенкова, возникающий в прозрачных жидкостях в результате облучения гамма-лучами, стоит заметить. Барачные дома напоминают старческие челюсти. Желтеет вдали портовый кран. И все вокруг чрезвычайно похоже на кадры из кинофильмов документалиста Александра Расторгуева. Она сворачивает на улицу Партизанок, будучи уверенной в собственной правоте, однако Ульяна Громова, Зинаида Портнова ни в жизнь не позволили бы себе усомниться в богоизбранности собственной страны. Графиня укатила в Ригу в прошлом году, отмежевалась от неудачливых на ее взгляд родственников. Когда паранойя переросла в немыслимое, мыслимое в неистовое, и не совсем было известно, начнется ли война, она уехала. У нее было все, и даже плазменный телевизор здесь, а там кому она нужна, там и своих графинь хватает. На чужбине она ощущала себя латышом, ведь, как известно, у латыша только ум и душа, ко всему прочему, там развилась чудовищная бессонница. Воротилась иззябшая, с мокрыми ногами на родину, только здесь смогла наконец уснуть. Разговоры с психологом не принесли той легкости, на которую она рассчитывала, быть может, разговор с другим человеком поможет, неуверенно думала, психолог, вроде как, не совсем человек. По крыше барабанил дождь, в лобовое стекло прилетали куриные яйца, к сожалению, в яйцах не было живых птенцов. У дома на улице Ганса Гигера графиня умерила пыл своего транспортного средства. Взглянула на окна предпоследнего этажа, что раньше чувствует кромешную тьму, чем окрестный пейзаж, это, думаю, понятно.
Теперь перенесемся в квартиру на предпоследнем этаже. Окно заклеено крест-накрест желтым скотчем, помогает ли от обширного чихания, вот уж не знаем. Но разбитое сердце любимой женщины в твоем кулаке определенно помогает в уличной драке, стоит заметить. На щербатом подоконнике высокий стакан с красной зубной щеткой, связка ключей, фиолетовая пепельница-осьминог с окурками, миленький бюст комиссара Мегрэ. Синие усы часов показывали, но влюбленные не наблюдали, что те показывали. Лакированный каштановый сервант в комнате с розоватыми стенами без обоев, круглая жестяная коробка монпансье с гвоздями, бутылка клея ПВА, деревянная посуда, расписанная под хохлому, красно-белая пачка пищевой соды. Сосновый паркет потемнел местами. Машинки из Таллинна за стеклом серванта, дорогие, импортные. Он сидит за столом в кресле-кровати, повесив голову на гвоздь и на грудь. Внезапно рассмеялся, чем несказанно вспугнул читателя, выученного мыслить отвлеченными понятиями, но не образами. Леня подумал: жучки да микрофоны в стенах отеля, пройдет лет сто, найдут археологи прошлого, выставят в музее, скажут, дескать, останки доисторических насекомых в скальной породе. Подсолнух-торшер, фисташковый абажур, электрические семечки рассыпаны по полу. И полный писем секретер. Досье, досье и на месье, убившего салатом оливье с мышьяком целое семейство в качестве профилактики. Словом, досье там хранились на добрую половину города, словом, Леонид был посвящен в тайны венского леса по праву своего рождения. А сейчас он восседал в своем кресле-кровати, раздумывая над жучками в стенах отеля, в котором недавно расследовал исчезновение Артемия Бураха, доктора, причастного к пандемии коронавируса.
Уродливый, словно внутренний мир некого Петера Йенсена, звонок растерзал тишину. Валентайн в песочной рубашке, расстегнутой на груди, в малахитовых тренировочных штанах поднялся из-за стола. Мужчина сделал глоток напитка из белой кружки с красной надписью Atari. «Салют космонавтам» назывался напиток. Паршивая смесь сгущенки, воды и водочки. Детектив, терзаемый чувством вины, заглушал муки совести подручными средствами. И, в порядке кокетства и упоения собственным падением, саморазрушался на совесть. Тут следует описание, начинающееся словом стыд мнимый, конец ознакомительного фрагмента. На журнальном кремовом столике кипа газет. Заголовки такие: мужчина из Фрязино раскрыл преступный ковен, состоящий из жены и тещи; ароматный букет свежих георгин, такой же лежал рядом с отрубленной головой жертвы; застенчивые промзоны, что скрывают некогда облагороженные территории, наш корреспондент провел инвентаризацию. Леонид вертит головою, хрустят позвонки, жирная муха, карликовый слон, словом, насекомое между рамами окна с прошлого года лежало, ни с того ни с сего воспряло. По чердаку гулял сквозняк, сквозняк гулял по чердаку. И улица Ганса Гигера, и содержащиеся на ней итальянцы, а также их невероятные приключения, а также инфраструктура, разбомбленная. И улица Ганса Гигера, проигранная в нарды мужчине со звучным именем Ксеноморф, была в забытьи.
В дверном проеме стоит бывшая бабушка Шура. Мы с нею учиняли эпохальные бойни за номером шесть, семь, восемь и так далее. У нее тысячи имен, склонность к лицедейству, а еще к полноте. Сейчас ее зовут Ирма, Ирма с детства испытывала трудности, помогала с тринадцати лет отцу, обрусевшему немцу, добывать вольфрам в рудниках. Ее губы напоминают кусочки семги, автоген ее слов играючи разрезал сейф, где лежат милые сердцу безделушки, такой она являлась проницательной и матерщинницей. Перстами легкими, как сон, она чинила проводку, и ничего сложного тут не было, знал Валентайн, рабочая фаза и два нуля, что тут сложного-то. А еще она превосходно читала жизнь, как передовицу читала. На бабушке серый плащ и синяки, она весьма задиристая особа. Подобно детскому поэту, когда родственница выходит на улицу, всегда берет сучковатую, толстую палку, чтобы колотить ею детей, подворачивающихся по пути. Я всецело поддерживаю данную традицию, однако замечу, дети сейчас крайне сильны и агрессивны, необходимо держать ухо востро. У бабушки Ирмы приблизительно два сына, как у Виктора Черномырдина. Один из них мой отец, какой именно, не помню. Я люблю говаривать на этот счет: будет зайка, будет и лужайка, но покормите волков, пожалуйста, заранее самым некрасивым зайцем. Родственница скрестила руки на груди, глядит вопросительно. Когда будет глядеть восклицательно, тогда придется разыскивать ружье и держать оборону. Сыщик выходит в коридор, открывает входную дверь, звенит цепочка, новгородского распопа Игнатия Иванова казнят по указу Петра за недонесение слышанных им от других непристойных слов.
Я несколько теряюсь в чуйской долине глаз посетительницы. Продукты внешней секреции незнакомки едва могли вскружить голову, однако глаза, чуйская долина, уши – барашковые гайки, щеки-нектарины. – Что-то вы не того, плохо выглядите, – сказала она. – А кого вы ожидали увидеть, великолепного Гэтсби? – буркнул ей. – Вы знаете, вы похожи на бывшего интеллигентного человека, не поймите меня неправильно. – Ее речь была быстра, словно шампанское, хлынувшее из бутылки, открытой по-гусарски. На лестничной клетке, где некогда, во времена безмятежные, детсадовцы плясали пасодобль, ветер гонял по коричневой плитке окурки. – Какого лешего вам надо? – поинтересовался у ней. – Не выражайтесь, – настоятельно посоветовала она. – Меня зовут графиня Драглайн Эйхман, позволите войти? – Драглайн, мысленно повторил я, значит, одноковшовый экскаватор с канатно-блочным оборудованием, хорошенькое дело. – Так уж Драглайн? – говорю. Лицо частное, честное ли, обратившееся ко мне, обладало манто леопардовой расцветки, зелеными тяжелыми ботинками, ежиком сизых волос. – Хотите, покажу паспорт? – спрашивает. Ну, думаю, раз уж такая запредельная степень доверия, чего ж не пригласить, пригласил. Тем более, прошла столько этажей, миражей, лифт у нас не работает, сами понимаете.
За моей спиной хлопнула дверь, мы прошли в кабинет. Мебель, стоило включить свет, оцепенела от удивления. Венские черные стулья, изящные, как доберманы, склонив головы набок, уставились недоверчиво. Темно-коричневый комод-бегемот насупился. Красное знамя, засеянное значками: аэрофлот Ил-76, Динамо, город Витебск, адмирал Спиридонов, всевозможные паровозы, автобусы, деятели, деятели, паровозы, автобусы. Бордовое кресло-кровать с торчащей пружинкой. На мгновение мне почудилось, эта квартира, эта мебель есть реквизит, реквизит к танцу, к танцу макабр. И я танцую, танцую бездарно, этакая улитка со своим домиком, улитка-стриптизерша. Вынужденная обнажаться, объясняя всем этим читателям, что автор хотел сказать. Стильная, точно бетонный забор с ромбами, он же ограда ОП-2, графиня убрала со стула газету, присела, послышался скрип. Где-то пристрелили банкира, но мы ничего об этом не знаем, нам важно просто говорить.
Я принялся изучать глубочайшую трещину-аппендикс в стене толщиной с палец, в соседней квартире на кровати спала супружеская пара. Укутанные в желтые одеяла мужчина и женщина не подавали никаких признаков. Помню, как этот Яков частенько говорил своей жене: Мария, выйди из сумрака и зайди нормально. Та ему перечила, у них вообще отношения испортились с тех самых пор, как супруг возвратился из командировки в Безмолвные холмы и заявил о непричастности к систематическим изменам. Частенько из их квартиры звучали женские крики-сирены, доносился дух столярного клея. Мужчина плохо переносил скандалы, прикладывался к пакету со столярным клеем. Бедняжки, помню, как они поженились, буквально позавчера, эти молодые геологи. Нынче вот, обнявшись, лежат, словно две очаровательные мумии, вынутые из торфяного болота.
Тем временем посетительница зачем-то стала рассказывать, как любит своего пропавшего мужа-ученого. Любит подобно тому, как великие писатели любят рождаться в тысяча восемьсот девяносто девятом году, в частности, Владимир Набоков, Юрий Олеша, Леонид Леонов, Константин Вагинов, Андрей Платонов, Эрнест Хемингуэй, Хорхе Луис Борхес. На бесстыжую курву она не походила. Да, времена безоговорочно переменились, мы упали в нокдаун и были не в силах перенести каверзные вопросики судьбы. Мы научились не доверять людям, считывать их биографии по лицам, не прибегая к услугам рентгенологов. Еще она рассказала, как супруг назвал одно из своих изобретений в честь жены Драглайн, Верочкой. Колоритно описала среду научных работников, террариум, жабы и гадюки, палец по колено откусят.
Обрывки разговоров на улице перебивали речи женщины: Саша, ты странный, конечно; чего это я странный; живешь возле кладбища, а к чаю ничего нету. – Мы перейдем к делу, или будем прозябать? – спрашиваю нетерпеливо, а сам открываю свой блокнот в кожаном переплете. – Мы, кажется, с вами не переходили на мы, – задумчиво сказала она. Внезапно кто-то закричал прямо под окнами: Шойгу, Герасимов, где постмодернизм! – Вы очень бледны, вас уколоть камфорой? – внезапно поинтересовалась графиня. Ее челюсти пришли в движение. – Обедаете? – спрашиваю, решив, дескать, завалялась за щекою крошка, обедает. – Новый вкус жвачки «Орбит» со вкусом людей, – высокомерно ответила клиентка. Смотрит, выжидает, потом не выдержала, прыснула со смеху. – Послушайте, давайте без этого, вы пришли ко мне по делу, между нами недоверие, это понятно, но я профессионал, – говорю. И тут началось нечто невообразимое. Ее взъерошенный голос, комплименты непонятного характера, такое она произнесла: я доверяю вам как свидетелям, которые дали себя зарезать. Женщина остра на язык, словно Рой Медведев, мысленно подмечаю. Желаю поддержать беседу, приглаживаю усы, раздумываю над ответом.
– Вы тронули меня до глубины души своей историей, меня так не трогали на выпускной, когда мы заканчивали четвертый класс, помнится, нам разрешили попить лимонада с печеньем, девочка, которая нравилась, тронулась умом, она плакала и не хотела взрослеть, – говорю вдохновенно, ерничаю по существу дела. – Хамло, – бросает Эйхман в меня салфетку, пропитанную машинным маслом. Одна из моих синтетических подружек попала впросак, у нее начались критические дни, отсюда салфетка, вероятно. Драглайн показывала свои белые клыки, а также лондонские замашки. К чему нам этот флирт, к чему нам великий китайский голод, к чему нам эти сорок три миллиона жертв; размышляю. – Не все так однозначно, – говорю. И понимаю, пришла, значит, ко мне тетенька, на все у нее свое мнение, она знает лучше, как мне, значит, детективствовать. Меж тем, бывает, у тебя имеется свое мнение, но ты с ним категорически не согласен, твой страх, одушевляя тьму, не дает покоя твоим рукам.
Быть может, предложить ей перекусить. Салат «Змейка», извилистая полоска майонеза, напоминающая змеиное тело, две черные перчинки-глаза. Кажется, салат все еще стоит в холодильнике «Бирюса». В красных жестяных банках в белый горох, помнится, была кое-какая крупа. Бескрайняя плоть тумана, что за бескрайняя плоть, бросай-ка пороть чушь, нет, она все-таки бескрайняя. Проникнув сюда через распахнутую форточку, туман окутал каучуковых солдатиков, индейцев, автомобильчики, детали металлического конструктора. Игрушки лежали вдоль плинтуса, готовые к возвращению моего сыночка, пребывающего в эвакуации со своей синтетической мамашей. – Что ж, – говорю, – значит, бороться да искать, найти да перепрятать. – Драглайн прищурила глазки, медленно произнесла: вы же ничего обо мне не знаете. – Кое-что о вас я уже знаю, у вас точно были отец и мать, остальное приложится, – заносчиво произнес я.
Дама встала, стул упал на паркет. Она подошла, провела дерзновенно своим пальцем по моей щеке. Отвернувшись, я шумно сглотнул. Протягивает неизвестно откуда взявшуюся ириску «Золотой ключик». Галантным образом, двумя пальчиками, беру подношение, кушаю, фантик аккуратно складываю в карман рубашки. Позолоченная, тонкая зажигалка «Дюпон», синий язычок пламени, клиентка уселась на мой стол, закурила. Прикрыла глаза, на веках наколоты две черные мухи. Стала рассказывать об особых стволовых клетках, производимых морским слизнем. Рассказывала, как супруг с их помощью исправлял косметические недостатки граждан, излечивал увечья и недуги. Однако, так нередко случается в среде докторов Менгеле, постепенно мутагенные клетки стали разрушать клетки родные. В результате чего все эти буржуа, польстившиеся на очередное дорогущее и престижное зелье, принялись безудержно глупеть, кидаться на всех вокруг и даже кусаться. Процесс оказался необратим, проект закрыли. Родственники буржуа, попавших в пучину безумия, вывезли тех на отдаленный остров, там они стали проживать, проживать по ту сторону забора от цивилизованного общества. И никаких тебе магазинов «Березка», лишь водка за четыре двенадцать, не за рубль пятьдесят, да бесконечные очереди, в которых рождаются, получают образование, женятся и все такое прочее. Ученому погрозили пальцем, отчего тот даже поседел с висков. Но имея красивое имя, а также являясь ценным научным работником, не лишился лицензии, просто занялся изысканиями в области кибернетики. Стране особенно нужны изыскания в данной области, ведь по большому счету, как говаривал некогда Лубнин: что тебе надо, гнида; не стреляйте, я муха Лида, я вас люблю, инвалида. Нам кибернетика нужна, у нас ракеты на угле работают, у нас война завершается каким-то фарсом. Предложение Эйхман показалось мне экстравагантным, безбашенным, в определенном значении грандиозным, как молочный комбинат.
– Мой супруг пропал в научном поселке имени Шубиной, вам следует прибыть туда инкогнито, – поставила меня в неловкое положение своими речами Драглайн. Видавший некоторых япончиков на своем веку, признаться, был крайне удивлен. Научный поселок считался людьми непосвященными вымыслом, красивой легендой. По долгу службы моя осведомленность в вопросах секретных объектов, понастроенных еще во времена правления Оксаны Витальевны Бибигон, моя эта осведомленность не знала границ. Однако даже Валентайну были неведомы последствия, следующие за опозданием на контрольную. Поселок находился за чертой города, поэтому сложности, возникающие в связи с блокадой, могли помешать. К тому же путь туда в мирное время занимал порядка пяти часов на поезде. Секретная железнодорожная ветка, поезд, идущий по нечетным пятницам месяца ровно в полночь. Места там гиблые, деревни со странными жителями.
Кажется, детское, лесное поселение граничило с поселком Шубиной. Детишки ни крошечки не соблюдали правила войны. Быть может, вы помните дело: эстетика детского ультранасилия нулевых? Я очень хорошо его помню, ребятишки в школе провели столько же лет, сколько Нельсон Мандела чалился в лагерях. Они в совершенстве освоили уроки Антона Лавея, Алистера Кроули, проживали в домиках на деревьях, а также совершали набеги на города, а руководил ими некто Давид Кореш, учитель и наставник, что предпочел оставить преподавание в элитной гимназии, одичать, а также связаться с малолетними преступниками. За этими размышлениями совсем не заметил, куда подевалась Эйхман. В моем кабинете была только родина, а еще в слесарных голубых тисках из набора «Юный техник» зажато металлическое сердце моей любимой Полины. – Детектив, – позвала женщина из прихожей. Влекомый зовом, вышел в прихожую.
Графиня обнажилась внезапно и бесповоротно, снаружи сделалась голенькая, внутри осталась, что эскимос, одетая. Достославная какая выискалась, совращает, думаю. В создавшейся ситуации я мог предложить ей расписать пульку на двоих, однако близость не мог предложить. Создавалось впечатление, некое впечатление неоднозначного характера. Скажу как есть, мне совершенно не хотелось приватизировать графиню, мне хватало метров собственной жилплощади. К тому же Драглайн походила на ветреную девушку. Как метко выразилась Анна Яблонская о подобных Драглайн: я любила одиннадцать гордых мужчин, обливалась восторженно-горькой слюной, я нашла бы одиннадцать тысяч причин объяснить, почему только хватит одной. С другой стороны пламенело утро над Багдадом, колеблемое персиковым ветром. Поэтому вовсе отказаться от флирта было бы кощунственно с моей стороны. – Сколько вам лет, вы выглядите болезненно красиво, – произнесла, видя мое смущение. – Десять лет уж восемнадцать, – этак ребячливо даю ответ. И скоропостижно улыбаюсь, неловко улыбаюсь, мужчинам, когда делают комплименты их внешности, вероятно, не очень-то комфортно, комфортно лишь в случае смен по двенадцать часов, да в кузнечном цеху, да при наличии жены-психопатки. – Что вы, не надо, скорее одевайтесь, между нами ничего не может быть, – именно так ей сказал. И подумал, быть может, показать ей свои потешные абсцессы в форме зверят, быть может, не показать. Все-таки, ежели покажу, нафантазирует себе разного. А ведь Эйхман совсем немного надо, как сказал Аркадий Кутилов, пудра, крем, духи, помада, лак бордовый на ногтях, а еще кусочек лета, яркий зайчик на стене, а еще чтоб кто-то где-то увидал ее во сне. Все мои сны были расписаны на годы вперед, местечко для Драглайн там отсутствовало.
Графиня оскорбленно произнесла, надевая свои шмотки: не очень-то и хотелось, я плачу фамильным нижним бельем. Обжегшись однажды о подобную причудливую оплату, помнится, за дело, порученное директором лагеря Виктором Резновым, я получил аж семерых пионеров. По существу, пионеры были мне совершенно ни к чему. Тогда пропал целый пятьсот двадцать шестой поезд, в нем ехали ребятишки на море. Представьте, удалось их отыскать в игровом клубе, организованном в подвале на улице Дыбенко. Впрочем, возвращаюсь к посетительнице. Женщина со своим фамильным нижним бельем крайне нежелательна, размышляю, такса у меня стандартная, можно сказать, далматинец, но ближе дворняга. Меня ошибочно принимали за волшебника, не совершившего за свою жизнь ни одного чуда, однако я совершил великое множество чудес, посему был обыкновенным человеком. Ну, какое нижнее фамильное белье, в каком веке мы живем, напоминаю, в двадцать первом веке мы живем-поживаем, а страдающее средневековье, обернувшись, глядит на нас, хитренько лыбится, знает чегой-то, чего мы не знаем.
– Милочка, мне бы детали, деталей маловато, к тому же я невыездной, как и все мы, – говорю, почесывая щетинистый подбородок. Она молча достает из своей желтой кожаной сумочки технический рисунок на коричневой бумаге. – Это инструкции, я обо всем позаботилась, сегодня в двенадцать на станцию прибудет поезд, вы уж оправдайте мое доверие, – сказала Драглайн. – Никакого фамильного нижнего белья, – вырвалось у меня. И посетительница горячо заверила: никакого фамильного нижнего белья. А после дунула мне в лицо сквернейшим порошком, вынудив разразиться грубейшей бранью. Хлопнула входная дверь. Детектив согнулся пополам, в глазах нестерпимая резь, в сердце тоска. Полагаю, у вас тоже на сердце тоска, кто вы, не знаю, но тоска у вас имеется, мы же одной крови, мы же знаем, как из клея БФ-2 получить спирт, значит, посещали одно учебное заведение, значит, воспитаны на одних идеалах, читатели.
Подойдя к окну, приметил графиню, стремительно удаляющуюся от моего подъезда. Она бы хорошо смотрелась в частной лепидоптерологической коллекции, зажиточная куртизанка. Разулыбался, давненько со мною не поступали по-хулигански, давненько. Муха между рамами окончательно сдохла, желтая вата, вырванная из бороды Деда Мороза, показалась скверной настолько, что улыбка на моем лице сменилась очередными слезами. В результате нехитрых размышлений, решил посетить баню с тем, чтоб утопиться. Да-да, направиться в городскую баню, чтобы помыться, ведь Дмитрий Самозванец никогда не ходил туда, поэтому жители заключили: не русский. В свою очередь, по роду службы мне необходимо казаться русским, однако скажу по большому секрету, мой прадедушка поляк, а еще в роду имеются прекрасные якуты. Словом, отсутствие бани в жизни добропорядочного гражданина подобно телу без души, что тело, а что душа, решайте сами, усатые дети. Но прежде я углубился в изучение инструкции, выданной Драглайн.
Номер мотеля: двадцать два. Заселиться до двенадцати ночи. Спуститься в бар «Вещи и ущи». Поприветствовать Червячка Джимми фразой: Алла Горбунова исчезает в полночь. Дождаться ответной реплики: Алла Горбунова по этическим причинам недоступна. Пистолет Гаусса прислонен к моему виску, чудесный день, палец дрожит на спусковом крючке, рука напряжена. Шумно выдохнув, убираю пистолетик. Я верил, полагаясь на так называемую логику, что мой персонаж, этот вот детектив, является пупком земли, но, развязавшись, он, я, мы пришли к неутешительным выводом. Выводам относительно страстной недели, плавно перетекающей в страстной год, страстное тридцатилетие. Подойдя к шкафу с одеждой, принялся собирать вещички. Затем отменил совещание, не посовещавшись со своими внутренними политруками, потом вышел в полдень двадцать первого века.
Шел косой дождь, косоглазие, развитое в результате тренировок, никоим образом не мешало заметить вопиющий бардак, царивший вокруг. Великий Лондонский смог, айсберг-убийца, голодомор, Циклон-Б, ужасные события происходили в мире. На плече висела лазоревая дорожная сумка «Спутник», в нагрудном кармане вельветовой рубашки травянистой расцветки губная гармошка. За сараями встретился Федор Александрович с топором. Слезы на его глазах, слезы на цветках, он не придет, лунный, лунный кот, свет из лужи пьет и пьет, все темней в моем окне. Две фиолетовые вены проступили на шее дворника, мужчина тяжело дышал, возможно, даже страдал. Лицом похожий на князя Феликса Юсупова, делами добрыми похожий на князя Феликса Юсупова.
– Должно быть, уж без десяти десять, – грустно сказал он. Федор всегда так говорил, когда возникало неловкое молчание, в девять пятьдесят преставился национальный лидер, вроде как принято молчать, когда заканчивается национальный лидер. На топоре ржавчина и кровь густая, что смола, капает. – Я убил ее, – заключил дворник. На нем синий халатик трудовика, красные кеды «Два мяча». – А кто не убил, весь город убил, и не единожды, – успокаиваю хорошего человека. Он про свою жену-баварку, Ли Туровну Терру. Она изводила женщин, мужчин, детей, всех изводила. Она подходила на улице и говорила: читай по губам. И ты читал по губам, хорошо если обычный рассказ, временами мы читали нескончаемые романы, знаете ли, готику, триллеры, словом, не оторваться. Ли Туровна в это самое время тебя обчищает, потом уходит в закат. Странная барышня, поговаривали, проходила практику в горячих точках, где повредилась рассудком. Терентьев стоял подле зеленого мотоцикла «Ява», его пшеничные усы шевелились, норовя убежать. – Леня, – сказал он, кивая на свой топор, – ты можешь? – Не буду я тебя кончать, Федор Александрович, я спешу, – говорю ему. И, пробираясь сквозь кусты акации, поспешно выхожу на проселочную дорогу, где расцветают лекции по русской литературе. Иволги кричат в широких кленах, их ничем до ночи не унять. И только думаешь, ну, какие иволги, милый человек, всех иволог уж съели. В таком случае, верба, верба зацвела, это значит, верно, что весна пришла. Тут согласимся, тут не поспоришь.
Воробушки-запятые, понаставленные в объяснительной записке, почему я опоздал. Воробушки сидят на проводах. У воробьев глаза красные, воробьи механические, шпионят по указке. По чьей указке, не знаю, если б мы знали, но мы не знаем, с кем вообще воюем, ничего непонятно. Нынче люди переживают, как бы их за синтетических не приняли. До смешного доходит, мать своей дочери мозжечок пыталась вырезать. Умная тетка подсказала, в мозжечке микросхема, хочешь докопаться до истины, бери кухонный нож, а иначе никак. В тесном смысле слова они дуры. А дни все топочут, как пьяные слоны, топочут.
Я иду по пустырю, вон там в овраге среди металлических буковок Ш, Е, среди полосатых пижамных брюк, надтреснутых алых шаров для боулинга, плюшевого медведя с глазами-пуговицами и прочего хлама сидит в черном кресле Денис Драгунский. У Дениса Драгунского выпали молочные зубы, он ест манную кашу из желтой чашки. На нем коричневый костюм-тройка, усы цвета вороного крыла, прямоугольные очки в черной оправе. Пляжный сиренево-желтый зонтик обособил Дениса Драгунского, дождик не в силах подмочить его репутацию, а также блестящую лысую голову. Все тайное когда-нибудь станет явным, думаю, а потом жалею, что не взял пистолет Гаусса для безопасности, все-таки дальняя дорога. Гляжу с некоторым сожалением на пролетающий голубенький электровоз ВЛ22М по небу. Отчего еще сожалею, неясно, быть может, общее какое-то психологическое состояние, апатия, мать ее. Как мы знаем, Денис Драгунский утром ничего не мог есть, только пил две чашки чаю с хлебом и маслом, с картошкой, сосиской, потом направлялся в пенсионный фонд, там просил каких-то сысок, его не понимали. До чего замечательно, что мне встретился Денис, это к хорошим новостям. Слезы выступили на глазах. Я порадовался, что не захватил из дома пистолет Гаусса, суицидальные мысли не шутка.
Впрочем, не самое время умирать, поэтому, хлюпая, пошел по лужам в сторону бани. На улице Шарикоподшипниковой шарахались шепелявые, в шитых-перешитых шубках шалавы. Их никуда не приглашали, разве что на казнь, на казнь они не желали. Почему ты называешь этих уважаемых членов союза писателей шалавами, объяснись. Ну, полагаю, дело в их сотрудничестве с интуристами, а еще в паскудном поведении, в союз писателей можно попасть только через их постели. Мне вспоминается отчего-то, когда вся эта карусель только начала свой разбег, а сердце замерло в груди у доброй половины моих сограждан, а наш город заволокло химическим туманом. И летним утром, не предвещающим, с автостанции автобус повез пассажиров на дачи, растворившись в мороке. Мы услыхали скрип тормозов и людские крики, полные отчаяния и тоски. Сразу стало понятно, кто же получит Нобелевскую премию по литературе. Получит ее Уильям Голдинг повторно, ведь третья мировая имеет тенденцию повторяться. А еще Уильям Голдинг, видится мне, был вынужден переспать со всеми тетушками из союза писателей.
Дамочки, шарахающиеся по Шарикоподшипниковой улке, накрашены точно артистки бурлеска, а также вызывающе настырны. Я вторгся в район инфракрасных фонарей. Собственно, тут находилась баня. Стоит заметить, меня никоим образом не интересовали экзальтированные особы, ибо в последнее время чрезвычайно расклеился. Каждая букашечка, простите мою сентиментальность, вызывала во мне такую жалость, хоть стой, хоть падай. И я падал, участились обмороки. Наказание мое без показаний, как говорила обо мне Ирина Дмитриевна, директор института изучения НЛО, было времечко, искал для них всякие НЛО, мотался по городам и весям. Вообще, с инопланетянами меня многое связывает. Матушка уроженка Юпитера, папа уроженец Урана, поэтому искать зеленых человечков было несложно, свои. Я шел вдоль желтых, красных, серых трехэтажных сталинок. Меня окликнула дама, язык у ней заплетался: эй, детектив, знаешь, сколько я могу проглотить суверенитета? Не боясь быть превратно понятым, сказал: ах, беспочвенные вы мои бабоньки. Одна из них зашла ко мне за спину, другие обступили с флангов. Гляжу, а у них лица Бориса Николаевича, что ты будешь делать. – Зачем же вы так, – говорю грустно. А потом засандалил самой ближней в ухо, та крякнула, осела наземь. Липким потом еще покрылся некстати, духота страшенная, туман, благо лягушки не квакают, сами понимаете, съели.
В апреле всегда так, земля преет, баня парит. Она у нас построена по заказу братьев Туляковых в девятнадцатом веке, в ней моются и женщины и мужчины. Вошел с черного входа, пахнуло скипидаром и оливой. Коммуникации тянутся-потянутся, кой-где ржавые, желтая плитка на стенах и полу. Слышится, тазик упал, мочалкой трутся. Потом слышится: стой прямо, не вертись, а то будем звать Вертинским. Передо мной футбольные бутсы с шипами, лодочки, всевозможная обувь. Синяя дверь приоткрывается, не успеваю дойти до раздевалки. За руку хватает мужчина, затаскивает в помещение. Сослуживец Андрюша Речной, банщик и замечательный вымышленный друг, которого мне никогда не хватало. Черные глаза точно мокрая смородина. Тонкие усики, как у мексикашки, набриолиненные волосы, зачесаны назад. У него на животе шрамы, следы от подшивок блокаторов опиатов. Он натягивает на жилистое тело белую футболку с голубой надписью: Sega. И становится неотличим от Исаака Шниперсона, элегантного подростка, пропавшего в виртуальной реальности на прошлых выходных. Мальчишеские портреты, развешанные на столбах и остановках, изрядно нервировали, нервировали, ведь тут мои полномочия ничтожны, виртуальная реальность не мой профиль, учился у детективов советской школы.
Андрюша закапал в нос какие-то ядреные капли, чудовищный насморк, насморк чудовищный казнил его долгие годы. Временами сослуживец Андрей чувствовал вину за то, что другие не пришли с войны, а он пришел. Да, война закончилась давненько, когда же она там закончилась, когда я возвратился, когда я возвратился и в то же самое время не возвратился. Десять лет назад. Надо же, не так-то давно, а девочек сейчас рождается много, перед войной рождались сплошь мальчики, но я отвлекся. – Старик, – обращаюсь к нему, – накрыло? – Речной подошел к серому железному шкафу, достал синюю канистру бензина. В комнате на стене висели постеры с культуристами. В убежище Речного в единственном числе наличествовала штанга, четыре гантели, шведская стенка, одна штука. Комнатка-спортивный зал, комнатка, которую я только что выдумал. – У всего должно быть свое предназначение, и у дырявых карманов, они для звезд, и у старого солдата, – говорит он шутливо. Крышку отвинтил, думаю, приплыли, спиной вперед шагаю, к выходу. Андрюшка принялся себя поливать, приговаривая: все хорошо, все чудесно.
Психоделическая встреча однополчан вызовет у случайного читателя ужас. Вот Эдгар Алан По говорил: лучший друг мог бы оказать мне одну-единственную услугу, пустить пулю в мою несчастную голову. Мы с вами несогласны, Эдгар Алан По, не надо так, оно, кому легче станет, никому не станет. – Речной, брось чудить, пойдем, помоемся, – отвлекаю его. Тот ни в какую, спрашивает спички. Ну, какие спички ему, в самом деле. – Хорошо, давай-ка выпьем, а потом это самое, – говорю. Под этим самым скрывается бездна смыслов, это самое в определенном значении наша цель и задача. По всему вероятию, это самое дано мне предками с тем, чтобы я передал его собственным деткам. В сторону лирику, драматичный Андрей бросает канистру. Организовывает нам эпичный коктейль, прозванный нашим старлеем «Три единства». Валерьянка, боярышник и пустырник, как говорил старлей: пить от настырных мыслей за час перед сном, когда автомат почищен, а все приличные дамы удалились в кишлак.
Попариться мне было не суждено. Мы восседали на венгерских стульях, пурпурных и бархатных. Беседовали о том и не беседовали об этом. Разговор выдался обстоятельный и пьяный. Разговор был интересней талантливых решений задачек с лыжниками, пунктами А и Б. Или, к примеру, задачи, на которую я, будучи пацаненком, так и не смог найти ответ. Приведу ее вам, а вы уж сами решайте, кого любите больше, маму или папу. Похищенного рэкетирами ребенка везут в автомобиле. Сквозь щель в кузове ребенок замечает, что расстояние между двумя соседними километровыми столбами автомобиль проезжает за сорок ударов пульса. С какой скоростью едет автомобиль? Мы шутили, иногда матерились, но больше грустили.
Речной вспоминал, как противник жарил баранину, пока мы прятались без провизии в траншеях, страшно изголодавшие и разозлившиеся на льва по имени Шрам, что порешил короля льва Муфасу. Они врубали усилители запахов, а пацаны давились слюной, паршивое времечко. Припомнили девчонок радисток, их полеты на телефонных трубках, они взмывали к самой луне, чтобы поднять нам настроение. Андрей посетовал на условия труда в бане, прикрыв глаза, перечислял порядковые номера на рукавах бывших сослуживцев. – А знаешь, где мне нравилось работать? – неожиданно спросил он, открутив собственную голову с некоторым усилием. Тем самым обнажил стыковочный модуль на шее. – И где же? – это уже спросил я, хотя задушевные разговорчики не входили в мою компетенцию. И устраивать потеху я был способен лишь в извращенной форме, то есть исключительно в романах, да повестях. – В зоопарке, правда, там начальница мегера и квадробер, мы с ней спали, но она не признавала во мне силу, все время вылизывалась и по-кошачьи мяукала, – произнесла голова собеседника, подсоединенная к зарядке, напоминающую подставку для электрического чайника.
Валентайн тяжело вздохнул, взглянув на плакат Франко Коломбо. Тот в красных плавках, загорелый и чрезвычайно рельефный позировал на пляже. Детектив пространно заговорил: отчего-то у нас принято, если мужчина входит в горящую избу, чтобы, понимаешь, допить остывающий кофе, а потом на скаку останавливает, понимаешь, коня, чтобы добраться к семи тридцати на завод, он в чьих-то глазах становится бабой. Головушка сослуживца поддержала: так точно, когда-нибудь мы сможем делать все, что взбредет нам в головы, но мы будем выбирать оставаться дома и полюбим кабачки, обзаведемся пенсионными удостоверениями и кошками. Леня про себя добавил: и разлюбим Екатерину Мизулину, фотографии которой хранили многие солдаты, шерше ля фам, как говорится.
Суматошный день окончился внезапно. Внезапно же наступил поздний вечер, похожий на мою бабушку, и пусть эта метафора останется нерасшифрованной. Помню, излишне успокоенный выпитым, сообщил о предстоящей поездке Речному. Андрей благородно довез меня до вокзала на своем велосипеде «Турист», кажется, благополучно посадил на поезд, погрузил в поезд. Погрузил, точно золотую рыбку в литровую банку на кухне, но в поезд. И пористая подушка, точно морская губка, запах лапши, точно запах лапши, чего ж тут добавишь, ничего не добавишь, не присочинишь. Приснился один фильм целиком, от самых титров до самых тигров. Если желаете, тоже можете подглядеть. Там о будущем времени речь, там об одиноких людях, которых арестовывают и отправляют в специальный отель и не выпускают целых сорок пять дней. За сорок пять дней одинокие люди обязаны разыскать себе пару, а тех, кто не разыскал себе пару, превращают в животных и отпускают в лес. Подумайте об этом, превращают в животных и отпускают в лес, надо же.
Глава 4
Обосранное дитя Рубикона
Ужель бежала полночная прохлада, а первый луч затрепетал в кустах, а месяца неугасимая лампада дымилась в травянистых облаках, все так, все так, дорогие. Он сделал двенадцать шагов, а на тринадцатый у него не хватило силенок. Всю свою жизнь он прислушивался к советам, булькающим в чужих глотках. Ко всему прочему, с последней парты подсказывал международный опыт, я прекрасно все слышу, перестань, международный опыт, у тебя самого выходит не очень-то прилично, рявкал он. На его руке красная повязка, он подавился косточкой ночи, закашлявшись. На первый и на второй взгляд он совершенно не реализовался. Совсем недавно он понял, сколь тяжела доля простых работяг. Вклиниваясь в чужие разговоры мужиков, едущих с вахты, он частенько слышал нецензурную лексику в свой адрес, а сейчас он обстукивал молоточком поезд, а лексику нецензурную не слышал.
Тем временем Леонид ощупывал языком сколовшийся зуб, то был не зуб вовсе, но зубчик торцовой фрезы. Не слышен чух-чух, не слышен звон подстаканников. Лишь обеспокоенные голоса немногих сотрудников научного поселка имени Шубиной, возвращающихся на работу. Высунувшись в окно поезда, Леня сконфузился, точно философ Мишель Фуко, что любил списывать со счетов человека, сконфузился, точно Мишель пред учебником обществознания под редакцией Боборыкина, Красина, Суходеева. Выйдя в коридор, едва не был сражен овладевшим чувством, паршивым каким-то чувством, а чувство такое, как бы попонятней выразиться, инквизиция души, не иначе. Железнодорожный состав казался безлюдным, лишь в тамбуре вспыхивали зажигалки, клубился дым. Красный засаленный половик, двери ближайшего купе открыты, в купе разбросаны вещи, в ином купе тоже. Полусонный детектив, пошатываясь, бредет. Навстречу шагает вагоновожатая, на голове у ней отчего-то чулок. Выйдя в тамбур, повстречал седовласых дяденек, чьи лица пугали. Они пучили глаза, их мышцы смеха, большие скуловые мышцы, щечные и прочие, прочие мышцы сокращались. Нервические тики-таки. Валентайн поспешил сойти на брег, он брезговал обществом этих печеных мужей.
Тьма, бытовавшая вокруг, имела все шансы на поступление в институт кинематографии. Мы остановились метрах в пяти от лесного массива. И голубые деревья, насколько их освещал фонарик телефона, оказались не такими уж голубыми. Солгу или не солгу, сообщив, что ухала сова, пожалуй, не солгу. Стоило сделать неосторожный шаг от железнодорожной колеи, как под ногами захлюпало, торфяная почва. Там вдали, за полем лубяные избушки, черные силуэты избушек. И звездочки на запотевшем небе. Из города не выезжал года полтора, выезжал с девчонкой, она являлась ведуньей, вот совместно с нею выезжали, она по работе, искала в лесах пропавших детей, а я исключительно в отпуск. Чего там вспоминать, мы оказались слишком разными с этой девчонкой, словно токарный станок и фрезерный, впрочем, вы понимаете, что разница-то невелика, разница в способе срезания слоя металла. Она продала сами знаете что, сами знаете кому, поступив на службу в мировой суд прокурором. Предавшийся романтическим воспоминаниям Леонид пошел к головному вагону. Выяснять причины остановки мужчина привык у специалистов, кардиологи в этом смысле были предпочтительней, ведь они не боялись говорить правду и ничего, кроме правды. Кривда, звучащая из уст бывших любовниц, с возрастом перестала увлекать.
Ленчик, оставивший стихосложение в прошлом, вдруг сочинил: детства чистые глазенки, поцелуев грязные пеленки. Сыщик увидал гражданина, методично стучащего молоточком по колесной паре. Многозначительное, словно свернувшаяся кровь на песке, молчание-вакуум, царившее вокруг человечка, вызывало желание воскричать: между прочим, Гагарин стал первым проходимцем в космосе, ты не он, прекрати множить это молчание-вакуум!
Детектив именно так и воскричал бы, однако не воскричал, боясь быть обнаруженным. Иностранные агенты всюду совали свои острые носы, никому нельзя доверять, человечество опутано сетями гельминтной паутины. К тому же не хотелось шуметь. Произошло нечто занятное, Леня узнал работника поезда. Алексей Варламов, сухонький мужичок семидесяти лет. Вынужденный из раза в раз повторять одно и то же, блюсти порядок в тайном поезде, что вез в определенные часы привилегированных граждан в научный поселок, а также работяг с вахты. На мозолистом теле господина брюки цвета хаки, белая футболка, пальто. На его челе гербовая печать.
– Что у вас на лице, вы где-то запачкались, у вас вот синенькое что-то? – поинтересовался Валентайн. В смущенном свете буферных фонарей лицо Алексея казалось болезненно аристократичным, ах, не кровосмешение, быть может, бородка-эспаньолка. – Экслибрис, мой мальчик, экслибрис потек, попробуйте как я походить, потливая это работа, – говорит он, вздрогнув от неожиданности. – Что еще за экслибрис такой? – задался вопросом Леня, поежившись от ночной прохлады. – Ну, знаете, книжная печать, удостоверяющая владельца книги, мой владелец библиотека такая-то. Варламов извлек из кармана своего коверкотового серого пальто бутылочку. Хлопнул чекушку «Кубанской» залпом, сделался словоохотлив. – А чего мы остановились, собственно? – спросил наивный чукотский детектив. – А в мыслях я волк, сынок, а на деле, на деле, – задумчиво произнес мужчина с красной повязкой на руке. Из вагонов повылезали граждане, важные такие, как будто бы они перевели Пушкина на язык эгофутуристов. Как будто бы: зима, крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь. Именно научные работники поселка Шубиной перевели: зима, пейзанин, экстазуя, ренувелирует шоссе, и лошадь, снежность ренифлуя, ягуарный делает эссе.
Пассажиры сновали вокруг, шушукались, хлестали чай из чаги и мха, храбрились. Детектив слышал обрывки разговоров: Мариночка, рядовая ситуация, не бойтесь, у меня имеется кадык, я вас защищу. Кто-то рассказывал о навыке крутить козью ножку. Весьма полезный навык, полагаю, в условиях, когда молодежь сбита с пути, когда молодежь по скудоумию выбирает каннибализм вместо земледелия. Они боялись Давида Кореша и его воспитанников, сразу догадался детектив, боялись влюбляться, боялись себя, боялись чудовищ, рожденных сном разума. Алексей принялся что-то вытаскивать из-под колес поезда, пыхтя.
– Помоги-ка, – захрипел он. Сыщик взялся за жилистую, мохнатую руку черного существа. Туша была тяжела, точно решение обманываться, когда не готов к обману. Работник поезда, тяжело дыша, произнес: вот и все, можно ехать, обезьянка попала. Точно, точно, усмехнулся про себя Леня, тут же заповедник, приматы весьма удачно мутировали, сочинили демократию, капитализм, пристрастились к опиуму, потом соскочили, увлеклись вегетарианством, научились бороздить пространства вселенной, осознали необходимость проживать на улице М. Стало в высшей степени тоскливо, когда Варламов начал конструктивный монолог, пока они шли вдоль вагонов. По видимому, он был душевным человеком, как Отелло. Вспоминал нематод, поселившихся в сосне, которую в юности считал своим другом, вспоминал большущую книгу, упавшую с верхней полки, да прямо по голове, с тех пор он ощущает потребность в чтении, читает все подряд, в том числе, линии на руках прохожих. Ночь стала кромешной, слышался рев триллиона мух, визг неведомого животного в лесу, то мухи утащили несчастного в свое гнездо-сельский туалет. Алексей неожиданно вручил книжечку, свистнул в свой блестящий свисток, извещая научных сотрудников об окончании остановки. Леня элегично подумал, можно часами наблюдать за закатом, слушать свист милицейского свистка, лежать в горячей ванной, а также слушать Варламова.
Леонид возвратился в купе, вскарабкался на верхнюю полку. Повертел в руках, подаренную книжку. И вопреки распространенному мнению, что каждый Алексей Варламов является несносным занудой, был приятно удивлен занятному названию настоящего издания. Странненький поэтический сборник, желтая бумага, представьте себе. Мягкая обложка, на обложке детишки в белых майках и плавках, черных очках, стоят вокруг розовой кварцевой лампы, напоминающей кристалл. Их зигзагообразные тени жутко застыли на голубоватых стенах. Книга потрепана, мелькает мысль, самая потрепанная книга, самая умная, с мыслью не согласен. А по названию сборник такой: любовь, похожая на укол оланзапина погожим субботним утром, когда моя страна вернула себе былое величие. Открыв на случайной странице, наткнулся на текст следующего содержания: токарь-универсал и его Марта. Хм, подумалось, вычурность и еще раз вычурность, вымученность. Закралось даже подозрение, автор пишет вечными перьями гусиные мысли, но никак не наоборот. До чего любопытно, несмотря на отсутствие нецензурной лексики, впрочем, давайте прочтем стихотворение вслух.
Вот, собственно, и даже постольку,
Коллоквиум сердца
Место имеет в цеху,
Когда сквозняком сбитый,
Пикирую, но не манкирую
Должностною инструкцией.
А в прочих сугубо любовных делах
Себе позволяю писульки,
Помнится, из недавнего:
В каком-то неопознанном пальто,
С карниза губ сорвавшийся любовник.
Замечу, первоначально
Там значился некий полковник,
Но это неважно, ведь я
Влюбился в токарный станок,
Немецкий, трофейный станок
По имени Марта,
Фрау девятый десяток,
Она по-европейски фригидна,
Чопорна и порочна.
И ты фасонишь пред нею,
Повеса второго разряда,
В синей спецовке,
В туфлях из крокодиловой кожи.
О, трофейные фрау,
Говорить стоит учтиво,
И я говорю, быть может, поспешно,
Однако сами, должно быть,
Спешили похлеще,
Когда сдавали экзамен
По обращению с электроприбором.
И даже не только
Поспешность поллюции,
Но столько выпуклый голос,
Переставший звучать,
Напряжение не убивает,
Но ток убивает,
Осведомляю, уведомляю,
Можете записать,
Пятнадцать миллиампер,
Судорога языка,
Судорога голосовых связок.
Скольжение рук,
Жидкость для охлаждения,
Девяносто процентов воды,
Масла десять процентов.
Оставляя свои отпечатки подобно
Пернатым, оставляющим в небе
Отпечатки собственных крыльев,
На корпусе голубом, голубом,
Довожу до исступления фрау.
Плод нашей любви,
Шпоночный паз,
Дитя удрученных времен,
Впрочем, без отклонений.
Пробитие фазы на корпус,
Она крайне ворчлива,
Учуяла шнапс,
Зззз ззз ззз.
– Вот сколько вы получаете за смену? – услышал сыщик мужской голос за пределами купе. – Смех один, – рассмеялась грустно барышня. – Вот столько за пятнадцать минут получите, надо только рассказать о всех, кто причастен к этому гнусному стихотворению, написанному без рифмы, к тому же порочащему честь многих. Слышится звонкая оплеуха, глухие, быстрые шаги. Тронувшийся поезд был созвучен Эрику Харрису и Дилану Клиболду, что некогда тронулись умами, учинили бойню в собственной школе. Следующий текст назывался: кошки.
Прочитав его, я ощутил себя тем школьником, что, записавшись на секцию плавания, едва не утоп в бассейне. Хлорированная водица запуталась в моих волосах, исцарапала щеки, выстудила нутро. И одна тетенька предложила мне кой-чего совершенно невообразимое. Шагая на цыпочках, я ненароком уткнулся головою в кого-то дебелого, можно сказать, в кого-то упитанного. Зажмурившись, ощутил, как сильные пальцы больно вцепились в шею, отчего я вынужден был начать тонуть. В глазах вспыхнули звездочки. От подобной иллюминации пришел в некоторое смятение. Однажды, задолго до событий с бассейном, еще на утреннике в детсаду, одна воспитательница существенно расстроилась, видя мою дегенеративность, и принялась душить меня включенной в сеть гирляндой. Тогда тоже была иллюминация. Однако нынешняя иллюминация в бассейне отличалась той особенной интимностью, свойственной речам тетенек, обделенных мужским вниманием. – Хочешь потрогать мою норушку, хочешь? – спросила тетка. Наше внезапно вспыхнувшее чувство-пуповину необходимо было в срочном порядке разорвать. Полусон, овладевающий моим сознанием, старательно подсовывал вредные, как зеленая картошка, советы. Совет за номером один, извлечь свой мозжечок, поглядеть, кто я такой, не синтетический ли человечек. Данная навязчивая мысль была для меня что канифоль для паяльника. Неясно волнующей была для меня та мысль. Однако я прогнал ее, проступив к чтению следующего стихотворения.
Не далее, чем сегодня
Родина выдала звезды, носи же,
Сравнительно несравненный мальчишка,
Мы едва ли, нежели в полном объеме,
То есть, скорее, не знаем, что делать.
Второстепенны дела наши, господи,
Наши лица красны,
Словно раны твои,
Параграфы наших учебников
Определят силуэты костров,
Тетради с конспектами
Предъявляются по запросу,
Иными формами речи
Пользуйтесь в меру.
Лето, жара, печеный картофель
Во дни моих треволнений
Вопиюще желанны,
Валентные связи директора
С завучем странны,
Особенно поразительны птицы
На школьном дворе,
Белые фаэтоны,
Чье присутствие очень волнует.
Отсутствует или присутствует
Дело третьестепенное,
Ученики, забывшие
Сменную обувь,
Склонны к самоубийству.
Доносятся дежурные замечания,
Впрочем, нюансы,
Впрочем, нюансы, нюансы,
Еще раз, белые фаэтоны,
Последняя четверть,
Кружение головы, мятые деньги.
Куда ведут эти руки,
Ведут эти руки, руки такие
Корректные, очень корректные,
Где ты забыл свой циклодол,
Где ты забыл свой корректор,
Застрелен в затылок ракетой,
А корректор не принял.
Мама, я познакомился с девочкой,
У нее десять котов,
Тридцать три золотых зуба,
Поэтому я забыл купить хлеба.
Леонид был свидетелем удивительных метаморфоз, он видел, например, как академическая среда становится уркаганской пятницей. Поезд сбавил ход. Детективу снилось, как сослуживец Мангуст отчаянно кричит: сайонара, ушлепки! Поливая длинными пулеметными очередями сынов с отчествами отличными от наших. На его предплечье красный дракон, точно такой же на предплечье Николая Второго. На другом предплечье наколот мотылек, веточка папоротника, контуры листьев. Мотылек скрывает укус жены Эльвиры, укусила в пылу страсти. По возвращении на гражданку Мангусту часто мерещилась супруга в странном виде, ее красное платье в обтяжку, напитавшееся кровью. А еще, заслышав гром, он падал на пол, прятался под кровать, такие дела. Выдвинув нижнюю челюсть вперед, словно ящик из комода, сослуживец уничтожал вьетнамцев. Нет-нет, не вьетнамцев, в кого же, в кого же мы стреляли. Словоохотливый Печенег плевался словами в афганцев. За пределами сна что-то произошло, выяснять не очень хотелось причины, побудившие что-то произойти. Однако знакомый металлический запах развеял мифы, так пахнет нержавейка, когда ее режешь на низких оборотах шпинделя резцом, а она подвывает. В сторону шутки, тот запах я слышал великое множество раз, тот запах сводил с ума еще Калигулу, Чингисхана и Цепеша. Кровью запахло.
Открыв глаза, обнаружил себя в неведомом гостиничном номере. Прямо посреди комнаты на шерстяном коричневом коврике с причудливыми фракталами возлежала недвижная женская тушка. На ней черное платье с белым воротничком. Лежит словно ежик резиновый с дырочкой в правом боку. Возможно, криминал, постановил я с некоторым безразличием. На зеленой тумбочке пузатый телевизор «Шарп», экран весь в пыли. Стены номера обшиты светло-каштановыми досками, лиственница, что ли. Скрипнула кровать с желтым покрывалом, переступил тетеньку, подошел к окну, белый короткий тюль будто истлел, с усилием поднял растрескавшуюся бежевую раму. Оглянувшись на незнакомку, попал в ужаснейшую ситуацию. Тяжеленная рама подлым образом опустилась, больно ударив запястье. А жизнь не слаще конфеты коровки, подумалось. Безобразно заныла рука, вспухла, посинела. Схватил фиолетовое вафельное полотенце со спинки стула, перевязал запястье. В ванной горел голубоватый свет, дверь распахнута, на полу кафель, белые, черные шахматные клетки. Я упускал нечто важное, поэтому вернулся к изучению чуждого тела. Пробуждение не в поезде, а в незнакомом номере пока не пугало.
Круглый значок у нее на груди, красные буквы: значок, что ты дурачок. Быть может, она закричала, а мне пришлось стукнуть ее, прибрав громкость, размышляю. Возле нее бежевая коробочка, на ней надпись синим фломастером: душа. Открыл, там другая надпись: вот и улетела! Да за такое, полагаю, местные меня растерзают. Я же теперь, по меньшей мере, Фаддей Булгарин. И скажут обо мне наверняка: Россию продает Фаддей, и уж не в первый раз, злодей. Обязательно скажут, граждане злопамятны и нетерпимы к чудакам, оступившимся и не извинившимся пред убитой хорошенькой курочкой. На всякий случай я обхватил губами ее указательный палец, средний, мизинец, чрезвычайно соленые. Соленые пальцы вызвали во мне желание курить, но мне было совершенно неведомо, где сигареты, пропала дорожная сумка. Ощущал себя ничейными Курилами, хотел курить, попал в неприятную историю, чего тут рассусоливать.
Скверное происшествие в некоторой степени напоминало случай, произошедший с Иваном Озолиным, начальником станции, к нему ни с того ни с сего заявился Лев Толстой, лег на кровать Ивана, через несколько дней преставился. Представьте себе, до чего Озолину сделалось не по себе, начальник станции после инцидента стал толстовцем, а потом и вовсе, застрелился. Мой взор упал на предполагаемое орудие убийства, не одобренное Женевской конвенцией, шило. У девушки прическа гаврош, пепельные волосы, провел рукою по голове, парик. Откуда-то из вентиляции послышался, приглушенный коллективный смех, соразмерный смеху в ситкомах. Перевернул дамочку на спину, точно котлету на сковородке. Узнал в ней свою клиентку, Драглайн Эйхман, веки полуприкрыты, распахнутый рот, заходи, кто хочет, калиткой не хлопайте. Я не знал наверняка, где именно находится мотель, в поселке ли Шубиной, в другом измерении, впрочем, незнание пока не пугало.
Увидал себя в прямоугольном зеркале, висящем над темно-бордовой тумбочкой, под ножкой которой подложена бумажка для устойчивости. На мне кофейный клетчатый пиджак с искусственной розой в кармашке на груди, голову венчает черная бескозырка с двумя ленточками, джинсовые шорты, остроносые черные туфли. В кармане красное удостоверение, фотография моя, имя какое-то не мое, Генрих Дюбуа, частный детектив третьего разряда. Внезапно в дверь постучали, шагов я не слышал, но в дверь постучали костяшками, а после ударили кулаком. Пребывая в ситуации, когда плотность населения составляет два синтетических человека на квадратный метр. Пребывая в ситуации, когда не вполне посвящен в тайны женского туалета. Я стал прикидывать в уме варианты развития событий. Да, сейчас времена неспокойные, порешить могут за какой-то пустяк, а тут совсем не пустяк, тут место преступление, тут я обвиняемый.
Взял в руку длинное шило с деревянной бочкообразной ручкой, стало поспокойней. На цыпочках подошел к двери, прислушался. Следовало поглядеть вокруг приметливыми, непонимающими глазами ребенка, или кота, чтобы окружающая действительность вновь превратилась в одну сплошную нелепость смехотворного свойства, я что-то упускал. Детектив поглядел подобным образом, однако ничегошеньки не изменилось. Гостиничный номер ни разу не потешный. Видны засохшие капельки брусничного варенья на картине с лисами. Вероятно, разорившийся банкир пришел сюда со своим пистолетом, сидел в кресле, плакал, потом совершил роковой выстрел. Виден бирюзовый бюстгальтер, он лежит прямо в горшке с папоротником, другой бюстгальтер, белый, торчит из-под кровати. Вероятно, сюда захаживал женоненавистник, приводил проституток, душил. А вон молочные пятна по всему полу ванной, страшно подумать, что же это такое. В замке ключ, проворачиваю его на три оборота, открываю и выхожу в коридор, залитый бледно-желтым светом.
– Дяденька, купи сигаретку! – озадачил парнишка. Так озадачил некогда Глубоковский Борис, наш интендант, что вам выдать перед штыковой атакой, горячий чай или порошок, я выбрал чай, опился этого чаю, а затем не смог пойти в штыковую, бегал в туалет, в штыковую не успел. Сослуживцы обиделись, являлись потом, когда все померли, предлагали махнуть сто грамм фронтовых, я не мог сто грамм фронтовых, лежал на вязках. До встречи в сказках бурятских народов, мои дорогие, говорил сослуживцам, они пропадали. Мальчишка в коридоре мотеля в самом деле продавал поштучно сигареты. А мы когда-то курили «Космос», хотели стать летчиками, а стали какими-то пончиками, право слово.
– Как тебя зовут, сынок? – вопрошаю, озираясь по сторонам, длинный коридор, в конце него лифт, высокие белые вазы. Паренек одет в темно-лиловый вельветовый пиджачок, голубенькие джинсы. На его сервировочной телеге круглые банки нюхательного табака, кисеты с махоркой, сигары, вскрытые пачки папирос. – Шаолинь, мистер, – отвечает, – вас тут искали, они ждут внизу, будьте осторожней. – Слова мальчугана встревожили, этим словам, пожалуй, созвучны слова любимой женщины: Леня, у меня остыло сердце, и теперь мы вынуждены оплатить ЖКХ, ибо мы замерзнем этой зимой без отопления. Внезапно затренькало, парень невозмутимо передал телефонную трубку, сказав: кажется, это вас. – Алло, – вкрадчиво говорю. – Слушайте и не перебивайте, вам надо оставаться в номере, за вами придут, – шепчет женский голос. – Что происходит? – спрашивает сыщик. – Не поворачивайтесь спиной к ребенку, просто вернитесь в номер, за вами придут и доставят в безопасное место.
Слышатся гудки, гудочки, будто высокоточные ракеты, прилетающие в опасной близости. Вспоминается прошлая жизнь, вспоминается хижина, пацаны, шипящая рация. Вспоминается ее голос: я капитулирую перед тобой, мой фрезеровщик. Детектив, пресыщенный символами и знаками, нисколько не удивился превращению паренька в иракскую голубоглазую смуглую девчонку в беленьком трикотажном платьице с зелеными кочанами капусты. Маленькая женщина не умела краситься, на щеках помада, однако умела пугать похлеще хиджаба. Глядя на плюшевую обезьянку, обмотанную тротиловыми шашками, глядя на эту засаленную обезьянку в руках малышки, понял, как просчитался. Надо было прислушаться к сержанту Ковальски, стрельнуть тогда кумулятивным по той хибаре. Мальчишка, превратившийся в девчонку, чиркает синенькой зажигалкой, пламя никак не загорается, искорки, искорки. Повинуясь инстинктам, вскидываю руку с орудием убийства своей клиентки. Мгновение, все кончено, девчонка оседает на пол, из ее рта вырывается болезненный стон.
Бочкообразная рукоятка скользка, с кончика шила капает. Паркет скрипит, лифт куда-то едет, иду, думаю над словами радистки той августовской ночью в траншее, она говорила, что не посылала меня туда. Куда? В себя? Слева открывается дверь, на пороге, ошеломленная, должно быть, моим экспрессивным поведением дамочка в лосинах с тонкой сигареткой, щеки красные, пшеничные волосы взъерошены, макияж какой-то вызывающий. Галантно двумя пальчиками взял сигаретку, закурил и, усмехнувшись, подумал: полосатое трико ее на зебру делало похожей. В кабине лифта жму на кнопку первого этажа. Спустившись в фойе, оказываюсь в баре.
– Постойте, ваше благородие! – крикнул один из высоких мужчинок с бледным лицом, точно школьная доска. Его детские комплексы империализма не знали границ. Его морщинистый двубортный плащ изящен. Я слышу отчетливо песнь, что скрывается с губ Нетопыря, его дружочка. – Нам надо поговорить! – Они вдвоем одновременно поднимаются из-за стола, высокие кавалеры. Осока была так же высока в Приднестровье, там как-то сумбурно получилось, однако стреляли по-настоящему. Я перешел на спортивную ходьбу. Приметил, на сцене Михаил Елизаров лабает на гитаре, а также достойно поет. Бард представлял из себя статный астероид, что летит с довольно-таки высокой скоростью к земле. Длинные волосы забраны в хвост, виски выбриты, штаны цвета хаки, берцы, широкоплеч и обстоятелен. Он преобладал над филологическими девами, вне всякого сомнения, преобладал. Иными словами, Михаил мог побороть хоть целый полк филологических дев на шахматном поле. Подле сцены топчутся субтильные девчонки с цветными волосами. Рты пораскрывали, слушают: небывалая сыплет тоска и мои отступают войска, их колонны бредут сквозь туман, в репродукторе всем Левитан рассказал, что за сука похерила нежный наш план, артиллерия выбита в хлам, мы ползем по недавним тылам, на полуторках стылых трясясь, под колесами хлюпает грязь, господин главный ветер, я вышел на связь!
Вдруг откуда-то с изнанки тьмы поступил приказ: Алик, отводи ребят! Не знаю, что на меня нашло, просто послышалось приказание такое в голове. Зеленоватый, как авокадо, ковер под ногами пружинит. Граждан в заведении не много, за барной стойкой, точно кошки на теплотрассе, мужчины, по виду клерки, с осунувшимися лицами. И принципиальные такие два господина в одинаковых кожаных плащах, шляпах, не отстают, идут по пятам. А у меня, понимаете ли, инстинкты, навыки кромешного убийцы, для меня время идет чрезвычайно медленно. То есть успеваю отметить и мужчин за барной стойкой. и этих одинаковых с ларца, для меня проходят минуты, для человека обычного доли секунд. К тому же успеваю вспомнить зачем-то, Александр Куприн писал собственные произведения голеньким. Глаза моих гонителей были серо-голубыми, на лицах их страшенные рубцы, будто швы от электросварки.
Михаил Елизаров и не думает останавливаться, его оперное пение действует особенно умиротворяюще, талантище. И поет он: выйду на крыльцо, золотая рожь, в голубую даль улетают Байрактары, гром, точно сладкий сон, а со всех сторон километры и гектары и гектары! Приметил дверь клозета, направился к ней. Сам себе в тот момент я напоминал клоуна в цирке, увидавшим пожар за кулисами. И вышедшим к зрителям, сказавшим: ребята, горим! И что же те зрители. Подумали, шутка, начали аплодировать. И мир наш совсем скоро подобным образом завершится под аплодисменты тех зрителей, полагающих, шутка. Ой, чувствую, завершится, неспроста у меня такие провалы в памяти, засыпал в поезде, проснулся в незнакомом номере мотеля с жертвой на руках.
Укрылся в туалете за черной дверкою, нестерпимо разило, мягко говоря, органической жизнью. Сколь интересная тема, развитие одноклеточного, да прямо в философа, чем не органическая жизнь. На стене кабинки прелюбопытнейшие надписи: Пьер был светский человек и поэтому мочился духами. В помещении послышались голоса преследователей. Леонид забрался с ногами на унитаз, продолжил изучение наскальной живописи. Мыслей не было никаких, он читал: сыновья приехали к Тарасу и стали с ним знакомиться. Вкрадчивые шаги, удар ноги в соседнюю дверь. Лёне надо отвлечься, читает: на балах он ухаживал за дамами, но скоро ему эти прибаутки надоели, Анна сошлась с Вронским совсем новым, неприемлемым для страны способом.
– Леонид, выходите, вам некуда бежать, – слышу безэмоциональный, ровный, словно пульс Георгия Маленкова, голос. В руке по-прежнему шило, не надо, Леонид, окстись, ну, куда ты пошел, Лео! Детектив, ты ж великодушный, у тебя ж великая душа, способная вместить что угодно, не дрогнув! Ах, к чему ты, прямо в живую плоть, неужели изобилие запретов когда-то в юности привело к тому, что ты оформился в такого душегуба, способного причинять боль. Способного искромсать всех и вся этим шилом. Валентайн-Дюбуа находит себя на вонючем полу. Мужчина встает, рядом лежат они, с кончика шила капает. Сыщик медленно подходит к двери, пение стихло, истеричные возгласы филологических дев не слышны. Он толкает дверь, идет к выходу, обыватели провожают его растерянными взглядами. Неприятно зудит в грудной области. Интересно, что там в родной иркутской области, амурской области, Алтае, Тыве нынче происходит, добрался ли туман. Но интересней, конечно, что же происходит в иркутской области, где Леонид провел свое детство, юность. Мужчина выходит в душный май, где сексуальная, как Татьяна Толстая в двухтысячном году, где сексуальная жизнь цвела, цвела.
Детектив совершенно не узнавал места, ошибка 0x80080008, повреждены системные файлы. Он услыхал за спиною брезгливое: убийца. Какой же я убийца, думайте, что говорите. На улице не горят фонари, полная луна близко-близко, видны силуэты одноэтажных домов. Деревья, подсвеченные зеленоватым, булькающим киселем неясной этимологии, что разлит на дороге. Каблуки Лео стучали по асфальту, звук шагов множился невообразимо. Все было каким-то неправильным, точно Михаил Круг, ставший квадратом, точно люди, любящие животных, но пожирающие мясо животных, или ты, сказавшая, что любишь меня, а я чего-то боюсь тебя, убери, пожалуйста, нож.
Вокруг не научный поселок, сыщик здесь никогда не бывал. Собственные ложные воспоминания о войне, не мог я быть на стольких войнах, пугают. Скорее всего, о моих проделках уже знают все местные жители. Скорее всего, жители попробуют отобрать мои честь и достоинство, чего там достоинство, детективный значок. Как в кошмаре на улице Вязов, длинная улка. Невкусная булка, из которой кто-то прямо сейчас выковыривает весь изюм, лишая вас замечательной прозы. Во внутреннем кармане пиджака завибрировал телефон, отданный пацаном с сигаретами. Валентайн принял вызов, номер был незнаком: 5702511. И старческий голос бабушки Ирмы попросил: скажи ей, что в роднике глаз ее ты видишь виселицу и остальные подробности. – Бабуль, я на задании, – поморщившись, проговорил мужчина. Подул ветер, зашумели деревья, сыщик прикрыл глаза, послышались помехи на том конце провода, на том конце света.
И когда молодой человек открыл свои глазенки, впереди возникла она. То ли видение, то ли огромная девочка, из одежды на ней шкура. Леонид отчетливо понял, вот и все, теперь он подвергнется люстрации. Не получится просто извиниться, списав свое шкодливое поведение на особенности характера. Придется отвечать. И за прекрасное далеко. И за поступки, что не совершал. Хотелось крикнуть: ошибка, чудовищная ошибка! Но вопреки логике Леня испытал какое-то возбуждение. Она шла к нему навстречу, тетенька из времен кроманьонцев. Даже Леонид, рожденный, любить таких неотесанных барышень, не на шутку перепугался, но и возбудился, само собой. Ее босые ноги, подсвеченные зеленоватым киселем, она бубнит утробно: ууууу. Кажется, улыбалась. Она была удивительна. Не как эти двадцатилетние старики и старухи, блуждающие по свету, они блуждают и наивно рассуждают о пользе жизни, исследуют пороки, насмехаются над чувствами. Лео не побежал, дух захватило, затряслись поджилки, фатализм порождает бездействие, безволие. Их разделяло метров десять, когда у детектива возникло желание умчаться подальше от своего счастья. И это казалось кокетством, пусть кажется. Он развернулся и понесся прочь от преследовательницы. В ушах пульсировало, екало сердечко. И эти одноэтажные дома, не подававшие признаков жизни, нигде не скрыться, ах, нигде.
Я слышал ее хрипы, почти ощущал крепкие, долгожданные объятия. Во мне боролись два желания, желание отдаться незнакомке и желание не отдаваться. Свернул с дороги, ветки хлестали по лицу, стебли крапивы жалили ноги. Склонен верить, что в жизни бывает и не такое, мои дорогие, каждой вороне по сыру. Я увидал синее крыльцо кирпичного здания в самой чащобе. Взбежал по ступеням и оказался в своей сибирской школе. В длинном, узком коридоре по обе стороны металлические шкафчики. Красное аварийное освещение. Дюбуа подумал, прямо как в детстве, когда меня притесняли старшеклассницы, а я прятался в туалете. Что ж, и повторится все, как встарь. И даже тот букварь, в страницы которого мы заворачивали табачок с этими порочными старшеклассницами. И даже тот букварь где-то здесь, в моей замечательной школе. Так не могло продолжаться вечно, кошки-мышки с первой встречной, но такой настойчивой, поневоле думаешь, наверно, судьба. Сильный удар в спину, лечу, потом скольжу по лакированному полу. Резкий рывок. Ее дыхание обожгло щеку, сырое мясо, почувствовал молодой человек. Ручищи прижали к шкафчику, ноги Леонида не касались пола, какова экспрессия, сколь необузданная страсть содержится в этой женщине. Крепкие зубы впились в шею. Впились не так, чтобы насмерть, скорее, незнакомка пробовала, какой я на вкус. И что за кровь течет в моих жилах, кровь каких народов.
Мадмуазель обладала крупными чертами лица, моими любимыми, стоит заметить. Губы, данные ей для поцелуев, шептали неразборчивые, похожие на заклинания, слова. Сыщик невольно улыбнулся, собственная жизнь показалась ему комичной, он понял шутку, однако решил ее не объяснять этой дикой тетеньке. Последовал долгий поцелуй, вскруживший голову детектива. Рыжие волосы дамочки шелковисты, должно быть, она придумала щелочное мыло, иначе объяснить их шелковистость Леня не мог. Он заметил в нагрудном кармане своего пиджака искусственную розу. Прищуренные голубые глаза дикарки, ее широкая улыбка. Она по-прежнему удерживала Лео на весу, точно любимую игрушку. На ее бордовых сосках выступили желтоватые капли молока, Ленчик улыбнулся в ответ. Дескать, что же поделаешь, вот мы и встретились. И дамочка поставила его на пол. Заулюлюкала смущенно, точно неразумному ребенку. И незамедлительно была одарена той самой розой. Тем временем в кустах крапивы на стареньком рояле «Элегия» неизвестный поспешно наиграл собачий вальс. И Валентайн обрел возлюбленную, подобную винному морю, более мужчина не желал иметь жену, подобную бутылке из-под вина, к чему мелочиться. В руке у детектива шило, с шила чего-то капает, кровь, чья же она, народа?
Глава 5
Что делать, если твоя фамилия Эйхман
Воздух и сырость, точно две страницы, склеились. Вредная, как фентаниловый пластырь, муха-слон ползала по щеке. Ее лапки вонзались в мою кожу. До чего нелепо, до чего комично влюбиться в доисторическую женщину. Симпатии, как и времена, не выбирают, поверьте старому ловеласу на слово. И бедняжка Беляев Александр Романович тоже не выбирал быть закованным в гипс и лежать три года с ползающей мухой по лицу. До последнего я не открывал глаза, они у меня дедушкины. Чрезвычайная духота, холодный пот. Слышен работающий кондиционер. Шелест воды. Леонид был подобен рису, что плохо растет. И австралийские аборигены тетеньки, сидя на корточках в поле, рассказывали ему миф о происхождении риса, тот узнавал о своем предназначении, однако не начинал расти, являясь, по сути дела, врединой. Запястья перетянуты чем-то, квинченто еще не наступил, холодная война уже закончилась. В кончиках пальцев покалывание. Леонид готов не открывать глаза до талого снега, которому суждено стать лужей, а в луже пускай пропадает бабка, троллейбус, люди с остановки, люди с боеголовками, ловкие кондукторы. К чему это я вспомнил о снеге? Сыщик думал, совершенно не используя знаков препинания, холодная расчетливость, никаких тебе словесных кружев. Поясница чего-то ныла, во рту сухость, как будто скушал апельсин прямо с кожурой. Внезапно припомнился грибной дождь, что стучал по жестяному подоконнику, тогда хотелось солянку с маслинами, хотелось длинные задушевные разговоры на кухне. Но жена была в чемодане, да, какие странные игрища она любила. Мы сидели на даче родителей Полины, Полина в чемодане, грибной дождь, Бишкек.
– Извращюга, я же вижу, что вы не спите, давайте-ка, открываем глазки, – прервал размышления вкрадчивый мужской голос. Но я не пошел на поводу, знаете, сколько металлургических комбинатов однажды пошло на поводу у бандитов, сами знаете, что из этого вышло. – Я Питер, – сообщил мужик. – Петр, – говорю, не открывая глаз. – Питер, – поправляет он. – Да, да, Петр, прекратите меня тискать, ваш язык мешает моему слуху, выньте свой язык из моего уха, – прошу. – А ведь я уже дедушка, знаешь, как в детстве я добирался до школы? – спросил Питер. Испытывая завистливое любопытство нищенки, подглядывающей за незнакомцами в окне, спросил: и как ты добирался туда, Петр? – Леонид Захарович, прекратите валять дурочку на снегу, – говорит так называемый Питер тоном качественно иным, тоном университетского преподавателя, имеющего право измерить мой череп в аршинах. И если вдруг выявится какое-то несоответствие с нормами, он обязательно исключит из университета. Открываю свои чудесные, дедушкины глазки.
Человек, разбудивший меня, бородат, слегка лысоват, в квадратных очках, глаза увеличены, глаза зеленые, коричневый пиджак, что-то записывает в тетрадочку. Леонид привязан к огромному стулу на колесиках. Они сидят в кафе-аквариуме, за стеною плавают две маленькие серые акулы, стайка желтых рыбок, фиолетовые водоросли, обломки корабля. Дымчато-голубой свет, круглые столики, пустой зал. – Очень рад вашему возвращению из гипноза, – говорит собеседник. Доносится терпкий запах гвоздичного одеколона. – Что происходит, вы по какому праву меня привязали, – интересуется Леня. – Леонид Захарович, а вы нашалили, нашалили по-крупному, – грустно говорит крендель. – Мне двадцать семь лет, могу себе позволить, – дерзко замечает сыщик.
Незнакомый Петр кладет свою тетрадь на столик, снимает очки, массирует глаза. – Двадцать восемь, уже двадцать восемь, – поправляет с видом знатока Федора Двинятина гражданин. – Вы у нас преступник, так уж вышло, – продолжает, надевая очки. – Ну, знаете, вы в двух словах три ошибки сделали, я заслуженный детектив, – запальчиво говорит Леонид, кивая головой, будто соглашается со своими словами. – Вообще-то, вы фрезеровщик с тяжелым посттравматическим расстройством, – объясняет Питер. – Я правильно понимаю, вы копались в моих мозгах? – правильно понимал фрезеровщик. – Это, извините меня, майн либе, работа, копаться в ваших мозгах, – заметил мужчина, поднимаясь со стула. Лео несколько расстроился, что ему под тридцать, однако стремительно поборол грусть и обрадовался благополучному наступлению маниакальной фазы.
Величавый леопардовый скат неторопливо плыл в сторону оранжевого морского конька. Розовый аксолотль премило пожирал сверчка, держа того в своих лапках. Леня перевел взгляд на собственное одеяние, синий хлопковый комбинезон, бирка на груди: склонен к фантазированию, не поворачиваться спиной. Запах мокрой шерсти, скрип сиреневых резиновых тапок на ногах Петра. История, в которой очутился Леонид была любопытна, точно сериал Валерии Германики.
– Мы с вами в институте поведенческих аномалий, вы пробыли под гипнозом продолжительное время, – сообщил ученый муж. Две золотые рыбки с красными губешками поцеловались. Ужель я такое чудовище, что меня необходимо поместить в институт поведенческих аномалий. Ужель я такое чудовище, жилец вершин, схвативший несшую кувшин барышню с прелестным взглядом. И эта барышня с прелестным взглядом качается, как плод, в моих косматых руках. – Вам по-прежнему снится ваш товарищ Василий Кейн, которого вы были вынуждены оставить в степи? – спрашивает очевидную ерунду Петр. Леня не спешит отвечать, ему важно прояснить ситуацию, насколько это возможно. Большое количество вопросов до добра еще никого не довели. Большое количество вопросов, терзающие наших сограждан, являются причиной седины. Вот лишь малая часть вопросов, как я полагаю, вызывающих седину. Скажите, надо ли платить контрибуцию, если не надо, тогда надо ли платить алименты, кто замазал все ответы в конце учебника, а тот, кто изобрел календарь, как он понял, с какого дня вести отсчет. В свою очередь, Леонида терзала невозможность свернуть шею очередному докторишке, пусть и метафорически. И кто же ты, Леня, после этого. Я так себе отвечу, очень просто отвечу: я часть силы, что творит добро, желая некоторым вреда.
Путем энергично принятых мер удалось побороть панические настроения. Попросту говоря, принялся повторять, повышая голос: меня подставили, меня подставили. Сыщик решил надавить на жалость, стратегия, в общем-то, ничего. Поверить в нечто столь необычайное, как собственная невиновность, чтобы потомки воскликнули на внеклассном часе: а мой прадед репрессирован по ошибке! В столовой-аквариуме сделалось прохладней, повеяло жареной курочкой, запеченными овощами. Леонид тяжело сглотнул слюну. Проснувшийся аппетит мог существенно повлиять на показания, которые от меня пытается получить Петр. Впрочем, это не имеет никакого значения, сколько я здесь уже под гипнозом, наверное, выболтал все, наверное, уподобился некому Алексею Швабрину. Последние воспоминания, древняя женщина, наш скоротечный союз, мое длинное шило, кровь. Последние воспоминания вызвали улыбку. Тем временем, размышлял детектив, от миллиметра до килограмма один шаг, а до половой распущенности от первого поцелуя со школьным хулиганом и того меньше. Почитайте на этот счет Александра Никитина, он пишет о вредных последствиях рукоблудия, его гигиенические замечания о грязненьких, тайных привычках детей будут полезны родителям и наставникам.
– Ваша любовница Драглайн Эйхман, жена полковника Эйхмана, найдена в номере мотеля, – опустив глаза, сказал мозгоправ. Фрезеровщик ощутил стыд, неужели он с нею, с этой женой полковника, совершил эту низость. И вовремя не прекратил их болезненные отношения, довел до подобной дикости. Мужчина помнил их ночные разговорчики в каптерке, их разговоры были, ох, какие же они были. Вы и сами понимаете, о чем говорят влюбленные, чья влюбленность неправомерна. Они говорят о генофонде, о том, что котята в подвале вон того дома с выбитыми окнами не готовы к зиме, о врагах, что приучили наши сердца к ненависти. Только жена полковника и дождалась из армии, честь и хвала таким женам.
– Ваши родители, папа бурятский комиссар Леон Кеннеди, мама пленная немка Ада Вонг в данный момент находятся за границей, они осуждают ваши поступки, – привлек внимание к себе Питер. Он снял пиджак и в бледно-желтой рубашке с короткими рукавами стал похож на философа Мераба Мамардашвили. – Как же они могут осуждать, если они за границей? – спрашивает детектив, ругая себя за то, что проговорился, а ведь хотел молчать до ослиной пасхи, воспользоваться пятьдесят первой статьей и не наговорить лишнего. – О, в газетах только и пишут о ваших похождениях, представьте себе, газеты доходят до Монголии, – охотно пояснил собеседник. – И что же совсем не получится быть условно осужденным? – спрашивает простодушно сыщик-фрезеровщик. – А вы знаете, как вас называют в интернете, вас называют черный фрезеровщик, пугают вами детей, – ответил не по теме Питер.
Мы не были друзьями с Петром, тысячу галлонов чая мы с ним не выпили, не съели пятьсот печений, о чем речь. Но что-то подсказывало, собеседнику можно довериться. – Есть ли возможность порешать все полюбовно? – поинтересовался детектив. – Это исключено, но есть возможность искупить свою вину в составе частной научной компании, – гражданин присел на стол. – Что же, вы предлагаете мне исследовать туман, а как же блокада, кстати, где находится ваш институт? – стал задавать наводящие вопросы сыщик. – Бедняжка, вы совсем ничего не помните, никакой блокады нет, блокаду и туман вы нафантазировали, – покачал головой мужчина. Кажется, доктор впервые за весь разговор проявил интерес, он покусывал губу, приподнял брови. Воцарилось молчание, Леонид примерно догадывался, все-таки посттравматическое расстройство не делало из него кромешного кретина. Догадывался, шалости совершаются, но совершаются, прежде всего, не им, но обществом потребления. Он всего лишь инструмент, он всего лишь труба, на которой играет Борис Виан. Единственное, что вызывало беспокойство, это фантастические события последних недель. Что из этого вымысел, а что нет. По всему вероятию, я предал свою доисторическую женщину, очнувшись от гипноза, оставил ее там, в причудливых закоулках сознания. Кого еще ты предал, скажи-ка, Леня? Не знаю, у меня даже мечты нет, чтобы вставать по утрам, о чем вообще речь, мои дорогие.
– Все началось с господина Кротова, мэра вашего города Колумбия, он выпустил указ о приостановке выплат участникам пунической войны, – сказал мозгоправ и не сказал более ничего, ждал, какая последует реакция, лупоглазый интриган. А я вспомнил месье Кротова. Вспомнил его перепуганный взгляд. Из него, как из шарика, стал выходить воздух, с дырочкой в правом боку он казался не таким грозным, ему бы не понравилось в Грозном, Йемене, Корее. Сколь бесславная кончина в туалете ресторана была уготована ему. – Телес на земле больше, чем душ, – задумчиво произнес Леня. Петр шумно вздохнул, сказав: а потом были другие, в сущности, подлецы, но вы их обнулили, кажется, так говорят. Собеседник элегично вздохнул.
И мы, Питер и я, частный детектив немаленького разряда, в этом ресторане-аквариуме продолжили страдать о том, что нас не станет после кончины и о том, что нас не было до рождения. И о всякой ерунде мы там страдали, как мне кажется. Мое сердце перестало трепетать, впрочем, я нисколько не чувствовал себя в ответе за мокрухи, которые на меня вешали. – Вижу, вы начинаете вспоминать, по нынешним временам для вас предусмотрена ссылка в геопатогенную зону, – сказал он. Сидеть в геопатогенной зоне не очень-то и хотелось, список преступных деяний был невообразим, это стало известно из дальнейшего рассказа Питера. Леонид Захарович в самом деле являлся фрезеровщиком, однако в связи с участием в театре боевых действий, за что даже получил золотую маску и несколько других престижных наград. Участие в театре боевых действий не прошло незаметно, поплавился мозг, с кем не бывает, со всеми случается, что вы.
– Проветренных людей, то есть, конечно, проверенных, мало, понимаете, обстановка неспокойная, граждане попросту напуганы, – говорил Петр Аркадьевич, когда развязал сыщика.
Сумрачное состояние разума, как сообщил ученый, было связано с несправедливостью, встречаемой Леонидом. На минус пятом этаже института поведенческих аномалий несправедливостей вроде бы не наблюдалось. Пятнадцать жмуров на совести Лени, оказывается, крайне возмутили общественность. Тем не менее, стоило общественности прознать, кем является Ленчик и кого он превращал в жмуров, отношение к нему несколько переменилось. А ведь он так нуждался в коллективе, как-то раз его выгнали из одной секты, сказав: о, как ты нас достал, мы натурально сходим с ума от общения с тобой. В сторону сопли, кто, в каком коллективе нуждался, страна нуждалась в спасителе, однако ничего нового. Туман и блокада оказались враками, подобными снам, что видит хромая собака, замлевшая на солнышке во дворе. В поселке имени Шубиной случился форменный беспредел, ученые Степнова, Водолазкин и другие в очередной раз учудили. Закон для них был вовсе не тайга, закон для них был совершеннейший зефир, подверженный деформации в теплых ладошках. Некая падла организовала машину, что создавала фантомы великих и трагичных событий, имевших место в истории нашего мира. И эти фантомы повторялись в самых разных уголках страны, нанося невиданный ущерб психике, здоровью и деловой репутации наших сограждан. Хиросима и Нагасаки, Титаник, Верденская мясорубка, бегство ряда интеллектуалов, землетрясение в Армении, эпидемия чумы на Дальнем Востоке, наводнение в Бостоне, Лондонский смог. Все повторялось и никоим образом нельзя было предугадать, где завтра, например, случится армянское землетрясение, может быть, в Люберцах, может быть, в Калининграде.
Завербовали Леонида великолепно, комар носу не подточит, а если подточит, что ж поделаешь, это не комар, это, как минимум, инсулиновый шприц. С проворностью суслика молодой человек согласился пожертвовать собственной жизнью. – Вы многое забыли, вам предстоит долго гнать велосипед, – сказал Петр Аркадьевич. Леня с превеликим аппетитом поедал выданные миловидной девчонкой бутерброды с вареной колбасой и листьями салата. Граненый стакан какао навевал приятные воспоминания о детской колонии. Я знал страшный секрет, внутри своего красного платья в белый горох девчонка голая. Бордовое родимое пятнышко у нее на щеке. Барышня близка луне. Как и луна, она спутница какого-нибудь парнишки. Неопределенность ее ответов на вопросы личного характера, ее власть над приливами, отливами. Черные волосы, прядь седых волос. – У нас через полчаса повар приготовит жаркое, это я вам так, перекусить, – говорит она своими малиновыми губами. – Очень вкусные бутерброды, – зевает Леня. Девушка уходит в сторону аквамариновой двери, теряется за нею. – Парились с одним прокурором в бане, прокурор сообщил по секрету, на вас возлагаются большие надежды, – стращал ученый. – А почему мы под землей, я никак не могу понять, отчего не построили институт на земле? – спрашивает Лео. – Вы знаете, последние четыре месяца мы все вынуждены ютиться в бомбоубежищах, участились падения тунгусских метеоритов, не угадаешь, где в следующий раз шмякнется, – охотно пояснил Петр.
В трактире-аквариуме заиграла едва слышно советская композиция, Кристалинская пела: опустела без тебя земля, как мне несколько часов прожить. – А что же вы хотите от меня? – Леня допил какао. Ученый достал из пиджака, висящего на спинке стула, синий железный портсигар, протянул сигарету детективу, закурил сам. Сбрасывая пепел в блюдечко, Питер ответил: ваши навыки, они, к счастью, не пропиты, вы прирожденный убийца, в доме, где, по нашим данным, находится машина, вызывающая пространственно-временные искажения, в общем, вам необходимо ее уничтожить, а также полковника Эйхмана, с которым вы прекрасно знакомы со времен службы в горячих точках. Говоря откровенно, Леониду был неведом политический строй за окном, закончились ли акции в Дикси, кого теперь слушает молодежь, кто из политиков стал нерукопожатным, каким тиражом напечатался роман школьного приятеля. Сигарета с гвоздикой потрескивала. Молодой человек вспомнил свой цех, станки, кажется, последние годы он провел удивительно. – С кем я пойду на задание? – спросил он. Аркадьевич вытер вспотевший лоб серым платком, в его животе заурчало. – В этом деле один уже много, – заметил он. Ленчик припомнил ребят, с которыми служил, они теперь на радуге, как и его кошка Тишь, страшно подумать, сколько там дорогих сердцу существ, не свалятся ли. Питер несильно хлопнул своими пухлыми ладошками по столу, поднявшись, сказал: со своей стороны обещаю полную амнистию, а также восстановление в правах. Потом ученый, моченый проводил сыщика в жилой отсек, жаркое Лео так и не дождался. Мужчины прошли к голубой двери с дельфином, Петр приложил свою карточку к магнитному замку, тот истерично пискнул. На шее научного сотрудника заметил выцветшую наколочку, надпись: Кабул. Свои, сухо улыбнулся Леня.
Войдя в казарму, малость опешил, все внимание на меня, столько народу. Двухъярусные кровати, темно-зеленые покрывала, парни с бритыми головами. Изучающие взгляды, они будто ощупывали мое детективное тело. Кто-то бросает безупречно симметричные кости, они прыгают по доске для нардов, клац-клац-клац. Шорох листьев бубновых, червонных, это играют в карты. Речь парней тяжела, не тонна, конечно, но килограмм, догадываюсь я, не мальчики, но подростки. – Леонид Захарович, вы пока располагайтесь, инструктаж проведем с вами позже, – отвлек от размышлений Петр Аркадьевич. И быстренько вышел из казармы. И был таков. И я остался в компании не людей, но завода по производству гвоздей, такими крепкими парни казались. Их разговоры вновь разгорелись в лесу Аокигахара, на меня не обращали никакого внимания. У серебристой, точно ртутное озеро под Алтаем, дверки стоял долговязый гражданин, он сказал мне: старичок, тут душевые, можешь искупаться. Отвечаю ему: а у меня полотенца даже нету. Детектив стоял в нерешительности, мыться хотелось невообразимо. – Да там одноразовый комплект мыльно-рыльного, не стесняйся! – крикнул какой-то джентльмен с книжкой Томаса Харриса «Красный дракон», повествующей о серийном убийце по прозвищу Зубная фея.
И у меня вот о маньяках, представьте себе, тоже имеется представление, тема-то животрепещущая во все времена. Было у меня одно дело, смешно вспоминать. Следил за девчонкой-медсестричкой, оказалась маньяком, к старикам на вызовы ездила, усыпляла. Помнится, августовским деньком в городской библиотеке объект изучал справочник ядов. И тут я обратил внимание, библиотекарша проявляет излишнюю заинтересованность, остекленевший взгляд, все внимание на медсестричку, облизывается. Взял в разработку библиотекаршу, тоже маньяк, молодых девочек на работе высмотрит, потом их кровью пишет стихи. Дальше интересней, вокруг библиотекарши крутился один милиционер, представьте себе, любитель мозгов филологинь, пирожки, рагу, салатики. Дело-то не рядовое, однако все как-то банально складывается, медсестричка ввечеру по безлюдной аллее каблучками цок-цок, за нею библиотекарша с молоточком в рукаве пальто, а позади милиционер с пистолетом. Как бы покрасивей сказать, милиционер нес на руках, точно грудного ребенка, воздух, пропахший одеколоном «Карпаты». Не знаю, можно так сказать, нельзя ли, вероятно, звучит ничего: нес, как младенца, свой, значит, запах. Совсем я заговорился, сморозил чушь. Ладно, не буду томить, окончание истории весьма прозаично. Папа медсестры использовал дочь как приманку, он был профессиональным шахматистом. Так вот, он охотился на милиционеров, повинных в каком-то замесе, произошедшем еще в девяностых.
В душевой Леонид совершенно потерял самообладание. Впечатлившись, точно соседский алкоголик страной Лемурией в собственной квартире, впечатлившись чистой водой. Молодой человек сбросил свой комбинезон, словно удав Каа, что сбросил кожу. На животе зажившие шрамы, широкая грудь с пятью родинками, соедини, получится звезда. Тепленькая вода, пена, больше ничего и не надо для того, чтобы реализоваться и стать уважаемым человеком. Из казармы доносились возбужденные крики, коллеги Леонида неистово, тьфу ты, какое словечко, коллеги чему-то радовались. Стали петь под гитару: я сижу шестые сутки дома в соло, скукота, все, что греет меня ночью, тело моего кота. Собственное тело пахло луком, луковый мальчик Леня и салатовая мочалка, луковый мальчик Леня и ромашковое мыло, продолжать можно до бесконечности. Продолжать придумывать причудливые названия для будущей эпопеи, в которой не останется места вымыслу, ведь вымышленные Леониды имеют свойство теряться среди Миш Поляковых, Алексеев Пантелеевых, Иванов Солнцевых. Наклейки на стенах душевой, розовые фламинго и зеленые слоники. Вода кипяток, потом ледяная, молодой человек попеременно крутит вентили, радуется. Пора прекращать купание, однако не мылся целый век, хочется тут задержаться, пустить корни. Кто-то заходит, пар, пар, не видать ничего. – Отец, ты чего разошелся, тут вода не казенная, – говорит кто-то весело. – Я, я, натюрлих, – соглашается сыщик, – а где у вас полотенца висят? – В лицо прилетает полотенце пушистое. Кто-то хохочет: а вообще, не вздумай раскисать, прорвемся.
Ни разу не раскисший Леонид обтирается фиолетовым полотенцем с вульгарной русалкой. Тут же на полочке аккуратно сложена чистая одежда, серые спортивные штаны, белая футболка, тапочки. В казарме пусто, детектив бредет к ближайшей кровати, падает на первом ярусе. Хрустит пальцами. Задремав, смотрит чей-то сон. Салон самолета. От земли ничего не осталось, там яркие вспышки. Самолет судного дня, наверное, неделю может летать, от всего защищен, здания падают в тартарары. Ему хоть бы что, летает, говорю, неделю. – Ы, – говорят встревоженные советники, консультанты, генералы, а сказать: господин президент, мы славно повеселились на этом корабле дураков. Не могут. – Эй, детектив, – слышит женский голос Леня, открывает глаза. Стоит девица из аквариума-ресторана. Говорит: пойдем, покурим. Сыщик зевает, поднимается, кровать скрипит. Идет за нею, писк электронного замка. В помещении зябко, кирпичные стены, кресла желтое, зеленое, красное, пузатый телевизор на тумбочке. – Меня зовут София, туда многих отправляли, только никто не вернулся, – сказала барышня. Она встала у пальмы в глиняном горшке, чиркнула спичкой. – Совсем никто не вернулся? – спрашивает Леонид. Молчит. Сыщик подошел к ней, прядь седых волос чрезвычайно нравилась, все остальное тоже. Он целует ее в макушку, она не сопротивляется, сопротивление бесполезно, бросайте оружие, не ропщите.
Я знаю тебя, София, мы с тобою женаты пять лет, у нас интересный сын Федор, творческий, как его называют наши родители. Наваждение, ложные воспоминания, как ложноножки, Леня увидел их семейную жизнь, бывшую некогда. Сиюминутное желание овладеть девушкой в знак признательности за то, что вылечила израненную душу солдата. Терпим, Леонид, ты мог ошибиться. И никакая София с тобою не жила, овладеешь ты ею, испугается еще, козочка. Нам было неплохо вдвоем в наших двух комнатах коммунальной квартиры на улице Ганса Гигера. Будто мальчишка, спрашивающий: а можно я у вас тут чего-нибудь посмотрю. Я спрашивал: а можно я у вас тут чего-нибудь посмотрю. Бестактно снимая с тебя трусики. Наш сынок вопил: долой буржуазию! Наш сынок первым озвучил проблемы этого, с позволения сказать, общества потребления. – Что мы будем делать, мои дорогие паразиты, когда закончатся доноры? – четко и по делу сказал он, Феденька. Да, перестань, не было у нас никаких детей, опять ложноножки какие-то. Мы лежали с тобой, София, на старинном диване в коммуналке на улице Ганса Гигера. Глядели сериал «Ранетки», в нас бытовала химия, выписанная нашими психиатрами. То есть мы были довольно-таки веселенькими, иррационально спокойными, словно футбольные хулиганы в Химках. Я тебя захватил точно рейдеры ларек на рынке, весьма напористый молодой человек был, это да.
– Когда тебя заморозили, синтетических людей боялись, сейчас даже и не поймешь сразу, кто твой начальник, какие у него конденсаторы в голове, – вслух размышляла девушка. Леонид спросил: а как мы жили до моей заморозки? – До тунгусских метеоритов полгода были фантомы ядерных испытаний, специалисты говорят, как на невадском полигоне. – София погладила Леню по щеке, присела в красное кресло. – Насколько я знаю, борщевик Сосновского захватил центральную Европу, туда даже полные отморозки не суются, там поселения людей-борщевиков, – произнесла дама. – А мы с тобой не были женаты? – спросил молодой человек. – Все может быть, – ответила предположительно ты. – А сколько людей сейчас живут в бомбоубежищах? – нудил сыщик. – Миллионов пятьдесят, кажется, еще миллионов двести электрические люди, – передала сведения София. Лео подумал, надо было не дожидаться коробочки, уходить дворами, когда по нам прилетали снаряды, тогда бы не пришлось врать маме, дескать, поцарапался в результате драки с хулиганистыми пацанами на станции Моссельмаш. Вот сидит София в красном кресле, она приблизительно моя жена, я приблизительно фрезеровщик. Все получается какое-то приблизительное. Меня загипнотизировали, заморозили, как на самом деле все было-то. А те граждане, которые после встречи со мной сделались бывшими гражданами, они существовали в природе или я их выдумал? Отчего-то такая уверенность, могу задать всего один вопрос, надо задать хороший, как творожная запеканка, вопрос. – Вы тут все с ума посходили? – вопрошаю. – Почему же с ума, ты просто долго спал, и никто не смог дозвониться, ни по домофону, ни с помощью позвонка, – произнесла она кокетливо.
Последние танки покинули мою голову, наверное, они сейчас в Париже катят себе, а буржуа кричат: пожалуйста, остановитесь, мы же не резиновые, мы под гусеницами, плющимся невообразимо. Мои руки отвыкли держать ППШ, но ППШ это то немногое, что приятненько держать в руках, помимо своего ребенка, тарелки с вареной брокколи, ключей от библиотеки. Детектив на мгновенье задумался, красиво получилось, о руках. Писательский талант, это всего лишь крайняя степень искренности, кажется, именно так говаривал сослуживец с позывным Сапковский. Леня встречал за свою жизнь всяких непризнанных, точно государство Родезия, литераторов. Он их встречал на группах анонимных алкоголиков. Один постоянно ныл, что вынужден довольствоваться миссионерской позой со своей женой, мы, само собой, уточнили социальный статус жены, ее политические взгляды, оказалось, она известный критик. И подобна она Альберту Пирпойнту, английскому палачу, повесившему шестьсот военных преступников. Иными словами, пишет разгромные рецензии на кинофильмы, на прозаические произведения, после таких рецензий нередко творцы вынуждены не на шутку занемочь.
– Стартуем, – сказала внезапно девица. И в ее руке блеснул кухонный топорик. София, как мы помним, сидела в красном кресле, справа пустое зеленое кресло, слева желтое кресло. Кухонный топорик она держала в левой руке, правая лежала на подлокотнике. Фальшивая жена принялась медленно, с ужасающим спокойствием отделять собственную кисть. Структура ее тела была несколько необычна. Вопреки расхожему мнению, никакая кровь не брызнула, Леонид с удивлением отметил, торт медовик в разрезе, истинно так. Запахло сладеньким, да, девчонка безжалостна к себе. В былые времена моих коллег здорово нашинковало винтами желтой субмарины у берегов Кубы, Софа не была из их числа, однако ее поступок произвел на меня подобное впечатление. Кремовая прослойка, чудный, медовый аромат, все прекрасно в моей предположительной супруге. Однако ситуация кажется крайне своеобразной. Ко всему прочему, замечаю, топорик прорезал подлокотник, барышня замечает, что я замечаю, загадочно лыбится. И невозмутимо, значит, режет уже подлокотник. Оказавшийся, как нетрудно догадаться, тортом красный бархат. Дева встает вся такая не цельная, подходит к телевизору, пилит с легкостью экран, телевизор – яблочная шарлотка. – Деточка, – говорю ошеломленно, – чего ж ты. – София не слушает, продолжает кромсать комнату, пальму, стены, внутри пирожное «Прага», пирожное «Мечта», пирожное «Натали», тортик «Тирамису», в общем-то, аппетитно. Но я не знаю, к чему столько сладкого, впрочем, диабет не пугает, как не испугал в свое время накачанный стимуляторами камикадзе, чьи безумные глаза увидел, стоя на палубе авианосца в небезызвестном заливе.
Моя бравада могла показаться неуместной, однако ничего более сносного у меня не было, лишь эта бравада да сновидения. Все в комнате надрезано, со стен стекает карамель. София подносит топорик к собственному горлу. И мне совершенно не нужен от нее трах-тибидох, у меня только бравада да сновидения. И не надо делать меня депутатом Балтики, не надо печатать книжек с моими рассказами, даже присылать свои голые фотоснимки дамочкам-читательницам не надо. Я просто наблюдаю, как девушка наносит непоправимую рану, как сочится творожно-клюквенный мусс. Все начинает дрожать, трястись, побелка-сахарная пудра кружится, прорывает шоколадную трубу. Оттуда хлынула липкая газировка Байкал, она неумолимо затопляет комнату. Софа стоит на коленях, склонила голову, потом и вовсе завалилась. Исключительно вредный напиток омывал мои ступни. Подойдя к неудавшейся жене, дотронулся до ее лица, которое сделалось бесформенной массой, зубки из белого шоколада, надо же, не мармеладные. Ах, не моя ты Венера с отбитыми руками, ты покидаешь меня. Тем временем газировка дошла до бедер, прохладная и по-прежнему вредная. Мне предстояло метафорическое утопление, готов ли я к нему, пожалуй. Лег на спину, попробовал поплыть баттерфляем, ничего не вышло. С треском опадали бисквитные стены. Блюм, блюм, блюм, зверобой, корень солодки, анис. Байкала излишне много для одного детектива, торчит лишь мой нос, да и он вскоре уходит под воду, простите, газировку.
Вынырнул, нахожусь в какой-то чугунной ванне, наполненной ледяной водой с кубиками льда, весь облеплен тонюсенькими, металлическими проводками, на голове резиновая шапочка-сетка для электроэнцефалографии. Фиолетовый холодный свет флуоресцентных ламп, чувствую, в правом глазу лопнул капилляр. За прозрачной шторкой силуэт. Изо рта вылетает слюна, кожа покрыта мурашками, такое случается, если прогуливать лекции господина ихтиандра. Шахматная плитка на полу, белый квадратик, черный. По левую руку приметил консоль с кнопочками, монитор с показателями, все пищит, шипит. Шторку одернули. Женщина, слегка за пятьдесят, высокий лоб, русые волосы, большие очки в овальной леопардовой оправе. Из-под белого халата выглядывает черное трикотажное платье. Прищурив темно-голубые глаза, глядит на экранчик, там красные циферки. – Неужели опять? – спрашивает детектив, ложно восприняв ситуацию, как выразятся лягушатники, le situation. Ложно восприняв ситуацию за очередное выпадение в другую реальность, страсть как надоело выпадать, мужчина произносит, завывая кашалотом: я непомерно устал, довольно!
– Да вы же Леонид Эйхман, – говорит она, – вы должны понимать всю ответственность. – Я-то Леонид, а вы не Леонид, но кто? – спросил сыщик-фрезеровщик. Гражданка недоверчиво улыбнулась, сказав: Шубина Елена, вы после перемещений такой эпикуреец, просто ужас. Молодой человек принялся отдирать от своей трудовой кожи присоски, с грехом пополам поднялся, перелез через бортик ванной, его, как говорят глупые девки, достоинство от ледяной воды напоминало испуганную улитку. В глазах потемнело, поскользнувшись, ухватился за штору, повалился на пол. Ойкнула испуганно Елена. Обширное помещение напоминало теплицу, виднелись грядки с лиловыми плодами, гидропонная система, иные ванны с людьми. И тут раз, будто вспышка в мозгах, ага, вспомнил. Я был в месте, где средняя продолжительность жизни человека двадцать четыре часа. Кажется, пробыл месяц. Люди знакомятся, женятся, рожают ребенка за три часа, ускоренная программа. Город в запустении, ничего не успевают, рук не хватает. Они воспринимали меня как старейшину и обращались за советами. У них была только гордость и предубеждения, от сыщика, то есть от меня, они получали еще и предупреждения, туда не ходи, об этом не думай, цигель ай лю-лю. Шубина истерично позвала коллег, два парня в горчичных комбинезонах помогли усадить меня на кушетку. – Эйхман, – произнесла тетушка, светя маленьким фонариком в глаза, – куда тебя забросило? Мой рассказ о сомнамбулических приключениях в блокадном городе не на шутку озадачил гражданку.
В следующие часы сослуживцы были откровенны со мною, точно жена-проститутка, содержащая целую общину. Я самый настоящий Эйхман, придумавший способ перемещаться в другие миры, в этом даже нет сомнений. Однако меня терзают смутные сомнения, рассказать ли вам, как я придумал перемещаться в другие миры, наверно, не стоит, читать могут дети, которым завтра вставать спозаранку. Скажу лишь, мое цифровое сознание кочевало, подобно Гаврошу Тенардье, к счастью, оно не погибло на баррикадах. Цифровое сознание бессчетное количество раз оказывалось в телах иных Леонидов. Страшно представить, каких женщин облапали мои руки, скольким детям я успел нахамить, как часто я сказал неискренне: старик, твои стихи великие. Алгоритмы, коды, потоки данных, весьма сложно не спалить себе мозг, особенно если женишься в восемнадцать, рожаешь подряд роту солдат, а сам, к тому же, не самый успешный писатель. По всей видимости, крайнее путешествие изрядно подкосило детектива. Дешевая фантастика, воскликнут Владиславы Крапивины, мы вас очень любим и чтим, Владиславы Крапивины, ваше время пока не пришло, тут немаленькие Веры читают романы о перверсиях и куртизанках, потому мы потеряли очередное поколение. Читали бы вас, Владислав Крапивин, не потеряли бы, я вас уверяю.
Сыщик лежит на пурпурном диване, вопреки расхожему мнению, воспоминание о странствии в городок, окутанный туманом, вовсе не забылось, будто сон поутру. Имена тех, с кем служил, ночные прилеты, песня Децла Кто ты, звучащая из динамиков кассетного плеера в окопе, ничто не забыто. В комнатушке благостно пахнет еловым дымом от греющегося чайника, чайник стоит на письменном столе в окружении чернильницы, статуэтки льва, бумаг.
– И что, Леонид, вы думаете, больше не сможете участвовать в эксперименте? – спрашивает Шубина. Она у чучела-манекена в костюме-тройке с головою лося, ее руки скрещены на груди. На полке корешки книг: фиолетовая – земля, голубая – мир небесных тел, темно-зеленая – растения и животные, салатовая – техника и производство, желтая – человек, ярко-красная – наша Советская родина, темно-красная – зарубежные страны, черная – искусство. Необходимо ответить, но Леня чрезвычайно пассивен, немощен. Вдруг мужчина нащупал в складках дивана бочкообразную рукоять, знакомую рукоять. А потом он услыхал не чужой для него голос в собственной голове: Леонид Захарович, вы достигли цели, к несчастью, я могу общаться с вами только телепатически, сами понимаете, иной сценарий, другие совершенно частоты. Это был Питер, куратор Леонида. И он продолжал: послушайте, комната с машиной, создающей фантомы, находится совсем близко, не доверяйте никому, вы слышите, особенно Шубиной?
Детектив прекрасно все слышал, он вовсе не олигофрен. Он приподнимается на локте. Освещение в комнатке скудное, новогодние гирлянды на стенах, в окне-иллюминаторе темень. В очках дамочки мерцают огоньки, ее силуэт, ее молчание могут испугать неофитов, однако не обладателя пурпурного сердца. Леня думает, отчего вредный Петр не провел инструктаж, быть может, провел, а я и забыл. Зачем он выпустил меня в этот мир без инструктажа, как здесь оплачивать ЖКХ, рис опускать в кипящую воду или не в кипящую, если незнакомка в твоем подвале упала в приступе падучей, нужно разжимать ей челюсть и вставлять ложку, может быть, стоит отстегнуть незнакомку от батареи, откуда у меня вообще взялись наручники? О, как же не хватало инструктажа, крайне некрасиво со стороны Петра не ознакомить меня с инструктажем. – О чем вы сейчас думаете? – спрашивает важная тетенька. – Пора с этим кончать, в самом деле, – бурчит Леонид, стремглав поднимаясь с дивана. Он крепко сжимает рукоять шила, что случится потом, в смысле, вообще потом, когда уже отправишься к Петру за яблоками, не скажет, полагаю, даже Анатолий Москвин.
Глава 6
Непорочности надлежало погибнуть, она и погибла
И престарелые деревья неутомимо подавали малоимущему ветру собственные семена. И семена те падали в благодатную почву за многие километры от пенсионных дерев. И пахнущий жженой резиной воздух тревожил не более чем пахнущая соляркой пассифлора на окне. Малярийно знобило. Лелея амфибрахий, продавщица кваса изъяснялась попроще, хореем. И трением добывали мальчишки у гаражей-ракушек девочку, но получали дурацкий огонь. Собаки на тоненьких ножках гордо вели хозяина вдоль теплотрассы. И праздно шатающиеся мысли вызывали сочувственные вздохи престарелой учительницы литературы, она у подъезда грелась на солнышке. А истошные крики, доносящиеся из окон общежития, не значили, что в прямоугольном треугольнике квадрат длины гипотенузы равен сумме квадратов катетов. На крыше девятиэтажки блистательные полуголые девицы загорали на желтых пледах. Среду объявили самым жарким днем. А потом призвали пить больше воды, меньше ходить, верить маме с папой, докладывать о случаях жесткого обращения с кошками. Потому что понарошку быть человеком не катит, это же скучно, когда понарошку. И все-таки тебе вот говорят, например, эти напыщенные все: будь мужчиной, поезжай в Тегеран, где непрестанно подростки клацают автоматами. А ты скажи: извините, я у мамы один. И довольно об этом.
Проснувшийся Леонид являл собою торжество жизни, победу над всем, над «Спартаком» и «Динамо», над японцами, Фредди Крюгером, заставкой телекомпании ВИД. Приснится же такое, подумал мальчик. На сизой ширме, за которой проживал подросток, сидела муха. Была среда и разгар лета, была примерная середина школьного пути, неубедительно наступили каникулы. Соседи запекли грибы, запах не нравился. Леня не любил грибы, отравился однажды, не любил покемонов, не любил быть младшим барабанщиком отставной козы. А что же он любил, так многое любил, пингвинов из шоколадных яиц, приставку Gameboy, фильм «Сияние», витаминки «Ревит». Конфискованный у бабушки Шуры, Леня в определенной степени был озадачен условиями быта. Мама с отчимом проживали в общежитии для педагогов и студентов авиастроительного колледжа, попали они туда по знакомству. Утешительный приз в виде плеера и возможности произносить целых два матерных слова за месяц не мог заменить сибирских просторов и бабушки. Ситуация была поистине странной. Живя с бабулей, хотел поскорее воссоединиться с матушкой, а как воссоединился, не чувствую, понимаешь, удовлетворения. Отчим еще непонятный. Новый трудовой коллектив, проучился год, уже хорошо, живы будем, не помрем, а помрем, так для кого будет лучше, разве что для человеконенавистника Луиса Гаравито.
Леонид слышит, как в общем коридоре кто-то чудовищным образом завалился, зазвенела посуда. – Бортовой элемент мне в зад, – это выражается научным языком Люда, она, когда падает, вспоминает о своем сопромате, преподает сопромат и никак не может сыскать жениха. Родители, кстати, уехали в командировку, Леня должен идти на летние занятия с отстающими. Солнце нагрело линолеум, желтый линолеум подобен сердцу любимой женщины, настолько горяч. Кресло-кровать поскрипывает. Зеленый родительский диван, телевизор Hitachi, под ним система звукоусиления, две большие колонки стоят в углах. Купейный, светло-коричневый шкаф с зеркалом. Подросток отражается в нем, длинные волосы, тощее тело, большие кулаки, плохая кожа. Радовало, что окружающие не воспринимали Леонида буквально, считали его крайне опасным и загадочным человеком. Способным навести шороха в любой школе, даже в случае, когда государство пошлет его в спецшколу, там он тоже весьма удачно сможет навести шорох. Нравом он обладал крутым, точно мальчишки из группы Black sabbath. Подростку жизненно необходимо выпить литр кофе, часы над входной дверью показывают девять утра. Тут же у двери плакат со сценой из кинофильма «Эффект бабочки»: Эштон Кутчер глядит пронзительно на зрителя. Лео последнее время частенько размышляет о бабочке и взмахах ее крыльев. Она взмахнула крылышками в джунглях, а Дмитрий Билан победил, понимаешь, на Евровидении. Меж тем зной невероятный, плавки липнут к телу, пот струится по лицу, барабанит по линолеуму. На разложенном столе-книжке стеклянная бутылка боржоми, Леня не преминул воспользоваться содержимым янтарной бутылочки. Залпом выпил, изумительные пузырьки приятно взрывались в носовой полости, блямс, блямс.
Леонид не успел убить в себе государство, полагал, успеется. Следует для начала приспособиться, выделить главное, во что одеться на встречу выпускников спустя двадцать лет, как лучше соединить в себе сильную волю, страсть, чувственность, инстинкт войны и завоевания, иными словами, накопить денежные средства на покупку компьютера. На улице щебетали птицы, в открытом окне виднелись почерневшие избушки с голубыми, красными, белыми ставнями, целая россыпь. Если же вам взбредет в голову пройтись вдоль трамвайных путей на юг, то вам обязательно встретятся пурпурный дворец культуры, исчерпывающие хрущевки, а также кинотеатр Чайка, одноименная остановка тоже к вашим услугам, там еще чудный видеопрокат. Леня достает из навесного салатового шкафчика целлофановый пакет, в нем белая зубная щетка, травянистая паста, синий бритвенный станок, лезвие совсем затупилось, пена с ароматом бананов. Бурый таракан замер в нерешительности у коробки пищевой соды. Мальчик проворачивает на два оборота вставленный в хлипкую, терракотовую дверь ключ. Таракан в шкафу бежит по своим тараканьим делишкам. В коридоре Ленчик замечает на зеленом коврике с медвежатами, что куражатся в лесу, приспособив сосну в качестве качели, мельчайшие осколочки посуды. Из дальней комнаты, в самом конце коридора, высунулась мордочка черной собаки, в сущности, нарушение правил проживания в общежитии, однако четырехлетняя Вероника, дочь преподавательницы технологий машиностроения, разведенной, рыженькой тетеньки. Та самая дочь таскает домой разных животных с целью любить. Любовь побеждает любой токсоплазмоз. Леня в плавках, на его ногах черные шлепанцы, он идет на кухню, а шлепанцы чавкают. Хочется арбуз и поскорее посмотреть, что там ожидает после средней школы.
Общая кухня, стол, желтая скатерть с подсолнухами, два электрических чайника, плита, на подоконнике герань, еще одна герань, кактус. Обаятельная, словно травести-актриса Валентина Сперантова, солонка-морж на кремовом холодильнике. Именно в подобных местечках ощущаешь, сколь ты близок с народом, близок настолько, что слышишь биение сердца любимой женщины в пасти леопарда. С подветренной стороны плохо чувствуется жизнь, она хорошо чувствуется, когда видишь две увесистые груди одноклассницы в раздевалке. В мужской раздевалке, стоит заметить, в стене отверстие, так и подсматривают. В мужской раздевалке стены выкрашены синей краской, отверстие миллиметров пять в диаметре почти не заметно. И не всегда, подсматривая, ты видел сиреневые плавки с рыбками, белые стринги, малиновые бюстгальтеры, кружевные панталоны. Бывало, перед юным исследователем возникала песчаная степь, медные бурханы. В самом деле, предугадать сложно, кого разглядишь в следующий раз. Умник из десятого как-то раз догадался засунуть указательный палец в отверстие. Представьте, перст у него стал как у столетнего дядьки, даже волоски поседели. Ходил потом со своим крючковатым, немощным пальчиком, пугал уборщиц. Леня наливает в щербатый красный чайник воду из-под крана, на кране благородная патина. Щелкает кнопкой, будто взводит курок, не любит, когда одноклассники говорят: ок. Не любит вечно демонстрирующих свою франтоватость ровесников, то есть к чему трепаться о фантастическом сексе в самом центре круга на поле, круга, оставленного якобы инопланетянами в Пивоварихе. Что же любит Леня, Леня любит музыку коллектива Burzum, книги братьев Стругацких, девочку Леру К.
Мальчик умывался, солоноватая вода с привкусом водорослей ни разу не ошеломила отрока. Тут у нас, понимаете ли, Васюганские болота, самые крупные болота на планете. Три розовые эмалированные раковины, предбанник. Дальше начинается туалет, зашел в туалет, туалет у нас подиум, не хватает Оксаны Федоровой. Ступеньки, дверка, в полу овальное отверстие, говорят, называется очко, мы еще уточним, кто же так называет, а пока пусть будет очко. Желтая струя весело журчит. В открытую форточку влетела стрекоза, села на подоконник, облупившаяся краска напоминает льдины, стрекоза излишне голуба. Есть такие сведения, мы все когда-нибудь будем старыми, Леня в том возрасте, когда мысли о небытии наряду с мыслями о девчонках очень заботят. Правда, непонятно, как относиться к этим вопросам. Подросток еще не догадывается, какой он персонаж, комичный или драматичный, как Гомер Симпсон артистичный или как Амели Пулен аутичный. Сплошные противоречия. Ленчик потянул за цепочку, хлынула вода. И скажут знатоки на этот счет: вода благоволила литься, она блистала столь чиста, что ни напиться, ни умыться, и это было неспроста. Подросток прыгает, минуя три ступеньки, кстати сказать, в школе он перепрыгнул один класс. И это ни в коем разе не показатель интеллекта, вовсе нет. Но показатель удивительного дара рассказчика. Учителя заметили в мальчике способность к сочинительству, точно Шахерезада, мальчишка излагал диковинные истории на контрольных. На потеху преподавателям излагал. Те, очарованные фантастической прозой, ставили отроку четверки, в скобочках поясняя, поставили бы пять, однако не поймет общество. Ветки черемухи с черными маслянистыми ягодками покачивались за окном, наполовину окно закрашено белой краской.
Леонид идет на кухню, там вскипел чайник, там проснувшаяся соседка принялась выговаривать претензии, оскорбленная наготой повесы. Мальчик морщит лоб, его тонкие губы, как у отца, скривились в дерзкой улыбке. Аккуратный нос-пуговка, как у матери, шмыгает. И на лице Лени точно встретились отец и мать, а в жизни-то они развелись. Тетенька лет двадцати пяти, растрепанные волосы цвета рябины, потекшая тушь, кофточка цвета жимолости, сетчатые колготки. – У тебя, Леня, есть что-нибудь от головы? – спрашивает охрипшим голосом преподавательница инженерной и компьютерной графики. Оторва несусветная, вчерашняя практикантка кушает йогурт с черникой. – Нету, – буркнул подросток, беря свой чайник, сейчас вернется в комнату, заварит растворимый кофе. Потом достанет из маленького холодильника творог, позавтракает. – А у родителей в аптечке посмотришь? – неймется обольстительнице, не пропускающей ни одной студенческой вечеринки. – Они в командировке, – отвечает. А после покидает общую кухню, а вослед ему доносится: все равно посмотри, котик. Мальчишка думает, вроде умная женщина, чего тусуется с малолетками. В конце коридора из чужой двери высунулась любопытная мордочка белой собаки. Вошел к себе с явным намерением отзавтракать. Духота несусветная, солнечная сторона, мозги просто плавятся, точно сырок «Волна». В плошку наложил творога, залил молоком, плюхнул две ложечки варенья брусничного. Подрубил телевизор, показывали мультипликационный фильм «Котопёс», что в значительной мере подняло настроение. Сколь замечательная история, единое туловище, но с одного конца кошка, с другого собака, подумать только, это вам не стихи Анны Ахматовой, что пахнут морем, устрицами, полынью, виноградом. Это вам сложнейшая поэтика, не сочетаемые кот и собак в одном едином организме.
Нежданно Леонид предался меланхолии, которой, по обыкновению, склонны предаваться подростки тринадцати, восьмидесяти лет. Мальчишка задумчиво пронес ложку мимо рта, зернышки творога упали на стол. Порою такое одиночество чувствуешь, с чем бы сравнить. Когда смотришь на картину Эдварда Хоппера «Полуночники», подобное что-то испытываешь. И ветер селился в кронах деревьев, а этажом ниже кого-то выселяли, кричала кастелянша: ты у меня довыражаешься, Колыма по тебе плачет! Началась реклама, там советовали выпивать утром тибетский чай для похудения. У нас в школе одна девчонка стала чрезвычайно много кушать в прошлом году, жирела, чего уж скрывать. А потом на уроке физкультуры взяла да загорелась. Представьте, жир выступил в роли топлива, любопытный случай. Карантин пришлось объявлять, эпидемия самовозгорания, все дела. Ее звали Агнешка. Учителя потом обстоятельно с нами со всеми беседовали, рассказывали о вреде раннего вступления во взрослую жизнь. Реклама подошла к своему логическому завершению. Зазвучала песенка: его не признали в городе родном, и все его шпыняли и ночью и днем, не стоит смущаться, не стоит робеть, а лучше эту песенку вместе пропеть, Котопёс, Котопёс, единственный в мире малыш Котопёс!
Леонид отпил кофе, неторопливо подошел к распахнутому настежь окну. Китайский ясень, растущий у ателье Светланка, казался благородной пальмой. В белобрысых кустах таволги перед общежитием притаился малолетний мужчина, он сжимал в руках палку-автомат. Его дружочки с аналогичными палками-автоматами осторожно перешептывались, видно, искали того, первого. С пятого этажа прекрасно был виден шанхайский рынок, близость Китая, челноки, трикотаж, золотые жабы, Брюс Ли. Самое время влюбиться, ненароком подумал мальчишка. Однако интересной, как облик Псеглавца Христофора, дамы сердца Леня пока не повстречал, Лера К. не в счет. И буйные поцелуи хорошенькой девчонки не цвели на его щеках, ах. Июль на исходе, жизнь била ключом, сами понимаете, по какому месту, раз я пишу эти строки, жизнь била ключом не по темечку, скорее, по заднице. Времена были интереснейшие. Выпустили сенсорный телефон с откусанным яблоком на логотипе, седьмая книга о мальчике-волшебнике сводила с ума мамкиных колдунов, проезд в маршрутке стоил восемь рублей, а бутылка «Жигулевского» десять. И было далеко до стрельбы по Дональду Трампу, тогда еще стрелок Томас Мэттью Крукс даже не родился, полагаю, и не планировался. Далеко до ребятишек, ушедших в кругосветное путешествие под Харьков. Далеко до службы фрезеровщиком на машиностроительном заводе. Но гораздо ближе простодушного бормотания сыночка во сне.
На полках стеллажа с толстым огнеупорным стеклом занятные родительские находки. В банках с формальдегидом два серых большеглазых гуманоида, один пятнадцать сантиметров, иной шестнадцать. Малюток зовут Лиза и Барт, не спрашивайте даже, зачем их так зовут. Родители видные, а еще немного завидные уфологи, родители нынче укатили в Ленобласть, исследовать дирижабль с щупальцами, зависший над лабиринтом на острове Крутояр. Не знаю, следует ли им доверять, а то они могут на себя пуха набросить. Мы в их возрасте были скромнее, понапрасну не трепались, предпочитали интеллектуальное молчание безудержным поболтушкам. И никому не говорили о том, что видели когда-то, не говорили ни птице, ни старухе, но, кажется, все-таки однажды проговорились о детском чернильном пенале, о чернике в лесу, которую никогда не собирали. Потом нас похвалила даже наша наставница по литературе за безукоризненное познание Осипа Мандельштама. Впрочем, довольно лирики. Леонид обратил внимание на свежий экземпляр коллекции. В зеленоватой, ростовой колбе, как в палеонтологическом музее, в колбе хитиновая кожа человека-таракана Эдгара Жука, дружка родителей, он завещал свои останки научному институту, а кожу завещал матушке и отчиму, видным уфологам. Что я завещаю своим детям, подумал без тени иронии Леня. Пожалуй, непоправимо нежное утро, когда родился в ангарском роддоме, нет, многочисленным детям я подарю целый роддом, а также Ангарск, а также стихи собственного сочинения, от которых у коров пропадает молоко. Но щемит в груди тоска у тетушек за двадцать в городской библиотеке.
Подросток достал из-под своего кресла-кровати пачку сигарет. Сигареты кубинские Montecristo, стоят дорого, впрочем, не две тысячи баксов за сигарету, поменьше. Старшеклассник Витя Годдард, путешественник в прошлое, притаскивал разные безделушки, вот кубинские сигареты Ленчик у него часто заказывал. Как и любому бюджетнику, Лео хотелось заработать, но последний бизнес погорел. Они со Степкой ходили по квартирам, вычесывали собак, собачью шерсть забирали, находили бабушек, те вязали носки. Носки в свою очередь продавали на шанхайском рынке. Как-то к ним подошли жители Тайваня, мальчишки-тайванчики, сотня злобных человечков, на них черные кожаные куртки, они стали предъявлять, как, дескать, Степка посмел крутить шашни с их матерью, дамой в самом соку, не растратившей былого величия, представьте миниатюрную гейшу, по-европейски раскрепощенную. В итоге пришлось отдать забесплатно бизнес. А Стефан был раздавлен потерей нашего семейного дела, я считал его братом, однако мои достопочтенные маменька и отчим сумели объяснить, что Степанидзе является воображаемым другом. Ах, сколько теплых воспоминаний у меня о Степане, какой он ловелас, какой сердцеед. Как-то раз мой воображаемый дружок довел школьного директора, представьте себе. – В кого ты влюбился, колись! – кричал ему директор нашей волшебной школы, ох, и странный человек, этот директор. Подозревал собственную жену в изменах, в каждом встречном видел оппонента, дикость. И мой вымышленный брат укололся существенно позже, классе в десятом, прививки дело добровольное. Это я к чему, про бизнесы какие-то. Денежный вопрос тем неопровержимым утром всецело занимал мысли мальчишки. Леня собрал волосы в хвостик, из кармана черного халата в белый ромбик, висящего на спинке стула, достал пластиковую бирюзовую зажигалку.
По телевизору передавали важные сведения касательно гражданской войны в Сомали. Когда же это, наконец, окончится, подумал подросток, выпуская тонкую струйку дыма в окно. Тем не менее, сраным пацифистом Леня не был, не боялся испачкать руки в крови, прошлым летом он подрабатывал на мясокомбинате недалеко от поселка Листвянка, приходилось делать разное. В телевизионном сюжете мелькнул африканский старик-учитель, он дремал на парте в то время, как стрекотали автоматы в деревне. Старикам обычно снятся львы, пусть и тебе снятся львы, милый учитель, чья постель это парта, подумал подросток. И отправил окурок в полет вместо Нила Армстронга. Щелкнул пультом в целлофановом пакетике, выключив телевизор. А после принялся одеваться, занятия с отстающими, пусть и казались чем-то из области архаики, были обязательны для получения диплома и тревожно-депрессивного расстройства. Вишневая рубашка с короткими рукавами, шорты цвета морской волны, носки, шлепанцы, в белом пакете с рекламой шампуня общая тетрадка, черная гелиевая ручка. Рассматривая перегоревшую лампочку в мусорном ведре, подросток остался ею доволен. В мусорном ведре помимо прочего лежали куриные косточки, пустая картонная пачка из-под пельменей, стаканчики из-под йогурта. Вероятно, мальчик являлся человеком, подобным Сереге из Ералаша, которого звали друзья погулять с ними, а он постоянно отвлекался на разные ненужные дела. – Серега, выходи, бабу снежную лепить! – кричали ему товарищи со двора. Но Серега не выходил, медленно собирался, вокруг всевозможные игрушки, надо пострелять из пистолетика присоской в мишень, покатать машинки, под кроватью он увидал ксилофон, побренчал на нем. Леонид не горел желанием покидать жилище, переться по такой духоте в школу. Однако существовали не только права, обязанности тоже существовали.
Леня открывает хлипкую дверь, тянуть лямку трудного подростка становится все сложней и сложней, мелькает мысль. Вульгарные, точно акцент кокни, стоны доносятся из комнаты напротив. Там проживала Нана, полненькая восемнадцатилетняя хохотушка по прозвищу Таня Зайцева, институтская секретарша. Жизнь в ее комнатке бурлила и кипела, гегемония гормонов, резвится молодежь. Ее сословные отношения с разными мужиками вызывали недоумение. Она носила персиковое кимоно, была остра на язык, флиртовала со всеми подряд. Казалось, у Наны имеется спортивно-юношеский разряд по флирту. Порой она приходила за солью, Леонид в моменты встреч видел в девушке ананас, который, как известно, если посолить, становится слаще. Меж тем коридор заволокло туманом, как в фильме Silent hill. Совершенно расхотелось куда-либо идти. Кто знает, что там скрывается, тихий ли одноклассник Анатолий Маркин с последней парты, молчаливый такой, увлекающийся зарубежными певицами и другими странными вещами. Семиотически глухой туман близок глубокой тоске по не сданным экзаменам. Искаженный силуэт фикуса напоминал диковинное существо со множеством ушей. Стоны Наночки продолжали нервировать своим страдальческим пафосом. Голая раскованность и произвол девушки были всего лишь ночной стороной свободы. Соседка не вызывала у Леонида ни грамма интереса. Вместе с тем интерес вызывал туман, вспомнился недавний сон о неком детективе. Ленчик неуверенно думает, кажется, нашелся герой для моей первой повести. Какая звучная фамилия, Валентайн.
Я был нерешителен, точно ирландская республиканская армия. Данный беспробудный синеватый туман внушал некоторые опасения касательно собственного будущего. Буквально в одном чихе от совершеннолетия, а по-прежнему не гнушаюсь играть в солдатиков, кому расскажешь, не поверят. Послышался сдавленный женский крик, звуки борьбы, чавканье, но не из соседской комнаты, из тумана. Я благоразумно решил провести остаток дня, плескаясь в нашем коллективном и бессознательном душе. Ко всему прочему, мы вынуждены возвращаться туда, где родились, словно танцуем бесконечный вальс, возвращаемся в море. Я подозревал о своих наклонностях амфибии, подозревал, что когда-то мне придется отрастить заново очаровательный хвостик, а также перестать стесняться жабр. Попробуйте тоже не стесняться, вместе мы победим, вместе мы потанцуем в школах, на улице, в пивных, душевых и бассейнах. Будем ловить на себе растерянные взгляды тетенек и дяденек в приемных комиссиях, на заводских проходных, в очередях в универмагах, да где угодно будем ловить удивленные взгляды, ведь мы удивительны.
Малярийно знобило. Духота обступила мальчика, схожим образом современного мужчину обступили военкомы. Леонид злостный прогульщик, впрочем, родительская командировка на руку, родственники утратили контроль над пацаном, подобно тому как Нана утратила контроль над собственным телом, раздаривая себя направо и налево. Подросток изредка слышал рыдания соседки, плакса была понятна, словно Лондон из зе кэпитал. Вроде неглупая девчонка, изучала русский язык по макаронам-алфавиту в супе, а поддается сиюминутным страстям. Что ж, людям свойственно быть слабыми, свойственно ошибаться. В кармане шорт лежала жвачка Malabar, мелочовка, ключ. Дымка почти спала, Леня несколько испугался, дескать, у него теперь нет достойного повода не пойти на дополнительные занятия по биологии. На самом деле он хотел бы стать фармацевтом, все у него получится, говорит биологичка, надо только перестать умничать и выучить школьную программу. Поменьше самодеятельности, поменьше всех этих производных дифенилметана, бензодиазепинов, фенотиазинов. Лихой, словно пони, двадцать первый век начался вчера. Как бы не закончился сегодня, сострил подросток и рассмеялся. И возвратился сначала в свою комнату за мыльными принадлежностями, а после Лео видели в районе душевой, единственной на этаже.
Захожу в душ с пакетом, в нем розовая мочалка, ромашковое мыло, шампунь с бергамотом. Свет ринулся на предметы, стоило его зажечь. Покалывало в подреберье. Оранжевая плитка на полу, кое-где сколота, сток, овальное зеркало, Барнаульская зеркальная фабрика, написано внизу зеркала. Одолели мысли неясного толка, пока кипяток обжигал юную кожу. Девочка в школе с длинной челкой и розовыми волосами, она постоянно хнычет и рассуждает о нелепости своей жизни, интересно, заразная ли. Стоило ли с ней целоваться на дискотеке, пока совесть терзала тех, кто не виноват. В это самое время лазерной китайской указкой Димка светил в ночи в окна своей возлюбленной, а потом туда прилетели рулоны подожженной туалетной бумаги. Их кинули какие-то отморозки. О той возлюбленной одноклассника Дмитрия ходили грязные сплетни. А ведь мальчишка не мог знать, что такое случится, казалось, обычная лазерная указка. А еще подумалось, каков на ощупь телефон Motorola Razr V3. Просто у меня-то черно-белая Nokia, но там как бы есть змейка, однако на телефоне Motorola Razr V3 присутствуют игры посерьезней, там вообще цветной экран. А еще о Толе с последней парты подумалось, он в школу не ходит второй месяц, решил прожить нулевые годы в шкафу, организовал себе там рабочее место, мать у него бухгалтер, неплохо зарабатывает, купила ему компьютер. На компьютере установлена операционная система Windows XP, я у него на болванки фильмы записываю. Вот об этой фигне размышлял, пока вода из лейки не стала нормальной, всегда так, первые секунд сорок хлещет кипяток, потом температура нормализуется. Густой пар клубился вокруг, зеркало запотело, подозреваю, общественность считала меня аутсайдером. Полагали, не соответствую традициями сего мира.
Однако помимо молочного коктейля «Рыжий Ап» меня интересовали вопросы самого широкого профиля. К примеру, каким образом нашему преподавателю географии удавалось много лет приканчивать любовниц, а потом заметать их тела под ковер. И оставаться не пойманным. И это при действующей жене. Натираясь мочалкой, обратил внимание на свой выпирающий животик. Наша семейная традиция иметь подобный мамон. Казалось бы, при всей худобе, при всей своей юркости, подвижности, мы носили животы, напоминающие глобусы. Излишне волосистые ноги, в раннем детстве имел глупость побрить их, теперь вынужден ходить с такими ногами. На груди длинный белесый шрам, неосторожно фехтовали со своей мировой бабкой, у нее была крестовая отвертка, у меня шлицевая. Да, она у меня взрывоопасная, как пекарды, так родственница называет петарды. А славный дедушка служил капитаном на корабле, я его не застал, он разбился на мотоцикле в год моего рождения. Намыливаю подмышки, созвездия родинок, думаю, когда смогу пойти в гости к Анатолию и поиграть в недавно вышедшую игру о подводном городе Bioshock. Глаза слезятся, в них попало мыло, колючки на верхней губе, забыл бритву в комнате. Также думаю об отце, он в очередной командировке на Севере, присылал на Новый год шахматы, сделанные из хлебного мякиша. Понятно, в кого я такой креативный, сочиняющий стихи для милых дам на праздники Восьмого марта, юбилеи, Новый год. Прознавшая о моем поэтическом проклятии, завуч зачастила обращаться ко мне: эй, Поль Верлен, сочини-ка что-нибудь для моей сестры ко дню крановщицы, а я тебя послабление сделаю, свидание с любимой, от работы на лесоповале освобожу.
Обтираясь полотенцем, шел по коридору, ослепительно голый и подростковый. Стеснение отсутствовало, желание обнажаться при людях, полагал я, есть артистические наклонности. Воспитанные на перестроечных кинокартинах, мои ровесники, казалось, познали себя просто замечательно. С улицы доносился шум, так шумит, понимаешь ли, трансмиссия у автобуса ЛиАЗ.
Перед общагой на пурпурных коврах подростки плясали брейк-данс, их члены хрустели, точно сухарики «Три корочки». Они дегустировали жизнь под композицию Freestyler. Два самолета «Черный тюльпан» летели низко на юг. Дорогу перебегала девчонка из школы, она бежала на свиданку в колонию. К учителю алгебры, он с ней проходил интегралы, потом у нее родился интегральчик, потом ухажера упекла мамаша этой восьмиклассницы, печально все это. Я сидел на окне, свесив ноги с пятого этажа, дразнилось солнце. Старушка несла сумки, пакет молока выпал, блямс. Она, стоя у белой лужи, качает головой. Летит бумажный самолетик откуда-то, прямо в меня. На тетрадном листочке в клетку написано печатными буквами: если ты это читаешь, значит, не все потеряно, проснись, мы все тебя очень ждем, это всего лишь сон. Хм, подумал я. На подбородке воспалился бобон, а кто-то называет их фурсиками, а кто-то дутиками, но чаще всего говорят: прыщ. Нестерпимо болит, коснулся пальцем, размеры поражают, поразительно, сколь безгранична человеческое несовершенство.
Из маминой косметички достал перламутровую пудреницу с зеркальцем. Гляжу на собственное лицо, изрытое траншеями, пурпурный холм набух прямо на подбородке, в коже-земле гильзы, осколки, не разорвавшиеся ананасы Миллса, ржавые штыки, дзоты, поросшие мхом. Ладошкой массирую не распустившийся бутон. Вдыхаю полной грудью и на выдохе сдавливаю пораженный участок. Свист будто из спущенного мячика, едкая, изумрудная дрянь сочится. Сукровица на зеркальце. Обстоятельства против меня, утомленно прикрываю глаза, страха помереть от кровотечения нет. Я вижу на своем лице, помимо сотни тонн распыленной в городе Ипр хлорки, кое-что занимательное. В моем ранении присутствует черное инородное тело. Пинцетом из маминой косметички вытягиваю, вытягиваю. Тончайший эластичный кабель, покрытый моим биологическим материалом. До неприличия длинный, он струится на пол, ощущения, испытываемые в процессе собственного демонтажа, неопределенны. С одной стороны, чувствую странное облегчение, дескать, избавляюсь от чуждого моему обществу элемента. С иной стороны, родственники по приезде изрядно разочаруются, увидев обескровленного сыночка. О, сколь много раз они еще успеют разочароваться в дальнейшем, диспансеры, увлечение аптечными препаратами, аттестат, где сплошные тройки, за исключением литературы и русского языка. Но это все впереди, то есть относительно моей любимой бабушки Александры, которая перестала быть, конечно, позади, вы не путайте меня. Динамик на конце провода зашипел. Я прислонил его к уху, мужской голос произнес: объект Леонид, вы получили наше послание, вам пора возвращаться, ваше время вышло. Подросток, о чем-то задумавшись, отвечает: я вас понял, наверное, понял, наверное, так точно.
Глава 7
От нежности до изнасилования
– Пабло Неруда, ты вот, когда пишешь свою эту повесть о настоящем человеке, ты пишешь для читателя или для себя, потому что, вот, если для читателя, то можешь потерять собственное я, подумай над этим, парнишка, – дельный совет инженера-конструктора вселил некоторую веру в людей. Приятно осознавать, на борьбу с Гулливером невежества брошены лучшие лилипуты страны, от мала до велика. Себя Леонид с некоторой иронией относил к лилипутам, не лилипутам физическим, но лилипутам умственным. Леня писал мелким почерком в своем толстенном зеленом блокноте историю о детективе по фамилии Валентайн. Округлые буковки напоминали жемчужинки на шее возлюбленной тетеньки. Молодой писатель в сиреневых трико, сиреневой же олимпийке сидел в компании милейших работяг. Заводская курилка, соразмерная старшему брату, что вышел набить морды обидчикам своего родственника, заводская курилка казалась местом уютным и благонадежным. Нежно-голубые деревянные скамейки вдоль стен. Пурпурная плитка в копоти на полу, побеленный потолок. Распахнутое настежь окошко, за ним футуристический, желтый погрузчик, напоминающий марсоход, он везет алюминиевые болванки, кусты сирени, зелень. Вы знаете, тут сиделось просто замечательно, не как на скамье подсудимых. Или, скажем, на муравейнике в одних трусиках. – Ну, не скажи, последним словом писателя должно быть молчание, – задумался слесарь-сборщик из девятнадцатого цеха. На нем темно-синий халат, четыре пореза на выбритой до синевы щеке, высокий лоб. – Практикант, а ты потом к нам устраиваться думаешь? – спросил у Леонида Юрий Тимофеевич, наставник и фрезеровщик шестого разряда, хитро улыбнувшись.
– А если я не хочу снимать трусы и бегать, мне это претит, – беседовал по телефонному аппарату незнакомый господин с большим носом цвета сливы и в красном берете на голове, он топтался в дверях. В курилке происходил какой-то аншлаг с Региной Дубовицкой, право слово. Столько народу, что яблоку некуда упасть из широкой пасти белого коня, который едва появился в курилке, как тут же растворился в предрассветном тумане. Слышались любопытные обрывки чужих бесед. – Шел как-то из бани, никого не трогал, – рассказывал Николай, мужчина озорной, как фамилия Антона Секисова. – Под утро уже приснилось, как спорю со своей кошкой, она недовольна, что жена купила ей носочки, знаете, такие рождественские, с елочками, но вы бы видели в них кошку, ей они очень идут, – говорит кто-то. Леня и остальные закивали головами, соглашаясь на всякий случай. – О чем хоть пишешь? – спросил, поморщившись, точно сожрал горькую огуречную попку, токарь Петров. Говорю ему: о любви. – О любви это хорошо, жизнеутверждающее нам нравится, как, например, учитель химии варит синий мед, а мама варит борщ, а премию выплачивают в полном объеме, ведь план перевыполнен по участку, – глубокомысленно изрек Юрий Тимофеевич. Ему лет шестьдесят, а еще он перепутал однажды доброту и слабость, вышла какая-то ерунда, будем откровенны. За время, проведенное тута, здеся и вообще, мне стали известны подробности жизни Юрия Тимофеевича.
Наставник читал природу на языке оригинала, по образованию он биолог, а по призванию вот фрезеровщик. Во времена своей службы в научном институте, гражданин выращивал из стволовых клеток глазные яблоки. Удивительный процесс выращивания глазных яблок из стволовых клеток заметили на самом верху, специальная комиссия куда-то выехала, пожалуй, подробности мне неизвестны. Однако могу сказать с определенностью, Юрия Тимофеевича предала коллега-возлюбленная. – А я ей говорю, не бойся, мать, я фрезеровщик, – рассмеялся щуплый мужик в черном комбинезоне и зеленых кедах, с поседевшими висками, с лицом Юрия Арабова. Его собеседник глядит растерянно на паутину в углу, выдыхая носом дымок. – Если возьмут к вам на завод, пойду, – отвечает молодой человек. Тимофеевич в белой футболке, на которой изображено семейство Флинстоун, он погладил огромной ладошкой свою коротко стриженную голову, на голове сидел ежик, или просто привиделось. Наставник поднялся со скамьи, прихрамывая, удалился.
Лео бросает непотушенный бычок в металлическое ведро, переполненное окурками, пустыми пачками из-под сока, билетами на троллейбус, пеплом. Выходит в общий предбанник. Тут же комнатка с душевыми. Весь пол заставлен черными носками, носки напоминают изящных лебедей. С улицы послышался гром незрячий, и ливень ринулся с небес, значит, самое время пить с веток, бьющих по лицу, подумалось практиканту. А в Пхеньяне всегда солнечно, а в Химках несколько дождливо, иронично отметил молодой человек. Четыре кабинки без дверей, в них моются работяги, кто-то поет поразительно высоким голосом знаменитую песню Джона Скэтмэна. В клубах пара угадываются силуэты обнаженных людей, их Фигаро раскачиваются из стороны в сторону, их жилистые тела должны в срочном порядке изобразить лучшие соцреалисты страны, полагаю. Свежо, слышится аромат лавандового геля для душа, хозяйственного мыла, пикантной плесени, металла. Леонид, минуя предбанник, выходит в свой родной цех механической обработки.
Словом, я подошел к фрезерному станку Шаублин семидесятого года рождения, в этот год наша мама по нелепой причине не смогла надеть брюки-клеш, не смогла поехать на картошку, а также выступить с осуждением конфликта в Камбодже, ведь маме исполнился один годик. Порой мне казалось, Шаублин самый настоящий мыслительный комплекс, несмотря на устаревший ременный привод скоростей, несмотря на возраст. Необходимо, допустим, обработать вал, номинальный размер, скажем, пятнадцать миллиметров, мы должны получить миллиметров двенадцать. И тут возникает вот какая штука, валы от номинального размера обрабатываются в минус несколько соток. Таким образом, у нас диаметр получится не двенадцать, а одиннадцать и девяносто пять, одиннадцать девяносто пять высший пилотаж, тут об этом все знают. Собственно говоря, точность Шаублина две сотки. Порой создается впечатление, станок, если я ошибаюсь, теряя невзначай, скажем, восемь сотых, станок неведомым для меня способом выставляет нужные размеры. За две недели, проведенных на заводе, Ленчик многому обучился. К примеру, пить там, где пьет конь, стелить постель в месте, где укладывается кошка, есть фрукты, которых коснулись червяки, строить дом в месте, где змея греется. А также копать колодец там, где птицы гнездятся в жару, поедать больше зеленого, чтобы иметь сильные ноги, выносливое сердце, точно у зверя. Больше молчать, нежели говорить, Леонид молчал самозабвенно, поэтому в его душе поселилась тишина, а дух сделался мирным и спокойным. Но самое главное, молодой человек сносно нарезал шестигранники, квадраты, делал пазы, лыски. В его лексикон вошли следующие слова: универсальная делительная голова, тиски, нониусы, коробки скоростей. Шаублин, как будто стал продолжением Лениного тела, прелестно.
Из темно-зеленого ящика жестяного комода Ленчик вынимает фрезу с четырьмя перьями, диаметром тринадцать. В комоде конусы Морзе, патроны, микрометр, рядышком с микрометром лежат гаечные ключи, отвертка. В общем, оснастка для Шаублина богатая, не сомневайтесь, товарищи хорошие. Молодой человек устанавливает болт в головку и принимается нарезать грани. Как же это сделать, вопрошает любознательный читатель. Охотно поясняю, ибо совершенно не стеснен обстоятельствами, детей не имею, судимостей тоже. В пластиковом тазике на столе стальные болты с круглыми шляпками, штангенциркуль, листы календаря, на обратной стороне листов календаря расчеты. Лео совершенно точно высчитал, ему надо получить вместо круглой шляпки, которая одиннадцать миллиметров, шляпку шестигранную размером десять, то есть девять девяносто пять. Расчеты каковы, одиннадцать минус девять девяносто пять и поделить на два равняется ноль целых пятьдесят два. На столько я шагну по высоте, то есть по игрек, по длине шагну на два миллиметра, то есть по икс, длина указана изначально, ее высчитывать не надо. Жму на зеленую кнопку, фреза крутится по часовой стрелке, обороты выставил на триста. А еще у меня бумажка вощеная имеется, а имеется она не просто так. В данный момент я отмечаю ноль, иными словами, касаюсь через бумажку фрезой своим болтиком. Как только произошел контакт, увожу шпиндель в сторонку, чтоб не зацепить деталь. На нониусе выставляю ноль, затем поднимаю стол на высоту ноль целых пятьдесят два. Теперь касаюсь по длине так же через бумажку, коснулся, шагнул на два. Именно так обстоит дело, дорогой читатель. Остается отжимать отверткой в универсальной делительной головке прижимной штырь да обрабатывать грани. Само собой, подчищать, возвращаясь назад, мерить штангенциркулем размер, напильником убирать заусенцы.
Справа от рабочего места Ленчика стояли красные жестяные щитки, они защищали от летящих металлических брызг. Тем не менее на линолеуме множилась фиолетово-голубая стружка, напоминающая смертельно синеющие васильки. Какие тут могут быть выводы, резали титан на малых оборотах, резал профессионал, обученный, не превышать обороты шпинделя, браво. Корпулентный лысый парень с каштановыми усиками по имени Мартын фрезеровал габариты детали. Он позавчера вернулся из армии, сегодня уже возвращаться нет необходимости, из сегодня не возвращаются. Автоматическая подача, простите за каламбур, подается нежно, двумя пальчиками. На Мартыне серая футболка с логотипом завода, карие глазки спрятаны за черными очками. Леонид стоит на деревянном поддоне, техника безопасности, тут каждый стоит подобным образом. Припоминаются подробности жизни детектива Валентайна, частично детектив был списан с философа Александра Пятигорского. В произведении о Валентайне постулируется простая штука, история, она ничья, это мы ее, но не она наша. Первый сделанный шестигранник, теперь главное не сбить высоту, длину. На улице прошел дождь, чудовищная духота в цехе, лицо покрылось испариной, шум станков. Категорически не хотелось прилагать усилий, чтобы быть человеком. Шаублин продолжение моего тела. Я фрезерная машина в мире кожаных человечков. Я мыслящая машина, имеющая вариаторный привод шпинделя с шестеренчатым перебором. Второй шестигранник готов. Повсюду голубоватый свет, в нем все утонуло, можно подумать, мы в Мурманске, где круглые сутки день. Ах, эти длинные, флуоресцентные лампы, торжество операционной чистоты, великие мужчины механически обрабатывают металл.
По цеху на полусогнутых, в белом халате, резиновых тапочках шел технолог, под мышкой и кошкой у него была коричневая папка с маршрутными картами, техническими заданиями. Неизбывная привычка считать количество выдохов, начиная с роддома и по сей день, сыграла с ним злую шутку. Технологу Альфреду однажды своенравная жена положила в контейнер для обеда живого крокодильчика, бедняга едва не лишился носа. Впрочем, носа он лишился, но это совсем другая история, связанная с техникой безопасности. Седые волосы, торчащие в разные стороны, близоруко щурится, кивает приветственно Лео. Двадцать второй цех напоминал недра отца, слегка пьющего, однако без патологий. Обаятельного такого отца, если довериться в этом вопросе песенке, отцы были сделаны из трехкулачковых патронов, цанг, сверлильных, расточных, шлифовальных станков, а в их венах текло машинное масло. Горланил музыкальный центр: один раз в год сады цветут, весну любви один раз ждут, всего один лишь только раз цветут сады в душе у нас, один лишь раз, один лишь раз. Один, не один, сады цвели в душах коллег Леонида круглогодично. В секции, где молодой человек проходил практику, в секции, где универсальные станочки фрезерной группы выстроились обворожительными истуканами в шеренги. Наличествовал бильярдный стол. Электронные часы, стоящие на стеллаже со скоростными резцами, показывали половину двенадцатого, начинался обеденный перерыв. Мартын убрал со стола розовое шерстяное одеяло, явив окружающим зеленую бархатную лужайку. Мужчины в летах, пританцовывая, подходили к бильярдному полю. Кий в руках гражданина в тельняшке, синих брюках с подтяжками. Полноватый дедушка из отдела контроля накрывает шары треугольником. Что ж, партия начинается. – Сигизмунд, подай мела, голубчик! – просит кто-то.
Леонид подошел к серым шкафчикам для личных вещей. Наклеенные на дверцы морды лисицы, льва, медведя, зайца, жирафа, кота. В определенной степени веселили. Обстановка, царившая на предприятии, казалась Лёне похожей на обстановку, что царит в детском лагере. Детский лагерь со всеми этими россказнями о черном пионере, черном фрезеровщике, зеленой пластинке, таинственном пирожке, синих ногтях. Со всеми сальными шуточками, настольным теннисом, бильярдом на обеденном перерыве, зубной пастой после отбоя. Меж тем за голубым токарным станком, произведенном в городе Вильнюс, нарезал резьбу Григорий Валентинович. Весьма неординарный человек, долгое время проживавший в Вермонте. По собственному признанию, он однажды преодолел время, чем несказанно испугал жителей Вермонта. Все-таки Григорий Валентинович шпионил для советского союза, в свою очередь, европейцы еще не умели преодолевать время. Поэтому он и погорел, забывшись на мгновение, показал некой фрау мобильный телефон. Какой-либо интересной информацией о нем я не располагал. Допускаю, когда у меня все срастется с заводом, появится больше возможностей разузнать подробности жизни премилых работяг. В случае успеха попрошу вас, читатели, предоставить мне некоторые денежки для поддержания, так скажем, штанов. А я уж расскажу и повеселю вас, не сомневайтесь. Ширинка на хлопковых рабочих брюках Григория расстегнута, ситуация крайне любопытная. Сам неоднократно видел, как Валентинович осознанно расстегивает ширинку. Тем самым, думается мне, мужчина привлекает к себе внимание, что-то у него случилось, а просто заплакать или сказать об этом вслух Гриша не может, он же не Майя Плисецкая, засмеют, напомнят лишний раз о том, что токарям плакать западло. Существенно позже стало известно, на фронт забрали друга Григория. А на заводе у всех ребят бронь, однако мы готовы туда пойти, не хотелось бы проиграть в войне с наркотиками. Из шкафчика Леонид извлек оранжевый контейнер со своим обедом, картошка в мундирах, огурец, две сосиски.
Подле бильярдного стола произошло Бородинское сражение. На партейку заскочил французский настройщик станков с числовым управлением. Специалист, вызванный специально для этих дел аж из Африки. Его активно поколачивали за невзначай оброненные слова обидного толка. На голубом станке семидесятилетнего Юрия Павловича висели черно-белые фотографии его жены-киноактрисы. И этот француз ляпнул: кель бо шваль! Ребята не вполне поняли, причем здесь шваль, пусть француз и сказал на самом деле: какая прекрасная лошадка. Ребята все равно недопоняли, причем здесь шваль. Возле стеллажа с музыкальным центром, в жестяном шкафу, на второй полке сверху стояла микроволновая печь с удивительным названием «Горение». Леонид разогревал еду, наблюдая с некоторой тоскою за драмой, случившейся у зеленой лужайки. Помнится, Теодор Адорно сказал: позитивизм есть не познавшее себя отчаяние. Мы не знаем, что имел в виду Теодор, поэтому предпочитаем согласиться. Подле бильярдного стола несколько пенсионеров, смеясь, колошматили иностранца. Еда разогрелась, дзынь-дзынь. Леонид проследовал к маленькому столику, огороженному старыми шифоньерами. Наклейки на шифоньерах были в определенной степени куртуазными, сколько теперь этим тетенькам, лет по восемьдесят. Слышался стук теннисного шарика, отскакивающего от стола, далекий гром, потрескивало электричество. Сосиска особенно вкусна, вы могли встречать подобные сосиски в школах в середине нулевых, впрочем, скорее всего, ненужная ностальгия, современные дети могут не оценить сероватые сосиски из туалетной бумаги, фарша. Огурец кисловат, зато выращенный на собственном подоконнике.
Доевший Леонид подобрел, матушка вечно волнуется, дескать, почти не кушаешь, супругам до фонаря, кушаешь, не кушаешь. Так, Леонид, не наговаривай на своих супруг-близняшек, они у тебя барышни хоть и своеобразные, а все-таки тебя любят. Ладно, ладно, не буду наговаривать на честных женщин. Направился, после того как отобедал, в клозет. За стеною, составленной из стеклянных блоков, у самого ящика с чистой ветошью повстречал Василису Малыгину, инженера высшей категории. От нее пахло селедкой, словно от морского котика. Желтоватый, как ректальные свечи, халатик на ней. В кудрявых сизых волосах металлическая стружка. В фиалковых глазах безумный огонек. На синей тележке она катила дюралюминиевый корпус бомбы, штуку тяжеленную, доложу я вам. И говорит: а, практикант, физкульт-привет, будь любезен, помоги мне в сборочный цех эту дуру отвезти. Голосок у Василисы звонкий, юный, хотя тетеньке лет сорок. И болтают про нее всякое. К примеру, о том, что женщина безнадежно влюблена в своего мужа, директора завода, имеющего связи с нэпманами. Соответственно, влюблена в своего мужа, человека, имеющего разгульный образ жизни. Тем временем у мужиков из комнаты, где занимались заточкой инструментов, пело радио: oh, mammy, oh, mammy, mammy, blue, oh, mammy, blue.
Леонид, будучи мальчиком неловким, стеснительным и слабовольным, поспешно согласился помочь отвезти пузатую бомбу, куда там нужно. Малыгина курила папиросу, мундштук-гармошка, серое облачко-медуза. Курение в цехе подчеркивало ее статусность, простого работягу обматерило бы начальство, застань оно простого работягу за посещением профсоюза и за курением в неположенном месте. За недолгое время, проведенное на этом душевном предприятии, молодой человек уяснил, знание может быть лишь у того, у кого имеются вопросы. Поэтому он поинтересовался у Василисы: вы не знаете, мне могут присудить четвертый разряд после практики? Женщина вытянула свои бледные губы, будто хотела поцеловать, ответила: видится мне, присвоят, сейчас нехватка молодых людей, вы же молодой. Ленчику было двадцать восемь лет, он решил стать фрезеровщиком, он решил побороть свою неполноценность, а именно перестать считать себя литератором. – Стартуем, дорогой, в сборочный цех, я вас там чаем напою, – обратила на себя внимание тетенька. И мужчина, толкая синюю тележку, направился к воротам.
На улице дождь перестал. Мокрые и жалкие чайки, поникнув, сидели рядком на крыше деревянного ангара, вякали чего-то. Слякотно, на нас кричали всю жизнь большие начальники, мы утопали в их слюнях, слякотно. Василиса сильно раскашлялась, будто подавилась целым яблоневым садом. Говорю ей: докурились, а представьте, каково было сеньорам и сеньоритам в Лиссабоне в тысяча семьсот пятьдесят пятом году. Спутница фыркнула, но промолчала. У клена с красными листьями рабочий в синем халате, с прической «горшок» шумно беседовал по телефону, жестикулировал. Я прилагал немалые усилия, катил впереди себя тележку по главной заводской улице. Хвойные ветки на обочине, серая птичка мухоловка сливается с ветками. Прикручинилась ветла, она росла за сетчатым забором с колючей проволокой, на заборе желтая надпись: под напряжением, вход по пропускам. За этим сетчатым забором большие, белые палатки, в них трудятся господа научные сотрудники. – Пошевеливайся, помощник, – подгоняла дамочка. Минули термический цех, кузницу, столовую. Из приоткрытой двери столовой с какой-то памятной табличкой тянуло соленьями. Вдалеке, метрах в пятистах виднелась железная дорога с вагончиками, вычурная искусственная пальма, два сероватых трехэтажных дома, это центр дополнительного образования, там рабочие повышали квалификацию. Свернув налево, прошли полустанок. Завод и прилегающая к нему территория занимала порядка пятнадцати квадратных километров. Порой заводчанам-пенсионерам было невмоготу столько ходить. Поэтому курсировал автобус.
Меж тем я умудрился всерьез повздорить со своим прелестным конвоиром. – Это что, бунт? – воскликнула она, когда мне приспичило по малой нужде. Отошел к трем березам у синего контейнера с металлической стружкой, расстегнул ширинку и летал в облаках, как Люфтваффе. Размышляя о своем без пяти минут, подумать только, тридцатилетии. – Миша, ты скоро? – забыла мое имя тетенька. Не стал ее поправлять, не ошибается тот, кто ничего не делает. Взялся за ручку тележки, покатил. Метров через двести остановились у кирпичного здания, на фасаде которого висело панно, традиционный сюжет, краснокожие ученые в лаборатории расщепляют атом. – Пойдемте, – сказала она и бодро поднялась по лестнице. – А как же бомба? – спросил. – Оставьте пока здесь, я сообщу Аркадию Геростратовичу, ее заберут, – ответила. На проходной внимание привлек пожилой мужчина, на нем фетровая зеленая рубашка, обширная лысина, седые кудрявые волосы окаймляют лысину. За стеклами квадратных очков, увеличенные многократно, серо-голубые глаза. Он восседал за столом, читая книжку в мягком переплете, а по его лицу и рукам бестактно ползали муравьишки, совершенно не стесняясь. Дядя Саша Муравейник был сосредоточен и не выказывал раздражения. Его прозвали так за безграничную любовь к муравьям, как нетрудно догадаться. Василиса ретиво прошла турникеты, я был вынужден следовать за нею, тут начиналась terra incognita. Стоит признаться, мне свойственно теряться даже в знакомых местах, чего уж говорить о незнакомых.
Лестница, на лестнице коричневый ковер. На бетонной стене, на полочке дисковый коралловый телефон. Малыгина кому-то набирает. – Алло, я могу услышать Аркадия Геростратовича? – В отпуске, понятно, а, это ты, Ильич Рамирес, привезли тебе для сборки, да, стоит на улице. Некоторое время Леонид слушал болтовню тетеньки. Она повесила трубку. Молодой человек спросил: я пойду? – Что вы, сейчас будем пить чай, – дама увлекла Лео за собой, в подвал, тут на лестнице не было ковра, гулял сквозняк. Мы вошли в каптерку, там изрядно попахивало женскими духами. Там сидели подружки Малыгиной, Мариэтта Шагинян и Александра Коллонтай, как я узнал позже. На бежевом столе бутылка водки «Зять опер», коробка яблочного мармелада, банка сосновых шишек, вываренных в сахаре, красный чайник, на крышке у него лежит большущая гайка. – Посмотрите, какого я вам жениха привела, – пророкотала Василиса. Она хохотнула, и сопля предательски повисла у ней на носу. Барышни прищурились, разглядывая меня, точно являлся диковинной зверушкой, стало неловко. Потрескивали лампы. На стенах, обклеенных газетами, висели красные полки, на полках фрезы разного диаметра, масленки. Календарь с бордовым мотоциклом «Ява» за восемьдесят шестой год. Меня усадили за стол. И началось прелюбопытное застолье.
– А я люблю, когда целуешься с мужчиной, а от него разит луком, полезно, знаете ли, – сообщила привлекательная, словно дом-корабль, Коллонтай. Женщины, состоявшие из блесток и минут, были словоохотливы, даже в какой-то степени настырны. На их лицах серебряные звездочки, Мариэтта назвала эти звездочки глиттером. Смутившись, уточнил: клиторы? Они посмеялись, рассказали про гель глиттер. Сидя между Василисой и Шагинян, вынужденно улыбался то одной, то второй, шея хрустела, настолько часто приходилось поворачиваться влево, вправо. Тут ущипнули, там слюняво поцеловали, всем улыбнись, чтоб не обидеть. В кружку с рисунком Байкала плеснули водки с томатным соком. Хлопнул, рассмеялся. В женской компании я почувствовал себя в своей тарелке, с ними хоть Бастилию бери. Близость и отсутствие дистанции, горячие прикосновения их пальцев к моему лицу. Практика заканчивалась. Заводская жизнь мне импонировала. Я закусывал засахаренной сосновой шишкой. Дамочки отвлеклись на свои птичьи разговорчики. – У моей дочери на локте татуировка паутины, на лице тоже татуировка, зонтик под глазом, я вот понять не могу, она сумасшедшая? – поинтересовалась Шагинян. Шагинян лет пятьдесят, она рыжеволоса, у нее длинный нос, как у Рудольфа Габсбургского. – Фи, какая глупость, вам только рыбу нейросетями ловить, а не о подростках рассуждать, – отвечает Малыгина, скидывая пепел в желтую банку из-под кваса. Добрая грусть посетила меня. С белого потолка капало в алюминиевый тазик, откуда-то из чащобы завода доносился рык механического льва. Взглянув на электрические часы с красными цифрами, похожие часы висят в метро, решил, пора закругляться.
– Вы разве никогда не мечтали о большом и светлом производственном романе? – внезапно спросила, захмелевшая Коллонтай. Леня, конечно, мечтал о подобном в далекой юности, но по мере взросления он совершенно разочаровался в девчонках. Мужчина тоже слегка окосел, право слово. Проводить время с будущими коллегами чрезвычайно нравилось. Время, проводимое с будущими коллегами, напоминало сеанс мануальной терапии. – Понимаете, я женат, какой уж тут роман, – неуверенно сказал молодой человек. – Одно другому не мешает, мне кажется, вы просто пока не освоились, у нас женщины загляденье, – Александра сексуально облизала розовую ручку с резиновым колпачком-зайцем. Шура имела поразительное сходство со своей полной тезкой, революционеркой и борцом за женские права. Луновидное лицо, короткие, темные, вьющиеся волосы, морщинки в уголках глаз. Лео скушал мармеладку, стал изучать трещинку на столе.
– Знаешь, на нашем заводе встречаются женщины, которые могут полюбить тебя не за то, какой ты, а за то, кто они рядом с тобой, – не унималась дамочка. Шагинян и Василиса притихли, они с интересом слушали разговор.– Я вижу в тебе хорошего квотербека, будешь моим квотербеком? – спросила Александра, сексуально облизывая цанговый патрон. – Дорогуша, микробы, – заметила ей Малыгина, кивая на патрон. – Да, да, что-то я увлеклась, – зачастила Коллонтай. Присутствующие примолкли, каждый думал о чем-то своем. – Кто грустит, он трансвестит, – весело постановила Василиса. Посиделки становились совсем уж томными, полунамеки романтического характера, откровенное сватовство.
– Барышни, – сказал мужчина, вставая из-за стола, – благодарю за компанию. Тетеньки в белых халатиках заголосили, дескать, посидим еще, куда же так рано, смена не окончена. Ну что вы, меня дома ожидают, опаздывать нельзя, санкции. К тому же крайний день практики. Конечно же, мы с вами еще встретимся, дорогие, а потом даже поцелуемся. Всего доброго. И вам, Александра. Вышел на улицу, моросило. Шел в цех переодеться. Тут и там разлиты радужные лужи бензина. Работяги-монады строем двигались ко второй проходной. В мокрых стеклах расплывчатый свет уличного фонаря. Повеяло столярным клеем. Я возвратился в родной цех, сложил спортивный костюм в свой портфель цвета жирафьей кожи. Попрощался, пообещал возвратиться. И, насвистывая Джо Дассена, направился в сторону величественного памятника ракете. Мокрая трава щекотала обнаженные лодыжки, в карманах шорт позвякивала мелочь на троллейбус. На мгновение показалось, у меня впереди великое прошлое. Сколь скоротечны данный тропический дождик, словарь Шекспира с двенадцатью тысячами словами, приятный запах заболоченного, лиственного леса. Словом, ипохондрия одолела меня. Первая проходная, через которую почти не ходят заводчане, была совсем близко, приземистое розовое здание с желто-черным флагом. Клумбы, три лебедя из автомобильных покрышек, лиловые ирисы, белые флоксы. Шея, спина нестерпимо чесались, за шиворот попала острая дюралевая стружка, колется.
На проходной столпотворение. По ту сторону ростовых турникетов множество иностранцев, индийцы, пакистанцы, албанцы. Вопиют их дети, лают собаки. Всем надо попасть на территорию завода. Охранница не пускает без пропусков. Граждане тычут ей своими заграничными паспортами. Создается впечатление, бегут от войны. Я прикладываю магнитный пропуск со своим фотоснимком к желтому валидатору, как в автобусе. Пахнет валидолом, сластями, мокрой шерстью. Шествую, шефствую над собой, а иначе совсем пропаду. Люди хватаются за рукава моей песочной куртки, улыбаюсь, протискиваюсь сквозь толпу, ни одного знакомого лица. – Руки прочь от практиканта! – орет женщина в черной куртке и синей рубашке, она покинула свой пост, колотит по ладошкам иностранцев резиновой дубинкой. Беженцы ворчат, оставляют в покое. Выхожу на улицу, торговцы в шатрах, нахохлившись, глядят на проливной дождь. Автомобильная пробка, ленинградское направление. Стоял под козырьком на крыльце, шипела белесая пена на тротуаре, поэт бы обязательно назвал белесую пену млечным соком. Но я не поэт в строгом смысле, скорее, пирожок с повидлом. Девчонка с розовой челкой плюнула в субтильного подростка с длинными черными волосами, в белой майке с белой надпись Slipknot. Они промокли, как цуцики. Старик, мысленно обращаюсь к нему, женщина бросит, когда тебе плохо, вспомни фотографию, на ней президент Кеннеди лежит в своей машине после выстрела, Жаклин в спешке покидает салон. Нахожу в себе смелость, выхожу из-под козырька.
Пламенел закат, и дождь задал трепку тетеньке с химической завивкой. Черные тучи-дойные коровушки шли по небесам. Тетенька с большущим животом бежала в сером плаще в сторону остановки. На лужах волдыри, я отказался от войны, от любви, от банковской карты, профсоюзов. И тоже пошел на остановку, открыв зеленый бабушкин зонтик, помимо вставной челюсти от нее остались фотографии, пенсионное и вот, зонтик. События этого года были стремительны, в декабре пожил в городке писателей, сочинял повесть о настоящем человеке. Февраль, март пролежал в психиатрической лечебнице, дописал роман, теперь летом устраиваюсь на завод фрезеровщиком. А ведь даже не успел еще привести в божеский вид свое лучшее произведение, пьесу «Моя маленькая щитовидка». Небо прорезала молния, клонились вершины высоченных деревьев. Неистовый ветер обдавал окна супермаркета потоками мутного июльского ливня. Ноги намокли. События этого года были стремительны. Леонид походил на премилого селезня, шевелил усиками, не вполне понимая, чего ж так стремительно после двадцати восьми лет все происходит, не успеваешь рассмотреть. Так стремительно автобус превращается в омнибус, а мы превращаемся в лужи на старых матрасах в наших потусторонних панельках, надо же.
Глава 8
Вселенский кринж
Это было невероятно прекрасное, я бы даже сказал, чудовищное времечко. Преждевременно женившись на близняшках, чрезвычайно рисковал. С этой семейной жизнью не оберешься проблем. Очнешься на старости лет впавшим в деменцию вековым дубом, брак изрядно портит нервы, понимаете ли. Стояло удушливое лето, то самое лето, когда двух театральных деятельниц внесли в список террористов и экстремистов, а потом осудили на шесть лет, кажется, за спектакль. Хотелось нежно прошептать на ушко женам: с нами Бог. Однако, зная буйный нрав Геры и Молли, к тому же ночуя на гостевом диванчике за незначительную провинность, не прошептал. Сладкие, точно персики, запахи бытовали в нашем доме. Там за окном входит солнце в янтарь рассвета, вы знаете, подобным образом косточка входит в абрикос. Тем субботним утром Леониду и автору подумалось, зачем наших психически нестабильных коллег помещают в инсулиновую кому, а помещают, чтобы перезагрузить их головной мозг. И, в отличие от автора, Леонид знает не понаслышке о гипогликемической терапии. Как раз благодаря данной процедуре Ленчик решил стать фрезеровщиком. И это ни в коей мере не умаляет заслуги фельдшеров, хлебопеков, библиотекарей, ни в коей мере. Нам видится, в жизни каждого мальчика наступает момент, когда приходит некое осознание необходимости пойти на завод и заняться обработкой металла. Крайне романтично заниматься обработкой металла, вы не находите?
Садовое товарищество, где Леонид проживал со своими женушками, совершенно не совпадало с самим собой. Иными словами, никакого товарищества там не было и в помине. Сплошь беглые каторжане, алкоголики, сумасшедшие, братья меньшие, странные женщины. Отчего-то тут встречалось особенно много барышень с чудинкой. К примеру, через два дома бухгалтерша Людмила воровала чужие паспорта, утверждая, что собирает души, ведь паспорт весит двадцать один грамм. Или вот, в конце улицы две старушенции в мохеровых кофточках весьма подозрительные. Весь двор у них заставлен банками с маринованными куклами Барби, жуткие игрушки, в частности чебурашка с одним ухом, развешаны на яблонях. Поселиться в этом захудалом графстве пришлось по причинам весьма прозаичным, жрать было нечего. Хотелось бы обратить внимание читателя на невозможность достойно обеспечивать своих супругу номер один и супругу номер два, работая на полставки в издательстве. Лео именно там служил до недавнего времени, редактируя монографии советских ученых о монгольском иге, об истории морского пиратства, о мусульманском Ренессансе, о древних Афинах и о прочем. В определенный момент молодой человек ощутил, его передок в опасности. И параллельные линии не встречались не потому, что встретиться не могли, а потому, что у них были свои заботы. Если не брать во внимание, вышеизложенное, в садовом товариществе жилось вполне себе сносно. Коммунальные услуги стоили копейки, к тому же прописка предоставлялась. Временами Леонид ощущал себя соразмерным писателям, что жили некогда в поселке Переделкино. Только никакой тут не Борис Пильняк, а самый настоящий блудняк, впрочем, подозреваю, писатели в поселке Переделкино не брезговали доносить на коллег. Кто мы, чтоб осуждать их, мы всего лишь пылинки.
Откинув розовое махровое полотенце, заменяющее одеяло, ступил на брег, весь такой красивый, точно Джеймс Кук. Шуметь категорически не хотелось, человек я не конфликтный, конфузливый. Чихнешь неосторожно, потом припишут подрывную деятельность. Жены любили вставать спозаранку и выносить мозги, чего тут добавишь, вы и сами прекрасно осведомлены о неспортивном поведении ваших супруг. Едва начавшись, утро в нашем сосновом бору казалось временем замечательных возможностей. Я планировал прошмыгнуть в наш сад, наскоро позавтракать и заняться литературным творчеством. Пол в коридоре, усеянный накладными ногтями всевозможных форм, расцветок, прядями волос. Молли занималась маникюром и прочими штучками. На кухне схватил бутылку кефира, булочку с маком. И как будто услышал из супружеской спальни сонное бормотание, замер, морская фигура, Левиафан, застигнутый светом далекого маяка. Чудесные рты моих жен, подобные нолям в уравнениях. Крик, распространяемый моими женами, способен изрядно напугать всякого. Недовольство, свойственное этим водолеям, зачастую было понятно. Одна из женушек настаивала на своих якутских корнях, другая же вовсе не настаивала. Мне же было глубоко фиолетово, космополитизм, свойственный моему поколению, знаю наверняка, раздражает пенсионеров. Порой мне казалось, близняшкам вовсе не по двадцать четыре, а по меньшей мере лет по шестьдесят. Это выражалось в их стремлении инкриминировать мне нежелание надевать шапку зимой, пить рыбий жир, массировать им пяточки. Я же в свою очередь достиг возраста, когда смотришь порнографические фильмы и не совсем понимаешь, возбуждаться или же смеяться. В общем, я замер, электрические часики с китайской кошечкой показывали без пятнадцати семь. Премилый храп девушек продолжился, ложная тревога, снежные микробы и прочие бережливые ассоциации.
Впрочем, нельзя не отметить оттепель в наших отношениях. Мне даже разрешили слушать джаз и отвечать в авангардной манере. И все-таки упреки Геры и Молли в последние месяцы стали совершенно сводить с ума. Леня, мы малоимущие, перестань быть неформалом, гопником, скинхедом, к чему это ребячество, мы малоимущие, Леня. Меня не совсем устраивало, что в нашей стране власть дали советам да любовям, надо было давать малоимущим, так честнее. По слухам, мои женушки состояли в феминистской мафии, подтвердить или опровергнуть, к сожалению, не могу. Однако меня насторожила, найденная в семейной спальне беллетристика сомнительной художественной ценности, Женское освободительное движение, Чего хотят женщины. Третьего дня обнаружил в чулане автоматические винтовки, Гера и Молли готовились совершить преступление, понял я. Но вместо того, чтобы закатить скандал, тихонечко сфотографировал на телефон книги, оружие, подробным образом изложил обстоятельства, подписал, поставил дату. И отложил заявление до лучших времен. Понимаете, я был терпеливым человеком, особенно в минуты гнева, избегая таким образом ста дней печали. Семейная жизнь обязывает подбирать слова. Не гнушаться помощи милиции, звонить, писать, бороться с домашним насилием при помощи компетентных органов. Мы откладывали деньги с маминой пенсии, мать близняшек получала депутатскую пенсию. Наш брак она называла политической ошибкой, но я на этот счет говорил: кто не ошибается, тот ничего не делает, дайте нам денежек на сухофрукты и нейролептики. – Ох, ты лис какой, – таяла она и выполняла просьбу. В конце концов, счастье новобрачных превыше всего.
На улице пахло летней помойкой с нотками кипариса. Вдали проезжал красный трактор ДТ-75, его зеленые гусеницы-махаоны были величественны. Их жирные тела могли привести в ужас человека неподготовленного, но никак не меня. В нашем садовом товариществе временами происходил настоящий декаданс. Только подумал об этом, как послышался хруст битого стекла. Где-то топор дровосека делил и умножал. По заросшей бурьяном улочке шел Юстас, он испортил себе все лето, влюбившись в июне. У него была и вторая любовь и третья, первую он так и не встретил. Испытывая проблемы с пищеварительным сибирским трактом, он вместо того, чтобы говорить, пел, заглушая урчание в животике. Человек-оркестр, хотя его и дразнили человеком-оркестровой ямой. Юстас внешне похож на киноактера Майкла Берримана. Мужчина пружинисто шел в желтом дождевике, помахивая мне рукой. – Юстас, привет! – крикнул ему. Связанная синим скотчем доярка, которую нес на плече гражданин, злилась и фыркала. Плясали тени, бросаемые орешником, ольхой. Потревоженный тракторным шумом рыжий кот перевернулся на другой бок и продолжил спать у покосившегося забора. Из перелеска доносился старческий крик: пацаны, меня мама кушать зовет, пока! Иду по двору, по проложенной тропке, повсюду борщевик, мать его, с человеческий рост. И самодельный огнемет, собранный по инструкции в учебнике по ОБЖ, нисколечко не помог в борьбе с этой напастью. За ночь вырастает по новой.
В беседке занялся писательскими делишками, о которых не принято говорить вслух. Не принято, ведь литераторам уготована участь Кассандры, никто все равно не прислушается. Обстановка располагала к написанию «Декамерона», однако написание «Декамерона» есть забег на дальнюю дистанцию, я курил электрические сигареты, поэтому одышка существенно мешала бежать столь продолжительно. Передо мною бутылка кефира, булка с маком, ноутбук. Я мог написать о чем угодно, мог написать о трех спичках, зажженных в глубокой ночи. Первая спичка чирк, увидел милые лица жен своих. Вторая, увидел их глаза. Третья, их губы. Чтобы потом, когда вокруг сделается непроглядная тьма, обнимая Геру и Молли, помнил подробности лиц близняшек. И все-таки вернулся к черновику повести о поколении людей, лишившихся девственности, под районы, кварталы, жилые массивы я ухожу, ухожу красиво. А еще в этой повести присутствует чудесный эпизод, где сравниваются девчонки и мальчишки моего возраста с червяками. Еще там говорится о воткнутой в землю палке. Воткнул, значится, рыбак в землю палку и принялся тереть другой палкой по той первой палке. А червячки стали вылезать, чувствуя вибрацию, глупышки подумали, что дождь. Задача стояла любопытная, рассказать о живом поколении. Когда оно живое, сложновато приписать ему героические черты, возражать будут. Чего это ты нам ордена присваиваешь, возразит мое поколение, потому как скромное шибко. И не склонно подвигами дедов хвастать.
– Чик-чирик, – позвала Молли, отвлекая от сочинительства. Я не удостоил Молли ответом. Стоит заметить, мне не понравилось, что та подговорила Геру и они стали давать вместо положенных двухсот рублей в день сто. К тому же раз в неделю мне приходилось писать в баночку. Недоверие между влюбленными страшная штука. Но какая мне вера, у меня ж от приема психоактивных медикаментов в лечебных целях до срыва полшага. А тем временем небо сделалось темно-зеленым с двумя желтыми звездочками, с красной полосочкой, небо сделалось лейтенантским. Мои кефирные усики необходимо было снять, чтобы не приняли за террориста, чего это он напялил грим, усики какие-то. Пальчиком стер усики. Возвратился к литературному процессу. – Леня, сам подойдешь, или мне подойти? – кричит Молли, угрожает. Да, братцы, супруги носили в себе хаос и были способны родить танцующую звезду, как некогда выразился классик, все о них, о моих супругах. Зато какие жизнерадостные, с такими о депрессии даже не вспоминаешь. Вдобавок модницы чрезвычайные. Представьте, на нашу свадьбу надели чудные платья, на одной платье в виде черно-желтого тюбика клея «Момент», на другой в виде нефти, в моменте одна, в ресурсе другая.
Несмотря на сложность характеров, близняшки были сообразительны. К примеру, девчонки научили меня смотреть на жизнь не как на отдельно взятых людей. Но как на информацию, быть может, шифр, что постоянно разрушается, кажется, они сказали: постоянно разрушается энтропией. Право слово, совершенно не помню обозначение данного термина. Информация, шифр беспрестанно передается новым носителям, юным носителям, чья память позволяет им разучить, скажем, стишок. Разумеется, пожилой человек тоже способен разучить стишок, просто у молодежи мозг порезвей, что ли. Близняшки в итоге сделали неутешительные выводы, индивид сам по себе ничто, а династия все. И мы принялись заниматься нашей династией. Кроме того, жены были нежны, называя меня мифическим оленем. Почему мифическим оленем, спросите вы. Потому что миф, он вечность, проламывающаяся сквозь время. Как-то раз после работы я шел с получкой, повстречался мне старый товарищ, мы с ним поехали на озеро рыбачить. Спустя двое суток получилось только вернуться домой, на рыбалке нас одолели русалки. – Какой же ты мифический олень, – хором сообщили супруги. С тех пор они коллективно признали меня личностью психопатического склада со склонностью к навязчивым мыслям и фантазированию.
И за что же они меня полюбили, полагаю, за способность интересно рассказывать собственные сны. Еще в начальной школе мне сказала уборщица: ты поведешь за собою народы, твои сны будут разгадывать, как самые сложные кроссворды, в твоих снах содержатся тайны человечества. Гера и Молли превосходные слушательницы. Они, подобно морю и любви, не терпят педантов. Правда, не жалеют мои нервы нисколько, зовут, плачут, если я где-то задержался. И, кажется, не до конца понимают, что все пройдет, как с белых яблонь дым. Кому же повезло больше, полагаю, нам всем одинаково повезло, прежде всего, мы с женами настоящие друзья. Ведь дружба есть одна душа, живущая в трех телах. Наша не особенно зажиточная семья, видится, держалась на прелестном слове авось. Ложно может показаться, что я не люблю своих тетенек, а наши отношения подобны войне. Ну, что вы, скажете тоже, да, идеологии нас разлучали, но мечты и страдания объединяли. Молли произвела выстрел солью из ружья ИЖ-27, пока над головою. – Сахарок, – кричу ей, – не надо так переживать, не смотри на мир сквозь прицел! И, не написав ни строчки, спешу к дому. А сам размышляю, как чудесно было б начать свою повесть следующими словами. «Помнится, в четырнадцатом году Николай запретил продажу водки по всей России, но уже в восемнадцатом году Николая вместе с родными расстреляли в екатеринбургском подвале. Данные события никоим образом не связаны между собой».
Дома пахло блинчиками, всем желаю, чтоб у них так же пахло. И невыразимая стройность мира была сокрыта в нас. Близились морозы, совсем скоро мои барышни отрастят себе бороды, совсем скоро все отрастят себе бороды, желая согреть лица. Глаза женушек подобны крыжовнику, тетеньки с тревогой следят за действиями своего мужа. Латунный кофейник, наливаю какао. Кухонный нож, его рукоять полосата, белая, серая, голубая, темно-синяя, красненькая, карминная полосы. Испуганный вздох цыпочек, сдают нервы, не бойтесь. Дольку лимона делю напополам, съедаю, не морщусь. В тарелку четыре блина, ложку варенья сливового. Сажусь в плетеное кресло, глоток из бежевой кружки. Нож оставляю в покое, Гера и Молли могут не опасаться. Присаживаясь, говорят: доброе утро. Молчаливо гнетущ, в остальном же всем доволен, безоговорочно повинен в том-то и том-то. Доброе утро, говорю. Столовались. Произносил заготовленную речь о том, что год выдался какой-то тяжелый. Ко всему прочему, инфляция, но наш народ не сломить, сами понимаете. Однополярный мир, говорю, немыслим, ведь не за это далекие предки перестали носить американские кепки. Что еще хотелось бы отметить, необоснованно высокие цены на антидепрессанты, впрочем, необходимо помнить, мы имеем свой путь, отличный, скажем, от. – Я бы хотела поменять в нашем доме правительство, – флегматично заметила Гертруда. – И я, – поддержала Молли. Леонид вынужденно прекратил делиться мыслями. Жены успели бахнуть дайкири, знатные любительницы дайкири. Родные сердечку дамы хотели в санаторий, подумалось, надо бы со второй зарплаты начать откладывать деньги. Они многому научили в житейском смысле. Допустим, ложиться рано, сначала вынудили уснуть поздно ночью, потом утром, а затем вечером. Я обязательно куплю им путевки в санаторий. У нас на столе деликатесы, колбасный сыр, а также четыре мандарина. Сегодня в ударе, пожираю и пожираю депутатскую пенсию матери моих девчонок.
Гера скуласта, ценит хорошую литературу, полагаю, якутские корни не выдумка. Однако Полли-Молли обладает чертами вполне себе европеоидными. Однояйцевые близнецы, называется. Гертруда читает прямо за столом книжонку «Папа у Федора силен в метафизике». А я ненавижу литературу, мне на нее плевать, я фрезеровщик. Вторая барышня спрашивает: Леня, там вам спецодежду выдадут, а то у тебя только приличная осталась? – Меня там ценят, – говорю оскорбленно, на что-то намекаю, пока не знаю, на что. – Ценят, а ты в сказку попал, мерзавец, – улыбается мой котик. Делаю глоток, остывший какао напоминает о том, что я не в плену, разве в плену в какао добавляют каплю дайкири, думаю, не добавляют. Молли глядит на меня ласково, несмотря на отсутствие денежек на порошок «Ласка», несмотря на постирушки мылом хозяйственным. Трапезничая в семейном кругу, понимаешь, ни к чему тебе девственницы, поданные на ужин. Важнее другое, важнее, не стесняясь, покупать им женские штучки в магазине. Последние триста рублей, а ты вместо своего амитриптилина приобретаешь тампоны. И точно знаешь, девчонки тебя не предадут, они даже предавать не умеют.
– А вы знаете, вы как две жестяные банки из-под кофе для моих гвоздей, – произнес Леня, не особенно рассчитывая на понимание. Он доел блинчики, задумчиво взглянул на окно, за которым начиналось утро соседской черной собаки, оно начиналось бурной физиологией. Псина с белой полосою на лбу мочилась на пианино «Элегия», выброшенное за ненадобностью. Этому пиано-пьяно, ему не хватало проворных рук Моцарта. Двухэтажный зеленый дом с заколоченными окнами, меж деревьев пестреют цветы. И нивы, должно быть, с волнующимися хлебами, что шли амфитеатром и примыкали к жуткому лесу, дополняют пейзаж. Молли встала из-за стола, отправилась в сарай искать резиновые сапоги, оставшиеся от прошлых жильцов, там, в сарае, было множество вещей. Сезон дождей обещали синоптики, близилась осень. Гертруда зевнула, закрыла книжку, сказала: Лень, помой посуду. И покинула кухню, премило рыгнув. Леонид усмехнулся: как сказал классик, пусть думают о нас, что им угодно, мы просто потанцуем и уйдем. Гера возвратилась, лизнула ухо своего супруга в знак признательности за любовь, что Леня дает ей. Пусть он и без царя в голове, зато с генсеком в сердце, а любовь, она и кошке приятна. Молодой человек ощутил приступ нежности, но жена упорхнула, не увидев сентиментальных слез.
А за окном пошел дождик. У мазутной речки, где плавали ветки, покрышки, ракетка, кирзовый сапожок, перевернутый автомобиль, напоминающий железную черепаху. У речки стоял мужик в хоккейной маске, на нем коричневый твидовый пиджак, темно-синие брюки, он имел звучную фамилию Вурхиз, а звали его Женя. У нас тут недалеко заброшенный детский лагерь. Мать Евгения работала в нем поварихой, кажется, тетенька повредилась рассудком и однажды отравила голубцы. Гражданин смотрит на Леню, бредет вдоль берега, скрывается в кустах шиповника. Он до сих пор ищет малолеток, что довели мать. Легендами полнится садовое товарищество. Внезапно горлышко Леонида пронзила боль. Жены большие любительницы рыбы. Третьего дня жарили камбалу. Стоит признать, молодой человек на дух не переваривал рыбку. Этот илистый, мерзопакостный вкус, но самое печальное – косточки. Матушка вплоть до прошлого года, пока мужчина проживал с нею, если готовила рыбешек, не гнушалась изымать кости. – Ты больной, что ли, тебе сколько лет, вот, смотри, нету ничего, – говорила мама. Горло Леонида пронзила боль, видно, косточки оцарапали. Мужчина бухает пищевой соды в свою бежевую кружку, наливает из чайника теплой воды, перемешивает пальцем. Полощет, сплевывает, повторяет процедуру трижды, а после моет посуду.
Кружащей походкой Ленчик направился в свою гостевую комнату. Цветомузыка «Прометей-1», не рабочая, на подоконнике. Болотный дисковый телефон тоже на подоконнике. Деревянные часы «Янтарь» на стене, стрелки остановились на двенадцати. Пожелтевшие газеты-обои. Рябиновый ковер на полу, грозди цвета обещания, преддверие мига горького прощанья. Лакированный шкаф-сервант, в нем сифоны с баллончиками синие, красные, прошлые жильцы любили газировку из шиповника. Железные формочки для отливания леденцов, белочек, зайчиков. Салатовая машинка для вязания «Дончанка». И с потолка золотые, зеленые, голубые свисают рыбки, сотворенные из трубок от капельниц. Два кремовых револьвера, шмаляющих пистонами, лежат на кресле. Гобелен с оленями в чащобе над моим скрипучим диванчиком, рядом висит чеканка, стол, самовар, две старушки пьют чай, под столом кот. Самое время сказать, вот мы жили с уверенностью, что царство наше не от мира сего. И вы, грядущие поколения с ломотой в коленях, не очень-то обольщайтесь, высшее образование получить не поле перейти, а вообще, смотрите сами, нужно ли вам похмелье от умных книжек. Ленчик неожиданно вспомнил слова Агнии Барто, женщина сказала: убей их всех до одного! Что бы это ни значило, я убил в себе государство, Агния, у меня получилось. Леонид включил ноутбук, лежащий на диване и на три часа превратился в маленькую девочку в желтом дождевике. Компьютерные игры делают нас человечней.
Я проснулась в чемодане, а чемодан тот находился в темной комнате, комнате-каюте, ведь слышится морской шум, хриплая чайка говорит: ква. Чиркаю зажигалкой, опрокинутый стул, мужские ноги висят, чего висят, непонятно. Рулон туалетной бумаги у двери, скрипучие половицы. Подтащила стульчик, вскарабкалась, прыгнула, зацепилась за дверную ручку. Иная комната, тут горит ночник еле-еле, тумбочка, пузатый холодильник, над холодильником решетка вентиляции. А мысли у меня такие, успела ли подарить ключи от своего сердца какому-нибудь счастливчику, а если подарила, поменяла ли замки, ничего не помню. Открываю дверцу холодоса «ЗИЛ», взбираюсь по полкам, потом ползу по вентиляции. Писк, навстречу мне белесый мальчонка с головою-пирамидой, вроде не заразный, маленький такой, таким пустоту бытия не заполнишь. Он прошмыгнул мимо. Ползу и не ропщу, ползу, веревка из простыней, по ней спускаюсь, оказываюсь в длинном коридоре с клетками. Прутья под напряжением, все гудит. Кажется, моя отвлеченная любовь к человечеству комична, я люблю себя больше, вот бы вспомнить хотя бы имя.
Снова лезу по каким-то полочкам, вижу рубильник, полагаю, надо его повернуть. В каюте потрескивает электричество, вон та металлическая дверка искрится. За нею просторный зал с каменным полом. Огромный фонарь-глаз делает медленный оборот вокруг своей оси. И когда он повернут от меня, тут полнейшая темень, я бегу, бегу к диванчику, прячусь за ним. В следующей каюте детская спальня. На кроватках дрыхнет малышня, скольжу по лакированному паркету. Послышалось тяжелое, хриплое дыхание, по моей спине побежали мурашки, юркнула под кроватку. В спальню вошло существо, вероятно, вырожденец, вероятно, мне не следовало бы так говорить о незнакомых людях. Короткие ноги в серых брючках, половина лица скрыта грязными бинтами, мятая шляпа, на коричневой рубашке бирка: Роджер. Его руки чрезвычайно длинны, они волочатся за гражданином, задевают ножки тумбочек. Роджер шумно принюхивается, задержала дыхание. Мгновение, он уходит. На цыпочках, какое странное слово, похоже, у меня внушительный словарный запас, вспомнить бы собственное имя. На цыпочках бреду к очередной вентиляционной решетке, по стволу пальмы в лиловом горшке взбираюсь. На четвереньках ползу вперед по узкой шахте, подо мною ломается что-то, лечу, как бомбы над городом Дрезденом в сорок пятом.
Да прям-таки на угольки приземляюсь. Представьте себе, пыль, кашель, глаза слезятся, страшное дело, не дай бог, астма разовьется. Вокруг снуют маленькие, бледные человечки с головами-конусами. Они неутомимо забрасывают в топку уголь. От печи страшенный чад, мне душно, а еще скулит копчик, мой копчик имеет полное право скулить. Пусть я не помню собственное имечко, Катя, Маша, Соня или Анжела. Но рудиментарный хвостик сообщает, я маленькая собачка. Худющие мальчишки смешно за мною ухаживают, я все-таки дама. Один протянул платочек, другой протянул графин с водой. Остальные ничего не протягивали, забавно посвистывали, наверное, общались на выдуманном языке. И все-таки не могут оторваться от своего важного дела, кидают уголь в печь. А я девчонка, кажется, симпатичная, столько внимания. Порой кажется, мною управляет двадцатилетний старик. Вот и сейчас против своей воли бреду в соседнюю комнатку. Дорогие мои, способность принятия решений, подобно мышцам или нервам, без постоянного использования атрофируется.
Весь пол завален обувью. Люстра раскачивается, свет мерзкий такой, липкий какой-то, не знаю, как описать. Стою на порожке, только ногу занесла для шага, послышалось урчание, все эти бежевые босоножки, черные лодочки, детские розовые кроссовки, серые бутсы, красные туфли на шпильках, валенки. Вся эта обувь пришла в движение. А как вы помните, я была безымянной девчонкой в желтом дождевике, чрезвычайно доверчивой и нежной. Вижу коричневые чемоданы, они будто бы остров Пасхи, такие же таинственные. Прыгаю на ближайший, пока лечу, замечаю, из обувного моря ко мне тянется рука, не успевает схватить. Да, размышляю, стоя на скользком чемодане, у каждого в душе дыра размером с Бога, и каждый ее заполняет по-своему. Кто-то ворует маленьких девочек, например. Темно-зеленые обои в комнате пошли пузырями. Как сайгак скачу по чемоданам, из которых доносится писк неясной этимологии. Я крайне поражена, несмотря на свой малолетний возраст, кажется, у меня недурное образование. Неясная этимология, говорю вслух, перепрыгивая с последнего чемодана прямо на порог. Протискиваюсь в едва приоткрытую дверь. И крайне жалею, поспешность вредит, поспешность бич современной молодежи.
Оказываюсь на кухне. Мой рост позволяет выделывать различные трюки, протискиваться в угольное ушко. Впрочем, лилипуткой меня не назовешь, не имеете права. Длинный стол, ржавая мясорубка, повсюду кровавые разводы, наступаю в кусок фарша, морщусь, я все-таки мадмуазель. Мутно-желтая плитка на стенах, луком разит, лопасти вентилятора рубят воздух. Предметы какие-то большие. Прохожу под столом. Из морозильной камеры выходят два повара. Такие гротескные и ни разу не обаятельные близнецы, вы бы наверняка испугались. Оплывшие лица, раскосые глаза, бледная кожа, словно тесто. Один из них рубанул тесаком, на пол упала рыбья башка. Медленно иду, липкий пол, как рукопожатие сладкоежки, задержала дыхание. Замираю, недвижна, что скульптура пионерки с горном. – Мы в город изумрудный идем дорогой трудной, дорогой непрямой, – бубнит поваренок, его резиновые шлепанцы чавкают. Он топчется у духовки, загружает в печь противень с картошкой. Иду на цыпочках вдоль плинтуса, потом чувствую, в носу щекочет, я же аллергик, думаю, а под рукой ни супрастина, ничего. Чихаю, словно распоследняя падла. А ситуация нетипичная, уроды повара все прекрасно слышат. – Ой, – кричу. Схватили, схватили своими пухлыми ручками, хохочут. Бросают в огромную кастрюлю с рыбьими головами. А сверху крышкой, хлоп. Видится мне, благодаря такому потрясению, вспомнила имя, имя свое вспомнила.
А зовут меня Элли, моего папу зовут Лев, нашего пса Тотошка, моя мать Бастинда весьма стервозна, она терроризирует отца, который не может дать сдачи. Мне вспоминается, как я очутилась на корабле, на этом чудовищном корабле. Была осень, как седина в кудрях, в листве осенней мелькали белые червячки. В нашем регионе начались страшенные ураганы. Возвращаясь с уроков, на заднем дворе родного лицея увидала, как Николай Семенович Гудвин сцепился со старшеклассниками. Они ему насовали в панамку, конечно. Но трудовик был не пальцем деланный. Он палкой умудрился научить повес уму разуму. Те кричали: не имеете права, вас посадят! А он знай себе до кровавых соплей мальчишек лупит. И тут происходит непоправимое. Небо чернеет, дождь начал накрапывать. Вдалеке, над кряжистыми домами неистовый торнадо, неукротимый, как барон Мюнхгаузен, виднеется. А я, представьте себе, только выучила глаголы исключения: гнать, держать, смотреть и видеть, дышать, слышать, ненавидеть, и зависеть, и вертеть, и обидеть, и терпеть. То есть у меня все впереди, великолепное будущее, институт опять же. А тут ревет сигнал тревоги, по всему двору носятся учителя с учениками, слышны вскрики: в бомбоубежище, идиоты, в бомбоубежище! А я не успеваю, такая уж нерасторопная. Меня подхватывает ветер, поднимает все выше и выше. Замечаю, как мальчик Васька Страшила бестактно заглядывает мне под юбку, он тоже не успел схорониться. Лично мне Василий Павлович Страшила совершенно не нравился, да, не скупился на комплименты, но ведь ему много лет, а я пенсионеров не рассматриваю в качестве женихов.
– Леонидзе, между прочим, общественность желает знать, когда ты вернешься в наше семейное ложе, – спрашивают супруги. Они на пороге гостевой комнаты, на них пижамные комбинезоны панды и змеи. Леня теперь не маленькая девочка в желтом дождевике, Леня теперь стопроцентный Леня, а еще кефир. По оцинкованной крыше соседского гаража с копейкой без колес капли дождя кап-кап. Завыла собака, зазвенела цепь. – Позже, – говорит молодой человек. А сам понимает, позже никак не получится, куда уж тут позже, завтра вставать в пять утра, недосыпание подкосит и без того малахольный организм. – Позже это вчера, что-то мы тебя не наблюдали вчера на нашем семейном ложе, – говорят. – Ну, – говорю, – вы плохо смотрели, как можно было меня не заметить, я же притаился в ваших сердечках. – Гера смеется, Молли не смеется. – Девчонки, – произносит Леонид, закрывая крышку ноутбука, – а вы мне завтра выдадите двести рублей? – Мы тебе в контейнер положим обед, зачем тебе деньги? – спрашивает Гертруда. – У меня, – отвечаю, – на заводе появились друзья, мы хотим выпить по пиву после работы, мы вот по пиву выпьем, почему бы и нет. Молли вопрошает: а кто тебе разрешил красиво жить? А я судорожно вспоминаю, кто же разрешил, мама не разрешала, отчим тоже.
Мне хочется ответить ей, монополия на красивую жизнь крайне подлая монополия. Но я подобным образом не отвечу, Молли увлекается софистикой, с нею спорить себе дороже. Опасный, словно дезоморфин, может получиться спор. – Ягодка, – говорю, – нет так нет. – Ладно, я дам тебе триста рублей, все-таки друзья тебе не помешают, мой фрезеровщик, – порадовала Гертруда. Вторая жена на нее посмотрела непонимающе, руки в бока уперла, спрашивает: это что, бунт, зачем ты ему дашь такую сумму? Вижу, сейчас начнут ссориться. Вообще-то девчонки у меня не сварливые, просто им свойственно волноваться за своего непутевого мужа. – Я вас любил, потом лупил, но не хамил, мои дорогие коровки, – не в силах справиться с порывом нежности. Бросаюсь к женам, обнимаю их. Конечно же, они не возражают, у взрослых так принято. У нас у всех штампы в паспортах, наши крепкие объятия правомерны. Да, семейная жизнь порой выкручивала соски, выдирала пряди волос, плевала в портфель, подкидывала зажженную петарду в твой пенал. И ты вынужденно становился панком, что с улыбкой втыкает в собственную руку циркуль. Все эти одноклассники, безусловно, поражены, они обескуражены. Ты показал этим напыщенным зазнайкам, ваши издевательства тщетны. Впрочем, я что-то увлекся в своих рассуждениях о супружеской жизни. Ввечеру мы лежали на нашем замечательном надувном матрасе, попивали какао и смотрели на телефоне видео с домашними питомцами. Близился новый день, близилась очередная смена на заводе.
Глава 9
Слова и выражения, употребляемые при фрезеровании детей
Крутящаяся дисковая фреза, вгрызаясь в деталь, стрекотала кузнечиком. Я говорил себе, прекрати эстетствовать, но был не в силах, продолжая вытанцовывать вокруг станка. Наличие третьего разряда подчеркивало важность моего положения в обществе. И в определенных обстоятельствах работа с металлом оправдывала мое существование, вовсе не литература. Зацветшая лужа технологического масла разлита у синих колонок подачи с циферблатами, пистолетами. Делаю шлицы у шпилек из титана. Поделил диаметр напополам, прибавил половину толщины дисковой фрезы, получил два миллиметра, на два миллиметра шагнул по высоте, на полтора шагнул по длине, ничего особенного. Внезапно цех пронзил истошный женский крик, он был громче звука, работающих станков и моих мыслей. Вслед за криком к нам на участок пришла тетя Таня-упаковщица, она радостно сообщила, что в конструкторском бюро рожает сотрудница. По такому случаю всех желающих посмотреть на роды пригласили на данное мероприятие. Раздался протяжный писк. Половинка моей фрезы стремительно улетела куда-то. Мне отчего-то подумалось, сегодняшнее утро прикинулось полярной ночью. А убийца, прикинувшийся трубочистом, он заблокировал дымоход Эмиля Золя, тем убийцей был я. В цеху звучала симфония, аллегро немецких станков с числовым управлением, рондо резьбонакатного станка, менуэт расточных станков.
Мужики единодушно восприняли предложение отлучиться от своих рабочих мест восторженно. Я шмякнул по красной кнопке, шпиндель перестал вращаться. Наши любопытные вишневые носы, как у хоккеистов из мультфильма, наша дубленая кожа, наши лица испещрены шрамами, горячая, железная стружка тому виной, мы намерены хорошенько развлечься. Впрочем, господа маркетологи считали, что мы нуждаемся в двух гамбургерах с говяжьей котлетой по цене одного, а мы хотели на самом деле созерцать рождение нового человека на нашем заводе. Отчего-то я так разволновался, просто караул, караулище. Мой взгляд привлекло рыжее чучело зайца с птичьими крыльями, чучело притаилось на шкафу среди подшипников, зубчатых колес, прочей мелочовки. Кто притащил сюда чучело, наверное, охотник и рыбак дядя Вадик. А все-таки неизъяснимое чувство завладело мной, непоправимость жизни какая-то. Стайка гуталиновых афроамериканцев пролетела мимо, подвывала пила, скрипела дверь, музыкальный центр горланил о лесоповале и мошкаре.
Смуглая Татьяна была до крайней степени общительной тетушкой. Пока мы со стариками-разбойниками, перешучиваясь, готовились штурмовать конструкторское бюро. Дама пристала к Николаю, жилистому, двадцатилетнему парню с клоком седых волос. – Коля, ты поступать когда на инженера будешь, там тебе всякие умпалумпы встретятся, желтые, красные, коричневые. – Тетя Таня, мне бы сначала поступить, какие девчонки. – Поступишь, куда денешься, а потом уедешь в Африку, там фрезеровщики очень нужны. – Женщина переключилась на Леонида, плетущегося в конце колонны: – У нее муженек является каратистом, неадекватный совершенно, в голову много пропускал, кого же она родит, как думаете? – спросила тетя Таня у Лени. – Не знаю, кто родится, право слово, – сказал он. Оранжевый мостовой кран под самым потолком пришел в движение. – Дети это цветное, знаешь ли, о, как они могут изгваздать парадный пиджак, супчиком, голубцами могут изгваздать, а каратист на Градского в молодости похож, – рассказывала упаковщица. Потом она увидела знакомого в закутке, где трудились разметчики. – Володя, вяленая жизнь у тебя пахнет воблой, а ты опять поддал! – взвизгнула, засеменила к одутловатому мужику с посеребренными усами, в синем защитном костюме. Он сидел на трюмо с зеркалом, ел бутерброд, попивал из пластиковой бутылочки. Зеркало было заляпано, фи, скажут чистюли. Мы скажем: ночь Александра Дейнеки, но в иной вариации.
Поднимались по лестнице, ступени вибрировали от шагов, мы тысяченогое существо. После нас море железных слез, после нас торжество форм, после нас цельнометаллическая любовь. Першило в горле, но в целом помирать не собирался, возраста согласия с вечностью не достиг. В узком коридоре у светло-каштановой двери топтался кореец. Откуда-то доносилось: девочка-пай, рядом жиган и хулиган, в нашей Твери нету таких даже среди шкур центровых, девочка-пай, ты не грусти и не скучай. Подумалось, все мы помещены в припевы стареньких песен, слоняемся там по городу, которого нет, обмываем полковничьи погоны, хлопаем ресницами, взлетаем, а потом жена просит называть ее своей девочкой, а потом обнять, а потом обмануть, но маленькие часики продолжают смеяться: тик-так. – Все холосо, все холосо, – убеждал нас кореец Саня. Его красноватое лицо, перемазанное маслом, распухло. Помнится, он разводил пчел в собственной квартире. Из кармана его черной спецовки торчал ключ на двадцать четыре. Маленькой ладонью мужчина погладил свою коротко стриженную, седую голову. Кто-то сказал ему, дескать, чего мнешься, заходь. И мы зашли, нам не терпелось разузнать, кто же родится в столь тяжелых условиях. Завхоз очень переживает, он бормочет себе под нос, часто облизывая губы: а как же так, родится, кем его вписывать, неучтенный работник, получается. И я в очередной раз понимаю, оковы измученного человечества сделаны из канцелярской бумаги.
В конструкторском бюро шелестел кондиционер. Пахло бананами, керосином. Стеллажи, стеллажи, целый лабиринт. На полках в пластиковых контейнерах готовые детали. Жертва повышенного внимания со стороны общественности лежала на разложенном диване. Силы противозачаточной обороны провалились, вот она лежит на клетчатом, кофейном диване вся такая рожающая. Ее кожа с медным отливом, вернулась недавно из отпуска. Кудрявые белые волосы. На лбу выступили капли пота. Горбинка на носу. Медовые глаза напряженно смотрят на отполированный в зеркало редуктор. Тяжело дышит. На столе, обтянутом зеленым сукном, штангенциркуль, микрометр, открытая пачка зефира, большие железные ножницы. Белоручка Аскольд, токарь-нарезчик, берет ножницы. Дает комментарии: пуповину будем разрезать этими. На подоконнике дендрарий, денежное дерево, карликовая пальма, кактусы, фикусы. Волосы Аскольда серебряные, зачесаны назад, на нем горчичная водолазка, кожаный пиджак, медицинские перчаточки, именно в таком виде гражданин работал, я же говорю, белоручка. Ему возразили, дескать, ты в своем уме, нельзя такими ножницами, тут маникюрные ножницы нужны. О, сколь проницательны мои коллеги, подумалось.
Заводчане, подобные детишкам, окружившим льва Бонифация, несмело улыбались. Нас много, роженица одна, мы пришли за впечатлениями, она пришла сегодня в семь тридцать. Сняла свое, перешитое по случаю беременности, серое пальто, повесила на вон ту замечательную вешалку. Любопытно, кто придумал в качестве вешалки прикрутить к стене детские санки. Налила в чайник воды, включила. Надела темно-голубой лаборантский халатик. Получила сообщение от своего каратиста. Он писал всякие глупости, как сказочник Афанасьев. Писал о своей разочарованности супругой, не стесняясь выказывать какие-то нелепые сомнения. Вероятно, подозрения в неверности были небеспочвенны. В этой связи вспоминается Скотт Фицджеральд, писатель вломился как-то ночью к своей возлюбленной Шейле Грэм, потребовал признаться, сколько у той было половых партнеров. Она призналась, больше десяти. Тогда Скотт написан на обратной стороне фотографии возлюбленной: портрет проститутки. Возлюбленный сотрудницы нашего завода звал погулять в парке Горького разочарования. Гражданка выпила зеленого чаю вприкуску с банановым зефиром. Должно быть, поджав губы, она ответила ему отказом, накануне у них произошла ссора. Мелочь, а приятно, ей нравилось выставлять себя жертвой. Она пробежала пальцами по блестящей муфте в деревянном ящичке, а потом ощутила резь в животе. И смогла лишь доковылять до диванчика, а еще возопить, точно гагара: на помощь!
Я гляжу на нее, размышляю. Она будет проливать свою кровь прямо здесь на диване, ведь уверена, на ее стороне право, логика и сама история. Какая же она героическая женщина, ведь впереди часов десять невыносимой тоски, надо же, решилась на подобное. На улице бытовали сирены. В конструкторское бюро стремительно вошел служащий военного стола. Когда он входил, все бледнели, думая, опять попросит взаймы. Высокий, сухонький мужчина с гладко выбритой головой, в белой рубашке с короткими рукавами. – Вы что, вы что! – закричал он. – Сейчас же отсюда, мерзавцы! – обратился гражданин к нам. И мы недовольные вышли в коридор. Навстречу нам обширная медицинская работница и санитар с увесистым желтым чемоданчиком. – Мужики, ставлю рубль, родится пацан, – сказал Юрий Тимофеевич. По возвращении на свои рабочие места выписали на школьную коричневую доску фамилии работяг, а также их ставки. Большинство верило, родится девочка. Леонид верил, мы рождаемся, под собой не чуя страны, за отведенное нам время мы учимся ее чуять. Но все-таки, когда время заканчивается, мы не в силах понять, дурианы мы или сверхчеловеки, да уж, трагедия двадцать первого века. Мужчина запустил станок, прекратив думать о всякой тщете.
После обеда к нам вновь подошла тетя Таня. – Родила, – известила упаковщица. Я сидел на крутящемся стуле, но не крутился. Вглядывался в темно-синее мозаичное панно на серой бетонной стене. Собачки в оранжевых скафандрах парили в звездной вышине. Красная ракета, золотой серп и молот. – А родился-то пацан или девка? – спросили я нетерпеливо. Татьяна, смутившись, ответила: сказали, что непонятно. Мужики загомонили: неужели непонятно, пойдемте, посмотрим! Из-за железного шкафа вышел мастер Василий. Мужичишка видный, широкоплечий, большой, как гора Ямантау, с окладистой бородою. – А ну-ка стоять, никто никуда не пойдет, а ты, Татьяна вместо того, чтобы отвлекать мне работников, шла бы упаковывать втулки, – сказал он. – Я честная и порядочная женщина, – оскорбилась упаковщица. – Татьяна, отмойте кровь от рук, а потом займитесь втулками, – перешел на вы Василий. Василий хороший руководитель, ведь не мешает хорошим людям работать.
Леонид за станком являлся Леонидом любовником. Пока ребята в былые годы ходили в детский де сад, где растрачивали вхолостую романтический потенциал, малолетний мужчина знал. Когда-нибудь ему предстоит навести шорох в среде аристократичных особ, проверяющих качество деталей на заводе, чей буйный нрав, а также женская неудовлетворенность способны напугать любого Дориана Грея, дерзнувшего возжелать то-то и то-то. Перья фрезы вгрызались в стальную деталь. Волнистая стружка пикировала на мутно-зеленую холщовую подстилку. Машинное масло вперемешку с керосином струилось, сочилось, нужное подчеркнуть. Пот выступил на лице. Жилы не жилы, канаты, по которым взбираются толстые школьники на физкультуре. В тапочках вытанцовываю на деревянном поддоне. Казалось, Леониду по силам обработать тетеньку из любого металла. Левой рукой обхватил маховик, чтобы создать натяжение, правой крутит в обратную сторону. Станок Шаублин учил терпению, учил быть Прометеем, учил добывать огонь, не суетясь, чтобы в дальнейшем на том огне сожгли Бруно. Леонид успел оросить собственной кровью механическую машину, их связь с машиной крепка. Ноготь на указательном пальце рассечен, словно Внутренняя и Внешняя Монголия.
После полудня, когда до конца смены оставалось часа три, наше лежбище котиков посетила Татьяна. Она была возбужденной, она была расположена потрындеть. – Мальчишки, – обратилась к нам упаковщица, – в соседнем цеху Наиля провожают на пенсию, кто хочет попрощаться с хорошим человеком? – Работяги погрустнели, старейший слесарь-сборщик шестого разряда покидал наши ряды, уходила эпоха. Нечто схожее я встретил в комментариях к новости о кончине Алена Делона, про конец эпохи. Меньжеваться наши мужички не умели, они рыскали по своим тумбочкам в поисках сувениров на память. Кто-то решил подарить девяностолетнему Наилю акулий клык, кто-то набор отверток. В свою очередь, я совершенно не знал о предпочтениях слесаря-сборщика, поэтому боялся не угадать с подношением. Юрий Тимофеевич, зная о моих способностях, предложил станцевать на мероприятии. Охотно согласился, тем более пляски были способны поднять мой авторитет среди сослуживцев. Засмотрелся на болотистую стену с щербинками, на ней висит постер с березовой рощей. Засмотрелся на длинный стол, за которым сидит в белом халате тетя Рая. Перед нею пластиковые контейнеры со всякими болтиками, шурупами, коричневые маршрутные карты. Она глядит в микроскоп, она проверяющая. – Пойдем, чего встал, – хлопает по плечу Леонида Генка. Генка тучный, его лицо покрывают родинки, а больше и нечего рассказать, Леня с ним почти не знаком.
Работяги обливались из флакончиков одеколонами, брились электрическими бритвами, словом, наводили марафет. Обсуждали отмену моратория, обсуждали большую рыбу, что водится в нашей реке, загрязненной целлюлозным комбинатом, обсуждали недавний боксерский поединок. Гудели моторы в груди мужиков, их головы, словно кошки, рожали все новые смыслы, все новые шутки. И кто-то заметил их них, Наиль пришел на завод восемнадцатилетним, а теперь ему девяносто, какая-то невыносимая до тошноты стабильность. Отработать семьдесят лет за одним станком, семьдесят лет пролежать на одной женщине, семьдесят лет держать в руках одну и ту же кружку в пивной. Леонид слушал размышления коллег, намыливая руки до самых локтей. В раковине пузырилась и пенилась вода, она была черной. Во рту привкус морской капусты, на стене, прямо на желтоватой плитке, полустертые слова красным фломастером: никакого тебе dasein, пока не отработаешь сверхурочно, дружок. Языком трогаю сколовшийся зуб, сморкаюсь, закладывает ушки. Половина ватрушки на соседней раковине, рабочий, похожий на французского рестлера Мориса Тийе, возвратился за своею ватрушкой.
У выхода из цеха собрались ребята, вообще-то, нам не полагалось собираться в большом количестве. Руководство считало, что мы поймем, чем помочь больному времени, стонущему день и ночь. А также начнем задавать лишние вопросы. Солнечный свет резанул по глазам кухонным ножом, ему полагалась статья за бытовое насилие. Несильно кололась стружка в моих трусах. И полы темно-лимонного плаща развевались, в кармане джинсовых шорт завибрировал телефон, не отвечаю, взрослых нет дома. Точно детишки на линейку, идем строем. Вертухай с красной повязкой свистел в свисток-петушок, извещая о несанкционированном шествии. Белобрысого доносчика живо догнали парни, отвесили ему тысячу пендалей, он поник и ушел к сторожам плакаться. Пахло свежим хлебушком. Коллега рассказывал, как его девятиклассница-дочка неудачно чихнула и забеременела, сетовал на жену, что не досмотрела. Ленчик вздыхал, кивал головою, чего тут добавишь. Впрочем, именно на заводе молодой человек впервые за двадцать восемь лет не боялся показаться странненьким. Поэтому он мог закричать все, что угодно, на каком угодно языке, работяги лишь по-доброму посмеются. Гриша-филателист рассказывал, как он приобрел куклу, она разговаривает еще вульгарно, кучерявый токарь написал в отзыве, дескать, куда вставлять батарейки, когда они сядут. Представитель ему ответил, их куклы для взрослых не разговаривают и они не знают, чьи голоса тот слышит.
Подошли к участку, где трудились слесари-сборщики. На газоне россыпь котов, они греются в лучах августовского солнца. Скрипнула голубая металлическая дверь. Мы вошли, кто-то из коллег почтительно заметил: витальность, однако. Звенела посуда, ножи стучали о доски, нарезали салаты. Кумачовое полотнище висит над светло-каштановым трельяжем, лозунг такой: поднимем советские юбки выше мировых стандартов! Смех сыпался, как побелка с потолка, не придумывай, сыпалась побелка. Народу собралось предостаточно для того, чтобы потребовать освободить Анжелу Дэвис. В просторном фойе позолоченный бюст Сергея Павловича Королева. Лимонное дерево у лестницы, один зеленоватый лимончик на ветке. На столах белые клеенчатые скатерти с рябиной. В розовом тазике пельмени, в кастрюльке окрошка, заправленная квасом, в серых блюдцах с красными маками мясные нарезки, полная сковорода дымящихся сосисок, политых кетчупом. Огромное блюдо с румяными пирожками. В хрустальных розетках лежит холодец, два вишневых покупных пирога, курица гриль прямо в фольге, бутылок десять водки, баклажки с пивом. Коллеги Леонида со всеми здороваются, по-брежневски целуются. Во главе стола восседает виновник торжества.
– Рахмет, мои дорогие, рахмет, – благодарил Наиль, принимая подношения. На нем надета черная майка с капюшоном, бежевые бриджи, соломенные туфли в сеточку. Его лицо напоминает плод смоковницы, у него пышные усы, на голове седой пушок, сероватые глаза прищурены. Кто-то ему подарил хомячка в клетушке, пенсионер посмеялся, куда, говорит, в таком возрасте, хомячков надобно дарить по малолетству, чтобы ребятенку показать, все имеет конец, хомячок подобен Иисусу. Леня несмело затянулся своей электрической сигаретой, работяги тут дымили, совершенно не стесняясь. Пепел сбрасывали прямо на линолеум. Юрий Тимофеевич, указывая своим крепким, скрюченным пальцем с желтоватым ногтем на свободное место, сказал: а ты чего там стоишь, водка стынет. Я присел на красный стул с мягкой спинкой производства ГДР. Чинно принялся трапезничать, надкусил голубец, хлебнул из голубой банки «Страйк». Жир стекал по моему подбородку, салфетку бы, а нету. Притащили кассетный магнитофон, поставили на трельяж, Юрий Антонов запел. А Леонид слушал разговорчики, уминал голубцы. В детстве он ложно полагал, что голубцы делаются из голубей. Оттого, пристрастившись к мясу голубок, мальчик поучал ребятишек в детсаду, как лучше всего заманивать птичек. С упоением рассказывал, когда-нибудь мы с вами окажемся вдали от родителей. И города будут полыхать в радиоактивных пожарах. И брат пойдет на брата с топором. И в универсамах совсем не останется пищи. Но не волнуйтесь, господа, со значением говорил будущий фрезеровщик. Я обо всем позаботился, у меня дома бесконечное количество активированного угля и ваты, рогаток и библий. Мы сможем выжить благодаря моей находчивости.
Тем временем полупьяно философствовала молодежь. – У меня смена девять часов, восемь я трачу на сон, час на дорогу, когда же мне успевать жить, когда с девчонками знакомиться. – Нет, брат, я поступлю на инженера, станочники, конечно, хорошо, но надо ведь и о будущем думать. – Я слышал, в конструкторском бюро рабочий день начинается в девять и заканчивается в три. Ленчик доел голубцы, опустошил баночку Страйка. Слово взял мужчина, поразительно похожий на Юрия Богатырева в кинофильме «Свой среди чужих». Не снимая роскошных усов, он провозгласил: сегодня мы провожаем нашего старшего товарища Наиля Семеновича на заслуженный отдых. Присутствующие радостно загалдели, синхронно выпили, разулыбались. Взвизгнула женщина в бирюзовом лаборантском халате, кто-то ущипнул ее за бочок. Ярко-сиреневые тени для глаз, розовая помада, коралловые ноготки. – Хохо, – засмеялась она, – перестаньте лезть ко мне под юбку, мальчишки! Из-под стола вылез раскрасневшийся дядя Слава, он утирал ребром ладони губы. Наиль, которого разделяли с Татарстаном сотни верст, разглядывал оранжевую аптечку, кто-то стянул прямо из цеха и вот, подарил. Некоторое время работяги нахваливали пенсию, многие из них не понаслышке знали, что это за блюдо такое, пенсия. Славик, выбравшийся из-под стола, махнул грамм сто водки, хлопнул по плечу Ленчика. Загадал тюремную загадку о пяти арестантах в камере, один другого попросил посчитать углы. Четыре, ответил тот, кого попросили посчитать углы. Неверно, сказали ему, в ответе допущена неточность. – Углы это уголовники, – захохотал Вячеслав Андреевич, начальник учебной части. – Отстань от человека, – посоветовали Андреевичу. Тот, шмыгая своим большим, пурпурным носом, потянулся к оливье в металлической миске.
На наше пиршество прискакала буфетчица в белом переднике, вельветовом платье цвета раствора медного купороса. Русая коса до пояса вызвала нешуточный интерес Вячеслава Андреевича. Мужчина достал из внутреннего кармана своего малинового пиджака яблочный чупа-чупс, радостно сообщил этой женщине с добрыми, коровьими глазками: что сосут чемпионы, какая все-таки у вас роскошная коса! Буфетчица проигнорировала выпады в свою сторону. Она придерживала за локоть дрожащего старикана. Дедушка прикинут по-модному. Черные брюки клеш, говоришь, трезвый, врешь. Пшеничная рубашка, у моей мамы самая вкусная пшенная кашка. Остроконечные бордовые туфли, у меня кость широкая, я не пухлый. Узкие очки в леопардовой оправе, сначала тили-тили, потом трали-вали. К всеобщему удивлению Наиль засмеялся ни с того ни с сего, чудовищно кашляя. Ему подают пачку таблеток «Терпинкод», желают здоровья, желают поскорее распрощаться с людьми, что не ценят его. В общем, желают всяких банальностей, однако желают искренне и трогательно.
Наконец, наш пенсионер вполне осмысленно говорит: ну, здравствуй, Бодя. Естественно, слышатся удивленные возгласы работяг. Мы, как будто сидим в театре, глядя на сцену, а на сцене Орфей оглядывается на Эвридику, а этого делать категорически нельзя, мы с работягами уверены, нельзя. – О, – говорим. И негодуем. Что за фокусы такие, Наиль, объяснись. Тем временем очаровательная буфетчица и бросившийся ей на помощь Славик усадили незнакомого дедушку на венский стул. Тот подслеповато смотрел в нашу сторону, что-то беззвучно шептал. Юрий Тимофеевич, держа в руке вилку с насаженной на ней шпротиной, спросил: Наиль, общественность желает знать, что за человечка привела нам Рита. Вместо виновника торжества слово взяла девчонка из бухгалтерии, порывистая стрекоза Света. – Мы с коллегами решили вам сделать такой подарок, вы не подумайте, ничего криминального, просто мы отыскали Богдана Витальевича, того самого друга детства, который восемьдесят лет назад предал нашего дорогого товарища. – О, как, – сказали дружно мы. Пусть обстоятельства предательства были нам неизвестны, однако мы определенно знали, позор смывают, по меньшей мере, кровью из пальца. Леня обратил внимание на стол, там нацарапано: делаю больно, потому что теперь моя очередь. Что ж, похвальное дело, подумал начинающий фрезеровщик и скушал маринованный огурец.
Все взоры были устремлены на Риточку и деда-предателя. Мы совершенно упустили из вида слесаря-сборщика. Крик бухгалтерши Светы заставил взглянуть на ситуацию с иного ракурса. Что началось, что началось. Наиль, вооружившись вилкой, излишне уверенно шагал к Богдану. Тот, казалось, летал в облаках, отрешенный такой сидел и не вдуплял ровным счетом ничегошеньки. – Как сын грустит по матери, как сын грустит по матери, грустим мы о земле, она одна, – горланил магнитофон. Буфетчица заслонила собою старикана. Вячеслав радостно заголосил, глядя на вилку Наиля: что выберешь, вилкой в глаз или честь продашь! – На него зашикали работяги, увлеченно следящие за развитием кордебалета. – Не пущу, – не пускала Рита. – Ах ты, маргарин, преступника защищаешь, – произнес обиженно слесарь. Светлана поддержала его, на Светлане хлопчатобумажный белый сарафан с аляповатыми цветами, на голове у ней не волосы, но вермишель. – Ритка, проститутка, правда, дай мужикам поговорить, – сказала Светик неуверенно. Леня услыхал шепот Юрия Тимофеевича: ставлю рубль, что наш дед того деда проткнет. – Не проткнет, полтора рубля, – напряженно проговорила Светланка. Шелестят банкноты, гремит мелочь в целлофановом пакете, мои достопочтенные коллеги азартны до безобразия, впрочем, жизнь это веселый карнавал. Заводчане тут мировые, каждый из них способен прокормить сто генералов и даже не вспотеть. Фрезеровщики, слесари, токари, расточники не живут, но копируют образы, растворенные в воздухе. Плевок в пепельницу – скомканное послание бывшей жене, потрескавшаяся рама окна – автограф времени, муха на подоконнике – сбитый летчик.
Мне совершенно нечем вас обрадовать, никто никого не проткнул, даже легонько. Наш пенсионер, будучи ребенком, уехал от войны в Бурятию с родичами. – Любовь к жизни передалась мне воздушно-капельно, подцепив ангину, я лежал в десяти кальсонах и двух свитерах и не хотел продавать себя дешево, – рассказывал Наиль. Его дружочка детства разморило, его уложили на диванчик у денежного дерева, накрыв красным знаменем со стены. Предателю Богдану было важно прощение, ведь без прощения мы пленники своих поступков, их последствий. Прощенный Бодя крепко уснул, как стало известно, его привезли из дома престарелых. Улан-Удэ, по рассказу нашего слесаря, напоминал водку с газировкой «Колокольчик». Иными словами, люди отличались исключительным гостеприимством и часто улыбались. Он сравнил Улан-Удэ с нашим заводом, жители нашего завода никогда не унывали, заботились друг о друге, являлись гражданами с большой буквы, с больших букв, что встречаются в алфавите. Наиль Семенович говорил: а сейчас что, придешь в магазин, там все с такими лицами, как будто участвуют в контрольной закупке, ни здравствуйте, ни до свидания. Он, чиркнув спичкой, подкурил тонкую сигаретку, тяжело выдохнул. А Леонид прикончил крабовый салатик, потянулся к последней сосиске. Юрий Тимофеевич, подперев кулаком голову, грустно слушал старикана, он проиграл рубль, я же вам говорил, никто никого не проткнул, мы же не в детсаду, на серьезном предприятии.
– У меня была старшая сестра, следила за мейкапом и майн кампфом, вела борьбу против невежества, она пошла работать на философский завод, – вспоминал Наиль. Нам не терпелось узнать, в чем провинился Богдан, философические штучки не очень-то нас интересовали. Мы, если встречали депрессию, подобную даме в черном, приглашали ее к столу, потчевали, выпивали с нею, не без этого, но ежели она позволяла себе лишнего. Тут уж извиняйте, брали свои армейские ремни да вразумляли эту депрессию, стегая по попе. – Моя старшая сестра была для меня примером, она любила говорить, мысль – цветок, слово – завязь, деяние – плод, – казалось, слесарь заговаривался. – А где же тут предательство Богдана? – спросил незнакомый работяга в рубашке цвета оперения фламинго, он крутил малахитовые четки в руке. – Страна нуждалась в новых смыслах, Богдану исполнилось четырнадцать, он ровесник сестры, тоже переехал с родителями в Улан-Удэ, – вспоминал Наиль, скидывая пепел в желтую банку из-под кваса. Ленчик подумал: пожалуй, не классно, что в нынешнее время не практикуется такое. Сейчас оканчивают граждане философское ПТУ, а потом их никуда в села по распределению не отправляют, а вот раньше, раньше отправляли. – Он вскружил голову девчонке этими Диогенами, пургенами, Декартами, последними партами, – тяжело выдохнул слесарь. Мы уважительно поглядели на спящего старикана. Тот куда-то бежал во сне, постанывая. Буфетчица, сидевшая рядом с ним на табуретке, положила руку дедушке на голову. Пенсионер успокоился. – Шла война, сестренка почти круглосуточно пропадала на философском заводе, Бодя заделал ей ребенка, когда только успел, а она с недосыпом придумывает новые смыслы, – Наиля отчего-то стало безумно жаль. Вероятно, дело было во Владимирском централе, что доносился из магнитофона.
– Так, давайте по рюмашке, чтоб все плохое забылось, – призвал к алкоголизму Юрий Тимофеевич. Мужики охотно поддержали, Леонид поддержал менее охотно. Дома ждали две хищницы, все-таки вдвоем они могли задать хорошую трепку. Гертруде удавались чрезвычайно неприятные удушающие захваты, Молли знатно колотила по грудине, знала, где находится солнечное сплетение, поэтому я называл ее смертоносным солнышком. Темнокожий практикант, уснувший за столом, к вящему удивлению присутствующих, проснулся и поинтересовался: ваша сестра вон с ним поженились? Наиль презрительно сплюнул на пол, по великой случайности попал себе на брюки. – Как только Бодя узнал о беременности, он слинял с какой-то баптисткой в Сибирь, – поморщившись, проговорил слесарь. Включили кассету, заиграла старинная песня о девушке Билли Джин. Наставник Юрий Тимофеевич вскричал: дорогой Леня, станцуй для пенсионеров! Смутившись, Ленька принялся лепить горбатого, дескать, какой из меня танцор. – Пусть шпагат замечательное завершение дня, но все-таки надо быть способным сесть на шпагат, если вы юны, как Мадонна, тогда сможете сесть, а я-то в душе старше Наиля, – рассуждал вслух Ленчик. – Фраер, станцуй, а наша Риточка покажет свои большие сиськи, – сказала несколько пьяная Света из бухгалтерии.
Начинающий фрезеровщик вынужден прислушаться к общественности. О, не моя Билли Дин, кто с тобой рядом, кто этот несчастный, вынужденный тебя терпеть. О, Билли Джин, когда-нибудь ты доведешь его до белого каления. Перед тем, как уйти, он выпорет Билли Джин своим ремнем с железной бляшкой. Леонид, изобразив лунную походку, услышал одобрительные возгласы: давай, сынок, покажи, на что ты способен! Фрезеровщик двигался в такт музыке. Чем бы их удивить, подумал мужчина. И продемонстрировал уважаемым зрителям танец робота. – Эх, всему вас учить, – сказал незнакомый дедушка в синей жилетке. Он встал из-за стола, за ним остальные работники нашего предприятия. И вот уже толпа неистово пляшет. В этих плясках, как в горящем лесу, видится какая-то прекрасная обреченность. По-волчьи схватил за талию стрекозу Светочку одутловатый Григорий, прекрасно владеющий паяльником. Его кудрявые волосы, его тонкие черные усики, красная водолазка, рукава закатаны. На больших предплечьях наколки, якорь, роза ветров. Он галантен, поднял Светланку, кружится с нею. Работяги хохочут, всем весело. Кто-то распахнул входную дверь, к нам на огонек заглянул рыжий кот. Пока никто не видел, котик утащил чего-то со стола, устроился в ногах спящего Богдана. И стал жрать.
Ночь была сильнее дня, Наиль уходил на пенсию, должностные инструкции, техника безопасности не соблюдались, поэтому в стране продолжали рождаться поэты. Леня неаккуратно провел рукою по спинке стула, острая, точно морковь по-корейски, заноза вошла в большой палец. Фрезеровщик в одиночестве доедал остатки заветренной сельди под шубой из пластикового контейнера. У каждого был свой шелковый путь, длинный, как тоннели под Сектором Газа. Мужчине показалось странным собственное присутствие в компании этих великих граждан. Юрий Тимофеевич подошел к нему со спины, пощекотал мизинцем шею. – Ниночка из кузнечного цеха спрашивает о тебе, чего такой грустный? – спросил он. Леня, рассмеявшись, взглянул на своего наставника. Дядька крупный, выдающийся нос, как у Чарльза Буковски, глаза как у лабрадора. Модник работал за станком в гавайских рубашках, вельветовых брюках на подтяжках, сандалиях. В то время, как молодежь надевала фирменные заводские фуфайки, брюки, тяжелые, неудобные ботиночки со стальными носками. – Да я притомился, все all right, all good, – отвечаю ему. Наставник задорно сказал: cherchez la femme Нину на крыльце, она там курит. И потрепал по голове меня. Из эстетических соображений решил не знакомиться ни с какой Ниночкой. Дома ждали обворожительные близняшки. День сменяла ночь, так длится много лет, на вопрос простой им не найти ответ, спорят день и ночь, спорят, а Наиль уходит на пенсию, лето кончается. Как незаметно лето пролетело, как незаметно промелькнула жизнь, подумал фрезеровщик. И, грустно улыбаясь танцующим коллегам, покинул торжественное мероприятие.
Глава 10
Скуфы не сдаются
По перрону рассыпали эритроциты и лейкоциты нерасторопные граждане. Признаться, был готов рассыпаться в не менее экстравагантной форме, рассыпаться на горсточки ногтей и волос. По своим личным убеждениям, Леонид опаздывал. Электрички не было ни в одном глазу. Иссиня-черный лесной массив обступил платформу с двух сторон. И в шесть утра с легкостью можно спутать эскалатор и экскаватор, абонемент и абонент, однако невозможно спутать сердце любимой женщины с иными сердцами. Именно благодаря двум сердцам любимых женщин утром вскипел чайник, а также сварилась каша. Неверный, подслеповатый свет фонарей, по безлюдному перрону стелился туман. Молодой человек в черной кожаной куртке, белой футболке и синих джинсах расхаживал туда и сюда, нетерпеливо вздыхая. В горчичной барсетке позвякивали ключи, ложка, контейнер с обедом. На обед цветная капуста, гавайская смесь. Слышался запах перегнивших листочков, хвои, забродившей воды. Природа была благосклонна к фрезеровщику третьего разряда, не подсылала бурана, бубонной чумы. Затянувшись электрической сигаретой со вкусом арбуза, мужчина расслышал подозрительные женские всхлипы. Был канун сентября и мерещились потусторонние первоклассники, их черные силуэты с горящими желтыми глазами, их по-змеиному шипящие букеты георгин, все вокруг будто сигнализировало: сегодня вы встали не с той ноги. О, теперь вам так ходить целую жизнь, сейчас же лягте обратно в постель и встаньте с правильной ноги. На дощатом перроне Леня увидал блестящий след. Мужчина, подсвечивая алюминиевым фонариком, который Молли нашла в сарае прошлым вечером, сделал неутешительные выводы, рядом тварь. След огромен, слизь, оставленная неведомым существом, поражала. Помнится, муцин использовался в косметологии. Женушки любили все эти огуречные маски, хотелось их порадовать, собрать для них слизи. Фрезеровщик несмело шел по следу, девичьи всхлипы стали громче.
Получасом ранее Леня пробирался сквозь лес, ложно полагая, опаздывает на завод. Исполненный сонливой мечтательностью, он едва не завалился в глубокий овраг. На дне которого виднелись косточки мелкой дичи. Луч фонарика плясал, похрустывали веточки, словно члены граждан в прокрустовом ложе. Выйдя из дома на минуточку попозже, мужчина перестал бы себя уважать, схватился бы за собственное горло, как за длинную шею гуся, принялся бы душить. Приговаривая: зачем ты опаздываешь, зачем ты опаздываешь. Хорошим работником считался тот, который пришел вовремя и трезвым. Леонид опьянен успехом, надо же, взяли на серьезное предприятие, да еще с обучением. А ведь до чего в обществе не принято связываться с гражданами, состоящими в интересных заведениях на учете, например, в наркологии. Мужчина состоял, в этом не было сомнений. Сухостой и валежник, Леонид непростой и не прилежный ученик, за завтраком неудачно укусил сухарь. Второй моляр слева, что напоминал фрезу, скололся еще больше. У тонкоствольных тальников показался серый зайчик, он стремительно ускакал. Хлюпал под ногами мох. Парнишка сошел с тропинки. Послышался вопль поезда, близилась станция. Сережки ольхи напоминали зелененьких гусениц. Что ж я так разрушаюсь, подумал фрезеровщик, забинтованный указательный палец, бурые пятна засохшей крови проступили на бинте. Теперь зуб по частям разваливается, словно расовая теория, дескать, люди должны подчиняться не другим людям, но исключительно учителям.
Леня читал намедни о человеке-медоеде, Адриане де Виаре, который хотел узнать, что же такое война. В девятнадцать лет отправился в составе британской армии в Африку, там получил ранение в живот, его отправили на лечение в Англию. Затем он оказался на Бурской войне, затем на Первой мировой, в Сомали, где-то ему выбило глаз, где-то оторвало часть уха, на Ипре вояке размололо левую руку, множественные пулевые ранения, кошмар. Однажды Адриан летел на самолете, самолет благополучно рухнул, все погибли, наш герой выжил, его взяли в плен литовцы. Однако тот был по темпераменту холериком, очень уж достал литовцев, те вернули его англичанам. А в двадцатом году начался Советско-польский конфликт. Гражданин поехал на фронт, на поезд напали красноармейцы. Де Виар организовал оборону поезда, отстреливался, неприятель отступил. В конце войны он стал национальным польским героем, ему подарили целое поместье. Наступила Вторая мировая, Адриан возглавил Британскую военную миссию в Польше. Попал под атаку Люфтваффе, выжил, к тому же вывел колонну британцев через румынскую границу. Вернувшись в Англию, требовал, чтобы его вернули на фронт. И шестидесятилетнего, израненного красавчика отправили в Норвегию, защищать город Тронхейм. Уцелел, разгромил немцев. А потом он полетел на переговоры в Югославию, самолет, представьте себе, рухнул, территория итальянцев, плен. Семь месяцев рыл подкоп, на свободе пробыл восемь дней, снова был схвачен. Итальяшкам он быстро надоел, они его отослали на переговоры о капитуляции в Лиссабон. Кажется, дальше гражданин служил в Китае, являлся личным представителем Черчилля. Разгорается гражданская война, Английское руководство настрого запрещает участвовать Адриану, тот не участвует. Помер де Виар по естественным причинам в возрасте восьмидесяти трех лет. По собственному признанию, наслаждался войной. И вот Леонид, пока брел по лесу, вспомнил данного живучего мужчину. А у самого зуб крошится, да я же Адриан де Виар, усмехнулся парень.
Подходя к станции, фрезеровщик стал свидетелем странного таинства. На полянке, оплетаемой тьмой, пылал кострище. Доносились детские голоса, они пели на чужеродном языке, быть может, на латыни, впрочем, не берусь утверждать. Подвешенный огромный сом со вспоротой брюшиной, из него накапало знатно кровищи. Вокруг пламени шесть ребятишек, на них синие брючки, юбочки, белые рубашонки, красные пионерские галстуки. На их лицах маски папье-маше, обезьянка, котик, лиса, волк, лягушка, клоун. Леня прекрасно понимал, опаздывает, однако замер на самом краю поляны. И с недоумением глядел на то, как малолетки, держась за руки, занимаются чем-то таинственным, чем-то достойным школы волшебства под Люберцами. Помнится, в детстве мы играли в резиночку, сифу и тетрис. Кто-то даже выигрывал целые квартиры, жигули, кооперативы. Во дворе мой ровесник, десятилетка, коллекционировал вкладыши из жвачек. Богатые иностранцы купили его разработки в области кибернетики. Да, малец обеспечил себя и семью на долгие годы, уехал на пмж в Токио. На поляне, задумался Леня, люмпены какие-то, а не пионеры, тут на нашем автовокзале украли банкомат, не они ли. Подвешенная рыбина источала пренеприятнейший аромат, фрезеровщика замутило. Завывания детишек переходили все допустимые границы. Их юные тела экстатично дрожали. На мгновение показалось, дым от костра сделался темно-синим, какой же чушью занимались эти ребятки. Ленчик плюнул в сердцах, однако в пионеров не плюнул, как слон затопал по поляне. И все-таки не преминул по-юношески задорно перепрыгнуть через костер. За что и поплатился, слава богу, быстро потушил штанину. И, не теряя времени, устремился к станции.
Леня, снедаемый любопытством, шел по слизистому следу. Липкий туман омывал ноги, джинсы из секонд-хенда, сандалии, желтые носки с авокадо. Женские всхлипы стихли, на смену им пришел мелкий смешок, подобный перезвону елочных игрушек. Мнимое опоздание перестало нервировать. Воспитанный на книгах советских фантастов фрезеровщик был жаден до впечатлений. Луч фонарика отвоевал у темноты синюю урну, серое здание с красными полосами, внутри касса и турникеты. Вдалеке слышится гудок электрички, электрической птички, предположительно «Ласточки». Впрочем, утром ходят преимущественно старые электрички, в них отличники превращаются в двоечников, а еще в них сочиняются грустные песни в духе песен Башлачева. У скамеек лежал целлофановый пакет с конфетами, голубые буревестники, черные карнавал, коричневые гусиные лапки. Луч фонарика расчесывал непослушные локоны темноты. Противно попахивало мясом. Жены заблаговременно сунули в карманы фрикадельки, чтобы поисковые собаки в случае потери мужа побыстрее нашли потеряшку. Запоздало Леня ощутил присутствие потустороннего рядом. Алюминиевый фонарь чрезвычайно нагрелся, норовил выскользнуть, светил недостаточно ярко, батарейки почти сели. Фрезеровщик направил свой жиденький луч на скамью. Мужчину чуть было не хватил кондрашка от увиденного. Там сидела огромная улитка ахатина с женской головой. Сдавленно вскрикнув, молодой человек вгляделся в это азиатское лицо. Фонарик дрожал в руке, лучик плясал. У незнакомки тонкие брови, кожа бледна, имеет голубоватый оттенок, губы что мякоть арбуза. Она каким-то непостижимым образом внушает Леониду: я твоя женщина, Леня, а все остальные, бывшие до меня лишь репетиция. Милая тварь фырчит, заливисто смеется.
Женщина-улитка замечательная партия для мальчика-слизняка, какие у них народятся прекрасные уроды, подумалось мужчине. Барышня целенаправленно не знакомилась, не оглашала своего имени. Уползла с глаз долой, безмолвно упала с платформы, зашелестела листвой, должно быть, лес манил улиточку. Габаритные огни, скрип колес, буро-зеленые двери разъехались. В тамбуре последнего вагона курил солдатик. На двери туалета висел замок. Выцветший плакат на стене, на плакате парень с челкой штрих-кодом и рыжая девчонка, они в четыре руки держат ежика. Все это дело подписано: если мы колемся, то только так, чтобы справиться с зависимостью, звоните по такому-то телефону. Густой дым режет глазки не хуже желтого шампуня с зайцем. Половина лица служивого запятнана тенью, на его подбородке, напоминающем грань шестигранника, белесый шрам. На тельняшке бурые пятнышки, количество звезд на погонах кителя ни о чем не сообщало фрезеровщику. Леня думает, в мужчине должно быть прекрасно все, душа и носки. Катилась пустая пивная бутылка. В вагоне сидели полусонные дачники, лица у них по-рыбьи спокойны и вдумчивы, можно сказать, серьезны, как металлургический завод. На спинке ближайшей скамьи видны послания маркером: умоляю, подскажите, какой это город; вари борщ и люби; вставай, страна, иди на завтрак. Попутчик посмотрел на Леонида. Посеребренные, мокрые волосы солдата, струйки воды стекают по его покатому лбу в оспинах. Моргнув своими маслянистыми глазами, он сказал: а жизнь не слаще конфеты «Кара-Кум». И добавил более сдержанно, туша окурок о стену: ты туда не ходи, что-то не так с электричкой, видишь, поседел?
Я спросил, что же имеет в виду пассажир, не слишком ли самонадеянно с его стороны полагаться на абстрактные ощущения. Сконфуженный солдат посоветовал держать свои соображения при себе. – Не ровен час, – произнес он, – придет контролер, и тогда всем кирдык. – На этот счет можно даже не переживать, у меня билетик, – сказал фрезеровщик. – Блаженный, – выругался на Леонида служивый. – Вы не правы, я самая настоящая акула, идущая по головам любой формы для достижения своих целей, – с достоинством сказал заводчанин. И посмотрел на дачников. Граждане столпились у самых дверей. Пассажиры вагона испуганно глядели на Леню и солдата, улетучилась былая сонливость. Нынче их лица были по-лягушачьи озабоченны. – Чего это? – спросил работяга. Маленькие, как хламидомонады, частички пыли кружились по тамбуру. Скрежетали колеса. Медленно проезжали полустанок, утопленный в молочном тумане. – Контролера услышали, теперь только держись, – произнес мой визави, бросившись в вагон. А я следом, закашлявшись от дыма сигарет с ментолом. Большая, как дирижабль Гинденбург, опасность нависла над нами. А Леня только вчера получил аванс, пять Хабаровсков, два Хабаровска в копилку, остальные передал женам. А надо ведь еще дожить до первой зарплаты.
Дачники панически заклокотали, сибиряки говорят, бурундуки клокочут перед ненастьем, дачники-бурундуки расселись по лавкам. Уставились в пол. Пожилой гражданин в серой льняной рубашке, болотной жилетке со множеством кармашков бубнил: только не со мной, только не со мной, мне же нельзя волноваться, у меня же печень. Панамка слетела с его головы, удочка упала на пол.
Бабушка в лиловых гетрах, темно-желтых шортах, ее осветленные перекисью волосы, ее системы философских оппозиций были неинтересны внукам, она ехала к себе на дачу. Желая, должно быть, рассказать помидорам и огурцам о вещах, о сознании, бесконечном, конечном, очевидности, веровании. Бабушка в лиловых гетрах обратилась к этому гражданину рыбаку, протягивая на ладони три кубика сахара: возьмите для печени. На них бесцеремонно накричала женщина, похожая на содержательницу борделя Белл Уотлинг. Ее пурпурные большие губы, ее золотистые волосы, большая грудь, нежно-бежевый тренч, под ним черная майка. Не помню дословно, что сказала барышня. Кажется, речь шла о катастрофах, которые случаются с нами сразу же, как мы рождаемся. И наша колыбель тонет, столкнувшись с льдиной. И наша мать склоняется над нами с фонарем тревоги. Фрезеровщик невольно залюбовался дамочкой. В то время солдат нетерпеливо произнес: люди добрые, всем сохранять спокойствие, сели все на места!
Леонид, повинуясь солдафону, присел рядышком с тетенькой лет сорока. – Ой, у меня в термосе чай «Акбар» с медком и эвкалиптом, будете? – спросила, ее щеки зарделись румянцем. Лампы подмигнули, за окном вопреки распространенному мнению, что в семь утра бледнеет ночь, а едва забрезживший рассвет возвращает цветам и листьям цвет. Ничего подобного не происходило, казалось, на улице сделалось темнее темного. Пассажиры зашептались, завздыхали, кто-то стал читать молитву. Леня ощутил прикосновение влажных губ незнакомки, застенчиво проговорил: не надо целовать мою руку, она совершала постыдные вещи. Фрезеровщик всмотрелся в голубые глаза особы, поцеловавшей его руку. Глаза, увеличенные квадратными линзами очков. Пепельные волосы забраны в хвост. Курноса, тонкие, сиреневые губы. – Вы простите, что я вас поцеловала, волнуюсь, – порывисто сказала. Служивый несдержанно закричал из конца вагона: пожалуйста, молчите, он идет! Лео улыбнулся мадмуазель: мне нравится ваш пиджак. Захотел тут же представиться, рассказать что-нибудь любопытное. К примеру, о своих близняшках, то есть одновременно поддержать беседу с интересным человеком. И вместе с тем не давать напрасных поводов. – Наш дом еще шумит в лесу, – произнес работяга. Но договорить не сумел. Потухший свет, лопнувшее стекло плафона. Электричка виляла, вероятно, повело рельсы. Изменение железнодорожного полотна происходит в результате самопроизвольной разрядки температурного напряжения в рельсах пути. Она и произошла, эта самопроизвольная разрядка. Тетенька бросились мне на шею, вскрикнув, по всей видимости, ей недоставало надежного тыла. Но я, к сожалению, не Брестская крепость, я всего лишь тоскливая хрущевка.
До нас доносились дробные удары молотка. Моя соседка со своими объятиями была понятна, чего ж тут непонятного. Признаться, Леня с радостью бросился бы на шею солдатику, но тот, судя по недовольному бубнежу, сидел где-то в конце вагона. Мадам прошептала в самое ухо: что бы ни происходило, сохраняйте спокойствие и не двигайтесь, контролер Гофман обычно забирает одного безбилетника. Фрезеровщик был не совсем согласен с такой политикой, но в чужую электричку со своим уставом не садятся. Тем временем удары стали громче, лязг колес, длинный гудок, вкрадчивые шаги в тамбуре. Кто-то позади жалобно заскулил. Нервы сдавали даже у служивого, кто-то сделал глубокий вдох, резко выдохнул. Двери медленно разъехались в стороны. Сначала я даже не понял, а потом, как понял, так едва не свалился в проход от испуга. Подобного гражданина повстречаешь – не обрадуешься, радоваться тут нечему. Тот напоминал пресыщенного властью отца-сатрапа. Отец входит в комнату, смотрит на сына как на предателя, как на какого-нибудь Андрея Курбского. Хотя вина сына иллюзорна, ни в чем не виноват сын. Отец достает пистолет из поясной кобуры, передергивает затвор, целится. Леня подумал о том, что преступления совершаются от избытка, нежели от недостатка, вы не сделаетесь тираном, желая согреться. Запишу-ка я эту мысль, чтобы не забыть.
Контролер шумно принюхивался. Неповоротливый, в синем кителе, из его поясной терракотовой сумки торчала деревянная рукоять молотка. Сетчатая бейсболка со значком клуба «Динамо», сизые пряди волос. Росточка гражданин был высоченного. В тусклом свете мерцающих ламп его лицо казалось поистине потусторонним, иным оно показаться и не могло. Из глаз Гофмана росли две сероватые человеческие ручки. Премилые пальчики ощупывали пространство. Краем глаза Леня увидел, как чудовище обнюхивает рыбака в жилетке, мужик сохранял спокойствие, напрудил в шорты, со скамейки кап-кап. Фрезеровщик ничуть не смутился, он видал кое-что похуже. К примеру, фотоснимки шестидесятых годов, на которых изображен быт жителей города-крепости Коулун. Или выпадение матки у красотки в женском отделении психиатрической больницы имени Усольцева, куда ему довелось забрести по ошибке. Забрел, потому что помогал по кухне, к тому же дело шло к выписке. Потому знакомиться с красотками из женского отделения психиатрической больницы имени Усольцева не возбранялось лечащим врачом.
Леонид источал запах баловливого подростка в период линьки, он пах ацетоном, керосином и отцовским огуречным лосьоном. Когда Гофман подошел к нему, Лео расслышал невнятное лопотание. Этот слепец, этот Эдип наклонился к самому лицу работяги. От контролера веяло винищем и ладаном. Внезапно ручка схватила Лео за нос, вторая ущипнула за щеку. Шаловливые ручонки щупали, щупали лицо фрезеровщика. Мужчина готов оскорбленно закричать, из носа бестактно выдернули волосок. – Ваш билет, – бормочет Гофман, – предъявите билетик. Дамочка рядышком замычала, уж не знаю, фамилия у ней Мычалкина не Мычалкина, однако ж замычала. И вот контролер отнял изящные руки от Лениного лица и потянулся к лицу соседки. Она крепко вцепилась, что пиявка, в Ленчика. Скрипнули тормоза, электричка резко остановилась, двери открылись. И Леонид опрометчиво понесся к спасительному выходу, слыша за спиною удивленное: а билетик, а предъявить.
На улице отсыревший, черный камыш. Сонный туман. Трепетный рассвет. Роса на траве, кажется, говорят: ссы в глаза, как будто роса. Безлюдно, ни торговцев у платформы, ни милиционера в будке. Ларьки все закрыты, лишь в одном горит свет, итальянец Пабло жарит мясо на вертеле. Озябшей походкой Леонид идет по проезжей части. Светофор не горит, автомобили с запотевшими окнами, в некоторых машинах открыты двери. Фрезеровщик заглядывает в бордовую хонду. На водительском, вцепившись в руль, сидит дамочка. Ее рот широко раскрыт, будто на приеме у стоматолога. Глаза выпучены. Цвет кожи у нее серо-голубой, на лбу пульсирует бугристая венка. Леня гладит рыжую голову женщины, на ощупь волосы напоминают металлическую стружку. Тетка даже не шелохнется, не возразит. Лезть ей под лиловое платье молодой человек не решается, слишком холодна дама, не согреешься. Он подходит к шаурмечной. – Уважаемый, а давно все так? – спрашивает. – Нэ знаю, нэ одного клиента, – отвечает итальянский повар. Заиграл его мобильный телефон: солнышко мое, вставай, ласковый и такой красивый, может быть, это любовь, я не знаю. Пабло экспрессивно болтает на своем птичьем языке, почти кричит в трубку.
Ныл мизинец на ноге, он сросся неподобающим образом в прошлом году, теперь глядел в сторону. И казался панком, отбившимся от коллектива, мизинец. Взвыла страшенная, как Холокост, сирена. Идя по ромашковому полю, слышал электрическое гудение. Туман плескался, полумесяц на небе, советы наших родителей в нас, а шпроты в банке, но истина где-то рядом. Опоры линий электропередач напоминали, пораженные артрозом суставы кузнечика работяги. Не слышно пения птичек, не слышно сопения заводчан, бредущих от станции через ромашковое поле к заводу. Едва не наступил на собачий череп, по-взрослому выругался. Где-то совсем рядом раздалось: ау, ау! Леня ответствовал: ау! Незнакомка вторила ему: ау! Так можно и до внебрачных детей доаукаться, подумал мужчина и ускорил шаг. – Идите на звук, – крикнул. – На звук, на звук, на звук, – бредила девица. Так они с ней шли, невидимые друг для друга, перекрикивались. Не встретились, уподобились Арцаху с Арменией, уподобились моим родителям, сами знаете, дорогие читатели, я пока не родился.
На безмолвной проходной повстречался заточник Савва, футбольный хулиган. Атлетически сложенный мужчина лет сорока. На его локте татуировка паутины, на предплечье иные картинки, русалка, бейсбольная бита, разбитая бутылка, оскалившийся волк. Леня толкнул дверь, у турникетов стаканчик из-под кофе, коробка из-под кефира, полотно болгарской пилы, разный другой мусор. Савва в голубом поло и камуфляжных шортах направил на фрезеровщика ружье. Театрально спросив: кто идет, стой? Потом опустил ИЖ, увидав, кто идет. Заточник сказал: проходи здесь, остальные турникеты заклинило. Леонид, попыхивая электрической сигаретой, прошел через вертушку. – У нас двадцать человек пришло, мужики в цеху, – оповестил футбольный хулиган. Не порядок, подумал фрезеровщик, должно быть не двадцать человек, а сто на десять участков, сами понимаете, математика. Работяги вышли во внутренний двор. – Я сам еле дошел три остановки от дома, полтора часа шел, прикинь. – Из трубы котельной вылил едкий дым. И наш заводской пес Чичи, рыжий с опалинами кобель, расчихался. Он бежал рядом, виляя хвостом. – Савелий, – спрашиваю, – откуда ружье? – Взял у Ганнушкина, – отвечает и смеется. Конструктор Ганнушкин основатель нашего завода. Тут в административном корпусе после того, как он преставился, сделали что-то вроде мавзолея из его кабинета. Притащили туда личные вещи, опрыскали специальным раствором. Комнату опечатали. Поговаривали, Ганнушкина вместе с женой, собакой и домработницей, как фараона с приданым, там же и законсервировали. Значит, вскрыли комнатку-то. Леня постеснялся спрашивать, есть ли в кабинете мумии, нету.
– Вышел из дома, никого, как говорится, не трогаю, а у нас напротив скверик и памятник Пушкину в глубине сквера, – рассказывал заточник. Мы уже подходили к цеху. Кобель Чичи облаял подозрительный куст акации. – Людей хрен, да ни хрена, смотрю, памятник ближе стоит, у самой обочины, думаю, вчера не пил, а такое мерещится. – Мужики вошли в серую дверь. Не жужжали, не скрипели, не вопили станки. – Метров пятьсот прошел, озираюсь по сторонам, а он у гастронома, – повествовал Савва. – Преследует, стоит отвернуться, Пушкин, вроде как, ближе и ближе. – Любопытно, – произнес Леня. Слышались приглушенные голоса из каптерки, где хранились хозяйственные принадлежности, смазочная жидкость в бочках, газовые ключи, лампочки. – Я дворами до завода шел, прятался, на проходной только отстал. – А сейчас он, где? – спросил фрезеровщик. – Так у проходной и стоит, – ответил Савелий. И закричал, как полоумный: эй, стахановцы, у нас пополнение!
В каптерке накурено. Девятнадцать работяг и собака, совершенно сбитые с толку, смущенно улыбаются, кивают друг другу, дескать, прорвемся. Правда, собака не улыбается, но хвостом виляет. Происходит нечто увлекательное и пугающее, в этом нету никаких сомнений. Восьмидесятилетний Степан Григорьевич, гражданин совестливый, сказал: ребята, вы не смотрите, что начальства нет, надо трудиться. У Степана Григорьевича есть наколка: любви достойна только мама. Признание на его сухоньком теле было замечено в душевой. Белый пушок на его руках и груди напоминал перышки в подушке. Он по-тараканьи проворен. Когда с ним здороваешься, жмешь ладонь, невольно вскрикиваешь, как баба, попал в тиски, думаешь, а нет, рукопожатие. Всю свою жизнь он откручивает гайки, не используя ключ, руками откручивает. – Степан, – возразили ему, – не путай холуйство и какие-то, скажем, священные понятия, поработать всегда успеется, давай-ка выпьем для начала. Юрий Тимофеевич достал из глубины шкафчика с резцами, завернутыми в желтые газеты, двухлитровую колбу. Колба содержала прозрачную как слезы жидкость. Вопрос, этиловый или метиловый спирт, озаботил наших парней. Юрий Тимофеевич смочил ватку, поджег, та вспыхнула синим огнем, этил, радостно вздохнули мужики, если б зеленым загорелось, тогда метил. Метил это страшно, метил щиплет глазки, от метила гибнут похлеще, чем от неразделенной любви. Можно еще в небольшую емкость налить грамм пятьдесят, добавить ложку соды, сода пожелтеет, пить можно, ежели растворится, пить не моги.
Савелий и второй заточник, дядя Саша, тот, что похож на Богатырева в кинофильме «Свой среди чужих». Степенно разлили спирт по пластиковым стаканчикам. Леня в нерешительности переминался с ноги на ногу. Ему протянули стакашку. Фрезеровщик, помотав головой, сказал: нет, мужчины, утренние возлияния не для меня. Никто уговаривать строптивого работничка не стал. Ребята махнули спирта, занюхали макушками товарищей. Лео, пыхтя электрической сигаретой, перебирал транзисторы и конденсаторы в желтом ящике стола. Достав из внутреннего кармана своей кожаной куртки телефон, позвонил супругам. Ответила Гера: Ленька, связь пропадает, алло, мы в нашем подвале, алло, сейчас же спускайся, алло, в интернете сказали, надо закрыться в бомбоубежище. Связь пропала, паршивая связь пропала. Кто-то предложил сгонять до табельной с тем, чтобы разыскать ключ от заводского бункера. Токарь Евгений, жилистый гражданин с голубыми глазами, изящными пальцами, как у вора-карманника, постановил: все, кирдык интернету. Кобель Чичи лизнул мою руку. Коллеги покидали каптерку, Леня тоже покинул. Полагаю, когда-нибудь мы покинем Неверленд, однако это случится значительно позже, мой маленький Джексон с кудрявой головой.
Мы высыпали на улицу. Повсюду туман, да не просто туманчик на болотах, где ловили Баскервилей, но такой, что неба не видать, вообще ничего не видать. По-осеннему слякотно, слышен запах прелой листвы. Липкий пот стекает по трудовой шее Леонида. – Вот и бабье лето настало, – заметила единственная среди нас девица. Ее звали Маришка, она работала за станком с числовым программным управлением. Леня мог посоветовать ей программные произведения по литературе. Но рассуждать, бабье лето, не бабье, к сожалению, не умел. Мы взялись за руки, боясь потеряться, никакая бы передача «Жди меня», подозреваю, не нашла бы. Нестерпимо заслезились глаза. – Очки, наденьте очки, – призвал Степан. У меня были превосходные защитные очки, подаренные лично начальником цеха. Как-то раз он подошел к моему рабочему месту и вручил пластиковый футляр. Неистово закричал: вы что от жизни хотите, вы куда стремитесь, вы же атомными станциями управляете, вы поезда водите, вам же по тридцать лет! Начальнику цеха не понравилось, что я не соблюдаю технику безопасности, которая написана кровью, это всем известно. Стружка летит в лицо, а он, то есть я, стоит, как олигофрен, улыбается. Мы нацепили очки. Шли крайне медленно, в час по чайной ложке. Метров через двести Леонид обо что-то споткнулся. Впереди шел Юрий Тимофеевич, он поднял с земли кирзовый сапог с налипшей на подошве красной глиной. Встревоженные протяжным гудком, говорим ему, дескать, пойдем уже, до табельной всего ничего осталось. – Это сапог моего сослуживца, пропавшего в Камбоджи, он остался прикрывать нас, – произнес наставник. Мы вновь услыхали гудок. А следом за ним шаркающие шаги слева, справа, отовсюду, все ближе и ближе. Зарычала собака. – Мальчики пойдемте, – захныкала Маришка. И мы побрели.
Табельная встретила нас кромешной бордельерой. Разбросанные по полу бумаги, степлеры, карандаши, микрометры, огнетушители, земля из горшков, гортензии, чулки висят на люстре «Колизей». Чрезвычайно липкий коричневый линолеум. Старенький радиоприемник шипел, сквозь помехи прорывался дикторский голос. На лакированном, карамельном столе женская одежда, леопардовое платье, бирюзовые лодочки, кремовый бюстгальтер, черные трусики. – Батюшки, – не сдержалась Маришка, – это же вещи Клавы. – Клаву мы прекрасно знали. Леопардовое платье, лодочки, никогда бы не подумал, отдавая по утрам свой пропуск этой Клавдии о том, что трусики у ней с портретом Лаврентия Павловича. Леня прошелся вдоль стеллажа, зеленые ящики выдвинуты, в них рулоны вощеной бумаги, пластиковые папки. Чичи развалился на голубом ортопедическом коврике с иголками. – Клавдия! – закричал кто-то из мальчишек. Они разбрелись в поисках ключей от решетчатой двери, за которой находилось бомбоубежище. Мы как-то, не сговариваясь, решили укрыться под землею. Внезапно в окно постучали. Кобель приподнял голову, обнажил свои клыки. Отчетливо повеяло креозотом и черноземом. Стали стучать так, что я мигом позабыл о гордости. Так попугивались, должно быть, немцы в своих окопах целую жизнь назад, еще бы, русские идут. Савелий взвел курки ружья, прицелился в пластиковое окно, за окном бытовала молочная мгла. – Надо строить баррикады, – напряженно сказал Юрий Тимофеевич. – Надо, – подтвердил Богатырев. Снедаемый любопытством, Леня предположил. – Но ведь мы не знаем, что скрывает ужасный туман, может быть, нам следует разобраться в вопросе. Присутствующие поглядели на фрезеровщика как на идиота, даже собака так поглядела, сука.
Крик Маришки, словно взрыв над Бикини Боттом, тот крик подорвал в нас веру в демократическое будущее. Пенсионеры страдальчески завздыхали. Фрезеровщик подумал, как бы они от апоплексического удара не окочурились. С перепугу выстрелил Савва. Дробинки расколошматили горшок с пальмой, посекли пластиковое окошко. Юрий Тимофеевич сказал, дескать, пойдем, посмотрим, с какой это стати верещит, как новорожденный котенок, оператор станка с программным управлением. Само собой, мы не очень-то были рады идти смотреть, верещит и верещит. Однако поперлись на второй этаж, вооружившись разной мелочью. Леонид взял железную линейку, он умел вскрывать ею машины, умел измерять любовь девчонок, но при случае он бы разбил кому-нибудь непорядочному черепушку. Друг за дружкой идем, волнуемся, представляем, как найдем коллегу, которую обесчестили. Как посмотрим в ее глаза, скажем, Марина Вячеславовна, Марина Вячеславовна, что ж вы так неосмотрительно дали первому встречному. В длинном, узком коридоре все двери нараспашку. По словам образованных людей, заходи, не бойся, выходи, не плачь. – Может, вернемся, – проявил малодушие Богатырев. Его никто не поддержал, но и не возразил. – Кажется, она в архиве, – предположил сталевар Плющенко. Здоровенный мужчинка с замашками Наполеона. Ни одной барышни на заводе не пропустит, со всеми сюсюсю, сюсюсю. Коллеги за франтовство прозвали его сладеньким. – А если нашей Марине уже не помочь, – подал голос незнакомый дедушка с кустистыми седыми бровями. – Мы, наверное, не будем делать скоропостижные выводы, – сказал Юрий Тимофеевич. На нем премилая футболка, какие-то цветные, детские каракули, надпись: все, что вижу, ненавижу.
В нашем архиве горел красный свет, будто в фотолаборатории. Марина Вячеславовна в трикотажном комбинезоне сидела с Клавой на полу. Сидели они в круге, начертанном солью. Мизансцена, явившаяся нам, была любопытна. Подобным образом Иван Грозный, обнимая сынка, несколько раздосадован тем, что зашиб его ненароком. Рыжая Клавдия бесстыже раздета. Ее груди что дыни торпеды. И кислый запах пота с гвоздикой и пряностями волнующий. Работяги перешептываются, возбуждение и страх перед неизвестностью лепят из нас дураков. Слышу: а Клавдия-то наша вылитая певица Инна Желанная. Савелий предлагает, закашлявшись: давайте не смотреть на то, что у нее ниже живота, и так тошно. Богатырев, приглаживая свои замечательные усы, спрашивает: Маришка, кто тебе разрешил так орать? Мы уперли руки в бока, испытующе смотрим, цокаем нетерпеливо. Марина отвечает: принесите кто-нибудь спирта. Запасливый Юрий Тимофеевич захватил с собою спирта, поэтому спирт у нас имелся. Клавдия хлопнула грамм пятьдесят, сделалась словоохотливой.
К тому времени малышку успели обрядить в безразмерный бирюзовый халат, подпоясали джутовой веревкой. Халатики мы нашли в гардеробном шкафу. Они нам крайне понравились, мы их надели, вылитые технологи сделались. Хоть завтра выходи замуж за технические чертежи. Глаза Клавдии холодная война, слова весьма нелепы, лицо заплакано, лицо припухло. Мы забаррикадировались в архиве до выяснения причин женской наготы. Савелий был в душе настоящим бойцом, по меньшей мере, Нейтом Диасом, а еще джентльменом, по меньшей мере, Оскаром Уайльдом. Поэтому он сказал без обиняков: Клава, возьми в руки ружье, это тебя успокоит, вернет вкус к жизни. Сварщик Наум Анатольевич хмыкнул: как же она возьмет, она же девочка, у нее не хватит духа. – Долетались, космонавты хреновы, – неожиданно говорит хрипло Клавдия.
Стоит заметить, замечаю, наш машиностроительный завод был причастен к созданию спутников. Соседний цех собирал разгонные блоки, в ином цехе делали корпуса и топливные баки.
Мы с коллегами вырубили этот поганый аварийный свет. Зажгли настольную лампу с зеленым абажуром, присели вокруг нее полукругом, будто желали вызвать дух генсека, чтоб он разъяснил, что за бардак тут происходит. Ленчик, пользуясь случаем, записал в блокнот следующие строчки: на губах женщин выступила немота. Потом поставил знак вопроса, сомневаясь, может ли немота выступить на губах, она же не герпес. – Какого лешего ты имеешь в виду? – спрашивает Юрий Тимофеевич. – Да, да, какого лешего, – вторят рабочие. Клаву обнимает Савва, они напоминают влюбленных пионервожатых у костра. Мы в халатиках, должно быть, напоминаем привидений. – Спутник вернулся, привез эту дрянь, спутник ваш, говорю, привез космические бациллы, – девушка отталкивает Савелия. Кричит ему: ты еще прицепился! Богатырев, цокая, произносит: но-но. – А как ты поняла, что именно наш спутник привез, может, не наш? – поинтересовался Наум Анатольевич. – Ой, Наум Анатольевич, идите в жопу, – сказала мерзавка. Ему нельзя так говорить, у него слабое сердце. Какой бы красавицей она ни была, она не имела право огорчать нашего сварщика. Вероятно, полагала, раз я такая прекрасная, словно коническая резьба метчиком на стальном штуцере, значит, вправе хамить. Кто-то влепил ей звучную пощечину. Клавдия Семеновна всхлипнула. – Зачем же вы так, – расстроился Савелий. – В профилактических целях, – сообщил ему второй заточник, звучно высмаркиваясь в черный носовой платок.
Безмолвствовали, передавая бутылку со спиртом по кругу. На первом этаже раздался жутчайший грохот, кажется, рухнул шкаф. Девчонки вскрикнули, что поросята. Леонид подумал, как скоро мы начнем враждовать, как скоро мы забудем язык и станем изъясняться мычанием. – Надо спускаться в бомбоубежище, братцы, – произнес Юрий Тимофеевич, – Клавка, где ключи? – Барышня метнулась кабанчиком к тумбочке. – Кстати, а почему ты была голая, когда я тебя нашла? – поинтересовалась Марина Вячеславовна. Клава с раздражением ответила: почему была голая, не твое дело. Коллеги хором сказали: опять хамишь, ничему тебя наши уроки не научили. Леня услыхал, как в соседней комнате разбилось окно. Присутствующие охнули. Стали высказывать непопулярное мнение, что зря, наверное, посадили Мавроди, он же не дурак, такую пирамиду построил, надо было подождать, вполне вероятно, вклады вернули бы. Леонид подошел к двери, за нею кто-то горячечно бормотал. Родился на улице Герцена, в гастрономе № 22. Известный экономист, по призванию своему – библиотекарь. В народе – колхозник. В магазине – продавец. В экономике, так сказать, необходим. Это, так сказать, система в составе 120 единиц. Фотографируете Мурманский полуостров и получаете telefunken. И бухгалтер работает по другой линии – по линии библиотек. Потому что не воздух будет, академик будет! Ну вот можно сфотографировать Мурманский полуостров. Можно стать воздушным асом. Можно стать воздушной планетой. И будешь уверен, что эту планету примут по учебнику. Значит, на пользу физики пойдет одна планета.
– Надо спускаться в бомбоубежище, братцы, – вновь поторопил нас Юрий Тимофеевич. В коридоре была разлита вода, в разбитые окна задувал ветер. Совершенно сбитые с толку, мы отчаянно шептали друг дружке, что же это делается, честных людей намеренно сводят с ума. – Вот в Китае существует пытка, там преступника связывают и на голову льют воду, – вспомнила Маришка. Ленчик поежился, представив, как жестокосердные китайцы добиваются от него признаний в шпионаже. Спустились в подвал. Клава вставила ключ в замок, висевший на решетчатой двери. Сталевар Плющенко занялся гермозатвором. На улице раздался протяжный гудок. А затем крик, вырывающийся из тысячи луженых глоток: ура! Засвистели, заскрипели железные суставы. Гермоворота открывались неохотно. Пахнуло затхлостью, машинным маслом и освежителем для воздуха. В предбаннике на всякий случай провели перекличку. Пропал Наум Анатольевич. – Старый маразматик играет с нами, – высказалась Клавдия. Ей залепили звонкую пощечину, тем самым преподав урок. Богатырев попросил поискать Наума. – Я не хочу идти в одиночку, – признался Леня. – Но ведь никто другой не сможет этого сделать, пресловутые пенсионеры медлительны, – оживилась Маришка. – Так точно, – поддакнул Савелий, – я буду дежурить тут, когда вернешься, открою тебе. – А если не вернусь? – засомневался фрезеровщик. – А если не вернешься, твоим именем назовут наш цех, – подбодрил Савва и вытолкал за ворота.
По архиву сновали невидимые злоумышленники. С полки упала китайская салатовая ваза. Температура опустилась ниже нуля. Вода в аквариуме покрылась наледью. Иней на полупустой бутылке из-под лимонада. Происходящее напоминало массовый психоз или массовый педикюр. Декоративные пираньи, сомы в аквариуме удивленно уставились друг на друга. Сбитые с толку ранней зимой. Где разыскивать сварщика, Леня не представлял. Коричневый линолеум пошел пузырями. По темно-зеленым стенам бежали ручейки. На столе рядом с лимонадом «Буратино» лежала розовая помада, батончики «Рот Фронт», электронные часы «Монтана», часы принадлежали Науму. Вдохновленный находкой, Леонид подумал, сколь долго ему предстоит ходить с третьим разрядом, не пора ли повысить его до четвертого. Фрезеровщик, попыхивая электрической сигаретой, держится на почтительном расстоянии от серого железного шкафа. Двери которого дрожат, изнутри кто-то колотит, порыкивая. Навесной хлипкий замок в любое мгновение может сломаться. Время от времени в соседних комнатах падают вещи, каверзный полтергейст, падла. Зябко, изо рта вылетает облако пара, напоминающее эктоплазму. Болезненно вскрикнул, увидев собственное отражение в овальном зеркале. Погрозил отражению пальчиком. Приметил на полу мокрые следы, быть может, следы нашего заслуженного сварщика.
У туалета обнаружилась одежда Наума Анатольевича. Серые брюки, футболка с логотипом завода, пятнистый флисовый жилет, семейные лазоревые трусы с жирафами, тряпичные кеды. Заиграл мобильный телефон сослуживца: солнышко мое, солнышко лесное, где, в каких краях встретишься со мною. Растроганный Леонид услышал, из крана хлещет водичка. Он позвал по имени-отчеству коллегу, не услышав ответа, вошел в женский клозет. Ноги заплетались, ноги превратились в спагетти. Туалетные стены покрывала поразительная плесень. Красно-бурая, с белыми прожилками, она пульсировала. Удушливый запах сероводорода шибал в нос, глаза нестерпимо слезились. Ледяная водица, набежавшая из кранов, доходила до щиколоток. Распахнутые двери кабинок. Голубоватый свет, предметы, плавающие в воде. Английская цельнометаллическая отвертка, пудреница цвета слоновой кости, веник, желтая, резиновая перчатка. – Леня, Леня, это ты, я тебя по мыслям твоим пошлым узнала, подойди ко мне, – говорила Ленка-крановщица. – Елена, где вы есть? – дрогнувшим голосом поинтересовался фрезеровщик. – Где, где, тут, – Леночка была тут, а Леня там. С одной стороны стоит ох, с другой ах, впереди неизвестность, страшное дело. Мужчина, хлюпая, шел к последней кабинке, откуда доносился голос дамочки.
Увиденное было подобно параду независимости республик после распада союза, пугало невообразимо. Спросить, а что же такое увидал молодой человек, некого, автора данного произведения рядышком нету, он принял кветиапин и дрыхнет. И я на правах протагониста данного романа сообщу вам, что же он, то есть я, увидал. Елена, некогда симпатичная девица с лицом лисицы, стала частью ландшафта, частью стены. Ее тело, покрытое уродливыми наростами, не вызывало плотских желаний. В определенном значении тело казалось произведением внеземного искусства. Поросшее коралловыми полипами, лиловыми рифами чело. Крановщица накрепко прилипла. – Леня, ты на меня так подозрительно не смотри, я сама не понимаю, что происходит, – обескураженно произнесла дева. Леониду подумалось, в подобном обличии Елена-крановщица вполне может прийти в сюрреалистическом сне, когда одеяло утащил серенький волчок, а ноги подмерзают. И сонный паралич не желает проходить. Ты лежишь в кроватке, не в силах пошевелиться, не в силах позвать маму, а в дверном проеме крановщица, она томно шепчет всякую чушь. – Я напуган, – честно признался мужчина. Он пыхтел электрической сигаретой, с интересом рассматривая Ленку, напоминающую останки затонувшего корабля, обросшие моллюсками и прочими морскими подробностями.
– Мне позвать взрослых? – наконец, поинтересовался несмело. От влаги рухнула потолочная панель, Аннушка разлила машинное масло. Как говорится, проходит вечер, ночь пройдет, придут туманы, любая рана заживет, любая рана. – Ты совсем больной, ты сам взрослый, сделай что-нибудь! – занервничала Элен Курагина, крановщица и человек-плесень. Ленчик достал швейцарский нож из внутреннего кармана своей кожаной куртки. Пинцетом он попробовал оторвать пурпурный отросток ото лба девушки. Она издала экстатичный стон. От которого фрезеровщик потерял дар складывать слова в увлекательные истории. Тот экстатичный стон явился причиной моей липотимии, да, словечко неказистое. Однако некие ощущения дурноты, легкости в голове, приближающейся потери сознания с вегетативно-висцеральными нарушениями, они присутствовали. – Леночка, я, конечно, понимаю, что одни созданы любить, а другие – чтобы жить, но вы слишком, это самое, – сказал мужчина. Дикция хромала на обе ноги, он сказал что-то еще, сказал непонятно, сказал как ребенок, едва научившийся решать теорему Ферма. А дальше меня одолела чудовищная сонливость. Порою, когда мои достопочтенные жены, пресытившись нашими ночными ласками, издавали подобные экстатичные стоны. Словом, у меня выработался рефлекс. Едва заслышав те стоны, организм переходил в режим энергосбережения. Присев на унитаз, уснул, простите мне эту слабость, ничего не могу с собою поделать.
Глава 11
Нестрашный суд
Леониду снилось отрочество, такое отрочество приснится, начнешь отплевываться, а потом улыбаться начнешь. Всякое в этом отрочестве видал, и как только выжил, спрашивается, спрашивайте, не стесняйтесь. В отрочестве мы не особенно раздумывали о своих отчествах, нам хватало наших отечеств. И не нависла нужда строить скворечник для проживания. И боязнь уголовной ответственности, как и боязнь тетенек, наделенных властью, еще не сделала из нас кромешных невротиков. И сказать о себе: был, соответственно, буду. Именно в отрочестве удавалось искренней, чем сегодня.
Шли январские каникулы. Инспекторша, переодетая Снегурочкой, пожелала нам всего самого лучшего. Ее называли Бенито Муссолини в юбке. Леонид полагал, наговаривают. Ответы на вопросы о воспитании подростков находились в конце учебника, но какая-то падла с помощью канцелярского корректора их замазала. О, как нас воспитывали, довольно-таки сносно воспитывали, думается мне. Выпускали на улицу, кто вернется со щитом, а не на щите, тот заслуживает уважения. Это ж поди уцелей среди бандитских пуль, субкультур и вульгарной женской наготы. Несмотря на свою неформальную внешность, Леня ничуть не боялся гопоты. Все потому, что люди у нас не люди, но якутские алмазы. Сибирские ветра освистывали понторезов и подлецов. А снега заметали остальных. А мы, когда сидели за новогодним столом, первым делом выпили из фужеров компот из цикуты. Он в этот раз получился особенно терпким. Матушка всего наготовила, жаркое из лошади, блинчики с крабовыми палочками, картошечку, пожаренную на тюленьем жире. Праздновали в фойе общежития, там выставили столы в ряд. Собрались педагоги, вахтерша и несколько студентиков, что не уехали на каникулы домой.
Задорно похрустывал снежок под ногами Леонида. В валенках подросток излишне косолапил. В тулупе из овчинки было жарковато. Уши шапки ушанки из кролика завязаны сверху. Раскрасневшийся Леня тащит увесистый клеенчатый баул, набитый шмотками. А еще там продукты, две бутылки подсолнечного масла, блок сигарет, полкило сахара, кило конфет грильяж, грамм шестьсот сухарей. У салона сотовой связи стайка хищных малолеток полемизировали с двумя нетрезвыми мужиками в черных дубленках. На окнах домов бумажные снежинки, гирлянды. На усах прохожего с дипломатом и в оранжевой аляске маленькие сосульки, звенят что колокольчики. Леонид скользит по наледи мимо католической церкви. Рядом скользит гражданин, у него синтезатор подмышкой, бушлат нараспашку, розовая футболка с портретом попсовой певички порвана. Он спрашивает сипло: пианино за тыщу не нужно? – Не, – отвечает Леня. – Тогда ладно, – говорит мужчинка. Вскрикнув: ля! Он валится в сугроб со своим синтезатором. Лицо покусывает утренний морозец, где-то бабахает салют. Мальчик переходит дорогу по зебре, посыпанной песком и реагентами.
Он поднимается по обледенелым ступенькам красного трамвая. За окнами ничего не видать, иней. Присел на одинарное сиденье, сумку между ног поставил. Подошла кондукторша, она напоминала венерину мухоловку. Едким запахом своих духов привлекала мошкару. Взяла пять рублей, оторвала билетик. Глядя на кондукторшу, подросток вспомнил чьи-то великие слова: когда в бессильном теле порвутся стропы и отпустят дух, он воплотится в зрение и слух. У тетеньки брови-нитки. На лице многодетной матери Зои печать грусти. Ей неведомо, что движет Ленькой. Неловко, право слово, и говорить, а движет Ленькой любовь по переписке. Парень ехал в женскую колонию на длительное свидание. О, как он витийствовал в письмах, как упивался собственным положением аутсайдера. Уверял, таким, как он уготована участь, сожительствовать с дурными тетеньками, работая на вредных производствах. А когда же сочинять литературу, литературу, способную превзойти годы и расстояния, невзгоды и стать покаянием. В письмах рассказывал об одноклассниках, что рискнули лизнуть метафизические качели на морозе. Как ты понимаешь, дорогая Лиза, мои одноклассники кромешные идиоты, сообщал он своей подружке в письмах. Кондукторша Зоя в черных лосинах, бежевых уггах и пуховике расцветки шкуры зебры сказала по-молодежному: погодка отпад. Присела в свое креслице. И тихо заплакала.
Леонид подышал на стекло, в лунку поглядел на людей-рыб. Трамвай притормозил у пиццерии, треньк, треньк. Озябший Патрис Лумумба в демисезонном пальтишке, с шарфом «Зенита» топчется у металлической скульптуры ангела. Три красные розы, завернутые в газету. Со спины подошла блондинка в рыжей шубке, закрыла Патрису глаза руками. Трамвай тронулся. Метров через пятьсот послышался скрип, вновь остановились. Водитель забранился, что-то у него там примерзло. Со двора вышли красноухие, лысые мальчишки. Со своими молотками, гаечными ключами они казались излишне воинственными. Пурпурные бомберы, вареные джинсы, высокие, тяжелые ботинки с белыми шнурками. Две девицы в монашеских одеяниях поспешно перешли на другую сторону улицы, оскальзываясь. Кружатся дурацкие снежинки, подумала кондукторша Зоя. Какие поразительные снежинки, ко всему прочему, кружатся, подумал подросток. Водитель вышел на улицу в одной рубашке и меховой жилетке. На кого-то накричал, на него тоже накричали, впрочем, возвратился со щитом, а не на щите. – Как я устал играть в незнакомые игры, мне приходится делать первые шаги в этих незнакомых играх, поэтому я постоянно проигрываю, – поделился он своими мыслями. Вообще-то, мужик сказал иначе, он сказал: какие-то мерзавцы катались на нашей колбасе. Лишь спустя минуту Леня узнал, что такое колбаса трамвая. – А подскажите, какую колбасу вы имели в виду? – Кондукторша недружелюбно ответила: не докторская, не переживай, так называется устройство для сцепки вагонов.
Проезжали общественную баню. Мужчина в лыжной шапке вел за руку щекастого ребятенка в серой шубе, подпоясанной армейским ремнем. За мальчишкой развевалось красное полотенце на манер плаща. Где-то бабахнули салюты, голубиная стая взмыла в небо. Леня попытался представить, сколько зубов у возлюбленной. Вообще, какая она из себя, возлюбленная эта. На присланной фотографии Елизавета выглядела весьма утонченной девицей. В то же самое время лагеря не добавляют здоровья. Дома родители собирались в очередную командировку, переживания отрока их не очень-то и заботили. Куда же они уезжали, кажется, в леса под Челябинском, где нашли очередного гуманоида Алешеньку. Трамвай, хрипло позвякивая, свернул на площадь. У елочки дежурили милиционеры в серо-голубой легковушке. Золотистая мишура, красные шары, подросток приметил на елке Щелкунчика, тот висел в окружении плюшевых мышей. У кафе «Дюймовочка» черные джипы. На крылечке дяденька в смокинге курит. Из «Дюймовочки» выходят еще два мужичка. У них лица обветренные. У одного кобура подмышкой. Второй играется ножом-бабочкой. Скрипнув тормозами, у кафешки затормозила малиновая девятка. Из окна высунулся гражданин в оранжевой маске. Застрекотал его автомат, трах-бабах. Стекла вдребезги. Господа распластались прямо на крыльце. – Вася, езжай, езжай! – закричала истерично кондукторша Зоя.
Василий Андронович любитель восточных боевых искусств, мышц Жан Клода, разведенный по щучьему велению жены-вертихвостки, гнал чрезвычайно. Мы проскочили три остановки, напуганные столь бандитскими пострелушками. Лишь у юннатской станции водитель сбавил скорость. Зоя поделилась с нами переживаниями: как будто кран забыли закрыть, а оттуда бегут мурашки, я, кажется, сейчас сознание потеряю. Меж тем в трамвай вошла писательница Людмила Петрушевская. Однако в те годы подросток знал только одну Петрушевскую, та Петрушевская проживала в частном доме в Ново-Ленино, имела синдром Плюшкина, пятьдесят кошек, а также принципиально не платила за отопление. Писательница прибыла в Иркутск на гастроли, ее ждали лучшие библиотеки города. Леню ждала возлюбленная, Василия Андроновича ждали дома волнистые попугайчики, кондукторшу дети, а ВИЧ-диссидента без терапии ничего хорошего не ждало.
Снежинки на полях черной шляпы с вуалью, каракулевая шуба, красные кожаные перчатки, солдатский вещмешок за плечами. Голубые глаза Людмилы полуприкрыты, тонкие, бесцветные губы крепко сжаты. Она подошла к Зое, стала рыться в своем рюкзачке. Томно сказала, протягивая коробку лакричного мармелада: милочка, все пройдет, и это тоже. Петрушевская расстегнула шубку, под нею оказалось темно-синее платье с вышитой на груди жар-птицей. На шее премилое ожерелье, клыки, перья, монетки, куриная лапка. Зоя приняла мармелад, пробубнив что-то благодарственное. Писательница присела бочком на сидение впереди мальчишки. Леня глядел в окно, проезжали стоянку для тел. Ребятня прыгала со склепа в большущий сугроб и неистово смеялась.
– Я вижу, вы поцелованы Владимиром Набоковым, – сказала незнакомая Леониду Петрушевская. Чиркнув спичкой, подкурила сигаретку, вставленную в изящный мундштук цвета слоновой кости. Леня с интересом взглянул на дамочку, она походила на госпожу Шапокляк. В подростке наличествовала особого рода интеллигентность. Не мог он сказать незнакомой женщине, что за подобные предъявы полагается расплачиваться кровью. Никакой Набоков его не целовал. – Вам, вам говорю, – произнесла она, выдыхая облачко дыма. Трамвай набирал ход, за окном проносились бараки. Тетка выбивала цветастый ковер, косматый дядька в голубой пижаме раскачивался на качелях. – В создавшихся жизненных обстоятельствах я бы попросил вас не пороть ерунды касательно моего социального статуса, – рассудительно произнес будущий фрезеровщик. Зоя, не выдержав, подошла к нам, сообщила: здесь не принято курить, простите. Петрушевская мелко закивала головой: все в порядке, дорогая, все в порядке. И забычковала свою тонкую сигарету о стекло, положила мундштук и окурок в жестяную банку из-под монпансье. – Я не так выразилась, хорошего писателя, пусть даже будущего, выдает взгляд, вы же всех раздеваете, даже меня успели раздеть, каждую деталь примечаете. – Деревья, принаряженные в снежные кафтаны, стучали своими ветками по стеклу, ехали напрямки через лесной массив. – Я подумаю над этим вопросом, – деловито сказал подросток.
Вышел на остановке «Женская исправительная колония “Сибирячка”». Белые мухи норовят заползти в уши, дыхательные пути и глаза. По снежным горбам, да прямо к хрущевкам, таким родным, таким великим, словно город с областной судьбой. По колени проваливаясь, не разбирая дороги. На магазинчике вывеска: у Фердинанда Селина. Тут места заповедные, места дикие. В советское время все было понятно, хоть зачитайся Селином, Довлатовым, Ерофеевым. На сотни кэмэ вокруг пустота, ледяной космос, органы безопасности не лютуют. Жители с пеленок образовывались, пили, дрались, философствовали. О душе рассуждали вечером, глядя на лес из окон своих кухонь. А по детской площадке медвежонок слонялся. А люди сидели у своих окон, о душе рассуждали, нет чтобы помочь, ах, рассуждайте, пожалуйста. Ленька прикинул в уме, надо бы успокоиться, коленки дрожат, волнение, сами понимаете, свидание с возлюбленной. Остановился у приемки стеклотары. Пальцы в рукавицах занемели от холода, шерстяные подштанники пока согревают. Ресницы, усы покрылись инеем, свежо невообразимо. Дамочка в куцей серой шубке, шортиках, розовых тапочках возвращается домой из магазина с авоськой. Возвращается налегке, должно быть, моржиха. В авоське пивные баклажки, торт птичье молоко. Личико у ней сосредоточенное, пластырь на щеке, на лбу лиловая ссадина. На голове норковая шапка с резиночкой, чтобы не сорвали. Стремительно проехала бежевая газель с красным крестом, посигналила, будто намекая на что-то.
Все дороги вели к реваншизму, драка на заднем дворе школы, их двое, они в тельняшках. Все дороги вели к реваншизму, ты заправил ее, опустевшую шариковую ручку собственной кровью, а она ни спасибо, ни вот моя грудь, полюбуйся. В случае Леонида дорога вела прямиком к лагерю. Свирепствовал ветер, шел снег. На пустыре виднелся высокий, деревянный забор, его венчала колючая проволока. Детвора у котельной старательно лепила верховного снеговика, белая бескозырка с красным помпоном, такие носят французские моряки. Детская извилистая речь изобиловала трехэтажными метафорами. В окне на первом этаже добротной сталинки мужик, похожий на геолога, свитер крупной вязи, длинная борода. Он танцует с худенькой женщиной в сероватом шерстяном платье. Они прикрыли глазки, тетенька прислонилась щекой к груди дяденьки. Близко посаженные дубы вдоль обочины, их ветки покрылись наледью, постукивают. Подросток подходит к темно-синим металлическим воротам с желтой табличкой: стой, запретная зона. Нас подобной табличкой не остановишь, мы вовсе не фрицы под Курском.
Подросток поднимается по скользким ступеням, дверь примерзла, не поддается на уговоры. Ленчик дергает ручку, едва не падает, оскользнувшись. Студеный воздух, ветер покусывает щеки, дыхание спирает. Дверь, заскрипев, отрывается. Внутри приметы праздника, гирлянда на люстре, зеленая мишура. Стены наполовину выкрашены в темно-синий, наполовину побелены. Огромный плакат: жи-ши пиши правильно, соблюдай уголовный кодекс. Пахнет мандаринами, куревом и манной кашей. Леня подошел к окну приемной. Дамочка ему говорит: передачи принимаем с восьмого января, сейчас не принимаем. Ей немногим за тридцать, коротко стрижена, блондинка, лиловые веки, вишневые губы, подбородок пересекает зарубцевавшийся шрам. На ее сером кителе не хватает пуговички. – Мне бы на свидание, – говорит мальчишка, протягивая паспорт. В комнату к тетеньке входит господин с бакенбардами, в мятом коричневом пиджаке. В руках у него ананас. – Смотри, что подарили рецидивистки, – хвастается. – Илья, проводи вон его в гостиницу, – просит женщина, что-то отмечая в списках. – Ананас положи в холодильник, от него у тебя диатез, а ты мне с диатезом совсем не всрался.
От Ильи разит луком и бальзамом «Звездочка». Он прихрамывает на левую ногу. Мы идем длинным коридором, с потолка свисает разноцветный китайский дождик. Журчит вода в питьевом фонтанчике. В гостиничном корпусе топят будь здоров, духота страшенная. Леня на ходу расстегивает свой тулуп, снимает шапку. Паркет-елочка поскрипывает. Сопровождающий замечает: хорошая возлюбленная у вас, надеюсь, вы ничего колюще-режущего не взяли. – Не взяли, – отвечает подросток. Подходим к бордовой двери с двумя металлическими лебедями. В своих белых кедах, безразмерном костюмчике Илья напоминает школьника, забывшего форму для физкультуры, всем своим видом он будто напрашивается на поджопник. Он достает из кармана связку ключей. – Номер для новобрачных, – говорит, пропуская Леню вперед. Комната, кухонька, душевая, совмещенная с туалетом. Просторная кровать застелена золотым покрывалом. Гладильная доска. На тумбочке библия в красном переплете, глядя на нее вспоминается неминуемо Марина Ивановна: из рая детского житья, вы мне привет прощальный шлете, не изменившие друзья в потертом, красном переплете. Перламутровые шторы, телевизор, на нем пепельница. – Сейчас приведем Елизавету Матвеевну, – сообщает мужчина и уходит, покашливая.
Ленчик повесил верхнюю одежду в шкаф, обклеенный вкладышами из жвачек. Польские дети Лелек и Болек мастерят скворечник. Скрудж Макдак орет на своих племянников. Одноглазый Майк Вазовски пугает малолетку в пижаме. На мальчишке светло-зеленая парадная рубаха с ромашками. Будущий фрезеровщик нетерпеливо прохаживается по комнате, цокает языком. Представляет, что скажет, когда они встретятся, необходимо ли сообщать о своих психических отклонениях. Подросток рассек воздух, точно саблей, ложкой для обуви, представив голову фашиста из девятого Вэ. Послышались шаги. На пороге показалась она. Елизавета была лысой, будто донской сфинкс. Ее слегка раскосые, голубые глаза, не моргая, смотрели на Ленчика. На травянистом бушлате бирка с именем и фотографией. Имя совершенно не совпадает. Значится какая-то Зульфия. – Лиза, объяснись, почему ты Зульфия? – спросил наивный подросток. И было ему неведомо, мошенница Зуля соблазнила его из корыстных побуждений. Из других побуждений она никого не соблазняла, тут нечего добавить.
– Вот это коленкор, бамбино, – сказала фамильярно дама, усаживаясь ко мне на колени. От нее пахло детской присыпкой, сечкой и одеколоном. Тут же вырвался из порочных объятий. Фальшивая Елизавета с неохотой призналась: обманули дурака на четыре кулака. Мы играли с ней в гляделки. Леня, как проигравшая сторона, раздосадовано произнес: это нечестно. И показал средний палец. – Победителей не судят, – парировала барышня. Она развалилась на кровати, бушлат бросила на пол. – За что тебя посадили? – спросил. – О, чудовищное недоразумение, я пекла булочки с маком, госнаркоконтроль увидел в моих булочках нечто запрещенное, – ответила Зульфия. – Допустим, – допустил мальчик. На ней кремовая ночнушка, над верхней губою белесый пушок. Сцена волнительна, словно полет на тарзанке.
В дальнейшем Леня опишет данную сцену в своих мемуарах следующим образом. Когда-то мне довелось стать легкой сексуальной добычей. И это были не издержки демократического общества. Взглянув своими фасеточными глазами на тетеньку, сумевшую вскружить мою дурную голову. Я отметил, сколь артистична эта Елизавета. Впрочем, за вранье поставил ей двойку-лебедя, пока карандашом. И, желая, скорее, жалея, заблудшую девку, я проявил малодушие. Сию же минуту не покинул номер для новобрачных. Проявил малодушие, даже не стукнул обманщицу, имел право ее стукнуть. Хотя бы за прическу. Полагаю, вы слышали присказку: за подстрижку ставят шишку. В нашей школе та присказка для многих стала судьбоносной. Представьте, тысячи щелбанов, не каждая голова сдюжит. Некий отличник любил стричься, каждый месяц ходил в парикмахерскую. А к выпускному классу не мог вспомнить отчества Александра Сергеевича.
Лиза приняла позу парнокопытного, выгнула спинку. Развязно сказала: я знаю, чего ты хочешь, мальчишка, давай же, сделай это. Она по-монгольски скуласта, у нее тонкие брови, на переносице маленький порез. Ее неоперенные слова сгодятся для того, чтобы пожарить яичницу, подумал подросток. И ответил: Зульфия, не лезь ко мне, я в печали. Дамочка, поморщившись, произнесла: в письмах ты казался не таким кретином. Она сняла юбку, ночнушку, осталась в белых трусах с клубниками. Знакомая, незнакомая барышня закурила. Кивнув на баул, спросила: можно? – Валяй, – разрешил будущий фрезеровщик. Она принялась выкладывать целлофановые пакетики на колченогий, овальный столик.
– Я снова тебя обманула, дело было не в булочках, – снова обманула Ленчика Зульфия. Подросток стоял у чадящей батареи, глядя на то, как возлюбленная с аппетитом пожирает конфеты. Он взял серебристый чайник, наполнил его водой из-под крана, поставил кипятиться. – Да не кипятись ты, с булочками обманула, ты просто такой юный, ты не терпила, я ж по-настоящему к тебе это самое испытываю, чувства, – рассуждала с набитым ртом Елизавета. Она разлила кипяток по граненым стаканам, бросила в них чайные пакетики. Едва начавшись, длительное свидание изрядно пугало своими последствиями. Ленчик рисковал, связывая свою жизнь с Десятиглазовой Зульфией Максимовной, профессиональной мошенницей. У нее был острый ум, как у Зиновия Гердта. Пристрастившись с самого детства к роскоши, родители являлись казнокрадами страшными, однако партийными. На ведомственной даче Десятиглазова жрала из фарфоровой чашки манку с дефицитными бананами. Потом родню отправили валить лес в связи с финансовыми преступлениями. Уже с шестнадцати лет она виртуозно дурила мужиков, представляясь принцессой из Лимпопо, дочерью миллиардера. Мазалась гуталином, обворовывала простых работяг, чего уж тут добавишь.
Леонидзе поперхнулся чаем. На клеенчатую, розовую скатерть вылетели крошки хлеба с маслом. – Знаешь, когда попадаю в новый коллектив, спрашиваю, кто у вас тут самый главный сумасшедший, я тут первый день, хочу сразу понравиться нужному человеку, – рассказывала весело Елизавета. Они сидели по разные стороны столика, север, юг, два полюса батарейки, ковбои. Однако мальчик чувствовал, они подобны пижме, тысячелистнику из одного гербария. Родственная душа, мальчишки чрезвычайно влюбчивы и наивны. У Лизки блестели глаза, как у отчима одноклассника, Максима, отчим злоупотреблял алкоголем, он посетил две чеченские кампании. Отчим Максима открыл дома целый зоопарк, столько белочек приходило к нему, что организовать зоопарк он попросту не мог.
– Зачем ты решила со мной, это самое, – Леня не договорил. Чай подозрительно сладок. Губы онемели, будто их ужалила пчелка, речь стала заторможенной. За окном слышится металлический лай сторожевых овчарок. Ленчику вспоминается, как он шел морозным утром в школу. Только звезды на небе, только пар изо рта. Неблагонадежный сосед выходит из барака, в руках у него окоченевшее тело собачки. Он бросает пса в полупустой мусорный бак, брямс. Лицо Елизаветы сосредоточенно. Женщина лопочет: нявкали на неня, нявняв. – Нявкали по-каковски? – поинтересовался подросток, прикусив язык. Лиза ответила, томно прикрыв глаза: по-колпаковски. Лео допустил, а Лиза-то красотка, она чудесна, как уральский говор. Комната внезапно качнулась. В груди сделалось нестерпимо жарко. По-идиотски хихикнув, юноша брякнулся в обморок вместе со стулом.
Тело зудело, будто сражался с крапивой. Пришел в себя в коридоре. У самого горла острый предмет. Зульфия шепчет на ушко: дернешься, тебя прямо здесь пилкой попишу. Зачем меня описывать, думает Леонид. Щеки мои раскаленный уголь, кожа древесная кора и так далее. Двое мужчин и одна тетенька, на них синие кители, в руках длинные электрические палки. – Сейчас же отпусти заложника, Десятиглазова! – вопит сотрудница лагеря. Моя незабвенная Лизка ей в ответ: сдаваться мы не умеем. – Зульфия Максимовна, вам же сидеть осталось всего ничего, зачем? – интересуется мужчина с морщинистым лицом, лицом изюмом. Наша осужденная, как мы помним, не умела сдаваться. Она являлась человеком опасным, точно капля реки Ганг, что содержит три миллиона бактерий кишечной палочки. Мы прошли умножение, прошли каптерку, там работал серый телевизор, по телевизору шел довольно-таки любопытный кинофильм, «Авария – дочь мента». Повествующий о сложных взаимоотношениях милиционера со своей разнузданной дочуркой. В стране депутаты нуждались в советах, подписали в беловежской пуще записку, согласно которой мы освобождались от уроков насилия. Ох, как же намучился папа-мент со своею дочкой-бунтаркой. Собственно говоря, фильм повествует об отцах и этих, о перестройке, о трудностях воспитания подростков.
На улице темень. Гипсовый Ленин, а может, не Ленин, говорю же, не разобрать. Внутренний двор, административные здания, казармы, где проживают бабоньки. Хрумкаем снегом, точно лошадки морковкой. Жандармов повсюду видимо-невидимо, как печенегов. Они уговаривают, запугивают. – Пожалуйста, не усугубляй, Зульфия, хуже будет, уедешь в ШИЗО, ой, как надолго. – Подросток защищает свою похитительницу: вы не понимаете, у нее тонкая душевная организация, не мешайте. Налицо стокгольмский синдром. Часовой на вышке делает предупредительный выстрел. Вечная зима, бытующая вокруг, много меньше нашей любви, подумалось Ленчику. Он сказал об этом Лизе. Та шикнула на него: не сейчас, ты видишь, у нас мятеж. – А твой мятеж не может подождать? – интересуюсь. Мы подошли к хозяйственному блоку, розовому двухэтажному дому. Блестят сугробы, фонарь, полоска света. Сотрудники обступают полукольцом, что азартные охотники Брейгеля, но мы совершенно не дичь. – Кто приблизится на расстояние пяти книжек уголовного кодекса, тому вилы, а парню так и так несдобровать, – предупреждает возлюбленная. Чувствую, как пилка для ногтей скребет шею. Светит незнакомая звезда, это Лизонька так светит. Близость девицы волнует похлеще найденной недавно пачки ваучеров. Где-то гремит электричка. Мы приближаемся к строению, стены которого облицованы нежно-голубой мозаикой, кажется, нежно-голубой мозаикой, свет фонаря близорук.
Заходим вовнутрь, попахивает сладко парфюмом Cosa Nostra. На стенах яркие плакаты. На плакатах ежик в тумане, кот Леопольд и другие. Лозунги: на свободу с чистой совестью, исправимся, но не сдохнем, давайте жить дружно, воровать это плохо. Где-то журчит вода, слышится женское гоготанье. На подоконнике фикусы, денежное дерево, кактусы. Бьется сердце-копилка. Ленчик в предвкушении. Где же у них случится соитие. Как говорят умные люди, коитус. – Чего это у тебя слюни потекли, ты не заразный часом? – интересуется Елизавета. – Закрой пасть, – дерзит подросток, ему свойственно дерзить, ничего странного в этом нету. Табор уходил в небо, а мы оставались в этом прелестном лагере «Орленок». Нас не преследовали более. Должно быть, всерьез опасались разгневанную женщину, инциденты в праздники никому не нужны. Она все расспрашивала, отчего я такой странный. Выхватив пилочку, с нажимом провел по своей щеке, обмакнул палец в кровь. Поводил им по губам Зульфии. Тетенька с опасением сказала: это какой-то паноптикум. – Да, моя королева, – ответствовал подросток.
Мы забрели в комнатенку, бетонные стены и деревянный пол выкрашены густо-зеленой краской. На вешалках лагерные бушлаты, на лавках женское исподнее, одинаковые, кофейные панталоны, цветастые бюстгальтеры. Сиротливая синяя коробка порошка «Миф» у батареи. На батарее серая половая тряпка. Половые гормоны бурлили, словно река в Перу. За малиновой дверью раздавался щебет рецидивисток. – Не опозорь меня перед бабами, наши отношения – похититель, заложник, – поучала Лизка. Потом неожиданно спросила: скажи, ты зверей не мочишь от скуки? Леонид тактично промолчал, желая показаться таинственным. – Боже мой, невеста палача какая-то, – ерничала девка. – У нас будет безалкогольная свадьба, главное, спрячь от меня ножи, а еще покажи, куда не следует заглядывать в нашей замечательной квартире, надеюсь, ты пропишешь меня в своей квартире, чтобы она стала нашим гнездышком, – говорю ей, распуская свои чудесные волосы. Гремят в соседнем помещении тазы, слышен каркающий смех. Ленчик спрашивает: неужели ты решила познакомить меня со своими подружками, а я и не против? Лизка побагровела, сразу понял, собственница страшная. Однако в письмах она представлялась мне по меньшей мере некрасовской барышней. Строгий взгляд, румяные щеки. Готова пожертвовать всем ради семьи, ради простого женского счастья. Полагал, она способна принять полигамию своего супруга. Урановая таблетка способна заменить шесть вагонов угля, читая письма, казалось, Елизавета способна заменить ядерный реактор.
За малиновой дверью нас встретили голенькие девчонки. Девчонки куражились, бросали зарики, рассказывали занятные небылицы, плескались. Они были похожи на баб с картины Александра Дейнеки «Полдень». Вероятно, вы не помните ту картину. Лето, Донецкое море, девицы нагишом купаются, на фоне мчится поезд, повсюду зелень, домики вдали. Весело и развратно, усмехнулся про себя подросток. Шесть тетенек изумленно уставились на нас. Будь я Эмилем Золя, обязательно написал бы: изнемогая от любви, они едва слышно шептали безумные слова, ложе у нас – лагерный кафель, светлое небо – побеленный потолок над нами, лобзай нас лобзанием уст своих, ласки твои лучше винишка. Пусть я несколько преувеличиваю, что вы хотите от романтика. От женщин слышались сальные шуточки, кто-то из них смутился, прикрывшись тазиком. – Жениха привела, что ли? – спросила конопатая обольстительница с красными птичками, наколотыми на ключицах. Остаюсь холоднокровным эскимосом, крепко сжав губы, киваю. – Женишься, пожалеешь, не женишься, пожалеешь, вы правы, господин Сократ, – рассмеялась дама, похожая на стилиста Зверева. Она протянула руку, представившись: Чернобурка. – Что ж, Чернобурка, – говорю, – очень приятно. – Засматриваюсь на чей-то греческий нос. Прочие арестантки сдержанны, на контакт не идут. Елизавета нетерпеливо сказала, хлопнув меня по плечу: хватит знакомиться, обормот! О, как же она ревнива. Полагаю, с таким темпераментом ее придется поколотить. Полагаю, я поколочу ее книгой по домоводству.
Тропический климат душевой вынуждает меня раздеться. Под улюлюканье расстегиваю ширинку, снимаю валенки. Делаюсь босоног. В лиловых плавках, беленькой майке похож на пловца. Присаживаюсь на краешек мокрой скамьи. Я нынче заложник, у меня в распоряжении целый гарем. Голые дамы интересуются намерениями подростка. Готов ли он нянчить детей, пока Лизка чалится по лагерям, ведь чалиться она будет. У нее цыганские корни, понимаешь ли, с ней ты держи ухо востро, стращали девчонки. Ленчик дебиловато улыбался, молчал и не выделывался. Чернобурка спросила у Лизы: а что дальше, ты какие-то требования выдвинула? Зульфия ничего не выдвигала. Слово за слово, хреном по столу, разгорелся бабий скандал. Чем ты думала, мы же теперь соучастницы. Две барышни были на стороне моей похитительницы. Остальные же склонялись к постыдной капитуляции. Будущий фрезеровщик, не теряя времени, принялся намываться чужой розовой мочалкой. Он размышлял о своем неразборчивом почерке, о том, что его письма Лизе станут прекрасной литературной основой для произведения «Матренин двор».
Дурманом сладким веяло, пока цвели сады земных наслаждений рецидивисток. Бабы решили все-таки стоять, сидеть, лежать до последнего, заложника не выдавать. Подросток подивился женской солидарности. Отчего-то возбудился чрезвычайно. Неизведанная тетенька, чье тело усеяно бордовыми родимыми пятнами, напоминающими соски, схватила мальчишку за ухо. – Ай, тетенька, – завопил мальчонка, – отпустите великодушно! – А ты любишь подглядывать, – насмешливо сказала она. Затем положила мою руку себе на причинное место, горячее, что печка. Приговаривала: тебе, должно быть, доставляет удовольствие щупать порядочных женщин, признайся. Елизавета положила конец моим любовным страданиям. Грубо крикнув: сейчас же, Настенька, прекрати, а иначе я тебя исцарапаю. Похоже, Лизка пользовалась авторитетом среди диких кошек. Прочие барышни, смущенно улыбаясь, помалкивали. Подросток на всякий случай надел свои плавки. Эрекция прошла, словно лето, только этого было мало. От Ленчика не ускользнули плотоядные взгляды преступниц. Внутренне ликуя, он кокетливо произнес: полегче, дамочки, вы такие нетерпеливые, просто ужас.
В соседнем помещении скрипнула дверь. Послышался мужской голос: это самое, говорит оперуполномоченный Плахов, я один, это самое. Чернобурка ему в ответ, передразнивая: Плахов, это самое, не наглей, мы голенькие, а жена твоя Лора дома пирожки печет. Оперуполномоченный кричит возмущенно: Чернова, это самое, какое тебе дело до моей жены, ты мою жену не трогай! Настенька, хрюкнув, хохочет: Плахов, а чего твои дети на соседа похожи, неудобно как-то. – Горохова, это самое, никакого условно-досрочного освобождения ты не увидишь, – пугает мужик. Незнакомая мне девица с татуировкой дракона на пузе произносит задумчиво: Плахов, иди ты со своим условно-досрочным, кто мне условно-досрочное в прошлом году обещал, между прочим, я себя очень хорошо вела. – Так, это самое, я вхожу, – предупредил сотрудник лагеря. И вошел.
И показался человеком приятным, словно путевка в Крым, обаятельным, как Игорь Тальков. Щеточка усов, ласковые, карие глаза. Пепельные волосы, пробор на левую сторону, нечасто встретишь пробор на левую сторону, подумал мальчик. На Плахове синие треники, коричневый свитер, зеленый китель, звездочки на погонах ни о чем не сообщают. – Что за цирк шапито, Десятиглазова? – осведомился он. В руках у него два целлофановых пакета, в одном сушки, в другом шоколадные конфеты «Дюймовочка». – Будем договариваться, вы мне пацана, я вам вот, это самое. – Чернобурка, сощурив глаза, презрительно говорит: у нас разные культурные коды, легавый. Девчоночки одобрительно заголосили: разный, не сомневайся. Их обнаженные тела пахнут приятными лосьонами. Леня подумал о хлебной мякоти. Животик Черновой напоминал мякоть бородинского хлебушка. Плахов, поморщившись, предложил: давайте договариваться, это самое. Зульфия шагнула вперед, высказалась: администрация возвращает в наш барак телевизор, а еще разрешает посылки больше пяти килограмм. – Десятиглазова, телевизор вам и так собирались вернуть, – заверил мужчина, – куда столько килограмм, кормят вас хорошо, не понимаю.
Девы буравили взглядами оперуполномоченного. Тот переминался с ноги на ногу, виновато посматривал на Леонида. Видно, совестливый человек, радеющий за свое дело. Вместо того чтобы устроить маски-шоу, вместо того чтобы забить бунтарок резиновыми дубинками. Он дипломатию практикует. Конечно, жизнь хрупка, точно канцелярский нож, размышлял мальчишка. Но иногда можно устроить маски-шоу. – Решайся быстрее, я замерзла вся, – поторопила Настенька, – нам пацаненок, честно говоря, вообще не сдался. – Даже рецидивисткам я не нужен, огорчился Ленчик. Временами подросток ощущал себя Сергеем Крикалевым, последним советским гражданином, чья миссия подходила к завершению на станции «Мир». А на Земле происходил кромешный бардак, и танки стреляли по Белому дому. А Сергея попросили остаться в космосе еще на полгода.
– Ладно, мы поднимем лимит посылок до семи килограмм, это самое, – сдался Плахов. Женщины загомонили: правильно, зачем с нами ссориться, мы же самые настоящие истринские ведьмы. Елизавета деловито забрала пакеты с конфетами и сушками. Сказала: Ленька, ступай с дяденькой, наши отношения были ошибкой, так бывает, привыкай. Мальчик, не сдерживая себя, плюнул в лицо некогда дорогой сердцу Зульфии. Они вышли с Плаховым на улицу. Изо рта вырывался пар, снежный наст похрустывал под ногами, точно капустный лист. Мелькал вдалеке красный огонек. Первый, крепкий морозец, как первый просмотр кинофильмов господина Балабанова, радовал. Звенящая тишина, нарушаемая треском деревьев, скрипом наших шагов. На душе было легко, словно медвежонку, что в теплой берлоге карабкается на спину матери. На чернильном небе грянули звезды, оглушительно яркие и таинственные. И время наступило для колядок. Детишки, наряженные в мятежных ангелов, бродили по квартирам, пели, восславляли Христа. Они на каникулах, им позволяется неистовствовать, они, точно протопоп Аввакум, отсидели в земляной тюрьме учебную четверть.
Подошли к проходной. Мужчина принялся вести пространные беседы, протянув сигаретку. Сообщил: сынок, все мы вышли из первичного бульона, это, думаю, понятно. – Допустимо ли говорить такие вещи, ведь мы живем с вами в православном обществе, – возмутился Леня. Сырная луна освещала заячьи следы, снежок искрился и блистал. – Я к тому, бабы, они похожи на письма с фронта, долгожданные и страшные, хотя моя жена Лора не страшная, но симпатичной назвать ее язык не повернется, – размышлял оперуполномоченный. Мы были воспитаны русской зимой, соответственно, влюблены в жизнь, подумалось. На небе млечный путь, такой ясный, будто его перед праздниками помыли. На столбе зашипел репродуктор. – Когда-то, еще будучи лейтенантом, говорил всем, дескать, жить нужно так, если бы пришествие Христа ожидалось сегодня вечером, да, я был идеалистом, как Джимми Картер, – гражданин выпустил струйку дыма. – Девки отстой, – подтвердил подросток. – Градус космического холода ничто по сравнению с холодными пельменями, которые приходится жрать в новогоднюю ночь на балконе, где заперт супругой, – пожаловался мужчина. – Вы подстрекаете мое любопытство, что же произошло? – спросил мальчишка. Толстые сосульки, напоминающие пустые пивные бутылки, опасно свисали с крыши крыльца. – Там, где нету аргументов, там есть мнения, – ответствовал многозначительно господин.
Леонид со своим новым знакомым докурили, бросили окурки в синюю урну. Оконце избушки было наполовину замазано белой краской. В феврале день рождения, в феврале достанем чернила и будем плакать, размышлял мальчишка. – Меня в Афганистане фокусу научили, хочешь, я сейчас исчезну? – неожиданно спросил Плахов. – Совсем исчезнете, то есть как общественная солидарность, как ощущение, что все мы являемся частью единого целого? – переспросил парубок. – Ну, почти, – задумался надзиратель. Причудливые мысли донимали парнишку. В феврале очередной день рождения. Совсем скоро мне понадобится пенсия и пенсне. Я как всегда драматизирую, но подумайте сами, недальновидность чревата. Не хочется кусать локти во дни своей немощности. Лежать на диване в своем Долгопрудном, в квартире, доставшейся от союза писателей. И даже стакана паршивой воды некому поднести, внуки разъехались по миру, а родить своих детей не успел, все откладывал, полагая, успеется. В феврале мне стукнет семнадцать. – Исчезну, как животные из блокадного Ленинграда, – сказал самодовольно Плахов. И в самом деле исчез. Вот он стоял перед Ленчиком, а потом растворился, словно чайная ложка сахара в горячей воде.
Фокус показался не лишенным изящества. Покачивался навесной фонарь. Подросток отбрасывал длинную тень. Сумма его поступков была больше разности вкусов, апельсин был оранжевый, список продолжите сами. Иней на ресницах, губы растрескались, кому нынче легко, скажите на милость. Обманываться подросток не любил, прислуживать тем более. Елизавета поступила крайне вызывающе, гадко она поступила. Времени на раскачку нет, в феврале стукнет семнадцать. За воротами колонии ехала машина, из ее салона доносился рэп: день как протокол, а ночь как обыск, этот серый частокол ведет тебя в пропасть. Низвергнуться в пропасть Леонид не очень-то и хотел. Из печной трубы административного здания вылетал сизый дымок. Подросток замер в нерешительности посреди Сибири, посреди нулевых. Помотал головой, отгоняя морок. И вошел в двери пропускного пункта, чтобы через года повторить фокус оперуполномоченного Плахова.
Глава 12
Синие воротнички
– Общайтесь дальше с дельфинами, а не рассуждайте о концах Светы, – журчал мужской голос. – А все-таки я вижу в этом событии последнее вьетнамское предупреждение нам, – говорила девица. – Китайское, китайское предупреждение, – поправил иной гражданин. – Люди добрые, посмотрите, какие у меня македонские фаланги, – хвастается Богатырев, его-то голос я узнаю. – Со всем этим дурдомом совсем позабыла о своем сыночке, он же в детском садике, – задумчиво произнесла Клавдия. – Ты, получается, мать-кукушка, – заметила Маришка. – Вообще-то, мне импонирует больше буревестник, – высказалась Клава. – Твой пацан, он кем вырастет? – поинтересовался Юрий Тимофеевич. – Если я его заберу, он вырастет хорошим человеком, – с достоинством ответила Клавдия Семеновна. – Все какое-то нелепое, как чудодейственный гербалайф, вы не находите? – спросил Савелий. Послышались шаркающие шаги, кто-то присел на скрипучую шконку. Сказал довольно: ох, мочеиспускание все-таки единственное наслаждение, не оставляющее укоров совести. – Что ж вы так грубо, фи, фи, фи, – заметила Марина Вячеславовна. – Виноват, сударыня, но я не виноват, – возразили ей. И тут же кто-то продекламировал шутливо: в глухом, заброшенном селе, меж туч увидели сиянье, никто не думал на земле, что прилетели марсиане. – Тише, наш мальчик проснется, – это Юрий Тимофеевич сказал.
Фрезеровщик имел удовольствие проснуться в бомбоубежище. Шерстяное одеяло покалывало щеку, оно напоминало кожуру киви. Достопочтенные коллеги примолкли, должно быть, заметили пробуждение Лени. Сейчас начнут перемывать косточки с хлоркой, подумалось. Приоткрыл глаза. Приглушенный свет флуоресцентных ламп, двухъярусные кровати, железные темно-зеленые шифоньеры. Красный ящик с надписью: песок. За длинным столом сидят люди. Пыхтит самовар. Пахнет перловой кашей, яблочным вареньем, стариканами. То есть лекарствами. Впрочем, Ленчик и сам временами источал запах медикаментов. Стоит заметить, впервые за два года фрезеровщик уснул, не выпив на ночь четыреста миллиграмм кветиапина. Кто-то из присутствующих грустно заметил: жаль, конечно, что потеряли Чичи, без него чувствую неполноту жизни. – А у нас есть Леня, зачем нам собака, – говорит Маринка, дразнит. – Как некультурно, – пристыдили ее, – ты еще покажи шмайссером на виселицу нашему Лене. – Зачем же сразу на виселицу, мы же мирная публика, – обиделась Марина.
Ленька спрыгнул с кровати. Общественность загомонила: здравствуйте, доброе утро, кто рано встает, тому бог подает, утро вечера мудренее. Мужчина не досчитался десятерых коллег и собаки. – А где остальные? – спросил. Юрий Тимофеевич в салатовом костюме ОЗК пояснил: так мы, когда поисковую группу за тобой послали, такое претерпели, такое претерпели, один Савелий вернулся. – Граждане закивали головами, соглашаясь. Заточник Савва встает из-за стола, говорит: на завтрак у нас консервы, угощайся моими галетами, мы же все кенты, дружочки. – Правильно, – поддержал Богатырев, – можешь пользоваться нашими женщинами, не стесняйся. – Клавдия глухо возразила: еще чего, пользоваться мною можно только руководству и только при наличии служебной записки. На ней бирюзовый лаборантский халатик, она отчего-то надела темно-зеленый противогаз-слоник, вероятно, дурачилась.
Марина Семеновна кокетливо говорит: в детстве я хотела стать Раисой Максимовной Горбачевой, чтобы муж у меня был великим реформатором, Леня, ты великий реформатор? Марина Вячеславовна заваривает пакетированный кофе, подносит алюминиевую кружку к губам, дует. Дамочку все игнорируют. Незнакомый тучный мужчина в темно-синем костюме-тройке спрашивает: Лень, а ты вот об этом напишешь, если напишешь, как назовешь? Фрезеровщик, задумавшись, отвечает: брейк-данс моей души. – А это будет поэма или повесть? – не унимается гражданин, похожий на сенбернара, – я вот напишу роман под названием «Спокойной ночи, работяги». – Петрович, ты же инженер-конструктор, какой роман, – смеется Богатырев, ложась на кровать. Скрипит панцирная сетка. Коллеги оживленно спорят, возможны ли стихи после августовского путча, нужно ли художнику быть Адольфом и так далее. Леонид их не слушает, выходит в коридор бомбоубежища. Смотрит на экран мобильного, в сотовые сети не ловятся ни окуни, ни Тимоти Маквей. Молодой человек заходит в комнату с умывальниками.
Холодная струйка воды, эмалированная салатовая раковина, ржавые разводы. Пурпурная плитка на стенах растрескалась. Из отверстия в полу тянет застоявшейся мочевиной. Леня берет серый обмылок, намыливает лицо, шею. Полощет горло, сплевывает. Отчего я так и не стал убийцей пирожков, худющий что селедка. Леонид промывает глаза от картинок Сальвадора Дали. Долго решается, наконец опускает голову под струйку воды. Выкрикивает задорно: хороша, хороша падла! Скорее всего, имеет в виду ледяную водицу с привкусом хлорки. Вспоминает, не взял полотенце. Снимает футболку, вытирается ей. Думает о близняшках. Если все обойдется, надо родить Иакова. Нет, лучше девочку родим. А желтая пресса прознает. Напишет, дескать, у одного литератора народилось потомство. Нет, заслуженный фрезеровщик нашего города впервые стал отцом. Леня обращает внимание на потолок. На потолке множество черных клякс. Неизвестный подонок зажигал спички, потом бросал их вверх, преследовал неизвестные цели. Колышется от сквозняка паутина в углу. Молодой человек возвращается к своим.
У нас тихий час. И все разлеглись, что моржи. Льдины дрейфуют, реальность истлела, как спички девочки, о ней рассказывал Ганс Христиан. Леня в сандалиях, доставшихся от одного Телемаха, обнаженный по пояс. Глядит на сослуживцев. Клавка возлежала на втором ярусе и разглагольствовала: как же в отпуск охота, колумбийский снег, атлетичные мулаты, закаты, голубая лагуна. Богатырев ей замечает: а сибирских пряников не охота? Мы беззлобно посмеиваемся. Марина Вячеславовна склонялась, как падежи, к решению покинуть нашу кротовью нору: господа хорошие, может быть, мы организуем группу, которая поднимается на поверхность? – Ты же оператор станка с программным управлением, окстись, на какую поверхность, от поверхности рожки да ножки остались, – драматизировал заточник Савва. Он точил о бетонную стену шариковую ручку. Юрий Тимофеевич изучал желтую газету полулежа, дымил сигаретой. Изредка посматривал на Леню. Фрезеровщик стал поедать из банки перловку с говядиной. – А вы еду где нашли-то, тут запасы какие-то? – поинтересовался. Безмолвие было мне ответом.
– А вот у меня в детстве была кошечка, она любила гулять сама по себе, – поделилась Клавдия. Леонид обратил внимание на голубые железные стеллажи вдоль стены. На них лежали завернутые в вощеную бумагу фильтры для противогазов. Инструкция, как вести себя при ядерной атаке, висела на голубой стене. – Ну, гуляла, неделю могло ее на быть, две, однажды она пришла домой, а мы обнаружили у нее аккуратный шов, знаете, будто кто-то сделал ей операцию и зашил, выяснилось, наша кошечка жила на две семьи, в другой семье хозяева сводили животное к ветеринару, обнаружили какую-то болячку, прооперировали, – дорассказала Клава. – Я вообще не наелась, – нервно говорит Маришка, – в моем кишечнике гуляет сквозняк. – Она подошла к фрезеровщику, посмотрела пронзительно, дескать, оставь доесть, дескать, мы же не звери. – Так, запасов провизии на две недели, а не на три года, поблагодарим за это кого-нибудь, – разнервничался Юрий Тимофеевич, отложив газету. Инженер конструктор с внешностью сенбернара не выдержал, закрыв лицо руками, закричал: ааааа!
Вокзал видел больше искренних поцелуев, чем ЗАГС, бомбоубежище видело в нас людей, у которых засвистели фляги. – Давайте успокоимся, давайте выпьем, у нас тут имеются дрожжи, засыпем в себя, они там забродят, мы опьянеем, – предложил Богатырев, неуверенно захихикал. На нем были надеты презабавные трусы с портретом волка на причинном месте. – Здоровая нация так же не замечает своего безумия, как здоровый человек позвоночника, – глубокомысленно сказал фрезеровщик. Положение совершенно не смущало, мне было комфортно под землею, словно клубням картошки. Подобные закрытые учреждения были мне абсолютно понятны. Читатели не дадут соврать. С завидной регулярностью я лежу в психиатрических отделениях. Там же написаны любопытные литературные вещи, к слову сказать. До фонаря мне замкнутые пространство. Однажды я просидел в квартире три месяца, вынудив маму вызвать людей в белых одеждах. Помнится, она вызвала их, испугавшись моего пространного диалога с засушенной пуповиной, которую сама же сохранила в оранжевом конвертике, вместе с прядью первых сыновьих волос. Такая она женщина сентиментальная, конечно. Нынешняя ситуация, связанная с вынужденной изоляцией, нисколько не тяготила Леонида. Кукушка и так давно улетела, второй кукушки не было в гнезде.
Пока работяги оживленно спорили о причинах и следствиях. Фрезеровщик неспешно позавтракал. Громче всех голосили девчонки. Причитали, мол, все пропало. Ширь закатов блеклых, коктейли секс на пляже по пятницам в клубе, усталые игрушки, сериал «Американская история ужасов», «Прозак», словом, пропало то немногое, что делало девчонок счастливыми. – Вы вызываете у меня отторжение, все вы, – признался инженер-конструктор. – А вы вызывайте ОМОН, – шутил Богатырев, приглаживая свои пшеничные усища. – Давайте будем терпимы к феминитивам, а еще инфантильным, знаете, мальчишкам, – высказалась Марина Вячеславовна, морща свой конопатый нос. Обстановка располагала к настольным играм, Леня предложил поиграть в ножички. Юрий Тимофеевич отказался играть в ножички, он предложил тянуть спички. – Того, кто вытянет короткую спичку, съедим первого, – произнес наставник. Что тогда началось, барышни оскорбились страшно. Мужики тоже не хотели никого кушать. – Мы и так живем на улице с потусторонним движением, – сказал Савелий, – я лучше поднимусь наверх, чем буду заниматься такими непотребствами. – Заточник бесталанно жонглировал фильтрами для противогаза. – Твое предложение принято, тот, кто вытянет короткую спичку, поднимается на поверхность, – промолвил Юрий.
Заводчане собрались за столом, сделались похожи на знатоков Федора Двинятина, Максима Поташева и других. – Куда мы докатились, – поделилась соображениями Клавдия, – продаем внутренних детей в рабство. – Ей никто не ответил, проигнорировал. Напротив Ленчика присел инженер. Он выглядел крайне болезненно, как печень раскормленного гуся. Облизывал беспрестанно губы цвета клюквы, слезились его глаза, сальные, черные волосы блестели. Кремовая рубашка измята. Бедняга совсем расклеился. О чем он думает, вряд ли о жене или о сытном ужине, бутербродах с фуа-гра. Вероятно, его заботит невозможность вновь почувствовать себя значимым членом общества. Именно благодаря инженеру наши космические корабли, что живучие тараканы, сновали по марсианским кухонным столам. Досаждали домохозяйкам Венеры. Быть может, на далеком Титане фрезеровщик с фиолетовой кожей, возвращаясь в пустую квартиру со смены, которая длится световой год. Обрабатывает ядерным дихлофосом шкафы. Наш космический кораблик, запутавшись в складках шубы из невиданного животного, гибнет. Впрочем, это все космическая лирика, не относящаяся к делу.
Юрий Тимофеевич достал из коробка семь спичек, одну сломал напополам. Клавдия прикрыла глаза руками, шутливо сказав: я в домике. – В домике, не в домике, участие добровольно-принудительное, – постановил Богатырев. Кому-то приятно кормить лошадку с руки, Леониду было приятно находиться среди коллег. Он чувствовал небывалое вдохновение, общаясь со столь искренними гражданами. Фрезеровщик полагал, когда тебе тридцать лет в лицо прилетает раскаленная металлическая стружка, перестаешь говорить неправду. Изо дня в день ты барахтаешься в керосине и машинном масле. Крутящийся с бешеной скоростью резец снимает сантиметры нержавейки. Он крутится в опасной близости от головы год за годом с перерывами на праздники и выходные. Это накладывает отпечаток, знаете ли. Перестаешь зазнаваться и рисоваться. Ко всему прочему, был уверен Ленчик, работяги являлись чудесными литераторами. – Вы литераторы, почему вы ничего не пишете! – воскликнул наш Ленчик, но никто не ответил, игнорировали.
Маришка предлагала себя Савелию: не думала, что средневековье так быстро наступит, но владей мною в награду за, что вытянешь две спички, за себя и за меня. Бедняжка, должно быть, повредилась рассудком. Недаром Пушкин сообщил нам: честь береги смолоду. – Клава, ты согласна с этим утверждением, подтверди либо опровергни, – призвал к ответу фрезеровщик. – О чем ты болтаешь? – недопоняла девица. – Как же, о чести, которую необходимо беречь смолоду, – терпеливо пояснил я. Юрий Тимофеевич стукнул кулаком по столу, сообщая: мне шестьдесят шесть лет, честь я берег с яслей, теперь я пенсионер, я наверх не полезу, тяните спички, крутите барабан. Наставник накрыл широкой, словно ковш экскаватора, ладонью семь спичек, одни головки торчат. Леонид первым вызвался участвовать, его спичечка оказалась короткой. Сочувственные слова ребят уже не казались искренними. – Какие вы литераторы, вы какие-то авиаторы, – сказал печально Лео. – Мы самые настоящие литераторы, – заверил Богатырев, – просто времена не выбирают, в них живут и понимают, что коллектив превыше всего. Леня был не совсем согласен с данным утверждением, однако с внимательно-ласковым выражением лица слушал этих сказочников, словно психиатр, выслушивающий своих пациентов.
Мне вручили старый чайный пакетик на удачу, Савелий извинился, посетовав, что засушенной обезьяньей лапки у него нет. Маришка в знак признательности предложила по-быстрому переспать. – У меня дома жены, не сплю с кем попало, – подтрунивая над барышней, сказал фрезеровщик. – Сам дурак, – обиделась женщина. Леонид в окружении работяг стоял перед гермодверью, выслушивал наставления, казавшиеся полнейшей чушью. – Силовые методы, они возникают из-за некомпетентности, – поучал Юрий Тимофеевич, он успел налакаться спирта, – кого бы ты там ни встретил, не вступай в перипетии. – В Закарпатье вампиры, у нас теперь инопланетная шушера, – роптала Клавдия. – Жалко, Наума потеряли, он родился в рубашке, даже в костюме-тройке, к тому же на нем была норковая шуба, когда он родился, – с грустью сказал заточник Савелий, – не потеряли бы, обязательно вместо тебя отправили бы, Леня. – Черный дисковый телефон, висящий на стене, был покрыт толстым слоем пыли. Неожиданно телефон зазвонил. Мы были крайне напуганы данным обстоятельством. Взять того же Леонида. Не склонный паниковать из-за малейшего чиха, из-за невинных голосов, звучащих в башке, из-за сезонных психозов. Даже Ленчик несколько напрягся. Аппарат продолжал угрожающе тренькать. Паук-почтальон полз по красному электрощиту, его сумка с письмами тяжела, а кому нынче легко, мои дорогие читатели.
Хотелось бы сделать лирическое отступление. И я его, пожалуй, сделаю. Одно лето жена Нобеля танцевала с математиком. Видя это непотребство, изобретатель обратился к нотариусу. С тем, чтобы добавить в свое завещание: математикам премию не выдавать. Как хорошо, что его жена не спуталась с литератором, значит, у меня имеется шанс, подумал герой нашего романа. Не меньжуясь, он снял трубку, ответив: алло. С другого конца провода послышался дерзкий голос подростка: ну, как там с деньгами? Леня переспросил: какими деньгами, куда ты звонишь, сынок? Собеседник ответствовал: тебе звоню. – Кому тебе? – А вот тебе вот. – Ты кто такой? – Михал Палыч. – Какой Михал Палыч? – Терентьев. – Такого не знаю, ты ошибся, друг. – Кто? – Ты. – Что там с деньгами? – Какими деньгами? – Ну, которые я вложил в капитал. – Куда? – В капитал прожиточного минимума. – Ты пьяный или кто, сынок? – Я требую, я Михал Палыл Терентьев. – Кто такой? – Пьяный. – Вот именно, завяжи лямку! – Куда, что завязать? – Завяжи лямку! – А что ты кричишь? – Да ничего! – Алло! – Да. – Ну что там? – Чего? – Как с деньгами обстоят, обстоит вопрос? – С какими деньгами? – Которые я вложил в капитал. – В какой капитал? – Прожиточного минимума. – Какой? – В смысле, в какой? – Ты куда звонишь, по какому номеру звонишь? – По твоему номеру. – Ты, сынок! – Что, папа? – Сынок хренов! – Что? – Ты, куда звонишь? – Что ты кричишь? – По какому номеру звонишь? – Двадцать два, пятьсот пять.
Разговор зашел в тупик. И мужчина повесил трубку. Марина Вячеславовна протянула перцовый баллон с ласковым названием «Черемуха». Взволнованно сказала: ты береги себя, как этот, который написал, жди меня, и я вернусь, только очень жди. Заточник принялся отпирать монструозную дверь. Работяги отдали пионерский салют в честь Ленчика. На этой пафосной ноте мы расстались.
Поверхность была враждебна и безобразно-прекрасна, нужна ли нам такая поверхность, вопрос. Температура упала до минус пятнадцати. Советский термометр, запятнанный инеем. На столе толстый слой наледи. В качестве иллюстрации опишу подробности ледяной табельной. Надо полагать, читатель обладает прекрасным воображением, он сообразительный малый, неплохо начитан. Знает, что близнецы поспособствовали изобретению зеркала. Знает, к примеру, что все мы похабные рисунки на полях тетради двоечника Васечкина. Однако, примеряя на себя роль рассказчика, не могу не пуститься в скучнейшие описания.
Покинув бомбоубежище, которое, как мы помним, располагалось в подвале табельной. Леня столкнулся с той самой Сибирью, воспетой нашим современником, бонвиваном и пошляком Мишей Токаревым. Красный неваляшка покачивался, позвякивая. Мужчина случайно пнул игрушку, та отлетела к секретеру. На лбу выступил холодный пот. Папка с надписью: особенности плавления цветных металлов, технология. Папка вмерзла в пол. Коричневый линолеум, покрытый ледяной коркой, напоминал песчаное дно речушки. В центре комнаты горел костерок. Ленты, облепленные мухами, свисали с потолка, как лианы. Быть может, господин Сартр, взглянул именно на этих окоченевших мух, а потом сочинил свою пьесу, кто знает. Тонкие, чахоточные деревья, сумевшие пробиться сквозь бетон. А на них растут лиловые плоды неясной этимологии. Фрезеровщик отламывает ветку, приподнимает крышку котелка. В котелке, по всей видимости, клюквенный морс, мой любимый морс.
Ленчик приметил следы на снегу, он потревожил чье-то спокойствие. И теперь ожидал праведного гнева. Подобно муравьям, отказавшимся поклоняться матке. Ожидающим смертельного солнечного луча. И невдомек муравьям, скоро школьнику надоест забавляться с увеличительным стеклышком. Леонид ощущал на себе взгляд чужака, возможно, не чужака вовсе, хозяина здешних краев. До чего стремительно табельная превратилась в лес. Будто бы одноклассницы, успевшие за какие-то десять лет сделаться манной кашей. В открытую форточку задувал ветер, пахло мятой, углями, бензином. Лео медленно отступал к порогу. Дверь того самого шкафа, из которого некогда доносились постукивания, начала открываться. Во фрезеровщика прицелились. Рогатка дрожала в руках незнакомца, незнакомца ли. То был Игорь Волков, завхоз и человек. Человек обстоятельный, человек совестливый. Как говорили о нем восторженно сослуживцы: самый недобитый гений из всех недобитых. Он совсем юнец, ему лет шестьдесят, на нем вельветовая коричневая куртка, серые брюки. Лицо морковно-красное, узкие губы, вечная полуулыбка, темно-голубые, добрые глаза, седина на висках. Иззябший, решительный, он почти пристрелил нашего героя.
– Игорь Геннадьевич, Игорь Геннадьевич, вы не дурите, дурить не надо, – попросил, погрозив пальцем, Леня. Завхоз недоверчиво сказал бархатным голосом, вылезая из шкафа: Ленька, где все, я двое суток тут шастаю, ничего не понимаю. Леня посмотрел на собеседника с тоскою. Бывало, Волков устраивал чудовищные скандалы. Выпив, он страстно отстаивал права наших заводских псов. Прекрасно разбираясь в рококо и барокко. Волков мог с легкостью беседовать с доцентами с утра пораньше в очереди на троллейбус. А вечером с легкостью беседовать с бичами в очереди в пивной. Девять месяцев назад он вернулся с войны. Я не выдумываю, может показаться, что я излишне драматизирую. Для красного словца, но словцо далеко не красное, оно пурпурное, как медаль, которую подарили завхозу за обыкновенные подвиги. Игоря Геннадьевича по возвращении переклинило, говорят, подобное случается у двоих из десяти, вернувшихся с войны. Он стрелял из наградного пистолета на улице. Потом два месяца лечился в нашей двадцать второй дурке, я там тоже лечился, между прочим. Но я стрелял не по воображаемым парашютистам, а по гномикам, ворующим вдохновение. Гномики были настолько малы, что прятались в женском нижнем белье. Совершенно не представляю, с какой стати. Однако незнакомые барышни крайне пугались, когда я приставал к ним с просьбой выдать злосчастных гномиков, спрятавшихся в их трусиках.
С завхозом Лене не часто доводилось беседовать. Кстати сказать, именно Волкову принадлежит грандиозная мысль о том, что на первом свидании должно платить государство, ведь оно заинтересовано в создании семьи. Игорь проживал в ПГТ Изумрудный город. Недавно развелся, носил фотографии двух взрослых дочерей в бумажнике, при случае показывал, сообщал, дескать, не часто встретишь нечто столь прекрасное. И Лео соглашался, конечно же, не встретишь, они же не ширпотреб на рынке или, к примеру, бытовое насилие. Леонид сказал Игорьку, растирая щеки: зябко, пойдемте к нам в убежище, скоро мои жены и мать придут и всех спасут, я уверен в данных женщинах. Волков спросил, прищурившись: вы уже пили воду из-под крана? – Кажется, нет, не пили, но могли выпить, то есть я не помню, – ответил фрезеровщик, отрывая длинную сосульку. – Не в рот! – вскрикнул в ужасе завхоз, когда Леня вознамерился лизнуть сосульку. Тем временем в комнату, гудя, как трансформаторная будка, влетел электрический шар. Мужчины замерли, точно нашкодившие школяры, будьте здоровы, школяры, не кашляйте, школяры. Жар, точно от сердца любимой женщины, исходил от маленького солнца. Солнце медленно проплыло в нескольких метрах от Ленчика.
Табельная стала напоминать обеденный стол, молния подлетела крайне близко к Волкову, будто бы размышляя, лакомиться, не лакомиться. Мужчина прикрыл глаза, позеленел, как морская капуста, играл желваками, проигрывал. По всему вероятию, думал, эх, прожгли мы юность, словно сигаретой черную футболку с изображением музыкальной группы Kiss, а что ж теперь поделаешь, прожгли да прожгли. Время тянулось бесконечно долго, мои сограждане затянули пояса и довольствовались малым. Вероятно, мне с моими согражданами только и осталось, что читать детские книги, только детские думы лелеять, но все-таки восстать из глубокой печали, вопреки повысившейся цены на коммунальные услуги. Наконец электрическое солнышко вылетело из комнаты, стервозно потрескивая. Завхоз решительно произнес: молодой человек, мы немедленно уходим. Леня возразил, мол, давайте вернемся в бомбоубежище, там хотя бы бабы есть, какой-никакой уют. Игорь непреклонен, тащит меня к выходу, мы скользим, что коровы по льду. – Позвольте, – говорю, – зачем вы тогда пришли в табельную, не просто же погреться у костра, мне показалось, вы искали бункер. – Херункер, – огрызается Волков. – Собственно, зачем вы меня искали, господин Волков? – спрашиваю серьезным тоном. – Увидел в тебе родственную душу, – сообщил он, выталкивая меня за порог.
Мы выходим на улицу, там цветет север. По расписанию должен бытовать сентябрь, радостный, светлый, точно заводчанин, загорающий на пляже на исходе лета. Подобные погодные пердимонокли в известной степени сбивали с толку. Организм, привыкший жить по режиму, несколько барахлил в связи с такими резкими перепадами. Во дворе нас встречает причудливое красноватое деревце. Вместо веток у дерева множество рук, их пальчики ощупывают пространство. Зрелище весьма специфическое. Пусть я и патологический врун, однако в данном конкретном случае не делите мои слова надвое. Древко при нашем приближении принялось постанывать, словно доярка под председателем колхоза на сеновале. Приметил, как по стволу струится красная смола. – Я тут черную свинью видел на паучьих лапках, резвая такая, бежал от нее по всей территории завода, спрятался в каптерке своей, думал, белочка, но я-то закодирован, меня не проведешь, – рассказывал Волков. Я оскользнулся, меня поддержал старший товарищ. Чудовищная наледь могла отобрать замечательного меня у вас, однако угроза миновала, не переживайте, не стоит, мерси. – А чего в табельной были? – спросил фрезеровщик. – Живых людей искал, тебя нашел, а мне большего не надо, – пояснил Игорь.
Вспомнилось, как мы впервые с ним заговорили после смены на заводе. Шел дождь, граждане-шпроты топтались друг другу по ногам на стеклянной остановке. Игорь стоял в стороне. На нем камуфляжные брюки, зеленая ветровка с нашивками весьма патриотического толка. Я подошел к нему с зонтиком и спас от дождя. Мужчина мне тепло улыбнулся, сказав: это разве дождь. В руках он держал коробку печенья, орешки со сгущенкой, представляете, орешки со сгущенкой. Поинтересовался, хочется ли мне яблока, или вот, орешков. Леня деликатно отказался, но был чрезмерно растроган проявлением доброты. С тех пор наша мужская, какая же еще, дружба крепла от встречи к встрече, коих было не так уж много.
Волков, как прирожденный стратег, предложил покинуть территорию завода, предложил пробиваться к ближайшему супермаркету, а лучше к администрации. Леонид посетовал на то, что ему не выдали ружье. Наверное, побоялись, что его ожидает судьба тех, в чьем доме не говорят о веревке. Я пребывал в том состоянии чувств, когда вещественность уступала мечтаниям, сливалась с этими мечтаниями в невообразимую чушь. Снежинка, упавшая мне на рукав куртки, оказалась не симметричной, вообще, она напоминала пятиконечную, перевернутую звезду, та снежинка. Волков тянул меня за руку, а я продолжал рассматривать злосчастную снежинку, отчего-то такая грусть меня одолела. Ни птичек не слышно, ни детишек, никто не лепит снежную бабу, никто не лепит горбатого. И, кажется, нету нужды мастерить скворечники. Бог ты мой, поражается чуткий фрезеровщик, до чего мы дошли, скворечники незачем делать. Такое ли будущее мы желали увидеть, когда с упоением постигали всех этих Платонов, просили у мамы пистоны, чтобы насовсем застрелиться, но потом благополучно передумывали.
Ленчик совершенно потерялся в своих мыслях, признаться, он боялся больше всего на свете забвения, боялся взрослеть. Кажется, говорят, человек развивается в том, чего больше всего боится. И он развивался прямо сейчас в забвении. И чувство такое, будто пришел со смены домой, а дом украли. Такое вот пренеприятнейшее чувство. А в груди, в груди щемит, вздохнуть не в силах. Леня, вздыхай, давай, мы все ждем, пока ты вздохнешь. Послушай, мы не можем идти дальше, ты в обозримом будущем просто-напросто задохнешься, дыши же! Нет, мы тебя не оскорбляем чмом болотным, не выдумывай. Ты нам родной человечек, словно яркие сны после нейролептиков, которые мы вынуждены пить в связи с некоторыми психическими особенностями, знаешь ли. Другое дело, Леонид, поехали дальше. Вдали, у гальванического цеха полыхала елочка. Пошлейший узор лег на окна проходной, какие-то свастики мерещились на том окошке, звезды пятиконечные.
Из дверей вышли долговязые граждане в черных латексных костюмах. Все на высоченных каблуках. Гротескные, зловещие. – Да, мой друг, а кто утонет в море, больше купаться не будет, – напряженно проговорил Игорь. Десять подозрительных, как пакистанцы в объемных куртках на детском утреннике, людей шли нам навстречу. Их движения порывисты, нездоровы. Сказать откровенно, пришельцы напоминали того дедушку, страдающего альцгеймером, который однажды позабыл о своем недуге, потому излечился. Мой спутник плюхнулся в сугроб, я последовал его заразительному примеру. Игорь зашептал: что бы ни произошло, не подавай признаков, думай о чем-нибудь абстрактном, затаись. Леониду подумалось, какие-то военные штучки, какие-то военные штучки. Они лежали минуту, быть может, меньше. Фрезеровщик вознамерился поглядеть, где эти развратники в латексных костюмах. Волков бестактно уткнул меня лицом в снег. Зашептал страшным голосом: не смотри, они близко. Их каблучки стучали по льду. – Позвольте, – порываюсь подняться. Завхоз опять-таки рукоприкладством добивается покорности. То есть он меня не бил, конечно, так, научил уму-разуму, точно старослужащие, от которых порой ожидаешь пинка, лося, леща за незнание устава. За незнание голоса сверчка, лунатический говор потаенной воды, тепло конюшни.
Леня и завхоз были категорически не согласны с положением дел. Извращенцы, фривольно разгуливающие по территории завода, казались нам по меньшей мере недоразумением. Однако, как вы помните, заточник Савелий не выдал мне ружье. Поэтому я не особо рассчитывал на собственные навыки сворачивать шеи голыми руками. Прочие способы членовредительствовать не вызывали ничего, кроме скуки. Латексные граждане по-голубиному урурукали, они топтались поблизости. Вероятно, потеряв из вида работяг. Не мудрено, ведь работяги мастерски умеют исчезать. Вот, к примеру, приходя в семь тридцать на работу, к станку вставать не спешат. Гоняют чаи, ведут пространные беседы. А после смены остаются сверхурочно. Таким образом, выполняют норму, а денег получают чуточку больше за счет сверхурочных часов. Изменившийся мир, думалось Леониду, требовал одеяло, что убежало, еще простыню, что улетела, подушку-лягушку. Пока Ленчик лежал в сугробе, вспомнилась также любопытная легенда о черном фрезеровщике, чья возлюбленная некогда предпочла ему начальника цеха, давно это было, еще в восьмидесятые. Фрезеровщик тот с горя того, прямо в двадцать втором цехе. С тех пор, говорят, он является по ночам, разыскивает начальника цеха. Подойдет к слесарю или сварщику, за плечи схватит, потусторонним голосом говорит: пойдем, Иваныч, время твое пришло. И плевать ему, что ты Викторович или даже Константинович, все одно, утащит.
– Я, когда малой был, отправился в Китай, товарища Мао Цзэдуна спасать, по телевизору как раз показывали, что председателя коммунистической партии пытались отравить, в десять лет я был идеалистом, собрал вещи да рванул зайцем на товарняках в Благовещенск, – Игорь Геннадьевич весьма разговорился. Мы пролезли в дыру в заборе. Дрожа от всепроникающего холода, дрожа, как мальчишка перед средневековой экзекуцией, перед вырыванием гланд. Шли по проспекту Челюскинцев. Леня заметил одну странность: вывески, указатели сделались совершенно бессмысленными. Какова семантика, спросит дотошная училка, читающая данные строки. Язык мой мягкий, что слива в компоте. Ворочается с трудом. Ну же, нудит училка, поработай своим сладеньким языком. Что ж, давайте поработаем. Нет, читать эту галиматью совершенно не в силах. Буквы на вывеске магазина складываются в какой-то абырвалг. Читай, фраер ушастый, сердится педагог. На универсаме неоновая надпись: не боишься? Табличка на длинном кирпичном – анаграмма. Сразу и не прочтешь, однако сомнений нет, анаграмма. Милый, прочти для меня, говорит преподавательница. Ладно, уговорила, малышка. Читаю: терпенье не теперь.
– Сейчас бы нам не помешали теплые вещи, а еще глюкоза, вообще-то, я не люблю сладкое, вот, например, моя мама любит соленое, – болтал благодушно Игорь. На подъездный козырек падает огромная сосулька, тысячи осколков летят во все стороны. Стоит одному осколочку попасть в глаз, сию минуту позабудешь слово вечность. Волков решительно заходит в комиссионный магазинчик на улице Сталеваров. Леня за ним. Внутри бытует глубокая, точно Кольская скважина, ночь. Воняет старухами. Не сговариваясь, включаем фонарики на телефонах. Повсюду шмотки. Волков уверенно идет к шубам, говорит: посвети мне. Подсвечиваю, завхоз примеряет древнюю кроличью шубку. Обновка ему нравится, довольно произносит: беру. Леонид одевается дольше. Отыскивает безразмерный зеленый свитер с оленями, болоньевые штаны, лыжные ботинки, красную шапку-пельмень. Мужчины придирчиво осматривают друг друга. Игорь закуривает желтого верблюда, говорит: какие мы с тобой модники.
После комиссионки Игорь Геннадьевич предлагает: а давай в рюмочную сходим. Я не отказываюсь, еще бы, безнадзорный литератор не склонен отказываться от возможности заложить за воротник. На улке смеркалось, снег перестал идти. Леня спросил, как в этом году обстоят дела с праздничными днями, а то со временем какая-то ерунда, и не очень понятно, новый год наступил или не наступил. Волков ничего не ответил, он вел фрезеровщика дворами. Повсюду были разбросаны разные вещи, мультиварка, монитор, синтезатор, кухонный гарнитур. В потемках Ленчик то и дело наступал на чужие вещички. Старший товарищ остановился, а потом решительно направился к спортивной площадке. Сбросил шубу. И стал отжиматься на брусьях. – Праздники, – сказал он, шумно выдохнув, – хераздники. – Руки его дрожали, он отжался раз десять. Оставил брусья в покое, принялся растирать снегом лицо. Приговаривая: спортом надо заниматься, спортом, а затем по рюмочным ходить. – Позвольте, – произнес Ленька, – это вы меня позвали в рюмочную. – А я тебя проверял на вшивость, – хмыкнул завхоз. Сделалось совсем уж темно, лишь красные глаза товарища вызывающе горели.
Совершенно неожиданно, внезапно, негаданно и так далее. На самым ухом остервенело засвистели. Давление ожидаемо подскочило. Леонид едва устоял на ногах. В двух шагах материализовался милиционер в сером кителе. На голову он зачем-то напялил женский чулок. Подробности его лица ускользали от Леонида. Сотрудник власти светил своим большущим железнодорожным фонарем, прожигал сумерки, ослеплял работягу. – А куда это мы такие красивые идем? – ерничая, спросил он. – В рюмочную, товарищ милиционер, правда, Игорь? – ответил фрезеровщик и оглянулся на Игоря Геннадьевича, который исчез. Подумалось, да, коммуникация нарушена, будто между глухонемыми, беседующими в варежках, сейчас одному отдуваться. – Ах, в рюмочную, – смеясь, сказал милиционер, – тогда получай рюмочную. – И саданул героя нашего романа в ухо, а потом не в ухо, потом в подбородок. А если ударяют в подбородок, тогда тушите свет. Я, конечно, понимаю, кашу маслом не испортишь, но все-таки обидно. Ленчик улетел в сугроб. Успев подумать о том беззаботном времени, романтическом времени, когда жены были не женами, но девушками, с которыми отношения только начинались. Они присылали еретические фотографии, дразнили. Хорошее было время, нечего добавить.
А когда юноша пришел в себя, никакого милиционера, о коем обворожительный классик некогда сочинил следующие строки: нет, он не сам собой явился, но его образ жил, как ген, и в исторический момент в милиционера воплотился. Никакого милиционера рядом не оказалось. Рот пересох, языком Леня ощупал сколовшийся зуб. Творилась какая-то мистика. Побеленный потолок, наваждение, у потолка порхают детки, смеются. Замечательные, кудрявые детишки, куда вы летите, сейчас будет вечерняя поверка, меня же заругают, посмотрят, скажут, не положено. Ленчик перевел взгляд на медсестричку, сидящую на стуле. Она совсем близко. Русые волосы забраны в хвост, нос-картофелина, тонкие губы, фиолетовая помада. Большие сиськи, белый халат в груди узковат. Она глядит в телефоне, как растворить тело, нюансы выискивает. Она слюнявит свой указательный палец, на пальце золотое кольцо с малахитовым камушком. Она слюнявит свой палец, ковыряет им в ухе, зевает. Поисковик выдает картинки: железные тазики, банки с химикатами, портреты серийных убийц. Она шумно шмыгает носом. Ее зовут Альбина, мне это определенно известно.
Приподнимаюсь на локте. Три пацана лет восемнадцати в спортивных костюмах восседают на одной кровати. Они перекидываются в картишки. – А у меня телки вообще нет, нету телки, нету проблем, пацаны, я, когда, ну, мастурбирую, люблю себе руку отлежать, чтобы она ощущалась чужой, и этой рукой, ну, мастурбирую, – делился соображениями один из них. – Савельев, тут вообще-то дама, кто такое рассказывает, у того никогда не будет царицы, – стращает медсестричка, синичка. Она замечает проснувшегося работягу, говорит, прищурившись: Леонид, дорогой мой человек, проснулись, проснулись, улыбнулись, как говорится, давайте капельницу поставим. И, значится, в меня тычет иголкой, сразу в вену попала, пластырем катетер зафиксировала. Янтарная кислота с витаминчиками кап-кап. Понимаю с некоторым удовольствием, еще одна командировка в родимую наркологию. Парнишки почтительно здороваются, имеют представление, кто я такой есть. – Добрый день, мальчишки, – говорю им. Альбина заботливо розовую подушку взбила, улегся обратно.
Дверь палаты приоткрыта. Тучный мужчина в белом халате, с вишневым родимым пятном на щеке беседует с тетенькой в черном пуховике: вы не волнуйтесь, ваш муж человек чувствительный, как бы удачней подобрать метафору, чувствительный, словно клитор. – Он подонок и алкоголик, а не клитор, Богдан Витальевич, – разнервничалась тетенька. – Представляете, наплел на заводе, что я в очередной раз рожаю, а мне пятьдесят два года, его сослуживцы об этом знают, и все равно поверили, дали денег, а потом он в запой ушел, гад, – продолжала жаловаться рыжая мадам. – Войдите в положение, он человек артистичный, женам гениев нелегко, – успокаивал мужчина чью-то благоверную. В открытую форточку задувал ветерок, на подоконнике лежал снежок. Это была коллективная жена коллективного Сергея Донатовича, думается нам. А Леня был все тем же фрезеровщиком, в большей степени литератором, и уж, конечно, частным детективом Леонидом Валентайном, без этого никуда.
Глава 13
Приготовьте, пожалуйста, ваши носовые платочки
Я услыхал голоса своих диких близняшек. Я бы не променял своих жадных до любви крошек даже на видеомагнитофон Panasonic. Однажды ты встретишь, сынок, барышню, ради которой откажешься от любимого конструктора. Констрикторы, то есть мышцы будут неистово сокращаться при взгляде на эту стерву, пардон, возлюбленную. Ради нее ты откажешься от своей миниатюрной железной дороги, от прочих игрушек откажешься. Перестанешь быть формалистом и распространять формалин, чем несказанно удивишь соседей. Привыкших видеть тебя чрезвычайно ворчливым и злопамятным человеком, пожалуй, самым ворчливым и злопамятным во всем доме для престарелых. Тогда-то ты и поймешь меня, сынок, я говорю тебе про любовь.
Они обсуждали шалости своего муженька. Гера настаивала, что это Молли не уследила. Молли выказывала искреннее удивление, не соглашалась. – Поразительно, – говорила она, – как он умудрился токсикоманить на заводе этими смазочными жидкостями, мы же со всеми психиатрами договорились, если он просит какие-то особые препараты, они звонят нам. – Поймите, он человек чувствительный, жить с гениями та еще мука, – скорбно сказал Богдан Витальевич, главный врач. И продолжал: а что касается завода, там, как я слышал, с пониманием отнеслись к его приключениям, с нетерпением ждут возвращения, со станка пылинки сдувают. – Каков подлец, получается, он гайки свои нарезал, иногда отлучался до колонки раздаточной этой, сливал в пакет эту дрянь, дыхнет, возвращается, – дивилась Гертруда. – Виктор Франкл еще говорил, первыми сломались те, кто верил, что скоро все закончится, вторыми, кто не верил, а выжили те, кто сфокусировался на делах без каких-либо ожиданий, ваш муж просто сфокусировался на делах, – глубокомысленно изрек доктор. – На токсикомании, литературе, а теперь на заводе он сконцентрировался, – театрально рассмеялась Молли.
Я сидел в синей клетчатой пижаме на батарее в туалете. В приоткрытое окно попыхивал ананасовой электрической сигаретой. На улице бытовала утренняя темень. В эмалированной раковине стирает носки Григорий Племянник. Однажды он проснулся, а во рту была серебряная ложка. В электричке, пока он ехал на службу, задремал. Воспряв ото сна, обнаружил ту же серебряную ложку у себя во рту, так начался алкогольный делирий. Мне вспоминается, что загремели в наркологию мы с Игорем Геннадьевичем на пару. Только завхоз, вероятно, погорел на препаратах, выписанных от посттравматического расстройства. В свою очередь, я погореть на таких препаратах не могу, все контролируется лучшими психиатрами Химок. Соблюдать дозировки мне помогают супруги, кстати, вон они пришли, слышу их голоски, колоски. По небу летела сигарета ТУ-134. А мы многое забыли, забыли не убояться зла, забыли помыть руки перед едой. А ведь на улице Сезам нас учили, барражируйте высоко в небе, точно птички, тянитесь к прекрасному, а мы забыли помыть руки, какая досада. Близняшки, полагаю, принесли передачку, как говорят парни, умудренные опытом, грев.
Жены, как и все системы, стремились к хаосу. Гертруда грозилась зашибить Леонида, так порою зашибает хозяйка моль, что повадилась столоваться в шкафу норковой шубой. Внезапно послышались звуки борьбы. Богдан Витальевич по-бабьи кричал: перестаньте, ах, перестаньте, санитары, ах, санитары! Не слезая со своей батареи, фрезеровщик предположил, привезли буйного пациента. Впрочем, климат нынче дрянной, уровень жизни, как в африканской провинции. Видится мне, быть буйным естественно. В туалет входит гражданин по имени Чупа Чупс, он истово верит в переселение душ. Лысый и слегка косоглазый Чупа Чупс бреется маленькой, серебристой бритвой на батарейках. Сегодня день свиданий, бритву ему принесла супруга. – Тук-тук, открывай, – говорит он весело Грише. – Кто там? – спрашивает Григорий, заканчивая стирать носочки. – Революция, – отвечает загадочно Чупа Чупс и дико смеется.
Я размышляю о нашем завхозе Игоре. Размышляю, неплохо было бы написать о нем повесть. Волков побывал на трех войнах. Виделся с генералом Лебедем, охранял границы Чернобыля, когда там бабахнуло. Еще он хранит в старых колготках жены луковицы. Засыпает соль между оконными рамами, чтобы стекла не запотевали. Любит сериалы «Тени исчезают в полдень» и «Противостояние», снятый по произведению Семенова Юлиана. Осколки в его теле звенят, когда он проходит магнитные рамки на проходной. Повесть можно назвать «Душа терминатора». Речь в ней пойдет о нашем отечественном Форресте Гампе, успевшим поучаствовать в ключевых для нашей страны событиях. Всем тем, кто боится жизни, боится подобно тому, как мы боимся слова вазэктомия, данная повесть очень понравится, видится мне. В туалет заглядывает санитар Карл двенадцатый, одиннадцать предыдущих Карлов, полагаю, занимались мятежным новичком. Карл двенадцатый лопоух, знатный хохотун, а на шее у него наколота кобра. Подмигнув, он сказал: там к тебе сестры Бронте. Леня спрыгивает с батареи, спешит к своим диким близняшкам.
Старенький музыкальный центр пел нам: любовь это то, любовь это то, что ребятам понять не дано, любовь это то, что бывает во взрослом кино. Мои нахмуренные жены были чрезвычайно рады видеть своего талантливого мужа. В фойе наркологички ажиотаж. Чьи-то бабушки, братья, сестры, соупотребители чествуют нас. На развернутых транспарантах подбадривающие лозунги. Слышны запахи домашней выпечки, лимонада, чеснока. На полу пушистые, каштановые ковры, стены выкрашены бледно-желтой краской, в красном углу картонные иконы. Молли бросилась с объятиями, Гертруда в нерешительности замерла. И все-таки сдалась, тоже бросилась с объятиями. Леня услыхал удивленный возглас: что делается, шведская семья какая-то. Незнакомая старушка почтительно так: о, времена, о, нравы. Кто-то из женушек прошептал горячо: привет, мое чудовище. Как говорится, от женщины до Венеры недалеко, если через птицу. До моих женщин, доложу вам, недалеко, если через атомную бомбу. Впрочем, наше свидание напомнило окружающим о прекрасном глаголе любить. А прочие глаголы, в том числе исключения, перестали заботить вовсе, социальных проблем и так хватало с излишком.
Гера сдержанно сообщила: на прошлой неделе звонили какие-то французы, просят продать права, хотят перевести твои романы, еще позавчера видела в интернете видео, в нем говорилось, что твоя повесть участвует в польской литературной премии. Молли тоже высказалась: еще позвонили из профсоюза, предлагают вступить. – Букашечки, для профсоюза я слишком ветреный, – покачал головой фрезеровщик. Рядом с ними девица с голубыми волосами, прической каре. Топографические нюансы ее лица мною читаются с превеликим трудом. Не очень понятны мне все эти пирсинги, цветные линзы, а линзы у синеволосой черные, черные, зрачков не видать. Дева с каре жалуется: устала я жить в этой обители зла, твои чувства ко мне так и не распустились, ты моральный урод, который не может бросить употреблять, поэтому я считаю, нам нужно взять паузу в отношениях. Золотогривый парнишка, кажется, его звали Сережка, внимательно слушает подругу. Он пил шестой день подряд, она вызвала медиков. Какой сегодня день, спросили санитары, парень ответил: предпоследний. И его привезли сюда. Он грустно произносит: свободу Анжеле Дэвис. Девка с каре возражает: нет, милый мой, слава России. Она уходит, оставляя парнишку подумать над своим поведением.
– Леонид, мы желаем знать, когда ты будешь писать добрые и вечные произведения, – говорят шутливо женушки. На них темно-голубые шерстяные платья с ромашками, коралловые сапоги. Ленька размышляет, нормальные произведения, нормальные произведения, когда я писал нормальные произведения, они становились карикатурой на саму жизнь. Я писал что-то вроде: листья, листики, листочки у моих дверей, у соседей дочки в роли матерей. – Мое существование литература лилипута с большим сердцем, – напыщенно говорит фрезеровщик, отпивая из термоса клюквенный морс. – Это-то и нервирует, – кривит губы Гертруда. Молли, протягивая бутерброд, густо намазанный паштетом, произносит: скушай бутербродик, я сама соседского гуся зарезала, из печени вот для тебя паштет приготовила. Премного благодарный Ленчик заурчал. Одолевала сонливость. Мужчина сказал покровительственно: дорогие мои, когда я получу польскую премию по литературе, я обязательно отвезу вас в санаторий. Супруги разулыбались, все-таки Леня персонаж комичный. И в определенной степени он является Афоней. И где-то его Георгий Данелия бродит по лесам с видеокамерой, ищет фактуру для будущих съемок.
Щуплый господин по имени Букварь шуршал балетной пачкой с чипсами, лакомился. Букварю немногим за сорок, по его словам, владеет мертвыми языками. По памяти цитирует откровенную ерунду. Медсестры млеют, надо же, чужеродная речь, к тому же поэтичная. Это еще пустяки, подумаешь, поэтичная речь пациентов. Бывает, сюда привозят людей с белочкой, дают им белый лист, просят прочесть стихотворение или рассказ. А лист белый, сами понимаете, но люди с запинками, а все-таки читают. Антона Павловича или какого-нибудь иного пиита. О, дивный мозг, чего тут добавишь. Букварь в очередной раз бубнил свои красивости тучной жене с длинным, точно кочерга, носом. Та недовольно морщила лоб, предостерегая: подавишься. Протягивала ему лимонад в стеклянной бутылке: запивай, не кушай всухомятку.
– Врач сказал, тебя через неделю выпишут, – томно сказала Гера, укусив работягу за мочку уха. Леонид ничего не ответил, только погладил по голове Молли. Он любил своих крошек больше сухофруктов. Жить с ними – словно пребывать на концерте «Гражданской обороны», с которого нельзя уйти, полупьяные подростки скандируют что-то непотребное, а ты встречаешь любовь всей своей жизни, она пьяна и она развратна. Когда-нибудь она станет многодетной матерью, отринет нонконформизм, научится печь пирожки. Будь ты хоть трижды Ван Гог, она не поймет, для чего ты подарил ей свое ухо. Скажет: разве этим я смогу накормить деток, режь второе, малахольный.
Тут же рядышком с нами в красном, как пачка Примы, спортивном костюме Владик, он влез почти что по пояс в окошко регистратуры. – Мне проблемы не нужны, я на условно-досрочном, – говорил он дежурной Анастасии. У нее было необычайно гладкое, бледное лицо. Будто неизвестный мастер использовал абразивную пасту Гои, чтобы добиться такого гладкого личика. Слышен ее недовольный вопль: пошел отсюда нахер, Синицын! Она дамочка буйного нрава, весьма криклива, по всему вероятию, не удовлетворена минздравом. Гертруда вздрогнула от неожиданности, сказала: сумасшедший дом какой-то, даже я на тебя так не кричу, правда, Леня? – Конечно же, не кричишь, зачем же кричать, – ответил фрезеровщик. – Ладушки, оладушки, дорогой, пойдем, – произнесла Молли. Мы с женами лобзаемся на прощание. Анастасия, высунувшись из окна регистратуры, громко произносит по слогам: граждане, часы посещений кретинов закончены. Чужие родственники зашуршали пакетами, засобирались. Мои супруги попросили не выпрашивать у медичек никакие лишние препараты. Леонид был в некотором смысле алхимиком. Порой он самоотверженно консультировал полоумных старух, советовал, в каких пропорциях смешивать валерьянку с боярышником, чтобы получился философский камень. Порой психиатры живо интересовались новостями фармакологии у него. А в медицинском справочнике Лене присвоили высокое звание аптечного ковбоя.
После свиданий нас повели в столовую. Ребята, к которым пришли родные, были необычайно веселы. Смотря на них, глаз радовался, второй глаз тоже радовался, они оба радовались, вообще-то. Леонид присел за столик у окна. За окном пасмурные граждане, будто примерившие терновые венки, брели на работы. Шел мелкий дождь вперемешку со снегом. На голубоватых растрескавшихся стенах висели картонные иконы, кремовый радиоприемник, длинные лампы. Потчевали запеканкой, бутербродами с маслом и безвкусным кофе. По соседству принц Датский напевал себе под нос: я боюсь привыкать к комфорту, я боюсь привыкать к комфорту. Принцу полтинник, он до безобразия аристократичен. Его прапрадед много лет назад владел графством химкинским. Даже врачиха третьего дня крайне удивилась голубому цвету его крови. Сказала: надо же, никогда не видела живого человека, который пьет незамерзайку ежедневно, вот уже полгода. Подробности жизни принца мне неизвестны. Знаю лишь, Датский любил расчесывать свои длинные седые волосы, потом отдавал их птицам, чтобы те вплетали волоски в собственные гнездышки.
У входа топчется санитар, готовый в любое мгновение показать нам кузькину мать, прыгнуть, как на амбразуру, на нас. Широкоскулое лицо, острый, точно вопрос повышения центральным банком ставки до двадцати одного процента, кадык, маленькие цыганские глаза, тяжелые надбровные дуги. Если присмотреться, можно увидеть на груди его желтой мастерки бурые пятнышки. Леонид не спеша поедает запеканку, запивает отвратным кофе. Хочется спросить себя, сколь долго еще я не смогу отвезти супруг в санаторий, это какой-то беспредел. Великие женщины не могут порядочно отдохнуть, а ведь намаялись со мною наверняка. Столько хлопот. Ленчик был подобен ротору, что вращается в статоре. Жены были подобны статору. Автомобиль их семейной жизни вальяжно ехал по бескрайним степям Монголии к родственникам Геры и Молли. Фрезеровщик не заметил, как слопал добавку. Отчего-то заядлые алкоголики не любили запеканку. Санитар спросил, наклонившись к самому лицу: месье желает, чтобы ему выставили счет? Ленчик огляделся, все позавтракали, в столовой он остался один. – Месье желает внутримышечно (название удалено), – произнес Леня и поспешил на кварцевание.
День прошел, в общем-то, не самым паршивым образом. Уважаемые читатели и сами лежали в наркологичке, а кто-то лежал неоднократно. Поэтому лишний раз распинаться, описывая капельницы, тихий час, разговоры о несущественном, не буду. Отмечу лишь мимолетное знакомство с машинистом электропоезда Виталием. Он отправлялся в недельный запой раз в полгода. Это был крепкий мужчина тридцати лет, с наколотой надписью на предплечье memento mori. Он рассказывал о пятидесяти бедолагах, нашедших покой по его вине. – Какие же дураки, придурки, – говорил он, сидя по-турецки на кровати. Попивал крепкий чай с тремя кусочками сахара вприкуску с халвой, его пугали эти суицидники, нас всех они пугают, Марина Ивановна. Виталя с бакенбардами был такой нарядный. Жаловался, что власти не могут ввести в моду любовь. Прочие пациенты дремали. По палате летала муха, должно быть, последняя в этом году. Машинист поинтересовался, платят ли фрезеровщику за литературу. Отчего-то, где бы ни оказался Леонид, все спрашивали об этом. Граждане никак не могли взять в толк, как это, человек пишет, время свое тратит, а ему не платят. Леня устал рассказывать разным негодяям о том, что пишет он исключительно ради своего душевного спокойствия. – Ой, Виталик, это для вечности, какие деньги, – говорит Ленчик. – Вот и я вожу поезд не из-за денег, – сказал новый знакомый. И снял пижамные штаны и белые трусы со светофорами. Он обратился к присутствующим: кто желает посмотреть мой локомотив? Граждане несколько опешили, по всему вероятию, никто не желал глядеть на локомотив. Потом пришли санитары и конфисковали Виталика, утащили его в психиатрическое отделение, там такие люди нужны.
Вечером в районе восьми мы смотрели телевизор в игровой комнате. Показывали «Реквием по мечте». Какой-то гражданин вспоминал о далекой Чите, о начале нулевых. Его просили не мешать глядеть фильм. Леня в шерстяных носках, переданных супругами. Он снял резиновые тапочки, прилег на замечательный салатовый ковер. Он выпустил тонкую струйку пара электрической сигареты. Он был подобен киту, плывущему в море. Медсестричка Альбина попросила не задерживаться допоздна, ушла к себе на пост. – Это еще что, помню, чтобы в школу дойти, приходилось девственности несколько раз лишиться, спасти принцессу и переболеть ветрянкой, зимы стояли такие, плюнешь в кого-нибудь, зашибешь ненароком, слюна в сосульку, это самое, – рассказывал нам дядька с татуировками перстней на костяшках пальцев. По его рассказам, Чита была крайне ворчлива. – Такая вот седая ночь, – сказал иной гражданин по фамилии Ройзман. Парнишка по прозвищу Мухомор принялся обстоятельно рассуждать: а я как-то влюбился в одну девушку, потом в другую, у невротиков это в порядке вещей, так влюбляться, по большому счету, две девушки меньше, чем одна, простая арифметика. Мухомор умудрился в армии насобирать поганок, стянуть из медсанчасти колбу со спиртом, а потом споить целую роту. А тех, кто не спился, накормить мухоморами. Не знаю, отчего его направили в гражданскую наркологию, своих, что ли, нету.
На экране Джаред Лето выносил матушкин телевизор, желая променять его на запрещенные препараты. Матушка у него сама была с прибабахом, пила в огромных количествах антидепрессанты. Сутками смотрела телевизор, представляла себя участницей телевикторин. Пациенты увлеченно следили за этим Джаредом Лето, шикали на мужика из Читы. Тот рассказывал: это еще что, телевизор, помню, у нас комсомольцы, опьяненные демократией, выносили золото и даже домашних животных. Мухомор нудил о своей возлюбленной: она дочь своего отца, дочь многих отцов нашего города. Мы все на него по-змеиному шипим. Нам не очень хочется выслушивать неофита, выслушивать о его любовных переживаниях. – Вы думаете, я рассказываю вам выдуманную чушь, – обиделся Мухомор, – нет, я говорю губами, губами, что помнят ее поцелуи. Тут уж не выдержал даже Леонид, не склонный к хамству, высказался: – Если ты сейчас же не замолчишь, я буду вынужден взорвать бомбу любви, которую ношу в своей груди, падла. Мухомор недовольно засопел, и все-таки примолк.
Присутствующие в игровой комнате не боялись знать о событиях и явлениях, угрожающих их чувству безопасности и нормальности. Мы помнили, что мы когда-нибудь умрем. А медсестричка Альбина, вошедшая к нам минут через двадцать с гитарой наперевес, об этом позабыла. – Кибальчиши, время ложиться по кроваткам, кто-нибудь хочет стакан кефира, конечно, хотите, я знаю, но сначала давайте споем нашу любимую песню. – Мужики недовольно заулюлюкали, всем хотелось досмотреть фильм с Джаредом Лето. Медичка присела в кресло, стала петь, подыгрывая себе на гитаре: – Просто нечего нам больше терять, все нам вспомнится на страшном суде, эта ночь легла, как тот перевал, за которым исполнение надежд, просто прожитое прожито зря, не зря, но не в этом, понимаешь ли, соль, слышишь, капают дожди октября. – Мы вынуждены подпевать: кап-кап! Альбинка хохочет: мы затопим в доме печь, в доме печь, мы гитару позовем со стены, просто нечего нам больше беречь, ведь за нами все мосты сожжены.
Я же говорил, ничегошеньки интересного за день не случилось, а вы сомневались. В следующий раз будьте любезны прислушаться к мнению компетентного меня. Итак, пациенты разбрелись по люлькам. С улицы доносились голоса, один голос Америки и двух голоса милиционеров. – Я не понимать, я есть подданный Канзаса! – Подданный, подданный, за чекушку проданный, товарищ лейтенант, может быть, оставим его в приемном покое, а сами уйдем, у меня жена сегодня рожает. – Отставить, мы его на освидетельствование привезли, без нас он совсем пропадет. – Впотьмах мужчина из Читы спросил: пацаны, а чем фильм закончился, видел кто? Ему ответили: а ничем хорошим, сторчались все. – Это еще что, сторчались, вот у нас такие желтые короли разгуливали, караул, подсаживали ребятишек на иглу удовольствий, гамбургеры, игровые автоматы, доступные девочки. – Я сейчас кому-то устрою цирк дю Солей, – сообщил санитар, заглянувший к нам в палату, – я вернусь через пять минут, все должны спать! Мужик из Читы сказал: это еще что, вот у нас одна девчоночка в классе смеялась пять минут, а потом родила двойню через двадцать лет. Гражданин рассказывал о чем-то еще, но Леонид уснул.
Я проснулся первого декабря, в день своей выписки. Шушукались медички. – Да, гололедица страшная, пока шла, два раза навернулась. – А я пирожные в кулинарии купила вкусные. – Девочки, а слышно чего про индексацию бюджетникам? – Ой, а толку-то, четыре процента всего, а все дорожает, инфляция. – Не скажи, тут копеечка, там копеечка. – А чего в нашей аптеке прокладки кончились, никто не знает? – А у меня вчера дочь родила, я купила коньяк, завернула в газету, на улице поскользнулась, бутылка разбилась, а рядом шел мужчина, увидел, что коньяк разбился, за сердце схватился, пришлось скорую вызывать. – Ой, Альбинка идет, доброе утро, красотка! – Девочки, вы знаете, кто к нам пришел? – И кто же к нам пришел, кот Крошик? – Да хватит вам шутить, внизу два серьезных человека, к Леньке-литератору пришли. – Серьезные, как моржи? – Как ножи? – Хахаха, девочки, не могу! – Ладно вам скалиться, мне кажется, пришли сотрудники оттуда. – Интересненько, что Ленька натворил. – Ладненько, пойду, его позову. – Давай, Альбинка, мы тоже пойдем.
В палату вошла медичка с фиолетовыми губами, подошла к моей кровати. Обратилась, прокашлявшись: Леня, там к тебе, они в кабинете главврача, собирайся. Фрезеровщик зевнул, потянулся. Полез в тумбочку за щеткой и пастой. – Потом умоешься, срочное дело, – поторопила Альбина. – Кто хоть пришел? – спросил мужчина, надевая пижаму. – Я думаю, КГБ, – ответила девушка. Соседи по палате оживились. – Среди нас шпион, мужики. – А у меня подозрительная бабка этажом выше живет, всякий мусор домой тащит, мне тоже нужно КГБ. – Давай, Леонид, не подведи, говори четко и по делу, не витийствуй. – Мы будем тебе присылать передачки за полярный круг. – А почему ты думаешь, что его за полярный круг отправят? – Мне почему-то кажется, таких как он максимум отправляют за кефиром, но никак не за полярный круг. – Ленчик, не падай духом, до встречи в следующем году! – Зачем ты так говоришь, может, он сюда через год не попадет. – Тогда до встречи через два года на этом самом месте.
В коридоре пахло бытовой химией, можжевельником, а еще сыростью. Хлопала от ветра форточка. Горланил музыкальный центр во дворе: просто скинь мне котиков и спроси, это мы или не мы, кошечки хорошие, лишнего не скажут, не осудят, рядом лягут, если мне неважно, все знают, кошки лечат даже раны на душе, я, пожалуй, заведу себе их сотни две. Во дворе проходили оздоровительные мероприятия, которые Леонид благополучно проспал. Мокрый паркет, стены увиты плющом, одинокая каталка. Полусидя дремлет медичка на своем посту. В туалете бежит водица. С улицы доносятся крики: а теперь махи ногами, не сачкуем, и раз, и два, и три! Леня, постучав, заходит в кабинет главврача Богдана Витальевича.
За овальным столом сидят два плотных гражданина комичной наружности, вылитые мультипликационные детективы, братья Колобки. Коротко стрижены, в серых пиджачках, бордовых свитерах. У обоих водянисто-голубые глаза навыкате, толстые губы, широкие, приплюснутые носы. – Присаживайтесь, Леонид Захарович, – кивают на стул. Фрезеровщик спрашивает: чем обязан? Тот, что с малиновым ожогом на подбородке, открывает синюю папку, что-то там вычитывает. Второй с тонкими усиками кивает на стул, дескать, сказали же, присаживайся. На стене висит рыба-меч, висят фотографии в рамках. Богдан Витальевич в красной куртке и валенках на Байкале, он держит в руках омуля, широко улыбается. А вот главврач в пятнистом комбинезоне на охоте. Левой рукой он держит за уши кролика, правой ружье. На ином снимке Богдан в окружении близких, дочери, сына, жены, они сидят за праздничным столом, по телевизору президент на фоне кремля, лицо президента задумчиво, можно сказать, сурово, но в то же самое время одухотворено. В углу кабинета террариум, зажжены фиолетовые лампы для рассады. Два черных варана, Гоша и Тотоша, беспрестанно дразнятся, высовывают языки, потом не высовывают. На стекле видны засохшие пятнышки крови. Главный врач кормит варанов замороженными мышами, а также вредными пациентами.
– Как спалось, как отдохнули? – спрашивает гражданин умеренно благожелательно. – Зачем вы мне выкаете, я к этому выкаете, сами знаете, отношусь с подозрением, – истерит Леня. Мужчина с ожогом отвлекается от синей папки, говорит нетерпимо: послушай, ты только зашел, а уже действуешь мне на нервы, хотели, называется, по-человечески. Фрезеровщик присаживается, покачивается на стуле, хитренько улыбается. – Мы не с того начали, давайте не будем заниматься профанациями, ассигнациями, тем более мы знаем, как мастерски тебе удается дурить честных людей, – произнес второй мужчина. – Надеюсь, мы не на шутку подружимся, – сказал герой нашего романа. И продолжил, внимательно смотря на сотрудников: я полагаю, вы желаете услышать, как на мою бабушку покушались педофилы? – Это тут причем? – А при том! – заорал дико я, вскочив на стол. Вспомнилась бабуля, вспомнилась Сибирь. Ох, она называла меня какофонистом, от слова какофония, души во мне не чаяла. – Не юродствуй, сядь на место, – морщится тот, что с папочкой.
– Наша фамилия Лаптев, – сообщил один из Лаптевых. Нет, дорогой мой, все мы песочные люди, совсем скоро мы будем смыты волною прибоя, а уж Лаптевы мы, не Лаптевы, не нам судить, подумалось Ленчику. – Скажи, ты любишь Родину? – интересуются. – Естественно, – говорю им. – Очень? – задают провокационный вопросик. – В рамках разумного, – многозначительно отвечаю. – Леня, Леня, оппортунизм в нашем деле непростителен, – укоряет Лаптев. Фрезеровщик спрашивает, рассматривая настенный календарь с рыжим котенком: вы предлагаете стучать? – Видишь ли, тебе выпал удивительный шанс послужить Родине, – сообщает Лаптев. Другой Лаптев подхватывает: нам известно, что в ближайшее время ты получишь важнейшую европейскую премию в области литературы. – Откуда такие сведения? – сомневается Ленчик. – От советского информбюро поступила такая информация, – ответствовал сотрудник.
Леониду подумалось, наверное, отвезу близняшек в Крым. Некоторое время назад люди в интернете писали: Крым наш, Крым наш. Раз он всем так нужен и все считают его своим. Значит, хорошее место. Про наркологию, допустим, в подобном ключе не говорят. – Леонид Захарович, – обратился один из них, – до каких пор ты планируешь шагать от роддома до дурдома? – Его речь была тягучей, флегматичной. У работяги разболелась голова. Он принялся массировать виски. – Ты умираешь от головной боли, если умираешь, держи ароматическое масло, намажь виски, намажь, намажь, лучше уж в сосновом лесу того, – протянул пузырек с маслицем один из мужчин.
– Я всего лишь очередная ошибка эволюции, молодые люди, – произнес фрезеровщик. И было не совсем ясно, иронизирует он или серьезен. Лаптев ответил за второго Лаптева и за себя: что за пессимизм, чемпион, совсем скоро ты станешь властителем дум немецких домохозяек, французских подростков, людей разного возраста, разных вероисповеданий и сексуальных предпочтений. – Я лишен смысла, вы полагаете, какая-то литературная премия способна изменить ситуацию, – заметил меланхолично Ленчик. – Валя, можно я ему двину, – начал заводиться Лаптев. – Не теперь, Леня, тебе ложиться пузом кверху и поднимать лапки, – сказал другой Лаптев. По коридору шли после зарядки пациенты, тяжело дышали, кажется, зарядка их когда-нибудь доконает.
– Ты теперь агент влияния, завтра же мы тебе оформим визу, полетишь в Европу, там встретит наш куратор, – весело произнес Валя. – Позвольте мне взять в Европу жен, – попросил заводчанин. – Не волнуйся на этот счет, мы им тоже сделаем визы, – заверили Леонида сотрудники. – А что я там буду делать, в этой Европе? – поинтересовался Ленчик, растягивая слова. – Продолжать сочинять свои эти рассказики, стихи, – подсказал Валя. Неожиданно Лаптевы запели, излишне фальшивя: мы в город изумрудный идем дорогой трудной, дорогой не прямой, заветных три желания исполнит мудрый Гудвин, и Элли возвратится с Тотошкою домой. Ленчик улыбнулся, его улыбка была натянутой, словно резинка из трусов, по которой он поднимался некогда к поэтессе Полине, живущей на пятом этаже, родные девицы не одобряли их дружбу. – Как я рад, что все так получилось, так не хотелось пытать тебя паяльником, так не хотелось, – произнес Валентин. – Кстати сказать, меня зовут Валентин Свистунов, завтра явишься к восьми утра на улицу Торфорезов, дом двадцать две, спросишь Валентина Свистунова на проходной, – дал наставление сотрудник. Ленчик, выходя из кабинета, поинтересовался: а ежели я завтра проснусь диссидентом, ну, а вдруг, хотя, как вы осведомлены, засыпать буду почвенником, не Распутиным или Пикулем или, скажем, Астафьевым, даже не Шолоховым, быть может, Шукшиным, однако, кто его знает. – Расход, Леонид Захарович, расход, жду завтра, – не захотел слушать Лаптев. И фрезеровщик пошел на пост к медсестричке за вещами.
Выпал первый снег, снежинки астенично кружились. Леониду выдали тулуп из овчинки, супруги передали тулупчик заранее, сами встретить не смогли. Шел через лесок к железнодорожной станции. Размышлял о маленьком американце из Канзаса, которого ураган забросил в наши края. Впереди шагали поддатые тетеньки, беседовали: долго ехали на трамвае, потом на метро, потом снова на трамвае, приехали, а никого дома нет. Они вкусно пахли апельсинами, хихикали. – Дорогая, как писал Хармс в своей записной книге, боже, как мне нужно много денег, а мне бы найти родственную душу, вот, почему маманя не родила братика или сестричку, – рассуждала одна, пока не завалилась в сугроб. Ленчик помог ей подняться, сказав: сеньориты, мы братья и сестры, родные, двоюродные, Серапионовы, в самом деле, отец наш, а не отчим всех нас любит, правда, правда. Дамочки ему не очень поверили. Та, что в кожаной куртке, в розовых лосинах, с вишневыми щеками, сказала с недоверием: а мы возьмем и похитим такого-то кавалера. Ее подружка полезла целоваться, ее морковные губы при иных обстоятельствах неплохо бы смотрелись в супчике. Она не забыла представиться, громко икнув: Натали. Леониду посчастливилось избежать поцелуя, он прибавил шаг, зайчишкой убежал от барышень к другим барышням. Завтра предстоял насыщенный день.
По всему вероятию, мы подошли к финалу, предположительно, ты, Игорь Геннадьевич, наш достопочтенный завхоз, ветеран пунических войн, читаешь эти строки. Где бы ты ни был, в нашей удивительной наркологии, в окопе, куришь ли болгарские Родопи или индийские сигареты, это не столь важно. Ты, Игорь Геннадьевич, сообщу я тебе, попал в ловушку и повзрослел. Я тоже когда-то в нее попал. Потому вынужден проживать снова и снова одно и то же, одно и то же. Оплачивать коммуналку, опускать в избирательную урну бюллетень, перемывать косточки соседям, следить за метеосводками, выпивать по пятницам пиво с мужиками, пересказывать им фильмы, ездить к женам в роддом, застревать в лифтах, по инерции роптать на судьбу. Да что я рассказываю, об этом читатели прекрасно осведомлены. Ты легок на подъем, ты, по сути дела, гагачий пух. И какая бы группа людей по предварительному сговору не лишила тебя веры в людей, знай, за нами сожжены все мосты, все перекрестки дорог, все прошептанные тайны в ночи, каждый сделал все, что смог, все, что смог, но об этом помолчим.
Также, Игорь Геннадьевич, у меня имеется что добавить касательно дальнейших событий. О наших долгих сборах, и о моих крайне причудливых ощущениях. А именно, я ощущал себя, подобно физику-академику Николаю Александровичу Козыреву, в чьем обвинительном приговоре значилось: десять лет лагерей, пытался угнать реку Волгу из России на запад. Право слово, комично. В данный момент мы с Гертрудой и Молли собираемся ехать на вручение премии. За окном Варшава, она объективно скучнее Химок. Я дописываю данный абзац, но ни в коем случае не ставлю точку. Некстати компьютер подхватил сезонную простуду, сифилис, вампиризм. Текстовый документ мерцает, а половину слов не я написал вовсе. Как ты знаешь, хорошая литература есть вульгарные выкрики трудного подростка с последней парты. О, как самозабвенно я кричу, чтобы криком своим развеселить всех тех, кто мается со своею врожденной интеллигентностью, тех, чья белочка пришла раньше срока, тех, у кого глаза вот такие, от слезок мокрые.
Впрочем, куратор Петр Октябрьский утверждает, мое сочинительство есть сочинительство в интересах отечества. Он просит особенно не распространяться насчет реальных людей, адресов, гриф секретности и все такое. Так что, Игорь Геннадьевич, свои треволнения буду описывать тебе сухим, словно кашель Марселя Пруста, языком. Сейчас же я запускаю на треклятом компьютере диагностику. Сосед за стенкой грязно ругается, попеременно называя органы деления и размножения. Мои жены в красивых, точно певица Бьорк, платьях с блестками на пороге. Они нетерпеливо зовут. Должно быть, я сообщал, мы едем на вручение премии. А моего папу, кстати, тоже звали Игорем, какое великое совпадение. Я надеваю твидовый пиджак, приобретенный в секонд-хенде для мероприятия. На груди аккуратно заштопанные дырочки от пулевых попаданий. А во внутреннем кармане странное удостоверение детектива. Я ухмыляюсь и становлюсь Валентайном, поэтому совсем скоро где-то случится убийство.