об одном эпизоде столкновения Е. Евтушенко и В. Аксенова
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2024
Ссора Василия Аксенова и Евгения Евтушенко, так и не примирившихся до конца жизни, была вызвана множеством причин, личных, финансовых и творческих, но главное, подозрениями относительно друг друга – кто окажется ближе к власти и тем самым получит властную санкцию. Канва ссоры была связана с проектом журнала «Лестница»: Евтушенко поторопился получить на самом верху, у Л.И. Брежнева, разрешение, что углубило конфликты в среде шестидесятников – Аксенов воспринял это, вероятно, как притязание Евтушенко на власть в литературе и производство собственных назначений. Аксенов не подписал петицию Евтушенко в поддержку нового журнала[1].
Но в этой ссоре много и тёмного: её мы знаем по отражениям в прозе Аксёнова больше, чем по документам. Для той эпохи было существенно не только зафиксированное в документах, но и то, что в документах попросили не фиксировать, что фиксировать было опасно – свои должны сразу понять это с полуслова, переглянувшись, случайно встретившись. В этом смысле советская литературная жизнь часто не была согласованием интересов с обязательной письменной обязывающей фиксацией, но случайным молчаливым выявлением уже реализованных интересов с последующими личными конфликтами, усложненными дефицитным доступом ко всем благам.
Как мы помним, герой романа Виктора Пелевина «Generation П» Вавилен Татарский был назван отцом-шестидесятником в честь Василия Аксенова и Владимира Ильича Ленина. Аксенов олицетворял культуру свободы, музыкальной и сексуальной революции, а Ленин – верность революционному духу, который должен был оправдать и шестидесятнические вольности. Пелевин создаёт в своем романе путь либертена, который начинается с обретения героем имени. В английском переводе Эндрю Бромфильда имя героя образуется иначе: «My name Babylen was composed from the title of Yevtushenko’s poem “Baby Yar” and Vladimir Ilyich Lenin»[2]. Замена Аксёнова на Евтушенко закономерна для американской аудитории, но интересна тем, что как раз Евтушенко оказывается создателем брендов, создателем себя как бренда. Ирония Пелевина в оригинале, где Аксёнов представляет просто неудавшуюся шестидесятническую революцию, после которой советский человек стал беззащитным перед потребительскими мифами, и бренды возникают только в 1990-х годах при участии самого копирайтера Вавилена Татарского – в американском контексте оборачивается переходом от поэтических брендов к потребительским.
Мы выявим только одну грань этого конфликта. В двух романах Аксёнова, «Московская сага» и «Таинственная страсть» Евтушенко не просто появляется, а выступает как персонаж пижонистый, при том немного нелепый, неуклюжий. На протяжении всего романа «Таинственная страсть» Евтушенко собирает вырезки о себе, не может их упорядочить, набивает ими портфель, хвастается своим влиянием на внешнюю политику СССР и любовными успехами, и всё это создаёт впечатление безалаберности. Вне зависимости от того, насколько так Евтушенко мог выглядеть для всех наблюдателей, существенно, что это изображение принадлежит условностям прозы, а не только мемуарным пристрастиям.
В романе «Московская сага» в первой книге «Поколение зимы» изображаются вечера футуристов и постановки театра Мейерхольда – и изображаются они в духе «остранения» Л.Н. Толстого, как его интерпретировал Шкловский. В третьей книге «Тюрьма и мир» уже появляются шестидесятники. Общую мысль Аксёнова можно понять так: именно шестидесятники, при всей своей возможной неуклюжести, смогли создать не остраняющий взгляд на культуру, а заинтересованный. 1920-е годы оказываются годами шока после Революции и Гражданской войны, когда всё вокруг выглядит странно, тогда как оттепель – это и есть культурная работа, которая позволяет переоткрыть того же Маяковского как поэта, предвосхитившего шестидесятническую революцию во всём мире.
Тогда Евтушенко в чём-то оказывается похитителем этой революции, завязывающим её на своём имени. В романе «Таинственная страсть» Евтушенко прямо оказывается таким похитителем: он рассматривает и Кубу, и любые другие места своих туристических поездок как курорты. То есть он совершает не политическое действие, а похищение удовольствий. Мы покажем, что такое изображение Евтушенко есть уже в «Московской саге», более того, там есть вполне определенная обида Аксёнова на Евтушенко.
В третьей части «Тюрьма и мир» Лаврентий Павлович Берия при чтении газеты «Советский спорт» натыкается на стихи Евтушенко. Он сначала водит пальцем по странице газеты, требуя от своего помощника-убийцы Нугзара Ламадзе читать вслух, но сразу не вытерпев, дочитывает стихотворение до конца. В стихотворении бросается в глаза как лесенка Маяковского, так и его ассонансные рифмы:
Колонны шагают легко,
И Красная площадь
светлеет,
Стоит полководец веков
На
мраморном
Мавзолее.
Бессильная ярость
за океаном,
От злобы
корчатся
черчилли,
А он
строительством мира
занят –
Будущее
вычерчивает.
Между Берией и его помощником происходит диалог:
«Ты что, Нугзар, между строк не можешь читать? Не видишь, сколько тут издевательства? Над нами над всеми издевается негодяй! Как его зовут? Посмотри, как подписывается? Евг. Евтушенко. Что это за фамилия такая, Евг. Евтушенко? С такой фамилией нельзя печататься в советской прессе!»
«Слушай, Лаврентий, дорогой, что такого в этой фамилии, – возразил Нугзар в том стиле, который вроде от него требовался. – Обыкновенная украинская фамилия, а „Евг.” – это, наверное, сокращение от „Евгений”…»
«Я этому Евгению не верю! – взвизгнул Берия. – Меня чутье никогда не подводило! Суркову верю, Максиму Танку верю, даже Симонову верю, даже Антанасу Венцлове, а этому нет! Откуда такой взялся – Евг.?»
Вдруг смял комом «Советский спорт», ударил ногой, как вратарь, выбивающий мяч. «Проверить и доложить, товарищ Ламадзе!» Одернул пиджак, нахмуренный пошел к столу читать протоколы ленинградских допросов[3].
На самом деле «Евг.» это был бренд Евтушенко, как раз один из первых, созданных в СССР. Сам Евтушенко прямо говорит об этом в стихотворении «Первая машинистка», как раз посвященном его дебюту в газете «Советский спорт»:
И, застенчив,
как будто с Фемидой,
я, на краешке стула сев,
так просил ее перед фамилией
напечатать не «Е»,
а «Евг.»[4]
Но почему абсолютный циник Берия не верит Евтушенко, хотя верит другим поэтам? Нугзар, хорошо знавший поэзию, рассуждает про себя, отправленный проводить следственные действия в газету «Советский спорт»:
А тот, несчастный, и не подозревает, кто им заинтересовался. Старается, делает из одной строчки три себе на пропитание, то есть под Маяковского крутит. Наверное, какой-нибудь бывший лефовец, пожилой и замшелый неудачник…
Нугзар помнит литературную ситуацию 1920-х годов, когда гонорары еще не назначались централизованно, и в результате каждый стремился заработать. По его мнению, автор – бывший соратник Маяковского, который пытается возродить стратегии 1920-х – документальной монтажной фиксации происходящего, вписывающей стихи в более общий культурный авангардный проект, с его журнальным сопровождением, и приёмы Маяковского, которые работали в том числе как рекламные и коммерчески оправданные.
В редакции газеты «Советский спорт» Нугзару Ламадзе показывают, как выглядит автор стихотворения, так взволновавшего Берию: «Там стоял долговязый мальчишка в вельветовой курточке, в кепочке-букле, торчал сизый от дыма нос, гордо позировали новые туфли на микропорке». Соединение школьника и пижона было уже невидимо для Нугзара – он заметил в нем только застенчивого школьника: «Каков пацан, подумал Нугзар, и вдруг сложилась другая оригинальная мысль: нет, такому в тюрьме явно нечего делать». Вновь находя рифмы и лесенку Маяковского в стихах молодого Евтушенко, Нугзар говорит: «Это поколение явно не собирается в лагеря».
Поверхностно это означает, конечно, надежду завербовать молодого поэта – он рассматривается как потенциальный доносчик, но не как жертва доносов. Нугзар имеет в виду, что Евтушенко всегда может на любой донос ответить тем, что он следует поэтике любимого поэта вождя, от тематики до рифм, и тем самым не может стать жертвой доноса. Берия видит, что Евтушенко хвастливо и произвольно монтирует образы, и этим раздражен как подрывом монополии власти на создание официальных образов, но ни один доносчик этого не увидит, а значит, Евтушенко можно теоретически завербовать.
Этот эпизод в редакции имеет и второе дно. А именно, ссора между Аксёновым и Евтушенко стала необратимой после рецензии Евтушенко[5] в «Литературной газете» на прозрачную мистификацию В. Аксенова, Г. Поженяна и О. Горчакова, роман «Джин Грин – неприкасаемый: Карьера агента ЦРУ GB № 014», подписанный «Гривадий Горпожакс» – коллективный гетероним составлен из первых слогов имен и фамилий. Рецензия Евтушенко построена как письмо к гетерониму, но стиль иронического письма он не выдерживает, вспоминая и Козьму Пруткова, и последнюю полосу «Литературной газеты». То есть для него сами институции литературы, с её юмором и сатирой, должны стать разоблачительными. Аксёнов увидел в этом, вероятно, стратегию Евтушенко опережать потенциальных доносителей на себя – всегда сразу ссылаться на прецедент. Остальные шестидесятники тогда как бы не так проворны, как Евтушенко.
Евтушенко говорит, что лучше было бы не писать пародию на бондиану в 700 страниц, которая превращается иногда в апологию бондианы, но «сделать выжимку на пару колонок». История Джина Грина, восстающего против ЦРУ и войны во Вьетнаме, явно не казалась Евтушенко убедительной: язык «лабухов» одного из героев, говорит Евтушенко, неуместен «на фоне человеческой трагедии, человеческой крови». Иначе говоря, для Евтушенко роман Горпожакса – неудачный пример международной дипломатии, притязание стиляг возглавить прогрессивное человечество.
Но главное, что газета «Советский спорт» упоминается в рецензии Евтушенко. Он цитирует из романа отрывки, по стилю явно написанные скорее всего Аксёновым, и понимает его иронию как просто плохую редакционную подготовку. Признав в начале рецензии лиризм иронии Аксёнова, он как раз считает, что эта ирония утратила форму, то есть утратила возможность быть боевым оружием международной политики. Евтушенко так комментирует стиль романа:
На мгновение в азарте боевой горячки (такие фразы вычеркиваются правщиками даже в «Советском спорте» – Е.Е.) Джину захотелось поднять этот кистень и одним ударом размозжить лапу (! – Е.Е.).
Иначе говоря, Евтушенко понимает оборот Аксёнова как часть языка болельщиков, и как стремление привлечь болельщиков на сторону стиляг. Евтушенко сознавал себя как бренд, и в стихотворении «Первая машинистка» прямо говорит о своих будущих адептах и последователях среди тех же мальчиков. То есть для Евтушенко стратегия работы с изданиями – это подчиняться редакторским требованиям ради роста влияния своего и своих адептов.
Несколько вступив в область предположений, заметим, что и Аксёнов, и Евтушенко хотели, как и их кумир Маяковский, увидеть Америку молодыми, и не просто увидеть, а завести с ней роман. Маяковский был тогда объектом общей зависти и ревности – его роман с Америкой не казался удачным самому Маяковскому, но казался удачным его последователям-шестидесятникам, для которых именно в Америке Маяковский становится поэтом всемирным, всечеловеком, сверхчеловеком, выходящим на Бруклинский мост. И видя сверхчеловека в Маяковском, каждый пытается ему уподобиться и доказать, что соперник – не сверхчеловек, а человек, способный на какие-то неосмотрительные жесты.
Аксёнов видит своё преимущество в том, что он прозаик, что он может создать режим остранения, тогда как Евтушенко – человек увлекающийся, который по миру ездит как по курортам, то есть тешит себя и свою чувственность, думая, что занимается большой политикой – именно так Евтушенко изображен в романе «Таинственная страсть». Заметим, что Ахмадулина, писавшая «К предательству таинственная страсть» имела в виду, конечно, личные разрывы, неспособность быть верными всем своим друзьям и близким. Аксенов превращает эти слова в суждение и об общественной деятельности Евтушенко. Сам Евтушенко в интервью уже через несколько лет после кончины Аксёнова говорил[6], что Аксенов как прозаик, в отличие от поэтов, не нашел счастья в творчестве, и его роман «Таинственная страсть» – голос его несчастья.
Аксёнов, изображая интерес Берии к Евтушенко как к непременной жертве, как раз имеет в виду, что стратегия Евтушенко – не просто подражание Маяковскому, а проживание Маяковского, проживание его в том числе как своеобразного политика и дипломата. Для Берии это означает неискренность – воскрешая патетически славословящего Маяковского, Евтушенко может воскресить и Маяковского-сатирика.
Но Нугзар Ламадзе этой опасности не видит – просто потому, что Евтушенко как бы уже тогда отрекся от сатиры, от иронии, и его предложение в рецензии помещать сатиру только на последней странице – продолжение этого отречения. Создавая в газете «Советский спорт» свой бренд, а потом ссылаясь на эту же газету как на маргинальную в редакторском профессионализме, Евтушенко сразу же и поддерживал свой бренд, и показывал себя далеко обошедшим всех. Образ Яна Тушинского в романе «Таинственная страсть», который хвастается, что ему звонит Брижит Бардо, а ему некогда с ней общаться – просто продолжение такого образа человека, с презрением говорящим о газете, давшей ему путёвку в литературу.
[1] Огрызко В. Прошу ясности // Юность, 2024, 23 июня. https://unost.org/authors/proshu-yasnosti/
[2] «Моё имя Вавилен было составлено из названия стихотворения Евтушенко “Бабий Яр” и [имени] Владимир Ильич Ленин».
[3] Цит. по электронной версии: https://www.litres.ru/book/vasiliy-aksenov/moskovskaya-saga-kniga-3-turma-i-mir-118385/chitat-onlayn/?page=3
[4] Евтушенко Е. Нежность: новые стихи. М.: Советский писатель, 1962. С. 66.
[5] Евтушенко Е. «Треск разрываемых рубашек» // Литературная газета. 1973. 31 января. № 5. С. 5. (в некоторых библиографиях статья ошибочно описана как «Под треск разрываемых рубашек»)
[6] Евтушенко Е. Боюсь смотреть фильм “Таинственная страсть” про шестидесятников [интервью] // ТАСС, 2016, 15 июля. https://tass.ru/interviews/3457548