Стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2024
Сергей Трафедлюк родился (1986) и живет в Севастополе. Окончил филологический факультет Черноморского филиала МГУ им. Ломоносова. Публиковался в изданиях «Знамя», «Сибирские огни», TextOnly, «Полутона», «ХИЖА» и др.
***
И тогда, окинув взглядом обезглавленный монолит розового мрамора,
замыкающий вход в наш одомашненный сквер,
узнав всех прильнувших к нему безымянных героев,
что взбежали на три ступени над уровнем забвения,
я соберусь с духом
и выберу Великую Историю Повседневности,
оставив безумцев штурмовать пантеон
Потому что верую,
насколько хватает глаз
(а хватает на рощицу тренажёров посреди пятиэтажности,
на балку с коралловой башней электропередач
над слоями гаражного рифа,
на дробление огней по фасаду далёкой гостиницы,
что незаметно переходит в морскую рябь,
и над всем и всеми – небо в пятнах Роршаха)
потому что верую,
что пока гудит вытяжка и янтарные капли жира переливаются на плитке,
пока слышен хруст корма и собачья пасть пахнет пряной гнилью,
пока музыка движется в плейлисте по неведомой траектории
и надувается кожа алоэ,
пока мы с тобой сочиняем перед сном бесконечную сказку под названием «Ларёк с видом на вселенную»
и время наплывает и уходит куда-то,
как волна, набежав, поглощает гальку,
а потом опадает и пропадает в ней
да, я верую, что пока всё так,
плитка крепка под пустым пьедесталом,
а парк остаётся парком,
и монолит не спасёт никого,
ну разве что в жаркий июльский день – женщину с охапкой пакетов,
решившую перекусить капустным салатом из супермаркета
в теньке на ступенях
И так благодатна тень,
что она съедает
все 200 с чем-то там грамм
и сама себе говорит:
здесь так хорошо, боже мой,
не достать ли ещё винегрет?
***
Купить магазинчик сантехники и бытовой мелочевки он всегда считал не самой амбициозной, но безопасной идеей. Малому человеку малый бизнес – так он это сформулировал. На витрину, мимо которой проходили спящие обитатели спального района, он выставил таблички с любимыми цитатами, а между табличками – горшочки с крохотным плющом. Получилось достоверно.
«Богатым нужно уметь стать, а бедным может быть каждый»
Автор неизвестен
Если бы в его магазине был сейф, он сложил бы в него воспоминание о том, как в 7 классе незаметно зашёл в туалет для девочек и прогулял два урока, заперевшись в кабинке и слушая звуки, до которых не мог дотронуться.
«Школа стоит денег, но ничто не может так воспитать человека»
Бенджамин Франклин
На его макушке росла родинка, которую мама называла божьей коровкой, хотя напоминала она скорее шляпку мясистого гриба. После развода родителей и переезда он стал носить бейсболки, под ними волосы напоминали истоптанный осенний газон.
«Важно не то, что у вас есть, а то, что вы с этим делаете»
Автор неизвестен
По-настоящему запил он только раз, когда Марта уехала в другой город к незнакомцу. Через две недели она вернулась. Месяц они спали в разных спальнях и не разговаривали. Только спустя десяток лет, после заурядного домашнего воскресенья со знакомыми, она призналась, стоя спиной к нему и вытирая посуду, что смогла заговорить с ним только после того, как сделала аборт. В тот вечер была его очередь читать спальную сказку сыну, и он дочитал оставшиеся 9 глав без пауз.
«Легче зажечь одну маленькую свечу, чем клясть тьму»
Конфуций
Первый раз он почувствовал это, когда пошёл на работу продавцом в магазин у дома: время сегментируется на часы. Как спокойно знать, что вместе со стрелкой ты движешься по кругу познаваемого быта. Писк сканера напоминал ему ритм кардиограммы.
«Я не трудился в своей жизни ни одного дня. Я только получал удовольствие от работы»
Томас Эдисон
Когда Юра закрыл себя в туалете в ресторане, он сначала смеялся, потом, когда понял, что под перегородки не пролезть снизу, а сверху слишком узкая щель, испугался, что сейчас каким-то невозможным образом не сможет попасть к сыну. Никто не знал, как открыть дверь, Юра орал во всю силу, вышибать дверь казалось опасным (он будто видел, как дверь с размаху расшибает маленькую голову). И он полез наверх, втискивался в узкую щель под треск рубашки. В этот момент, застряв под потолком, под негодующий крик Марты, он снова стал смеяться, как ненормальный. Но чувствовал себя нормальным как никогда.
«Действие – настоящая мера интеллекта»
Наполеон Хилл
Марта была очень набожной, но никогда не навязывала ему своего строгого и дотошного хождения в храм. Когда ему было 32, он проснулся, посмотрел на часы – было 2:41 ночи – пошёл попить на кухню и впервые попросил о чём-то Бога: никогда не давать ему выбора, убивать или нет ради собственного спасения.
«Когда вы знаете что-либо – смело отстаивайте это, когда вы не знаете чего-либо – спокойно признавайте это. Вот где истинное знание»
Конфуций
В фотоснимках всегда были неправда (цвета не те, что в жизни) и недостаточность (они только напоминали о вкусе жизни, но оставляли горькое послевкусие). Чем меньше фотографий, тем меньше вещей заслоняет настоящее, вечное прекрасное сегодня и сейчас. Он никогда не играл в лотерею и не думал о том, что случится после смерти.
«Оптимизм слеп, пессимизм горек»
Жан Кокто
Взгляни на него через солнечную пыль стекла: вот он выкладывает удлинители на прилавок, и вдруг чувствует что-то, что сильнее его. Оглянувшись по сторонам (никого нет, не бойся), он подходит к одному из стендов, крепко прижимается спиной и чешется вверх-вниз, вверх-вниз, как слон о ствол дерева. Прямо сейчас он испытывает безмысленное блаженство.
«Жизнь похожа на такси, вы можете быть водителем или пассажиром. Выбор за вами»
Роберт Кийосаки
Нет, как будто всё ещё проще. Жизнь – это чередование растений и слов, растений и слов, просто чередование растений и слов до тех самых пор, пока не настанет черёд кого-то ещё.
***
В тележку из супермаркета она загрузила всё, что смогла распихать по оранжевым сумкам
Целая гора одутловатых переспелых мандаринов с вмятинами – так и хочется расковырять
Урожай жизни собран так некстати, до срока
И вот она идёт через дикий парк, и парк всё не может решиться: одичать в лес или остаться в уме?
Несколько часов или дней колёсики прыгают и заваливаются в колдобины – асфальт вспучился мускулами корней и держится из последних сил
Из всех дорог только эта кажется знакомой, – думает она и выходит на лужайку
Администрация парка поставила здесь два деревянных лежака, а между ними покосившийся железный столик – если какой-то безумец донёс бы сюда коктейль, то его можно было неспешно выпить
Незаслуженная чистая поляна с щетинистым бодяком на висках
Она ставит тележку у лежака и вытягивается на нём во всю усталость
Жарко, не меньше 30 градусов, и впереди долгий путь
Она снимает футболку цвета хаки, стягивает выцветшие бриджи и распускает живот
Ветер искушает, и вот на траву ложится пожелтевший от пота лифчик
Тихая грудь посреди текущей в никуда зелени
Так проходят новые часы и новые дни
Так много часов
Так много дней
Что она успевает вспомнить
Всё здесь создано для меня, – думает она и тянется рукой в нежность травы, чтобы нащупать высохший лифчик, провести пальцами по его изношенным косточкам
***
В одиночной аллее рядом с трамвайной тропой
приземлился ковёр-недолёт
за скамейкой притих ковёр-невелик
будто выполз из соседнего дома растоптанный
еле живой
в лопнувших весь капиллярах
А на нём под сизым засаленным одеялом
спите вы
спите вдвоём обнявшись
скрутившись в чёрствый кренделёк
валяетесь выкинутые
лежите усталые
посреди одиночной аллеи
Укрываетесь не от холода больше
а от жизни
самодовольно копошащейся в своём выдуманном порядке
Хорошо дышать вяленым телом под спёртым саваном
хорошо обманывать всех вокруг
Там внутри ты сжимаешь её сломанную лапу
с нежностью жены
уходящей вслед за фараоном
что ведёт за собой широким обманывающим жестом
сонм тварей земных:
и стражника и коровку и ребёночка и котёнка
В новом царстве никто вас не разлучит
и никто не указ вам лежать за скамейкой до тех самых пор
пока земля не споткнётся
о небесный бордюр
что-то треснет – и узоры зодиака сдвинутся с места везде
кроме ковра за скамейкой
и звёздное крошево посыпется в ваши
заворожённые рты
Зинаида и Валентина
На втором этаже на окне белой краской написаны две кривые буквы
Под одной сидит Зинаида
Под второй сидит Валентина
На двоих 148 лет, и не собираются останавливаться, будто склеены в зародыш долгожителя
Зинаида отвечает Валентине:
– Ты вот что, не перебивай. В 6 лет он играл с другими мальчишками и забрался в куст ежевики, толстые жала впивались в его голые плечики и худосочные ляшечки, но он, представляешь себе, продирался всё глубже, и никто его так и не нашёл, пока ночью во дворе не раздался плеск – бледная мать выскочила из дома и выдохнула разом всю ярость: он сидел в ливневой бочке весь в черных дырочках, как если бы его искусали звёзды
Валентина отвечает Зинаиде:
– А я тебе говорю, что в 13 лет он, бесценная моя, втиснул тощий задок в шину, болтающуюся на верёвке, просунул ноги вперёд, а торс торчал с другой стороны – как если б его перекусил чёрным ртом прозрачный червь, и так он раскачивался над пустынным озером посреди лесочка по соседству, туда-сюда, туда-сюда, и тут, несчастная ты моя, голова его с треском ударилась о ствол, а сознание вылетело и уселось на дереве поблизости наблюдать, а он чудом повис в шине, а в воду падали только комья крови, и глупые рыбьи птенцы всплывали из глубины и глотали их, пока он не пришёл в себя и не шлёпнулся и не поплыл среди рыб как равный
Зинаида отвечает Валентине:
– А ты дай мне сказать, и сразу всё поймёшь. В 21 он сбегает вместе с девушкой на дюны рядом с холодным морем. Стоит недолгое лето, они оказываются одни посреди длинной полоски летучего песка и тут же раздеваются догола, бросают одежду где попало и бегут, бегут себе, как две стриженые собачки, падают и кувыркаются, встают и валятся снова, пока ноги вязнут и вылетают из песка, как лёгкие стебли без корней, и вот наконец девушка падает и больше не хочет подниматься, а он уже давно хотел бы остановиться и забыть о всей этой монотонной красоте. Но тут – как так, представляешь себе, – укол и боль, он поднимает ногу и видит на ступне кривой разрез. «Что ты будешь делать с этим?» – спрашивает она. «Да что угодно. Что захочу – то и буду», – говорит он и больше не видит вокруг ничего, кроме её загорелого тела.
Валентина отвечает Зинаиде:
– И всё-таки я скажу, хоть ты и перебиваешь меня постоянно. В 27 он знакомится с местной художницей, ну, она уехала уже давно куда-то в Европу. Ты же знаешь этих художников, родная, они все хотят одного – раздеть тебя и заставить мёрзнуть, а сами смотрят и рисуют, смотрят и рисуют. Эта поначалу казалась приличной, но спустя пару встреч приглашает его в мастерскую. Он заходит и видит своё обнажённое отражение, только нет там никакого зеркала и никто – поверишь ли? – не раздевался. «Ну как тебе картина? – спрашивает художница. – Мне чуть-чуть осталось. Назову её “Патриот”. Видишь, – говорит, – на нём ни одежды, ничего нет, только рука защищает сердце». «А почему, – спрашивает он, – ты нарисовала его только по шею? Почему шея упирается в верхний край?» А она ему: «Так тебе же лучше знать». Вот так, родная моя.
Зинаида отвечает Валентине:
– Да всё ты врёшь, совсем не так было. Он спросил её: «Что же ты со мной сделала?» А она: «Освободила тебя». «Нет, что на самом деле ты сделала?» И вот тогда, представляешь себе, она развела вот так руками и вздохнула: «Освободилась».
Обе замолкают и смотрят в окно, где слабо различимые силуэты плывут по проложенным маршрутам. Наконец одна отвечает другой:
– Всё это, конечно, интересно, но ты, родная моя, не забывай, что уже появился на горизонте день, в котором мы едем по железной дороге в открытом грузовом вагоне, пока между скамеек под ногами дрожат ветки и уголь, мы едем и едем и наконец дорога выползает прямо к океану, худосочные песчаные дюны вылизывает глубокая вода, подсвеченная в верхних слоях до голубизны, и всё побережье, представляешь себе, истыкано соснами. Мы сходим на станции, тащимся мимо будки смотрителя – он сидит на стуле, спрятавшись за огромной козлиной попоной, и заводит по громкоговорителю то сирену, то просьбу заменить его, боже мой, на этом посту, тащимся мимо кассы с женщиной, сморщенной и окружённой выдвижными ящиками с ярлыками, – она пытается объяснить горстке пассажиров в сальных пальто, через сколько часов ближайший поезд – ну хоть какой. Но мы идём мимо, хорошая моя, прямо к океану, в котором то тут, то там болтаются люди – по одиночке и целыми семьями. А вообще они не то что болтаются, скорее стоят на одном месте, их головы как птицы, усевшиеся на воду, позволяют волнам трепыхать их ленивые мысли туда-сюда, туда-сюда. И мы с тобой, представляешь, качаемся недалеко от берега, а потом подплываем к пучку сосен, волны накатывают и покрывают их ноги целиком. Мы забираемся в укромное местечко между стволами, от ударов прибоя на нас сверху что-то падает, мы поднимаем головы и видим, что эти сосны, как и все другие, лишены хвои, только узлы шишек повсюду. Всё качается вода, туда-сюда, туда-сюда, и каждый раз, добираясь до наших тел, теряет всю внутреннюю черноту и становится просто солёной тяжестью, мы держимся за стволы изо всех сил, упираемся ногами в вязкий песок, чувствуем, как то ли песчинки, то ли рыбки щиплют ступни, а иссушенные шишки всё падают и падают на наши головы. Я уже не помню, что мы тут делаем, уже не помню, как тебя звать и кто ты такая вообще, я помню только длинную монотонную дорогу в грузовом вагоне, сквозь тоннели и через мосты, вдоль океана, всегда вдоль океана, и знаешь, хочу тебе сказать, я всё-таки рада застрять с тобой один на один среди этих чёрных сосен. Почему-то мне кажется, что тут нам наконец хватит времени на всё.
У Палыча
Спустя неисчислимый слой лет после закрытия
я захожу в пельменную «У Палыча» на улице Ленина
Тут ничего не изменилось
Я всё так же собираюсь заказать пельменей, но боюсь положить хоть один в рот
и всё так же меня встречает только жужжание ламп под потолком
Ничто не шевельнётся, когда я сажусь за столик
Нелюдимый полумрак
Но тут боковым зрением я улавливаю бледный блик слева
Из-за плеча ко мне прижимается длинный аквариум, а в нём плавают топлёно-белые жабы
Кто забыл их выловить во вчерашнем бульоне?
Ко мне они испытывают не больше интереса, чем липкая клеёнка и стрекочущий свет и Палыч, растворившийся в интерьере
Кроме меня, тут ничего не изменилось
На этот раз я не взбегаю по лестнице прочь из мутного подвала и наблюдаю за апатичным вращением жаб
Проходят минуты, минуты, часы, часы
и наконец жёлтый ил начинает оседать
а слепые глаза судорожно фокусируются на мне
Возможно, им начинает казаться, что впервые за вязкую муть непрерывно длящегося мгновения
аквариум расширился и вобрал в себя нечто большее
или оказался не таким уж замкнутым, а может, и не таким бесконечным
Как же такое возможно?
Ну вот так, например
Жабы всё ближе и ближе ко мне, и вот я начинаю различать их приплюснутые прекрасные лица
И не просто различать – я узнаю их:
лица тех, кто пел в тупике разбитой набережной и трусливо уплывал к другим берегам, утопая в диване
тех, кто, как вол, возделывал сад и ничего не мог поделать с жестокой невзаимностью жизни
тех, кто бежал, сломя голову, через посты и границы, пока тело покрывалось рубцами
тех, кто прислонился к стеклу троллейбуса, пока он совершает и совершает бесконечный, тянущийся дольше всего на свете поворот направо, к очередной площади
тех, кто жил, жив и только собирается жить, чего бы это ни стоило и сколько бы ни переполняло мир каплями боли
Пленники и пленницы Палыча
ваша кожа вот-вот лопнет от полноты невидимой крови
так что пора, пора
Стекло аквариума истончается и перестаёт разделять всё на свете
так что подвал и улицу Ленина и все промежутки до самой макушки городского холма и весь помутневший от засвета воздух
заполняют жадные
необратимо родные глаза
вылепленные из любви
ослеплённые вспышкой встречи
***
Никто не понял, куда пропал ветеринар Смертин
Просто в какой-то момент посреди октября он не пришёл в клинику
и с тех пор регулярно перестал в неё приходить
Давным-давно, до того как отдыхающие отрастили лёгкие и выползли на сушу,
он лечил от чумки собаку Броньку,
и тогда я не догадывался о его фамилии
Луна начинала морщиться с одного бока, в кратерах зарождалась гниль,
на гугл-картах что-то росло и мутировало, как в чашке Петри,
а ветеринар Смертин переехал в собственную клинику на краю ойкумены
Он не любит принимать по выходным, потому что набегает орда безумцев, чтобы подрезать когти шпицам
Он всегда говорит быстро и с нажимом, будто лепит из теста очереди человеческие пирожки: «Следующий, проходите, пожалуйста»
Иногда мы с большой осторожностью пишем ему в личку ВКонтакте (там он скрывается под ником из нулевых) – он всегда отвечает
Может, и сейчас бы ответил, но боязно проверять
Кто бы ни спросил в клинике, где Смертин, ему отвечают: будет через месяц
И так весь октябрь, весь весь ноябрь, весь декабрь, весь январь
Есть что-то правильное в этой предсказуемой неопределённости
Есть что-то правильное во всём, что происходит от прогулки до прогулки,
от прививки до прививки,
от розового носа до хвоста
Смертина нет
Но рано или поздно этот бесконечный месяц
неожиданно кончится
и Смертин придёт
И тогда кому-то обязательно станет легче –
хоть на один отчиканный коготок
***
Когда снег начал медленный спуск
по невидимому лабиринту
я подошёл к прилавку
под тяжёлым, как взгляд, навесом
и спросил:
– Почему же вы не укрыли младенцев
одеялами?
Только тут я и понял:
это мёрзлые курочки
лежат рядком
Ну и как отличить их озноб
от озноба рынка?
Но ты
вопреки огромной реальности
размотала флисовый платок и укрыла их окоченелые тельца
– Ну а как же ты и твоя поясница?
Чем согреешься –
ни одна же стена не спасёт
от повсеместной метели?
– Я дождусь апреля,
когда он там ни наступит.
И они никуда не денутся.
Да, малыши?
Да – отвечают курочки
из-под корки молчания
Да – отвечают голенькие
и перьями шевелят
***
Признак того, что я прихожу в себя:
хожу по неродному городу, и городские сумасшедшие кажутся родными,
в абракадабре их жизненных выборов прощупываются рёбра,
и ни одно не сломано
Дед, чья голова в ковбойской шляпе с огромным пластиковым цветком лотоса вырастает из горнолыжного дутого костюма, будто набитого унавоженной землёй
Мужик, деловито курсирующий по улицам на велосипеде с бройлерной курочкой на руле
Рыжая дворняга в парке – она лает на черепах в пруду, а потом ложится около пальмы и заворожённо смотрит вверх, но там, среди высокомерной листвы, никогда никого нет
Я видел каждого из вас, неприкаянные гении места, собрал вас, как ачивки в игре, но не узнаю в вас себя
Однажды вы нашли сокровенный воображаемый кристалл и вступили на великий путь повторений – и так избежали растворения
Когда в город войдёт большая вода, утягивая в вихрь лица и слизывая их черты, вы одни будете крепко держаться за то, что все вокруг считали непозволительным безумием
А после, когда водовороты утихнут,
на блаженной поверхности снова распустится
человеческий лотос
.
***
В нашей ванной есть два света: маленький и большой.
Маленький – тонкий брусочек над умывальником, растекшийся желток над мокрой скорлупой. Свет для застывшей в нерешительности книги. Свет долгожданного объятия перед сном.
Большой – сплошной белок, затекающий под брюшко унитаза, в пазы кабинки, под закрытые глаза. Свет, замещающий солнечный. Свет, притворяющийся, что его как такового нет, что он и есть мир.
Заходя в ванную, ты всегда включаешь маленький свет и оставляешь его гореть, когда уходишь. А я всегда включаю большой – и гашу его, выходя.
Иногда случается так, что я не замечаю, что ты была в ванной, и включаю большой свет. И тогда горят оба света, маленький и большой. И маленький как будто не виден, растворён в массе большого.
Но потом я выхожу. И выключаю большой свет.
А ты – всё так же там, в темноте.
Крохотный слиток терпеливого ожидания над зеркалом, по которому отпечатки расходятся рябью и исчезают сами собой.