О кн.: Владислав Дегтярев. Память и забвение руин
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2024
Владислав Дегтярев. Память и забвение руин. – М.: Новое литературное обозрение, 2023. – 256 с.: ил. – (Очерки визуальности).
В своей новой книге Владислав Дегтярев – культуролог, историк искусства, старший научный сотрудник РГПУ имени А.И. Герцена – говорит об истории зрения. Правда, главным образом – об истории зрения внутреннего (эту книгу, принципиально бегущую системного изложения, я назвала бы сюжетами из истории внутреннего зрения).
Основной предмет его внимания – история восприятия и моделирования мира – притом именно мира в целом. Собственно, тем же самым Дегтярев, как мы помним, занимался и в изданных в той же серии книгах «Прошлое как область творчества» и «Барокко как связь и разрыв». Вообще, в силу наличия в этих книгах перекрестных тем (например, отношения человека с прошлым и их историческая изменчивость), перекрестных цитат («Ламарк» Мандельштама, «Автомобиль» Ходасевича…), сквозных героев и собеседников (ну, скажем, ярчайшая фигура эпохи барокко Атаназиус Кирхер), глубинной общности проблем (связь между прошлым и настоящим; аналогии между ними и ситуации, в которых эти аналогии обнаруживаются; способность созданного в одном времени пригождаться в других временах и отвечать на их запросы…), их стоило бы отнести к одному континууму и, может быть, однажды вообще издать под одной обложкой. Только, по моему разумению, эти части в известном смысле одной трилогии не то чтобы выстраиваются в линию, на которой каждая последующая книга развивала бы сказанное в другой в некотором одном направлении – и тем самым как бы преодолевает его; здесь сложнее и интереснее: отношения между частями другое – оно не линейное, но объемное. К одному и тому же комплексу проблем, вопросов, смысловых интриг Дегтярёв подходит с разных – иерархически не подчиненных друг другу – сторон, с разных же сторон наращивая его понимание, в результате чего получается не линия, а, куда скорее, шар.
Более конкретным предметом новейшей книги о руинах стоило бы назвать историю принципов проведения границ – разного порядка (что, впрочем, и само по себе – давняя тема Дегтярева, прослеживаемая и в двух предыдущих его книгах). В данном случае это границы между природой и культурой (или, иначе формулируя, естественным и искусственным); между прошлым и настоящим; между чужим и своим (скажем: руину как «свое» можно растаскивать на камни для нового строительства – как и поступали народы, обитавшие на развалинах городов Древнего Рима, а «чужое» – уже нет, его надо, например, оберегать, консервировать, изучать… оно вызывает благоговение и почтение; с ним надо выдерживать дистанцию… – как случилось с античностью и тем, что от нее осталось, с наступлением эпохи Возрождения). А также: между красивым и некрасивым, интересным и неинтересным, между иллюзорным и подлинным, между порядком и хаосом… (Руина, пребывая на всех этих границах сразу, делает каждую из них одновременно и видимой, и проблематичной – то есть оспариваемой, то есть способной быть проведённой совсем иначе.) Вполне вероятно, этот ряд можно продолжить – и таким образом, пожалуй, выстроить вокруг приключений руины во времени целую историю культуры – по меньшей мере западной. И то, что сейчас написал о руине Владислав, – тоже окажется в ряду признаков очередного этапа ее истории.
Однако легко заметить, что руина как таковая занимает в его теоретическом повествовании не такое уж большое место – может быть, центральное (или все-таки нет?), но количественно не доминирующее. В книге есть обширные пространства, занятые рассуждениями на совсем другие темы (и они тут не случайны). Например – о чудовищах; о живописи, об архитектуре; о ностальгии и меланхолии; о железной дороге; вообще о технике и механизмах и об особенной их разновидности – автоматонах, которые еще в XVIII столетии дерзнули с максимально возможной точностью моделировать человека… На самом деле, разбросанности в этом нет: при внимательном всматривании становится понятно, что все перечисленные предметы его исследовательского внимания чем-то родственны друг другу вообще и руине в частности. Например, своей пограничностью – точнее говоря, своей связанностью с феноменом так или иначе понятых границ. Кроме того: тут читатель начинает догадываться – точнее, получает подтверждение давним своим догадкам о том, что разные области бытия – не только культуры, бытия вообще, по крайней мере, в том их модусе, в каком они имеют отношение к воспринимающему их человеку – связаны между собой таинственной, далеко не всегда уловимой, но непрерывно действующей связью. А уж культурные явления и события – в том числе весьма далекие, по видимости, друг от друга, – и подавно. (Это, по-моему, принадлежит к числу ведущих интуиций нашего автора.)
Руина в книге – не то чтобы главная тема ее, но, скорее, скрепляющий принцип; умственно-оптическое устройство – по аналогии с «машинами зрения», которые не раз упоминает автор (и одной из которых она сама не раз оказывалась). Руина – именно в силу ее чрезвычайного, парадоксального статуса, – ее культурная, интеллектуальная история, изменения ее роли в этой истории для Дегтярева – «машина понимания», позволяющая понять некоторые существенные аспекты отношений человека с миром. В руках автора она получает значение ключа к этим отношениям. А избрана она для этой роли именно в силу ее пограничной – притом подвижно-пограничной – природы, ее неполной – или вообще никакой не – укладываемости в устоявшиеся ниши.
«…руины, как и чудовища, – говорит автор, – относятся к числу промежуточных, пограничных объектов: можно сказать, что они заполняют разрыв между сохранившимся и разрушенным (или даже – между существующим и несуществующим)». Руина (не только напоминает человеку о бренности и хрупкости всего создаваемого его руками – а также и его самого, это-то конечно, но и) оспаривает границы, проводимые между этими областями, выявляет их небезусловность, проблематизирует саму человеческую способность проводить такие границы; способность формулировать категории, в которых описывается мир (да, в некотором пределе она становится вопросом к человеку о нем самом). Она – скандал в приличном семействе (и всей собой напоминает приличному семейству о его принципиальной и неустранимой скандализируемости). Она – воплощенный подрыв основ.
Именно этой ее способности и посвящает свое исследование Дегтярев.
В основе каждого текста, явно или неявно, лежит некоторый внутренний вопрос. Внутренний вопрос книги Владислава (в самом общем его виде) я бы сформулировала так: как человек воспринимает и изображает мир? Это, так сказать, «вечная» часть вопроса. Такие «вечные» вопросы по-настоящему становятся интересными тогда, когда садятся на конкретный материал и начинают решаться на нем, применительно к его особенностям, – так происходит и в книге Дегтярева. Соответственно, более конкретная часть такова: что руина и то, как менялось отношение к ней во времени, помогают прояснить в человеческих отношениях с миром – эмоциональных, когнитивных, эстетических (а то вдруг и каких-то еще)?
Рассуждение, таким образом, получается по существу гораздо шире своей явно сформулированной темы и создает возможности говорить о смыслообразующей роли некоторого объекта: о том, как вообще какой бы то ни было предмет самим своим существованием направляет и формирует видение, внимание, мышление, воображение. (То есть, условно говоря, сопоставимое исследование способно быть написанным и об автоматоне, и о паровозе, и т.д.) Говоря о руине, Дегтярев расширяет и разрабатывает возможности теоретического мышления и теоретического воображения. Он культивирует их многоуровневость и стереоскопичность.
Ныне обсуждаемая книга, подобно своей героине, тоже принципиально и всласть нарушает границы и соединяет по видимости противоположное друг другу. Дегтярёв мыслит культурным целым – причём как диахронически, так и синхронически: разные части этого целого и разные его временные состояния он видит не иначе как в соотнесённости друг с другом, в подсвеченности друг другом, в прозрачности друг для друга.
По существу его книга, подобно двум предыдущим, – антропологическое исследование в обличьи исследования искусствоведческого и историко-культурного (об устройстве человеческого восприятия), и теоретическое построение в обличьи эссе (которое затем и уклоняется так упорно от строгой теоретической выстроенности, чтобы быть восприимчивее, не упускать из виду связей нежестких, тонких, предположительных, не слишком, а то и вовсе не аргументируемых. Нестрогость этого построения, то есть, сама по себе инструментальна). Ну или даже так: это культурный очерк эмоционально, образно и телесно пережитой, разлитой по культуре в целом онтологии.