Роман
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2023
Михаил Токарев родился в 1996 году в Иркутске, переехал в Москву, окончил институт журналистики и литературного творчества в 2018 году, в 2020 году окончил магистратуру РГГУ. Публиковался в сетевом журнале «Лиterraтура». Предыдущая публикация в «Волге» – роман «Плохие мальчики попадают в Сибирь» (№ 1-2, 2023).
Глава 1
Так называемые все
Пользователь Эльвира создала чат: ребята нашего двора. Пользователь Эльвира пишет. Пользователь Эльвира переименовала чат: жители нашего дома 202. Пользователь Эльвира переименовала чат: чат жителей дома 202. Пользователь Эльвира добавила пользователя Нагибатор2000. Пользователь Эльвира пишет: Василий Константинович, я правильно вас добавила, я сегодня говорила, мы еще встретились в магазине случайно? Пользователь Нагибатор2000 покинул чат. Пользователь Эльвира переименовала чат: соседи дома 202, подъезд 2. Пользователь Эльвира добавила пользователей Неопознанный летающий мужик, Супер-пупер падла, Вадим Королев, Горький Пончик, Светочка, Оксана Витальевна, Злой гинеколог, Афина, Принцесса дури.
Пользователь Эльвира пишет: всем добрый вечер, я рада, что мы теперь можем тут обсуждать разные вопросики, просто сплетничать, если вы понимаете, о чем я. Пользователь Эльвира отправила фотографию кудрявой девочки лет двенадцати, впрочем, возраст неопределим, когда речь заходит о детях, стремящихся к половому закипанию. И, наверное, у светловолосой девочки с хитрой улыбкой, прищуренными карими глазами не все молочные зубы эмигрировали в жестяную коробочку с голубой коровкой, что стоит в прикроватной тумбочке. Важно ли это для повествования, неважно это для повествования. Пользователь Эльвира отправила фотографию ребенка, глядящего прямо на тех, кто смотрит на нее в момент созерцания фотоснимка. Девчонка в джинсовом комбинезоне лукаво улыбается, а на фоне горит деревенский домишко, а на фоне пожарные совершают действия по спасению чьей-то жилплощади. Фигурки в черно-желтой форме постреливают из шлангов, пенится, пенится специальный раствор, отрезает языки пламени, чтобы те не сболтнули государственной тайны о виновнице поджога. Пользователь Светочка пишет: Эль, что за дичь ты присылаешь, ха-ха-ха, огонь. Пользователь Злой гинеколог пишет: девчонки, записывайтесь на прием, скидка всем пенсионерам! Аватар Злого гинеколога являет собой детерминированность взглядов современных парней. Нахмуренный юноша с оттопыренными ушами в черном спортивном костюме стоит на фоне хрущевок, среди порыжелой листвы. В квадратике внизу снимка надпись: «черный не цвет печали, яркие краски, вот, что вгоняет меня в депрессию. Они такие пустые, а черный так поэтичен. Как вы представляете себе поэта? В ярком желтом пиджаке? Не думаю». Пользователь Светочка пишет: Эль, кого ты это добавила, изврат какой-то. Пользователь Светочка отправила стикер мультяшной принцессы, ее левый глаз прикрыт, правый глаз увеличен в связи с тем, что к нему поднесена лупа, надпись над мультяшной принцессой: ты что, больной? Пользователь Эльвира пишет: Свеклочка, он шулер, эта вообще сосет. Пользователь Эльвира пишет: гребаный Т9! К чату присоединился пользователь Тот самый Иннокентий.
Пользователь Тот самый Иннокентий пишет: вечер, к сожалению, недобрый, хочу обратиться к так называемой Светочке, которая, как бы пилит ногти, но почему-то все клиентки выглядят у нее, как бы вульгарно, оставляют подле моей двери дерьмо, зачем-то поднимаются на пятый этаж и оставляют подле моей квартиры дерьмо. Пользователь Светочка пишет. Пользователь Тот самый Иннокентий пишет: так вот, хотелось бы вам, Светочка, подарить книгу по домоводству, само собой, в качестве ориентира, видно, вы до сих пор не научились ориентироваться в правилах добрососедства, плутаете так сказать. Никто ничего не пишет, лишь завывает ветер. Правда, не все участники чата его слышат, зависит, конечно же, от стороны. Жильцы, чьи окна выходят на южную сторону лета, слышат лишь бормотание какого-то престарелого завода, никакого ветра. Пользователь Светочка пишет: а вы кто, вы в своем уме такое писать девушке? Пользователь Светочка пишет: слышь ты, гнида, я сейчас вычислю, кто ты, муж тебе всю харю сломает! Пользователь Светочка пишет: язык проглотил, задрот? Пользователь Светочка пишет: как мы будем решать ситуацию, сдается мне, что из-за таких дегенератов люди доводятся. Пользователь Тот самый Иннокентий пишет: до чего они доводятся? Пользователь Светочка пишет: Эль, ты посмотри, какой мудак, ты можешь его вычислить, с какой он квартиры? Пользователь Эльвира пишет: Свет, как я могу, это же интернет. Действительно, пользователь Эльвира никак не могла вычислить, ведь с фотографии ее профиля смотрел упитанный кот в пластиковой серебристой короне, а у кота все-таки лапки. Пользователь Светочка пишет: слышь ты, гомункул обдроченный, у меня муж знает серьезных людей, мы тебя будем медленно резать, а потом, возможно, даже побьем.
– Светлана Геннадьевна, что вы имели в виду под «возможно, даже побьем»? А также ввиду чего вы сделали выводы, что ваш гражданский муж имеет связи с серьезными людьми, он сам вам об этом говорил? – спросил мужчина с пасторальной внешностью. Стог сена на его голове полыхал, зеленоватые брови, точно листья комнатной пальмы, были насуплены. – Да, господа хорошие, наоставляли вы цифровых следов, обувь снимать надо, – говорил, улыбаясь губами-перилами мостка через речушку стремительных слов, оперативник, водя пальцем по экрану телефона. В кабинете пахло каким-то наитием. В нашем понимании, наитие пахнет крепким кофе, одеколоном, железяками. Элемент внезапности вполне вероятно присутствовал в кабинете, скрытая угроза, как выразились в первом эпизоде «Звездных войн». Круглые черные часы, напоминающие дверной глазок, выражали полдень. В полости между рамами окна была замурована обертка от шоколадки, черная, словно кот Плутон, она безрадостно доживала свой век. Грамоты в бежевых рамках, висевшие на голубоватых стенах, точно жуки в янтаре, говорили о владельце кабинета многое. Количество грамот превышало раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Равномерное световое излучение, исходившее от реактора, окутывало мужчину, его маковый джемпер люминесцировал, оперативник посматривал в монитор, но все-таки взгляд его болотистых глаз изучающе посматривал и на девушку тоже, сидящую перед ним. Беспрецедентно заплаканная блондинка лет двадцати пяти, в темно-синем бархатном спортивном костюме с пантерой на груди. – Я ничего не имела в виду, это же интернет, простите меня, – всхлипывала девушка, уходя от прямого, как попадание в целевую аудиторию песни про елочку на детском утреннике, ответа. – Светлана Геннадьевна, давайте тогда строго по вашей объяснительной, не отступая, а то шаг влево, шаг вправо – расстрел, – произнес начальник. – Как расстрел, мне нельзя расстрел! – зарыдала девица, из глаз, ушей, и рта преступницы хлынула солоноватая вода, словно пробку из наполненной ванны, где плавают лепестки фиалок, выдернули, порушив романтическую атмосферу. – Балабанова, прекратить мне тут, читайте свою объяснительную! – оперативник был раздосадован, общение становилось каким-то душевным, поддаваться эмоциям не разрешалось. И Светлана Геннадьевна, уловив настроения, словно осьминог-предсказатель Поль данные о футбольных исходах, утихомирилась.
«Я Светлана Геннадьевна, одна тысяча девятьсот девяносто шестого года рождения, проживаю по адресу: улица Шмидта, дом 202, подъезд 2, квартира 2. Там же прописана, где и прописан мой гражданский супруг, Николай, временно безработный. Я тружусь неофициально, то есть в трудовую книжку мой стаж не идет. Мой род деятельности мастер по маникюру, педикюру, наращиванию ресниц, то есть я задействована в сфере красоты. Преимущественно у себя на дому. Также с нами проживает мой четырехлетний сын, ребенок от моего предыдущего брака. Вечером 2 октября моя соседка Эльвира создала чат, куда добавила некоторых наших соседей. Также там появился не вполне благонадежный, как мне показалось, субъект по имени Тот самый Иннокентий, хотелось бы уточнить, что с таким человеком я лично не была знакома, лишь когда мой супруг Николай, одна тысяча девятьсот девяностого года рождения, не решил с ним познакомиться. В чате тем вечером произошла перепелка, Тот самый Иннокентий, позже мы узнали, что настоящее имя Того самого Иннокентия по паспорту Владимир, так вот Владимир в нецензурной форме высказался в мой адрес». – Светлана Геннадьевна, что, по вашему мнению, значит «нецензурно высказался»? – перебил девушку оперативник, закуривая тонкую коричневую сигарету, поспешно спросив: можно мне закурить? Девушка кивнула. – Я думала, я не знаю, он сказал «говно», – вышла из равновесия, вошла в истерику миловидная психопатка. – Продолжайте, Светлана, только по тексту продолжайте! – вывел оперативник из палисадника истерики, завёл в подворотню фактов сотрудник Мур-мур. Девушка осоловело продолжила, подобно тому, как продолжали сотрудники Моссада находить виновных в трагедии, произошедшей в Мюнхене на олимпиаде 1972 года, вплоть до полного уничтожения. Безоблачный лоб Светланы Геннадьевны нахмурился, выражая крайнюю степень озадаченности. Она была мила, как два буддиста в желтых одеяниях с пустым транспарантом, как два митингующих буддиста, требующих ничто.
«В тот вечер, когда Владимир Иванович Курочка меня оскорбил, я немедленно сообщила об этом своему гражданскому мужу Николаю. Он отнесся к происшествию резко отрицательно. В этот момент он смотрел по телевизору футбольный матч. Динамо проигрывало, поэтому он был в плохом настроении. Он еще сказал, чтобы я не отвлекала его. Поэтому я не знала, как ему сообщить о поруганной чести. Сына забрала бабушка на выходные. Мы планировали с мужем провести время вдвоем. За три часа до того, как меня оскорбил Владимир, я посетила магазин сексуальной направленности на улице Зеленой, где приобрела определенное белье с целью проведения с мужем половых действий». – Какого цвета было белье? – проявил чисто мужской интерес оперативник. – Это не относится к делу, зеленое, – все-таки утолила интересную жажду оперативника девушка. И вернулась к чтению своих показаний. «Когда я сообщила Николаю об инциденте, он вскочил с дивана, опрокинув полуторалитровую бутылку с пивным напитком, схватил со шкафа, на котором стоял телевизор, травматический пистолет, название которого я не помню. Я сказала ему, что не надо, только сняли надзор, это же новая уголовная статья. Он мне поверил, положил пистолет на диван, взял со стола молоток. Тогда я ему посоветовала что-то помягче взять, мы же шли на воспитательную беседу, а не членовредительствовать. Я подчеркиваю, это позиционировалось именно так. Он мне сказал, что жалеть никого не намерен, его самого никто не жалел, когда в него выпустили четыре пули. И Николай стал повторно рассказывать ту историю, когда они крышевали ларьки. Мне эта история была неприятна, скажу прямо, ведь я патриотка своей страны, а криминал не вяжется с этим понятием». – Балабанова, вы сейчас читаете свои показания, или на ходу сочиняете? – оперативник жилистым пальцем почесал присвоенный ему ахматовский нос.
– Ничего я не сочиняю, – захныкала, как американец на встрече с братом-2, Светлана. – Балабанова, отставить, читайте, – сказал хозяин грамот на стене, затушив свою цигарку в хрустальной пепельнице. Пепел, фиолетово-серый, словно рыбешка тетра, остался лежать на дне губительного аквариума. «Николай всерьез разозлился, вообще он у меня вспыльчивый, но меня и ребенка не бьет, но что вы хотите, возраст у него молодой, у него корни восточные, там у них принято, как он сам говорит, отвечать за вокзал». Светлана Геннадьевна посмотрела на законопаченное окно, спросила: а можно мне открыть окошко, душно? – Светлана Геннадьевна, мы тут не в игры играем, читайте, читайте, – оперативник неожиданно зевнул, корни его зубов уходили глубоко в почву, золотистые кроны сверкали. «Продолжаю. Мой супруг согласился, что молоток это, мягко говоря, не наш метод. Он направился в комнату сына, принес оттуда длинного плюшевого крокодила. Тогда я спросила: зачем? Он ответил, что за крокодила уголовную статью не дадут. Тем более, Валера, наш сын эту игрушку не любит, считает, что крокодил съел солнце, поэтому и не любит. Я рассмеялась, не тому, что мы пойдем вычислять соседа и проводить воспитательную беседу, а рассмеялась потому, что, ну, кто же с мягкой игрушкой, вот. Николай сказал, что плетку он брать, пожалуй, не будет. Плеткой он называет свой пистолет, я сама в некотором замешательстве от подобного сленга. Также мне необходимо признаться, товарищ следователь». Светлана примолкла, словно лужа в середине зимы. Потом она как бы вернулась к бытописанию рокового вечера. Однако бытописание больше походило на копошение в хронологической пыли, а в ином случае на донос.
«Я чувствую, что должна вам признаться, мой гражданский супруг имеет не зарегистрированное оружие помимо травматического пистолета, мне нужна программа защиты свидетеля, новый адрес, новые имена для себя и сына». – Балабанова, это, конечно, замечательно, с этим заявлением вам надо в кабинет напротив, а сейчас давайте уже закончим про события, произошедшие в квартире Владимира Ивановича Курочки, – мужчина был недоволен, что подозреваемая пока не выстрадала алгоритмы общения с представителем органов. Устный донос на мужа показался хозяину кабинета поступком крысиным, недостойным. Однако, являясь профессионалом, он предпочел не покрывать девушку ругательствами с ног до головы. Нет, напротив, он как можно спокойней сказал: милочка, читайте! «Николай взбеленился, когда я показала ему переписку, принес из комнаты сына плюшевого крокодила, сказал, что я хорошо выгляжу, он возбудился, у нас произошла близость. Потом супруг взял крокодила, сказал, чтобы я еще раз написала в чате Тому самому Иннокентию. Тогда я спросила, что написать. Он ответил, напиши что-нибудь провокационное. Я рассмеялась, он смешно вспоминал слово “провокационное”. Когда он это делал, то морщил лоб, как бурундучок. После этого Николай несколько раз ударил меня крокодилом в область макушки. Я расстроилась. Начала плакать. Супруг положил крокодила на подоконник, взял мой телефон. Стал вычислять Курочку, как он сказал, по IP. Я сказала ему, что, кажется, беременна. Он отвлекся от телефона, посмотрел на меня, как мне показалось, печально. Потом спросил, кто является отцом ребенка, не Тот ли самый Иннокентий. Он посмотрел на не зарегистрированные автоматы, они лежали пирамидкой возле двух, не работающих ста двадцати миллиметровых снарядов, которые в свою очередь лежали возле ящика с гранатами, опасно, конечно, а куда деваться. Я сказала ему, что нет. Он ударил кулаком по двери, дверь треснула. Николай занимался давно боксом, правда, меня и ребенка не бил. Пришло сообщение, Тот самый Иннокентий написал номер своей квартиры. Написал, что готов погибнуть за свои убеждения».
Светлане Геннадьевне не хватало воздыханий по собственной жизни, она побагровела, стала покачиваться своим упругим, физически полноценным телом. Оперативник допустил на мгновение, обморок станет причиной столкновения Балабановой с гомогенным бетонным полом. И даже гетерогенный линолеум, усеянный каплями белой засохшей краски, не смягчил бы удар. Поэтому он ринулся к застекленному шкафу, взял из него графин с водой, крикнул на дверь: дежурный, войдите! На пороге, как будто только и ждал этого призыва, возник дюжий парнишка в зеленых брюках и цветастой, аляповатой гимнастёрке, нижняя челюсть выступала вперед, и поэтому выражение лица было удивленным. – Что с формой, товарищ? – спросил оперативник, поливая из графина конвульсирующую на стуле фиалку Балабанову. – Да дело-то не во мне даже, тут, как ни посмотри, выходит не очень красиво, понимаете, жена постирала с детскими вещами, вот даже, – дежурный достал из кобуры тетрис. Светлана Геннадьевна полетела на пол, послышался жалобный стон. Мужчины возвысили девушку в глазах пола, ее ноги подкашивались, образовывая иностранную букву икс. – Своди-ка нашу гостью Светлану Геннадьевну к медсестре и позови мне супруга, там, в коридоре сидит, – раздумывая, произнес хозяин кабинета. Наша гостья и дежурный вышли. В заголовке сотрудника пролетела жужель, обернувшись, он всмотрелся в пространство кабинета. Потянулся своими поистине сильными, жилистыми пальцами к пистолету в наплечной кобуре. Однако в последний момент передумал извлекать оружие, сел за стол, молочно-голубое излучение от монитора померкло. Белой салфеткой с изображением елочки в окружении снеговиков-гидроцефалов вытер со лба проступивший пот. Все-таки душновато, подумал он. В дверь, постучав, вошел безусловный гражданин. Про таких еще говорят: четкий гражданин. Овсяные волосы его были структурированы прической полубокс. Крупнорубленое, как будто сшитое из разных мясных частей, лицо нецензурно не выражалось. Уши у него какие-то разные, подумал оперативник, сломаны, подумал оперативник, драчун, подумал оперативник. Из-под свинцово-серого пиджака выглядывала майка-сетка. Таким образом, следователь стал невольным наблюдателем неприятной эротической картины. Наколотый на животе глазастый дракон, кажется, что-то задумал нехорошее, он поглядывал на следователя, словно салат из морепродуктов на кошку, медленно подползал.
– А это мы, – сказал, поморщившись своим ястребиным носом, точно понюхал картофельные очистки, лежащие с прошлой недели в мусорном гнезде, Николай. Бровь над левым глазом делили равные промежутки, то есть нарушенная целостность брови могла объясняться лишь специфическим вкусом супруга Светланы Геннадьевны. Как будто многоточие брови, подумал оперативник, как будто следы сбежавших слов. – Кто мы, якудзы? – спросил, оскалив зубы цвета Белоруссии, начальник, кивнул на стул, где минутой ранее сидела девушка. – Скажете тоже, я нормальный, и с ориентацией у меня все в порядке, – с досадой проворчал преступник, усаживаясь на черный стул. Голос его был горько-медлительный, проникновенный. Оперативник смотрел на него, прищурившись, размышлял, купить ли сегодня вечером тортик графские развалины, или повременить. Жена, помнится, говорила что-то про свою мать, приезжает ли, не приезжает. В силу профессиональной деформации оперативник являлся уже не совсем нормальным человеком. Уши у него слышали на китайском, губы говорили на русском, а глаза видели на старославянском. Из-за этого случались поломки семейного трактора, молодая жена все-таки стремилась шагать в ногу с Пелевиным. Покашлявший Николай перетянул канат внимания на себя. – Гражданин, вы написали свою объяснительную по ситуации с Владимиром Ивановичем Курочкой? – спросил оперативный сотрудник, твердо решая вечером купить тортик графские развалины. – Обижаете, – Николай достал из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо листок в клетку. За стеной послышались удары улыбок о стены, кажется, хлопнула пробка шампанского. Празднуют повышение, подумал оперуполномоченный отстраненно. – Читайте, нечего рассусоливать, – произнес нетерпеливо, а сам, конечно же, мысленно поспешил домой, влезая в серое твидовое пальто, водружая на голову, как знамя победы, красную бейсболку с гербом любимой футбольной команды.
«Я Николай Васильевич, одна тысяча девятьсот девяностого года рождения, в данный момент времени оказываю охранные услуги. Проживаю на улице Шмидта, дом 22, подъезд 2, квартира 2, прописан там же. Со мной проживает пасынок и жена. Вечером 2 октября ко мне обратилась супруга Светлана с просьбой расчленить некого Владимира Ивановича Курочку, в последнее время за ней наблюдались странности, она стала какой-то жестокой, в общем. Я попросил ее умерить свой пыл. Она спросила, мужик я, или нет. Я сказал, чтобы она прекратила так говорить. Супруга стала обострять, попрекая нежеланием называть ее сына своим сыном, моим то есть. Но я-то знаю, что это не мой, в общем. Тем вечером, когда у них произошла перепалка, я смотрел футбольный матч, играло Динамо». – «Динамо», значит, ну-ну, – не сдержался оперативник, он болел совершенно не за «Динамо». – Так точно, а можно мне открыть окошко, душновато? – спросил Николай, позевывая. – Не торопитесь, а то опоздаете, товарищ, а вот Динамо, конечно, на любителя, – следователь погладил рукоять своего пистолета Лебедева с магазином на 14 патронов. «Светлана призналась, что Владимир Курочка является ее любовником, на это сообщение я отреагировал резко отрицательно. Это позже стало известно, что жена придумала версию с любовником, чтобы меня позлить, но в тот момент этого я не знал». Гражданин замолчал. Яйцо всмятку на небе приобрело черты несовершенства, туча откусила солидную часть, в кабинете обострились тени. – Работаем, работаем, – поторопил следователь, хотелось поскорее придушить трудовой день капроновыми чулками выходных. Приближалась суббота.
«Супруга очень разозлила своим заявлением. Я взял крокодила своего пасынка. Ему крокодил не нравился, а у меня просто какой-то фетиш с этим крокодилом случился. Он помогал мне успокоиться». – Какого размера крокодил? – уточнил хозяин кабинета, промокнув салфеткой лоб. – Метра два, на ощупь очень приятный, мягкий такой, – улыбнулся Николай, и подобно тому, как возвращается маньячина на место собственного преступления, Николай вернулся к объяснительной. «Владимир сообщил свой адрес, его квартира располагалась над нашей квартирой через три этажа. Светлана снова начала пытаться уязвить мое мужское достоинство. Она сказала, что ей нужен скальп Курочки, если я сам его не смогу принести, тогда принесет она, но из квартиры она меня выпишет в таком случае. Мы направились к соседу. Супруга взяла паяльник, у меня был с собой крокодил». – Интенсивней, интенсивней, – взвился голос оперативника. Николай, подобно жене, покачивался на стуле, блестящие металлические ножки вязли в линолеуме, царапали бетон. И душные пальцы нащупали кадык этого, в сущности, не бандитского господина, Николай громко сглотнул. И завершил процесс говорения. «Мы подошли к двери, она была не заперта. Внутри пахло старухами, кошачьим кормом, микстурами. Светлана намотала на руку шнур от паяльника, первая зашла в квартиру. У меня был только крокодил, поэтому я шел за ней». – А потом мы увидели его, его! – не справился с управлением дельтапланом спокойствия Николай. Опав обессиленным листиком на пол кабинета, мужчина встречал астеническую осень. – Да, наверное, душновато у нас, – задумчиво протянул следователь. Вновь обратился к двери: дежурный! И на пороге зацвел пестролистным растением сотрудник, держащий в своей кобуре целый тетрис. – Туда же? – спросил он, кивнув на тело. – Туда же, туда же, голубчик.
Следователь по не очень важным делам Алексей Ежов был озадачен. Он прошагал до закупоренного окна, за которым пульсировала неизбывная окраина. Заблудившаяся тоска в Алексее смогла найти выход, стоило только начаться осени. Побарабанив пальцами по степи припорошенного сероватым снегом подоконника, Ежов решил звонить куда надо. Но жена опередила. Заиграла присвоенная телефону музыка, засвистели ритмично, вступили на-на-на. Мужчина ответил, связь по глупому стечению обстоятельств была в высшей степени громка. Радостный женский голос, покусанный электрической мошкарой, сказал: Леш, тортик сегодня не забудь взять, мама приезжает! И голос продолжил, подобно тому, как продолжает новгородец, переехавший в тульскую область, говорить: ажно вранина кажется теперь правдой; Леш, а знаешь, какой самый популярный сейчас запрос в поисковике, как отобрать у голубя хлеб обратно, я передумал! Леша скосил глаза к переносице, не нравился ему разгорающийся костерок восклицаний жены, Леша вернул глаза в исходное положение. – Да, дорогая, как скажешь, – оперативник смотрел на элегичные, хрусткие качели на детской площадке, мальчишка-гепард, усеянный зелеными пятнышками, в клетчатом пальтишке пробовал подпорку качелей цвета лисичек на зубок. Что ж ты, фраер, она же с микробами, подумал грустно Алексей. А в трубку сказал: да, дорогая, ананас будет, по одному дельцу заскочу, потом сразу же в магазин. Металлическая конструкция кренится, парню удалось выкусить клок истончившейся качели. Да ты не гепард, жиган, ты моль, радостно думает Ежов. А сам в трубочку любезно так: солнышко, так точно, постараюсь не задержаться, целую. И отнимает телефон от уха. Своими детьми оперативник не успел обзавестись. А женщинам немного надо в плане создания коллектива, муж, сыночек или дочка, чтобы не пили сыночек или дочка, чтобы учились, росли умненькими. Во всякие притоны не ходили.
Курочка, Курочка Владимир Иванович, Алексею Ежову были неизвестны подробности дела, так, в общих чертах. Чета Балабановых в лице Светланы Геннадьевны и Николая Васильевича стали невольными свидетелями окончившегося, словно любое книжное произведение, по Ролану Барту, смертью автора, стали свидетелями подобного окончания Курочки. Да, подумал Ежов, непроглядный Балабанов какой-то. И дело-то, в общем, не вызывало в Алексее сокращения мышц головы, то есть интересная бабочка не вылупилась из кокона рядовых краж, дебошей, поножовщины. В отделении все утро только и шептались, своими шаловливыми языками о том, что найденное тело было лишено костей, точно резиновая оболочка. Точно резиновая оболочка, размышлял оперативник, фланируя вдоль чудесной кактусовой аллеи. Вот она, малютка ребуция, в терракотовом горшке, разразившаяся розовыми цветочками. А это вот цереус, формой напоминающий деревянные мечи ацтеков. А что это такое голубоватое, долгое, как сорокинская очередь. Двухметровые пилозоцереусы были гордостью Алексея. Школьные парты, стоящие вдоль стены, уже не могли держать на своих советских спинах кактусовое многообразие. Надо бы перенести часть в живой уголок, подумал Ежов, набирая чей-то телефонный номер. – Серега, напомни, у кого ключ от квартиры Владимира Ивановича Курочки? – оперативный работник непосредственно не имел отношения к данному делу, то ли воздух стоял удивленный, то ли рассказ и последующие обмороки Балабановых выцедили из него интерес. – Да так, просто спрашиваю, понимаю, что увезли тело, не поверишь, желаю посетить место, – сказал он, подходя к своему столу. – Да, записываю, да я ненадолго, понятно, что дочь, – Алексей судорожно водил карандашом по салфетке, – дочь, значит, она сдавать планирует квартиру его? – В окно вонзился салатово-оранжевый листок. – Благодарю, Серега, сейчас у дежурного возьму, глазком посмотрю на квартиру, к нам сегодня мать жены приезжает, – Ежов положил трубку, точно заботливая тетка вязаные носки племяннику в лагерь.
Висевшие напротив дежурной комнаты плакаты, они вмещали чрезвычайно важные для человечества вещи. «Защита от оружия массового поражения. Услышав сигнал оповещения об угрозе химического или ядерного нападения противника, необходимо немедленно укрыться в защитном сооружении…» Скрипнула входная дверь, вошла девушка в темно-синем мундире, каблучки у ней цокали. Цокали ярче дозволенного в местах скопления блюстителей правопорядка. Прокурорша раскраснелась щеками, прядь желтоватых волос упала на лоб. Плотно прилегающая осень к нашим взмыленным тушкам, словно костюм ОЗК к телу призывника, ошарашенно подумал Ежов. – Алексей Михайлович, Сергей Николаевич мне передал, вот ключи, – дежурный, улыбнувшись, пошевелил каштановыми усами. Кажется, дежурный не дышал, кажется, он затаил дыхание, кажется, нужно что-то сказать, подумал Ежов. – Как вы думаете, можно ли измерять глубину вдоха глубиной выдоха? – спросил он, качнувшись телом, пропуская прокуроршу. – Не лишено смысла, – растерянно произнес человек за стеклом. И где-то на окраине слуха оперативника пульсировали робкие переговоры: слышал, что по мобилизации сейчас будут набирать из младшего офицерского состава. Ему неуверенно возражали: не имеют права, кто ж останется на местах. Капли шагов прокурорши высохли. – Ладно, это все пустое, ключи верну завтра, Сергей сказал, что дочь за ними должна прийти, – сказал Ежов. И поспешил к выходу.
Алексей Ежов автоматизировался до состояния улицы. Щебетали, отстукивали, гудели октябрьские механизмы. Мужчина пересек двор, на котором курили электронные сигареты сотрудники отдела кибербезопасности. Иссохшие кустарники росли на парковке. Среди милицейских микроавтобусов он отыскал свой густо-зеленый внедорожник. Синяя роза, лежащая на капоте, была не готова к встрече с Алексеем. Вернее, не так, Ежов не был готов к свиданию с женщиной, женщиной ли, упорно подкидывающей свои синие розы оперативнику. Все-таки жена бы рассердилась, если мужчина станет вдруг пресыщаться чужими прикосновениями. Оперативник бросил цветочный снаряд в кусты, там кто-то засопел. На телефон пришло сообщение из домового чата, где состоял Алексей, соседка писала: «Уважаемые соседи, крупный боковой отросток от ствола дерева во дворе мешает проходу граждан, создает угрозу пожарной безопасности. Давайте вместе резать сук!» Статья, статья за такое предусмотрена, Валерия, весело подумал мужчина, влезая в салон машины. Утлый пластмассовый бульдог неодобрительно покачал своей тучной головой. В сущности, Алексей не ведал, зачем едет в квартиру предположительно самоубийцы Владимира Ивановича. Что это, длящееся пристрастие организма к приключениям, внезапно проснувшееся после свидетельских показаний Балабановых. Или желание разобраться в ускользающем веществе таинственного. Мужчина не знал. Он включил радио, выруливая с парковки.
Вещательница с придыханием прошептала: «а мы продолжаем цикл передач, посвященный жизни и творчеству писателя, путешественника, ловеласа Карлоса Кастанеды». Оперативник встроился в поток машин, трасса была ветвиста, как рога реликтового оленя, характерного для местности обитания хрущевок. С подселенными в них Балабановыми, Владимиром Ивановичем, прочими гражданами. Ежов прикинул в уме, а не гонит ли он дурочку, расщепляя звуки симфонии своей службы до причмокивания пристрастности. То есть не лезет ли он в чужое дело. Женский хрипловатый голос продолжил укачивать Алексея на волнах пейотовых воспоминаний: «Окружающий нас мир иллюзорен. Кто подтвердит, что предмет, кажущийся нам твёрдым, в действительности твёрдый? Мы думаем о геометрии пространства, но с чего мы взяли, что пространство вообще строится по законам геометрии? Почему мы измеряем время последовательностью событий, и в этом ли суть времени?» На светофоре по правую руку от оперативника остановился резко-желтый автобус, на грани автобуса неизвестный огласил солнышко, его длинные синие, фиолетовые, зеленые отростки длились до границ видимого Ежовым. Солнышко улыбалось. Крупные, как истлевшие великаны из бродячих цирков прошлого века, крупные буквы: дети. В окнах сидели откровенные в своей воинственности мужики. Бронежилеты, черные маски. Алексей поспешил отвести взгляд от кушающего с аппетитом, как беременная женщина, большущий бутерброд гражданина. Шапка с прорезями для глаз была сдвинута на лоб, обнажив половину лица в шрамах. Радиоведущая озвучивала некую мысль, поскользнувшуюся на ледяной горке недосказанности. Она сказала: «материальный мир, состоящий из физических предметов, по большому счету – блеф, картинка, нарисованная нашим мозгом». Изувеченный светофор, усеянный трещинами, возгорелся зеленым. Ежов начал движение. И подумал Ежов о цитате Карлоса Кастанеды. И подумал Ежов, точки сборки это для пацанов, а он уже не пацан. У него уже памяти крематорий работает в полную силу. И многое, многое, многое из воспоминаний эволюционировало до состояния пепла.
Транспортное средство заехало в непримечательно-окончательный двор. Постоянные величины двора – изможденный непогодой стол, за которым играли в шахматы мужики, песочница, детский сад – казались нерушимо-вечными. И ступил Алексей на мякоть двора, стлался предобеденный туман. Осенние ожоги на листве помыслились оперативнику предзнаменованием холодной зимы. Россыпь пятиэтажных домов, не прерываясь, нависала потенциальным урочищем над оперативником. Рыжий упитанный мальчишка гнал стадо черно-белых луж. Обретшие очертания массивные очки мальчишки, характеризовали его как человека сообразительного. Ежов надел бейсболку козырьком назад, ассимилировавшись с подростковой средой. Уверенно, точно лейтенантская проза, направился к ребенку. Минутная ходьба перетекала в столетия, парень заприметил приближающего свое тело мужчину. Стремглав перебежал, хлюпая лужами, ближе к голубятне. Голубятня, вмерзшая холодно-синим айсбергом в устье гаражного кооператива. Тарахтели порочные в своей выхлопной любви к миру автомобили. Алексей пока бежал, успел пожалеть о столь явном преследовании, как бы не подумали чего. Мальчишка остановился, вблизи он походил на совершеннейшего бунтаря. Игрек рогатки, торчащий из кармана коричневой курточки, оторванный капюшон. – Любишь голубей, а тебя как зовут? – спросил Алексей. – Помню, мы в девяностые ловили голубей, общипывали, варили, потом замораживали, а потом разбивали ими стекла магазинов и воровали колбасу.
Преждевременная старческая улыбка озарила лицо мальчишки, нескольких зубов нет, во рту гуляет сквозняк. Сквозняк гуляет и по улице, кто-то не забил досками окна. Парнишка был весел, как старуха-провокатор, бросившая детям во дворе конфету, а потом она предпочитает смотреть, как дети за нее дерутся, старуха ввергает общество в хаос. Ложно-агатовые глаза, кажущиеся то зелеными, то карими, как посмотреть, прищурились. Заплутав на отрезке между «да» и «но», оперативник не знал, как продолжить разговор. Что роднило Ежова и странного мальчика, оба они принадлежали к одному и тому же археологическому слою в будущем. – Ты не из этого дома? – спросил Алексей, указывая на пятиэтажного исполина. – А вам зачем, допустим, из этого, – рыжеволосый школьник играл со следствием. К носку его песочного ботинка прилипли перышки. – Дело в том, что я из милиции, меня интересует некто Владимир Иванович Курочка, знаешь такого? – А я покажу, только сначала давайте кто дальше плюнет, – парень явно был не так прост, хотя оперативник и оценил его высоко при первой встрече, но плевки это качественно иной уровень осознанности. Проклюнувшиеся ранетки припозднились с появленьем на свет, сморщенные плоды шиповника, дозиметры кукуют, перелетая с ветки на ветку. Полнота светового дня сменилась дистрофией потемок. – Хорошо, давай поплюем, и зачем тебе это надо, парень-то не глупый с виду, очки вон, – Ежов приблизился к рыжеголовому школьнику, послышался запах шампуня с Дракошей, послышался запах бензина. Как в полусне или в замедленной съемке, при нажатии на пульте клавиши рапид, парень мотнул головой и плюнул Ежову прямо в глаз, который немедленно зажмурился.
– Виктор Ильич, как это так, что ты себе это позволяешь? – к оперативнику спешила, семеня, тетка. Парнишка выкрикнул ей задорно, вызывая то ли на дуэль, то ли на вольную борьбу: я не Виктор, маразматичка! – Как же не Виктор, когда Виктор Ильич Гофман стоит передо мной собственной персоной, – на вид ей было лет пятьдесят с вычетом двадцати пяти, с добавлением двадцати четырех. Всеядные призывно-алые губы, губы давно не целованные, вдруг подумалось оперативнику. – Какой видный мужчина, – сказала она, подойдя почти вплотную, – а меня Мимоза Васильевна Страшненькая зовут, я управдом, вообще-то говоря. – Ежов оглядел улыбчиво-заветренную так называемую Мимозу Васильевну. Сквозь текстуры фарфоровой пудры проступили желтые пятна, высыпание советского слоя на лице новейших времен. Аметистовые глаза играли в догонялки, левый отставал. – Вот я такая, а вас как величать? – Страшненькая взыскивала с оперативника слова, причесанные облака на женской голове колыхали октябрьские сочлененья ветра. Нравится ли, не нравится, но деревья не вырастут в книгу, но солоноватое оцепенение пред женщинами в сетчатых колготках должно быть преодолено, в движеньях таких женщин угадывается человек. Проговоренные слова прочертили на лице управдома канавки. Опустевшие от полетов дельтапланы ее оранжево-черных бровей нахмурились. Сколы на малиновых губах ожидали прикосновений нежного языка, ожидали медового поцелуя, исцеляющего растрескавшиеся губы. Раздражение, внезапно призванное на службу Алексея Ежова по отношению к тетеньке, было стремительно изолировано в стенах ротовой полости, он сказал не то, что хотелось: никакая вы не страшненькая, зовут меня Алексей, мне бы осмотреть квартиру в двадцать втором доме. – Да это фамилия такая, Страшненькая, вы о квартире Владимира Ивановича, если о ней, тогда я вас провожу, – трепыхались ее зеленоватые веки, и не все было названо в мире, не все носители своего имени могли считаться полноценными единицами. Но зеленоватые веки могли считаться, могли получить даже загранпаспорт, где в графе пол пограничники указали бы: редкая бабочка, мясная бабочка. Рыжеволосый школьник сплюнул пренебрежительно, порой так сплевывают заводские рабочие, проходя мимо уличного свободного художника. Виктор Ильич, кажется, Виктор Ильич побрел по распухшей от частых дождей улице в сторону кинотеатра «Буревестник». И оперативник отметил, что в Мимозе Васильевне наличествует склонность к доминированию. Ее кожаный плащ с поднятым воротником внушал трепет, соотнесенность с графом Дракулой, проживающим в Трансильвании, забавляла.
Прислонившиеся звуки к улитке ушной ухали птицами перелетными, птицами, переосмыслившими эмиграцию как процесс распада собственного языка. Переливы вчерашнего имени, которое отказалось дружить с именем сегодняшним, доносились до слуха шорохом оскудевших пакетов с продуктами, понедельник не равнозначен вторнику. Замершая строка объявления о помощи наркозависимым была сокрыта грифом секретно, ремонт бытовой техники, людей. Уплотнившись в безумном одиночестве, беспризорники спускались в подвал, чтобы, обнявшись, не чувствовать пронзительный холод наступившего мезозоя. Алексей, пока они шли, молчал, изредка кивал головой. Женские толстые пальцы с красными треугольными ногтями больно вцепились в локоть. – А что, сыщики как вы разве не знают, что квартира потерпевшего теперь принадлежит, будет принадлежать через полгода дочери, – говорила она, вглядываясь в лицо Ежова, как будто ждала подтверждения, как будто хотела присвоить себе квартиру Курочки. – Послушайте, я не нотариус, а простой милиционер, просто дело-то показалось странным, и я решил взглянуть на место, где проживал пострадавший, – имелось жгучее желание долбануть управдома. Из подъезда вышел не выраженный формой и кожей товарищ, то есть пустой костюм- тройка и туфли прошли мимо оперативника. Черная шляпа-котелок покачивалась в такт шагам. Из нагрудного кармана торчал портсигар с оттиском ледокола средь айсбергов. Пустотность породила пение до рождения всякого слушателя. Мотив совсем простой, может, советская эстрада с чередующимися ла-ла-ла. Розовые босоножки на ногах Мимозы успели покрыться слоем чернозема, ноги потеряли способность быть опознанными. Меж тем костюм скрылся за углом дома. – Это Василий Константинович после развода таким стал, даже дети в гости не приезжают, – Васильевна знала тихую информацию о каждом жильце. Подобный архетип Васильевны встречался нередко в практике Ежова, подобные Васильевны являлись совестью и тайной канцелярией каждого дома.
У второго подъезда Страшненькая разжалобила оперативника до придержателя двери. – У нас заедает дверь, а квартиры перепутаны, если бы не я, прямо непонятно, где бы вы искали нужную, – Мимоза облизала языком алые губы, они стали фиолетовыми. Алексей от подобных извращений часто заморгал, но дверь придержал. Почтенность почтовых ящиков дома 22 втоптали в землю, были они какие-то расцарапанные, оплеванные. Ежов посветил тонким фонариком-ручкой, вгляделся. На стене цвел призрачный ковыль, однако, в общем, господа оформители оформляли подъезд не сегодня: настенным рисункам, должно быть, было лет двадцать. – А вы не с того места смотрите, тут важен, конечно, ракурс, точка зрения, – женщина отпихнула оперативника, невзначай ущипнув его за попу. Кожаный плащ управдома по иронии судьбы распахнулся, из наплечной кобуры торчала блестящая рукоять маузера, пистолетик молчал. Антропоморфная крыса с гитлеровскими усиками проскакала по лестничной клетке. Этажом выше расплескался компот сердечных переживаний. Алексей слышит придыхание пророщенных, свежих признаний в прикосновении к тому, что когда-нибудь станет инкубатором для ребенка, или уже стало. – Да я только один раз потрогал, когда ты спала, – говорит некий подросток, девица возражает: – Значит, пьяной меня можно насильничать, а на восьмое марта цветка поганого подарить нельзя! – Прорастали пыльные стебельки в грунте, скоропостижная жизнь. – А детки ничего, на самой остроте ощущений живут, – Страшненькая многозначительно посмотрела на Ежова, как будто ставила в укор ему, что же она такая видная женщина, и до сих пор живет не на пике ощущений. – Не надо это самое тут, до квартиры сам дойду, спасибо, что проводили, – мужчина стал подниматься к обнаженной Еве по лестнице Иакова. Связанный из вольфрамовых нитей свитер подростка напомнил о временах службы в армии, на секретном объекте тоже все сверкало-моргало, полгода после окончания такой неукоснительной школы светился, и волосы долго не росли. Девчонка сидела на подоконнике, болтая ногами в узких черных джинсах, нашивка на правой коленке в виде анархии подчеркивала ее статус неприкасаемой. Ежов повидал подобных господ, их не переспоришь, не перескачешь на лошади, не перелетишь на самолете. Архитектура ее прически, казалось, была созвучна с автомобилем, который заглох посреди железнодорожных путей. А поезд мчит, а поезд кардинально меняет слагаемые местами. Каштановые волосы юноши вызывали легкую степень зависти. Проходя мимо влюбленных, мужчина отметил про себя: избывшие себя отношения подобны исчезнувшим у людей жабрам, перепонкам на берегу морском.
Алексей поднимался, держась за мясистые, подмороженные, побеленные стены. – Ну, ты и ugly, Лох Петрович, – послышались позади пояснения, которые, в сущности, уже и не требовались, тем более старшему лейтенанту. Управдом, перекрикивая сказки мусорных пакетов, стоящие черными нарывами возле дверей, предупредила: одумайтесь, там еще до Курочки человек с ума спятил, а я, между прочим, свободна. Внезапно рука оперативника провалилась в стену, кажется, бетонный раствор не успел застыть в должной мере. С превеликим усилием Ежову удалось возвратить себе руку. По большому счету, провал обозначил себя дуплом, а не какой-нибудь пещерой. Третий этаж раздосадовал Алексея своей липучестью. Тетка продолжала надсаживать горло: у нас мистический дом, тут раньше капище было, знали? Мужчина не знал. У Курочкиной квартиры на двери висела некая инсталляция, куриные косточки, перышки, соломенная куколка. Бордовая печать, жилье было запечатано. Запечатали, подумал Ежов, что ж, запечатали, хрен с ними. Оперативник вставил длинный, самодостаточный ключ, вставил его в замочную скважину. Электрощиток сам собою приоткрылся, поиграв мускулами ржавчины. Управдом поинтересовалась: вы дошли, вы же дошли, там у нас своровали лисапед, серебристый такой, сынок Гофманов довольно-таки расстроился, а я, между прочим, вдова, – Мимоза просовывает свои любовные спицы в уши Алексея, вяжет в них что-то. Длительное расстояние в три этажа не мешает. – А как вы думаете, детектив, стриптиз человека-невидимки это смешно? – срывалась на крик Страшненькая. – Я ничего не думаю, этого в уставе не прописано, а по поводу пропажи велосипеда обращайтесь в райотдел. – А что вы думаете по поводу того, что вы оказались самым талантливым сперматозоидом? – Отнюдь, с детства я увлекался футболом, может быть, поэтому, – зачем, зачем я ответил Страшненькой, сокрушается сыщик. Ключ по-прежнему в скважине, слышатся тяжелые шаги, слышится одышка. – Погоди меня, – женщина боялась не успеть застать своего мужчину целого и невредимого, с недавнего времени много кого забрали по частичной мобилизации, а Страшненькая с Ежовым познакомиться поближе не успели, Страшненькая полагала, любовь не остановит ледник, но согреет ночью, в ее возрасте не секс был страшен, а влюбиться, но она хотела влюбиться. Оперативник распахнул чужую квартиру. Повеяло младенческим запахом. Одна из вероятных причин, как мы считаем с коллегами, это околоплодная жидкость, ее состав, зависящий от многих факторов, к примеру, от продуктов, которые употребляла мать. То же самое касается и музыки, ставят скрипочки, свиристели, получается ребенок образованным, даешь познакомиться с металлистами, будет ходить по ночам, звеня своими цепями. Ежов захлопнул тяжелую дверь пред самым носом управдома.
Запыхавшуюся Мимозу вывернуло наизнанку, и была она в данном конкретном случае пододеяльником для жесткого, колючего одеялка. Оскорбленно постучав, удары были частые, долбили основанием кулака, она услышала ответ, и ответ этот был почти романтичным. И он сказал ей тоненьким голосом: а взрослых нет дома! Страшненькая спросила: а ты говоришь на языке индейцев майя? У Алексея похолодели ладошки, в квартире пахло валерьянкой, кошачьими экскрементами, разнообразием женского парфюма. Как будто громадный, спутавшийся клок запахов, мешающий вздохнуть случайному посетителю. – Не говорю, мне нельзя говорить на таком языке, – голос Ежова дрогнул, он посмотрел в глазок, но там его встретила мерцающая темнота. Казалось, лицо управдома поднесено вплотную, казалось, оно жвачка, прилипшая к двери, Мимоза тяжело дышала, выжидала, что предпримет милиционер, не предпринял. Затаив дыхание, он ждал, когда же можно осмотреться, осмотреться хотелось нестерпимо. – Вы русский язык понимаете, женщина? – спросил без улыбки оперативник. – Ви русскай понять, да-да, – передразнила вредная тетка и разразилась смехом тех, кто предал главного героя, перерезав спасательную веревку. Буйно красивая, словно креветка, должно быть, студентка, Страшненькая отвлеклась на нее: Изабелла, как ты поживаешь, как сессию сдала, вот умничка, а женихи, когда приедут свататься? Непосредственно Изабеллу Ежов не увидел, лишь послышись поспешные клацанья каблуков. Как девушка была сложена, обеспокоился внезапно Алексей, чем пахнет ее ухо, широкие ли бедра. Потная тень Мимозы размыкала связность желания познакомиться с новым женским телом и рушила образ бравого вояки. – Ладно, внизу я буду, захочешь, приходи, мы навязываться не приучены, – управдом, напевая песню, – управдом, дом, дом, управдом, а хулиганов нет, а хулиганов нет, – теряет свое присутствие. И несбывшиеся отношения между оперативником и управдомом приобретают статус зимы, ядерной.
Алексей Ежов, потомственный человек, оглядывает фотографические обои. Прихожая была забрызгана березами с непокорной листвой, своенравной листвой, вой лиственных. Щелкнув тумблером, редуцировав темень, словно гласные в слове ТЧК, оперативник и обнаружил, собственно говоря, абсолютную чащу. И кто-то в глубине этой чащи укрылся, в складках древесного одеяла, кто-то знакомый. Пахнуло приторными яблочными духами. На лестнице за дверью неизвестный вышел из равновесия, уехал в Минусинск, сделался недееспособным на некоторое время. Скатившийся по лестнице, прошуршал пакетами, запрыгали апельсины, хлопнувшая бутылка вина, белого, Алексей определял предметы по краткому звуку. Товарищ, лежа на лестничной клетке, жалобно прокричал: ааааааааааааа! И в данном случае у него «а» длилось целых двенадцать тактов. Словно по числу присяжных в двенадцати месяцах по делу лишения мясного обрамления души малолетней девчушки. О, эта история, эта вонючая история подкосила Ежова в прошлом году, поиски педофила дались ему с выцеживанием собственной человечности в комнате для допросов с зеркалом Газелла, тяжко. А с фотообоев по-прежнему, кажется, переместившись чуть-чуть влево, глядели глаза Пугачевой. И даже слышались строки, удивительные строки «я так хочу, чтобы лето не кончалось, чтоб оно со мной венчалось, я так хочу, чтобы маленьким и этим удивительные звезды дарили свет». Черенки этих предложений мозолили пальцы. Умела Пугачева растрогать даже маргинала, но Ежов не являлся маргиналом, скажет прозорливый читатель, а мы скажем, что нашу страну любить это тот еще труд, превращающий обезьяну в товарища.
Оперативник, не снимая зеленоватые кроссовки, скрипя песком, вошел в комнату. На стене висел гематитовый ковер. Фракталы бросались на глаза, рябили, царапались. На ковре было кое-что еще, фотокарточки, Алла Борисовна в противогазе выступает для ликвидаторов, черно-белая голова Аллы Борисовны улыбается из автомобиля «Волга». Борисовна Алла на голубом огоньке призывает к свержению актуального режима в зале, полном корейских военнослужащих. Дочь Бориса держит на руках Кристину с фамилией Орбакайте, позади наряженная елочка, венчает елочку красная звезда, и мы можем сделать выводы, что свержение режима не удалось. Алексею становится невыносимо дышать, пахнет духами с апельсинами. Можно предположить, что кто-то сготовил фруктовый салат, однако единственный жилец квартиры вот уже пятнадцать суток не в силах преступить порог ничьей квартиры. На светлом компьютерном столике стояла изумительная самодельная ваза. Красное пластиковое ведро с зацветшей водой, в которой покачивалась на нерукотворных волнах верхняя половина бутылки из-под минеральной воды. Тонкий слой фольги, заменяющий крышку. Ежов скептически подумал, что хозяин квартиры был тем еще шалунишкой. Блестящий патефон успел покрыться слоем пыли, пластинка фирмы мелодия «Зеркало души». С конверта глядела, почти что невинно, хотя совсем не невинно, зеленоватым глазом она. Второй глаз там присутствовал, не сомневайтесь, просто прикрытый каштановыми волосами, он был таким вот.
Мужчина подошел к окну, серый тюль пах духами с грушевыми нотками. Помимо вазы на столе лежали высотные дома, составленные из бумаг. На полу, на паркетном полу елочкой валялись альбомные листы, покрытые бисером буковок. Ежов поднял один, вчитался. Фруктовый салат вызывал щемящее чувство тоски, словно Алексей вернулся в Казахстан, где папа геолог свил временное гнездо для семьи. А лучший друг, папоротниковый шкаф, оставшийся в Москве, не успел настигнуть их, громоздкий, он был вместилищем самых нужных, самых любимых игрушек, неповоротливый шкаф со слоновьими ногами. Оперативник прочитал на листке: «архисюжет в песенном творчестве А.Б. Пугачевой, мотивы встреч мужчины и женщины в лирическом творчестве. Рассматриваемый в качестве основого корпуса текстов, так называемый популярный цикл, цитируемый в научных работах чаще всего, пользующийся благосклонностью у населения. Выбран младшим научным сотрудником». Заинтересованный оперативник поднял другой листок, присел на корточки, стал читать дальше. «Что касается категории счастья, тут важно отметить, как именно А.Б. понимает данную категорию. Отталкиваясь от ряда интервью с артисткой, а также принимая во внимание психолингвистический анализ обозначенных нами текстов, можно с уверенностью сделать следующий вывод: счастье для исполнительницы синонимично единению с любимым человеком. И возникающий конфликт невозможности быть с любимым человеком в силу ряда причин, к примеру, общественного порицания, которое может довлеть над выбором влюбленных, внутренние неразрешимые трудности также могут являться поводом для неосуществимости счастья. Конфликт решается путем немотивированной психологической жестокости по отношению к объекту воздыханий. Вспоминая мотив ожидания, можно проследить развитие поиска счастья, в некоторых композициях, например, “Вы где-то ходите, вы где-то движетесь, И все стремительней день ото дня”, искания пассивны. Хотя агрессивные отыскивания суженого в определенном смысле встречаются, допустим, в “Я ждала вас так долго, теперь не мешайте! Объявили мой выход на сцену, пора!”»
Оперативник приметил сумрачность за окном. Дома ждали родные. Впрочем, Алексей был намерен почитать что-нибудь еще из трудов Курочки. Он писал невероятно талантливо, Алексей оценил. Милиционер зажег торшер, осмотрелся, заглянул под шкаф, у детективов это врожденное, находить спрятанное в квартире. Плотная картонная папка с написанным на лицевой стороне красным фломастером «В.И. Курочка, важное» перекочевала на стол. Сотрудник органов, сотрудничающий с органами мужчина, прикусил губу, раздумывая, стоит ли открывать папочку. Коллега Зинаида, бухгалтер, когда не приходило нужное количество зарплаты на банковскую карточку и сотрудники шли с ней выяснять отношения, говорила присказкой. Говорила следующее. «Ребята, не стоит вскрывать эту тему. Вы молодые, шутливые, вам все легко. Это не то. Это не Чикатило, и даже не архивы спецслужб. Сюда лучше не лезть. Серьезно, любой из вас будет жалеть. Лучше закройте тему, и забудьте, что тут написано и сказано. Я вполне понимаю, что данным сообщением вызову дополнительный интерес, но хочу сказать сразу, предостеречь пытливых, стоп, не надо». Ежов открыл папку. На первой странице хозяин квартиры сообщал. «Владимир Иванович Курочка, доцент психолингвистических наук, почетный деятель города Ю., имеющий орден отличия, ныне пенсионер. Мои записи, представленные далее, носят характер, я уверен, важный, если не для человечества, то, по крайней мере, для всех жителей моей страны». Оперативник пропустил изрядный фрагмент, патетичный фрагмент. Принялся читать в случайном порядке. «Методика воздействия на человека, именно скрытое воздействие, посредством кинокартин, СМИ, музыкальных композиций, достигло чудовищных успехов». Алексей вновь пропустил часть текста. «Отличный пример иллюстрации насильственных сообщений можно обнаружить на ранних пластинках с песнями Пугачевой».
Оперативник был озадачен в связи с таким сообщением, на четвертой странице крупными печатными буквами Курочка вывел. «Оно приходит, когда проигрываешь задом наперед так называемое “Позови меня с собой”». Каштановый патефон-чемодан с золотой ручкой имел еще одну медную ручку, не ведая, что творит, Ежов, не меняя пластинки, стал крутить неродной рычаг, запустил музыкальную машину. И ветер злых перемен его унес, не оставив даже тени взамен. Инверсивный вариант песни стреножил сознание оперативника, тело занемело, ступор, как говорят дети постарше. Комната завибрировала, наполнилась брусничной краснотой, как в фотолаборатории. В коридоре послышалось чавканье, весомая туша ползла по полу в сторону гостиной, где милиционер пропищал нечто невнятное. Был произведен испуг.
Глава 2
А-Я
Хрущевка, как сонно в этом слове. Окошко в санузле подмигивает грустно. И смотришь, смотришь, смотришь, как моется соседка. Прикольное окошко, а также вентиляция. Хрущевка, чудесная хрущевка, конечно, если ты не выше ростом двух метров с половиной. Панельный домик, лишенный барельефов, лепнины, ордеров. И вы не ошибетесь, какой тут древний Рим. В хрущевский холодильник кладутся пельмени, налепленные мамой, не трогай, праздник скоро, а это вот на праздник, не балуйся, болван. В разрушенной Японии, в разрушенной во Франции людей куда селили, конечно же, в хрущевки. За сколько их построили, построили, воздвигли, бригада за двенадцать, двенадцать трудных дней, хвала таким строителям, ударникам, мужчинам. Пять этажей жилплощади, четыре вам квартиры, умноженных на пять. А где же тут все лифты, вы лифтов не видали? По медицинской норме ходить пешком полезно.
Эта история сбылась осенью. Запоздалой осенью сбылась эта история. Распоясавшийся листопад: желтые плевки ниспадали под окна, провода окостенели и черными шлангами прибора гастроскопии покачивались на ветру. Занесло основанье ларька, занесло машины, площадку, дорогу. Горчичная желтизна: на макушке садового гнома, оцинкованном подоконнике, на скамье у подъезда. Шахматный конь, припорошенный листвой, глядит аленьким глазом, всеми забытый у подъезда. Оцинкованный подоконник, точно утюг, накалялся все лето, а теперь остывает. А теперь нет нужды, подобно коллекторам, прислонять нерадивого должника лицом к подоконнику. Потому что все, даже коллекторы, готовятся к зимнему сну. Подвывает собакой больной, гаснет кошки урчаньем воздух. И не выйти за хлебом, за солью. Ибо замерзнешь, потеряешься, сгинешь. На улице Шмидта в одном из пятиэтажных палаццо. Построек панельных. На улице Шмидта. На одной из пятисот шестидесяти тысяч российских улиц, где встречаются Молодежные одиннадцать тысяч триста сорок два раза, улица Мира пять тысяч четыреста тридцать два раза, Лесная семь тысяч, и прочие, прочие. Советские корни, заваренные в чай с можжевеловыми веточками, шиповником, вызывают благочестивые сновидения. Совсем скоро все звуки на морозе замерзнут. И никто не услышит, тот, кто должен был слышать, окрик пенсионера: купи еще семечек, внучка!
Театральный луч прожигает сумеречное пространство. Театральный луч напоминает в определенном смысле лупу. Театральный луч выявляет окошко на пятом этаже. Лавандовые шторы плотно задернуты, словно губы барышни, набравшей воды, щечки округлились, барышня бежит к маменьке, маменька брякнулась в обморок, услыхав неприятное известие, дочь, значится, известила. И теперь необходимо лицо маменьки оросить. Белильная известь наносилась матушкой на деревья в палисаднике, когда дочурка ошарашила: мой жених, он артист. А ведь новость, прозвучавшая, незамедлительно стала прошлым, ежели она стала прошлым, зачем же думать об ней, прошлое покажут по новостям. И лишний раз нервировать душеньку ни к чему. – Чу! – покрывает пространство улицы Шмидта чей-то выкрик. – Мы у тебя мобилу возьмем на позвонить, – вторит выкрику валерьяновый голос, убаюкивающий голос, уверенного в себе самца. Из приоткрытой форточки на первом этаже доносится мелодия «в мире животных». И в голове уже представляются журавли, запутавшиеся в наволочках облаков. Дежурный ветряной порыв захлопнул форточку, и музыка перестала. Поникший световой день плелся к директору, чье дыхание было скверным. Янтарные чешуйки хрущевки поблескивали в ложном освещении театрального луча, некто оставил незаконченную рукопись прямо на фасаде дома «камбала слаще киберпанка». И возможность заглянуть в чью-то квартиру – правдами, неправдами – представляется лишь газовщикам или гостям. Мы бы не прочь мутировать в гостей, мы бы не прочь подглядеть, чем там живут на пятом этаже, где лавандовые шторы плотно задернуты. Аж муравьеды по коже от подобной затеи побежали по направлению к уму.
В квартире слышится запах шарлотки, яблочно-грушевой, если конкретизировать как следует. И мы конкретизируем, утопая в буйстве ароматов карательной кулинарии. Ведь помимо едва различимой шарлотки нестерпимо разит рыбными котлетами, ставшими в определенных кругах блюдом, способным одним только названием вызывать тошноту. По темному коридору, шаркая тапочками, проходит гражданин. – Где все газеты, куда они вечно деваются, мы что, солим их, что ли, – причитает этот бородатый, в крупных квадратных очках, бежевой кофте с круглыми изумрудными пуговками господин. Он входит на кухню, подобно мясу с овощами, черносливу, крупам, говядине в брикетах в рацион космонавтов. В рационе кухни женщина тоже в очках, очки у нее тонкие, прямоугольные, узкие стеклышки затуманились, насыщенный пар поднимается от сковороды, обволакивает фигурку в домашнем ситцевом платье. Семья очкариков обсуждает вопросы исчезновения газет в доме. – Илюша, что значит куда исчезают, а ты сыном когда последний раз интересовался, или тебе симпозиумы дороже собственного ребенка? – говорит рыбное облако. На холодильнике висит фотография в рамке, рамка обклеена галькой, ракушками, то есть морская тематика присутствует. Присутствует и женщина на фотографии, в цветастом халатике, перемазанная клюквенным соусом, страдальчески улыбается, держа, словно рыболовный трофей, за ножку ребенка, хвастается. Позади нее анемичные роженицы застыли, роженицы вышли нечеткими, квелыми. На стене висят четки, минералы, из которых выполнены четки, радуют взгляд гостей, гости, как правило, спрашивают каждый раз: Илья, а правда, что минералы для этих четок ты добыл в пещере, откуда никто не возвращался? – Аурипигмент, кюрит, киноварь добыл не я, мне всего лишь подарили студенты, а вот обработал я, не сомневайтесь, – хвастается, словно татаро-монголы взятием Южного Бутова, Илья Викторович раз за разом. И никто не сомневается, Илья Викторович имеет репутацию неистового умника.
Единственный половозрелый мальчик в семье пасмурно глядит на жену. Суфлер, чей силуэт едва различим в окне пятого этажа, молчит, не подсказывает. Мужчина степенно кивает, уходит в комнату сына, Виктора Ильича Гофмана. Жена кивает, непонятно, зачем она это делает, кивает, зачем. Супруг понятно зачем, суфлер, вскарабкавшийся на подоконник, реплику не подал, а вот Оксана Витальевна кивает автоматически, извечное недовольство сопряжено с мизантропией. Поэтому ее кивок имеет пренебрежительный оттенок. Илья Викторович, протирая тапками пол в коридоре, следует в комнату, где проживает сынок. Невыразительность коридора компенсирует скрипение половиц, все эти ц-ц-ц-ц-ц-ц кажутся придатками симфонического оркестра. Пористо-губчатая дверь, изъеденная паразитами, отворяется вовнутрь, в комнате горит зеленый фонарь, маяком Эгершельда он стоит на разложенном лакированном столе-книжке. На ковре, усеянном пешеходными переходами, домами, светофорами, деревьями, валяется мешок из-под сменной обуви. Крепыш лет двенадцати в круглых, как звук «о» в горле порноактрисы, очках увлеченно нарезает газеты. Буквенные мамбы струятся на коврик. Если приглядеться к бирке на мешке из-под сменной обуви, можно сделать далеко ползущие выводы, ребенок принадлежит к числу вундеркиндов. На бирке написано, как мы можем предположить, прозвище, или же второе имя, которым ребенку хотелось бы называться: А, Б, В, Г, Д, Е, Ё, Ж, З, И, Й, К, Л, М, Н, О, П, Р, С, Т, У, Ф, Х, Ц, Ч, Ш, Щ, Ъ, Ы, Ь, Э, Ю, Я. – Витя, сейчас же объяснись, зачем же ты это делаешь? – спрашивает отец, поглаживая свою окладистую бороду; усы и непосредственно борода, как будто сплотились, точно граждане на дне народного единства, монолитный волосяной обелиск был гордостью Ильи Викторовича. – Папа, я же просил называть меня А, Б, В, Г, Д, Е, Ё, Ж, З, И, Й, К, Л, М, Н, О, П, Р, С, Т, У, Ф, Х, Ц, Ч, Ш, Щ, Ъ, Ы, Ь, Э, Ю, Я, – мальчик продолжал препарировать газету, щелк-щелк. – A, B, C, D, E, F, G, H, I, K, L, M, N, O, P, Q, R, S, T, V, X, Y, Z, мне повторить свой вопрос? – мужчина искорежил второе имя ребенка, уши родителя покраснели, заполыхали, так сказать. – Папа, не надо меня унижать, – взмолился Виктор, он же Алфавит. – Щенок, разве так я тебя воспитывал? – воскликнул патетично отец, театрально хватаясь за голову, переигрывал немножко. – Он щеночек! – вмешалась в разговор мама, покинувшая рацион кухни. Отец все сжимал, и сжимал, и сжимал свои виски, мог случиться большой взрыв, повторный. Впрочем, одна из голов семьи тяжело выдохнула, сказала, цедя сквозь зубы, словно горьких чаинок наелась: вот, что, щеночек, скажи, ты газеты порезал для какой цели, папа тебя не убьет?
Неожиданно для всех Алфавит вскочил прямо на стол, тот угрожающе зашатался, словно страждущий житель района на приеме у некого начальника водоснабжения, зашатался по кабинету с плюшевым крокодилом наперевес, желая крокодилом нанести удары по начальнику водоснабжения, шатался по кабинету, угрожал. Стол шатался, светло-коричневый стул полетел к окну. Рыжеволосый мальчишка закричал убежденно, подобно хозяйке на суп, хозяйка желает приворожить начальника по водоснабжению, готовит для него похлебку, кричит на блюдо нечто любовное: зачем, зачем, а вот зачем, для искренних чувств! И отпрыск этих увлажняемых родителей принялся читать из двадцати четырех страничной тетради предложения, что успел вклеить ранее. Он вчитывал в уши родителей смешные заметки из разных статей, спаянные детской рукой в любопытные словесные скульптуры: «…известно, что у нас немцы опасность, которую у нас свободно продают, как эндорфины, серотонин и окситоцин, объясняет психолог Мария Шелкова. Оргазм способен не только, но если вы хотите купить правильный уксус, в этих условиях “Аэрофлот” ищет возможности обнять за талию, стоять близко, входя в личные границы. Если вам это нравится, значит, желания взаимны. Переговоры по базировке во Владивостоке провоцируют на комплименты со стороны нового премьер-министра Великобритании». Илья Викторович перебил колени сыночку, надеемся, не слишком радикально, сказав: стой, я не могу это слушать, ты увидел во мне журналиста, но мы с матерью не журналисты, мы порядочные налогоплательщики! У Оксаны Витальевны задралось платье, она покраснела от натуги, вскарабкиваясь на стол, чтобы снять ребенка, приговаривала: тише-тише, я понимаю, что ты творческий, но все-таки не надо слишком этим увлекаться, нас не поймут соседи.
Предводительница семейства знала, о чем говорит, стены были тонки, словно марлевая повязка на лице господина, который вынужден целовать девушку с респираторными заболеваниями, желание целовать присутствует, однако компромисс в виде марлевой повязки в некоторой степени портит радость от поцелуя. Порой поздние разговоры на кухне доставляли существенный дискомфорт соседям, грустные, как расстрел рабочих в Новочеркасске, они трепали нервы тем, кто и без того страдал бессонницей. И вот сейчас негромко, вкрадчиво, трепетно жители снизу постукивали молотком по батарее, металлические брызги освежали. Параллельные друг другу дома на коврике все-таки пересеклись в месте, где заводской станок, ведь мы говорим о масштабах поистине космических, ведь если вдуматься, то подобные ковры, населяющие детские комнаты тысяч ребят, шьются по образу и подобию вполне реальной местности. На заводе взбалмошный компьютеризованный станок перепутал, и строения срослись, как Зита и Гита. Отец расстегнул кофту, явив снежную вышиванку, красно-черная мозаика, ниспадающая от самого ворота, напоминала пиксельный водопад из компьютерной игры. Оксана Витальевна, снявшая мальчика со стола, заметила эту дерзость, она театрально схватилась за голову, все в этой семьей хватались при удобном случае за голову, воскликнула: нарядный! И в этом ее «нарядный» скрывалась бездна разочарования, по мнению жены, супруг нарядился не для нее. – Ты опять стал, нет, ты опять стал со своими студентками! – Оксана была не в силах вылепить из гневной глины ничего путного, ей оставалось укоризненно качать головой и упиваться собственным несчастьем. Илья Викторович в такие моменты – как правило, приступы ревности случались у истоков каждого сезона, летом, осенью, зимою, весною – подумывал передать жену специалистам на кодировку. Однако приступы мнительности, мы бы сказали несносности, редко длились дольше недели, запоя не происходило. – И как мне, позвольте узнать, узнавать, что в мире происходит? – увел взгляд супруги от своей нарядности к теме газет мужчина. – А ты, как сын твой, составь, ты же у нас человек эрудированный! – выкрикнула женщина. – Вы у вас, Оксана Витальевна, может быть, и пересмешница, но мы у себя, Оксана Витальевна, действительно, неглупый человек, – мужчина стал собирать с пола газетные вырезки. – Папа, можно я пойду приму ванную? – спросил Алфавит, деловито спросил разрешения. Суфлер в неграмотной ночи корректно подсказал: можно. – Что вы говорите? – переспросила женщина. – Можно, иди, принимай! – пронзительно закричал незнакомец за окном, кажется, он дал петуха, кажется, говорят именно так. – Можно, иди, принимай, – разрешил, поглядывая с опасением на задернутые шторы, отец. И мальчик, достав из тумбочки синие плавки, маску для дайвинга, ушел проказничать, посмеиваясь по-злодейски.
– Может быть, мы с тобой пока порезвимся, как ты считаешь, пока время появилось? – спросила человеческая самка, она расстегнула платье, гречишный бюстгальтер, созвучный с медом на антресолях, привлек внимание Ильи Викторовича. Короткие игреневые волосы жены, так называемая прическа гарсон, пахли лошадиной силой. Она погладила своего вневременного супруга по голове, сингулярного супруга, такого, что навсегда, как сказали ее родители на свадьбе, менять такого нельзя, переправа. Поменяешь, и сразу привлечешь внимание санитаров, а вселенной нужно управлять деликатно, как будто и не управляешь вовсе. – Мне это пока неинтересно, мне теперь из-за твоего сына газеты клеить, мы же у нас кружок рукоделия открыли, – сержант семейного фронта не желал сдавать свое тело в аренду, даже любимой женщине. Вопросы прошлого, проходящие через тела читателей навылет, подобно частицам прибора особого назначения. Кто бы выдал свинцовый халат. Вопросы прошлого беспокоили оппортуниста Илью. Жена поскучнела, защипнула платье, подобно пачке пряников мятных, уподобила свои пальчики прищепке. Она вышла из комнаты, не попрощавшись. Еле слышные африканские напевы стучали по подоконнику. В ванной сыпалась вода, сынок чиркнул колесиком зажигалки, курит, вонять будет. Илья Викторович надул щеки, как будто елочные игрушки слева и справа, как будто работник стекольного завода в Клину. – Ну, посмотрим, что там наворотил этот сраный Берроуз, – произнес мужчина, присаживаясь за письменный стол родственника. Он положил газетную мишуру перед собой, похожая на спутанную колючую проволоку, она вызывала некие отрицательные чувства. Чувствовал Илья Викторович нежелание распутывать паутину лжи, однако новости узнать было необходимо. Суфлер несмело постучал в окно, жалобно произнес: дождь капает, позвольте зайти.
Тем не менее, прописанный в квартире гражданин его не услышал, или сделал вид, что не услышал. Зашуршал. Обрывки журналистской этики складывались в предложения неохотно. Сынок наворотил дел, способных сбить с толку даже тех людей, кто жил в двадцатом веке и умел читать между строк, умел отделять зерна от пепла. Семиотический танец с саблями должен был продолжиться, мужчина принялся читать. «Королевских пчел уведомили о смерти Елизаветы Второй», это похоже на правду, подумал Илья Викторович, присовокупил к этому заголовку другой заголовок: «в Казахстане сотрудники психдиспансера обнаружили, что сами являлись пациентами в психиатрической клинике». Ну, это нонсенс, подумал Илья Викторович, снимая кофту, отопление включили еще 29 сентября после коллективной жалобы, поэтому батареи чадили нещадно. И трубы заводов черным дымом тоже чадили над Черной речкой, на картине, что висела над щелью в стене. Непреодолимые обстоятельства, так называлась данная щель, заклеенная премилым розовым пластырем. Щель появилась несколько недель назад, абрикосовые обои неожиданным образом принялись шелушиться, словно подцепили экзему. Однажды утром произошла форменная рванина, обои, стена нарушили свою целостность. Из образовавшейся ранки тянуло сыростью, Илья Викторович даже зашел на кухню тем утром, чтобы проверить, сквозной ли порез. Оказалось, нет, не сквозной. Решили подклеить пластырем, денег на ремонт пока не имели. Обязательно когда-нибудь потом, когда научную работу Ильи Викторовича наконец-то номинируют на премию, выдадут хорошее денежное пособие, содержание, как обычно указывается в условиях участия в подобных мероприятиях.
Мужчина читал, словно являлся музыкантом-рэпером, но только не являлся таковым: «Наш ответ США, собственный процессор имеет шесть ядер, и называется не иначе как иностранные агенты Максим Галкин и Андрей Макаревич». Странно, подумал Илья Викторович, меня никто не спрашивал, надо ли давать ответ, если не спрашивают. В научно-исследовательском институте, где служил гражданин, было не принято пугать коллег своим экспертным мнением, только по запросу. Допустим, директор задавал вопрос: сотрудник, а что вы думаете по поводу внезапно возросшей заработной платы, и ко всему прочему доплаты за вредность, равной одному стакану молока? Пожалуй, в этом случае следовало сказать руководителю: положим, с возросшей заработной платой я согласен, а вот с доплатой, тут, что называется, у меня непереносимость лактозы. Вообще, Илья Викторович предпочитал не отсвечивать лишний раз, и был подобен в этом отношении крысам в подвале, приметившим кошку. Мужчина продолжил вдумчивое чтение. «В зеленом чае обнаружили молекулы, защищающие от Альцгеймера, но референдум в ДНР пройдет согласно расписанию». Политика, подумал Илья Викторович. И посмотрел на тетрадный лист, как учитель математики на юную кассиршу, попытавшуюся обсчитать. С подоконника сорвался, точно деревенский мужик, сообщивший жене: милая, пойду, прогуляюсь перед сном; и ушедший от дома на десятки километров, – так же сорвался суфлер.
Гражданину послышались отголоски беседы, на кухне супруга жаловалась: да как тебе сказать, по-разному, сын не по годам развился, гуляет, как он их называет, с мамками одноклассников, правда, Илья радует, ему зарплату повысили, представляешь. Илья Викторович улыбнулся, столь приятная характеристика от жены являлась в какой-то мере пощечиной его внутреннему ничтожеству. Иными словами, в Илье Викторовиче был прописан совершенный ноль без палочки. Теща, хоть и советовала своей дочурке не менять коня на переправе, кажется, точила на зятя зубы. Она постоянно науськивала Оксанку, советовала той сводить мужа в баню, очиститься от злых духов. – Не хочу я в баню, вы в своем уме вообще, я же научный сотрудник, а не какой-нибудь пигмей, – говорил, как правило, владелец жилплощади. Но теща была не в силах оставить в покое образованного зятя, есть подобный типаж тещ, владеющих теологическим инструментарием. Мнится им, что не по-христиански проживает мужик, необходимо его как-то вытягивать из трясины софистики, причем за волосы, мучительно. Илья Викторович, томимый алогичной игрой с газетами, порядком устал. Мужчина поднялся из-за стола, направился к окну, лавандовые шторы были не заперты. Суфлера на карнизе не было. – Да, что это такое! – закричал, как наполовину умный Илья Викторович, бросившись обратно к столу. – Чтобы меня, старшего научного сотрудника, какими-то газетами, газетами, лять! – делился немилостью в сыновьей комнате на пятом этаже он. И читал подряд, не отлынивая, не отвлекаясь. Был рассержен, словно гроссмейстер, продувший партию десятилетнему пацану. – Ау! – кричали мальчишки-гопники за окном, преследуя мамонта. Им вторило эхо, переливаясь в смольном киселе ночи. Илья Викторович поежился, спешно надел кофту, в батареях завывала человеческая грусть, что-то щелкало и скрипело. Под воздействием чудных метаморфоз дом хирел на глазах, впрочем, жильцы не задумывались о подобных вещах, продолжая копаться в себе, вырывая окопы для спасения от артиллеристских обстрелов меланхолии. Печальные судьбы граждан, словно жизнь цветаевских детей, а что поделаешь, надо как-то это самое. Илья Викторович принялся тщательным образом знакомить себя с magnum opus отпрыска. И чтение это не походило на амнистию собственным нервам, стоит заметить.
«Нечто темное и пугающее нависло над Петербургом. Впрочем, эксперты не совсем согласны с данным утверждением, полагая, что рост числа браков вовсе не связан с чрезвычайными происшествиями, пугающее и темное не относится к загсам. Напротив, на фоне частичной мобилизации происходит как бы укрепление семейных оборонных предприятий, чья работа в трудные времена ни в коем случае не ставится на паузу. И в этой связи характерны слова саратовских властей, дошедших до морга и обсудивших нехватку миллиарда на ремонт больниц. Наши господа чиновники не уподобляются в этом отношении политикам из недружественных стран, они хладнокровно намечают цели, формируют список задач, слушают исключительно патриотическую музыку. И даже специалист паразитолог Евгений Морозов подчеркивает важность в вопросах воспитания подрастающего поколения. В противном случае мы будем иметь каждого, кто занимается разведением пропаганды, а этим, на минуточку, должны заведовать родители. То есть консилиум по данному вопросу собирается строго по необходимости. К примеру, взглянув на бежавших из России артистов, журналистов и прочих млекопитающих, мы можем говорить открыто, пропаганда свинки Пепы несет в себе исключительно ангажированность третьей стороны, которая выступает за продление зерновой сделки. Даже министр Лавров способен единолично перевести стихотворения Самуила Маршака на языки беднейших стран мира, что уж тут говорить о поползновениях США отнять у России остров Врангеля. И данное обстоятельство еще раз указывает на неразумность сражений за выплаты, положенные нам по закону, ведь помимо выплат граждане имеют дело с патриотической нуждой, отстоять суверенитет Луны, как минимум, как максимум, давайте не будем загадывать. Опять же, существующее поле для дискуссий и маневров не является приватизированным именно Ксенией Собчак, неоднозначное поведение данной журналистки, связанное с укреплением боевого духа наших доблестных Анатолиев Карповых. Будет рассмотрено в ближайшие секунды. Конечно же, существуют органы покрупнее, однако министр Мурашко призвал не призывать к их помощи раньше положенного срока. “Когда же настанет положенный срок”, задаются логичным вопросом муниципальные службы, представители литературной сферы, к примеру, в Житомирской области при сносе памятника Пушкину, активисту на голову приземлился бронзовый фрагмент русского поэта, к сожалению, с концами. Не следует ли, задается вопросом Никита Сергеевич Михалков, что последующие изваяния необходимо делать из мягких материалов. Оспаривает его точку зрения депрессия, а также проживающие в якутских селах граждане, которые не смогли проголосовать за проведение интернета, в связи с его отсутствием. Зато подсчитанные голоса подтвердили победу Додика на выборах в Боснии. Что дает ему, правда, не всегда, право пользоваться собственной ванной комнатой. Возвращаясь к сути возникшего негодования относительно первого появления дочери Ким Чен Юна на публике, вполне вероятно это станет началом испытаний ядерных боеголовок».
Илья Викторович шумно выдохнул пушинку. И предоставил своим глазам отдых. Приковыляла Оксана Витальевна. В ее запотевших очках угадывались похотливые тени. Высвобожденный из грудной клетки голос ее недовольный произносит: когда ты меня обработаешь по-мужски? Супруг, не задумываясь особенно над тлетворными речами Оксанки, в традиции письма потоком сознания ответил: какая рыба, ты говоришь, для обработки, так я уже говорил, что ты, не помнить не в моей компетенции, знаешь ли. Илья Викторович вдавил большим пальцем красную кнопку на пульте. Пульт берегла и хранила пленка. – Начинается, начинается, может, скажут, кто убил эту девчонку хорошенькую, однако, дорогая, до тебя им не добраться, – хозяин квартиры стал переодеваться в зеленые шорты выше колена, тельняшку с бордовыми полосками. – Выключи уже Линча своего, ненормального, – взмолилась супруга, но и, не забывала при этом склонять Илью Викторовича на сторону любовного секса, поглаживала по бедру. – И откуда в тебе столько витальности берется, кошмар просто, вчера же только занимались этим, – мужчина не успевал заниматься подобным, ночью они закатывали банки с овощами, привезенными из деревни. – Ну, хоть одну баночку, – канючил обычно профессор. – Баночку, говоришь, а ты побрейся, вон сколько волосни наросло, – отвечала обычно супруга. Лежавший на кухонном светло-ореховом столе нож, шириной сантиметра два, длиной не превышающий сантиметров пятнадцать, с надписью нерж. обычно привлекал внимание мужчины. Рано хвататься за нож, обычно думал Ежов. А затем обычно звонил по второй сим-карте коллеге Гоше и жаловался на жену. Оксанка внезапно облачилась в нижнее белье, продолжая ругаться, щупала свои бока, словно демонстрируя степень своей внезапной вязкости. Потом Оксана Витальевна начала напевать песню мама для мамонтенка, пританцовывая, как ей казалось, аппетитно. – Старейшая ученица начальной школы скончалась в возрасте девяноста девяти лет, – объявила в телевизоре ведущая. – Ну, дает, японцы, какие долгожители, это ж надо было начать столько жить, – сказал Илья Викторович, он как-то по-дилетантски перевел тему, даже суфлер, доставленный при помощи подъемного крана, весь в колючках каких-то, помятый, предостерег: режиссер, если сейчас же актеры не перестанут разводить самодеятельность, я вышибу вам, режиссер, мозги, прошу прощение за мою латынь.
– Это моя ошибка, ошибку искать, не ищите, зачем, исключительно, не подумайте чего-нибудь, моя это ошибка, – раздается голос, лишенный неподвижной суммы загадки. Всем просто становится понятно, что режиссер выпил. Оксана вполоборота стоит к мужу, говорит ему, посматривая на окно: любезный Илья Викторович, что ж вы к нам не заходите! Илья Викторович отвечает так же напыщенно: право, не знаю, что и ответить, дела, дела. Режиссерский голос, вернее, его части, лишь болезненные вскрики: ой, не надо, прекратите меня насильничать! Казалось, режиссерский голос надел сверкающие слезы, слезы-украшения, продел их в словесные уши. Илья Викторович и Оксана Витальевна сконфуженно глядели друг на друга. Их способы художественного мышления и построение образов были разными, однако авангард, происходивший в квартире Гофманов, требовал некого единения. Прозвенел первый звонок. Женщина встрепенулась, бросилась к шкафу, стала надевать новое платье, новое платье было сшито как будто из карты города Ленинграда, прожилки улиц, брикеты домов, гофрированная светло-кремовая ткань. – Послушай, твой сын, он что, полагает, что самый умный, когда он поймет, что хабарики неприлично бросать прямо в ванную на пол? – спросила Оксана Витальевна, вытянув губы, накрашенные помадой с блестками. – Да будет вам известно, пока мы едим гречу с курой, да невнятные совершенно рыбные котлетки, конечно же, вы исправляетесь, когда, например, готовите шарлотку, – договорить мужчина не успел. Где-то в глубине квартиры раздался чудовищный плеск воды, семейная засуха подверглась массированной бомбардировке. Кажется, оторвалась раковина, побежала вода, послышалась мальчишеская ругань. Илья Викторович, семеня, дабы не тревожить тазобедренный сустав, понесся к сыну. За ним, по-прежнему вытянув губы, покачивая соблазнительно бедрами, шла Оксана. – Ты только не волнуйся, тебе же нельзя, у тебя же давление! – подбадривала жена.
Вода выплеснулась в коридор, пунктирные линии указывали на проблемы с водоснабжением в нынешний момент. То есть поломка была сочетана с грядущими думами о том, где искать водопроводчика, сколько платить водопроводчику. Побеленная тонкая дверь, запертая, не поддавалась, мужчина вынашивал, как ребенка, удар плечом, хорохорился, приседал, двигал плечами. Осада рухнула с четвертого раза, и на супругов набросились золотые рыбки, мочалки, розовые бутылки с шампунем. А сынок, точно чайный пакетик, барахтался в ванной, метаморфозы, произошедшие с ним, стремительно зачали в Оксане Витальевне близнецов параноидальных истериков. Она вскрикнула: ох! И начала оседать, хватаясь за бесструктурного, по мнению матери Оксаны Витальевны, мужа. Младший Гофман чудесным образом избавился от нижних конечностей, теперь у него рос невообразимый рыбный хвост. – Готовь почаще рыбу-то, вообще будет здорово, – печально произнес мужик из квартиры девятнадцать, придерживая супругу за локоть. – Мам, я не специально, оно само как-то, – беспомощно произнес Виктор, упершись руками в края ванны. – Ладно, хвост это понятно, ты скажи, зачем газеты переиначил все, я же теперь полночи буду их расшифровывать, – Илья Викторович рассматривал с интересом воплощенный элемент сказочности. Переливались разноплановые чешуйки, взять, что ли, микроскоп, возникла мысль в голове мужчины. Переливались лазорево-медовыми недомолвками, чешуйки завораживали. – Пап, я не хочу быть рыбой, – заныл сынок. – Что значит, не хочу, газеты потрошить хочу, а рыбой быть не хочу, будь последователен в своих начинаниях, Витька, – отец, кажется, потеплел, его слова приобретали шутливый тон. – Сдались тебе эти новости, лучше телевизор посмотрим, не в двадцатом же веке находимся, – Оксана Витальевна пришла в себя, сняла очки, – истосковал ты меня, – непонятно к кому обратилась женщина.
Виктора Ильича русалку решили перенести к телевизору, туда, где слова Доулевских голов аккумулируют смыслы. – Надо тазик какой-нибудь, – мать шумно принюхалась, как сурок, – пригорела, пригорела! – Она побежала на кухню, в самом деле, там раскололся рыбный воздух, словно грецкий орех. Иными словами, запах каждой квартиры можно представить в образе такого грецкого ореха. Орешек Гофманов отдавал рыбным духом. Взгляд отца, подобный взгляд носили отцы, уставшие от пятидневной рабочей недели, взгляд Ильи Викторовича покоробил желание сына глядеть телевизор с родителями. – Пап, не надо возиться со мной, пройдет эта гадость, сам дойду, – сказал невиданный многими мальчик, словно первая шаурма, созданная нейросетью. – Ничто в этом мире не проходит бесследно, милый, – отец многозначительно покачал головой, пораженный собственной догадкой. – Сынок, давай не это самое, не будем тут показывать свою истерику, я ж вижу, как тебе нелегко дается, – казалось, отец сейчас расплачется, голос его стал тихим, ворсистым каким-то, ему бы прокашляться. Мужчина сделал шаг назад, выйдя из ванной комнаты. Рыжий, но не конопатый стал барахтаться в речной синеве, кряхтеть. – Так, мать, неси надувной бассейн с антресолей! – прокричал Илья Викторович. Оксана Витальевна спешила, шаркая тапочками, врезалась в стены, ойкала каждый раз. – Очки забыла надеть, сняла, представляешь, – сказала женщина, держа в руках аквамариновую рванину, виднелись полоски скотча, виднелись нарисованные зайчики, чьи улыбки, переломившись, обернулись тоскливыми не улыбками.
Мужчина принял руки супруги в свои руки, при этом в руках супруги все еще продолжал находиться сдутый бассейн; в тельняшке с бородой, он смотрел в глаза Оксане Витальевны, облизывая своим языком свои же губы, происходила химия. – Бассейн возьми, не выдумывай, – произнесла мать Виктора, который, выбравшись на берег, не лишился хвоста, но в то же время не отбросил человечью речь. Сросшийся пожар с глазами оттенка дубовой коры Ильи Викторовича грозил переброситься на жену. – Я тебя стукну, возьми для сына бассейн и надуй его, – она вырвала свои тонкие пальцы из полыхающих рук научного сотрудника. Изворотливые бусинки света проезжающих за окном автомобилей застучали по лицам родителей. Рыженький мальчик на локтях выполз в коридор, за ним тянулся волнообразный слизистый путь. И некому было любоваться прожилками Витиных измышлений. А думал он в тот момент о разделяющих его и родителей секундах тьмы. Подростки вообще существа мифологические. – Витек, ты чего обои загаживаешь? – фамильярно сказала мама, ухватила сынка подмышки, нежная, тонкая кожа пострадала от столь неосторожных пальцев Оксаны Витальевны. Мальчик зашипел от боли. Отец в комнате, судя по звукам, интенсивно накачивал бассейн. Ловушка для мух покачивалась, ниспадая с потолка, Витька глядел на нее, пока раскрасневшаяся Оксана Витальевна предпринимала безрезультатные попытки восстановить сына в школе сидячего положения. – Я надул бассейн, принесите воду, товарищи! – вскричал Илья Викторович, расширяя ареал обитания собственного крика. Географическая условность, гостиная, добраться туда в одиночку мальчику явно было не под силу. Тут еще мать не знала, с какого бока схватиться. – Давай я тебя за хвост потащу, – еле сдерживая смех, сказала она, чем вызвала в отпрыске приступ гнева. – Боюсь, что я оторву тебе голову, – сказал он, еле сдерживая трепещущий в грудной клетке вопль. Кстати сказать, подобная подростковая агрессия, она во многом является необходимым этапом в становлении будущего гражданина своего отечества. Нельзя утверждать наверняка, вырастет ли новый Жан-Клод Роман, француз, который девятнадцать лет обманывал собственную семью, родителей, а потом убивший их всех, дабы они не прознали о двойной жизни, о том, что не закончил медицинский университет, о том, что нигде не работал. Или не вырастет вовсе никто. Будет ли Марком Рентоном, обмотавшим вокруг лица тряпку, смоченную White spirit. Или, в отличие от Жана-Клода, станет врачом и не будет жить двойной жизнью. Быть может, прогорев этими деструктивными чувствами в юношестве, не побоится ли показать сердечко жестокому миру выживший мальчик. Собственно говоря, все мужчины такие вот выжившие мальчики.
В гостиной перед включенным телевизором стоял надутый бассейн. Подползший Витька скептически сказал: пап, ты серьезно, мы будем сейчас заниматься такой гомосятиной? Мать с двухлитровым желтым ведром, прельщенным водой, пораженно воскликнула: какой гомосятиной, выбирай выражения! Женщина вылила жидкость в будущее жилье сына. В телевизоре возникла заставка программы. Поле, засеянное трилистниками, клочковатое синее небо, белые буквы «Неуверенное ТВ». Оксана Витальевна, переодевшись в лиловый спортивный костюм, не стесняясь присутствующих, села на диван рядом с мужем, воскликнула: батюшки, не уверены они, отец, принеси еще воды для сына, я все-таки дама. Илья Викторович, проворчав что-то на морском диалекте, ведь в тельняшке был похож на водяного, подхватил ведро, вышел из комнаты. Вернулся с ведром. И так несколько раз. Витеньку совместными усилиями погрузили в бассейн. Отслаивалась чешуя, поморщилась мать, с отвращением рассматривая свои ладони, упакованные в чешуйчатую кольчугу. Наконец члены семьи принялись внимательно рассматривать предложенную телеканалом «Неуверенное ТВ», картинку. – Ты сменку положил в пакет, чтобы завтра не искать с утра? – спросила мать. Витя с отцом посмеялись, неизвестно еще, к завтрашнему рассвету отпадет ли хвост, которому сменка совершенно ни к чему.
Возникла студия, возникла телеведущая в студии, каждой студии полагается своя телеведущая, ведь даже в названии фигурирует женский род. Место, где объявляют новости, не называется же барак, в самом деле. Один ее глаз был накрашен, генцианово-голубое веко, как будто крылышко бабочки, черная тушь, второй же глаз, не тронутый макияжем, казался каким-то сиротливым, словно последний волос в бороде у Хоттабыча. Брошь в виде медвежонка, брошь в виде зайчика на левой и правой груди, словно воровские звезды у арестанта. Однотонное мятное платье. До того как она произнесла вступительную речь, оператор успел перевести картинку в черно-белый режим, а потом обратно. Фокус долго не мог навести. Ведущая тяжело, словно борьба с пятнами зеленки на вещах, вздохнула. Ее вздох напоминал вздох певца в песне «Вечная весна», он там так вздыхает перед тем, как начать неистово петь. Она произнесла тонкими, цвета гренадина губами: добрый вечер, уважаемые телезрители канала Неуверенность, в студии я, Кристина Смирнова, и это вести недели. Бегущая строка в самом низу меняла язык с русского новостного на литературный. Бегущая строка: «завтра ожидаются осадки в районе Сабуровой дачи, осадки, конечно, нормальные, как будто майонезом припорошит, соблаговолите придерживаться правил поведения на дороге, не покидайте дома без особой надобности, курс доллара упал до рекордного минимума в связи с введенными санкциями против России».
Ведущая мило чихнула, зажав двумя пальчиками нос, отчего чих вышел таким, как будто дунули в маленький саксофон. Оператор зашептал ей весьма виновато, с чего бы? Зашептал: Кристина, наверное, будь здорова. Девушка продолжила вещать: в сегодняшней программе мы расскажем вам о важных событиях, произошедших за минувшую неделю. В глубине помещения что-то упало, судя по матерным переговорам, упал осветитель. К тому же яркость в студии притихла. Оператор покачал головой с прикрученным к ней телом, камера покачалась вместе с ними. У девушки побагровели щеки, видно, ситуация была внештатная. Впрочем, она быстро нашла нужные слова: в прошлый понедельник в поселке Веселый состоялись выборы мэра, с большим отрывом победила женщина, ставшая первой женщиной-мэром.
Витька озадаченно пробасил, голос ломался, впрочем, недолго, у русалочек голоса нежные: папуль, какой-то странный канал. Оксана Витальевна его поддержала: в самом деле, Илья, на каких частотах показывают данный Город Зеро? В телевизоре побежали белые кони по синему лугу. А потом картинка сменилась. На серой, без признаков ремонта улице. Где дома были в плачевном состоянии. И вообще казалось, что улица не имеет мужа или хотя бы ухажера, возникла фигура. Пока не видная в полной мере, лишь невнятный силуэт, который двигался мимо двухэтажных бараков, отчего-то почерневших, словно недавно тут случилась Африка. Субъект шел прямо по каше, чавкая. Наконец он приблизился достаточно, чтобы можно было понять, что же это за ферзь. Липкая от пота челка, тонкие усики, пиджак, брюки. В подошедшем товарище было что-то смешное. Смешное, как высказывание Льва Толстого про чтение писем, написанных женщинами. Он так высказался, если, читая письмо, он видит подпись дамочки, то писанина перестает его интересовать. Может быть, неуверенный взгляд, который бегал, как многодетный отец-одиночка по магазинам. Или высокий, детский голос – не вяжущийся с внешностью, как хурма, голос. Он сказал так: дорогие избиратели, нет, уважаемые избиратели. Потом взглянул поверх камеры, спросил: так нормально, не слишком? Ему ничего не ответили, он кивнул сам себе и продолжил: я, Виктор Павлович, нет, Виктор Евгеньевич, баллотируюсь на пост мэра, наша, моя партия. Мужчина в синем костюме вновь посмотрел куда-то в сторону, поинтересовался: моя же партия? Его реплика осталась без комментария. Тогда этот политик сказал, показывая большим пальцем на дома позади него: если моя партия наберет в этом году нужное количество голосов, мы произведем полную реставрацию данной улицы, наверное. Оператор не выдержал, заговорил: что вы как умственно нецелый, что это за «наверное», вы представитель народа, или кто? Мужчина, наделенный, должно быть, властью, потупил виновато взгляд. Но быстро взял себя в руки, вернулся к обещаниям: хотелось бы, кроме всего прочего, заверить избирателей в целесообразности выбора в мою пользу. В кадр забрела приблудная собачка, почему-то фиолетово-розовая, она радостно виляла хвостом, высунув язык. Оператор поинтересовался: почему у вас тут собаки розовые бегают? Член депутатской организации шмыгнул носом, однако нашел что ответить: понимаете, это новая порода такая, у нас питомник экспериментальный, двигаем, так сказать, науку вперед.
К действу подключился пацан десяти лет. На нем были спортивные штаны с красными лампасами, как у гусаров, яркий пуховик, черная шапка на макушке, уши оттопырены. Преодолев бездорожье, мальчишка подошел к мужчине. В руках он держал теннисную ракетку. И обратился к политику, было заметно, что у мальчика не хватает двух передних зубов, кажется, молочных: дядя Витя, вы обещали отремонтировать хоккейную площадку! Человек посмотрел смущенно в камеру, поджав губы и уши, еще и пожал плечами к тому же. Ответил ребенку, натянуто улыбаясь, не забывая смотреть в камеру: мальчик, какая хоккейная площадка, лето скоро, а вот с приходом зимы будет и новая площадка, и даже полигон для стрельбищ! Без пяти минут депутат попытался погладить пацана, но тот ловко увернулся, настучал своей ракеткой по ладошке Виктора Евгеньевича. Оператор вышел из себя, сказал: это цирк какой-то, вы понимаете, что предвыборный сюжет у вас полное говно получается, до свидания! Он поднял камеру вместе со штативом, но не выключил, куда-то пошел. Телевизор теперь показывал жижу со следами протекторов шин, желтой резиновой совдеповской соской, кем-то оброненной, пустой смятой пачкой сигарет, бутылкой из-под кефира, бычками.
До телезрителей продолжали доноситься неуверенные крики политика: постойте, зачем же так сразу, мы же ведь ничего не сняли толком! Рябь по экрану, смена картинки, в студии произошли перестановки. Кристина, телеведущая, с ногами забравшаяся на кресло, сказала дрожащим голосом: кажется, что-то серьезное надвигается, кажется, вот сейчас. Оператор нетерпеливо воскликнул: мне домой надо, семью спасать, а не с вами тут маяться. Послышались его быстрые шаги. Зритель Илья Викторович с женой слушали внимательно, даже Витька слушал внимательно из своего бассейна. Вдруг хрущевку капитально затрясло, фонарь за окном задержал дыхание. Хоть и дышала люстра в комнате, свет все-таки поломался на мгновенье. По улице – Гофманы, конечно же, не видели этого – шла огромная бабка с двумя многотонными пакетами. Ее длинный, с родимым пятном на кончике, из которого торчали два волоска, нос вдыхал морозный воздух, а сморщенный рот выдыхал жизнь. В мгновения, когда губы размыкались для выдоха, случайный прохожий мог приметить несвойственные старушке ровные, снежные зубы, как у молодых. Но случайных прохожих не наблюдалось, ведь околевать в такой октябрьский мороз непозволительная роскошь, замучаешься ходить по врачам, лечить простату. Темно-зеленое пальто с лисьим воротником блестело. Луна отражалась в ее квадратных очках. В пакетах лежали яблоки, майонез, мясная нарезка, брокколи, картофель, чеснок, укроп, разное другое лежало. Кружилось воронье. А что общего у ворон и мыла, они все щиплют глазки. Бабушка усмехнулась своей шутке, но рассказать ее было некому, родня вся перевелась. Жители района попрятались в квартирных улитках и ожидали нового года через два месяца. Красные пятна на руках старушки, называемые цыпками, напоминали божьих коровок. А темно-синие вены напоминали ниточки пряжи. Бабушку связали граждане, с которыми она сталкивалась всю свою жизнь. Мы ничего не знаем ни о месте работы, ни о детях, но мы можем предположить, что реликтовое излучение объясняет существование домов серии К-7, 1-464, 1-515/5 и особенности поведения проживающих в них людей.
Теплые войлочные сапоги, сотворенные из вяленой козьей и кроличьей шерсти, при ходьбе делали: скрыл, скрыл, скрыл. В одном из окошек на третьем этаже возникли силуэты целующихся граждан, руки субъекта один вторглись в трусики субъекта два. В другом доме, в другом окошке, уже на четвертом этаже мужчина, стоя на табуретке, с дымящей сигаретой во рту, возился с лампочкой. Осветительный прибор, вкрученный в патрон, висел на одном проводе, и какой-нибудь абажур ему совсем не помешал бы. А на втором этаже этого же дома мальчик помешал отцу, забежав на кухню. Предотвратив неминуемое членовредительство. Гражданин вставил в ротовую полость предмет, напоминающий револьвер. Старушка продолжила шагать вдоль детской площадки, где зверюшки напоминали чудовищ, порожденных чьими-то горячечными снами. Вдруг пенсионерка почувствовала неприятные ощущения в области поясницы. И была вынуждена поставить одну из своих многотонных сумок на первый попавшийся дом, чем вызвала неминуемое разрушение верхних двух этажей. До третьего этажа сократился дом. А из второй многотонной сумки, пока пенсионерка охала, как же так вышло, что ж меня так скрючило, выпала стая яблок. Они, как мячики, прыгали по району, сминая деревья, калеча машины, срывая провода. И что, спрашивается, бабушке никто не помогает, а это вопрос не к нам. В темноте шепчет суфлер: семья Гофманов обеспокоилась.
Глава 3
Конец света в ее постели
Фенольное дыхание сбивало с толку редких пассажиров, то ли где-то поблизости сломалась аптека, расплескав свое нутро по станции Тучково, то ли еще что-то. Ходили на мысках, тянулись к прекрасному юноши в коверкотовых пальто. Должно быть, офисные служащие, берущие свое начало в семьях, что проживают поблизости. – Почему так смердит? – спрашивал один из этих юношей с пшеничным полем на голове, там крестьянка ритмично двигала косой под одутловатой луной, спрашивал у своего компаньона. Тот, мерцая своей пятерней, пятерней блестящей и липкой, как будто усеянной нефтяными ложнослониками, перед лицом вопрошающего, ответствовал: я не мыл руку целую неделю, а не мыл я ее потому, что ровно неделю назад со мной поздоровался Миша Токарев. – А где ты его встретил? – возникает неподдельный интерес у товарища, кажется, ему интересны обстоятельства встречи, он жаждет получить вразумительное объяснение. – Мы с дочкой маминой подруги ходили на поэтический вечер, и на этом поэтическом вечере он, как всегда, читал отвратительно, там еще была женщина, у нее сильно выступали ребра, на них можно было играть как на ксилофоне, эта женщина исключительно напилась, – рассказчик подбирал слова, хотя лучше бы подбирал бездомных котят. – Когда Миша поскользнулся на сцене, завалившись на слушателей, она закричала, как пожиратель цыплят при виде фермера, что вы ничего не понимаете, он гений, – завершил свой художественный рассказ парнишка. – Смотри, как у меня телефон глючит, пишет, погода плюс пять, мелкий вождь, – сказал не вождь, сказал юноша с двойным подбородком, свекольно-красной шеей, вислым животом, переведя тему с этого бездарного поэта. И заструились они к другому концу платформы. Отреставрированные до неузнаваемости системой социальных лифтов и демократией.
Водонапорная башня отбрасывала тень, и тень ее длилась дольше века. Оранжевые кирпичи, как будто морковные батончики, даруемые на завтрак в казенных заведениях, выглядели жалкими, истаявшими ровно на витамин А. Фискальная забота о гражданах в виде рекламных плакатов с просьбами провериться на вирус иммунодефицита вызывала у редких прохожих лишь грустные улыбки. Фрикативно произносил гром свои Ливневые речи. Цедил мелкий дождь сквозь сито металлических облаков. Лужи на перроне покрывались волдырями. Белесая мгла быстро рассеялась, конфузливо засветило солнце. Чьи-то розовые колготки безрадостно лежали на путях, словно тинэйджеры на крыше хрущевки в последний день лета.
У ларька с выпечкой дамочка отшучивается, по-щучьи вытягивает залитые пурпурной помадой губы. А восточный продавец пышечек и беляшей говорит: нет, дорогой, мы должны с тобой сходить куда-то, а это тебе подарок, возьми, пожалуйста. И он протягивает ей свой мясной подарок, что это, пирожок любви, забота, испеченная с чебуреком, романтический кунжут на булочке с повидлом, или все же сосиска в тесте. – Я совсем располнею душою, что вы, что вы, такие комплименты, такие комплименты, – финтифлюшничает барышня с маленькими ушами-запятыми, телом – восклицательным знаком. Гражданин совершает промах, высовываясь из окошка, тянет свой неоднозначный комплимент. Дама проворно берет в кавычки руку неосмотрительного хлебопека, не отпускает, мужчина в поварском колпаке пытается всунуться обратно, но гражданка держит. – А вы сильный женщина, – улыбается смущенно торговец булочек, предпринимает попытки выдернуть мохнатую руку, пальцы-шмели начинают синеть. Дамочка, прищурив глазки, спрашивает о самом главном, должно быть: я вас отпущу, если вы правильно повторите, вы же повторите? На пушистый воротник ее пальто цвета шафрана падают дождинки, поэтому воротник становится созвучен хвосту скорбной кошки. Ванильные, напудренные круги под глазами напоминают шарики мороженого. Она больше не вытягивает свои губы, предпочитая кокетству конкретику, произносит безупречно: повторяйте, в четверг четвертого числа в четыре с четвертью часа лигурийский регулировщик регулировал в Лигурии, но тридцать три корабля лавировали, лавировали, да так и не вылавировали! Остолбеневший владелец трактира натянуто, примерно 15-20 тонн, как в случае с пианино, улыбается. Струна улыбки рискует перерубить лицо хлебопека. – Вам к лицу ваш череп, вы похожи на грека, – дама, не моргая, вглядывается своими глазами цвета Тиффани в чернильные зернышки щетины собеседника. Потом она говорит: повторите, мне важно знать, что парень, который зовет меня на свидание, не очередной пройдоха. – Карл у Лары украл кораллы, – пролопотал в полном объеме скороговорку гражданин, пальцы на его руке приобрели фиолетовый оттенок. Цвет индивидуалистов, цвет гордых и самоуверенных.
Электричка опаздывала строго по расписанию. Тупоносая, имеющая расцветку говяжьих ребер на рынке, она хрустела своими суставами, она выглядела обворожительно. Девушка в джинсовой куртке с белым искусственным мехом, красном свитере, на груди которого распустился кактусовый значок в форме сложенного кулака в окружности. Девушка в гигантских немецких ботинках с тяжелой подошвой отвлеклась на электрический прибор, подошедший к платформе, отвлеклась от разговора хлебопека и дамы. И листок комсомольской правды, основанной в одна тысяча девятьсот двадцать пятом году, совершеннейшим образом намок, нечитаемые буквы топтали граждане, садящиеся на электричку. Девушка тоже села на электричку, под ее подошвой отрицательно родился дождевой червяк. Пожилой рыболов с блестящей, словно речь Р.А. Руденко на Нюрнбергском процессе, удочкой, в песочной панамке, цокнул языком в тамбуре неодобрительно. Впрочем, барышня, вполне вероятно, и позабыла про червя, но рыболов ничего не забыл, ничто не забыто, никто не забыл. Особа заприметила свободное место у окна, пошла к свободному месту, а головы пассажиров поворачивались, оценивали, будто цепная реакция происходила, одна голова, вторая, некрасиво.
Тетушки лет семидесяти, как будто размноженные во времена самиздата, в клетчатых черно-белых юбках, малиновых пуховиках. На соседних местах они разговаривали: Владислава-то нашего назначили директором психушки, где он проявил себя как выдающийся пациент. – Да ты что, может же, когда захочет, а Леночка что? – тетушка, спросившая про некую Леночку, зычно высморкалась в серый платок. – А, ушла от него к бомжу, неблагодарная, – поведала в высшей степени неприятную новость приятельница. Женщина, оглушившая динамитной шашкой сенсации, примолкла, давая время на раздумья, давая возможность руками набрать рыбу, напитавшуюся мыслями. Тетушки стали молчать на русском языке. Наша девушка уставилась в окно, усеянное дождинками, оно напоминало гладь реки, с добавлением чистящего средства. В импровизированном зеркале проявилось личико. Зеленые однокоренные глаза, длина волос не превышает пары сантиметров, вздернутый носик, как у глиняного чайника под кодовым именем «Красавица Си Ши». Девушка извлекла из маленького кармашка рюкзака, что стоял у нее на коленях, пачку пилюль. Пилюли носили название одного из родов литературы. Барышню звали Женей Плаксиной, работала она журналисткой, до недавнего времени была замужем, детей не имела. Имела серию расследований, авторскую колонку, региональную славу. Писала живо, парадоксально, особая исповедальная эстетика текстов вызывала живой отклик читателей, темы, затрагиваемые Плаксиной в журналистских материалах, были важны, как письмо Саманты Смит. Шакалий поступок бывшего мужа, скорый развод, крайнее редакционное задание могли положить конец телесности тридцатилетней Женечки. Но благодаря волевым решениям она стала если не Евгенией, то, по крайней мере, Женей. И выжила, и слава богу.
– И когда ты уже станешь знаменитым, – отвлекла девушку от наблюдения за подозрительными граффити, поросшими на хмурых стенах сиротливых цехов, которые они проезжали, пассажирка. Размноженных путем перепечатки с использованием копировальной бумаги тетушек простыл след, лишь вязаный шарфик с изображением логотипа футбольного клуба Динамо развевался где-то в тамбуре, оттуда же веяло брусничным чаем с медом. На их местах сидели женщина и подросток. В данном случае нам сподручней назвать этого мужчину лет сорока подростком, ведь он производил впечатление кромешного инфанта. Лыжная темно-синяя шапочка-пельмень, красно-голубая мастерка. Красного было больше. Олимпийские кольца на груди символизировали все хорошее. Подросток лукаво ответил женщине: когда тела начнут находить. И прыснул со смеху, взглянув на Женю, рыжеватые поленья росли над его верхней губой, ограду голубоватых зубов повело, мяклое лицо, как будто потерявшее форму. Он резко кивнул девушке головой, гыгыкнув, и она подумала, что произошло диффузное нарушение полушарий мозга у этого товарища. Впрочем, пассажирка в безукоризненно начищенных лакированных туфельках, замкнутом сером плащике, с желтым зонтиком на коленях произнесла: простите, пожалуйста, он у меня просто юморист какой-то, но безобидный. – Филипп, не смотри, пожалуйста, на нее, ты видишь, ей неприятно. – Гражданка сказала о безобидности своего сына, наверное, сына с такой искренностью, правдиво сказала. И правда эта была правдивей, чем любая газета, напечатанная до 91 года. Евгения отвлеклась на электрические письма, менеджеры по рекламе и корреспонденты коллективно решали, что подарить на юбилей дружочку Н. К данному вопросу Евгения относилась индифферентно. Фотограф Матильда предложила мягкую игрушку рыбы с головой свинки. Но Евгении было индифферентно.
Платформа, прорвавшая ткань бессознательного телефонного бла-бла-бла, вплыла в прямоугольник окна. Девчушки с каре, похожие на сладкие грибы, ножки которых состоят из печенья, а на голове шоколадные купола. Такие девчушки, гимназистки, с портфелями наперевес бежали по лужам. Дверь жестяного синего амбара с надписью «хозяйственные товары» распахнул ветряной порыв. Женя глядела на желто-оранжевые листочки, они кашицей лежали на асфальте. А потом девушка перевела взгляд, и стала свидетельницей интимной беседы. Оконный бассейн электрички ЭР2Т не предполагал показа такого рода кинофильмов. Шеренга солдатиков, их спины. Мокрые, лысые затылки. Шишковатые, глыбастые, удрученные, морщинистые, розовые, мясистые. Они, безусловно, не существовали сами по себе вдруг, они принадлежали телам разной комплекции, наряженным в военную форму. Над ними возвышалась фуражка, лица под фуражкой было не видно, монотонно-зеленая, она левитировала вдоль строя, над строем. Слышались бойкие окрики: «так точно», «есть», «никак нет», «товарищ военный, можно я позвоню маме». В телефоне у Жени тренькнуло, но барышня была не в силах оторваться от созерцания столь волнительной мизансцены. За спинами военнослужащих пенилась лужа, из морской волны вышла Афродита. Товарищ в фуражке что-то сказал, призывники бодро прокричали: ура, ура, ура. Электричка начала монотонное движение. Каждой холодной электричке полагались разогретые пассажиры, честно говоря.
Женщину и подростка, словно караул у Букингемского дворца, сменил мужичок. Мужичок, как будто замороженный в двадцатом веке, растаявший лишь сегодняшним утром. Его силуэт имел перевернутый треугольник, цветная куртка с широкими плечами, кожаный ремень, завязанный, именно завязанный на животе. Ромбовидные ассиметричные вставки на куртке. Рукава, так называемая «летучая мышь». Мужчина с бритыми висками разговаривал по чудовищно большому телефону с антенной. Его совершенно не смущали запреты, поэтому он громко кричал в свой аппарат: вот тут верю, вот тут плюс, верю, уже верю, да, поверил, да, я поверил, да, а что? И продолжал, позвякивая крупной цепью на запястье, снятой, должно быть, с дуба Тома: да, да, я, да, поверил, да, я, а что? За окном прогудела встречная электричка. То была ночная электричка, вспыхнувшая мраком безжизненных окон. – Как это двадцать первый век, хотя верю, верю, мы же не в игрушки тут, да, я слушаю, – нервировал Женю пассажир своими речевыми боеголовками, устремленными на Канзас, там Элли, не успев пришить металлическому дровосеку сердце, была вынуждена капитулировать перед лицом реализма. Девушка открутила красную крышечку, минералка испускала газики. Долгий глоток, вода была вкусна, как пицца из школьной столовки за пятнадцать рублей. Женя икнула. Мужчина из прошлого удивленно поднял совиные брови, уставился своими калмыцкими глазами на журналистку. Та одними губами произнесла лаконично: пошел в жопу.
Американ бой, ведь на нем были импортные джинсы, был смелым, словно иранская девушка, читающая в общественном месте у себя на родине Лолиту. Мужчина, скрипнув сиденьем, подсел к не своей жене. Женя была ничьей женой, женой журналистских жужелиц. Она запустила руку в карман своей куртки, наполнив горсть связкой ключей. С ключами был повенчан складной ножик под названием Buck 110. Незнакомец как будто прочел наличие в Женином кармане ножика, губы пассажира споткнулись. – Вы сделаете мне больно? – с неловкой торопливостью спросил он. Он пытался втереться в знакомство. Подобно тому, как лавандовую туалетную воду втирают в запястья. И пахло от него самого туалетной водой. Поэтому аромат, который почувствовала Евгения, когда пассажир подсел, был достаточно приятным. Скуластое лицо приблизилось к лицу девушки, десять сантиметровых шагов, отсрочивших столкновение женского и мужского айсбергов, были ценны. Неожиданно в голову Женечки вломился образ маленькой Пугачевой в костюме айсберга в океане синего, казенного пледа. Бирюзовые венки на руках гражданина пульсировали. – Смотрите, как пульсируют, – выпендривался неадекватный, удерживая двумя руками свой наивно-трогательный аппарат. – Класс, – ответила девушка, – вернитесь на свое место. – Пассажир спросил несуразицу: вам известно что-нибудь о дружбе уродов? Женю подобные расспросы начинали нервировать, она стала озираться в поисках поддержки, однако в их вагоне больше никого не наблюдалось. И журналистка ощутила грусть присутствия. Она чрезвычайно не любила, когда с ней знакомились мужчины. В определенном смысле девушка была незнакомкой. О подобных Евгениях замечательным образом высказались в статье «о современном состоянии русского символизма». Журналистка придерживалась взглядов, которые исключали наличие рядом особи мужского пола. – Уу, ты какая, – произнес прилипчивый, словно нарождающиеся детские комплексы в семье алкоголиков, парень, видя незаинтересованность попутчицы.
Порочный герменевтический круг необходимо было разрывать, догадалась Женя. Ее мобильный телефон бздынькнул. В чате коллега Дария Запеканка прислала демотиватор. Карточка не карточка, некая открытка, выполненная в нежных пастельных тонах. На ней улыбающиеся женщина в переднике с дочкой, тоже в переднике, позади них полки, а на полках банки с помидорами, горохом, огурчиками. Подвал какой-то. Девчонка спрашивает, соответственно, из ее широко раскрытого рта вылетает облако, в котором слова: мама, мама, а зачем мы делаем столько разнообразных солений? Мать ей отвечает, но уже в своем облачке, облачке, выдуваемом самолично: потому что силы антихриста на подходе, закатывай молча, мерзавка. Многие коллеги, по мнению барышни, занимались жизнью на любительском уровне. Оттого и статьи у них получались как бы игрушечные. Что это такое, приколы категории Д. Вполне вероятно, котиками, каламбурами, граждане прикрывали собственный страх перед аффективным состоянием души. Неудовольствием перед стремительно расщелкивающимся кнопками ядерных чемоданчиков плащом совершенной любви. Плаксина ощутила руку пассажира на своей коленке, ставки повышались. Она прикрыла густо-зеленые глаза, напоминающие цветом тела мух. Тяжело вздохнула. И подумала: начинается. И вернулась мыслями во вчерашний день.
Бесстрастное утро, до костей пробирает. Ни одного крысиного короля в окружении нет. Предзимнее великолепие за окном произрастает, дворник скребет метёлкой щербет. То есть земля походила на щербет, то есть, в принципе, бери, отламывай, и вприкуску с чаем употребляй. Особенно холодной порой крысиные особи, до пятидесяти членов, намертво связываются хвостами, чтобы сделаться живым гнездом для детенышей, Евгения, закутанная в одеяло, не ощущала каких бы то ни было крысиных королей рядышком. Необходимо было разобраться, или даже собраться с духом, преодолеть звуковой барьер. Из колонки, соединенной посредством беспроводного подключения с телефоном, грянула песня английского коллектива, основанного в середине шестидесятых. Двери запели: «это конец, мой прекрасный друг, это конец, мой единственный друг». Журналистка начала распускаться из эмбриона в бабушку. По крайней мере, она ощущала себя глубоко престарелым человеком. В шейном отделе покалывали шипы розы остеохондроза. Отчего-то снился Париж военных времен, снился обеденный стол, на котором стояла кастрюля, в ней были сваренные кожаные ремни. Эйфелев хребет за окном оттенял жалобность черно-белых домов, сутулые силуэты редких прохожих. «Нашим тщательно продуманным планам конец, тому, что имеет значение, конец, ни спасения, ни удивления, конец, я никогда больше не взгляну в твои глаза», – продолжал играть на меланхолических джойстиках души голос из колонки. – Доброе утро, Вьетнам, – понуро произнесла девушка. И в этой ее понурости прослеживались черты неминуемой бабки, ропщущей на абсолютных наркоманов и проституток. – Доброе утро, сильная и независимая, – без тени улыбки сказала Женя. Сепарировавшись от кровати, она вступила в ряды ополченцев, борющихся с захватом фактической реальности. За окном осень примерила рыжий свой кафтан. Разверзлись хляби небесные, и грусть повсеместная налипла грязевыми кляксами на автомобильные номера у дома. И грусть была подобна дошколятам, прочитавшим сказку о Машеньке и медведях в ином контексте. Если Машенька успела поспать на трех кроватях, значит, родители-медведи спят порознь, значит, медвежонок это единственное, что удерживает родителей вместе.
В день своего тридцатилетия, когда по всем признакам срок годности стал подходить к тому, чтобы очутиться в компании прочих продуктов на заднем дворе супермаркета. Там, где малоимущие жильцы района раз в две недели набирают в свои тележки, в баулы провизию, там, где слякоть и давка, но не волхвы. Женечка подумала, начинается. Вот и начинается паскудное оскудение тела и духа, так называемый пир духа наоборот. Стоя в душевой кабине, девушка опознавала себя в зеркале, что висело над старательной машинкой. Крупинки воды засеяли ее короткостриженую голову. Ромбовидная плитка в ванной на стенах напоминала клыки, поросшие трещинами. Родимое пятнышко под левой грудью в форме острова Окинава. Тысячи американцев погибли за этот остров. Чуть меньше мужчин лишились рассудка, фантазируя о Женином родимом пятнышке, ставили сердечки под фотоснимками, на которых девушка в купальнике, обольстительница. Квантовая запутанность в паховой области выглядела добродушно. Миниатюрная ГЭС пропускала тонны воды с привкусов хлорки, быть может, душевая лейка. Евгения обратила внимание на длинный зарубцевавшийся шрам, он проходил вдоль бледного живота. Евгения намыливала бедро с едва уловимыми порезами, списанными со счетов за давностью лет. Она молчала со скоростью черепахи, хотя время стремилось к очень серьезной дате. Главный редактор Филипп вызвал сотрудницу посредством голосового сообщения в их рабочем чате. Женя в некотором роде опаздывала, занимаясь водными процедурами. И все-таки Жене хватило совести поторопиться, она, как обычно это делает, не стала разговаривать со своими шрамами, каждому из которых успела дать имя.
Редакция располагалась на третьем этаже, среди туристических фирм редакция и располагалась. На проходной отсутствовал охранник Генрих Камбоджа. Подобным образом отсутствует буква «ю» в слове «будущий». То есть девушка не увидела обыкновенных черных котов, заменявших Камбодже брови, выпученных желудевых глаз, огромного носа, которого, в отличие от Сирано де Бержерака, Генрих совершенно не стеснялся. Его ловкие, подвижные пальцы, словно богатый на события век, интересный для историка, печальный для современника, также отсутствовали. Перед турникетами стояли высокий юноша в синих брюках, бордовом полупальто, с дипломатом подмышкой и женщина лет сорока. – Вы только посмотрите, как он у меня талантливо ходит, Сева, давай, – сказала дама. Ходил Сева, честно говоря, так себе, прихрамывая. Парень со своей мадмуазель мамой не мог попасть к главному редактору по причине отсутствия на месте Генриха Камбоджи. Миновать турникет не представлялось возможным, на женщине была шерстяная юбка. Попытайся она перелезть, неминуемо бы осрамилась. – Милочка, вы не могли бы передать своему редактору материалы моего Севочки, я никак не могу до него дозвониться, просто ужас какой-то, – сказала она. Тени для глаз у дамочки были цвета черешни. Какая царственная окраска, отметила Женя. Котиковое пальто, ворот которого напоминал шкуру гепарда, вызывал восторг. – О чем, собственно, материал? – спросила Евгения, бочком отступая к турникетам. – О, у Севы настоящий цикл статей, он называется «Конец света в ее постели», – женщина высунула кончик своего кораллово-розового языка, она смотрела в упор, как будто тысячеглазый автобус в час пик на прохожего на остановке. – Очерки о непреклонном труде асфальтоукладчицы Катерины, нашей соседки, – подсказала тетенька. Женя нащупала бедром турникет, пикнула пластиковым пропуском. – Я спешу, вы попробуйте еще позвонить, – поспешно сказала она, взбегая по ступеням. А за спиной послышались переругивания, должно быть, тетка была недовольно поведением Севы. – Зачем ты испугал ее, видишь, какие они все нервные, не так посмотришь, в глотку вцепятся, – причитала мать Севы. Она пеленала свою речь в одеяло сарказма.
В редакторской комнате яблоку было где упасть. На длинном глиняно-коричневом столе лежали вспоротые туши писем. Утренняя корреспонденция казалась массовым исходом белых дельфинов на берег. Внимание привлекла касатка, ее черный бок, усеянный марками, держала в руках редактор отдела детской рубрики Елизавета Пивко. Ее довольно-таки мускулистые ножки облегала черная синтетическая кожа. Алебастровая кофточка с вышитым красным сердечком в области печени казалась бесконечной шуткой над самой природой. – Привет, Женька, – предприняла попытку психической атаки Лиза, она была эмоциональным вампиром, поэтому сотрудники не гнушались носить на шее специальные аксессуары, желтые киндер-сюрпризы с дольками чеснока внутри. Которые являлись своего рода ингибиторами, сдерживающими процесс разрушения нервных систем сотрудников. Пивко была избыточно нервна, порывистые движения; казалось, она плывет в адреналиновой речушке. Казалось, ей не хватает выдержки для ведения бесед, предполагающих ответные реплики. Она снисходительно улыбалась своими сластолюбивыми губами, держа загорелыми руками фотоснимок. Фотоснимок являлся внутренностями касатки. На фотоснимке А3 была изображена наполненная ребенком женщина, на фоне угадывались детали картин Босха, дураки на корабле, Антоний, существо с головой птицы на лыжных коньках. Однако на так называемом коллаже особое внимание заслуживал живот. На нем рос огромный приоткрытый рот, за пеленой слюнявого пузыря виден плод ребенка. – Искусство, такое искусство, – сказала вязко-слащавым голосом Пивко. Евгения поморщилась, как будто порезалась бумажным листом.
Некто под творческим псевдонимом Кон Чен Ый, пассажир, предпочитающий скрывать истинное имя с фамилией, данными ему паспортным столом, ежемесячно присылал в редакцию свои коллажи. Особенно впечатлившее Женю произведение Кон Чен Ый прислал еще летом. Там была изображена космическая бездна, два импозантных милиционера, сидящих на качели. – Петрович, – говорил один другому, – беда в том, что границы сознания никто не охраняет. – И вместе они неслись ввысь. На этот раз гражданин коллажист прислал менее интересную работу. – А все-таки талантливый этот, как Сергей Пенкин, – сказала Елизавета Пивко и отхлебнула свой утренний кофе из чашки с надписью «I love Чебоксары». – А ты слышала, какая игрушка вместо голубой акулы появилась, я, конечно, не специалист, но мне кажется, подобное заставляет задуматься над тем, кого мы хотим воспитать, – ах, Лиза, бедная Лиза, она влезла в платье патетики из секонд-хенда. Евгения не имела ни малейшего желания держать разговор, падает и падает. Она спросила лишь о наличии Филиппа у себя в кабинете. Филиппа, которого еще называли Рот. Елейно улыбаясь своими фарфоровыми зубами, он, казалось, никогда-никогдашеньки не испытывает чувства неловкости, в этом смысле не близки ему были престарелые девушки, согласившиеся на групповой секс по просьбе своих престарелых ухажеров. Все-таки возраст обязывает не терять тапки приличия. – У себя, Женечка, мы с тобой, хочешь, вместе к нему пойдем? – Елизавета отчаянно хотела дружить, однако упускала из внимания собственную неспособность уживаться в коллективе. С тем, что Пивко плевала в чашки коллегам, наверное, можно было смириться. Но донесения в милицию по выдуманным поводам с последующей конфискацией доверия к Елизавете были, откровенно говоря, отвратительны. Сотрудники как будто привыкли, носили на шеях чеснок и не вступали в дружеские отношения. Порой это было весьма сложно, так же сложно, как завязывание шнурков на ботинках. Женя, скрипя половицами, миновала ряд совдеповских буро-каштановых столов с мясистыми мониторами. Постучалась в дверь, на которой висела табличка: «будьте смелы, как Новодворская, пишите сердцем, товарищи».
Главный редактор Филипп был таким человеком, странным, конечно, человеком, который как бы никого не слушал. Ему что-то говорили, а он выхватывал из целой фразы кусочек, а потом отвечал невпопад, а потом давал странные задания своим агентам. И задания эти подчас носили характер убийственных авантюр. На планерках, бывало, не досчитывались Юр, Анжел, Семенов, Павлов Валерьевичей, а Павлам Валерьевичам было далеко за шестьдесят лет, между прочим. Его римский нос нависал утесом над чувственными губами, всегда увлажненными гигиенической помадой. Голова его была обрита, поэтому прическу редактор носил воздушную. Длинноскулое лицо, широкий, волевой подбородок окаймляла русая борода, впрочем, лишенная скобы усов. Цвет глаз его был трудно определимым, круглые желтые очки, словно чешуйки дракона, приглушали яркость пламени из глаз редактора. На стенах его кабинета наросли морские ракушки. Иной раз, когда сотрудников задувало в приемный покой Филиппа, они начинали тонуть в фантомном водоеме. Морской им слышался галдёж, и крики чаек запеченных. Не каждый сотрудник справлялся с нахлынувшими образами. Ароматические свечи на круглом столике, где стоял златистый Шакьямуни, млели, дымили. Настольная лампа с абажуром светила в недрах кабинетной ночи. Главный редактор обычно трудился, восседая по-турецки на вращающемся стуле. Одежду он предпочитал свободную, с африканскими мотивами.
– О, Плаксина, послушаешь, какую мне статью сдал коллега твой, мерзавец, – сказал он бархатным голосом, и голос его рифмовался с бархатной революцией, серией мирных гражданских протестов. Чехословацкие бело-красные кеды, с прошептанными до брешей подошвами, висели на гвоздике. Отец Филиппа был великим советским боксером, отец Филиппа служил в КГБ. Начальник принялся читать, вглядываясь в экран планшета. «Руководство по уходу за гражданками. Если ваша гражданка постоянно плачет, необходимо измерить ее гормональный фон. Поднесите счетчик Гейгера к ее голове и ждите. Затем запишите получившийся результат в ее лунный календарь, в соответствующее дню окошко. Информация для сверки наличествует в справочнике норм и патологий. Кроме всего прочего, не следует забывать о проверке целостности оболочки души вашей гражданки. Как минимум, раз в полгода необходимо сдавать ее в сервисный центр». – Вы для этого меня вызвали, думаю, что не для этого? – равнодушно спросила Евгения, держа за пазухой камешек легкого раздражения. – Плаксина, ты даже не можешь насладиться моментом, где ревностное отношение к чужим текстам, я считаю, превосходный материал, можно в рубрику о семье. – Ага, дети это тизеры взрослых людей, – едко усмехнулась Женя. – Ты сегодня, Плаксина, прямо дыр бул щыл, – сказал радостно рот Филиппа, – а ты читала балладу об историческом недосыпе?
– Все я читала, Филипп, и сплю я нормально, и таблетки пью, и работать хочу, – казалось, Плаксина негодует, казалось, она готова кошкой вцепиться в лицо главного редактора, Варфоломеева Филиппа. Девушка взглянула на картину, чуть левее боксерских кед. Полоса молочно-голубого неба, полоса пестрой лесополосы, полоса отчаянно-яркой травы. Вдоль полотна, словно вагоны электрички, тянутся печатные буквы: не прислоняться. Оригинал картины начальнику подарил его товарищ, художник Эрик Булатов. – Плаксина, ты меня пугаешь, – Филипп слегка наклонил голову набок, точно допускал, что это не Плаксина вовсе, с интересом рассматривал. – Послушайте, я прошла курс лечения, раз в три недели консультируюсь со специалистом, со мной все нормально, – казалось, с Евгенией все нормально, казалось, очередное расследование не повредит мадмуазель. Главный редактор нежно сказал: Женечка, ты смотри, дело-то может подождать, я очень эмпатичный начальник, если ты не забыла. И тут же продолжил своим этим великим ртом говорить: Плаксина, как хорошо, что у нас коллектив с тобой не военнообязанный, сплошь психопаты, шизофреники. Варфоломеев, оттолкнувшись от стола, доехал до серого жестяного шкафа, выдвинул нижний ящик, стал перебирать папки. Мужчина приговаривал: а знаешь, почему Хармс не попал на финскую войну, он получил освобождение, опоздал в военкомат на несколько дней, объясняя опоздание тем, что держал повестку вверх ногами, не мог разобрать, какого числа приходить, 26-го или 95-го.
Евгения, предощущая дыханье костра на своей гладкой щеке, в поле с надломленным льдом, нетерпеливо переступала с ноги на ногу. Почему-то ей казалось, что новое редакционное задание обязательно будет связано с природой, может быть, с экологическим бедствием. Наконец, Филипп вынул стопку листов, оттолкнувшись от шкафа, подъехал. – Плаксина, история в следующем: есть оптовая продуктовая база, в ней цеха, где упаковывают печенья, мясо, всякое, в общем. Варфоломеев принялся массировать виски, словно его постигла мигрень. Женя спросила: криминал? – Не исключено, соль, – редактор отвлекся от медицинских процедур, – четкой связи нет, но люди, предположительно, имеют схожие симптомы после соли, которую, между прочим, там фасуют. – Девушка сняла джинсовую куртку, повесила на спинку стула, переиначила стул, села задом наперед. – Сбор свидетельских показаний, справки из поликлиники, сколько знаков расследование? – корреспондентка была точна в формулировках, как лечение электрошоком. – Четыре авторских листа, чтобы с небольшим запасом, вот адрес, я снял квартиру на неделю, квартира семнадцать, но там все указано, контакты тоже, с кем говорить, – редактор продемонстрировал неопределенность времен года, ухваченную за крылышко. – Надо же, – сказал он, рассматривая из-под желтых очков трепыхающееся насекомое, – а ведь похолодало, наверное, задремал. – В полноте молчания угадывались горестные мысли мотылька. – Плаксина, у тебя неделя на материал, подъемные возьмешь в бухгалтерии, я передал, – рот Филиппа улыбнулся, мужчина разглядывал с интересом серую мохнатую сущность. Потеряв пространственное чутье, Женя врезалась в симметрично верного Исаака. – Твою ж за ногу, Женя, – высказался невысокий Исаак, редактор отдела о здоровье, он был равнозначен несостоявшемуся баскетболисту.
Плохо очерченное лицо бронзового оттенка, тонкие угольные брови, нитка усов, спортивный сиреневый костюм, пошитый на заказ. – У тебя никогда не было такого, что ты ощущала себя комнатой, в которой живут разные мудаки? – спросил Исаак, вскарабкиваясь на стул. Филипп занимался с мотыльком, рассеявшись по аналогии с мукой. – Исаак Эммануилович, бывает, ой, как бывает. – Женя надела куртку, лилипут стоял на переиначенном стуле, держа в руках справочник цвета кролика в период линьки. – Коллега, как прикажите мне давать материал, если все подчистую стажер взял отсюда? – возопил, топнув ножкой в сияющем кожаном башмачке, Исаак. Главный редактор был слеп к едва внятным отблескам речи своего подчиненного. – Филипп, я не понимаю, это народ против Ларри Флинта происходит, мне взбунтоваться? – журналист закатил глаза, пытаясь разглядеть степень собственного терпения. – Исаак Эммануилович, а печатай так, – сказала Евгения, – видишь, он человек, напуганный счастьем, ему мотыльки важней. – Девушка собралась было пойти в бухгалтерию, но Исаак ее остановил, ловко спрыгнув со стула. – Плаксина, у тебя же расследование, возьми вот на всякий случай, – журналист протянул увесистый складной ножик Buck 110, рукоять которого была подобна отзвуку дерева. А потом Исаак неожиданно сказал унывно-женским голосом: вызовите уже кого-нибудь, она же всех зарежет. – Что, что ты такое несешь, Исаак Эммануилович? – девушка растерялась, словно участники программы «Голые и смешные».
Плаксина открыла глаза. Паутинки слюны, цвета смешались во рту Жени, должно быть, прикусила губу, на груди темные пятнышки, наверное, кровь. За окном электрички дистанцировалась цивилизация; ночь, словно вода, приняла форму шахтера с погасшим фонариком. Расширенные от ужаса глаза тетушки в сметанной косынке, с брошкой-канарейкой на груди, сидящей напротив, были устремлены на руки девушки. Густое молчание, наполнившее редких пассажиров, хлюпало напряженно. Женя перевела взгляд, она сжимает в руке разложенный нож, костяшки пальцев побелели от усилия. Клинок обращен в сторону граждан. Словно ребенка, обнимая рюкзак другой рукой, Плаксина медленно встала, электричка сбавила ход. В приближающейся станции журналистка опознала свою, Плаксина накануне глядела на электрической карте панорамы города, куда направляется. Вот краешек заброшенного детского лагеря, а вот и военный полигон. Изнаночный мир посетил в тамбуре. Евгения пятилась к тамбуру, а ее провожали обескураженные взгляды пенсионеров. Горячее оружие, напитавшись теплом журналистки, было спрятано в рюкзак. Электричка телилась, ползла и ползла, тремор в руках Жени, помутнение мозга. «Не прислоняться», перемененное на «не слон я», встретило улыбку на зардевшем лице девушки. Рекламный плакат, удушливо-белый, ярко-желтая курица в химзащите, семья за столом обычных людей, обычная надпись: «призывается курица в суп». И двери разъехались, и черное молоко заката было предложено Плаксиной на полдник. Она прыгнула на платформу, электричка, которую также называют отчего-то собакой, скуля, побежала, поджав хвост. Окна облепили, как лягушки стенки аквариума, в нем горят лампы, как будто сквозь призму воска, пассажиры глядели на Женю, не пряча фигу любопытства в кармане, опасная, еще и красивая.
– Семачки, купи, семачки, – пульсировала речь старухи, закутанной в некие тряпки, лимонным шарфом обособлено лицо, лишь торчит вишневый кончик носа, лишь горят желтым глаза, прорастают в глубине складок. Вересковый пуховик, прохудившийся на груди, лебяжий пух, как частное целого лебедя, полунамек на период полураспада. Вещи нехотя прирастают к своим назначениям. Она сидела на раскладной табуретке под фонарем, что значило ее дыхание в контексте вечера, что значили свертки, разложенные перед ней на коробке. Старушечья тень, удлиненная, Женя взглянула на свою, укороченная. – Семачки, купи, семачки, – пух рывками вылетал из груди с каждым оконченным выдохом. Дохнуло пьянящим воздухом, сочетанным с множеством видов повреждений пространства. Пахнет влажной землею, листвой, пролитым пивом, йодом. Девушка направляется к эпилогу платформы, позади нее слышится: семачки, купи, семачки. Фонари не могли предоставить возможности светом умыться. Евгения едва различала дорогу. Тревожности брикет, спрессованный на комбинате имени человека с фамилией Стоматолог, встал поперек горла. Отрывок черного неба озарило подобие общего, доступного, падающей звезды. Журналистка, предугадав на интуитивном уровне соприкосновение с объектом, проросшим во чреве станционного организма, сменила маршрут. И все-таки урна дотронулась, липкая макаронина проскользнула в карман, конечно, выпрыгнула из кармана, степень липкости была чудовищна. Метрах в пяти горел фонарь. Окружность громкого светового пятна, двое мужчин в иссиня-черных спортивных костюмах, кепках-восьмиклинках. Лобные поля их исписаны красной ручкой учительницы, лебеди-двойки. Мальчишки окостенели в неестественных положениях. Выгнувшись назад, они напоминали сломленные троллями деревья в чаще, а потом прилетел метеорит, покорежил троллей и деревья, все мы гости на этой земле. В перекрестиях полуприкрытых глаз их отражалось черничное звездное небо. Рты джентльменов были распахнуты историями болезней, основанных на зависимостях. Крадущаяся Евгения испытывала неловкость, как та медсестра, спросившая мальчика на приеме, тебе не страшно. И мальчик ответил, поднеся ватку к носу: нет, потому что пахнет папой. Спиртовые пары имеют свойство нравиться неокрепшим детям. Стеклянные розочки захрустели под ногами, впотьмах. Вскрик птеродактилей разорвал, как тузик грелку, барабанные перепонки замечательной журналистки Евгении Плаксиной.
Тяжелые ботинки корреспондентки взрыхляли асфальт, хрустели затекшие члены господ, ультразвуковая природа их высказываний сбивала нормальную работу сердечной мышки. Женя на бегу обернулась, на краткий взгляд ее, словно на ниточку, стали нанизываться медлительные существа, силуэт фонаря, очертание вокзальной кассы. Летучий заразный сон прижался наждачным бочком к сознанию девушки. Обожрались соли, пришла догадка, пришла не одна, за нею резво пришло сожаление о выскобленном ребенке, вот и не оставила потомка. Подреберный зверь заухал. Осиянное электрическими всполохами платформенное поле в длившемся пути вызывало завывание желудочных конденсаторов. Повадки мальчишек увязывались в букет полевых цветов жестокости, память Евгении старательно манкировала собственными умозаключеними, полагая, что все хорошие мысли принадлежат Крупской и подобным ей бактериям. Медлительность рассекающих пространство монстров стремилась к неподвижности водителя с нарколепсией за рулем остывшей машины. Переплетения забора с нарушенной целостностью ожидали вплетение тела журналистки в свое полотно. Женя выдохнула подступившим к самому горлу облачком угольной пыли, шахтер с потухшей свечой. Скрипящие, словно ржавые петли, крики атаковавших мальчишек, гвоздь, сковырнувший поджившую ранку, вспенивший красное море на макушке. Евгения вылезла, оглоушенная фрагментами вечера, на занемевшую улицу, моросил дождь. Вложенные в носовую книгу запахи гербариев, запахи застоявшейся воды, корни которой уходят глубоко в канализационную почву. Эти запахи показались журналистке значимыми для статьи. Девушка попала в междуцарствие. Остроконечные башни дворцов на детской площадке, схематичные очертания домов, отростки ТЭЦ, сроднившиеся с пронзительно неприятной цивилизацией.
– Купи семачки, семачки купи, – сделала заикой, а обратно нет, старуха. Нынче ее не было видно совсем, но судя по интенсивности голоса, торговка сидела прямо напротив бреши в заборе. Утвержденная худруком яркость макияжа данного вечера стремилась к минусовой степени. Женя расслышала, как на платформе крякают мальчишки, потерявшие пуповину, крики отчаянья и скрытой агрессии посекли нежное, сумеречное тело. Степень осязания тьмы росла соответственно росту фосфорных камышей близ угасающего озера, затянутого пленкой. Сквозящий через пленку мягко-зеленоватый свет, словно грехи отцов, имевших неосторожность построить завод по добыче урановых елочных игрушек, спрятанных на многометровой глубине. – Купи, купи, отстанут, отстанут, купи, купи, – зачастила полуночная хранительница валидола. Вспышки агрессивных молний из джентльменских ротовых шкатулок образовывали какофоническую серенаду. Женина резистентность была не на самом высоком уровне. Неистребимость слезинок от луковых варваров угнетала. – Купи семачки, отстанут, отстанут, – подсказала престарелая тьма. Евгения спросила, хотя и понимала, что какую бы цену не назвала бабка, она заплатит: сколько? – Стописят, стописят, отстанут, отстанут, – медлить было нельзя. По копчику ударил резиновый шланг ветра. – Сто пятьдесят? – переспросила журналистка, она имела привычку перепроверять информацию, специфика работы. – Стописят, стописят, купи, купи! – декодирование речи прошло успешно, контакт состоялся, Евгения, не глядя, извлекла из кармана джинсовой куртки затекшие двести рублей одной купюрой. Торговка посчитала обмен равнозначным, поэтому в ответ протянула кулек. Плаксина взяла увесистый, словно пианино «Красный октябрь», сверток с подсолнечными семечками.
Двадцать второй дом на улице Шмидта проистекал недалеко, Рот Филиппа особенно концентрировал внимание на том, что идти всего ничего. Стоит лишь обогнуть рыболовный магазин, пройти метров пятьсот по прямой, не забывая сверяться с навигатором, разумеется, иначе точно запутаешься, а так близко. Женя, не запивая, употребила сразу же две таблетки. Стала спокойной, словно курица с магнитом защитным в супермаркете. Дискретная речь старушки преобразилась в заунывный напев. Плаксина была не в силах пальпировать подчелюстные узлы, пережевавшие этот сумрачный день. Стерилизованные дома, без всякой там страсти, ярости, похожие друг на дружку дома. Фонарные столбы дужками очков бросали слабые световые стоны. В бесхозную реку, выпадающую из морской пленчатой лужи, в бесхозную реку упала звезда, никто даже пикнуть не успел, не то что загадать желание. Огоньки, едва различимые вдалеке, перемещались с разной степенью быстроты. Мальчишки, отравившиеся солью, прекратили свои ничтожные преследования. Плаксина шла по газону, газон пружинил под ногами, пружиня, газон утверждал, что растет в болотистой местности. Силуэт случайного прохожего гулял, держа другого субъекта на поводке, тот, второй субъект, неторопливо шел на четвереньках. Проехала скорая помощь, трогая заросли тишины своими мигающими руками. – Кто сожрал все Аленки, сука? – поинтересовалась внезапно появившаяся гражданка с оттопыренными краснючими, рябиновыми ушами, торчащими из-под кашемирового платка. Женя не ответила, перебежала на другую сторону улицы.
Очертания бензиновых колонок, закусочной для дальнобойщиков. Возникла простая мысль про перекусить, простая, словно видео в социальной сети «10 бюджетных рецептов, а самое главное, недорогих». В кустах акации раздевались шорохи. Постанывание из канализационного люка. Нашептанные печальные мысли. Сделалось очень, очень, очень печально, как увиденное мыло, сваренное из военнопленных. Желтый автомобильчик, удерживая двумя руками шланг, какая-то дамочка заправляла свое транспортное средство, на лобовом стекле которого наклейка «можем повторить». Могут ли, засомневалась Плаксина. Пятиэтажные дуры виднелись за россыпью безжизненных ларьков. И возвышались они близ ограниченного функционально, облезлого строительного крана. Ветер нашептывал разное похабное. К примеру, расплакаться. Практика совместного плача может существенно помочь парам, совместный плач в этом случае сближает. Евгения Плаксина пошла быстрым, словно потухания спичек в подъезде, шагом, – когда вы кидаете их в потолок, где образовываются черные планеты, прямо на побеленном потолке, уфимские спички, самолет на коробке пикирует на лакированный коричневый пол. «Где бился хрусталь, кричали про наших, за которых никто кроме наших, а наши в итоге за всех, потому что в нашем социализме все хорошее», – вспомнила почему-то истеричные рассуждения женщины на митинге Женя. Пройдя этот распахнутый на все окна и двери бедлам, с журналистской познакомился один уважаемый человек, как выразился подошедший мальчишка. В полосатых сумерках вечера этот малолетний хищник оставался безнадзорным. Ломающимся голосом он сказал, махнув рукой в сторону бензоколонок: с тобой Аркаша Крохотка хочет познакомиться. – А не пошел бы Аркаша Крохотка в зад, – Евгения еще раз посмотрела в сторону заправки. Красные буквы ДТ. ДТ, что значили эти буквы, «дизельное топливо»? «Дерзкие тетки»? «Домашняя Трансильвания»? Бело-синие колонки с пистолетами, несколько высоких парней, неведомая сила потянула журналистку к ним. Точнее, паренек лет десяти толкал в спину, приговаривая: быстрее, больно не будет, просто с тобой захотели познакомиться, это честь, когда Крохотка зовет.
– Аркадий, – протянул жилистую ладонь, и ладонь его стремилась к рукопожатию, но соскользнула, на омываемой ветрами заправке, во внутренний карман персиково-бежевой куртки с мехом на капюшоне. Оттуда он достал зеленую конфету грильяж с белочкой, протянул. – Мадам, вы бы не ходили поздно, у нас маньяк вообще-то завелся, – Крохотка являл собою пример того мальчика, с которым родители настрого запрещают общаться. Порывисто-яростные всплески декоративной энергии непослушных детей толкают на общение с Крохотками. Евгения Плаксина отболела подобным недугом нонконформизма. Рыжеватая щетина Аркадия, густые брови, как у Фриды, советская шапка «хоккей», свитер крупной вязи выглядывал из-под распахнутой куртки, черная сумка на поясе, неправильно сросшийся нос глядит чуть набок. Он протянул конфету с белочкой, Женя помотала отрицательно головой. И в девичьей головушке возникло желание пообщаться в рамках расследования с этим харизматичным персонажем. – Я журналистка, в городе по делам, не хотели бы встретиться, вы показались мне интересным, вы давно тут живете? – Плаксина натягивала фразы поверх шапки «хоккей», сбивая с толку этого мужчину лет двадцати пяти. Он выглядел каким-то симпатичным и по-хулигански обаятельным, было слышно, как натянулись его голосовые связки, Крохотка был ошеломлен. – Так на Шмидта живу, ближе к магазину «Охотник», – наконец вымолвил представительный Аркадий. Слившийся с дыханием бензина сигаретный дым улетал в звездное небо. Если взглянуть на него быстро, то может показаться, что вместо звезд висели на нем человеческие ушки.
Плаксина быстро нашла нужный дом, от автозаправки было недалеко. Прямо, прямо, налево, как сказал навигатор. Кулек, в котором семачки лежали, оказался выцветшим распечатанным объявлением, кои по обыкновению нарастают полипами возле почтовых ящиков. «Уважаемые соседи! Если Вы обнаружили в квартире живых или дохлых мышей (крыс), прошу собирать их и приносить в кв. 14 по ул. Нансена, 116. Я собираю их для опытов, которые провожу совместно с прокуратурой. Если Вы хотите поучаствовать в эксперименте, можете получить дохлых крыс и мышей за вознаграждение. Вступайте в члены СССР! Губернатор – мошенник! Я уничтожила Макарова Б.Г. из кв. 22. Теперь я главная. Внимание: штаб СССР находится в кв. 14 по ул. Нансена, 116. Давайте бороться вместе, пусть все крысы сдохнут. По вопросу вступления в члены СССР и приобретения (сдачи за деньги) крыс и мышей, обращаться к Поздняковой Елене Николаевне в кв. 14 по ул. Нансена, 116». За стеной немного поворчала собака, пока корреспондентка мыла руки. И мы даже не можем предположить, что значит немного. Вот она задорно лаяла, потом перестала, произошло что-то, заставившее псину поникнуть. А прошло времени, примерно, как от яблочного спаса до коляды, между задорно лаяла и вот заворчала. Притушенный свет резного торшера омывал предметы в комнате. На электрическую почту пришло сообщение с прикрепленным чеком, указывающим на то, что Жене заплатили гонорар за материал, опубликованный в интернет-журнале о женском здоровье. Статья о непростой судьбе восточной женщины, называется «А потом она сняла паранджу». Женечка и туда иногда писала. Евгения не помнит, как потерялась связь с этим днем, присев на краешек скрипучего дивана, чьи пружины летали снаружи всех измерений, она ощутила снотворный укольчик в шею, ощутила дыхание бывшего хозяина квартиры на собственном лице. Впрочем, лишь бы не было плохих снов на новом месте, рассудила она, раскатисто зевнув, повалилась на диван. За стеною жизнерадостно залаяла собака.
Глава 4
Надежда не умрет под следствием
Медлительные руки чистили апельсин, дни соскальзывали с карниза хрущевки. Вечер вычитал способность читать, библиотека работала до шести. Селедочный хвост, нанизанный на вилку, робко лежит на тарелке. Световое оформление комнаты стремится к полной потере вечера. Голубоватое, оно достаточно ярко для того, чтобы запечатлеть картину мира на сетчатке, однако недостаточно ярко, чтобы выжечь дотла граждан, прикипевших душою к идеям однополярного мира, бесправия, быть может, брака. Непрерывно белые стены, комната-птица, потерявшая свое оперенье, заключает в себя серебристого спаниеля, свернувшегося ватрушкой на маленьком рыжем диване, и гражданина за компьютером. Как видит собака, что проецируется на сетчатку собаки в моменты смотрения? Псина чихает, возвратившееся дыхание, отразившись от окна, пахнет кошачьим лотком, проблемы с желудком. Молодой человек множит цитрусовые кожурки в бело-голубом блюдце, расписанном под гжель. Початая банка энергетического напитка, средоточие недуга гастрит, ловит пылинки живые, незримые, ловит и насекомых, если оставить пустую банку на ночь стоять, то они заползут в нее, прецеденты имелись.
Программисту Матвею двадцати семи лет мнилось, что миг ускользания от социально-конечной структуры есть внутреннее движение по направлению к счастью. Обучение нейросети, прозванной отцами-основателями компании Василисой, являясь работой и развлечением, всецело занимало ум и сердце молодого человека. Гладь воды в пластмассовой красной чашке собаки ожила, стоило только упасть в нее некому бекарасу, пластичному, как Пина Бауш. Спаниеля звали Хрусталев. И что будет, если агенты тайной канцелярии не подадут машину, закрой глаза, и посмотри, что будет. Что будет, спрашивает он, мы уже и не помним ответа на этот вопрос. И снилось хрущёвке, что она сталинка. А Матвею давно ничего не снилось. Непроницаемый забор из общественного, чуждого эха мешал вплести корни своего дерева сновидений в изнанку планеты. Чтоб росло оно сильным и здоровым. Чтоб не познало кисло-железный вкус топора лесника. Мучительно-душные бесконечно-секундные мгновенья перед рассветом слипались в перловый комок сожаления по бесцельно прожитому времени. Программист использовал интуитивную форму существования. Его чуткие родственники потеряли свои полномочия наставлять парня на праведный путь, теперь он был самостоятельным. Данную квартиру под номером восемнадцать молодому человеку и сестре оставили доносить родители. Подарили на окончание института. Они подарили квартиру, а подарить себя не успели, безвозвратно затерявшись в туманных тибетских пещерах.
Нёбная занавеска размыкается по горизонтали, Матвей, значит, поет. Матвей исполняет песнь на выдуманном языке. Артикуляция позволяет выцеживать сложную речь. А гортань – эпицентр надсмертной души, между прочим, вот и делайте свои выводы. Программист имел зимний склад ума и относился ко всему с прохладой, ему удавались языковые фокусы, именуемые в обществе скромным словом дар. Случались минуты, когда щелканье чужих голосов нестерпимо его раздражало. Он признавался не раз на форумах, где общался, неприятный шум разговоров желтым налетом на стекле оседает, изящно выражался парень. Однако бывало, воздух вжимался в ракушку, когда виртуальные беседы с единомышленниками перерастали в недели обнаженной речи. Хрусталев, обожженный пением господина М., неодобрительно заскулил. Малоподвижный дом качнулся от внутреннего напряжения, вызванного стуками вагонов, груженных необходимыми принадлежностями для учеников нашего отечества. Рядом была железная дорога, и раз в три дня шел товарняк, груженный на местном заводе по производству всех этих тетрадочек, ластиков, карандашей, далее по всей стране. Матвей Школьник не был крутым ребенком, поэтому носил учебники в портфеле, а не в пакете в былые времена. Матвей Школьник сближался с людьми строго по необходимости. А в последние месяцы он ощущал острую нехватку природы. Выпекаться до хрустящей корочки, словно хлеб, летними, всесторонне развитыми солнцами севера, юга, востока и запада. Балансировать между контуром города и пригородом, по самой кромке шагать, плевать в небо, ловить свой же плевок, возвратившийся через года, но не мамин голос. Не признаваться, что пьешь из коленной чашечки своей престарелой родственницы, молчать и скрываться от рекламных агентов, менеджеров, продавцов ширпотреба. Матвей Школьник очень хотел, он очень хотел поехать на дачу, но дачу продала бабушка, ныне изъятая из бытия. Вычтенные из Мотиной жизни поездки в деревню щекотали за ушком перышком, фантомные проживания каникул на даче не давали уснуть. Сохнуть на солнцепеке, нашаривать в зацветшем озере нырки, следить за тающим отзвуком пересмешника, так мало нужно для счастья.
Покачнувшись арктическим – низкое давление – телом на стуле, Матвей расслышал за окном шаги костра. Программист подошел к окну. Взгляд его подступает к избыточно горящей помойке. Угол падения двойственных, оранжевых языков образовывает равнобедренность. Переломленное через колено молчание зарастает словами: смотри, Хрусталев, как бы на дом не перекинулось. Стечение линий электропередач в непререкаемый океан улицы, обособленной обязательствами не ронять прохожих, честно донашивать их. И океан улицы по мере сил донашивал граждан. Во дворе возле помойки собрались последние романтики. Перепачканные мазутом, с гитарами наперевес, с вплетенными ленточками в засаленные волосы. Они стояли десятком куриных яиц, глядя на пожирающее отслужившую свой срок мебель пламя. За пределами радостного женского крика, что-то про не погасло, что-то про ясно, пролегал первобытный октябрьский мир. Инверсивные приметы которого сбивали с толку своими переназначенными вещами, явлениями, накладными. Спаниель, умудренный пятью годами существования в несуществующем лишь на бумаге подмосковном городе таком-то. Спаниель совершил гавканье. – Хрусталев, сейчас я тебя покормлю, только форум проверю, – Матвей отошел от подоконника, серые вязаные носки скользили по деревянному, скованному льдом озеру паркета. Школьник вернулся в исходную точку, внимание скукожилось в запятую. Пес, цокая когтями, подошел к порогу комнаты, улегся, тут же предпринял попытку подняться, однако не хватило сил. Изгрызенный мячик для игры в теннис самостоятельно выкатился из-под комода, устремился в коридор.
Так называемый форум для общения интровертов, нет, комнатных вырожденцев, не оставляющих после себя потомков, – подобным образом высказывались люди старших поколений о них, – был средоточием интеллектуальной поросли. Поросль обладала щуплыми, бледными организмами, умела красиво говорить. Матвей вошел в самый обсуждаемый раздел недели. «Я транссовок. Т.е. я чувствую себя советским больше, чем русским. Не так давно я осознал себя, сравнивая с остальными русскими. Меня растили книги и учебники СССР. Теперь я хочу собрать таких же, как я: наполовину русских, наполовину Лениных. Мы создадим партию и будем добиваться признания, чтобы нам вернули нашу родину СССР, открыли заводы, НИИ, где мы будем честно работать. Нужна будет символика, знак, герб, гимн транссовков». Проверил интернет-дневник своего любимого сумасшедшего. Сумасшедший писал: «Прерывание настоявшегося времени химическим благозвучием, не разгаданная дрожь тела в препаратах первого поколения, в организме бессоюзном, организме нашем замедленном, обросшая жестяными фиалками, стеклянными незабудками плоскость уже не вмещает воспоминания о забытых вещах, зимних шапках и кошельках. Равномерное исчезновение отражений проточных в глади лиц пассажиров, помещенных в трамвай, всполохи мыслей на металлических, усталых лицах. Наша соотнесенность со временем, местом и действием уже не кажется невозможной». – Токарев, Токарев, когда же тебя отпустит, – усмехнулся Матвей, встал из-за стола, выплеснулся в коридор. Хрусталев последовал примеру хозяина, перешел телемост, где сказали, что секса нет у нас, впрочем, пес был верным компаньоном, наличие секса не играло существенной роли в нехитрой жизни пса. Если бы Школьник обладал девушкой, Хрусталев ни грамма бы не ревновал, дружба первичней женщин и материи. А материя продается на оптовом рынке на улице Юбилейная, дом 15, график работы понедельник – пятница с 10 утра до 18 вечера.
Освещение в коридоре было приятно, словно капельница с глюкозой натощак. Иными словами, нежно-голубые лампочки, натыканные вдоль потолка, радовали уставшие от компьютерного излучения глазенки. Жестикуляция стерильных осветительных приборов была продиктована в некоторой степени седативными пилюлями автора данного текста. Парнишка вошел в кухонное помещение. Рецептивная женственность буфетчицы, как представительницы власти, внушала удовольствие, нахождение рядом с ней успокаивало. Ее золотистые, желатиновые глаза пучеглазо таращились на вошедшего Матвея. Обладая болезненной буквой «Л», тетушка в слегка загорелой коже, срощенная с прошлой эпохой, сидит на табуретке в кухне. Встревоженный морщинистый рот особы сообщает: какая красивая вуна сегодня, ты товько посмотри, такой вуны я сто вет не видава. Кончик ее носа заиндевел, беломорина потухла, обособленная указательным и средним пальцами. Беломор, Беломор, курево для эстетов. Белый кокошник соблюдал субординацию, не заваливался. Цвета намокшего песка на пляже короткие волосы имели гендер буфетчицы, редкий в наше время. По статистике можно прожить, бесспорно, свою жизнь в одиночестве, смыкаясь губами с чужими губами в экстренных случаях, однако без буфетчицы прожить нельзя. Хрусталев, затуманенный собственными ушами, бредет к чашке, где плавают миниатюрные утки с зелеными головами. Утиная охота не по плечу старенькой собаке. Принюхиваясь, пес топчется на месте, не реагируя на мерные кряканья. Буфетчица в красной специальной форме специальных буфетчиц сказала: а так вот, напитки, бутерброды интересуют, есть коньяк? – Спасибо, ничего не надо, я собаку покормлю и буду поэтизацией Василисы дальше заниматься, – Матвей своими дисфоричными, тонкими, словно грань между лечением и наркоманией, руками разъял пасть пакета, наполненного сухим кормом, сжатые до состояния подушечек утки посыпались в миску. – Пойду я тогда, че ж сидеть, когда постановка уже того, – женщина, крякнув, поднялась из плетеного соломенного кресла, на стеклянном обеденном столе остались лежать трубочки со сгущенкой, квадратики хлеба с красной икрой. – Пардон, возраст, – кивнула на свой мифический возраст женщина. Прихрамывая, потопала в евразийское многообразие. Сослагательная зима шершаво лизала пяточки. Бесхозный чемодан, аметистовый, стоял в прихожей. – Я растворюсь сейчас, Матвей, до свидания! – буфетчица хлопнула дверью. Через мгновенье дверь вновь отворилась, собака прекратила размеренно двигать челюстями, нажевалась, что называется. – Тут чемодан стоит, я возьму? – утвердив, спросила служительница буфета. – Берите, а что вам хотелось бы больше всего на свете? – проявил внезапный интерес Школьник, помешивая какао в жестяной кружке, которое являлось не какао вовсе, но можжевеловым чаем. – Как тебе сказать, я бы не прочь превратиться из себя нынешней в себя предыдущую, а интересней даже позавчерашнюю, хотя нет, мне позавчерашней чуть меньше восемнадцати, допоздна не побродишь по кабакам, – просочился ответ буфетчицы сквозь голубоватые, чудесные зубы, правда, с промежутками.
В соседней комнате, не сдерживаясь, похрапывала сестра Светлана, только она предпочитала представляться другим именем, Надежда, именем, данным при крещении. На кухне дрожало стекло, словно крылышки курочки запеченной, словно веки гражданина с эпилепсией, пожалуй, стекло дрожало сдержанно. Мы совершенно забыли упомянуть, что сестру, разменявшую три пятилетки, вручили в довесок к жилплощади. Она не могла в полной мере о себе позаботиться. В голове Матвея возникло интересное предложение, которое он незамедлительно принял: помыть нечестивую посуду. Погруженная в раковину с историей, она выталкивала эту самую историю, грезился вселенский потоп. С каждой ложечкой, чашечкой были связаны воспоминания. Пена расступилась, в раковине приоткрылась полынья. Затемненные мысли терзали Школьника, хотелось ему женщину. Хотелось не так, чтобы взаимопроникающе, а так, чтобы никто никуда не проникал. Союз построить желание имелось с девушкой до двадцати пяти лет, без детей, с работой, чтобы еще кремами какими-нибудь пользовалась увлажняющими. Сахарница зеленый крокодил звякнула, соприкоснувшись с красным блюдцем. Исполненная металлическим благородством губка отслаивала слой за слоем приставшую кожу помидора, шубку из рыбной чешуи, что-то невообразимое. Невообразимое, словно футбольный мяч, который пнул со всей дури пионер, и этот мяч пролетел великое множество десятилетий, чтобы тюкнуть в макушку того самого девяностолетнего пионера. Собака шумно принюхалась, из пасти ее торчал клык, не прижившийся в коллективе других клыков. – Будем сегодня образовывать сложные ассоциативные цепочки, а как ты хотел, все по-чесноку, – Матвей бросил взгляд на шкафчик для посуды. Эпидермис шкафчика содержал ряд наклеек, сугубо мультипликационных. В алюминиевый ковш программист насыпал грамм сто сахара, цикорий обладал горьковатым привкусом, все-таки не можжевеловый чай. Сушку сосать было не время, поэтому юноша принялся нарезать докторскую колбасу за 129 рублей, вынутую из пузатого холодильника. В хлебнице сосредоточенно лежал половинчатый батон белого.
Сопряженные с постоянными величинами в квартире фиолетово-белые вьюнки, потерянный пульт. Рушимость синтагмы. Предполагаемость законченности полового взросления вызревала в Школьнике долго. У кого-то это заняло, у кого не помним, несколько дней, а у кого-то десятилетие. Однако женщина по требованию Школьнику была неинтересна, мы имеем в виду проститутку. Плоды хурмы в блюдце с коровками налились зеленовато-оранжевым нутром своим. – Пойдем, мое солнышко, кто это такой тут, да, что за ангелочек, – юноша жамкал Хрусталева в соответствии с правилами нежности. Высунувшийся на полную катушку язык колыхался, словно красный вымпел на празднике от неудержимого коллективного «ура». Семейные трусы Матвея с желтоватым пятнышком спереди в определенной степени символизировали распущенность. Парень достает из холодильника пластиковые контейнеры с нарезанными овощами. Все чаще Мотю посещают мысли о собственной жилплощади, о собственных детках, однако мысли это всего лишь мысли, Школьник никуда не спешил. Прокормить детей сейчас очень непросто, отказываются от всего, привередничают. То картофельные очистки пересолены, то баклажан с капустой не дотушены. Матвей оживил мясорубку, переместил тумблер в положение вкл., да и перемешал в ней овощи и колбасный ломтик и засыпал несколько ложек протеина. – Что ты делаешь, одумайся, – вопили изувеченные огурец, женьшень, морковь, яблочко, авокадо. Отчаянно надеясь на амнистию. Есть такие граждане, пред щербатой стеною уж стоят, а сами размышляют: где же, где же она, эта амнистия, сейчас подпись поставят, а двадцать лет, что двадцать лет, перестоим на одной ноге, лишь бы заменили. Овощи похожи на таких граждан.
Школьник возвращался по заснеженному коридору, там вьюга волновала дедушкины книги, матрешку из Пастернаков, Булгаковых, Высоцких. Намело-то в подъезд, ой, намело. В руках Мотя нес поднос, напоминающий Бутовский полигон своей площадью. Сестра Наденька занималась исключительно в лучших спортзалах города, иногда ездила на соревнования, где при помощи приемчиков тайского бокса весьма эффективно конфликтовала на ринге. Наденька, Наденька, сколько привезенных ушей поверженных противников висит у тебя в комнате над коллекцией куколок Барби. Матвей приоткрыл розовато-бежевую дверь. Монументальные банки выделялись под тоненькой фиолетовой кофточкой Нади. Розовая комната сестры была уютна, а гантели она тягала и кирпичи ломала головой решительно, а комната все равно казалась уютной. Мышиный хвостик на голове поменял ориентацию в пространстве, девушка склонила голову набок. Кажется, сестре удавалось жить в соответствии с правилами хорошего тона и подавлять в себе жажду ломать граждан. Сестринская комната организовывалась особенным образом. Нежные, словно советы психолога категоризировать собственные травмы, полученные в неспокойные двухтысячные годы, стены. Черный плюшевый мишка, чьи глаза были заклеены крест-накрест синей изолентой, изолентой небесной. Пижама на сестре натянулась, заметные бугры мышц на спине, ляжках, руках. Девушка что-то усердно записывала в дневник, цветные мягкие динозавры, они построились в шеренгу на полу возле пустой клетки. Сестричка училась в специальном классе. Вообще, она не любила так говорить, сразу выворачивала руку до щелчка тем, кто все же имел неосторожность произнести подобную подлость. Это был класс, где учились атлеты. Занятия спортом давались легко. В тринадцать она уже побила на улице пенсионерку, которая подкарауливала бродячих животных с целью их приготовления. Вот, а вы говорите, что девяностые окончились, Александр Геннадьевич.
Не очень приятная суппозиция, и нога затекла на мелководье. Ужин сестра могла бы взять сама, придя на кухню, но дрянь не умеет ценить чужой труд, совершенно никакой внутренней работы над собой, сплошная агрессия и насилие. Школьник кашлянул, доберман поднял голову, заворчал, бежевое кресло было радикально исчерчено когтями Кузи-добермана. – Что-то хотел, змееныш? – спросила кокетливо сестра Надя-Света, не отвлекаясь от записок высшего порядка, то есть записок, пропитанных тестостероном, страшно представить, сколько тестостерона содержала в себе девушка. Был такой случай, она в одиночку товарняк двадцать метров тянула. Широкую, словно душа русского человека, нижнюю челюсть выпятила, меняет красный карандаш на зеленый, молодец, что меняет, заметил Школьник, нельзя в одном и том же дни напролет. – Рожай быстрей, сейчас Владик за мной заедет, – Надежда еще не оправилась от психологической травмы, никакой Владик за ней не приедет. Некоторое время назад кавалер, по обыкновению, мчался без шлема. К тому же надел сандалии с носками, а также не сбрил идиотские усики, еще и постригся лесенкой. И поэтому, к сожалению, не выжил. Сестренка продолжала заниматься тяжелой атлетикой, боями, а говорить о потраченном Владике не решались, тем более ситуация в мире была нестабильная, психологический барьер. Матвей, единственный живой родственник ощущал ответственность за сестру. Порой ему было одиноко, когда, например, изъяли свет на двое суток, перебои. Чувствовал он себя в такие моменты, словно капельки крови на полу в местной столовой «Все свободны». Бутоны мака, плотно сцепившиеся с волокнами линолеума, десятки тысяч ног прошлись по этому линолеуму, немногим меньше здесь было сделано предложений одной-единственной руки. Сестра имела забавную черту, она впадала в летаргический сон каждую осень, могла не вставать с постели несколько недель подряд, только изредка в туалет. А потом просыпалась, просыпалась качественно, и была недовольна произошедшими переменами в своей комнате за минувшую пору. Коллекция динозавриков стояла не в той последовательности на столике с зеркалом, например. По правилам, по внутрисемейным правилам тому, кто сидит дома без дела, то есть Матвею, надлежало раз в три часа подносить маленькое квадратное зеркальце, обратная сторона которого была выполнена в стилистике кожи далматинца. Неопровержимые улики в виде испарины на зеркальце являлись прямым сигналом к тому, чтобы перевернуть Светланку на другой бочок. Доберман, конечно же, неотвратно бередил, нет, никакое не бередил, стерег сон хозяйки-сударыни. Матвей частенько брал на проверку сестры своего спаниеля, для безопасности. С Кузей у них отношения складывались не очень дружественные. Собака сестры как будто делала одолжение, когда юноша гулял с ней и кормил. Проверять приходилось не только сестру, мы сказали: только сестру? Глупости какие, и домашнее задание тоже приходилось проверять в дни, когда родственница посещала учебное заведение, в дни, когда ей присылали по электронной почте параграфы для чтения, задачки по физике, накопившиеся за недели не посещения учебного заведения. Школьник был охоч до научных изысков, это мы точно упоминали. Десятый класс Светланы-Сметаны серебрился сиюминутными сильнейшими страстями, спорт, гормоны, на учебу не оставалось времени. Света была очень сильной девушкой, такой и остается поныне. Матвей менял питательные капельницы с витаминами, избавлялся от нечистот, когда сестренка забывала подняться с перины, в которой была сокрыта горошина. Свершившиеся чемпионаты по броскам холодильников, множественные драки с мужчинами, девушка была одарена недюжинной силой от природы. Свершившиеся чемпионаты брат, каким бы ни был он тюфяком, ценил высоко.
Программист, оставив приготовленный ужин в комнате сестры, спустился к почтовым ящикам, вернулся с кипой депешей и доносов. В почтовом беспорядке обнаружилось письмо участкового, он просил подтвердить слова, произнесенные некогда для правоохранителя. Третьего дня Школьник, идя из магазина, обнаружил сумку одинокую на остановке, потом обратился куда надо. «В черной, непромокаемой сумке обнаружены следующие предметы. Синяя изолента одна штука, Комсомольская правда одна штука, номер за пятнадцатое ноября, шариковая черная ручка одна штука, записная книжка голубая одна штука, с телефонными номерами, оканчивающимися на букве Ю, бритвенный электрический станок для бриться, производитель Республика Беларусь, 89-го года выпуска, одна штука, бутылка с напитком, предположительно пивом одна штука, переносной радиоприемник одна штука, страну-изготовитель определить не удалось, пачка сигарет Петр, не полная, восьми сигарет не хватает, часы наручные металлические одна штука, паяльная лампа одна штука, слегка погнутый штопор, наклон заметен троим опрошенным сотрудникам института пищеварения, Степановой Б.В., Гаврику В.Д., Смирновой Ю.Ю.». Матвею внезапно вспомнилось, когда он разбирал почту, что матушка подходила без ума к выбору его костюма на утренник в садике, петушка даже воспиталки обходили стороной, боясь законтачиться. К чему бы такие воспоминания? Когда милиционер его опрашивал: вы признаетесь, что нашли эту сумку по собственной находчивости, а также в том, что злых умыслов относительно нее не имели? Этот сотрудник надумал о себе бог знает что. А то, что не знает, то является авторским допущением.
Может, смастерить отвертку, нерешительно подумал Матвей, сидя на кухне. А потом решительно подумал, вспомнив слова своей профессорши лингвистки: «вставляет отвертка-то, ой, сынок, вставляет, главное правильный диаметр взять, не переусердствовать, а то не получится совсем, шприц должен быть…» Взломанное зрение проецировало жирность мыслительных продуктов; эта фраза ничего не обозначает, ее мы сюда просто так вставили. Тонкие руки взяли оранжево-красный апельсин, его непробиваемая копьями кожа приятно холодила ладонь. Хрусталев захрапел, уткнувшись мордой в салат. Специальный собачий салат, банка которого стоила в зоомагазине «Пять лап» триста девяносто девять рублей, на минуточку, на секундочку. Школьник вонзает огромный шприц, без иголки, в апельсин, с усилием, сок апельсина идет неохотно, еле-еле набралась половина колбы. На широкоугольном, купленном по акции мониторе, что стоит на стеклянном столике, возникли телепузики. Школьник царапнул взглядом шкуру медведя, на которой спал Хрусталев мордой в салате. Спиртные напитки, напитки, содержащие «любовь это то, любовь это то, что бывает во взрослом кино», стояли в миниатюрном баре. Дедушкин спирт, разлитый по двухлитровым стеклянным бутылям, подвернулся очень даже кстати. Матвей накачал постройневший апельсин спиртом, выкраденным из больницы бывшим дедушкой. Деда мы, конечно, порицать не будем, он окончился весьма внезапно, смешивая таблетки от давления и чтение Гаврилиады на ночь. Присев за монитор, парень принялся цокать языком, употребляя высокохудожественную отвертку через соломинку, отвертку, не годную к выкручиванию болтов, отвертку, предназначенную к выкручиванию сентиментальных, притихших воспоминаний. И цоканье, слетавшее с обветренных губ его, было созвучно возмутительному притеснению ученика такого-то Козловой Людмилой Ивановной, как же она угнетала Мишу Токарева за отказ вступить в активисты класса, запятнать свою репутацию вечным дежурством. И цокать не позволяла, говорила, ты так не цокай, и сиди нормально, ублюдок. Солнце, имеющее лицо карапуза, переменилось на лицо азиатского карапуза. Скривил свое европейское лицо программист, сизая небритость, теплый свет лепил из него излишне опытного человека. Властно захрапела сестра. Собака во сне выпустила газы, сено выбилось из подстилки, стилизованной под шкуру медведя. Программист отключил широкоугольный монитор. Выточенные под запросы толерантной публики, современные телепузики казались галиматьей нормальному Матвею. Апельсин похудел, дистрофик.
Он заглянул в комнату к сестре, она была спящей примерно наполовину, левый покрасневший глаз следил за перемещениями брата из-под полуприкрытого века. Застучали коготки Хрусталева, в прихожей он завалился у вешалки, у старинной вешалки с вензелями, на которой росли плоды уличной одежды. – Ты пойдешь гулять с собаками? – шершаво спросила девушка-спортсменка. – Поработаю часик, потом погуляю, тебе что-то нужно? – Мотя опасался сестренку, словно та была белладонной. – Смотря кто спрашивает, – девушка прикрыла глаз, аудиенция завершилась. Как много глаз поверженных противников, гроздья их, карих, голубых, зеленых, свисали на манер винограда с потолка в комнате Надежды-Светланы. Среди светящихся по ночам звезд они моргали, удивленно глядели, кажется, перешептывались. То были глаза-трофеи Наденьки. Кивнув плакату, висевшему над кроватью, – «Не болтай», – Школьник поспешил покинуть комнату, пахнущую имбирными пряниками, мандаринами, полевыми цветами, немножко потом. Хрусталев, насколько позволял возраст – со второго раза – вскочил. То есть сначала он как бы вскочил, но задняя лапа подкосилась, и животное завалилось. Пробурчав что-то, спаниель зевнул, клацнув зубами. Матвей, ничего не ответив, зашел к себе. Его лобный склон пересекла речушка удивления, когда он увидел, тут следует многоточие в традиции эзотерических журналов.
Рабочее место заполонили полчища мокриц. Пепельный подоконник, израненный прожилками трещинок, словно заснеженное поле, являл насекомых, бредущих с факелами к столу. Начинается, подумал безрадостно Матвей. Упаси Бог, у них не было тараканов, а эти, в сущности, безвредные существа приползали из подвала. Где метали блестящие, увесистые, словно гантели, икринки рыбные организмы пред кем-то, не видимым простым жильцам дома. Ведь в подвал никто не спускался, там вязкий дух, и корни плесневых растений скрывают свою глубину, и постичь глубину значит стать перегноем в подвале, жильцы недолюбливали подвалы. Подтапливать начало, стоило лишь бригаде строителей приступить к возвеличиванию детского садика, хотя дети это нечто маленькое априори, зачем их надстраивать над родителями. Потревоженное капище десятого века, подземные воды, имели неосторожность строители прервать естественный ход времени. Лазоревая мокрица Реомюра, похожая на броненосца, была вынуждена бодаться с пауком-почтальоном. Нитевидные, чрезвычайно подвижные лапки ощупывали панцирь. Почесав кончик длинного носа, еврейские корни взывали вернуться на родину, в корни иудейских волос Школьника вцепилась невидимая рука, тянула в Израиль. Но кому он там нужен, не владеющий идишем. Ручные кипарисы в горшках возле батареи шевелили вихрастыми головами, шушукались. Мотя со скрипом распахнул форточку. Тронутый морозцем воздух закатился в жилище. Избыточное вещество поздней осени остудило пыл проснувшегося лепрозория. Животные мокрицы, бросив позиции с зенитными установками, побежали прочь со стола. Попрятались в плинтусы.
Проснувшись, монитор оглядел комнату и Матвея шалфеевыми глазами воссозданной электрическим способом девушки с волосами цвета банановой кожуры, в белой рубашке с коротким рукавом, с повязанным на шее красным платком. Василиса, хлопая глазками, спросила, следя за молодым человеком: что стоим, что смотрим, не насмотрелся еще? Камера размером с наперсток, прикрепленная к верхней части монитора, ритмично отстукивала вспышками оттенка мандарина морзянку. Кисть винограда лениво плавала в деревянной чаше с персиками. Василису отвлекли от омовения фруктов. Пейзаж, куда она была помещена, представлял собою лесистую местность, домик на полянке, беседку. Облаченная в образ красивой барышни, нейросеть была настроена поскандалить. Школьник аккуратно снял веб-камеру и подарил Василисе опыт рекурсии, нацелив око на экран монитора. – И что, я электрическая, очень полезная информация, это не отменяет, мальчик мой, того факта, что ты живешь неправильно, – сказала она, – дерзай, и будут у тебя не высокополигональные девушки, а мясные. Школьник щелкнул: свернуть вкладку. С мясными девушками так не получилось бы, что вы. Парень приступил к написанию трогательного любовного письма в соавторстве с нейронной сетью. В нынешнем году авторы разной свежести зачастили делать заказы у фирмы, где работал Матвей. Зарубежные писатели, которых с воодушевлением переводили российские издательства, читатели с не меньшим воодушевлением покупали, может, даже читали, отказались сотрудничать. И наши отечественные сочинители стали, что называется, востребованы. Заказы, поступавшие Школьнику, в основном были связаны с любовными линиями, эпистолярный жанр вновь входил в моду. Этим товарищам был важен именно такой симбиоз с машиной. Пришедшая из биологии модель интерпретации человеческого мозга, в котором сосуществуют миллионы нейронов, связанных меж собою синапсами. Эта модель вызывала благоговейный трепет, особенно в писателях-фантастах: возможность предсказать будущее, воспользовавшись алгоритмами, – так вообще, они чуть ли не писались от нетерпения в свои штанишки разной степени пригодности для носки. У кого на штанишках была одна заплатка, а у кого ни одной, штаны же кожаные, из настоящей коровы, например, мало кто мог себе позволить. Тут ведь важны продажи, личный бренд. Нынешний заказ сделал господин Будетлянин, в его запросе содержались слова «расставание», «письмо-прощание», «чужие цивилизации». Школьник возомнил себя бросателем девушек. В профессии Школьника иначе нельзя, исходя из пожеланий автора, необходимо перевоплощаться в того-то, того-то. Нейросеть отказывается работать, если ты просто, например, в каннибала-романтика превратился не по-настоящему, необходимо стать каннибалом-романтиком по-настоящему. И тогда искусственный интеллект подумает, ага, вот он какой, каннибал-романтик, пишущий на коже любовное письмо невесте из соседнего племени, надо бы ему помочь.
Пальцы, с пророщенными на них порезами соседских кошек, парень любил кошек, такая вот необязательная деталь, пальцы стали настукивать текст. В черном соседнем от документа прямоугольнике Василиса печатала свои дополнения. «Мы вот встретились, а потом я понял, что наша встреча, она была предоставлена нам разными инопланетянами. Я даже стал думать, может быть, там была другая цивилизация, наша древняя и прекрасная, которая вдруг в одночасье изменила свою жизнь, и они оказались совершенно вне дискурса, просто в этот самый момент я поставил себя на их место. В некоторой степени это был чрезвычайно важный шажок в сторону осмысления себя в лабиринтах ларьков, где торгуют спиртными напитками, настоянных на кротах и дюймовочках. Когда я это понял и прочел, я довольно долго не мог прийти в себя. Однако этический вопрос нахождения тебя в своих зеркальных внутренностях не оставлял меня ни на минуту. Ты помнишь тот день? Когда ты родилась? Знаешь, сколько на это понадобилось времени? Совсем немножко. Всего несколько минут. Как будто проклюнувшаяся венка, она несет в себе пульсацию жизни, как будто минуты притираются к нашим таким равноудаленным друг от друга головам, как будто выцветший зоопарк покрывается цветом в твоем розовом зрачке. Ты, наверное, считаешь, у вас вокруг ничего подобного нет. Так вот. Наши и ваши будут однажды стерты дождем, в этом даже нет сомнений, ибо наши предки нас создали по своему образу и подобию. Ты родилась за час до рассвета. Тебя уже ждали. Меня подождут на остановке, где сизые кондукторы рассыпаются под тяжестью век тех, кто смотрит на эти удивительные процессы сгорания личности. Посмотри на них, посмотри внимательно. Они скучают. Из чайной гущи выезжает эшелон, в котором трясутся выпускники, поникшие и уставшие. А под нашим коралловым языком спрятан прямоугольник бритвы. Поэтому нас называют черным жемчугом за то, что мы поглощаем жизненную силу. И когда атлант расправит плечи, когда половинки нашего старенького стола-книжки будут подняты и закреплены, настанет новый год. И розоватые карамельки “Мечта” будут сыпаться с потолка, рискуя наставить шишки на наших еловых, насиженных седыми дятлами, головах. В сущности, наши чувства, гнев, привязанности, страсти, это все звенья одной цепи, корень у них общий. Однако можно выделить разные функции. Существует привязанность, которую обеспечивает гормон окситоцин. Но можно ли объяснить любовь химическим танго в голове М., в голове Ж. А так, честно говоря, мы встретились с тобой в последний световой день года перед шестью месяцами обжигающей ночи. И понимай теперь, как хочешь, как умеешь, но мы расстаемся, ведь оказались слишком разными людьми».
Матвей откинулся в кресле, стал курить электронную сигарету со вкусом лесных ягод и хвои. Проделанная работа устраивала его ровно настолько, насколько может устраивать винегрет наличие в себе жареной селедки. Истлевший пластырь истории на коленке почернел. И Школьник, желая что-то поменять в своей жизни, подошел к окну. Многие граждане, подходя к окну, желают что-то поменять в своей жизни. Произнесенное по слогам женское отделение, где выдавали молочную кухню, теряло свою цельность, становясь точкой ландшафта, универсам, турники, полуночные дедушки-шахматисты у подъезда. Лучики фонариков щупают скинувшие листву деревья. Школьник вернулся к столу, нащупал под ним запертую баночку энергетика. Полоснувший гортань глоток раскладывался на мельчайшие взрывоопасные пузырьки, в животе заурчало. Неприсутствие здесь Василисы, которая сразу после написания столь пронзительно-нежного любовного письма-расставания – для автора семидесяти лет, который состоял в союзе писателей еще в советские времена, а теперь был вынужден выдавать раз в полгода роман о недалеком будущем, где азиаты поработили, кого же поработили, прочие цивилизации поработили, – неприсутствие здесь Василисы, монитор показывал окошко с профилактическим шумом, воспринималось Мотей обидно. Надо было гулять с доберманом Кузей и Хрусталевым. Матвей вернулся к окну, волнистые нити ароматного пара струились из его ноздрей, усики китайского старца. Из сестринской комнаты послышался крик, налитый ужасом и отвращением. На памяти Школьника Светлана, получившая данное имя на соревнованиях за талант выключать свет соперникам, Светлана кричала подобным образом единожды. Тогда пришло письмо, где сообщалось, что ее исключают из сборной, потом им пришлось срочно ее включать обратно, сестра была очень сильной физически. Звучит крик, Матвей холодеет спиной, пальцы на руках начинают дрожать у него. С подобной стрессовой ситуацией справляются единицы, не все потом доживают до пенсии, тем более пятьдесят шесть с половиной лет и шестьдесят один с половиной, соответственно, кажутся фантастическими возрастами. Что за Стругацкие, давайте, пожалуйста, без этого вот.
Матвей делает длительную затяжку, выдыхает смесью пропиленгликоля и глицерина, и ароматизаторов и никотина, берется за скобу-ручку двери. Стоит в нерешительности, зажмурив глаза, лунная ловушка. За окном полнолуние. – Убери, убери! – производит депривацию всеобщего спокойствия сестренка. Коридорный простор полнится угасающим эхом. Школьник припоминает симфонию гудков Арсения Авраамова. Там, в коридоре, почти неслышно загудел маленький холодильник, в котором хранили оленину специально для собак. Там, в коридоре, мерно пощёлкивала оборвавшаяся проводка. А вот Арсений Авраамов разыграл свою симфонию в двадцать третьем году в Баку, задействовав целый город, пушечные, пистолетные выстрелы, заводские гудки, паровой свист, шум взлетающих самолетов. Заревевшая сестренка была подобна слону, травмированному занозой. Матвей по-прежнему медлил. Суеверный ужас не давал ему покинуть комнату, подобный ужас испытывает школьник, узнавший, что Пушкин сменил фамилию, стал Дюмой. Молодой человек мешкает, крик повторяется, словно неологизмы в отчете футуролога, решившегося предвосхитить наступление фарса. Ведь трагедия была недавно.
Матвей, превозмогая себя, выходит в коридор, снега растаяли, ноги неминуемо мокнут, напитываются состоянием оттепели. Книги на полках, подверженные плесневелым поцелуям, шепчут свои, наверное, важные слова, слова, удрученные корректорскими правками, гонорарами, дачами в Переделкино. «Я отключаю свой слуховой аппарат, и можете мне возражать. Позвольте, зачем вы хвалитесь своими пороками, неужели это снова модно? Понимаете, просто у нас вся жизнь из анекдотов состоит. И что, что состоит, у вас не голова прямо, а дом терпимости». Молодой человек не к месту вспоминает забавную цитату. – Матвей, убери его, убери! – перебила сестрица книжные речи. Школьник как будто посетил черную мессу, перепуганный, хлюпая коридорными лужами, шел к Светкиной комнате. Открыв дверь, он обнаружил огромный кожаный шар; если выражаться научными терминами, мы выразимся ими, то Школьник стал свидетелем дерматологического изъяна. Судя по кликушеству Светланы, прыщ принадлежал именно ей. Матвей был весьма удивлен размерам данного происшествия, казалось, неприятность имела под собой существенные эндокринные расстройства. – Я позвоню в больницу, – нерешительно сказал парень. Однако Надежда возопила, чтобы братик никого не вызывал, а немедленно, просто сию минуту лопнул прыщ. Мотя, волнуясь, бегал по квартире, искал самую большую булавку, в оранжевом аптечном ящичке обнаружилась ватка, спирт дедушка, как мы рассказывали, после себя оставил. – Где наша английская булавка? – срываясь на крик, спросил парень. И в дверь постучали, проигнорировав звонок. – Это Вадим, Надя, впусти! – крикнул замогильным голосом почивший Светкин ухажер. У страха Матвея стали глаза как у африканского страуса. Язык Школьника против его воли повел юношу до Киева, до двери. Что произошло дальше, непонятно, зеркало сцены стремительно обросло патиной.
Глава 5
Безотлагательный апчих
Полусонная обнаженность. Взращенный на правильном питании голос, голос, под силу которому морально ломать граждан в длинных очередях, голос, кричащий на изнанке тьмы: хорошего человечка и обидеть приятно! Итак, в предыдущих сериях. Фрейлина Евгения Плаксина знакомится с новыми временными соседями, с которыми после гипотетической сдачи лонгрида о массовом отравлении надеется никогда больше не встречаться и не заведовать их телами. В риторике жильцов присутствует грандиозная опасность, пусть и доброжелательная. Прибыв в семнадцатую квартиру на улице Шмидта, мы подчеркиваем гелиевыми цветными ручками, что Плаксина прибыла добровольно по заданию своего начальника Филиппа Варфоломеева, как всегда опоздав. Примерно в семь часов вечера она добралась, если ориентироваться на Химки, не ориентироваться на них чревато долгими объяснениями с тайной канцелярией, конечно. Лучше бы приехала в шесть вечера, когда мозг не слишком утомился и может активничать. Вчера, когда она только добралась до съемного жилища, у самого подъезда усатый мужчина настырно предлагал ей черешню, но в речи его содержалось столько логарифмов, особенно вспугнувших Евгению. Утомленная девушка не могла взять в толк, зачем ей семечки, черешня, она слишком вымоталась за прошедший день и не хотела ни в чем разбираться. Она коренным образом желала спать. А что снится, интересно, бройлеру, напичканному препаратами. На такой вопрос, само собой, ранее никто не отвечал, и мы воздержимся, корреспондентка себя ощущала бройлером, пусть она и ответит, или Друзь. Предыдущим вечером Евгения Плаксина поднялась по пустынной лестнице, вошла в жилище. Мельком оглядела гостевую квартиру, усеянную признаками Аллы Борисовны. На простыне были раздавленные паучки, паучки-почтовички, хотя Женя и не знала наверняка, быть может, пауков давить тут считалось хорошим тоном. Евгению разумно передернуло; побежав прочь, врезаясь в стены, она вывернула себя наизнанку прямо в желтоватую ванну. «Человек паук влезает ночью в уши. Человечество пауков в синих трико, красных футболках, я видел такое человечество, когда болел ветрянкой и лежал в детской больнице. Там одна девочка, мастерица пугать на ночь с фонариком у лица, травила нам байки, но они не травились как следует. Поэтому к байкам мы относились серьезно, пока смотрящая медсестра переставляла артрозные ноги в сторону туалета и за тишиной никто не следил. Девочка нам говорила, как подменяют понятия, словно в роддоме детей, мы охали, впечатлялись. А эта маленькая женщина Брэм Стокер уже говорила о пауках, которые ночью заползают в наши ушные улитки, размножаются там, делая нас Франкенштейнами. Потом зашла медсестра, и зашла очень уж далеко, когда оттаскала за уши девочку и попросила молчать. Еще в той больнице, я помню, нас вкусно кормили обещаниями о человечестве, которое победит пауков». Вот что по поводу пауков написал знакомый корреспондентки.
На телефон Валькирии Плаксиной пришло исполненное похабными смыслами сообщение от некого Шурика. Шурик писал: «сообщение один: первые полгода у нас телефоны в армии забирали, я мастурбировал на тебя, раз 40, наверное, всегда получалось. Сообщение два: короче, всегда оставайся такой же яркой и незабываемой, с днюхой!» – Шурик, Шурик, иди ты, – не выпустила целиком фразу Плаксина, не выпустила очередь грубых буковок по мальчишке в детском саду, за которым постоянно опаздывали родители. Потом все-таки окончила цитату, не боясь быть услышанной. От электронной записки в телефоне пахло застоявшейся за месяцы трехлитровой банкой с водицей. Как раз это был тот Саша, Шурик, который на снегу желтой струей выводил имена понравившихся девчонок. Было красиво, с вензелями. Чего, спрашивается, но не отвечайте, написал, двенадцать лет школу окончили, садик и того раньше, быть может, ностальгия. Двукратное пробуждение свершилось, на простыне, как будто взорвался гранат, кровь носом, а еще пурпурный силуэт в шляпе и с зонтиком бежал неустанно за пуделем, в пасти которого обмерла курица. Женечка взглянула на все это, подумала, ничего себе я художница. Чернявая футболка с красным квадратом на груди, с надписью белыми буквами, что же написано, написано на целую статью. В противном случае мы не шутим вовсе. И происходит в умах подобное, Александр Геннадьевич, теряем растущее поколение, оппозиционным воздухом дышат.
Плаксина благоразумно дает глазам передохнуть, отдохнуть, дохнуть, хну, до. Токарев пишет на этот счет: «отросшие сновидения перегорают, длительность взросления, перешагнув, мы чувствуем короткое замыкание, подгузники жмут». Женя проспала целый день, а было, между прочим, четыре часа вечера, столько показывали часики на руке, четыре часа без пяти минут. Токарев продолжает фиксировать свою жизнь в электрическом дневнике, а Женечка читает, лежа в постели: «Нам выдали специальные, выдала специальная тетенька, посоветовала держать кукушку в гнезде, мы спросили, а кому именно вы посоветовали, сколько нас тут, по-вашему?» Евгения следит за мыслью Токарева и пытается одновременно проговаривать мысленно Лидию своей статьи. Иными словами, экспозицию; ей надо было сдать, помимо репортажа об отравлениях в городе Ю, материал о жертвах войны, кажется, текст еще ждали, аналитический текст; Женечка, опираясь на чужие комментарии о военных действиях, должна была составить собственную статью для газетенки, где не состояла в штате. О, сколько текстов она сочиняла параллельно, настоящий Александр Харитонович Бусыгин. Девушка возвращается к изучению дневника Миши, соответственно, отвлекается еще больше: «– Мы бодры, веселы и, кажется, идиоты, – сказал семидесятилетний мужчина, его приступ случился на рыбалковом поле, он срывал окуней, вдыхал аромат склизкой горбуши, за все это время, что мы лежали в реанимации, мужчина ни разу не замолчал, только хотел с кем-нибудь подраться до первой крови, янтарная плитка на стенах в определенной мере казалась чешуйками, Токарев раз, Токарев два, и так далее и тому подобное, считает санитарка переводимых в палату из реанимации Токаревых, металлический клюв металлической же птицы клюет хлебные крошки, и мы, как ни удивительно, делаем открытие века, сразу после второго: утками называют потому, что желтая мочевина беспрестанно бултыхается под кроватью, а улететь никуда не может. Как вы думаете, утки в больничках разумны? А я вам скажу, не дай бог, вы окажетесь на свиной ферме, которую крышуют эти самые. Все эти утки, свиньи, кролики в супермаркетах, не рекомендовал бы, рынок, рынок и еще раз рынок».
Женя решает сходить в магазин. Сетевой магазинчик с нужными акциями на нужные продукты находится в нескольких остановках от дома, поэтому Плаксина намеревается поймать такси. Быстро одевшись, она покидает жилище. Позади слышится литературное произведение, ставшее классикой: э, сюда подошел, к тебе, к тебе обращаюсь! Журналистка не оборачивается. Река Дичка, и лужи, и ручейки крепко схватились льдом. Трещали и могли в любое мгновенье сломаться, угнетали, однако Евгения, как ей казалось, не боится серенького волчка. Покрывались шрамами закованные в серебро лужи, по которым бесстрашно вышагивала девушка. И уподобилась она какому-то устаревшему учебнику арифметики, который вот-вот должны выбросить, чтобы заменить на новый учебник арифметики. Чувствовала наша героиня фантомную ненужность, обманчивую покинутость всеми. Пробираясь сквозь веточки нецензурных слов подле пункта приема цветных металлов, Женя устремилась к пустынной остановке, на которой висел плакат с рекламой контрактной службы. С фотоснимка глядел товарищ военный грустными голубыми глазами-незабудками. Подъехала легковая машина. Таксист с ассиметричным именем, сонливый азиатский пес на приборной панели. Женя взглянула на таксиста профессиональным взглядом, в ее головушке составился текст: морозный вечер, статный мужчина с повязанным на шее узорчатым платком, в песочном пиджаке. Таксиста выдавал акцент, казахстанский, он сказал: отырыңыз, өтінемін. Девушка протянулась к дверной ручке, внутренне ожидая какой-то подвох, как будто сейчас появится ОМОН и задержит ее за продажу чего-то нелегального. Хоть автор и не согласен с какой бы то ни было продажей, употреблением, пропагандой, мы продолжаем в нейролептиках дальше. Отвлекаться от заданий Плаксина не умела, это была абсолютная журналистская машина, не ведающая чувства такта, деликатности, фантазерка, если довериться в этом вопросе Носову Н.Н. И была она готова к превратностям судьбы, потому что самое главное в пионере это надпись «всегда будь готов». Застывшая на окраине советского союза, она услышала отчетливый скрежет гортани справа от себя: не садись, там дальше полигон, он тебя увезет на полигон, лучше я провожу, – косматая темень позволила себя обнаружить. Мужчина лет шестидесяти, с нечёсаной бледно-серой бородкой, седая лесная опушка на голове, над головой как будто свечение лампочки в 12 вольт. Какой интересный Достоевский наших дней. Евгения не успела открыть дверь, таксист глядел на нее маслянистыми прищуренными глазками. Совсем рядом раздались голоса прохожих, ребенок что-то просил, мать отвечала: не смей поднимать еду изо рта дяденьки в Орехово-Зуево, думаешь, когда я на смене, я ничего не вижу, вижу, еще как вижу! И она, действительно, видела, даже находясь за сотни километров от эпицентра разврата, мамы, что тут скажешь. На остановке стал появляться народ, граждане недовольно ворчали, не понимая, где же все лобстеры, дорогое вино, салат из омаров, креветок, автобусы, в конце-то концов. Неопрятный господин, вызвавшийся проводить, сказал: дождись следующего такси хотя бы, на это тебе не надо. Женя отпустила ледяную ручку, автомобиль сорвался с места, окатив деву дымом из выхлопной трубы. Дядька забубнил, покидая Плаксину, обманув, как многие мужчины, которые вызываются проводить и не провожают: «условное заключение, подписка о невыезде, административный надзор. Серегу, Романа, Илью мамы закрыли, сидят сейчас по квартирам. И этот возможный Серега, он кричит из окна: вспышка справа, иуда, туда стреляй! Орал как не в себя Сергей Павлович, а спешиться с коня, бросив беглый взгляд на врагов, не решается, да, не решается. И этот, повернувшийся в полном трамвае мужик, чей танец заставляет потеть невольных зрителей, мальчика холодненьким пивом, шашлыком, в сауне я угощу, да, угощу. Кондуктор в сауне в своей прекрасной, замечательной войлочной шапке, предъявите билет, предъявите. Впрочем, глупости, глупости». К остановке подъехала новая малиновая машина с шашечками. И Женя незамедлительно в нее села.
У магазина таксист остановился, подле магазина, у магазина он, значит, затормозил. Одутловатый, словно ханурик, однако на дальней дистанции, что бы это ни значило, солидный мужчина в коричневой куртке, в белой водолазке. Толстые витрины украшали олени, из пастей как будто вылетели леденцы, конфетти, подарки, из пастей оленей с красными носами. Люди готовились заранее, боевые действия хоть и украшали дальнюю страну, однако предчувствие, что никакой новый год ты можешь не успеть встретить, оно толкало на это вот украшательство в конце октября, а не в декабре, как полагается. И были смелы, непоколебимы лишь медсестры, врачи, в общем, медперсонал, который умел сжимать время до тоненькой точки. Еще на витрине были снежинки, такие аккуратные, вырезанные как будто профессиональными детьми. Приближалось пугающее сейчас. Евгения протянула таксисту двести рублей, вышагнула на улицу. Ей показалась удивительной мысль о медсестрах, в стационарах время проходит мгновенно, завтрак, капельница, обед, ужин, завтрак, капельница, обед, ужин. Однако если ваши отношения не задались, медсестры способны с помощью тех же капельниц и таблеток дать вам почувствовать, как зарождается цивилизация. Цивилизация, в основе которой лежит звук. То есть была тишина, а потом она запятналась первым словом ребенка, запятналась возгласами родительского умиления. Сама же Евгения Плаксина, лишь брови торчат, и ресницы покрываются инеем, замотана шарфом. Она вошла в магазинчик, где совершила нетривиальные покупки. Пачку крабовых палочек, банку шпрот, брусок докторской колбасы, гречневый хлеб, шоколадку, бутылку настойки на травах. – Берите две, зачем бегать дважды, – напугала женщина, чья заиндевевшая речь как будто была обращена вовнутрь себя. Пахла дамочка картофелем, морковкой, луком в раковине. Когда вы только приступили к чистке, так она пахла. И были на ней сережки в виде серебряных ангелов. И были на ней колготки сетчатые. В крупных ромбиках виднеется бледная кожа, пикантная вязанка-колбаса. С мужем Кантемиром они впервые благодаря таким колготкам сблизились. Являясь внештатным художником, он редко заходил в редакцию, потом стал заходить чаще. Потом они остались вдвоем, закоротило проводку, сидели в темноте, лишь фонарики телефонов проявляли покрасневшие лица. Евгения долбанулась коленкой о тумбочку Пивко Елизаветы, тварь специально усеяла свою мебель кнопками. Импровизированный ежик из кнопок разорвал колготки, оставил глубокий порез. Господин оформитель изъял из своей поясной сумки карандаш йода. Они схимно сидели на подоконнике, еле слышалась музыка охранника, проверяющего кабинеты, moon river. Кантемир предложил сыграть в крестики-нолики. Прикосновения йода карандаша щекотали бедро, нога покрылась нулями, девушка проигрывала.
Вышла на улицу. Грузовичок Porter с номерами 808КА, Вовка, покачивался, в кабине оживленно беседовали мужики. В чате режиссер-оператор Семён прислал пятнадцатисекундные видеозаписи, интересно, хватило бы великим режиссерам прошлого столько секунд на то, чтобы снять шедевр. Отвечайте, господин, Феллини! Пятнадцать секунд Женя шла по ночи, по дороге, где маменькины сынки, слушая голос луны, берут интервью у веточки оброненной, и выясняется, репетировать некому, голос оркестра стих. И как искать Рим неизвестно, ведь погасла луна, и некому осветить путь. Подростки меж собою шушукались, кому покупать сигареты, один из них даже крикнул Женечке: тетенька, купите, пожалуйста, нам сигарет! Журналистка не стала потворствовать незрелым детенышам, вполне возможно, незрелых родителей. Данные видеозаписи глядели на Плаксину, вмещая удивительные воспоминания о легких и теплых, в общем-то, отношениях с коллегами. Девочка в бесцветной, рекомендованной нужными органами школьной форме удерживает ниточки, должно быть, шарики. Кадр вмещает в себя лишь хаотично бредущих взрослых и деток. Корреспондентка тогда еще не курила, голос у нее был звонкий, лишенный потрескиваний граммофонной пластинки. Плаксина тогдашняя спрашивает, вокруг бегают родители, загоняют отпрысков погаными тряпками на праздник первого сентября вовнутрь школы. Плаксина спрашивает: девочка, в этот замечательный день все не может быть радостно, скажи, какой член семьи пугает больше всего тебя? Первоклассница, второклассница, третьеклассница, выше третьеклассницы девчонка не поднимется, такова участь простых работяг. Так вот она отвечает: меня пугает дедушкин член. Оператор бьет вожжами по лошадке смеха, однако вовремя прерывает съемку. Плаксина краснеет щеками, словно с ней совершили собачий кайф, который мы, несомненно, отрицаем и не приветствуем. Следующее видео из пяти Женя даже не включила, сама не поняла, как дошла до своего жилища. В прихожей, тычась взглядом в распечатанную фотографию Аллы на двери, употребила некую пилюлю, достав наощупь из рюкзака пачку. Женя прогулялась до съемной квартиры пешком, оказывается, что магазин был расположен в соседнем доме, а таксист что-то напутал. Густо-синий диван в гостиной заскрипел неимоверно, Плаксина достала кожаный шершавый блокнот. Карандаш был специальным, гнущимся, автор застал те времена, наши славные времена шипящих на языке кислинок-конфеток, первых игровых приставок, играя на которых вы с легкостью могли навернуться с лестницы. Ведь картинка была пиксельной, эти пресловутые лесенки так и бросались в глаза. Девушка карандашом убористым почерком написала так называемую Лидию, абзац, встречающий читателей. Нормальных читателей, а не тех, кто читает лишь одни врезы.
«Город Ю встретил корреспондентку Плаксину Евгению неприязненно. Основной вид застройки места назначения, куда редакция отправила Плаксину, относится к прошлому веку. В частности, хрущевские дома преобладают на фоне редких сталинских построек. Город был задуман для нужд властей в сороковые годы. Население преимущественно занималось собственным прокормом само. Богатая, плодородная почва, некогда к ней обращались народы, живущие по соседству в степях. Ныне мы можем наблюдать тотальную безработицу, пьянство, разврат. Однако хотелось бы внести кое-какие корректировки по ситуации с городом Ю. Год назад местом, где раньше находились военные шахты, заинтересовался ряд бизнесменов. Специалисты всевозможных промышленных отраслей, преимущественно добыча газа и нефти, живут здесь и работают на земле методом вахты. Также стоит отметить возникший спрос на художественные принадлежности, вызванный явным интересом населения к живописи. Социолог Аверина связывает данное обстоятельство с похорошевшими жилищными условиями. В связи с сокращением рабочей недели появилось свободное время, оказывается, его можно занять чтением книжек, просмотром кинофильмов, рисованием природы, вопросами личного здоровья. Считает социолог Богомолов. Специальная корреспондентка нашего издания попробовала вступить в отношения с этим странным городом, которого нет даже на карте, но который находится в пяти часах езды от столицы».
В дверь неожиданно позвонили, порой так неожиданно встречаешь бюст Ленина в красном углу в избушке лесничего, в продрогшем нутре избушки раскиданы журнальчики с обнаженными гейшами, початый тюбик вазелина, полоски вяленой конины, бессознательный лесник, на лице которого блуждает блаженная улыбка. Евгения, не успевшая застелить собственным вниманием квартиру чужого человека, поспешила в коридор, коричнево-светлые тапочки в квадратик хлюпали, получасом ранее Женя принимала душ. Простите великодушно, мы упустили детальное описание водных процедур, насколько нам помнится, оно предоставлено в полном объеме в третьей главе. Описание исполнено эротическими пунктирными линиями, ведущими непосредственно к зарождению процесса возбуждения. В нашем понимании, на наш скромный взгляд, этот процесс имеет черты таракана с многометровыми усиками, пришедшими в движение. Впрочем, должно быть, это наши проблемы. Журналистка в длинной бирюзовой футболке до колен, футболке с изображением скульптуры, неназванный человек, скрытый под километрами колючей проволоки. Футболка принадлежала тому периоду времени, когда Женя вклинивалась в оппозиционные движухи, ходила на митинги. Пройдя мимо туалета с вонзающим в полусумрак коридора финки НКВД света, девушка подошла к входной двери. С туалетом и финками спешу пояснить. Свет горел только в туалете, и он выступает здесь в роли ножей, этот свет, и вот ножи, значится, коридорную темень протыкают. Мистическое, лавандовое, приглушенное освещение проникало в квартиру чрез бреши безопасности, в щели задувал ветерок. Журналистка посмотрела на свои обнаженные ноги, омываемые сквозняком, провернула ключ в замке, высвободив дух квартиры.
На лестничной клетке была стайка детей, объятых простынями. Четыре призрака, чье присутствие было истолковано как гнусный праздник, на который даже самолеты бьются чаще обычного, не вызвал в Жене никаких противоречивых эмоций. – Конфет нет, простите, детишки, – сказала она, попытавшись закрыть дверь. Однако выставленная нога, скованная шерстяным коричневым чулком, не дала этого сделать. В руках женщины в очках была тарелка с квадратиком шарлотки. – Вы наша новая соседка, не поймите неправильно, у нас очень дружный подъезд, и вот я решила, – припозднившийся голос напоминал голос матери, читающей сказку на ночь. Молодая соседка, нет, она была немолода, но все-таки как-то вот смогла быть нежной уточкой. Почему-то это домашнее ситцевое платье, короткие рыжевато-красные волосы с проседью на висках, еще этот голос, что это такое: «не поймите неправильно»? Плаксина растерялась, в коммуналке, куда пришлось съехать после развода, подобные безгрешные, благостные поступки были не приняты. Там проживали самые большие живые существа на планете, грибницы весом шестьсот тонн. А большие медведицы ломали ковши о хребты пьянствующих мужей, растерявших зарплаты. Слезящиеся глаза прихожанки вызвали в девушке приступ симпатии. Она приняла блюдце, увитое синими цветками, от пирога исходил изумительный запах всего хорошего. – Меня Оксана Витальевна зовут, но я не навязываюсь, нет, – соседка продолжала стоять на лестнице, не замечая призраков. Журналистка допустила, что дети Оксаны Витальевны так ее довели, мать попросту не хочет их видеть. Быть может, женщина обрядила отпрысков в простыни, ибо стирать в машинке удобнее будет, чем сотни штанишек и сотни рубашек. – Евгения меня зовут, приехала по заданию редакции, – Женя стала подмерзать, внизу хлопнула дверь, повеяло перегноем. – Да вы что, как интересно, не буду вам наскучивать, если вы не против, могли бы как-нибудь поговорить, я тоже работаю в областной газете, правда, секретарем, – Оксана Витальевна шмыгнула носом, улыбнулась, поклонилась, словно актриса на сцене, заспешила в квартиру напротив. Перед тем как захлопнуть малиновую дверь в свое жилище, она контрольным выстрелом улыбнулась в самое шитое-перешитое сердце Жени.
Плаксина прикрыла глаза, шарлотка воняла семейным уютом и подгоревшей корочкой. Распахнув створки век, створки мидий, обнаружила, что детей нет, лишь едко-зеленые стены, бордовая плитка на полу, не способные иметь детей. Наверное, фригидность подъезда в некотором смысле являлась наследием прекратившейся одномоментно прекрасной империи. Зачесались пунцовые щеки. Женя вернулась в комнату. Блокнот упал на пол, девушка наклонилась. В килограммовом сумраке, вынужденной реальности под скрипучим диваном, где черные трансплантологи, коих видели под Артемовском, по сообщениям ЛНР, потирая маленькие потные ладошки, ожидали новых путников. Плаксина всмотрелась туда, в нее всмотрелись тоже, приглушенно чихнула, в дверь опять позвонили. Евгения залезла на диван с ногами, невзирая на палец, замыкающий на себе электрическую сеть вне пределов квартиры. Ведь звонок это часть сети, не так ли? Стала записывать подводки для будущей статьи. «Как правило, ожоги от солнца мажут сметаной, но что вылечит ожоги ментальные? Могут ли жители данных мест претендовать на психологическую помощь? И что следует из новых постановлений, касающихся отмены общественных бань, чем это обернется для инфраструктуры города?» Чириканье звонка не прекращалось, зудело в слуховой раковине квартиры. Плаксина бросила блокнот на стол, поспешила открыть, без удовольствия.
На лестничной клетке, где стены, отчего-то переменившие цвет с едко-зеленого на едко-синий, стояла увесистая, как белорусские рубли, девушка. – Надя меня зовут, не вы ли делаете ремонт прямо сейчас? – спросила барышня высоченного росточка, барышня, чьи руки-жгуты внушали чувство вины, почему же какая-то Надя может прийти в подобные физические кондиции, а Женя, потребляющая таблетки для существования, не может даже отжаться десять раз. Впрочем, суть обращения барышни с лицом Суриковской барыни была понятна. Плаксина, не пресмыкаясь, потому что, как она полагала, ничего ей не страшно, даже безразлично, сказала: Женя, временная соседка, ремонтом не занимаюсь. Семена конкретики проросли пузырьками шампанского, щелкнули по носу. – А то я могу спросонья и убить, хорошо, что это не вы, мне бы не хотелось вас убивать, – Надя развернулась, ушла к себе в квартиру восемнадцать. У подножия лестницы стоял ребенок в костюме скелета, белые кости, нарисованные, должно быть, мелом на непроницаемых цвета оливы трико, кофте, чулке на голове. – За конфетами, подожди тогда, – ребенок всколыхнул в Жене, притихший полусвет материнства. Метнулась, не закрыв дверь, на кухню. Стала шарить по шкафам, висячие шкафы, словно сады Семирамиды. Звякнуло блюдце с красной окружностью по центру, собственно, японский флаг. Ни конфетки, ни аскорбинки. Паутина налипла на лицо, Плаксина часто задышала носом, влажные капли оросили пластиковый светло-серый поднос, исчерканный ножом. Наконец, в духовке газовой плиты «Брест 1457» обнаружился тульский пряник. Синева на этикетке сбилась, кажется, лакомство лишь слегка посуровело, кажется, в пищу сгодится. Женя вернулась на лестничную клетку, по пути футболку подцепил костлявый незримый палец в неосвещенном коридоре, плоский бледный животик, покрытый белесыми аккуратными шрамами, одинокий мужчина-читатель облизнулся напрасно. Ребенка след простыл, потом выздоровел, приближалась зима, ходите осторожней, ходите, оглядывайтесь. Женя растерянно с этим тульским пряником осмотрелась, нестерпимо захотелось покурить, но бросила. Покурила в уме. Хлопнула усеянной вырезанными журнальными фотографиями Филиппа Киркорова дверью. Отметила мысленно: на входной двери бывший хозяин квартиры повесил коллажи с Киркоровым, наверное, шутки ради. Кажется, тут висели совершенно иные фотоснимки.
Она возвратилась сквозь кисель чужой квартиры, только избрала для работы вместо дивана стол. В своем блокноте она обнаружила сразу после вступления, которое наколдовала ранее, нечто, что не писала, точно не писала. Красным карандашиком печатными буквами «ты проснулся, а она нет». В дикорастущих отблесках луны проявились тени костлявых деревьев на стене. На обоях желтоватых с розовыми цветами кто-то совершил пятно, как будто брусничное варенье плеснули. Евгения склонила голову набок, разглядывая кляксу. Потом возвратилась к блокноту – возвратилась, как осознание, что людей кушать плохо, к диктатору Бокассе, – она возвратилась к написанию собственных впечатлений о событиях вечера. Излишне вдаваться в подробности, конечно, не стоило, Рот Филиппа порицал подобные душевные экстремумы. Для совершенно личных наблюдений существовал Живой журнал. «Заселившись в снятую квартиру, специальный корреспондент Евгения Плаксина стала жертвой гостеприимства соседей. Первые впечатления от встречи с жительницей квартиры напротив, принесшей фрагмент шарлотки, были положительны». Женя отняла свой чудесный, гнущийся карандаш от листа, задумалась. Опустившаяся риторическая ночь на пока еще не выраженный журналисткой в блокноте город засеяла грядки будущего пюре. Заторможенные силуэты полупустого граненого стакана на телевизоре, завешанного голубой вязаной салфеткой, керамические фигурки дедов морозов, утомленных службой, растрескавшихся на тумбочке, силуэты элегично ползли в сторону коридора немого.
Окостеневшие мысли, эмоциональная тупость, Женя запуталась в складках приятно загустевшего сознания, она взирала на слипшиеся розоватые вставные челюсти, лежащие в серванте. Сблизившиеся линии наваждений и протокольной реальности срослись в голове Плаксиной единой дорогой на бессознательно-прекрасный поселок подсознания. Чихнув сверчками на имя, которому не суждено встретить лето, Мара, на экране телефона был рисунок особы с белыми глазами, в черном кокошнике, в руках она держала череп, исчерканный вязью, желтушная канарейка примостилась на левом плече. За спиной у нее стебли сухой травы надрезали небо, сочилась кровь из тонких, сжатых губ. Женечку нарисовал бывший супруг, вещи она его выбросила, но рисунок вот нравился. Журналистка иногда возвращалась – и никакая клиника неврозов ей не помогла в этом отношении, не рассказывайте даже, – к той злополучной статье, после которой случился развод и нервный срыв. Состояние рыбки в аквариуме, вне которого снуют упитанные мальчики, девочки, тыча жирными от бутербродов пальцами в стекло, говорят что-то приглушенно, это состояние импонировало Евгении. В нем она пребывала не чаще раза в неделю, медикаменты имели свойство приедаться. Смежные отделы мозга горячечно сообщали друг другу секретики. Как правило, жгучие обнимания кататоников обычно сопровождаются возгласами восторга у случайного зрителя, но кромешное путешествие вовнутрь себя кажется гражданам чем-то постыдным. Как будто даришь флоксы женщине на свидании, однако флоксы попахивают скипидаром. И пренебрежительные взгляды пассажиров трамвая всегда устремлены на парня с расстройством аутистического спектра, который сам с собой беседует. Для них он полярник Амундсен, для них он, помноженный на стремление выхода за пределы собственной телесности, додик. Евгения, покачиваясь на стуле, взирала на погасшие звуки машин за окном, бодрый, веселый крик: респект пацанам из Кащенко!
Женечка переливами, касаниями воздуха понарошку, не всерьез, затекла на ворчливый диван. И мы уснем вдвоем на автобусной остановке, и люди будут на нас карабкаться, запамятовав, что мы не автобусы. Плаксина восхитилась впрыснутой в полуприкрытые глаза фразе про автобусы. Женя любила трамваи больше, чем троллейбусы. Трамваи, что же они делают в чулане вдвоем, эти два влюбленных трамвая, соцветия перегнивших тайн не желают плодоносить даже перед небытием. Подобные сюрреалистичные мысли крутились у нее в голове. Дева провалилась в прорубь, клюшка для гольфа телесного цвета с голубыми венками, прожилками, огромная такая, нежно боднула, и девушка закатилась в эту сновиденческую прорубь. Ледяная вода скрутила мышцы в косички, там камбала с очеловеченным личиком во фраке предлагала коктейль-делирий в фужере из толстого малинового стекла. Визионерский опыт в состоянии аффекта нравился журналистке. Она вдохнула ледяную воду, выстудило нутро. Вмерзшие в ледники операторы и не думали консультировать по вопросам беспроцентных кредитов. И вот уже Плаксина идет по лимонно-белесой пустыне, пепел, кружась, летит с войлочного, пронзительно-янтарного неба. А со стороны ларька овощного на самом краешке этой местности стали бежать черные люди в шапках-ушанках, дымя сигаретами как паровозы, вспоминаем плохое, сделала выводы журналистка. Мелькнула еще одна изнаночная мысль, забыла привязать себя к дивану, ладно, не упаду, ладно, не такое видывали, падали, но поднимались. Иногда спящая корреспондентка могла себе навредить, как и все мы.
Приснился Духаст Вячеславович, он был безрамочным человеком. Проспрягав собственные комплексы, он приблизительно стал понимать психологию простых работяг, вынужденных жертвовать самым ценным, что у них имелось, временем, которое предоставляли все эти почтальоны, гардеробщики, сантехники, мясники, менеджеры выходного дня, санитары и прочие вчерашние, пока еще не завтрашние, однако сегодняшние мужчины. Ходить поужинать сегодняшние мужчины любили в пельменную «Гофман и сыновья». Начиная день с капельницы глюкозы, янтарной кислоты, горстей витаминок. Духаст, немец по матери, козлина по свидетельствам официанток, трудящихся в питейном заведении на улице Красных партизан. Владелец пельменной, чье лицо напоминало лицо младенца лет сорока. Вообще, приметы времени не сбываются, если скрестить пальцы. Вячеславович пользовался этой хитростью, порой сбитых летчиц находил в кабинете начальства уборщик ранним утром. Прыскал водичкой из пульверизатора, проснись, милая, проснись.
Все они, девчонки с мягкими попками, с одним голодным ребенком дома, с двумя голодными ребятишками дома, с одним сытым ребенком, а вторым голодным, первый все-таки сильнее оказался. Словно жительницы особняка Хефнера, только жительницы пельменной. Девчонки, по агентурным данным Рта Филиппа, занимались проституцией под началом Духаста Вячеславовича. Тем пожилым летом Евгения Плаксина почти решила стать матерью. Полугодичный брак с Кантемиром-художником, скоропостижный аборт по медицинским показаниям. Рот Филиппа определенно знал о наличии на груди Духаста наколки «не реанимировать». Поэтому Женя, вернувшаяся из медового месяца, планировала посетить пельменную и написать потрясающий триллер-лонгрид о проститутках и озаглавить лаконично «Не реанимировать, или Проступки старого козла». Впрочем, самоуверенность сыграла на баяне минорно. Статья вышла, но люди стали от прочтения сходить с ума. В том числе Плаксина, кстати, не удержала равновесие и брякнулась с велосипеда в детстве, хоть и не относится к делу, а все ж больно коленке, два шва наложили, до сих пор фантомные нитки присутствовали в организме. Филипп добавил материал в архив от греха подальше, в самый уездный архив, где и читать-то не совсем умеют.
Зачинавшееся утро не предвещало, предъявило свой социальный статус порядочного августовского дня, ничем иным не выделялось. Кантемир гладко побрил голову, подровнял свою одуванчиковую бороду опасной бритвой, надел штаны цвета хаки, рубиновую рубашку с тонкими белыми полосками. Крутил ключи от машины на указательном пальце, шел вдоль мольбертов; квартира-студия, где проживал художник с извлеченной из ледяного космоса супругой Евгенией, была пустынна, как покрывало, сплетенное из асбестовых нитей с дремлющим на нем сфинксом-котом. Мятный халат жены облегал ее фигуру, волосы до самых лопаток, наполовину голова была выкрашена белой краской, наполовину черной. Она чистила зубы. – Поторопись, я, кажется, начинаю сам опаздывать, боюсь, не успею тебя подвезти, куда, кстати, тебе надо? – поинтересовался супруг, ощупывая собственные карманы, достал телефон. Водохранилище в раковине было потревожено сталактитом бирюзово-алой слюны, зубная паста вперемешку с кровью. Женя ответила, повернувшись: в пельменную, подбросишь, ничего страшного. И была она подобна уверенному в себе дальнобойщику, закованному в доспехи грузовика, шутливые вкладыши в ее голосе раззадорили Кантемира. Мужчина обнял всю журналистику разом, прижавшись междуножием к попе жены. – Кто-то торопился, – Плаксина, прополоскав рот, расплелась из объятий. От нее пахло анисом, анисовое дыхание чиркнуло по щеке мужа. Он сказал, кажется, умерив пыл: буду ждать тебя внизу, в машине. И вышел из ванной, из квартиры, из этого фигового листочка ипотечной квартиры, способного прикрыть первичные половые признаки, способного оградить от дышащей огнем улицы. Предикативная связь между супругами, равноправие компонентов, в определенной малолетней доле нервировала завистников и завистниц. Поклонницы Кантемира писали гадкие комментарии о ней, но мнение Плаксиной на этот счет: хрен с ними. Лимонно-лаймовые овсянки, эти пестрые девки, кружились над успешным абстракционистом стаей, затмевающей белизну неба, пахнущего обожженными химией руками очень красивой уборщицы в кафе «Все свободны».
Девушка неспешно вышла на балкон, дымя гвоздичной сигаретой, помимо гвоздики безволосый котик услышал пряности, чихнул. Большеглазый сфинкс жрал борщ из белой миски. На балконе за панорамным окном безымянные отражения водили хороводы. Легкий дождь помутил рассудок улицы. Туманная шаль накрыла одноэтажную прачечную, чьи стены усеяла виноградная блестящая плитка, магазин, где все товары стоили по девяносто девять рублей. Сквозной взгляд, блеснувшие окуляры бинокля выявили на скамеечке наблюдателя в синем трикотажном костюме в обтяжку, любителя раздеваться в общественных местах. Наблюдая за девушкой, он, вне всякого сомнения, менял ее. Гляделки любых уровней интенсивностей, полоснувшие меня, вас и Женю в метро, в социальном учреждении, где угодно, непостижимым образом вычитают из нас уверенность в собственной нормальности, может, усик отклеился, может, неприлично выглядывает лямка бюстгальтера, а может, лента с патронами. Внизу посигналил Кантемир, крикнул на всю округу: Женя, выходи! Плаксина усмехнулась, докурив сигаретку, затушила в хрустальной пепельнице в форме семиугольной звезды. – Женя, выходи, я умру сейчас тебя ждать! – задыхался от негодования супруг, закашлялся. В твоей смерти прошу винить Клаву К., подумала барышня не без тени сарказма. И облачилась в джинсовый комбинезон, на груди которого пришпиленная щепотка полевых цветов как будто взывала: одумайся, есть кое-что получше гребаных таблеток, вон, шалфей попей, успокоит. Плаксина образца времен материала о проститутках еще не посещала психиатра. Препаратов не принимала. Принимала бокал вина за обедом. Парочку бокалов за ужином. Наверное, супруги были семьей достатка чуть выше среднего. Ушные палочки всегда стояли в фарфоровом крокодиле. Молочные сосиски, казалось, не заканчивались никогда, длились в своем присутствии. Зубная паста лилась рекой. В общем-то, хватало на все запросы Google.
Липово-зеленые кроссовки ступили на асфальт. Женя, принадлежащая кроссовкам, стоившим столько же, сколько корова (65 тысяч рублей), подошла к медно-графитовой машине, открыла дверцу, плюхнулась на переднее сидение. Кантемир не удостоил взглядом свою госпожу, следил предельно внимательно за дорогой. Выезжал за пределы двора медленно и аккуратно. – Не телись, езжай нормально, раз опаздываешь, – сказала нетерпимо девушка. В Жениных инкубаторах росли плоды отрицания института семьи как примера закостеневших норм поведения. То есть некая модель серьезного сожительства, где муж априори добытчик, которого нельзя критиковать, и открыто высмеивать его недостатки, эта модель подвергалась Плаксиной полнейшему сомнению. – Жень, сейчас из машины выйдешь, пойдешь пешком, – художник не всерьёз обиделся, судно покинуло гавань, встроилось в насыщенный поток прочих кораблей. Журналистка разместила свои ноги на приборной панели, Кантемир поморщился, но ничего не сказал, в очередной раз госпожа поступком показала, что думает по поводу проявлений своеволия своего мужа. Мужчина включил радио. И «Волшебная флейта» вклинилась меж супругами, у Плаксиной была аллергия на классическую музыку, она слушала тяжелейший, словно дыхание кроманьонца, рок. А что если бы Моцарт жил в двадцать первом веке, а что бы он тогда писал, задумалась девушка, лишая приборную панель собственных ножек. Наверное, он бы сочинял музыку к идиотским сериалам или писал аккомпанемент дебильно-веселым певичкам. Или совершил бы, точно Мисима, ритуальное самоубийство, глядя на размер пособия по безработице. – Чего язык высунула, почти приехали уже, – Кантемир, как всегда, не дослушал мысли своей контркультурной жены. На перекрестке стая утят переходила дорогу по пешеходному переходу, автомобилисты уважительно не давили их, хотя и горел красный свет. Кантемир барабанил нетерпеливо по рулю пальцами. Тонкий молочный шрам, проходящий вдоль указательного перста на правой руке, вызвал в Жене чувство тоски. Муж, когда еще не был мужем, однажды чинил розетку, стоя босиком на влажном полу, и отвертка нарушила целостность пальца, пробежала искра. Девушка погладила по плечу супруга. Стая перешла дорогу, и корабли лавировали, лавировали дальше.
Пельменная казалась не прирученным зверем, из красных дверей, стилизованных под телефонную будку в Лондоне, вынесли вперед головой мужика, обнаженного по пояс, он кричал что-то жизнеутверждающее, правда, на языке чаек, устремившихся заклевать бедолагу. Четыре девушки, выглядящие как олдскульные стриптизерши. На их сосках значились жемчужные цветки, непонятно на чем держащиеся, не честном ли слове, слове таких знаков зодиака: скорпион, рыбы, девы и близнецы. Белила на щечках, прически Греты Гарбо, Джейн Рассел, Энн Шеридан. Из персиковых торжественных трусиков торчали сторублевые банкноты, и были девы торжественны, потому что подкреплены деньгой. Седые бакенбарды мужика переходили в усы. Он кричал что-то такое: летать, летать и падать! Мимо транспортного средства прогулочным шагом шла девчонка в холщовом платье, ее тетрадки вылились в асфальтовую речушку из открытого рюкзака, зубная пластина выпала тоже. Кантемир сказал супруге, непонятно почему: не парься, все устаканится. Тогда кем станет стакан, подумала грустно Евгения, наверное, блюдцем. Грустно настолько, насколько грустно телефонное сообщение: «Вася, если ты еще жив, аккуратно остановись и затяни болты. А то мы забыли». Огромный белесый животик доставлял немало хлопот работницам пельменной, кажется, они тащили гражданина на задний двор. Тащили медленно, часто останавливались, чтобы перевести дыхание. Переносимый дядечка в красных клетчатых брюках воскликнул: подожди, подожди. Стриптизерши поставили его на ноги, белый как лунь, он разразился потоком цвета мурены, чайки слетелись обедать. – Дамы, – сказал он, вытирая широкой ладонью губы, – надеюсь, никого из вас я не заразил своей желчью.
Плаксина посмотрела на мужа, Кантемир попросил ее, облизав свои мелкие зубы, верхний ряд, если облизывать разом, то часть языка будет откушена: пожалуйста, не заразись ни от кого там желчью. Женя улыбнулась, было видно, что она вовсе не хотела улыбаться, то есть плотно сжатые губы поразила случайная улыбка, равная по массе осмысленному смеху на кинопоказе «Зеленого слоника». Супруг, любуясь в зеркале над приборной панелью своей бородой, сказал также: вечером давай закажем пиццу, посмотрим чего-нибудь. – Просто приготовь сладкий хлебушек и чай завари, – направила в нужное русло разговор с Кантемиром Женя. Она вышла из автомобиля, а студентка собирала разлетевшиеся тетрадки с конспектами, на листках были ожоги, переменные икс переплетались в любовном танце с цифрами, пламя знаний выхватывало совершенно непонятные в отрыве от контекста следствия, ответы, доказательства теорем, это равнялось тому, а то не тому. Плаксина шагала к входу в заведение. Вспомнилась любимая тележурналистка, Кристин Чаббак, совершившая выстрел из револьвера себе в висок. Тема программы в том семьдесят четвертом году на Флоридском канале была «суицид». Перед эфиром бедняжка, совершившая столь радикальный, порицаемый Мишей Токаревым акт приобретения агентности, или же попытки сделать осознанный выбор, кое-что произнесла. Она сказала тогда, глядя в зрачок телекамеры: «следуя политике телеканала, основанной на максимально насыщенной демонстрации крови и насилия во всех красках, предлагаю вам стать первой публикой, которая увидит попытку самоубийства во время эфира». Женя вспомнила, в одиночестве содержится ровно одна ночь, к чему бы такое вспоминается перед входом в пельменную. Откуда слышно дрожание музыкального центра, песня стара, песня фактурна, словно мышцы лица у глухонемых.
На стенах висели школьные доски, кожа досок напоминала кожу лягушек в обмороке, сероватая. Мелом водила невидимая рука, сорта пива, стаут «Ухмылка беспартийной», темный эль «Тело Жанны», индийский эль, то есть IPA «Дыхание Индиры Ганди». Плаксина не успела прочитать все наименования, мимо прошла дамочка-официантка в аметистовом закрытом купальнике, интересно, мужчины могут ли опознавать своих жен в толпе по талии, подумала Женя. В руках у официантки, на подносе, дымился глиняный горшочек, ловил лучики запотевший кувшин с жидкостью темно-лососевого цвета, лампы в пельменной были тусклы. Занавешенные плотными шторами окна совершенно не впускали дневное великолепие жизни. Немногочисленные посетители, дедушка в терракотовом пиджаке, со слуховым аппаратом, дяденька с кратерами былых подростковых проблем на лице. Столики были стоячие, и если бы вы захотели присесть, пришлось бы усаживаться на пол, в японских традициях. Работница пельменной поставила поднос на столик мужчины. А дедушка стал ей кричать, из-за слухового аппарата у него были трудности с коммуникацией: дочка, когда будет готов кролик? Официантка заткнула уши, чтобы дедок не утруждался, она читала по губам, и в такой же экспрессивной манере стала кричать ему в слуховой аппарат: вас обслужит одноногая Эльза через пять минуточек!
Плаксина достала блокнот, записала: используется труд людей с ограниченными возможностями, узнать подробней. Девушка в своем аметистовом купальнике вероломно заглянула в записи. Когда Женечка спросила ее: может, мне вам трусы показать? Та смутилась или сделала вид, что смутилась: извините, я не нарочно, вы уже выбрали, что хотите поесть? – Минеральную воду негазированную, стандартную порцию пельменей, пожалуйста, – журналистка говорила холодно, хотелось бы, чтобы пельмени были погорячее, чем ее речь, однако настолько развивать свою мысль, проговоренную вслух, она не хотела. Официантка взяла синюю шариковую ручку из уха, то есть за ухом, за счет непосредственно уха шариковая ручка удерживалась, быстренько пометила себе на ладошке детали заказа. На бежевом столике, заметила Плаксина, кто-то нацарапал надпись: «иногда мне хочется спать, но русские не сдаются». Женя попыталась либо согласиться с тезисом, либо не соглашаться с тезисом. У нее получился скелет рыбы для прелюбопытного социологического исследования. На кухне тем временем, за облицованной голубой плиткой стеной, произошел спор. Слышались женские взволнованные голосочки, которые перекрикивал мужской баритон. Мужской баритон кричал: что, журналистка-крыса в моей пельменной, пустите меня, пасквили они только и могут сочинять! Стали раздаваться звуки борьбы, упала кастрюля, разбилось нечто стеклянное.
И в зал вбежал Духаст Вячеславович, в руке у него находился револьвер смит-и-вессон с ореховой рукоятью. И был он яростно настроен по отношению к русско-еврейской журналистке, словно правнук Пушкина, граф Георг-Михаэль Александр фон Меренберг, немецкий офицер СС. Хозяин пельменной вопит, тыча оружием в лицо Плаксиной: приятного аппетита, приятного аппетита! Капельки слюны попадают на щеку девушки, металлический предмет фаллической формы больно ударяет по губе, которая неминуемо разбивается. – Думаешь, не знаю, зачем ты здесь, знаю! – Духаст жилист, темно-оливковая рубашка расстегнута на две пуговицы, темно-синие нарукавники как будто у счетовода. – Я тебя прикончу, прикончу! – посетители глядели с интересом, револьвер дрожал в руках, пальцы побелели. Вячеславович взвел курок, на кухне вскрикнула дамочка. Немец с тонкими белесыми усиками неудачно шагнул, ствол перестал смотреть в переносицу Плаксиной. Поскользнувшийся мужчина, его ноги в ковбойских остроносых сапогах изумрудного цвета, как будто крокодиловая кожа была задействована в создании данных сапог, его ноги оказались выше уровня тела. Никто из присутствующих, Женечка в том числе, не заметили, как именно произошел выстрел. Раскаленный свинец, словно прыщик, угодил в самый лоб Духаста. Пуля срикошетила, осколок разбившегося графина на соседнем столе прилетел Плаксиной в район грудины. Тоскливо взвыла какая-то стриптизерша, журналистка с удивлением посмотрела на собственную грудь, там расползалось малиновое пятнышко. Дедушка со слуховым аппаратом воскликнул: где мой заказ! Скорая помощь ехала согласно своим нормативам, не более двадцати минут с момента вызова.
Глава 6
Ваше имя занято кем-то другим
На перекрестке ночной регулировщик судорожных движений автомобилей, в ослепительно угольных, облагающих налогом на доход в виде жира брюках и пиджачке, самой лунной из всех возможных походкой, придерживая двумя пальчиками свою шляпу с серебристой ленточкой, но не ковбой, семенил. Прядь волнистых, аделаидовых волос покачивалась, покачивалась. Застывшие в шаге от оглушительного чиха малоэтажки грозились поймать припозднившегося прохожего, шагающего из прошлого в грядущее, оставляя за собой лишь примятые кустики амброзии, карантинные сорняки. Ночной регулировщик со своей лунной походкой был хитер, и хитрость его носила характер спонтанной речи соседа с психическими поклонениями. Он тебя забалтывает, забалтывает, а ты, прельщаясь речами этого глубоко потрясенного жизнью человека, не решаешься повернуться к нему спиной, все слушаешь и слушаешь. Не касаясь земли, подобно тому, как, испытывая брезгливость, дети не касаются вопросов политики, парила серебристая «Лада 2114». Из амбразуры приоткрытого тонированного окна просачивался сизый дымок. Играла музыка, играла, басами выделывая невообразимые вещи. Подобное выполнишь на званом ужине, попросят покинуть помещение, будут морщить носики Мими да Натали. Артистичный регулировщик остановился на опустевшей проезжей части, поклонился. Толстомордый, стерилизованный во благо кошечек в округе, настолько буйно красивым он был, рыжий кот шагал задом наперед, навстречу регулировщику.
Юный гражданин услыхал говорение телевизора, там призывали к ответственности некого успешного господина. – Зачем вы застрелили город, я, как сексолог совершенно этого не понимаю, вы, наверное, что-то имели в виду? – вопрошала тетенька, получившая слово взаймы от ведущего развлекательной программы. Дребезжание металлических языков во ртах старух из массовки заглушило ответ господина. Юный гражданин, предположивший, что время пришло, что время не птица, не синица, не журавль, и надо войти в доверие гостиной, где бабушку накрыло водами глубоководных речей, а спасительницы Малибу вышли на пенсию. Осторожно вошел, приоткрыв научно установленную дверь, звякнул колокольчик. Однако пожилая женщина никоим образом не отреагировала на вторжение. Она сидела в лохматом кресле, подобная шерстистость свойственна лишь тем, кто воспринимает в штыки эпиляцию, неодушевленным предметам. Из широкого, эстетически ориентированного на север носа, шли вязкие тропинки кетчупа. В буфете за стеклом, ровнехонько между глиняным петушком и колодой игральных карт – преферанс, дурак, бридж, русский покер – стоял бюст. Бюст принадлежал, он принадлежал полководцу Кутузову. Усеянное канавками морщин лицо глядело единственно верным глазом на комнату. Сероватый военный как будто спрашивал у тишины о чем-то, но тут, извините за беспорядок и телешоу, законы не соблюдаются.
Неискушенный в вопросах разновидностей психологического воздействия, мальчик увидел некую анаграмму позора. Над пожилой женщиной склонился молодящийся дяденька, несмотря на кислотную толстовку с надписью «провинция», выполненной в стилистике другой надписи, «полиция», седина в бороде выдавала в дяденьке гонщика. Гонщика за прошедшими годами юности. Прическа данного господина была помпадур, выбритые виски, челка нависает застывшей волной. Золотистые брусочки свободной картошки, картошки, освобожденной от длительного пребывания в земле, она была свободна, словно буковка «Е» от неволящих точек. Телеведущий погружал ломтик ароматной картофелины в кетчуп, выступивший из носа пожилой женщины. – Бабушка, что с тобой, ты же какая-то не конвенциональная? – маленький гражданин испытал подобие культурного шока, оказывается, обмакивать свободную картошку принято в среде телевизионных работников, оказывается, в нос уважаемых телезрителей. – Теоретически все же мы люди, давайте не будем разводить балаган, – успела пропеть некая заноза в телевизоре перед тем, как ее голос приглушили фанфары, зачем-то притащили в студию оркестр.
– Только сегодня, только для вас, Толька, не смей поднимать еду изо рта дяденьки, – надрывался соседский телевизор за стенкой, кажется, шел КВН. Нашего героя звали Толя, или только будут звать? – Толя, ты оторвал кусок штукатурки, ты нарываешься на неприятности, и сам это прекрасно знаешь, – не унимались веселые и находчивые. – И что, что штукатурка похожа на мороженое, Толя, мне вызвать бригаду за тобой, я не пойму, – какой глупый КВН. Нашему же Анатолию, о котором мы непосредственно пишем в данный момент, не хватало кальция Д3, сухая кожа, редкие волосы, Д12, бледный до невозможности, беглый осмотр это подтвердил. Сухопарый старик в телевизоре, принадлежащем Анатолию и его бабушке, не смог дотянуться до ротации, его голос заглушила новая волна аплодисментов, раздался гудок, означающий перерыв. Собака у соседей не проформы ради, а для того чтобы утвердить себя в доме, раскатисто залаяла. Надо сходить в туалет, в туалет надо сходить, подумал несвоевременно Анатолий здесь и сейчас. Недавно он лежал в больнице, и в туалете в больнице плохо разрешали пользоваться, соответственно, туалетом. Мнилось медсестрам разное, то синтаксисом пугали, то отмененным Новым годом. Мальчик там постоянно скандалил. Бабушка, навещая внука, по этому поводу ругалась: ты где грамматику потерял, я ж тебя, дрянь такую, специально нахлобучу, теперь ни сникерсов, ни чипсов. Хотя какая там бабушка, нет, самая настоящая бабушка, или продукт, содержащий не менее восьмидесяти процентов бабушки. Это и так понятно, что прожил мальчик к своим годам всяческое, правда, такие вещи, как плохое отношение медсестер, сложно изжить до конца, не забывается. Еще у нашего Анатолия в раннем детстве была четкая уверенность, что он обладает братом-близнецом, который всерьез увлекается спортом, стокилограммовые блины тягает, гвозди ломает. Потом Толю вылечили от ощущения обладания братом, и к нему пришло понимание, что видения разного толка приходят к нему одному. А соседи меж тем, любители КВН, не планировали исследовать родинки на его теле, соседям бы жилплощадь, они выгадывали, когда бабка откинется, чтоб стремглав направиться в суд и отправить Синицына в ПНД. Парнишка смотрит в перспективу своего выдоха, потом делает горлом: кхы, кхы. Намекая тем самым на, как говорили каторжники, расход. Анатолию даже через носки кажется, что стоит он не на махровом розовом ковре, а в болоте, которое медленно его засасывает. И, кажется, покуда будет засасывать его, встретятся ему скелеты в полуистлевших фламинговых платьях, с белоснежно-скучными улыбками, кикиморы неописуемые, прочая фауна, пригожая для проживания на юннатских станциях.
Мальчику вспоминалось всякое разное, пока он мялся и не решался зайти к бабушке в комнату. Например, такое: сентябрь, икается солнце в начале осени, не может светить равномерно, высокие скулы кондуктора, наряженного в синюю красивую форму, забежавшего в обеденный перерыв перекусить. Грамматически сложные вещи его тянут к полу, который протирает уборщица зеленой шваброй. Тяжелый труд, словно аберрация света, барометр, вакуум, гамма-распад, более слов мы не знаем, книгу трепала собака в нашем детстве, иной не было книги. Мемориально-пустотная зона пищи быстрого приготовления, закусочная, кашель клоуна, кашель с вязко-тягучей мокротой, слизь приземляется в первый осенний снежок, вышивает узор, распахнуты настежь забегаловки окна. Мы имеем в виду снежок молочного коктейля, он весьма похож. В кафешке товарищ директор предупреждает Анатолия, обряженного в песочный плащ, голубые лосины, на глазах маска супергероя: если еще раз на тебя пожалуются посетители, пеняй на себя. На него пожаловалось через десять минут некое гадливое существо, испещренное атрибутикой тинейджеров. Увольнение проходило в неформальной обстановке, прикинувшийся тридцатилетним школяр с директором плюхнули в себя вишневое пиво в пивнушке, открывшейся на первом этаже дома на улице летчика Бабушкина, директор даже извинился, говорил, что за маленькие продажи комбинированных обедов с ним выполняют гимнастику для взрослых. Не пересекающиеся прямые образовывали окружность, их пересечение грезилось попыткой опознать что-то новое во вселенной. Не прозеванная скука ночи, Анатолий зевает, кивает директору. Над ухом кричит патлатый мужик, зашедший в питейное заведение, кричит о том, что все присутствующие немедленно должны признать, Макаронный монстр не выдумка, Макаронный монстр чудовищная данность.
Многие ли из вас думали в детстве, сколько денежных средств можно выручить за одного снежного человека, почему-то Толю не отпускала эта мысль целую жизнь. Он сидел в комнате, хрустел сухариками со вкусом камчатского краба, досматривая футбольный матч Южная Корея – Гано, счет составлял два:три. Он глядел матч до того, как в бабушкиной комнате послышалась мистика. Истраченная перспектива взгляда в себя показала, насколько цепко ухватился Анатолий за возможность вырасти в хорошего человека, то есть достичь неописуемых высот в сфере межличностных отношений с жителями так называемого общества. В последнее время Синицын часто задумывался об этом. И с каждым годом он сомневался, получится ли, никто не молодел, тем более сам Анатолий. И вот произошел непонятный шум. И парень вошел к бабушке.
Телеведущий, незнакомый, узнаваемый, спросил: мальчик, а тебе чего? Соломку картофелины он успел проглотить. Заиграла тревожная музыка, кажется, белый шум в утробе чьей-то матери, мало у нас матерей, что ли, подготовить, разыскать. Мальчишка, сжав кулаки так, что ногти впились до боли в кожу, прищуренными голубыми глазами-бритвами расчленял телеведущего. Оранжевая толстовка, расстегнутая на груди Анатолия, являла первую, неуверенную шерстку. На обоях, выполненных в стиле кирпичей, висел календарь. Год, объявленный годом борьбы с гнидой внутри себя, изображенный на календаре парень кричал на хулиганов, бьющих бродячего пса, календарь подошел к концу год назад. Хотелось дожить до седин декабря. Хотелось развидеть собственные опрометчивые поступки, мало ли случается патовых ситуаций у мальчишек, живущих с бабушками, подсевшими на иглу телевидения. И тощая собачка с календаря глядела пронзительно своими фисташковыми глазами, глядела с неким укором. Необходимо было сделать выбор, и мальчик совсем не лилейно ударил в глаз мужчину телеведущего. Костяшки на кулаке за время учебы успели обрасти коркой, приходилось драться за школой с девочками из десятого класса, девочки с детской колонии, которых время от времени привозили для социализации. Хорошая тема для исследования, которое, пожалуй, проведет Александр Робека, наш товарищ из министерства в погонах. Стоит ли вспоминать полдень двадцать первого века, непригодные для хранения машин гаражи, словно окрестности Детройта. В гулкое, промерзшее до нитки помещение улицы, где ребята посмелее курили, разговаривали на неприличные темы, психически неуравновешенный Анатолий попал по ошибке, и в это помещение улицы попал по ошибке. Азбукой Морзе пригласил грубый в отношениях с учителями парень, которого через полгода спрячут в другой школе, чтобы глаза не пугались, а руки делали домашние задания. А потом произошли существенные перемены. Толя Синицын заметил эти перемены в учебном заведении, они не прошли мимо. Драки за гаражами стали пунктирами в кабинеты, где занимались с учениками, шагающими к золотым медалям. И даже девочек из детской колонии перестали привозить, и даже вместо «Синицын, к уездной доске», появилось непривычное: «Анатолий, расскажите о своих переживаниях, а потом решите теорему Пифагора, пожалуйста». Сколько же натикало Анатолию лет, кажется, парень окончил девять классов на расстоянии пяти лет от описываемых событий.
Телеведущий прикрыл ладонью свой глаз, его зрители, наверное, не могли услышать боль, его зрители были слепы к чужим увечьям. Обескураженный, он по-рыбьи раскрывал рот, но пузыри слов совершенно не выдувались. – Ты зачем человека ударил? – спросила голосом педагога бабка. В чем выражалась педагогическое наполнение? – спросите, конечно же, вы.
Понимаете, бабушка в молодости была учительницей химии, и часто как бы кричала, подобно певцу Витасу, на учеников своего непутевого класса, где каждая третья ученица имела ребенка в подоле, а каждый второй ученик увлекался оккультными практиками Дженезиса Пи-Орриджа. Подобным учительским тоном был напоен голос бабушки. Однако подробность о педагогической службе нам известна заранее, но вы просветились нынче. Мужчина, чей помпадур стал куцым бобриком, заплакал, сказал дрогнувшим баритоном: я почетный, вы сядете, молодой человек, сядете, это точно. – Пошел вон, – голос парня был груб. – А ты, – он повернулся к своей бабуле, – в следующий раз окажешься в доме для престарелых. – Толя пригладил свои атлетические усы, о, то были не просто тычинки девственных усиков, но полномасштабное наступление на территорию Леонида Филатова, Вилли Токарева и Никиты Михалкова. Всевозможные красные линии были перейдены, педагоги теперь не будут втыкать циркули в руку за выход в кукурузное поле, теперь Толя будет втыкать сам. – Вы не услышали меня? – Синицын неожиданно перешел на вы. Должно быть, этот переход напугал непрошеного гостя, он зачастил: да-да-да, конечно, ухожу. Подойдя к телевизору, одетый с иголочки господин стал неповоротливо влезать в ящик, вес тела, перенесенный на левую ногу, обутую в красно-сиреневый кроссовок на высокой подошве, помешал. Господин вынул правую ногу из кинескопа, попробовал войти с левой, но все повторилось. Тогда бабуля сказала, задумавшись: кругом, возможно, Бог, и мы должны помогать друг другу. И она поднялась из мохнатого кресла, и она толкнула в спину телеведущего. И он сложился, словно щенки у материнских сосков, влетел в студию, где уже начались новости сегодняшнего дня.
– Толик, я буду готовиться ко сну, – проинформировала бабушка, – но я хочу молочка с медом, я же вправе вскипятить себе молочка с медом? – Вправе, бабуль, только посматривай на снегирей за окном, если они начнут голосить, биться в стекло, сразу же выключай плиту, – внук снял толстовку, потерявший в объеме, он вышел из обители родственницы, звякнул колокольчик. Худосочное тело было настигнуто в расторможенной темноте коридора вечером такого-то дня. Резиновые тапки скрипели, бесшумное высыхание капелек пота на искривленной спине, гусиная рябь, грамматика с заусенцами, последние события с мужиком телеведущим. Синицын чего-то вымотался. Тренькнул телефон в его комнате, кто-то написал в домовом чате. Текстура стены, лишенная кожи обоев, выкрашенная густо-серой краской, текстура напоминала морское дно. Впадины, жемчужины, видные в приоткрывшихся раковинах, подарили покой и чувство защищенности, парень выдохнул. Бросив толстовку сушиться на батарею, он взял свой портативный IBM. Ему писала некая Ксюша, избравшая в качестве опознавательной фотографии профиля певицу Йоланди, глаза которой скрывали черные линзы, а белые бритые виски, хвостик напоминали покрытые снегами деревья в тайге. Ксения Любимова написала такую вещь: а вы правда гинеколог? Прикрывшийся маской злого гинеколога Синицын ответил весьма сдержанно, шутить не хотелось: что вас интересует, консультация? Собеседница поторопилась с ответом, слова у нее, наверное, от волнения выходили какие-то с неправильным набором хромосом, но мы напишем правильно: она самая, понимаете, мне почти восемнадцать, и я подозреваю, что, в общем, мои родители не знают. Анатолий глядел на экран телефона, приподняв нижнюю губу, прикрыв верхнюю губу нижней губой, казалось, парень раздумывает. Ничего не ответив, он присел на вертлявый стул, щелкнул кислотно-зеленой мышкой, забурчал компьютер. И Анатолий Синицын перестал быть Анатолием Синицыным. В подростковой комнате, где гирлянды, не снятые с прошлого Нового года, как будто веревки в квартире утопленника, мерцали синим, розовым и фиолетовым.
Перепонки на пальцах рук натянулись, хрустнули суставы, точно вмерзшая в льдину синица в пасти соседского кота. Уже не Анатолий взглянул крайний раз на телефонный чат, ничего не писали, Любимова, наверное, кусала локти, гадая, реальный ли человек злой гинеколог, или вновь она попала в плен бородатых малолетних глупостей. Синтетическая ласка, парень погладил по часовой стрелке механическую мышь. Широкий монитор озарила вспышка заокеанской игровой компании, вшумели в пространство комнаты кулеры охлаждения процессора и видеокарты свои краткие тыр-тыр-тыр. Ударил по тапкам из так называемой реальности юноша. Подобное решение было обусловлено желанием нюхнуть пороха. Реальная война дело наживное, война, по мнению бывшего Синицына, необходимость, которую любят сумасшедшие люди. На войне вчерашние пацаны становятся обладателями шрамов и героических наименований. Синицын Анатолий совершил переход в качественно иное состояние. Из высоких колонок, стоящих по левую и правую стороны стола расцветки как будто леопардовой шкуры, доносились гитарные грустные переборы. Теодор стал играть желваками, полубокс на голове припорошило мукой, ранняя седина. Порозовевший шрам над левым глазом рассматривала притаившаяся медсестра в темном углу казармы. Зияния раны удалось избежать, японский осколок был несостоятелен. Возглас осколка, вспыхнув, проговорил на лице вчерашнего студента военного училища, сегодняшнего фронтовика, такой термин, как виктимблейминг. Тео не чувствовал вины за этот шрам, видели бы вы ожоги спины, как будто восточный дракон подышал. Двухъярусные нары были пусты, пахло чесноком, тушенкой, нестираными вещами. – Теодор, может быть, ты подойдешь ко мне и не будешь бояться, как маленький? – чуткий голос медсестрички, приехавшей с Чукотки спасать жизни солдат, колоть инсулин, пришивать ушки, любить, казался средоточием великого человеческого мур-мур-мур.
Теодор Перепелица оказался в числе молодых людей, брошенных на войну. Сокрыв свои пипки в кувшинках ладошек, обнаженные восемнадцатилетние, двадцатилетние, двадцатипятилетние юноши стояли вдоль усыпанной каплями воды стенки, желтоватый, кое-где расколовшийся кафель, казалось, пережил присутствие многих. Из душевых леек сочилось белесое чистящее средство, нагретый ступнями парнишек пол пенился. На чужих телах распускались аленькие бегонии, внимательный оператор шевелил бегунки гормональной радиостанции. Пучки взглядов, измученные и отрешенные, распадались по всей душевой, словно укроп. Тео был пятым по счету из десяти. Перед ними стоял широкоплечий военный в коричневом сюртуке, глядел своими цвета лиловых гиацинтов глазами. Желваками играл, выигрывал. Исполненное краснотой лицо все же выглядело мужественно. Синие брюки, синяя фуражка набекрень, тонкие белесые усики. – Господа хорошие, – сказал он, почему-то не снимая своего взгляда с Перепелицы, с ушей Теодора, – я не буду вас мучить долгими речами. – По спинам пробежала мурашка, она ловко перепрыгивала на каждую из десяти спин, таким образом посетив организмы грядущих защитников интересов империи. Ротмистр, или капитан, какое звание носил данный мужчина, парни не знали. Он продолжил говорить, за его спиной у распахнутой ореховой двери стояли два офицера в белых кителях, тонкие сабли в пурпурных ножнах, с завитушками усы: ответственность, нависшая над вашими юными головами, безопасность царя, безопасность империи, господа, это испытание, которое не каждому по плечу, но пройти его надо хотя бы для того, чтобы потомки помнили каждое имя присутствующих здесь. Старший чин примолк, подбирал слово, кого присутствующих здесь – детей, парней, утят.
Оставив без должного наименования Теодора и остальных, мальчишек принялись мыть. Специально приглашенный банщик, грузный мужик с носом, напоминающим баклажан, смешливый, как инквизитор. В белом халате, расстегнутом и мятом, он сетовал на то, что баню закрыли на ремонт. – Зато для вас, ребята, душ изобрели, как в лучших домах Парижа, с подогревом! – сказал он, широко улыбаясь. Толстые пальцы-сардельки ловко извлекли веники, осиновые, березовые, из коричневой сумки, кожаной сумки, с которыми через сто лет будут ходить модники, прочухавшие, что в царской России жили не дураки, а очень даже прогрессивные граждане. На большой потемневший от воды табурет дяденька стал выставлять баночки, скляночки. Длинная клеверная бутыль, когда он откупорил ее, стала источать совершенно поразительные ароматы. Так пахла девушка Клавдия. Она любили кататься на лифте. Теодор как-то подрабатывал лифтером, это были времена учебы, это были времена, напоенные абсентом, оглушенные криками поэтов на площадях, замечательные времена. Клава, как же он изнывал по белокурой красавице, по ее багряным припухлым губам. Окутанная ореолом сладко-яблочной эссенции, уксусные нотки совершенно не портили этот лакричный, пряный запах, Клавдия играла с молодым человеком. – Я поцелую тебя в щечку, если ты прокатишь меня до последнего этажа, – говорила она, слюнявя прядь волос. Платье из плюша, бутылочно-зеленое, не прикрывало колени, вымазанные зеленкой, ей было лет семнадцать. И в платье этом она походила на мягкого медведя, желанного мягкого медведя. – Так, ребятки, не стесняемся, ложимся, – дяденька банщик возвратил на грешную землю Перепелицу. Из душевых хлынула горячая вода, паровые лошадки с бешеной скоростью носились вокруг обнаженных тел. Долговязый ребенок прилег на бронзовую от влаги скамью, и его поцеловал веник прямо по спине, по ягодицам. Парень сжал зубы, за процессом изгнания гражданской жизни пристально следил ротмистр, или капитан. Он пробирался вглубь душевой, отталкивая скакунов, подошел к Теодору. В руках Тео была мочалка из китового уса, выданная матерью для таких случаев. Также эта сердобольная женщина вручила мыло «Анютины глазки», обертка с морской пеной, сусальные вензеля, голова девушки глядит из цветка оттенка яиц дрозда, гербовая печать, само собой, присутствует.
– Призывник Перепелица, давайте побыстрее как-то, – шепнул в самое ухо вышестоящий мужчина, но без панибратства. – А в чем, собственно, кроются причины такой спешки, – Тео волновался, когда он волновался, начинал говорить много, говорить витиевато. Лет через сто ему бы прописали отвар на ромашке для выхода в люди, а тогда прописывали конфетки с морфином, однако юноша их позабыл взять. На фронте, рассудил, будет необходимое, империя своих не бросает. Гражданин, или, вернее, поджарый господин в синей форме снова зашептал: три тщательно, потом сразу на фронт поедешь, я, кстати, поручик Зверев, со мной поедешь в первом эшелоне, ты же на литератора учился, мне писарь нужен, – дошептал вышестоящий чин и скрылся в паровых множествах. Мглистое вещество разлилось по душевой. Кричал банщик: ребятки, кто следующий, ни шиша не вижу, на голос идите! Перепелица, намыленный по самые уши, стал шоркаться мочалкой интенсивней. Не хотелось попадать в руки дяденьки. По плечу кто-то, не видный в паровых сумерках, хлопнул горячей ладошкой. Теодор потерял равновесие, рухнул на кафельную кожу. Так бы его и забыли, словно имена репрессированных деятелей. Однако имена репрессированных деятелей вовремя облицевали плитками памяти. Перепелица допустил, свои же затопчут, ребята здоровые. Ладони скользили, не удавалось найти опору. Чье-то колено прилетело в голову, зазвенело в ушах. И подобно сельскохозяйственной выставке, юноша явил свой голос на обозрение: остановитесь, господа, остановитесь! Тео ухватили сильные руки, это был банщик, он поставил на ноги паренька. Пришлось отнекиваться: вообще-то у меня диссимиляция наблюдается, когда веником хлещут, вроде и приятно, но все-таки потом аллергия. Туман рассеялся. Сослуживцы смотрели на Перепелицу с подозрением. Жар, исходивший от их томатной кожи, выжигал кислород, создавалось впечатление, что Перепелица подопытный в банке на уроке химии.
«Клавдия, мне нужно тебе кое-что сказать, и это кое-что, оно имеет грандиозное значение в рамках войны, оно больше, чем ты, я, мы». Теодор в льняной песочной гимнастерке сидел на бревне недалеко от конюшни. Он сочинял письмо для Клавы, с которой отношения, кажется, заладились. Точно юноша не мог сказать. Поцелуй был. Однако девушка, провожая Перепелицу в своем праздничном канареечном платье, с новой прической боб-каре, не обмолвилась ни о том, что дождется, ни о том, что социальные сети изобретут существенно позже. На всякий случай Тео писал это дурацкое письмо, не писать не мог. Ему казалось, если там где-то есть Клава, которая, может быть, вполне вероятно, почему бы и нет, ждет его, дождется его, то сам он не пропадет. Вопрос выживания, ответ девушки был не столь важен для такого смешного процесса. Отряд во главе с поручиком Зверевым, куда попал и Перепелица, поселили близ города Хайчэн, в шаге от театра боевых действий. Российская армия насчитывала свыше ста двадцати тысяч ребят. Расквартировали защитников интересов царя во Владивостоке, в Приамурье, в разных населенных пунктах. Крепость Порт-Артур на тот момент пала. «Кореец» взорвали, «Варяг» потонул. И время было такое, державы боролись за последние островки не поделенного мира, пухлячок Рузвельт мимикрировал под президента, Штольц искусственно синтезировал адреналин. А компания, подобравшаяся для сухопутных побоищ с японцами, куда Зверев позвал Перепелицу, была угнана на расстояние в двести пятьдесят километров от Порт-Артура для боевого слаживания. Начиная со сборного пункта им твердили: за Японией стоят англосаксы, США, вы не расслабляйтесь, будьте любезны, грядут великие сражения со всеми. Теодор подобному высказыванию очень даже поверил. Хотя были такие бандиты, набранные в прямом смысле с улиц, у которых едко пахли ноги, а вопросы гигиены не слишком их волновали.
Майский полдень. Контрапунктные формы существования голосов призывников. Голоса наполнили постоялый двор. В конюшне пели цыганский романс «И тихо струится слеза». Двухэтажная изба с башенкой, на которой висел длинный белый плакат, исписанный иероглифами. Из дома вышел комендант Владивостокской крепости, приквартированный для каких-то стратегических задач, само собой, личному составу не докладывали, для каких. Тучный мужчина лет пятидесяти, впрочем, не лишенный удали, в правой руке держит записную книжку. А прибыл он с тем, чтобы сверить мотивацию личного состава с общепринятой в царской империи – мочить врагов народа в сортире, поменьше пятнать честь офицера, мыть руки мылом душистым, вытирать полотенцем пушистым. Личному составу не докладывают, но личный состав имеет ушки. Комендант прохаживался вдоль солдатиков, чистящих свои пулеметы Мадсен, винтовки Мосина. Ребята щурились на солнышке, вполголоса переговаривались, о чем-то из гражданской жизни, на каком сроке жена, сколько предстоит воевать, правда ли, что по возвращении выдадут что-нибудь хорошее. Он почесал тайгу на подбородке-параллелепипеде. На нем был мундир холодных синих оттенков, словно кожа зубатых китов, а в галифе гулял сквозняк, сапоги сверкали, начищенные. Он почесал подбородок, оглядел маленькими зелеными глазами с ног до головы Теодора, спросил вкрадчивым голосом: мальчик, а ты часом не умственно неполноценный? – Никак нет! – бодро, как научили за два дня отвечать, ответил Тео, вскочил с бревна, письмо благоразумно спрятал за спиною. – А что, скажи на милость, мы не чистим оружие, – мужчина был на голову выше, поэтому слюни, которые вылетали из его выразительного рта, клевали в макушку Перепелицу. Неожиданно послышался такой диалог: – Глубокоуважаемый есаул, будем ли мы играть в кукушку? – это поинтересовался крепко сбитый усач с наколотой на всю грудь русалкой. Не зная никакую кукушку, Тео шепотом поинтересовался у коменданта: среди нас тут находятся орнитологи? На что дяденька главный закричал, моментально покрывшись укусами комаров, пятнышками: что, что, что?
Из конюшни на вопли стали выходить солдатики. Поручик Зверев, обряженный в белую майку, поверх которой висел деревянный резной крестик, показался на крыльце дома. В руке помазок, половина лица в белой пене. Прибывший начальник мелко затрясся, рухнул, словно подкошенный косой на рассвете, словно был пшеничным колоском. Неизведанные поля под кожей спины Теодора нестерпимо похолодели, он раньше не видел приступов падучей, лишь в церкви, рассказывала матушка, была такая бабонька, падала часто. Зверев побежал к ним, обтирая на ходу белым носовым платком лицо. Кто-то в толпе стал объяснять, что за игра такая. – «Собираются человек десять в конюшне ли, в сарае большом под покровом ночи. У каждого револьвер заряженный. Ныкаются, кто в бочку залезает, кто за корытом притаится. Перед этим, конечно, тянут жребий, выбирается кукушка. Бедолага произносит “ку-ку”, а все стреляют на звук. Целую ночь напролет куражатся. Данная игра воспитывает в солдатах дух, закаляет, нервы приобретают стальной оттенок. Иногда, конечно, бывает страшно, но и весело тоже бывает. Комендант, говорят, по пьяной лавочке всю семью расстрелял, потом, конечно, раскаялся, его во Владивосток сослали, а служил в столице, вон, как получается некрасиво».
Сложились ребята меж собою плотно, став титановыми пазлами, правда, нытиков отправили домой. Таких из всей группы нашлось двое, одного мама из реальности позвала, мол, иди ужинать, он всем объявил: пацаны, я покурить. Хотя все слышали, что это позвала именно матушка, именно ужинать. Второй обзывался, хамил, его забанили на сервере. Перебросили Теодора и других ребятишек под Ляоян. На излете августа, венчанного хмелем, когда смуглые азиатские юноши-сатиры с росинками во ртах дремали в тени сакур. А за полновесным туманом угадывался клок китайской стены. Перепелица пил воду из местной реки. Богатая на минералы, например, такой минерал, как силикат в ней присутствовал, жидкость благотворно влияла на пищеварение солдатиков. Они все порозовели, с аппетитом кушали рис, кукурузу, мучали добродушного отшельника своими шуточками, он, кажется, их понимал. Чаи на лекарственных травах с каждым днем, проведенным на чужбине, укрепляли, приводили нервы в порядок после игры в кукушку. Многоместные палатки сливочных оттенков, словно русские артистки балета анны павловы, множились с каждым днем. Это приходила Маньчжурская армия под командованием Куропаткина. Точное количество наших ребят никто не решался озвучивать, Зверев обмолвился разве что, когда ужинал со своей группой в домике отшельника, оккупированном в шутку: тысяч сто сорок. Поручик не спешил входить в контакт непосредственный с главным военным начальником, ему удавалось скрываться в этом импровизированном городке из палаток. И своих он предостерег, чтобы не геройствовали. Как-то раз он раздобыл пять литров саке, собрал подчиненных, раздобрел: господа, господа, или нет, все-таки господа, не суемся, не шелестим, смотрим, это у нас тактическое ожидание такое. Теодор ожидал вместе с остальными, ходил на рыбалку. Тунец и лосось буквально сами прыгали в руки, желая быть съеденными. Сочинял Клавдии письма, складывал на дно вещмешка в надежде, что когда-нибудь он их отправит все разом, пронумерованные, чтобы возлюбленная отвечала по порядку и не попадала в неловкое положение. Эх, Клава, Клава, чем ты сейчас занята, и в каком состоянии твое ментальное здоровьице.
В двадцатых числах августа генерал Куропаткин, бородатый военный с близко посаженными глазами, отягощенный медалями, эполетами, смыслом, все-таки смог пленить поручика Зверева. В то время как основная армия рыла траншеи, готовясь к изнурительной обороне, Перепелица с коллегами проказничал. На другом берегу реки находился публичный дом, с низкой социальной ответственностью женщины дразнили рыбачащих мальчишек, оголяли филейные места, смеялись, как будто стрекотали кузнечики. Поручик, пребывающий в плохом расположении духа, выстрелил из револьвера над самыми головами своих ребятишек, чем в достаточной степени смутил розовощеких защитников империи. – Отдохнули, теперь рыть окопы, теперь финита, съездили в отпуск в Японию, пора и честь знать! – сообщил он, скрипя зубами, на посеченном старыми осколками лице выступили вены, они пульсировали. А Теодор понял, вот и пришла пора отважиться, вот и пришла пора повадиться ходить в огород, где подвиги растут на чужих деревьях. Надо быть смелее, зайди, сорви, а лучше, конечно, вырасти свой. Свой плод, он вкусней будет.
Перепелица стоял пятым по счету, хотя мог с легкостью занять любое из десяти имеющихся мест. Ведь еще в раннем детстве бабка-знахарка предлагала родителям выбрать нужные параметры: рост, вес, разрез глаз. Однако батя выбрал что-то другое, что-то не физическое, духовное. Солдатам выдали лопаты, отшлифованное дерево приятно влияло на руки. Генерал, собственно говоря, не сказал ничего толкового, речь его напоминала продукты молекулярной кухни, непонятные, но чрезвычайно питательные. Говорил он про японскую сторону сдержанно, говорил, что маршал у них Ояма по-восточному расчетлив и не спешит наступать. Однако Куропаткин в силу своего военного, а также прочих опытов, предсказывал с их стороны, с японской стороны, наступательные действия в ближайшие несколько суток. По торс обнаженные парни, словно истины обнаженные в Телеме Алистера Кроули, слушали наставления. Когда генерал окончил, солнце оттенка календулы стало прекращать греть японские земли. Собравшиеся на небе тучки рисковали подпасть под статью 20.2, проведение публичного мероприятия без согласования с вышестоящими органами. Стал накрапывать дождь. Куропаткин, попыхивая коричневой, оттенка шкуры оленя, трубкой, проследовал в свою палатку. А поручик Зверев подсказал Теодору и остальным: не спим, не спим, копаем! И сам трусцой побежал к скрюченным спинам тысяч солдат на горизонте. Потом вернулся к не шелохнувшемуся отряду. Стал кричать, пиная подчиненных по ногам: вы совсем уже, копать, я сказал!
Теодору категорически не понравился тяжелый труд. Земля, поливаемая дождем, превратилась в какую-то кашу. Чавкающие звуки, оркестр тоскливый, центрифуга, в которой бежит с бешеной скоростью скотный двор. Зрение ухудшилось: окружающие господа, нет, в данном случае товарищи, деревья, лопаты стали носить характер аппликации. Вырезанные из блеклого цветного картона детали пейзажа, лихо закрученные усики, траншеи. Несмотря на прохладу, Перепелица и остальные имперские жители не стали надевать на себя одежду, не стали уподобляться капустам. Молодые организмы настолько прогрелись, что пар, поднимающийся от солдатских телес, образовывал особенную мглу, в которой вполне могли скрываться враждебные япошки. Тео крикнул пацанам из своего отряда, – наверное, из своего, просто тысячи смазанных лиц по левую и правую стороны, должно быть, на километры в две линии укреплений, как пластилин сцепились в один комок. Он крикнул: давайте меньше испускать пар, а то не увидим врага! И в окопах начался настоящий кошмар. С перепугу стали стрелять особенно впечатлительные, до которых докатилось лишь: видим врага! Оскотинившийся Зверев бросился с кулаками наперевес на Теодора, пластилиновые солдаты еле оттащили. Поручик прокричал: саботаж, саботаж! Кто-то его стукнул своей лопатой по голове, слетела фуражка, человечек вырубился. Заштопанное небо распорола маленькая рука со скальпелем, сделало харакири. И откуда-то стали прилетать снаряды. Свистело над самыми головами, страшненько было всем.
Доведенные до радости маленькие воины не спешили наступать непосредственно сами, они лишь смеялись, и смех, усиленный рупором, пугал. Сначала по позициям Теодора отработали артиллерией. Заглохнув на полуслове, артиллерия стала говорить сдержанней, когда Куропаткин, конечно, не сам, стал, извините меня, отвечать. Численный перевес орудий решил в данной ситуации многое. К примеру, ответ, не предполагающий вопроса, прозвучал весьма убедительно. Японские солдатики не кричали «банзай», их было вообще не видно и не слышно какие-то мгновенья. Тео сжимал чужую Мосинку, словно взгляд Клавдии, когда они прощались, взгляд был экспроприирован, поэтому Клава долгое время не могла покинуть вокзал. В те времена еще не существовало частной военной компании «Вагнер», поэтому императорская армия немного боялась прямых столкновений с противником. В моменты, когда война прирастает к телам, начинается невообразимый бардак, девушки не совсем понимают: новый знакомый хочет подраться, или он так шутит. И если он шутит – когда перестанет душить и выпустит из захвата. Перепелица оцепенел, завидя наступление по правому флангу. Сослуживцы стреляли, однако мазали, мазали специально, рыжебородый тучный боец, стреляя, зажмуривался, винтовку водило из стороны в сторону. Некоторые ребята палили над головами японцев, малый рост был своевременным успехом врагов. Которые наступали, насколько видел Теодор, с мечами и кинжалами. Глаза их были расширены, как у лемуров, иными словами, произошла европеизация. Юноша слышал, им рассказывали на учениях о специальных веществах, будоражащих нервную систему, придающих определенное безумие в бою вражинам. Это оно, безумие вражин, с ужасом отметил Теодор. Он высунулся из траншеи по пояс, принялся стрелять, боясь выстрела, он как бы толкал приклад плечом, из-за этого смертоносные пчелы летели в землю, не причиняя никому повреждений. Я никогда не превращусь в убивца, мысленно заверил юноша Клавдию, которая владела коллекцией редких бабочек. Ах, какие бабочки, причем здесь бабочки, внутренне вскипел Тео, тут не до бабочек, тут война.
Японцы штурмовали окопы правого фланга. Страшные в своей ярости маленькие люди кромсали сослуживцев, кололи, втаптывали в землю. Перепелица, являясь мальчиком впечатлительным, впечатлялся отчаянно. Вернувшийся в сознание Зверев был оснащен чудовищным рыком, который применил. По его виску бежала тонкая аленькая струйка, он смотрел прямо Теодору в глаза, их разделяло метров пятнадцать. Взбесившийся поручик побежал к гуттаперчевому мальчику; если бы не травма колена, Перепелица стал бы акробатом, настолько у него хорошо получались пируэты в воздухе. Однако, когда Перепелица работал в цирке, однажды он засмотрелся на Александру Федоровну, посетившую представление. Ее нежно-голубые глаза, птичьи ключицы, – юноша не успел схватить перекладину, он завис в липком воздухе, в двух метрах от настила, потом неминуемо рухнул. Эта краткая встреча с императрицей вспомнилась Перепелице, когда Зверев бежал к нему, отталкивая солдатиков, размахивая кинжалом. Теодор и рад бы сказать Звереву: ваш габитус мне неприятен, я не хочу иметь с вами дел. Но Зверев был явно не в себе, рычал, желал побить. И мальчик бросился наутек, ноги вязли в раскисшей земле, дыхание быстро сбилось, глубокий тыл виднелся вдали, в шатрах топтались пальцы руководителей операции по карте местности. Уставший голос поручика, запутавшийся в идиотском антропоцентризме, ведь на войне жизнь человека стоит, наверно, меньше, чем хотелось бы. – Остановись, не буду я тебя резать, – прохрипел Зверев, отбрасывая клинок в сторону высоких камышей. Сам он согнулся пополам, пытался отдышаться, гриппозный хрип вспугнул полевую мышь, которая припустила прочь от господина военного. В подвздошной области не было места для маневра, кровообращение нарушилось вообще во всем организме, занемели пальцы. Их разделяли посчитанные шаги, на глаз Тео прикинул, шагов десять. – Я же не специально, – промямлил он, хотя и не совсем понимая, в чем провинился. Поручик добрел до подчиненного, и щелкнул тремя перстами ему по лбу, отчего веки прикрылись сами собою, словно слипшиеся до невозможности отличить коней, людей, орудия.
И вот уже Анатолий Синицын стремительно возвратился в свою квартиру, где какое-то время назад телеведущий попортил бабку. На кухне надрывалась пожарная сигнализация, вкручивая в уши шурупы. Унции звука оттягивали кухонные карманы, гудели швы, могли разойтись. Юноша свернул русско-японский конфликт, должно быть, до лучших времен. Должно быть, русские победят, всегда побеждали, а где, вроде бы, нет, то это вот нет, оно да, не обсуждается даже. Толя выбежал в коридор, в нос ударил запах молока и чего-то пригоревшего к чему-то, все-таки сбежало, как сбегает порой педагог, совершивший невозможное, чтобы совершить невозможное, и привить маленькому психопату любовь к собственным родителям. Анатолий отнесся к данному происшествию весьма скептически, ведь был приверженцем картезианства. – Текёт, – услышал он удивленный голос бабушки, – текёт однако. – В сумрачном коридоре идти было сложно, что-то хлюпало под ногами. Рыжие шорты в полоску, щиколотки омывала теплая субстанция, и теплота ее, соразмеримая с пюре, дозволенное грудничку, приятно согревала. Синица, как его называли в ПТУ, подсветил фонариком желтоватый линолеум, тот был усыпан молоком. Сумасшедшее количество молока вызывало беспокойство, неужели бабка подогрела все запасы. Что же им теперь кушать. Коридор все не кончался и не кончался. Продолжительность его внушала трепет пред лицом неопознанных явлений, содержащихся в наших с вами, читатель, квартирах. Как сказали одни граждане в комментариях к видео, где танцует Goddess Bunny: «страшно, очень страшно, мы не знаем, что это такое, если бы мы знали, что это такое, но мы не знаем, что это такое».
В подъезде хлопнула дверь, раздался певческий фальцет, оккупированный грубияном в корыстных целях. Задействовавший головной резонатор, гражданин ругался весьма мелодично, проскакивали совершенно чудовищные высказывания. Гневливый сосед с третьего этажа, терзаемый подселенными бывшей женой сущностями, не находил понимания среди прочих жителей дома двадцать два. А ведь именно Ларион предсказал скорое завершение военных действий в соседней стране, предсказал еще в июне, соответственно, в августе все должно было завершиться в нашу пользу. Сейчас он патрулировал подъезд, Школьник знал, что Ларик будет выявлять наличие пропаганды в головах сограждан. Правда, люди, наученные горьким опытом, категорически не откроют свои двери. А если все-таки кто-нибудь запамятовал и распахнет врата пред Ларионом, то неминуемо подвергнется психической атаке. Своим фальцетом начнет мужчина выворачивать кишки бедняге. Спрашивать, вжимая неосмотрительного жильца в пол, пьешь ли фторированную воду, или фильтры стоят. А как мы знаем, фтор добавляют в воду с тем, чтобы мозговая деятельность угнеталась и качество зубов ухудшалось. И заговор этот стоматологов и психиатров, первые тянут деньги за прием, и вторые тянут деньги за прием. К первым приходят, чтобы пломбы ставить, ко вторым за рецептами. Или начинает Ларион душить согражданина на полу, приговаривая: ты знаешь, зачем ты скрываешь, что правительство распыляет вонючие химикаты с помощью самолетов, чтобы влиять на здоровье людей, зачем ты скрываешь правду, конденсационные следы в воздухе не дадут соврать!
Анатолий бредет, словно Делакруа к признанию сквозь годы, по коридору. Внезапно уровень молочной данности растет, данность добралась до бедер. И север без признаков юга коснулся щеки, сквозняк на кухне, окно, что ли, распахнула бабушка, критически думает Анатолий. И начинает двигаться интенсивней, расходятся волны, река травмируется. Гладь молока лечит саму себя. – Ба, что за дела! – кричит возмущенный до глубины души Синицын. Толик чувствовал панику, словно граждане при виде символических часов судного дня. Вы же знаете, что это за часы, вы же знаете, что нынче без пяти секунд полночь? Юноша опять кричит: ты нормально там? Кухонная дверь почти-почти рядом. Но шаги замедлились невообразимо, словно молоко сделалось сливками. Родственница отвечает, ее тон весьма виноватый, ведь это правильно, подчиненный перед лицом начальства должен иметь вид лихой и придурковатый, бабы же разумением своим не смущать. И пусть Анатолий не был директором своей бабушки, порой деменция творит беспредел, и человечек становится совершенно недееспособным. Толя распахивает кухонную дверь, на кухне кромешный бардак. И стоит коровка с чертами лица родственницы. Позолоченный колокольчик на ее дряхлой шее позвякивает едва слышно. Шкура бабушки нетипична, цвета сангрии. Коровка занимает много места, из чернильных глаз ее катятся две слезинки. Изумленный Синицын ощущает, как у него тоже катятся две слезинки, все-таки не чужие существа. Юноша с тоской думает, придется зарезать, молока она дать не сможет, стара, мяса хватит примерно до следующей работы, на которую получится устроиться.
Глава 7
Здравствуйте, мы по объявлению
Проснулась посреди ночи, лицо все мокрое, как будто лизали собаки. Снился покойный отец. Проговоренная, вернее, показанная во сне фотография с маленькой девочкой звучит в голове у проснувшейся корреспондентки. Юная Плаксина сидит на коленях мужчины в ковбойской шляпе, на шее мужчины крошечный черепок на цепочке, тушканчика, что ли. Девочка в вельветовых брючках, в желтой клетчатой рубашке, на груди ожерелье из разных зубов, тушканчиков, что ли. Ножки разъяренно бежали во сне, это гналась совершенная пышногрудая грусть, правильней даже сказать, вселенская тоска намыливала сознание Жене хозяйственным мылом памяти. – Понимаешь, динозаврик, – говорит мужчина, подбирая слова, большим пальцем своим водит по столу, резко оттолкнувшись ногами, качнувшись до самой земли, возвращается в кресле-качалке взад вместе с ребенком на коленях. Ребенок на коленях радостно вскрикивает. Взад, размышляет будущая взрослая Плаксина, взад, хорошенькое дело. Подвижные буквы-пульки калибра 9 миллиметров длинным ногтем на мизинце двигает на столе. – Она говорила, твоя мать, что прикосновения родителей способны испакостить ребенка, поэтому в основном тебя передвигали громадными палочками, которыми, по обыкновению, едят суши, – голос мужчины как будто потрескивают искры костра в камине, приятный, глубокий. Винтовки М16, пузатые револьверы, автоматы Томпсона, ружья, цинки с патронами, десятка четыре гранат лежали на длинном, темно-русом столе. Отец был превосходным охотником. Маленькая Плаксина моргает, происходит смена картинки. Теперь она видит операционную, скрытую от посторонних глаз двумя короткими стуками, фразой, перевесившей дружбу машины и человека: вы нужны людям, у нас ранены двое. Научно-спекулятивный организм позволяет войти в осушенную кислотно-фиолетовым светом комнату-операционную, там спасаются жизни.
Это случается новый сон, в нем отца уже нет. Некая механическая птичка, перепелица ли, была поспешна, словно ложная мужская беременность. Стремительно перелетая с губы на губу присутствующих при оказании помощи повстанцу. Сон об отце опрокинулся в фантастическое будущее. То есть цивилизация рухнула как-то вмиг, и пришли роботы. Однако граждане не переставали бороться, и несколько роботов встали на защиту Макдональдса, годовой подписки на сериалы и передачи, ранних абортов. И пролились тысячи, должно быть, галлонов бензина и крови. И пробки длиной с экватор опоясали города и селения. Граждане бежали, не зная куда, предполагая, быть может, пока страх позади, ничто не грозит, главное бежать быстрее него. Велосипедное колесо с трубочками, малым зеленым экраном, приспособление, на котором передвигался врачующий механический эскулап, хрустело, с него буквально сыпались ржавые недописанные романы о попаданцах и любовные эклектичные дневники малолетних вдовушек. Корпус организма был выполнен из высокопрочных сплавов, закрепленный на голове выдвижной глаз-камера жужжал, сканируя ситуацию в реальной темени. – Скажите, вы его спасете? – нетерпеливо спрашивала тетка в черном берете, в майке с портретом Эрнесто Че. Механизированная туша не имела возможность ответить, как полагается, миллиарды гигабайт, просчитанные ситуации и сценарии не предполагали ответа на такой простой и в то же время сложный вопросик. Была ли перепелица, и люди, которым она садилась на лица?
Женя закашлялась ошметками собственной памяти, проснулась в чужой квартире. Нестерпимо хотелось пить. Засуха прорастала ковылем в горле. Девушка резко села на диване. Тикали часы, фосфорическая стрелка приблизилась к трем после полуночи, радиевые девочки, бедняжки. Тяжело дыша, она встала с правой ноги на чуждый ноге пол. Топологические инварианты, вговорил в ушко, не успевший оставить спящую Евгению в покое, дух математика, кажется, Романа Михайлова, прошелестел сквозняком, исчез. Инварианты, инварианты, перекатывала солоноватое словечко во рту работница информационного пространства. Симпатичная, как рыжая панда, Плаксина поковыляла в область, где врастал коридор в субтитры квартиры. Желтушный унитаз, покачивается веревочка смыва, желтушный унитаз, журчит ручей. Врозь разбегаются участники трибунала, мокрицы. Евгения приспускает нижнее белье, на нижнем белье изображена мордочка медвежонка, под нижним бельем плашка восемнадцать плюс, замылено. Раскатисто-весело забренчала струйка. Отколовшийся краешек бежевой плитки на полу, не успевшая убежать мокрица упорно ползет в сторону коридора. Завтрашний день иллюзорностью, даже надуманностью, внезапно проснувшимся страхом, стал покалывать кожу. Кожу, хранящую прикосновенья отца. Дымка сна почти растаяла, но по-прежнему, надоенное с ветвей грез молоко шипело на плитке, не выкипев до конца. Плаксина вымолвила свою ночную нужду. Натянула трусики, потянула за веревочку, вода в унитазе забурлила.
Изъеденная холодом постель за время отсутствия не накопила нужное число баллов, и бонусное тело в подарок, согревающее перину, не предназначалось. Евгения лежала на спине, глядя в отдаляющееся пятно побеленного потолка. Руки, подложенные под голову, кололи короткие волосы. Вздрогнувший ночной посетитель в окне, хлопая крыльями, улетел. Дождь из птиц, подумала Плаксина, грустно улыбнувшись. На чердаке кто-то пробежал. Пробежали совсем уж не стесняясь быть услышанными. Узнаваемое ощущение кувырка вовнутрь себя показалось девушке ненужным, лишним в этом, как бы массивном, бауле ночи. То есть бессонное существование категорически не было нужно, тем более утром следующего дня необходимо представлять из себя человека не вареного. Евгения зашарила рукой в рюкзаке, стоявшем подле дивана. Мы сейчас задумались над тем, не является ли пропагандой с нашей стороны столь частое обращение к пилюлям. Нет, не является, наверное. Чтобы избежать падения дома Ашеров, Плаксина выпила снотворное. Скромный первый снег наметался, наметался куда-то. Завтра журналистка пойдет, пойдет она на продуктовую базу, будет удерживать веточками-словами напряженную тишину, источаемую поначалу гранитными, неповоротливыми героями своего расследования, может, и поворотливыми. Будет влезать в свинцовую куртку заинтересованности. Будет, вообще-то говоря, работать, возвращаться в профессию после того инцидента. Она прикрыла глаза, проваливаясь в патоку сновидений.
Поутру случился танец опадающих ресниц, на наволочку с прожитыми дырочками, на наволочку с полуистлевшими ирисами, стали сыпаться реснички. Одна, вторая, третья, четвертая, пятая и шестая. Имманентные в своей вере к хозяйской теплой руке, вере в то, что рука насыплет wiskas, дворники скребли хозяйский ледяной пиджак. Должно быть, персиковые дворники были милы. Женя, занимаемая процессом собственного разрушения, не успела выглянуть в окно и не могла утверждать, милы ли были дворники. Запоздавший будильник, словно визгливая секретарша, будил страну огромную, а уже и не нужно. По телу Плаксиной пробежала искра, тихий крик дрели с нижнего этажа порвал пленку утреннего коматоза. Закричали этажом ниже: и кто тут с Заречной улицы девочка-то? Сонмище смыслов, записанных на внешний жесткий диск, Женя выглянула в окно, трактор срезал слои серовато-белого снега, дворники переместились к другому подъезду. На стене котельной сознательный гражданин в каракулевой коричневой шубке написал красной краской из баллончика «Вика, прости за ВИЧ!». Небесный лес шумел. Онемевшие губы Жени поцеловали стекло, трещащее под тяжестью изморози. Затекает крик под шифоньер, девушка отшатывается от окошка, соответственно, вскрикнув. На детской площадке стояли два мальчика, такие мальчики, которые как бы в синих школьных костюмах, Женя застала эту реформу, проучившись полгода в первом классе, слава богу, что отменили эту дрянную колючую одежду. Более ученики не облачались в синтетические пиджаки, брюки, вызывающие рябину на коже. Близнецы из старших классов, как будто законсервированные, из тех девяностых, стояли подле набухшей от пота карапузов, заржавленной тускло-голубой карусели. Белая челка одного брата была зачесана на левую сторону, каштановые волосы близнеца, наоборот, на правую сторону. С ними что-то случилось, никогда-то давно, кажется, несчастливый случай, кажется, перестрелка с бандитами. Оба они разъезжали на старенькой «Волге», девятый класс. А потом отменили эту неудобную форму, а потом школу перекрасили в желтый цвет, и стала она желтым домом, и перестали родители провожать до ворот. Плаксина своим дыханием проявила на стекле круг, на детской площадке теперь в одиночестве дворник тыкался в телефон. Близнецы испарились.
«Там вдали у метро догорали ларьки», «В Кургане пенсионерка переходила дорогу не на тот свет», «Ежики и зайчики, разглядываем редчайших карельских животных». Новостная лента пестрила жимолостью несусветного абсурда. Отлетевшие тени комментаторов кружились, сплетясь своими хвостами, над полыхающей деревней, где рождались все новости. Девушка, порывшись в рюкзаке, достала комбинезон-пижаму единорога, кажется, утром батареи переставали топить. Нет, все-таки грели, Женя, поднеся руку к кремовой отопительной дуре, ощутила жар. Просто собственный организм не успел ускорить процессы, лошадиный табун лейкоцитов набирал обороты, скакал, ставки больше не принимались, кто придет первым, кто придет первым. Евгения Плаксина тридцати полновесных лет, бывшая замужем единожды, специальная корреспондентка издания «Афганская оборона», впрочем, истинное имя издания мы благоразумно сокрыли. Словно скрывает синяки на сгибе локтя, который перетягивают розовые колготки, чья-то взбалмошная мать перед участковым. Выходившие материалы в «Обороне» напоминали социокультурные исследования, читаемые завьюженными гражданами. Такие граждане ранним утром едут на работы, а по телесам их уже разливается истома. Такие граждане зажаты буквами алфавита, ни пикнуть, ни возмутиться не могут, боясь быть исключенными, словно буква ять из общего ряда. В этом издании, где трудилась девушка, писали порой забавную чушь, «Грандиозные наркоманы бронзового века поэзии», «Служба сотворила из меня человека. Работа в морге, увлекательные случаи». Но встречались и поистине важные материалы, «Вред настойки на кротах официально доказан». Конечно, лонгриды Плаксиной о бытовом насилии, социальной несправедливости занимали особое место в журнале. Тут она была вне, в, на конкуренции, с этим проблем не возникало. Врожденное чувство стиля, не иначе.
Напитавшиеся чернотой тупики коридора не казались утром средоточием зла. Пересеченная местность лица ладонью встретила кожный жир. Роботы раздражения зажужжали своими механизмами в голове девы. Холодный пот, футболка насквозь промокла, теперь и пижама насквозь промокла, тело ломило, ранняя менопауза. На кухне Плаксина налила из-под крана в кружку воды, вода в этом городе отличалась артезианским характером от воды где-нибудь в Химках. Проглотила, запив, гормоны. Что тут поделаешь, ломаются, как ненормальные милые барышни. Исчерпанность речи нашла способ выразиться, Евгения промычала что-то неодобрительное. Из раковины доносились хлесткие запахи затхлой воды, несвежих продуктов питания. Ежик на голове настигли лучи утреннего солнца, кончики волос искрились, просвечивала молочная кожа. Затарахтел трактор. Засмеялись, должно быть, дворники. Смех какое-то время еще звучал, не зависимый от дворников, словно крапивница от крапивы. Женя налила в чайник с затуманенным стеклом воду, поставила кипятиться. Конкретных персонажей для новой статьи она не имела, девушка надеялась, что продуктовая база подарит ей таковых, трагичных, фактурных. Встреча с директором, наверное, распитие ананасовой настойки, наверное, психологическая игра с заведующим делами торговой вселенной. Плаксина поставила сковородку на плиту, плеснула остатки подсолнечного масла, так-то за предыдущим хозяином содержимое холодильника подчистили. Однако масло, сосиски, несколько яиц унести не захотели, решили, наверно, порадовать почившего хозяина, как будто его силуэт в белой простыне появится когда-нибудь. Оставили еще такие, знаете ли, мистические сухофрукты, обнаруженные во время приготовления глазуньи, в стеклянных баночках, стоящих на холодильнике. В одной лежали напоминающие черносливы плоды, пахли розмарином, а также дизентерией. В другой находились плоды сморщенной кураги, напоминающие бабушкины лица. Жене неминуемо представились в длинных балахонах ведьмы, которые водят хороводы вокруг пылающей новогодней елки на утреннике. Пакет с собственными покупками девушка где-то потеряла.
Тяжелый запах, словно пьеса «Мой друг Гитлер», вонзил коготки в Евгению. Гнездившиеся в носу кукушки предложили кошке взять потомством эту нелепую мзду за существование в чужой резиденции. На сковородке благожелательно потрескивали сосиски, чайник, словно приложившись губами к нежному животику детеныша человека, сделал: брррр. Восемь пятнадцать утра, обозначенных на бежевых круглых часах, циферблат включал в себя такие показатели: 1, 2, 3 и так далее. Made in USSR. Они висели совсем под потолком, рядом располагался на темно-коричневой доске скелет рыбы-меч, ее клюв напоминал своего рода пинцет. Ужас какой, отметила Женя, нагнулась под раковину. Распахнула грудную клетку шкафа, колено дрожало, как на танцах старуха дрожит при виде свежего мальчика. Пластмассовые внутренности, нутро разило нестерпимо, рецепторы забились. Женя любила свободу, словно Вячеслав Курилов, сбежавший из советского союза, проплыв сто километров океана. Уживаться с этим затхлым дыханием она была не намерена. Пусть и опаздывала на встречу с директором продуктовой базы, однако дискомфорт решила побороть немедленно, чтобы потом не возвращаться в чрезвычайно вонючую квартиру. Плохая примета возвращаться. Плаксина поставила старую кастрюлю с облезшими цветочками на бортах, чтоб вода стекала в судно, бытовавший риск залить соседей существенно нервировал. Девушка предварительно посетила туалет по нужде, где обнаружила запечатанную пару желтых резиновых перчаток в шкафчике, на котором брезжила грудью, слепя глаза случайного наблюдателя, белокурая дамочка с томиком Ахматовой в руках, а на доске за спиной модели был начертан, собственно говоря, профиль Анны. Вчера Женя не заметила этот вульгарный плакат. В шкафу, скрывающем коммуникации, трубы, счетчик, стоял на полочке ящик с инструментами, китайская пластмассовая елочка с отломанной звездочкой, батарея баллонов дихлофоса.
Открутив, не без усилия, нижнюю часть колена, она пошатнулась от ужасающего аромата надсмертной воды. Одинокие, словно воронята, оставленные Эдгаром По, заплесневевшие трусы, окаменевшие носки невнятного цвета. Вещи были напиханы в трубу, вещи срослись с трубой, став единым организмом. Плаксина, словно ныряльщик без акваланга, задержала дыхание, она светила телефонным фонариком в самую пасть бытового чудовища. Клок седых волос, в котором угадывались зерна гречки, китайская склизкая лапша, ядрено-зеленое нечто. Воздуха радикально стало не хватать. Пришлось, отшатнувшись, словно от горящего танка, шумно задышать ртом. Поразившись созревшему за сколько-то дней, месяцев, лет вонючему монстру, словно Татьяна Друбич на негритянском острове, поразившаяся своим трагическим оплошностям. Женя попыталась открыть окошко, но пыльная рама не поддавалась на уговоры, трещала, скрипела, но не поддавалась. И тогда Женечка без оглядки на специальную военную операцию в Украине, наплевательство западной верхушки на интересы народа, продовольственный кризис в Африке покинула кухню. Проходя мимо комнаты, не той, где она остановилась, запертой на навесной замок, Плаксина услыхала едва различимое: «хэй! Вэйк ю даюда, улунгу хафанана, вэйк ю ди, вэйк ю даюда, ула ула навеена». И после такого журналистка, сменившая за свое остросюжетное бытие множество псевдонимов – Марта Восьмова, Горгулья Неаполитанская – на естественную фамилию с именем, решила повременить с прочисткой коммуникаций. Мистическими историями она совершенно не хотела заниматься. Сосиски на кухне по запаху стали угольками, девушка вернулась, задержав дыхание на пороге, слишком поздно задержала. Летучие вещества прекрасного уродства успели проникнуть в Евгению. Она отключила плиту, пикантность добавляли запаху носки, как будто сыр с плесенью. Плаксина не любила сыр с плесенью. В срочном порядке, позеленев от недостатка кислорода, она зажарила два яйца, предварительно переложив сосиски в тарелку с черноглазым зайчиком. Отравленный воздух просачивался, капля за каплей в Женю, и была она подобна воздушному шарику, спускающему воздух в этом отношении. Позавтракала у себя в комнате. Собралась, покинула дом. Даже не выщипывала брови, только духами побрызгалась.
Дынное солнце барахталось в рассоле с малахитовыми, огуречными облаками. Октябрьский снег безудержно ложился на землю. Изъятые имена вспоминались с трудом, имена дворников-героев, поверженных осадками. Вы, например, знаете улицу имени дворника Касьянова? Мы, например, не знаем, а значит, недоработка присутствует на местах. Выйдя во двор, Женя стала свидетельницей локальной картины Брейгеля «избиение гобеленов». Жильцы 1976 года рождения, 1977 года рождения и так далее хлопали коврики. Пыльные, они были развешаны на турниках, лежали в снегу. А граждане долбили по ним самозабвенно ракетками для бадминтона, плетками, сачками. Румяные люди, они скользили, задорно перекрикивались, шум стоял пыльно-доброжелательный. Мимоза Васильевна с аметистовыми глазами, в орхидеевой шубе, с лыжной палкой для безопасной ходьбы по льду вышла из-за угла. – А вы откуда такая красивая? – спросила она, выпятив нижнюю губу, словно обижалась за что-то. Упакованная сама в себя Женечка вымолвила, теряясь от прозвучавшего вопроса: из семнадцатой квартиры. – А что вы там забыли? – продолжила множить бесполезные вопросы тетушка в калошах. Женя сошла с дистанции вопрос-ответ, она засмотрелась на гражданина. Обворожительный мужчина, похожий на Валерия Приёмыхова, скуластое лицо, словно выточенное из деревяшки, пронзительный взгляд голубых глаз, твидовое песчаное пальто, шапка с завязанными сверху ушами, варежки. Скользя, он весело поздоровался: привет, Мимоза, чего кошмаришь людей? Тетка медленно повернула голову, хрустнули шейные позвонки. – Иди, куда шел, психолог по работе с малолетними преступниками, – управдом постаралась уничтожить морально примечательного сеньора. Однако тот ловко адаптировался и сказал ей следующую вещь: вы же не внешне страшненькая, вы внутри такая, склочная. У Плаксиной перехватило дыхание, она видела, как тетка, стоящая вполоборота к Валерию, наверно, Валерию, извлекала из кармана бордовый молоточек, такие обычно висят в автобусах на случай, если понадобится разбить окно для спасения своей не нужной никому на белом свете туши.
– Не при детях же, совушка, отведите меня в подвал, – предположительно Валерий кивнул на тощего мальчика. Мальчик тащил елочку. На нем были кофейный тулуп, шарф оттенка кожи школьного автобуса, валенки до самых колен. Его личико покрывал грим, белила, черные слезки. Голубенькая венка на его руке впадала в еловую ветку, иголки цвета влюбленных жаб впитывали кровь, насыщались. Являясь едой для тамагочи, мальчишка сморщил свое личико, белый грим потускнел, в глазах засверкали всамделишные слезинки. – Какой же несчастный, кто бы варежки дал, чтобы не кололось, – произнес грустно мужчина, они с управдомом поглядели многозначительно на Плаксину. Подобным образом глядят бабки в метро, когда, по их мнению, молодая кобылка теряет всякий стыд, топчется по ногам, хотя никто из присутствующих больше не видит, что кобылка топчется по ногам. Мимоза прячет свой молоток в карман, говорит, вздыхая, Жене: да, в наше-то время обездоленным помогали вообще без напоминаний, барышня. Ситуация была экзотична, словно кухня Средней Азии. С подобными высвобожденными бессознательными конструктами журналистка не сталкивалась. Поэтому пришлось протянуть мальчишке свои замшевые антрацитовые перчатки. – Спасибо, тетя, храни вас Шива, – поблагодарил малолетний Пьеро, приняв подношение. – Замечательный поступок, семнадцатая квартира может спать спокойно, не буду вас отвлекать, – Страшненькая, вонзая лыжную палку в наледь, заспешила по своим важным делам. Дядька с мальчишкой тоже заспешили, мужчина спросил у него: у тебя есть мечта? Тот переспросил: мечта? – Ну, ты о чем-то мечтаешь? – парочка миновала ледяную скульптуру страшилища непонятного. – Не-а, я не мечтаю, – сказал печально ребенок, – меня вот тамагочи не узнает, деменция у него. – Они повернули за угол дома. Словно два шороха растертых в ладошках города Ю, надежно исчезли.
Пустотные внутри деревья гудели, это ветер играл на них, как на саксофонах. Плаксина в непонятных чувствах стояла посреди двора, ей было тридцать лет, у нее закончился муж, и перчатки тоже закончились. Запила водой без газа фенибут. Потом заслышала откладывания звуковых икринок на водоросли спального района, сирена скорой помощи включилась. Вокруг не было самцов, способных поливать икру молоками, поземки напоминали молоку. Приметы времени, желтое объявление на столбе «прием цветмета», алкоголический супермаркет в жилом доме, избывшие себя качели, замершие в положении двенадцать, в положении полдень. Малость исполинская бабка на остановке выронила из пакета луковицы. И они покатились, сбивая прохожих, приминая полые деревья. Самцы мух усыпляли собственных самок после акта соития, чтобы те не вступали в новые связи, чтоб не сливались в новых экстазах. Белые, белые, белые, бе мухи кружились, садились на кожу, таяли на лице. Плаксина поежилась, студеные укусы в шею перетянули внимание журналистки с россыпи грязно-рыжих котов, сидящих на теплотрассе, на медленно едущий троллейбус. Коты напоминали пасхальные куличики, не тронь до Пасхи. А троллейбус напоминал троллейбус, в общем-то, серо-голубой. На пешеходном переходе лежали чьи-то громоздкие тени, оброненные, видимо, случайно. Женечка их перешагнула, дивясь размерам обнявшихся силуэтов. Впрочем, романтического настроения замечено не было, Плаксина по-прежнему шагала к остановке, и ни о чем не думала, кроме соли, которой травились люди, или не соль причина, расследование покажет, будьте покойны.
Бесконечная в своей телесности бабулька направилась в сторону ЖЭКа. Табличка электрических оттенков, то есть голубоватая, голубоватым вспыхивают искры, например, в наполненной ванной, куда падает включенный фен. Почему-то журналистка подумала о том, что бабушка приняла участие в марафоне, очередь в магазине отстояла, с соседями поговорила, идет, наверное, в ЖЭК. Ладошки, помещенные в карманы джинсовой куртки, совершенно не желали отогреваться. Натертые ваксой вороны вышагивали вдоль остановки, словно в мундирах военачальники. Вминая крышу остановки, падали куски льда, неизвестно откуда такие красивые прилетали. Бальтазар этой остановки, наверное, отлучился за хлебом, теперь его царство могло разрушиться под натиском осадков, что вполне соответствовало логике многополярного мира. У нефритового мусорного бака, что стоял близ избушки, где продавали разную мелочовку, переменились с ноги на ногу два мужика в синих спецовках. Внезапно, скрипнув тормозами, остановилась машинка с хищной мордой, ее цвет напоминал полярное сияние, зеленый чай, выплеснутый на капот, мох, поросший вокруг фар. Тонированное стекло опустилось. Женщина в коричневой кожуре автозагара, с припухлыми губами цвета блошиного брюшка, обвешанная, по мотивам елочки, золотыми украшениями. Она начала покупать папуасов бусинками, она обратилась к двум рабочим: ребятки, выручайте, плитку надо положить, шоссе Энтузиастов, плачу тысячу в час каждому. Мужчины переглянулись, совершенно чудесные лица, как будто высеченные из мрамора, молча сели в машину, потом один вылез, взял мусорный бак, на заднее сиденье его затащил. Водительница, кажется, не возражала, мужики были все-таки сильнее.
Темно-бирюзовый с элементами серого троллейбус, шелестя усами, подошел к Плаксиной. На дверях, пока они не открывались, висело бежевое объявление, товарищ медик призывал сдавать семенную жидкость в определенный банк. – Предъявите ваш документ, – сказала с порога кондукторша, сделав ударение на У. Евгения поднялась по скользким ступеням, спросила: едет ли до улицы Венгерских коммунаров? Пищевая база там находилась, поэтому вопрос не кажется сейчас каким-то пространным, предельно чист этот вопрос, как ректификат, которым, к счастью, никто не отравится. Кондукторша в тронувшемся троллейбусе решительно сказала: через три остановки, едемте. В нелепой вязаной балаклаве, настолько же нелепой, как самоубийство одной англичанки, та англичанка вела дневник, писала каждый день в нем: сегодня никто не пришел в гости. Лица служительницы троллейбуса было не видно, маска цвета синей сосны, интегрированная в шапку, скрывала лицо. Оранжевый жилет, помнящая царя гороха поясная сумка. Уплатив тридцать два рубля, Женя присела на одиночное сиденье. Девочка в лыжном салатовом комбинезоне лет пятнадцати собирала кубик Рубика, получился автомат АК-47, лишенный приклада, деталей столько не было просто. Она прицелилась, прищурив глаз, проезжали китайский рынок, ширпотреб, пластмассовые игрушки. Много иероглифов. Торговцы поднимали руки, сдавались. Троллейбус набирал ход, зыбкий взгляд хитрющих глаз растворился в мельтешащей улице.
Женя достала телефон, запотевший экран отказывался реагировать на прикосновения. Журналистка подняла голову, светомузыка на неотложке прыскала синевой, краснотой на лицо кондукторши. Сняв маску, она стала, конечно, человечней. Арычные морщины ее оросились, конденсат, по лицу текли ручейки. От самых уголков глаз до подбородка, от ноздрей по губному желобку до подбородка. Тетушка всхлипнула, и реки потекли вспять. Безрадостные, словно картины Василия Шульженко, глаза тетеньки, тыквенные, как у тети Сары, следили за поручнем. Тетя Сара употребляла психотропные таблетки, чтобы не бросаться на граждан. Из-за них, этих медикаментов Женина родственница была вечно сонлива, рассеяна. Она кидалась на детей неизвестного происхождения, голоса ей внушали, что чужие отпрыски хотят свести ее с ума. Тетю Сару в спешном порядке увезли в дурдом, действуя на опережение. Вернемся к женщине-кондукторше. Нам кажется важным сказать ей добрые слова, возможно, никто и не говорит ей: доброе утро, ты выглядишь сегодня отпадно. Возможно, в ее глазах раздавалось мурлыканье кошек, ожидающих дома. Как бы то ни было, Евгения разблокировала экран телефона. И стала читать рекомендованную алгоритмами статью. Текст показался ей миленьким. В нем говорилось о последних ужинах, поданных смертникам.
Отечный мужчина Джон Уэйн Гейси, уничтоживший тридцать три молодых человека, заказал жареные креветки, свободную картошку, клубнику и курицу из закусочной KFC. Женечка возжелала курицу из закусочной KFC, проезжали торговый центр. В торговом центре была иная закусочная, «Вкусная точка бытия», чумазый голубь трепал оболочку другого голубя, вдавленного в землю, и сразу расхотелось питаться, расхотелось. Плаксина вернулась к прочтению, и пускай после прочтения необходимо сжигать записки, однако телефон стоил немалых средств, Рот Филиппа сократил размер выплат всем сотрудникам журнала. Адольф Эйхман, статный мужчина с высоким лбом, в квадратных очках, сотрудник гестапо, ответственный за многочисленные казни евреев, попросил перед исключением из состава живых бутылку вина Carmel, а также израильское красное вино. Ах, как Евгении захотелось вина, что-нибудь с берегов Крыма, что-нибудь полусухое, она решила обязательно после сегодняшней встречи с начальником продуктовой базы приобрести такое, выпить такое в одиночестве, слушая любимую песню «Серые стены, мутные окна» любимой российской группы «4 позиции Бруно». Некий Джеймс Смит, застреливший в восьмидесятых годах при попытке ограбления торгового центра человека, попросил в качестве своего последнего ужина, в одном кратком вздохе от смертельной инъекции, попросил горсть земли, якобы для ритуала против тюремщиков, которые в итоге отказали ему в этой маленькой просьбе, выдав ему стаканчик йогурта. – Ваша остановка, остановка ваша! – закричала как не в себя тетенька-кондуктор. И Плаксина, сунув телефон в карман, засеменила к выходу, пол скользил.
Мощный солнечный фонарик, словно на флюорографии, просвечивал насквозь огромную сосну, за ребрами пульсировало сердце, ползали червячки в недрах древесных. Женя высадилась, а вокруг никого, по шоссе едут машины. Ни домов, ничего. Через двухполосную дорогу безымянное поле, остановка. Высадилась на такой же остановке, исписанной всякими людскими мыслями. Едва заметная вытоптанная дорожка длится куда-то в сторону очертаний базы. Сверху сыпется белый песок, как будто голову почесали, мертвая кожа. Девушка сверяется с навигатором, именно так, нужно идти в ту сторону, где видны намеки на длинные голубино-синие постройки. По пути обнаруживаются продукты, то есть следы жизнедеятельности граждан, то есть, наверное, набрали еды больше, чем смогли унести. В намокшем от талого снега картонном контейнере четыре яйца. Четыре побитых яйца, яичницу иначе не сделать, нужно разбить яйца, кто же сказал подобным образом, это сказал Робеспьер, казненный с помощью гильотины. А гильотина замечательный способ обезболить ноющий зуб. Плаксина, пока вышагивала по не особо глубоким сугробам, так размышляла. Отдаленно-синяя обертка от молочной шоколадки прилетела в лицо, девушка стала дуть на нее, та полетела дальше. Пачка диетических кукурузных палочек заскрипела под ногой. На тощей ветке дерева, в одиночестве растущего тут посреди глубинного Подмосковья, висел пакет-майка, из него высовывали свои любопытные плесневелые головы французские багеты. Зажрались, мелькнула знакомая обывательская мыслишка в голове контркультурной Жени. Женя, были времена, не гнушалась заниматься фриганством. Пользовалась продуктами с истекающим сроком годности, вынесенными на задние дворы магазинов продавцами. Путь, выстланный пищей, привел Евгению к городку, состоящему из ангаров, ангаров, ангаров. По территории сновали граждане, у кого-то из граждан была тележка, у кого-то чемодан на колесиках, у кого-то большая клетчатая сумка. Блондинистые фуры, они стояли длинной шеренгой, Женя, взглянув, отметила сходство с отопительной батареей в своей коммуналке. Девушка открыла почту на телефоне, Варфоломеев перед поездкой прислал вводные, в ангаре с литерой Ф была расположена приемная хозяина оптовой базы, приписка жирным шрифтом: не начинать сразу с вопросов про соль, категорически не задавать провокационные вопросы о религии, отношении к спецоперации.
Сморчок в желто-полосатом вязаном колпаке, из ушей которого прорастали седые пучки, а унылый серый плащ был застегнут на все возможные пуговицы, для надежности даже заколот булавкой в виде пучеглазой мухи, возмутился. Стоило только Плаксиной спросить: вы не подскажите, где тут буква Ф? – Что вы делаете, вы ломаете мне весь нарратив, форель сейчас же всю разберут! – сказал недовольно морщинистый гражданин, хотя времени было что-то близкое к девяти утра. И голуби, ссадины неба, сонно кружились. Реликтовому старичку Женя сказала: послушайте, я ничего плохого не имела в виду, просто спросила. Дядька передвинул узкие очки, дужка которых была перемотана модной синей изолентой, передвинул их с края носа поближе к глазам. – Допустим, – произнес он дерзко, так же дерзко, как простая истина, без усов ты даже не человек, – вон там, перед ха-ха. И Плаксина, пихаясь, словно ребенок в пубертатном болоте, поплыла среди людских тел в сторону нужного строения. Внутри это был не склад, а самый настоящий бухгалтерский дворец, составленный из кабинетов, на второй этаж вела лестница. На вахте бесплотный охранник, меланхолично жующий жвачку, работающий правой рукой с резиновым эспандером, подсказал: это вам подняться надо, подняться, да. По пути к директорскому кабинету Женя встретилась с проявлением заботы к своей семье, заботу проявлял высокий мужчина с медовой бородой до пояса, с шелковистыми волосами, сплетенными в косу. Алая ленточка с индийскими солнышками, повязанная на голове, высокие ковбойские сапоги. Левой рукой он держал накладные, правой удерживал маятник на тонкой серебряной цепочке. Темноволосый упитанный дядька торопил: давайте ускоримся, у меня там новые фуры подошли, подписывайте уже. – Нет, маятник говорит, что тунец принесет вред, не буду я свою общину травить, – подвел под монастырь несговорчивый покупатель оптового продавца. И оптовый продавец в мятом пиджаке цвета бургундского вина, с щетиной на лице стал волноваться: как это, а наши договоренности, что же вы такое делаете! Проходя мимо, должно быть, старовера, Женя обратила внимание на название позиции в накладной, чудесное название «Морские котики предпочитают тунец».
Фрейлина Плаксина подошла к двери предполагаемого директора. Пространство было организовано особым образом. Образ организации был созвучен с Научно-исследовательским институтом чародейства. Те же узкие серые коридоры, переплетенные, как им заблагорассудится. И обескураженный Семен Фарада, завидя девушку, быстрым шагом ушел прочь, размахивая своим чемоданом. Допотопный телевизор, разжалованный до аквариума. В нем плавали экзотические и не очень рыбки. Две персиковые малышки маневрировали меж водорослей, затонувшая подводная лодка обросла моллюсками, в брешь выглядывал ярко-желтый обыкновенный рогатый кузовок из семейства кузовковых, производил пузырьки. Перед тем как войти, Женечка отвлеклась на телефонный чат. Там коллега Дария Запеканка прислала довольно-таки смешную картинку. Заплаканная очеловеченная лягушка сидит в ночи, закутавшись в одеяло. Свет от монитора освещает ее горестное личико. Текст, расположенный вверху, гласит: «резюме придумали для страданий. Я просто хочу, чтобы темной, дождливой ночью меня, закутанную, как младенца, подбросили под дверь офиса, где меня потом найдет работодатель». Текст внизу тоже гласит: «Меня воспитает стадо секретарей. Мудрая черепаха-бухгалтер откроет тайны серой зарплатой схемы в конвертах. Балагуры Тимон и Пумба помогут влиться в коллектив, и научат первое время питаться червячками и жучками. Шакал из продаж будет моим врагом». Плаксина включила диктофон, положила телефон в карман джинсовой куртки, постучала в перламутровую дверь с красной табличкой: директор А.Б. Рождественский. Лишенная ответа, вошла.
За морковным лакированным столом сидела девушка в синей водолазке, вязаной цветастой жилетке. Французская прическа сессон придавала образу некий флер. Хотя на первый взгляд могло показаться, что секретарша гриб. – Где вы ходите, техническое задание принесли? – она разговаривала на довременном наречии, с порога стала хамить. При этом секретарша слушала, что сообщит ей телефонная трубка, многостаночница секретарша. – Что, зачем вы прислали свой прах по скайпу? – спросила барышня. Плаксина вклинилась: подскажите, где ваш директор, я журналистка, у меня с ним встреча запланирована? Над работницей продуктовой базы раскинулась душевая лейка, Женя поздно ее заметила. Секретарша заметила припозднившийся взгляд Жени, неестественно засмеялась: ой, это у нас изначально помещение душевое должно было быть, вы еще актовый зал в женском туалете не видели! И продолжила объясняться, все-таки корреспондент у нас в стране полноправный сотрудник власти, поэтому, как рассказывали Евгении коллеги постарше. Они вот ездили командировку на завод, к примеру, или на объект какой-то, и руководство на местах старалось корреспондентам угодить, выпить наливали активно, спаивали. – Алексей Борисович на минус пятом этаже, вы, когда в коридор выйдете, до конца пройдите, там лифт грузовой будет, – секретарша достала из шкафчика коробку птичьего молока, протянула журналистке. Женя помотала отрицательно головой. Тогда секретарша приоткрыла крышку, выжидательно уставилась, трех птичьих молок, молочков, молока не хватало. – Как хотите, а вы про меня напишете, про гостеприимство? – спросила Тургеневская барышня, из ее ноутбука стали доноситься эротические стоны, она начала судорожно искоренять любовные выкрики. А Плаксина покинула кабинет и выключила диктофон, встреча была зафиксирована.
Антонимичность двух надписей, которым не суждено встретиться в одном предложении, вызвала усмешку. «ДМБ 20», «Мы любим Фиксиков». Воздух в лифте был напоен кислятиной, Женя держалась за холодный поручень; когда касаешься руками, мелочь, или ключи, кожа взаимодействует с металлами, получается такой запах. Кабина дернулась, Женя подумала, когда я успела набрать лишние пять лет, была же стройнее когда-то. Красные кнопки, ниже начертанной от руки синим фломастером единицы, шли минус один, минус два, минус три, минус четыре, пять с минусом. Палец Плаксиной не смог должным образом нажать на кнопку, пришлось ударить кулаком, только тогда створки лифта медленно потянулись друг к другу, как жители ГДР и ФРГ в восемьдесят девятом году. Внезапно захотелось раздуть самовар, покушать пончики. Освещение слегка мерцало, гудели жестяные суставы, кабина покачивалась. Беспрецедентно длились минуты, лифтовую шахту нельзя было измерить деревянной школьной линейкой, ее можно было измерить лишь жизнью эха. Девушка ехала подозрительно долго, телефонная сеть пропала, время еще не умерло. Спустя минут десять кабина остановилась. Со скрежетом разъехались створки. Вошел коренастый солдатик, хвостик гитары торчал из-за плеча, в одной руке спортивная синяя сумка, во второй складной столик. Он подался телом вперед, и неожиданно лизнул щеку фрейлины. Словно искал север, словно щека была древом, поросшая мхом. Плаксина закричала: прочь, животное! Отшатнулась к противоположной стене. Уходящий год все больше становился похож на год, который вырежут при монтаже данного психоделического фильма, финальный монтаж это называется. – Вы простите, просто я дембельнулся вот-вот, а вы, извините, женщина, – дембель был жалок, но в то же время его ядовито-зеленые глаза качественно отравили недоверие девушки. – Вы омерзительны, вы покемон, – сказала беззлобно Женечка, – на какой этаж вы нажали? – На минус третий, вы понимаете, тут до минус третьего пять часов ехать, – служивый разложил столик, принялся доставать из сумки курицу в фольге, белый хлебушек, картошку в мундирах. – Вы зачем это, что происходит? – Плаксина озиралась, фантомные скрытые камеры не на шутку испугали ее. – Меня Игорь зовут, позвольте мне сыграть на гитаре? – спросил дембель, они все так после армии прекрасно играют на гитаре.
Несколько песен спустя Евгения начала нервничать всерьез, хотя исполнение ДДТ ей, можно сказать, понравилось. – Берите ножку, не стесняйтесь, – посоветовал Игорь, меж композициями он успел рассказать Жене, что на минус третьем этаже работает его тетка. И вот он после армии, значит, решил ее навестить. Журналистка не назвалась по имени, но из чужого термоса глоток чая с ромашками сделала. Просто в ход пошли дембельские приколы: вы разве хотите меня обидеть, пожалуйста, не делайте этого. Говорил парень, жуя румяную кожу с бедрышка курицы. – Скажите, это в лифте дело, до минус пятого по времени сколько ехать? – спросила девушка, жалея, что бросила курить. Игорь с прической полубокс, подчеркивающей его востренькие уши. – Вы замужем? – как бы между делом спросил он. – Развелась, – прокомментировала Женя. – Не сошлись гранями? – уточнил парень, протягивая сигарету, которую достал из красной пачки с птичками. – Не сошлись, – подтвердила девушка, подставляя сигаретку язычку пламени. Лифт продолжил ехать, молодые люди молча курили, дым вылетал в шахту. Алебастровая гитара не использовалась более. Дембель пошутил, может, конечно, не пошутил, кто их разберет шутников: странное место, эхолокация, помню, ничего не показала, вы приезжая? Частицы элементарного пепла кружились. – По работе приехала, – ответила задумчиво, в самом деле задумалась, на мгновенье допустила, что ее не должно здесь наличествовать, Женя.
Меж тем кабина остановилась, и событие это всколыхнуло ветку в груди Плаксиной, на которой сидела синичка вздоха. Предъявляемое пространство за дверьми лифта было наполнено полумглой, зудела электропила, тени в синих передниках проплывали, призраки уборщиц, не переходя в полной мере границу ночи. Вошла тетушка шестидесяти лет. Голубые плавательные очки на белой резинке добавляли женщине привлекательности, седой хвостик волос, как у самой красивой мышки. В пушистой кашемировой грушевой кофточке, груши сорта «просто Мария», просто, да не просто. В брючках розовато-лиловых. Чудо, а не женщина, ведь, помимо впрыснутого описательного аэрозоля в глаза наших читателей, на груди у вошедшей была брошка в виде лошадки в тумане, той самой за авторством Юрия Норштейна. – Минус первый, – озвучил свои мысли дембель. – Минус первый, молодой человек, – чрезвычайно широко улыбнулась тетушка, нажав на кнопку просто первого этажа. – Что ж вы такое делаете, – моментально расстроился Игорь, – нам ведь туда не надо, потом возвращаться сто лет, а девушке вон, вообще, на минус пятый ехать. – Ох, – только и смогла ответить женщина, – ох, простите, – только и смогла ответить женщина. Лифт набирал скорость, Плаксина спросила у сконфуженной тетеньки: а нельзя отменить, комбинацию цифр, может, нажать? – Сделанного не отменишь, к сожалению, голубушка, – почему-то сказала «голубушка» по отношению к журналистке эта замечательная женщина. В этом ее сказанном «голубушка» содержалось столько приязненности, сколько Женя и за год не слышала в свой адрес. – А вы здесь работаете? – Плаксина была профессиональной журналисткой машиной, поэтому мысленно приобняла возможную героиню своего лонгрида за плечи, колоритная какая, еще раз отметила Женечка. – Вы знаете, работаю, работаю в цеху, можно сказать, что я мясник, но это только звучит важно, на самом деле, понимаете, все давно автоматизировано, как таковое мясо я не рублю топорищем, например, в нужный момент нажимаю на нужные кнопки, – тетушка безоговорочно попала в будущий материал. – Нажимаете с таким же успехом, как на кнопки лифта? – съязвил Игорь, у них в армии вырабатывался юмор висельников, это да.
Отчего-то еще показалось, что имя тетеньки очень свежее, словно хлебушек белый, выдаваемый малоимущим на углу Парткомовский улицы, где была коммуналка Плаксиной. – А как вас зовут? – спросила Женя, ведь как-то же звали, не просто все в мире. Дембель сидел на корточках, чистил яблоко складным ножиком, кожа снималась легко, волнистые желтые полоски падали прямо на зеленый ковер, постеленный в лифте. Зазвонил телефон у парня, на звонке стояла песня, некий речитатив: «на меня напала грусть, но я за Русь». – Алло, у аппарата, – сказал он, потом еще раз это свое «алло», сеть пропадала, Игорь, должно быть, расстроился. – Афина Дмитриевна, – тихо и печально произнесла Афина Дмитриевна, свой рюкзачок, стилизованный под полено, она держала у груди. Хлопок лампочки, лифт погрузился во тьму, наступило время кромешного секонд-хэнда. Именно такую темноту кто-то уже носил до меня, подумала с тоской Женечка. Тут же вспыхнул огонек зажигалки, черный дембель спросил, будут ли дамы возражать, если он прямо сейчас начнет петь очень грустную песню. Тетушка-мясник попросила этого не делать: что вы, право, и так сплошные потемки, вы хотите, чтобы мы тут помешались? Так и запишем, подумала Плаксина, «Афина Дмитриевна, женщина, склонная к рефлексии, попугивалась мысли о сумасшествии». – Вообще-то я не против песен, песенное творчество, бывает, очень даже спасает в трудные минуты, однако у меня от грустного пения распускаются стигматы, – звучала грустненько в темноте новая знакомая, казалась расстроенной. – Ять, – зажигалка нагрелась, обожгла пальцы Игоря, при дамах он сказал ять, как будто оказался на писательских курсах, где учили писать и сокращать. А на крышу лифта что-то приземлилось, запищало. Женя ненавидела крыс, в детстве, когда они жили в Сургуте, еще в таких вагончиках жили первое время, отец был нефтяником, правда, не совсем успешным, то есть вместо вагончика-бытовки могла быть хотя бы однокомнатная квартира. Вследствие хорошей работы, спустя месяца два, семье выдали просторную сталинку. Но воспоминания о проведенных ночах в этом несуразном холодном помещении оставили неизгладимое впечатление. Семья другого нефтяника, проживающая по соседству, они приехали, кажется, из Грузии, где тепло. И в одну из ночей к ним пробрались крысы, отгрызли всем уши. Чудовищный случай, с тех пор Евгения прячет надежно сыр, а сыр с дырочками не покупает вовсе.
Маленькие когтистые лапки скребли толстую металлическую кожу, в которой сидели три гражданина РФ. – Они могут сюда залезть? – спросил обеспокоенно Игорь, он светил зажигалкой по сторонам, она у него беспрестанно гасла, словно любовь к престарелой учительнице. – Не бойтесь, тут совсем не кровожадные крысы, я бы даже сказала, ручные, не бойтесь, – голос Афины внушал некоторое спокойствие, слова ее напоминали букет из полевых цветов, запечатленный в формалине, Плаксина подошла к тетушке, потянулась к ней инстинктивно. – Ой, а это вы, а это я, – сказала Дмитриевна, когда Женя коснулась своим плечом плеча дамочки. Послышался протяжный скрип, и что-то мягко упало на ковер. Две пары красных глаз, тварь пищала на идиолекте, выдуманном самолично, наверное, ни одна другая крыса не поняла бы и фразы, произнесенной созданием. – Это же Жоржик, – воскликнула радостно женщина-мясник, шурша ворсинками ковра, направилась к животному. А Игорь совершенно вышел за рамки собственной мужественности, он кричал бессвязные высказывания, их можно было трактовать как хочешь, могли даже особенно прозорливые углядеть пропаганду. Афина Дмитриевна говорила, при этом, вжавшаяся в угол кабины Плаксина, видела приближающиеся красные бусинки. – Не бойтесь, что вы, я просто прикормила одного, так на моего почившего мужа Жоржика похож, вот, меня провожает иногда. Лампы тренькнули, стали светить очень тускло. – «Я видел крыс в различном виде, в суровом, мерзостном и чистом, одна из них, словно Овидий горестный была», – вымолвила женщина, поднося тварь к Плаксиной, чтобы та получше рассмотрела ее. Красные фасолинки, не моргая, следили за журналисткой. Шубка цвета извести, на голове серое пятнышко. Лифт остановился. – Не хотите, как хотите, голубушка, – сказала тетенька, доставая из сумки-полена целлофановый пакет с черным изюмом для тигра.
На первом этаже бродили граждане покупатели. Покупали. И бродили. Чуткими пальцами щупали бока туш цвета алой губной помады, с прожилками. Туши лежали вповалку в специальных морозильных камерах. – Оленина, я только говядиной занимаюсь, – произнесла важно Дмитриевна. – Вы едете назад, вас ждать? – спросил Игорь, Плаксина вышла вслед за Афиной. Евгения отрицательно помотала головой, к тому же у нее был отрицательный резус-фактор, и это вещи одного порядка. В лифт вошли двое рабочих в синих спецовках, один держал в руках пластиковый оранжевый чемоданчик. Мужчины стали раскладываться, один из них зажег увесистый фонарь. – Это надолго? – спросил у них дембель. – Минут пятнадцать, тут всего лишь проводку подлатать, освещение это ерунда, – выдал рецензию на происходящие события рабочий. Дамы отошли пошептаться о своем девичьем. Афина Дмитриевна была благосклонна к фрейлине Жене. Вокруг сновали голодные люди, проявляли сознательность, беспрестанно вопрошая о сроках годности.
Новая знакомая справляла нужду, и была скрыта, словно глаз веком, была скрыта сиреневой полуоблезшей дверкой. – Вы знаете, даже не представляю, чем я заинтересовала целую журналистку, пожалуй, самое интересное в моей жизни прошло, – сказала она, спуская воду. Плаксина успела ей рассказать о своей работе, успела вписать новую знакомую в качестве главного действующего лица в грядущий лонгрид. – Лгу, я же ученица Дмитрия Александровича Пригова, вообще, я по образованию филолог, даже кандидатскую защитила, – Афина Дмитриевна, кажется, хвасталась. Стоя вполоборота к Жене, она ополаскивала руки. – Филологиня, как говорят сейчас эти стрекозы девы, вы из таких? – спросила что-то странное тетушка. Плаксина не растерялась, посмеялась, в ее голове наметился верный путь, верность которого, как правило, подкрепляется синяками, ссадинами. – Вообще-то, у меня и мать была ученицей Велимира Хлебникова, такие мы потомственные ученицы, – рассмеялась женщина. – Вы, наверное, заинтересованы, сколько же мне лет, – она вытащила бумажное полотенце из такой специальной металлической штучки, которая висела на стене, вытерла руки. – У меня статья про эту самую продуктовую базу, но вы просто какая-то невыразимая и загадочная дама, я хочу написать о вас, а потом, если будет возможность, и о вашей работе, – Евгения перестала быть абсолютной журналисткой машиной, перестала действовать скрытно. В любой кооперативной игре таких сразу ликвидируют, или оставляют сторожить базу. – Так, если про меня, то это надо ехать ко мне в гости, оказывать на вас хорошее впечатление, что я совсем и не против сделать, – тетушка заманивала к себе в квартиру. – Я согласна, – совершенно искренне сказала Плаксина, даже намокли глаза, даже почти заплакала, непонятное что-то, дурацкая сентиментальность. В крепко надушенном кедровым освежителем для воздуха клозете помимо женщин был кто-то еще, в запертой кабинке покашлял Токарев.
Глава 8
Увезите нас, пожалуйста, в Кисловодск
Пологие склоны холмов были скользки, словно лысая голова Чарльза Бронсона, выдающегося английского преступника. Умышленные по своей сути запахи, выхлопки автомобилей, горящие где-то поблизости покрышки, они поразительным образом обрадовали Женю. После часов, проведенных в душном лифте, улица казалась травмированной нужными ароматами. Улица была открыта на все окна, гневный сквозняк гонял пустые коробки, сеточку из-под лука, пакет с кровавыми ошметками. Плаксина шла с Афиной Дмитриевной, чья абрикосовая шубка в определенной степени рифмовалась с пока еще не прелой листвой, пока еще по-осеннему цветастой листвой, пока еще. Женщина сменила очки для купания на овальные очки в черепаховой оправе. Спускаться в чистилище за упавшей салфеткой дело неблагодарное, к чему-то сказала тетушка, наверное, о своей работе. Покинув продуктовую базу, покинув, какое странное слово, как будто вечная мерзлота в кишках бесхозного пса в прихожей зимы. С опалинами на боках грязно-серая собака тащила в зубах берцовую кость в голубой кроссовке. – Поедемте на моей машине, она тут недалеко, – сказала дамочка, посматривая на обмякшие темные облака, – если, конечно, не боитесь, хотя вам же нужен герой для вашего… – Тетушка осеклась, для вашего чего, расследования, интервью, чего вашего-то. Плаксина сделала вид, что не заметила заминки, спросила: а где вы живете, мне, собственно, интересна ваша работа, как ученица Пригова стала мясником. Женя увидела колонны паломников, они шли в этой зимней осени с овощными пакетами, катили продуктовые тележки, тащили чемоданы с говядиной в сторону автостоянки. Автостоянка была, откровенно говоря, не очень. Смерзшийся пустырь, путаем ли мы осень и зиму, безусловно, путаем. Высокопарные рассуждения на тему погоды в нашем селении оставим специалистам по ядерной безопасности. А судороги всего лишь продолжение тела, подумала с осторожностью Женя, когда ощутила покалывания в правой икроножной мышце. Барышни были вынуждены остановиться. – Что случилось, ma cherie, вам плохо? – забеспокоилась уважаемая Афина. Женя ответила, доставая из рюкзака противосудорожные таблетки: случается иногда, ничего страшного. – О, – удивилась тетушка, – я отказалась давненько от нейролептиков, выпейте за мое здоровье.
Плаксина поймала себя за хвостик мысли, к которой тут же прочно прилипла, Афина нравилась ей, как нравится убийце воевать в Ираке, как нравится кошке затекать в емкости. Казалось, никакая оказия не в силах смутить эту замечательную с точки зрения комендантского часа женщину, казалось, она может нарушать любые условности, режимы и посты. Пока они петляли меж тенями предков, разбросавших свои мусорные автографы, смерзшиеся в холмы раздробленные кости рогатого скота, продуктовые обертки, прочее, прочее. Женечка задумалась и о своем начальнике тоже, все-таки материал был об отравлениях солью, наверное, солью. Нет, говорила воображаемому Варфоломееву она, художественный ход, избранный мною в определенной степени для того, чтобы показать не просто портрет странного города или еще что-либо, но через интересного персонажа подарить читателю, хотя не буду ничего дарить этим читателям. Мысль не приспосабливалась к жизни, поэтому Женечка накрыла данную мысль подушкой, решив пока придушить. Возле застывшей широкой лужи стоял фургончик. Вмерзшая в лужу полусдувшаяся женщина с лимонной кожей, смотрела своим круглым алым ртом на живых барышень. Тупоносый микроавтобус фольксваген цвета кукурузного початка, волнистая радуга тянется по правому борту, цветы, знак пацифистов, куриная лапка в окружности на капоте. Рисунки ромашек покорили Женино сердечко, непроизвольно, словно лопнувший пакет кефира, вылетевший из ладошек человека с эпилепсией в момент приступа. Таким вот непроизвольным образом вспомнились наволочки в школе-интернате, куда мать сдавала ее, потому что много работала и не с кем было оставить. Да, мама уезжала после кончившегося папы на заработки куда-то на север, правда, она не была нефтяником, она стирала и готовила для нефтяников, великая женщина. Плаксина посмотрела на куклу, прядь зеленых волос, и больше никаких волос, что же они с тобой сделали, секс-игрушка.
Афина Дмитриевна села в автомобиль со стороны водителя, показалось, что транспортное средство заурчало на манер кошечки, или все-таки дело было в замке зажигания. На улице заметно стемнело. Там, где была стоянка для машин покупателей, сверкали диким огнем глаза, желтые, зеленые. Женя поспешила присоединиться к приятной тетеньке. Велюровые гранатовые шторки. Филологиня вытащила из бардачка бутылку оттенков лаврового листа. – Будете? – спросила у журналистки. – Что это? – по-еврейски ушла от ответа Женя. – Биттер, настойка, очень вкусная, когда на смене, исключительно она и спасает меня от скуки, – Афина Дмитриевна открутила крышку, в салоне расцвели запахи приятных, терпких травушек. Плаксина от одного аромата закашлялась. А вот тетушка сделала долгий глоток, не проронив ни капельки, а потом сказала: цветочные нотки преобладают, еще в напитке можно транскрибировать древесные оттенки, я называю подобное сочетание плачущими цветами, скорбящими ивами. – Немного, пожалуй, выпью, – уговорилась Плаксина, приняв из рук женщины бутылку. – Именно так называется в переводе на японский язык «Война и мир», он получился тонюсеньким, переводчик Мори Тай обратил внимание, что в оригинале встречалось много лишнего, и вот он, значит, выкинул ненужное, оставив любовную линию. Афина зажгла светодиодную ленту, она, как на космическом корабле, освещала салон. Вспыхнули фары, за редкими деревьями проносились автомобили по шоссе. Жене было приятно молчать, как будто из молчания выкачали обременительность. Женщина улыбалась кончиками губ, глядя в зеркало над приборной панелью. А в зеркале над приборной панелью отражалась Плаксина, она часто вдыхала и выдыхала, обожглась настойкой. Афина вырулила с парковки, подмерзшая октябрьская земелька хрустела. Журналистка увидела в окно электрический баннер на автостраде. Выращенные кибернетиками цифры 404, они пульсировали, кислотные, обжигали сетчатку, были неприятны, словно чужая кожа, забившаяся под ногти.
Тетушка стала говорить, ведь повествование превратилось в личную историю Афины, Плаксина незаметно включила диктофон. – Вот вы, Женечка, удивились, работаю я мясником, и это совершенно напрасно, – новорожденные снежинки залетели в полуопущенное окно. На большой скорости пронесся грузовик, зачем-то посигналил утробно, для устрашения двух беззащитных барышень, наверное, дальнобойщик-насильник. – Но я же филолог, а филологам что интересно, им интересна жизнь в самых разных направлениях, – женщина раскраснелась, желтоватый пушок на ее щеках умилял. – О, лет пять назад работала в ритуальных услугах, – Дмитриевна беззвучно посмеялась, Женя сняла куртку, в салоне сделалось душновато, радиатор под приборной панелью выдувал струйки теплого воздуха. – Вы нездешняя, поэтому не знаете, у нас в черте города находится военный полигон, а впритык дома, был один случай, – тетушка перестала рассказывать, потому что отвлекаться на дорогу значит спасти кому-нибудь жизнь. В данном случае бежево-коричневый олень с пока еще не созревшими рогами перебегал трассу. Тетушка вовремя затормозила. – Из леса в лес бежит, у нас здесь два лесных заповедника, – сказала она, в стеклышках ее очков полыхало пламя, кто-то развел огонь у обочины. В стеснительном свете костерка виднелась фигура в обсидиановых одеждах. Какие-то лоскутки подхватывал ветерок, они, точно черные змеи, развевались. – Мать-сыра Земля, выходить не будем, знаю, что вы, Женя, подумали о том, чтобы выйти, выходить не будем, – сказала, как показалось Евгении, напряженно Афина Дмитриевна, поехала дальше. Микроавтобус подскочил на кочке. Евгения не сидела ровно на попе, вертелась, но ей так и не удалось рассмотреть паломницу, наверное, паломницу.
Растянувшийся поцелуй асфальта, нет-нет, что-то мы намудрили с этими поцелуями, сейчас подглядели у Анны Глазовой, у нее был растянувшийся поцелуй устья с морем. В нашем конкретном случае шоссе было чрезвычайно беспросветным, лишь желтые пунктирные полоски, освещаемые фарами, бежали впереди автомобиля. – А работала я тогда в ритуальных услугах, куда попала совершенно случайно, представьте себе, – тетушка по-прежнему не глядела на пассажирку, тетушка по-прежнему глядела лишь вдаль. – Возле военной части, значится, жила семидесятилетняя женщина одна, художница, грязный реализм, и все такое прочее, звали ее Аргентина Владимировна. – Плаксину начало клонить в сон. Она обратила внимание на еле слышную песню, не то чтобы тоскливую, просто из магнитолы на странном языке некая дамочка пела. – Вы слышите, кто-то поет? – спросила Женя и захотела в туалет. – Это мои любимые карельские обрядовые песни, правда, красиво? – Афина Дмитриевна поерзала на сиденье, как будто готовилась к чему-то, как будто учуяла интересную тему для разговора. – Элегическая поэзия, вы только вслушайтесь, голубушка, отчасти это самый настоящий плач, однако стилистически, стилистически это полноценная песнь по не вернувшемуся с охоты супругу, – женщина-филолог набрала побольше воздуха в легкие, продолжила: – Все-все, возвращаюсь к ритуальным услугам. Плаксина прикрыла свои – цвета любимого чая писательницы Агаты Кристи, которая, стоит заметить, говорила про ложечку заварки на литр кипяченой воды, именно такая доза необходима для описания утонченного убийства – глаза.
– Аргентина, несмотря на свой возраст, имела какое-то невообразимое число поклонников, причем молоденьких парней, там, лет двадцать пять, тридцать, – Афина рассказывала, и Женечка слушала, но с прикрытыми веками, так тоже можно слушать. – Не знаю подробностей, но у художницы случился приступ, а на груди, это я уже сама видела, не поверите, чего я только не глядела в своей жизни, татуировка «не реанимировать». – Плаксина встрепенулась, как будто за ворот попал снежок, как будто родители у девушки были Никитины, которые нещадно закаливали своих детей при СССР. – Ближе к сути, приехали мы с ребятами, оформили, суть да дело, стали ямку копать, а местность болотистая, участки, выделенные союзу художников, просто тихий ужас, – Дмитриевна облизала пересохшие губы, достала из бардачка бутылку. Плаксиной пришло сообщение в общем чате, пришлось выключить диктофон. Дария Запеканка писала: и тысячи Вифлеемских младенцев будут искать своих отцов, призванных в рамках частичной мобилизации. Запеканка была не совсем Запеканкой, она была коржиком, писала небольшие тексты-комментарии к новостям. Зачастую циничные, конкретно про младенцев высказывание относилось к новости: «отсрочка для отцов с двумя детьми приостановлена». – И моим ребятам пришлось копать три метра, представьте себе, копают они, бац, не разорвавшийся фугас, а дело происходит рядом с военным полигоном, там все удобно расположено, – Афина Дмитриевна приложилась к бутылке. Проезжали здание, напоминающее цирк в Екатеринбурге. На пустыре одноэтажное, беспризорное строение с плетеным куполом над ним, подсвеченное луной. – Припорошили сверху земелькой, думаем, ладно, сойдет, во время прощания веревка обрывается, Аргентина летит в своем коробе, и раздается чудовищный грохот, – женщина-филолог сворачивает на городскую улочку, шоссе остается позади. – Провожающие, ученики, художники глядят, ни короба, ни Аргентины, оказывается, – Дмитриевна беззвучно смеется, выглядит это нормально, никого таким не напугаешь смехом. – Оказывается, фугас взорвался, наша тетка подлетела, а рядом военный полигон, там системы ПВО, по ней долбанули, определив как вражескую цель, мы так ничего потом и не нашли, – история видится Евгении Плаксиной веселой, не очень веселой, по-доброму грустной, довольно-таки грустной.
Журналистка с удивлением, хоть и не комиссар Мегрэ, опознает двор, хрущевку, в которой временно проживает. – Это улица Шмидта, дом двадцать два? – спрашивает она, выделяя в пейзаже надпись про Вику. – Мы соседи с вами, получается, только я на первом этаже, – лукаво говорит Афина Дмитриевна, прищурив глаза в своих черепаховых очках. Она выходит из машины, Женечка тоже выходит из машины, телефон пиликает, разрядилась батарея, крона бы не разрядилась. – Вы же зайдете ко мне, я права? – спрашивает ученица Пригова. И Плаксиной не остается ничего другого, как сказать: каждому свое. – Свое, да не свое, в наше время нужно быть постоянно наготове, дай только повод, они будут насмехаться над вами, – говорит что-то не совсем понятное женщина. Женя приметила, как с пятого этажа полетел окурок, точно выкуренная минута тишины, или за сколько обычно сгорает сигарета. – Что же вы не идете, идите, – поторопила новая знакомая, она стояла у подъезда, Плаксина пребывала в нерешительности, думая о чужом окурке. Окурок оброс дополнительными смыслами, которых, наверно, производители сигарет и не закладывали вовсе. Евгения услышала мелодию «в мире животных», и поняла, что многократно усиленная эхом композиция похожа на так называемый унывный dark wave, чрезвычайно популярную музыку в среде депрессивных людей, ничего не добившихся, никуда не стремящихся. Конечно же, это шутки такие, что никуда не стремятся, просто им сложно встроиться в рыночную систему, покинуть дом. В Японии подобных людей зовут хикикомори, отказавшиеся от любой социальной жизни, они добровольно сидят в изоляции, чахнут и зеленеют.
Войдя в квартиру Афины Дмитриевны, Женя почувствовала запах пломбы, ей недавно ставили амальгамную пломбу, свериться было с чем. Пахло, как будто зубная заплатка разгерметизировалась, и лекарственные сущности вымывались слюной квартиры в ротовую прихожую. Это не очень умная мысль, подумала Женя, нельзя же сейчас развернуться и отказаться от гостеприимства. – И голодные философы предпочитают пышнотелых девушек, обремененных маленькими Юнгами, Карлами Густавами, – пошутила тетушка, захлопывая дверь позади. – А чем это так, – Евгения хотела произнести «воняет», однако «воняет» имеет негативный смысл, а кто-то вообще пьет стеклоочистительную жидкость, и дыхание его раздается более отвратительное, чем пломбы какие-то. – Я проветрю, стала в последнее время интересоваться зубопротезированием, представьте себе, – Дмитриевна включила свет. Планировка была такой же, как в съемной квартире, где остановилась Женечка. Отбрасывая полутени, бродили две лысые кошки, бродили у истока коридора, не решаясь приближаться к хозяйке. Освещение было восковым, как будто свечки горели, как будто не лампочки. Плаксина углядела картину, висящую на стене. Нацистский лидер вылезал из розового пасхального кролика. Разбросанные по лишайной опушке яйца, из них вылезали маленькие чужие, встречающиеся в кинофильме Ридли Скотта «Чужой». – «Гитлер покидает концентрационный лагерь внутри себя» называется картина, – сказала Афина, доставая из тумбочки тапки, – моя подруга, ученица Василия Шульженко, Верочка. – Дмитриевна поставила пшеничные лапти перед Плаксиной. – Нас, таких учениц, откровенно говоря, по стране просто ложкой кушай. Женщина-филолог прошла куда-то вглубь квартиры, при этом болтала, как глазунья. – И мне льстит полагать, даже не полагать, надеяться, что на наших старческих плечиках лежит что-то важное, я, право, хотела сказать культура, но какая культура, смех на палочке. – Вы проходите, пожалуйста, помыть руки можно, даже нужно, – сообщила доверительно хозяйка жилплощади, скрывшись на кухне.
Плаксина подивилась крану в ванной. Подивилась общему оформлению, выполненному в технике ар-брют. Кто же ввел понятие ар-брюта, задумалась Женечка, включая воду, к творчеству душевнобольных журналистка была благосклонно настроена. Интуитивное искусство, визионерское такое. Женечка отставила в сторону мизинчик, словно аристократка, добавляя холодной водички. На кране с патиной была насадка: губы, нос, рот резинового пупса. Иными словами, создавалось впечатление, что из ротовой и носовой полостей безымянного ребенка льется вода. Стены были желтушными в ванной, и красные коровы, как на полотне Карла Хурмы, взбирались на гору. Краска, вполне вероятно, добывалась средневековыми методами, насыщенности не хватало, словно Аллы Пугачевой на голубом огоньке в двадцать третьем году. Коровы, например, могли быть получены из насекомых, живущих в мексиканских кактусах-опунциях. В то время как общая желтушность была обязана моче коров, которых кормили манго, Ван Гог вам подтвердит, если успеет. Евгения понимала в изобразительном искусстве, бывший муж Кантемир в достаточной мере, достаточной для общения с кураторами маргинальных выставок, научил ее различать экспрессиониста Бэкона от не экспрессиониста такого-то. Узкое зеркало над раковиной, полоска шириной сантиметра три, длиной сантиметров тридцать, в ней изобразились коричневые глаза Евгении. Цвет получился в результате смешения природного зеленого, настолько же зеленого, как обои, висящие в спальне Бонапарта, пигмент содержал мышьяк, и ученые полагают, обои прикончили Наполеона. Другой цвет, давший глазам Плаксиной новый оттенок, рубиновый, усталость. Евгения мылила руки мылом земляничным. Раковина, деревянное корыто, в нем пенилось, шипело, хорошая водичка все-таки, подумала Женя. Хлорки даже не ощущается, и кожа с костей не сходит.
– Женечка, я здесь, идите на звук, – посоветовала хозяйка. Дверь кухни с толстым стеклом открывалась с усилием. Кухня была перенасыщена предметами. На подоконнике работал пузатый телевизор. Николай Дроздов беззвучно шевелил своими красноречивыми губами, обезьянка, принаряженная в синее платье в горох, сидела у зоолога на коленях, корчила рожи. Афина скрывалась. Интересное освещение кухни: огромная неоновая фиолетовая вывеска «продукты», зависшая над холодильником, полкой с тарелками, стиральной машиной, газовой плиткой. И тут журналистка увидела голову, но благоразумно проглотила крик, голова Дмитриевны парила, лишенная телес над смородиновым диванчиком у противоположной стены. Женщина шестидесяти лет облачилась в облегающий костюмчик, имитирующий покрытие дивана. Кровавые ромбики, черные цветочки, даже надела тонкие матерчатые перчатки с таким же узором. Филолог распустил волосы, филолог. – С ума сойти, – только и сказала Женя. – Поздно, – произнесла Дмитриевна, встала с дивана. – Вчера я приготовила потрясающий морковный пирог, вы, наверное, такой никогда не пробовали, – сказала она, зажигая конфорку, на которой стоял чайник со свистком. Спичка полетела в раковину, точно такое же корытце, как в ванной, зашипела. Круглый столик на двух персон, белая салфетка с утенком, елово-зеленая бутылка, в ней подсолнух. – Афина Дмитриевна, – сказала Женя, садясь за столик, – у вас такая интересная квартира. – Ой, не смейтесь надо мной, голубушка, хлам один, – женщина достала из холодильника пирог, поставила в микроволновую печь. Приоткрыла форточку. Пока пища согревалась в лучах микроволн, которые очень даже способны повлиять на людской генотип. Сказала: понимаете, привычка, когда работала я в колонии для несовершеннолетних, там парнишка один, ой, был у него пунктик, воровал с целью обмена рубашки соседские прямо с веревки, обменял на блошином рынке у деда какого-то на серебряные сережки-дождик, у кинотеатра пристал к девушке, которая не дождалась своего ухажера, но билетик заранее купила, поменялся на билетик, в кинотеатре умудрился стянуть экран, в дальнейшем он махнулся на велосипед. Афина Дмитриевна перестала разговаривать, в своем излишне диванном наряде она стояла у раковины и о чем-то призадумалась. – А что он обменял на велосипед? – привлекла внимание хозяйки квартиры к своей персоне журналистка. – А, доменялся он до гаражного кооператива в итоге, но был несовершеннолетним, поэтому его быстренько посадили, потому что стал сдавать гаражи бандитам.
Поперхнувшийся сумрак за окном семечкой милицейской мигалки отвлек. Как будто искали местоположение снов, ведь наступала ночь, а ночью принято спать, а вот они ехали на своей машине по району, выискивали, вынюхивали. – Кажется, согрелся, пробуйте, – Дмитриевна обслуживала Евгению, та и не заметила, как перед ней оказался кусочек морковного творчества. В кружке плавала долька лимона, в черном чае не хватало света. Поперхнувшись, Евгения закашлялась, однако пирог в целом ей понравился, поперхнулась она именно чаем, не пирогом. Тикали часы, облачившиеся в китайскую кошку, ее хвостик шагал влево, вправо. – А у меня запеченные лягушачьи лапки есть, что-то я совсем забыла, – сказала внезапно хозяйка квартиры. Она явно намекала на полновесный ужин вдвоем на первом этаже дома на улице Шмидта. – Не стоит, я вот пирогом нормально наемся, – запротестовала Женя, хотя и не являлась демонстрантом на Красной площади в шестьдесят восьмом году. – Ну, как же, вы молодая, вам нужно хорошо питаться, когда я жила во Франции, где преподавала русскую литературу, меня научили сносно готовить лягушачьи лапки. Из интереса Плаксина сказала: пожалуй, можно, я люблю эксперименты. Пожалуй, ей можно, деловая какая. И тогда Афина Дмитриевна обрадовалась: замечательно, сейчас мы с вами поужинаем. И достала из холодильника противень с лапками, подозрительно похожими на куриные крылышки. А потом Женя попробовала. И смогла почувствовать лишь курицу. – Похоже очень на курицу, – поделилась она впечатлениями, хлопая своими карими, мы помним, что зеленый с цветом красным, цветом усталости, подарил Плаксиной карие глаза. И вот она хлопала удивленно ими, приобщаясь к французской кухне. – Самые настоящие лягушки-голиафы, истинно вам говорю, у нас тут ферма лягушачья, такие прекрасные юноши разводят, – женщина разрумянилась, сняла свои перчатки, осталась в комбинезоне с диванным узором, хотя с легкостью могла снять и его, мы бы с радостью взглянули. Она пила вместо чая настойку, примерно литра полтора выпила к тому моменту, как Евгения доела свою порцию, баланду, как говорят французы. Впрочем, Женя рассудила, значит, будет словоохотливей, и соблазнилась сама на рюмочку, чтобы словоохотливость Афины могла коррелировать с журналистскими величинами. Во вкусе напитка преобладали цитрусовые и лимонные нотки, что делало выпивку прекрасным освежающим пойлом. Коммунальщики топили батареи, как будто решили сжечь граждан. – Как фашисты топят, – заметила тетушка, икнув. Икнула и прыснула со смеху, обаятельно у нее вышло, конечно. Она походила на Татьяну Пельтцер. То есть Афина, казалось, была знакома с формулами любви к жизни, коих лишены западники со своими склоками, к примеру.
– Я в кондиции, голубушка, можем поговорить и обо мне, по большому счету, конечно, я не очень люблю говорить обо мне, но сейчас я, словно человечья песнь, готова журчать лишь для вас, голубушка. – Дмитриевна, пританцовывая, доходит до порога кухни. – Когда я работала стриптизёршей, у меня получались удивительные па, не поверите, как приходили в исступление мальчишки-филологи. Женя рассмеялась, стало невообразимо хорошо, просто замечательно. Девушка взглянула в окно, поднимаясь из-за стола, голова закружилась, но в рамках приличия, обмороков избежала. Кривая верхушек деревьев, ЭКГ умирающего дня, сумеречный синтаксис бросал тень на прачечную. Тень напоминала летучую мышь, которую по обыкновению использует Бэтмен. Зрение Плаксиной подверглось изменениям, как будто бы слабая дымка, Андромеды затуманенность. – Идите на звук, я тут, тут, тут, – направляла Дмитриевна, как направляет опытная женщина юнца в постельных делах. В соцветиях электрических лучиков рождалась капля росы, как прямая наследница капитализма, ведь одной капельки явно не хватит на всех, придется что-то решать с искусственным дефицитом. Женя остановилась у запертой белой двери, дверь полнилась красным кругом на манер японского флага, была заперта, не поддавалась. – Не туда, вам совершенно не туда, – сказала весело Афина, ее голова торчала из иной двери, опять-таки лишенная корпуса тела. Кровь заскрипела в голове Плаксиной, имея черты металла, кровь время от времени скрипит. Наверное, третья стопка настойки была лишней, осенило журналистку. И она побрела, словно Мераб Мамардашвили к познанию феномена сознания человека, она побрела по коридору к тетушкиной голове. У соседей трансплантировали из области теории в практическую область чудовищные звуки перфоратора. Жене вспомнился изобретатель, лет пять назад, это было первое интервью, которое она брала, лет пять назад один изобретатель использовал вместо дверного звонка перфоратор. И люди оповещали о своем приходе, вжимая красный курок, призывая к жизни безобразные звуки, словно некромант кадавра, звуки ведь могут принимать какую угодно форму.
А потом Женя вошла в удивительный мир спальни Афины, где цвели сумасшедшие ароматы старых вещей, хорошего табака, духов. Тетушка обвела рукой комнату, предоставляя возможность полюбоваться мозаичным панно во всю стену, красные пиксели удачно сложились в космонавта, он летел, глаза его были прикрыты, он увидел Бога, или то яркое солнце из пикселей оранжевых послужило причиной зажмуривания. Быть может, он зажмурился в значении криминала, быть может, он узнал нечто такое, за что прикапывают в лесочке. Темно-синие квадратики, плитка в некоторых местах отвалилась. Другая стена, фотообои лесные, на полу пред ними притихли растения в горшках, насыпана земля на пол, чучело в полный рост оленя, в остекленевшем глазе отражается Афина. Удивленная Плаксина безудержно фотографирует на телефон элементы быта. – Оленя нечаянно сбила, когда с вами ехала в прошлый раз, так на Жоржика моего похож, что решила оставить, – сказала Дмитриевна. – В какой прошлый, мы же один раз с вами ездили? – спросила журналистка. На двуспальной кровати с балдахином сидела женщина, рядом стояли стулья со скользкими пластиковыми сиденьями, на которых бурчали океаны мировые, засушливые пустыни видали миражи, густые леса щекотали веточками шейки лесников. Шесть стульчиков, каждый часть глобуса, куда же присесть, что же избрать, джунгли, Якутию, бандитские фавелы. Женя куда-то присела, не обратила внимания на качество территорий. Афина ничего не ответила, в какой другой раз они виделись, что мелет эта премилейшая женщина. Кровать находилась у окна, завешанного непроницаемыми багровыми шторами. На тумбочке стоял позолоченный подсвечник, пятиместный, горели свечи, стилизованные под зажигалки. Женщина достала из жестяной коробочки с голубой коровкой три фломастера, черный, желтый и белый, сызмальства Женя знала, что вкус у них одинаковый, спиртовой. Афина Дмитриевна сняла колпачки, сказала: смотрите, как имперский флажок, случайно достала, попробуйте лизнуть. Журналистка придвинулась на край стула, обнажила кончик своего цвета глаз куропатки языка, быстро лизнула по очереди жала фломастеров. И с удивлением заметила, желтый на вкус вылитый одуванчик, белый, вот белый, это пролившееся мужское семя, а черный ничем не пах и вкуса не было, ведь отсутствие цвета ничем не пахнет.
– Афина Дмитриевна, раз уж мы с вами соседки, значит, времечко у нас на общение казенное, я так полагаю, – полагала поплывшая от запахов фломастеров Плаксина. – Совершенно верно, но ведь вам, должно быть, интересно что-то, – сказала женщина, пряча коробку в тумбочку, она верно догадалась, Жене было что-то интересно, всем людям что-то интересно. Даже тем, кто думает: «ага, я в своем познании настолько преисполнился, что я как будто бы уже сто триллионов миллиардов лет проживаю на триллионах и триллионах таких же планет, понимаешь, как эта Земля, мне уже этот мир абсолютно понятен, и я здесь ищу только одного, покоя, умиротворения и вот этой гармонии от слияния с бесконечно-вечным, от созерцания этого великого фрактального подобия». – Если вас не смутит, я бы хотела записать на диктофон вашу замечательную, наверное, замечательную историю рождения, а завтра бы заглянула, или вы пришли ко мне, как решим, и запишем остальное, – Женя начала заговариваться, обморочный день требовал нашатырных паров. – Отчего не записать, запишем, – Афина села по-турецки на кровати. Ступни ног ее были босы, босая, как святая, подумала Евгения. А потом приметила розовый лак на ногтях, фламинговый такой, и решила, что в связи с пагубным пристрастием к алкоголю тетушка выписывается из общества святых. Журналистка кладет свой телефон, от которого тянется пуповина зарядного устройства к миниатюрному переносному аккумулятору, на тумбочку. – Зовут меня Афина Дмитриевна, – сказала Афина Дмитриевна, подавшись телом поближе к телефону. – Сколько вам лет, где вы родились? – задала вопрос неугомонная девушка. – Количество лет не скажу, что вы, право, у курицы не спрашивают, какой категории она несет яйца, – тетушка посмотрела на потолок. Женечка тоже туда взглянула, не желая отставать от коллектива. Там красным фломастером было написано: моя любовь к тебе, Клавдия, будет жить вечно, чего тебе, к сожалению, недоступно. – Как только меня не звали, – многозначительно произнесла Дмитриевна. На кухне включился самопроизвольно кран, и Женя ощутила излишнее давление в мочевом пузыре. Отзвуки капающей воды были вызывающе громкими. – Можно мне в туалет? – спросила Плаксина. – Что же вы спрашиваете, как в школе, идите, вставайте, идите, – наставляла тетенька, словно являлась муфтием.
В коридоре Женечка проходила мимо той самой запертой двери, на этот раз произошли существенные изменения в ее внешнем облике, красный круг стал синим кругом. Как будто дверь перестала дышать. Как будто дверь перестала делать дыхательные упражнения каждый год, задувая свечи на торте, как писал поэт Юн Ритланн. С обратной стороны в нее врезалось нечто. Потом стали доноситься хлюпающие звуки. В определенной степени это было даже забавно, словно шорк, шорк, фьють, фьють мальчишки в болоньевых штанах ранним утром по сугробам в школу. Забавно тому, кто безработный на иждивении у государства, случайно проснулся, может спать дальше, слышит вот эти шорк, шорк, фьють, фьють. Плаксина слишком устала для выяснений обстоятельств данного дела. Связана ли эта дверь с той дверью, что находится в квартире, где девушка остановилась. Она шла коридором. Вошла в туалет, в туалете унитаз стоял на расстоянии метров пятидесяти от журналистки. Плечикам было тесно, настолько узкое помещение предстало перед девушкой. Макушкой головы она касалась низкого потолка, низкого и печального, словно массовое заражение детишек вирусом иммунодефицита в Казахстане в конце восьмидесятых. И шла, и шла, и шла, однако не было результата, унитаз, как будто равнозначно удалялся сделанным шажочкам. Минорная лампочка покачивалась на белом шнуре. Через некоторое время комната стала сужаться, словно дом мультипликационного персонажа Неда Фландерса. Холодная темно-красная плитка покалывала своей безразличностью ладони, Женя ползла на четвереньках, но ничего похожего на победу не наблюдалось. Вдруг, откуда ни возьмись, ведь, в сущности, подобные заведения предполагают отсутствие каких-либо лишних животных, хотя кошка может возникнуть, у кошек лоток. Вдруг, откуда ни возьмись, казалось бы, откуда, появился черный кролик. Инертный взгляд алых глазок его показался излишне надуманным, в туалете происходили отнюдь не бытовые вещи, а животное ко всему равнодушно. Потолок сузился, Женя, перебирая локтями, вихляя задницей, ползла. И черный кролик с белым хвостиком скакал впереди. Всего лишь одна таблетка сделает тебя великаном, всего лишь одна таблетка уменьшит тебя до микроскопических размеров, вспомни те пилюли, что давала тебе мама, они не оказывали на тебя такого действия, вспомнила Плаксина. Ситуация была удручающая, девушке хотелось плакать и кричать. Не хватало беспристрастности, фиксировать события, не используя оптику видного корреспондента Хантера Томпсона, не представлялось возможным. Эти туалетные приключения необходимо было завершать, только и успела подумать Женечка. Как раздалась вспышка света, смерклось зрение.
И вот Плаксина вновь сидит перед Афиной, тетушка томно курит, перехватив цигарку кончиками среднего и указательного пальцев. Дыма столько, что плохо видна мотивация учиться у студентов искусствоведов. В мире великое множество двоечников, не способных назвать больше пяти картин, и три из них просто разные версии «Моны Лизы», поэтому к чему просиживать штанишки в заведении искусствоведческом, резонней заняться литературой. О, сколько трагедии разлито в мире, очнитесь, граждане, вы же писатели. Тетушка сменила наряд, шерстяное платье с африканскими узорами, горчичный платок на голове, она была похожа на умудренную опытом гусеницу. – Голубушка, что-то вы долго, – сказала она, – вы, надеюсь, не изливали слезы своей геральдической души в клозете? – Плаксина не чувствовала более нагрузки на мочевой пузырь, однако сказать с уверенностью совершенно не могла, удачным ли оказался поход, джинсы были, кажется, сухими. Телефонный аппарат зарядился, диктофон похвально фиксировал перемещения голосов по комнате. – Почему именно такой дизайн спальни, природа, это панно? – у Жени кружилась головушка, как будто не хватало кислорода, к тому же тетушка нещадно курила. Развоплощая сигарету, дымные кольца рифмовались с кольцами вырубленного дерева, Дмитриевна не спешила с ответом. Подробный взгляд ее раскладывался на простые числа, казался невероятным, точно дыхания остановка по требованию. Агонизировало где-то электрическое насекомое. Белый искусственный мех, коим был застелен пол, щекотал пяточки, Плаксина ощущала родство с Нидрой Деви, индийской богиней сонных мечтаний. Наконец женщина ответила в свойственной ей манере, с расстановками, сдержанно, как тридцатилетняя война: вы понимаете, я в некотором роде любитель почудачить в своей квартире, к сожалению, я не пришла к единому стилю, но вот, как вы можете видеть, панно дань моему дедушке-космонавту, он как бы позволил забраться к себе на плечи, чтобы я могла видеть несколько больше, чем позволяет собственный рост. Тетушка примолкла, как примолкают пичужки на рассвете, застигнутые взглядом хулигана Васечкина, вышедшего из подъезда. Женечка клевала носом, ей мнились бесполые тени, притаившиеся в углах комнаты, интервью, едва начавшись, начавшись ли, подверглось замерзанию. Никто не горел этим интервью, слякоть одна речевая хрустела под ногами. – Что же касается, голубушка, лесной пантомимы, я повесила эти обои, потому что животное олень, похожее на моего супруга Жоржика, хорошего человека, требовал среду обитания, – Афина Дмитриевна поднялась с кровати. Вышла, словно последний судорожный выдох из легких альпиниста без кислородного баллона на Эвересте, вышла на центр комнаты.
Прикипевшие к сомнительной грусти соседи стали петь про некого Арлекино, звуки расщепляли волокна бетонных стен, бытовали в жилище Афины. Евгения Плаксина, ровесница современной России, сидела на стульчике, на котором были изображены неизвестные территории. За окном в нестерильных шприцах пузырился раствор убывающей осени, оранжево-желтый. И вещи приобретали потертости, необходимые для того, чтобы назвать их живыми. – Я родилась в семье советских интеллигентов, мать моя была женщиной настолько интеллигентной, что боялась выходить из дома пять лет, как бы чего не подумали соседи, куда она, мол, идет, – Дмитриевна рассказывала свою потрясающую историю, словно ребенок в детском саду, гусеница-ребенок в детском саду. Она закурила вновь, была созвучна вулкану, продолжила говорить: – Отец занимал пост главного редактора одного журнала, это в нынешнее время тиражи, что там книг, периодических изданий комичны, но тогда это имело еще какое-то влияние, – женщина приязненно смотрела на Женечку, песнопения соседей стихли. Голова Плаксиной без предварительного сговора группой лиц упала на грудь, порошковая сонливость растворялась в кипящей воде глубинных снов. Конечная фаза. Журналистка прикусила губу, и только благодаря этому фокусу вернулась в спальню тетушки. – Мы можем продолжить завтра, я вам постелю в гостевой комнате, – сказала барышня-филолог, филологиня. – Я в состоянии дойти, мне недалеко, – запротестовала, как хиппи в шестьдесят восьмом году, девушка. Однако что-то пошло не так, следующий кадр, и Дмитриевна ведет фрейлину под руку по коридору. Женечка слабо сопротивляется, гундосит: а какое у вас было хобби в детстве, я не успела записать? И напоминала в эти моменты пьяной невинности Плаксина тех мадмуазель, которых ведут на сексуальный эшафот студенты старших курсов, все они выпили, все они под мухой. Но над всеми вне зависимости от распущенности, политических предпочтений зависла водородная мухобойка.
Тайная комната, лишенная мальчика-волшебника, надеемся, мальчик-волшебник не очутился в фарше за свою этническую принадлежность, эта запертая комната встретила запахом свежепоставленной пломбы. Испитая луна бледно подсвечивала принятую поначалу Женечкой за разнузданный кордебалет отсеченных голов и совершенно не целомудренной серой субстанции, которая ползала по полу, гостевую. Синий баллон, трубочки от него тянутся к стеклянной колбе, бурлит раствор, как будто междометия, пока еще не сформированные до конца слова. Истолкованная как радикальная вакханалия мизансцена заставляет Плаксину закричать. И даже эмоциональная притупленность, свойственная журналистке, освещавшей когда-то жизнь семейной пары в крокодиловом притоне, посещавшей подземный город, где старушки своими беззубыми ртами чистят семечки для продажи, не помогла ей справиться с увиденным. Мужчина с высоким лбом, редкой бородкой глядел своими зеленоватыми глазками, затуманенными овальными очками с желтыми стеклами, смущенно улыбался. При иных обстоятельствах девушка неминуемо залюбовалась бы столь чувственной мужской деталью. Иудейский, что там, греческий гордый нос. Проникнутое мужественностью лицо являлось образцом порядочности, данное лицо не могло принадлежать подлецу. Рядом с колбой, где была голова, стояла иная, пустая, Плаксину озарила страшная догадка, для меня, ой. Соответственно, и не придет более весна, занервничала Женя. Капельницы, механизм, схожий с древним компьютером, попискивал, ящик с желтым экраном с шипением выплюнул белую бумажку с кривым графиком. Диванчик, имеющий тигриную расцветку, изрядно выбивался из общего операционного содержимого гостевой комнаты. Спальный инструмент как бы являлся насмешкой над тем, что здесь отрубают гражданам головы, на этом диване как будто спят интерны, поставившие диагноз «грипп». Но голову не воротишь, такие дела.
– Дмитрий Александрович, – представился частичный гражданин, моргая глазами, он расплылся в улыбке. Пристегнутое к Женечке дыхание, неприятно сдавило грудную клетку. Прилепленное с рождения имя Евгения совершило обратное действие, отлипло. Голова дяденьки стала разговаривать с Плаксиной: деточка, вы не волнуйтесь так, вон как побледнели, это никуда не годится. Голосом товарища, кажется, была озвучена сказка про кикимору, Женечка ее слушала в детстве на кассете, правда, сама Женечка об этом не вспомнила, зато мы вспомнили. Тем временем ноги журналистки оплели серые липкие стебельки, субстанция напоминала мерзотную дрянь, коей любят забавляться эти маленькие люди в общественном транспорте, неньютоновская жидкость она называется. Евгения дернулась телом в одну сторону, во вторую, однако члены ее никоим образом не сдвинулись с места. – Это так не работает, надо ласково, – сказала мегера Дмитриевна. Она наклонилась, и стала поглаживать запутавшиеся ножки, приговаривая: что ты, это наша гостья, что ты, отпусти. Жижа замурлыкала, словно у нее были косточки в груди, которые вот друг о друга трутся. Мерзость отпускает, стекается в лужу, лужа принимает форму кота, лужа бурлит и мурлычет. Афина Дмитриевна наглаживает пузико луже. Фантомная кошка катается по линолеуму. – Нам придется с вами провести какое-то время вместе, мне крайне совестно, что я предстал в таком не целостном виде, но все же, – Дмитрий Александрович походил на мужчину мечты Плаксиной, только у Плаксиной случился ступор, или даже сонный паралич, а так Дмитрий Александрович очень и очень походил на мужчину мечты. – Не пугайте девочку, пусть отдохнет с дороги, – тетушка коснулась плеч журналистки, перламутрово-белые черепа на ее вязаном платье смотрелись устрашающе. Женечке помогли присесть на диван, порой так помогают присесть в лужу плохие советчики с задней парты.
Дмитриевна зажгла торшер, и опыление комнаты стало мятным, приглушенным, как будто глядят на просвет сквозь листик мяты, но он же такой плотный, как же глядят, глядят глазом. И на обратной стороне этого глядящего глаза пока еще не изобрели слово холокост, иными словами, глаз не замутнен алчностью, похотью, детский такой глазик. Плаксина, засыпая не вовремя, ведь самое интересное в ее окружающем мире за тридцатый класс только начиналось. Мы получили этот пресловутый тридцатый класс путем сложения и вычитания, путем зерна, где сеятель проходит бороздами, а также отец его и дедушка по тем же прошли бороздам, что, в принципе, делает наследственность не такой уж бесполезной штукой. Передает не только алкоголические гены, шизофрению. Нет-нет, дело в возможности присосаться к родовой титьке, дело в возможности оставить после себя что-то важное, в конце концов, голод никто не отменял. И поле, вспаханное, твое, прокормит селенье во времена очередного застоя. Женечке Плаксиной стали сниться пощечно-красные сны. Плаксиной лет десять, бабушке и того меньше. Она стоит в своем халате цвета вареной креветки, подверженная переносу, как особенно длинные слова, мы имеем в виду, бабушке жить всего ничего осталось, она чем-то занята в раковине. Маленькая журналистка кушает спагетти с фрикадельками. И это красноватое освещение, как будто через пленку, пожалуй, единственное, что смущает. Фрикадельки со спагетти замечательны, словно вымытый как следует проточной водой фрукт сладковатого страха, например, откинуть копыта от инсульта. Не знаю, откуда такая ассоциация, быть может, личные предпочтения. Материнская матушка поворачивает медленно голову, приоткрывает рот, улыбается, глаза у нее голубые, но были зелеными, в семье Жени у всех зеленые глаза. Она лезет пальцами в глазницу, вынимает один, хотя Женечка точно помнит, что подобной экзотики не было в детстве, она не умела так делать. Девчонка всасывает склизкую макаронину без удовольствия. Бабка беззвучно смеется, и это почему-то пугает чрезвычайно, нервирует, как будто вилкой по тарелке скребут.
Пальцы Плаксиной топчутся по бежевой скатерти с рюшечками, вдруг крошка, должно быть, зачерствелая хлебная крошка уколола мизинец. Капелька кровушки напитала скатерть. Влияет ли климат на внятность речи, задумалась маленькая Женя, напряженно вглядываясь в пустую глазницу. Бабушка помотала головой, и волосы ломкие и седые убыли с ее лица, и сама она, казалось, сползает в вечность. Бубнила не озаренные светом истины звуки. По-прежнему натянуто улыбаясь, она кинула свой глаз в тарелку Плаксиной. Потом подошла к холодильнику, открыла массивную дверь, как будто люк подводной лодки, стала выкидывать полочки, на щербатый паркет посыпались продукты. Бутылка подсолнечного масла закатилась под стол, пачка сосисок глухо шлепнулась. Консервы с рыбами из Баренцева моря лопнули. Родственница словно узнала животное в самой себе, не себя в животном, а именно животное в себе. Влезла в холодильник, закрылась, отгородилась. Событие показалось Евгении не лишенным фривольности. И тут холодильник принялся трястись, стукаться о стенку, опасно наклоняться вперед, вот-вот упадет. Гудел, трясся, трясся и гудел. Потом неожиданно успокоился. Плаксина засунула в рот глазик, перепутав с фрикаделькой. Глазик был холодным, Женя катала его во рту. Из холодильника стали доноситься женские стоны, характерные для переживающей катарсис гражданки. Плаксина точно знала, что это уже не бабушка, слишком грубо для бабушки. Если бы ей наждачной бумагой обработали горло изнутри, а потом попрыскали керосином, но на такое никто не решится, пожилой человек все-таки. Маленькая журналистка догадывалась о готовящемся выходе из холодильника не бабушки. Чувствовала Женя себя при этом некомфортно, точно одетой по-зимнему, позирующей обнаженным художницам и художникам. В классе колышутся выступающие части женских и мужских тел, все они сосредоточенно пишут Евгению. Которой невероятно стыдно, ведь у голых людей сплоченность, они коллектив, у них принято расхаживать так, а Женечка вроде белой вороны, в фиолетовом платье до пола, в свитере поверх платья, в тулупе, в каракулевой шапке, в варежках. Дверь холодильника приоткрылась, и тут же захлопнулась, стенания прекратились. Послышались нездоровые хихиканья, так же будет хихикать, или уже хихикала давно Дария Запеканка. – Я погуляла вчера с собакой, – хихикает. – Купила себе новый дилдо, – хихикает. Но смех не бабушки как будто приглашал подойти к холодильнику, заглянуть в него, выяснить мотивы хохотунчика, узнать, что ему надо.
Недоросль Евгения глубоко вздохнула, стеклянный глазик попал в дыхательные пути. Благодаря лишению воздуха получилось переместиться в другой сон, сменить оптику с перспективизма на субъективизм. В образовавшемся зазоре меж сновидениями Плаксина услышала переговоры мужского и женского голосов. – Бедняжка, вы полагаете, она справится? – спросил М. – Дмитрий Александрович, у меня чуйка, у девочки все получится, к тому же она не рожала, – ответила Ж. – А согласится ли, согласится ли на подобную авантюру, – не унимался М. – Конечно, это не профилакторий в Кисловодске, но мы сделаем все возможное, чтобы и мама и плод получили необходимые питательные микроэлементы и витамины, – задумчиво произнесла Ж.
Глава 9
Анатомический театр
– В четырехлетнем возрасте, за окном, помню, как сейчас, полуфабрикаты. Весна. Желтые краны, котлованы, рабочие пьют кефир вприкуску с булочками. Идет процесс возведения нового района. Наш дом, хоть и послевоенного года рождения, однако пришел в негодность так некстати, так вдруг. Отец занимал хорошую должность, поэтому вопрос о новой квартире был решенным. Вы не представляете, какая тогда замечательная двойная радуга образовалась на небе. Я сижу на подоконнике, мама, которая с самого моего рождения не покидала квартиры, вяжет мне сестричку, я попросила, беспечно с моей стороны, но раз уж сидит без дела, ничего страшного. Мной она мало интересовалась, я не могла подолгу разговаривать о Кьеркегоре, Шопенгауре. Примерно все наши беседы с ней заканчивались одним и тем же. – На какой стадии существования ты сейчас находишься? – спрашивала она. И я четырехлетняя, представляете, тряслась вся от волнения, как бы не ошибиться, ужас просто. – Мамулечка, – отвечаю ей, – на эстетической. – Смешно вспоминать, как же она бледнела, слыша такой ответ, губы поджаты, холодно так мне говорит: гедонистка, понятно. В этом отношении она была честна, не имитировала интерес, которого и нет вовсе. Отец же напротив любопытствовал, чем я дышу, всячески поощрял мои, скажем так, эксперименты. Мы с ним вместе рыбачили на пруду, сел в электричку, полчаса, природа. Мы с ним перепридумывали явления, предметы. Такая словесная игра, буриме, но сложнее. Дети, они же понимают много больше, чем в состоянии рассказать. Мне повезло с отцом, считаю. А как он щекотал своими усищами, определенный талант, я считаю. Однажды Ваня Лебедев, юноша пятилетний, одаренный, скажем так, психопатичными наклонностями, сосед, проще говоря, поломал мне все детство. Детством я называю свою коллекцию бабочек, о, что вы, они сформировали меня как субъект. И тутовый шелкопряд, и Мадагаскарская комета, даже Птицекрыл! Отец у кого только не выменивал их, редкие граждане могли выехать за рубеж тогда, вы уже, наверное, и не помните тех времен.
Слушайте дальше, смешно вспоминать, но тогда я, дура дурацкая, организовала в нашем дворе выставку. Вынесла десять вот такенных полотен, застекленных, развесила их на березках. И мне думается, Стендаль был не прав, нет, не прав, когда писал об эгоистичной природе истинной страсти. Не для себя выставку я делала, а прежде всего для сверстников, надо было их образовывать, школы не справлялись. Конечно же, был некий мальчик, его звали Анри, он мне очень нравился. До сих пор помню его фамилию, вы не представляете, какая, на французский манер, Бейль. Знаете, тот период прочно ассоциируется с явлением, даже не знаю, какое слово подобрать. Эпифания, что ли, рождение во мне каких-то совершенно внеземных смыслов, прозрений. Понимаете, может, конечно, показаться, показаться может, что четырехлетнему ребенку далековато до монографии, скажем. Однако, понимаете, в чем дело, порой сопричастность к тонким как бы мирам проявляется в особенных формах. То есть я хочу сказать что. Впрочем, его звали Анри, мой дебют как лепидоптерофилиста, двор нашего, пока еще деревянного, слегка почерневшего от старости, дома. И побледневший Ваня Лебедев, бросивший сливовую косточку в окошко, стоял, обряженный в матроску, замшевые сандалики, синяк у него под глазом налился цветом асфиксии. Стоял он особняком. Я что-то рассказываю, старушки крестятся на всякий случай, но видно, заинтересованы, в новинку им посещать выставки. Любовь всей моей жизни, маленький Павел Флоренский, вороные волосы до плеч, первый стебелек бородки на волевом подбородке. Он активно интересуется моими бабочками, спрашивает, заглядывая мне в глаза, убивала ли я в своей жизни. Вельветовые брюки клеш, тоненькое серебряное колечко на мизинчике, мне нравилось в этом денди абсолютно все, вещественное, телесное, все нравилось. – Анри, – говорю ему, – ты женишься на мне, когда мы вырастем?
Так вот, я сижу на подоконнике, улица после дождя, двойная радуга, красота неописуемая. Мама довязала голову, вяжет красное сердечко. Папа сегодня вернется пораньше, у него начинается отпуск. Я размышляю, это ничего, что у меня мама биологическая почти не заинтересована во мне как в специалисте-филологе. На свете столько разных мам, мать-природа, кошка Люська, армия, гораздо страшнее не иметь отца. И за размышлениями этими проходит некоторое время, слышу, начинает рыдать, содрогается телом от слез, спицы упали, соответственно, наступает обед. Она плакала по часам, пунктуальнейший человек. Я собираюсь слезать с подоконника, как вдруг вдалеке, ой, как вспомню, гуська по коже. Гаргантюа в штатском. Но я хоть и четырехлетняя, сразу же все поняла, сотрудник КГБ, значит, напал на мой след. А связано это как раз-таки вот с Ваней Лебедевым, выставкой бабочек и любовью всей моей жизни, Анри. Об этом я попозже расскажу. Много важней обозначить даже не дискурс того времени, но смысловые какие-то вещи, касающиеся лично моего взгляда, раздвоенного, что ли. Потому как возле комбината бытового обслуживания, из-за которого выглядывал сотрудник, были прочие граждане, однако ни один из них не обратил внимания на трехметрового молодчика. Темно-синие индийские джинсы, твидовый коричневый пиджак, на голове клетчатая кепочка. И вы понимаете, я поняла, что другие, вот мальчик с футбольным мячом, дяденька с трехлитровой банкой кваса, они просто не видят, им что-то мешает выделить, облечь в форму сотрудника КГБ в штатском.
Слышу возмущенную мать: что это за формы неявной любви к богу. Я взглянула еще раз в окошко, пропал преследователь. А мне предстояло идти в булочную, покупать хлеб, пирожки с повидлом и ряженку. Просто у матери была такая привычка, значит, эти масляные пирожки кушать и запивать ряженкой примерно после обеда. Обед у нас, как вы понимаете, готовился мною, правда, отец помогал, он был все-таки старшим научным сотрудником в готовке обедов. Я надеваю плащик, резиновые сапоги, мало ли, опять дождь зарядит. – Мама, я ушла, – кричу ей из прихожей. Она безмолвствует, стучит по своей пишущей машине, после того, как она выплачется, ей становится понятней, как следует работать с романом. Она писала нечто стилистически близкое к болезненной прозе Вирджинии Вулф, но я была не знакома ни с прозой Вулф, ни с прозой матери. В общем, я выхожу в поздневесеннее многообразие жизненных форм. Солнце тотчас начинает припекать макушку, легкая дымка в воздухе. И как будто уже подписан пакт о нападении на меня гормональных монстров, понимаете, мне всего четыре, а я уже засматриваюсь на мужчин, на их усы. Мой взгляд не совсем плотоядный, я мысленно сравниваю их с моим отцом. Неважно. В булочной очередь, я пятая, маленький рост подводит. Опыт медленного прочтения лиц помогает в данной ситуации. Женщина с отечными ногами в песочных колготках позади меня, водянистые глаза ее выражают крайнюю степень усталости. Она как будто кричит: я загнанная лошадь, пристрелите меня. И начинает крениться в мою сторону, я девочка сообразительная. Ставлю в известность окружающих: помогите, у тетеньки приступ! Таким образом, пока люди отвлеклись, я пролезла и купила все, что мне нужно.
После булочной и гастронома шагаю, значится, домой, про товарища в штатском как-то совершенно позабыла. А он стоит прямо в подворотне, головой касаясь свода, интересный такой. И никто его, конечно же, не видит, или не хотят видеть. Начинаю бежать, гражданин бежать не спешит, прогулочным шагом за мною бредет. Я за гаражи, этот за мной. Размерами с крик воробушка там стоит половина ржавой бочки, в ней угли. Присела на корточки за нею. Сама размышляю о судьбе Лидии Чуковской, какой ужас, поседеть в тридцать три года, уму непостижимо. Слышу покашливания, такие деликатные, когда так покашливают, возникает мысль: так, увидели, как я совершаю непристойность, надо делать ноги. Поднимаю голову, а он стоит надо мной, представляете, и строго так смотрит, нахмурив брови. Настолько высокий, что грозные великаны Эллады кажутся чем-то далеким, эфемерным, когда такой здоровый сотрудник в штатском рядышком. Ладошки промокли, само собой, а мой язык, представляете, упирается в зуб, нижняя челюсть, тридцать четвертый справа. И этот несносный зуб, значит, шатается, молочный. Рука товарища, наверное, как половина меня, четырехлетней, тянется, норовит ухватить. Кричу ему что есть силы: перестаньте заниматься реваншизмом, вы ничего не добьетесь! Я была такой идеалисткой, что вы, всегда отстаивала равноправие детей в нашем садике. Воспитательницы старались не связываться со мной во избежание разбирательств у директора. И бросилась я, как эмигранты Белого движения, наутек.
– И что он с вами сделал? – спросила севшим голосом Плаксина, не открывая глаз. Она лежала в комнате с плотно задернутыми шторами. Из ее руки торчала иголка, в капельнице булькала янтарная жидкость. Журналистка, освобожденная от собственной одежды, вместо нее телесного цвета закрытый купальник, чуждый в значении чужой. – Доброе утро, – сказал Пригов. – Что, а не поймал, я девочка была юркая, – Афина Дмитриевна неуместно посмеялась. И журналистка открыла глаза. Очутившись в гостиной, идентичной натуральной. Механических организмов комната содержала гораздо большее количество, нежели Евгения приметила минувшим вечером. Две серебристые капсулы с человеческий рост высотой у дальней стены. В мутно-голубых окошках чьи-то бледные лица. – Меня будут искать, – на всякий случай предупреждает девушка. – А мы и не возражаем, понимаете, когда всю жизнь проводишь за мытьем посуды и написанием возвышенных стихов, страх становится категорией чуждой, – Дмитрий Александрович был хорош в своих изъявлениях. Евгения прищурила глаза, фокусируясь на голове мужчины чьей-то мечты. – Ваш путь был сопряжен с определенными трудностями, не поймите меня неправильно, я вовсе не хочу вам понравиться, – поэту и не надо было пытаться понравиться, он опционально нравился, и это не обсуждалось. Единственное, что не совсем понимала Плаксина, где же она так согрешила, посмертие – девушке чудилось, это оно, – совсем не пугало, немножечко разочаровывало, но не пугало. – Вы слышали что-то о мальчике, который чистил себе пальчики, а потом оказалось, что мальчик никакой не мальчик, а собака, и вот собака бежит уже за настоящими мальчиками? – Дмитрий Александрович, казалось, играл с Плаксиной. – Какие мальчики, какие пальчики, что в меня сейчас наливается, и что будет потом? – Женечка приобрела черты журналисткой машины. – Давайте я расскажу, давайте я, – взвилась кострами, как дети рабочих, Афина. Она едва не опрокинула поднос, установленный на стульчике с колесиками. На фиалковом подносе стоял апельсиновый сок в стеклянном бокале, в миске было пюре, по виду пюре, не открытая пачка злаковых хлебцев, медовых.
Евгения Плаксина приметила эту знаменитую, не лишенную ума стихограмму на потолке. Ряды, состоящие из двух буковок малого роста «АЯ» сходились в центре в довольно-таки внушительную «АЯ». Голова литератора проследила за взглядом Женечки. – Вы залюбовались объектом, любуйтесь, пожалуйста, траекторией вашего взгляда, он много симпатичней, – сказал Дмитрий Александрович. Женя по-кошачьи заурчала, потом взяла себя в руки. Негодующе воскликнула: вы в своем уме, это же похищение меня при исполнении служебных обязанностей! – Тише, тише, мы должны привести, голубушка, ваше тело в порядок, – Афина переставала нравиться журналистке. К тому же Евгения заметила, правая рука и ноги фиксировали резиновые ленты для шейпинга. Завязанные мастерски, они почти не ощущались, поэтому были обнаружены слишком поздно. Когда девушка решила свернуть шею Дмитриевне и бежать без оглядки на электричку. Не пытайтесь покинуть город Ю, горько подумала Женечка. Пришпиленная, словно булавкой в анатомическом театре полоумной филологиней, то есть женщиной-филологом, какая теперь разница, как ни назови, на вкус одинаково. – Цыпочки, послушайте, давайте обойдемся без этих сократических диалогов, пожалуйста, – взволнованно произнес великий поэт. И продолжил произносить: свободу Анджеле Дэвис мы, конечно, не в состоянии обеспечить, однако вы, Евгения, сможете принять решение, участвовать вам в мероприятии, организованном Афиной Дмитриевной, или не участвовать. Корреспондентка притихла, перестала изображать пациента на вязках, дрыгаться перестала, выкрикивать ругательства тоже перестала. Прекратила, ибо «не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека». Изъясняться сказками Афанасьева без цензуры показалось Женечке неуместным. – Процесс технологической обработки будущего материала, что это я, будущего ребенка, он будет происходить исключительно по согласованности с вами, если вы с нами, конечно, захотите остаться, – сообщила доверительно мужская голова, освобожденная от беспокойных рук, впрочем, Дмитрий Александрович, творчество которого Плаксина проходила на факультете современной литературы. Впрочем, Дмитрий Александрович умел замечательным образом занимать свои не менее талантливые, чем голова, руки, Строганов С.Г. вам подтвердит.
Шепот гостевой комнаты пах формальдегидом. Глубинка снов кибернетика не вызывала в Плаксиной интереса, не имелось желания рассматривать конденсаторы, созвучные с неровностями кожи, выступающими на механических организмах. Корреспондентка потянулась правой рукой к бокалу на подносе, вязки позволяли. Они, словно Нобелевский комитет, тянувший с удостаиванием награды инструкторского бюро вместе с Королевым Сергеем за вывод искусственного спутника Земли на орбиту, в определенной степени создавали дискомфорт, хотя и не смертельный. Удерживали от полнейшей свободы данные резинки, но давали некоторый простор, так необходимый для захвата апельсинового сока. Дмитриевна незаметно вытянула иголку из Жени, профессионально, чтоб не образовалась гематома, согнула руку журналистки в локте, с вложенной проспиртованной ваткой. – Допустим, вы меня тут чистите, что-то гоните про беременность, допустим, какова, собственно, глобальная цель, в чем месседж? – спросила девушка, выпив залпом blood of an orange. За стеной у соседей слышатся приглушенные звуки сексуальной постановки «В ожидании Годо». Своеобразная притча была прослушана Женечкой, Приговым и Афиной Дмитриевной. Женский голос кричал, рыча: Саша, Саша, твою мать, я вся горю! Предположительно Саша тонким голосом отвечал, тоже крича, но, совсем не рыча: Вера, я не могу отвлечься, я тоже горю! – Сгорят же, – предположила тетушка. Как будто в подтверждение слов ее раздался жутчайший треск, подобным образом трещит падающее дерево, запятнанное огнем. И в довершение постановки соседка крикнула раздраженно: дорога кажется, твою мать, бесконечной, когда идешь по ней один!
Взбивать молоко сюрреализма, чтобы получить масло сверхсюрреализма, Евгения, кажется, не хотела, поэтому она легла на спину, утопая головою в пуховой подушке, и принялась меланхолично молчать. Стихограмма как будто изменила структуру свою, буква я поменялась местами с буквой а. – Понимаете, вот в чем дело-то обстоит, социокультурная ситуация, она напрямую зависит от социально-политической, и наоборот, – произнес незабвенный поэт. – Именно, вы, как всегда, правы, – сказала одобрительно Дмитриевна, делая ударение на последний слог в слове правы. – Хорошая моя, сейчас не дискуссия, я пытаюсь что-то объяснить нашей гостье. – Дмитрий Александрович, и в мыслях не было заниматься вашей люстрацией, я просто дополняю, – тетушка всплеснула руками. Отстиранная от ощущения уюта наволочка была горяча, напитавшись, должно быть, за минувшую ночь Жениным потом. – Команда не была дана окутать прошлое туманом, и мы все-таки не будем, да, Афина Дмитриевна, вдаваться в кибернетические обстоятельства, благодаря которым я вот не завершился окончательно, – сказал обаятельный поэт. – Совершенно верно, лучше и не скажешь, – поддакнула тетенька. Евгения Плаксина прочитывала страдания света в комнате для гостей, как будто на фоне темно-голубого неба раздаются вспышки молний, но вспышки молний не смолкают, но вспышки молний продолжают висеть на фоне темно-голубого неба. Это мерцал электрический шар гадалки, он же светильник. Корреспондентка спросила у присутствующих: у вас не будет сигаретки? И Афина засуетилась: конечно, конечно. Предоставила свою ароматную цигарку, на подносе выросла хрустальная пепельница. – Что ж, скажу с римской прямотой, в нашей стране активно артикулируется мышление, и это при отсутствии гражданского общества, что художник не в состоянии, не в кондиции, как сказала бы наша замечательная Афина, художник, будто не в состоянии приращивать к существующим вещам, социальным, политическим новые смыслы, – голова обворожительного поэта подбирала слова. Подобрала, бросила в Женю: экономические преуспевания становятся самоцелью коллег художников, наша замечательная Афина знакомит меня с их творчеством, самая настоящая халтура, извините меня. Девушка, кажется, начала понимать, каким блудом окажется пребывание здесь, однако не подала вида. Память золотой рыбки в пакете в конечном итоге обрастет новыми связями, стоит лишь выплеснуться на пол, память золотой Плаксиной что-то ничем не обрастала. Она задумалась на мгновение, что Филипп ее не будет искать, разве подаст объявление в газету, но искать с собаками по лесам не станет. Такой уж главный редактор человек, можно сказать, профессиональный убийца, а можно и не наговаривать на Варфоломеева.
– Интеллектуальная активность стремительно тает, становясь чуждым проявлением работы души, все до банального просто, там, – внеземной поэт указал глазами на потолок, – совершенно не заинтересованы подавать в руки поэтам, писателям власть над коммунальными службами, пенсионными фондами. – Неожиданно к Плаксиной пришла тройственная богиня. Речевое пятно, фонетически близкое к удивленному вскрику девочки, обнаружившей на своем сарафане первую менструальную кровь, расползлось по лиловой простыне. – Ничего, ничего, я все уберу, – засуетилась чуткая к чужим оплошностям Афина. Она покинула комнату, быстро вернулась с голубым тазиком воды, новой простыней, прокладками. – Дмитрий Александрович, закройте, пожалуйста, глаза, – попросила она, мужчина исполнил ее просьбу, это была коллективная женская просьба, Женечка мысленно тоже попросила. И филолог помогла своими деликатными руками справиться с проявлением растущей луны. – Дмитрий Александрович говорит о том, что самое время появиться мессии, принадлежащего, быть может, неподцензурным писателям, но способным не побояться взять власть в свои руки, – озвучила Дмитриевна крамольную мысль. – А я, значит, инкубатор для этого мессии, – рассмеялась истерически Женя, – и чей материал мы будем использовать? – Лучезарный поэт грустно вздохнул, сказал: понимаете, на этот вопрос мог ответить Жоржик, муж Афины Дмитриевны, благодаря которому ваш покорный слуга сейчас находится частично в банке. Тетушка подтвердила: к сожалению, мой супруг не возвратим, словно коллаборационисты из-за границы небытия. Плаксина восприняла слова тетушки в штык-ножи СВТ-40: то есть вы хотите сделать из меня инкубатор, а я радостно выношу вам человечка, которого безвозвратно отдам политике? На прозвучавший вопрос никто не решился ответить, чувства матери сложно понять тем, кто не мать. Женя свесилась с дивана тигровой расцветки, вчерашняя липкая и чрезвычайно подвижная лужа исчезла. Девушка спросила с отвращением: а это я так понимаю, был неудачный ребенок, вы проводили свои гнусные эксперименты до меня! И тут уж Афине Дмитриевне пришлось раскошелиться на объяснительную: скажу вам так, мы не собираемся вас неволить, неудачные попытки имеют место быть, однако роженицы живы, как вы можете наблюдать, они в криокамерах, они проходят процесс реабилитации. – Решение принимаете вы, если не хотите, то как хотите, – сказал очень верно подмеченную вещь Дмитрий Александрович.
И Плаксину как будто прошибло разрядом тока, она твердо сказала: не хочу, не буду! И тетушка, погрустнев, была вынуждена распутать неволящие Женю путы. Встав на ноги, корреспондентка подавила в себе желание неминуемо разбить банку с представителем интеллигенции, а потом и разбить голову другому представителю интеллигенции. Она уперла руки в бока, покраснела, вела себя словно разъяренный теленок. Но что это, легкость во всем теле, не ощутимая ранее, кажется, ни один рецептурный препарат, прописанный Плаксиной, не дарил это чувство в такой мере. Евгения склонила голову набок, потом на другой бок, полной грудью вдохнула по-прежнему пахнущий больницей воздух. И спросила: капельницы? И Дмитриевна ответила ей с готовностью: капельницы, малая часть их, впереди вас ожидал полный цикл. Женечка, сама себе не веря, медлила покидать странную квартиру, возможно, полный цикл именно то, что ей нужно, возможно, возможно, возможно. – Мы можем пройти очистку организма, окончательно решите, вынашивать или нет будущего правителя мира потом, – уставшим голосом сказала Афина. – Если ничего не получится, я попаду в холодильник, а дальше что, стану одной из жертв маньяка, пропавших навсегда? – поинтересовалась проницательная, но поспешная Женя. – Ну, что вы, две девушки позади вас обязательно вернутся, освободившись из-под грамматики, как два первобытных языка, – заметил очаровательный поэт. Дмитриевна, стоявшая в точке, потерявшей свою опору, качнулась, но не упала. – Милочка, с вами все ок, ок или не ок? – спросил галантный поэт. – Что-то голова закружилась, а вы понимаете, это наш последний шанс, биологического материала как раз хватит на один раз, – задумчиво произнесла тетушка. – А вы и медсестрой работали? – вмешалась Женечка. – Голубушка, берите выше, старшей медсестрой отделения в репродуктивном центре, – женщина-филолог была поистине целеустремленной дамой. Творожное сияние пробивалось из-под гобеленовых темно-салатовых штор. – А с улицы люди видят, чем вы занимаетесь? – поинтересовалась настырная корреспондентка, все-таки первый этаж. – Вы не поверите, у нас окно одностороннее, как, знаете, в допросной комнате, – оживилась Афина, казавшаяся до этого оживления изможденной Кристиной на картине, которую написал Эндрю Уайт.
Интересная, словно рисунки в журнале «Крокодил» за любой год, мысль посетила Плаксину. Вульгарная мысль, стоит признать, а почему бы, собственно говоря, не прокапать организм у данных подозрительных граждан. – Ваша заранее подготовленная гармония, которая закреплена именно за вами, в некоторой степени рискует упасть в лужу лицом, – как будто прочитал внутренние сомнения относительно принятия медицинской помощи от людей, имеющих к медицине никакое отношение, Женечки, Дмитрий Александрович. – Скажите, часто ли вы покупаете герань у старушенций, таких, знаете ли, в коричневых пальто, с куцыми воротниками, сгорбленных, они еще встречаются возле платформ, в переходах? – спросил куртуазный поэт. – Один раз купила, но это вообще непонятное что-то вы спрашиваете, – напряглась Женя. – Отчего же, с каждой проданной геранью одна старушенция может позволить себе купить ватрушку, или не ватрушку, или булочку с маком, следовательно, закрепленная именно за вами гармония не падает ни в какую лужу, – рассудил Дмитрий Александрович. – И сколько мне нужно купить гераней, чтоб так называемая гармония наступила? – флегматичным тоном интересуется корреспондентка. Дмитриевна покидает комнату, не объясняя причину. Аппарат с желтым экраном вновь выплевывает листок с кардиограммой. За окном голосит мальчишка: упрямая слепота мешает вам приблизиться к познанию седьмого уровня «Супер Марио»! Ему возражают: а ты, вообще, о чем трешь, мы хотим построить шалаш, а ты, вообще, уходи, мы тебя не знаем! Тогда первый мальчик, говоривший о видеоигре «Супер Марио», начинает громко плакать, как последний лох. – А по времени сколько вы меня будете приводить в здоровое состояние? – спросила Женя. Вошла Дмитриевна с подносом, на котором дымилась плошка с куриным бульоном, кисель в прозрачной кружке напоминал обойный клей. – А я вам отвечу, сейчас вы отобедаете моим чудесным страусиным супом, а он чудесный, не сомневайтесь, меня превосходно научили его готовить африканские коллеги, когда я посещала племя в целях обмена опытом, – глаза тетушки блестели азартно. Евгения не заметила, как стала улыбаться столь обескураживающему радушию. Улыбка приклеилась, подобно газетам, к ее лицу и не желала сходить. – Первую фазу вы прошли, вторая фаза очистки начнется после обеда, вы примете перорально некую микстуру, Жоржик знал подробности, я, к сожалению, не знаю, мы располагаем лишь его записями относительно последовательности, – женщина выдала журналистке вафельное бирюзовое полотенце. Девушка использовала его на манер слюнявчика.
Чарующий поэт дремал. Афина Дмитриевна, позвякивая баночками, что-то смешивала на столе, где стояли механизмы, напоминающие изобретения Герберта Уэллса. Похлебка была настолько вкусной, что Женя стала пропускать свои вдохи, из-за чего подавилась, из-за чего закашлялась. – Все мы птицы на один манер, ну, два, ну, что же, милый мой милиционер, – пробудился Пригов. В комнате сделалось жарко, тетушка, снедаемая установками концептуалистов, ведь готовка микстуры это сродни ловле закатных дней сачком. Не сумеешь предугадать, обожжешься ли, не обожжешься. Вот и сейчас у Афины Дмитриевны зашипело и задымилось там, в скляночках. – Ничего страшного, все в моих руках, не пугайтесь, а то заикой станете, Рейган нас кормить не хочет, а я вас очень даже хочу накормить микстурой, – зачастила она. Мокрица бежала по простыне. Плаксиной стало неприятно лежать на простыне. Прозорливый Дмитрий Александрович сказал: всех прочих мокриц мы на потом оставим, что-то я устал, Афина, занавешивайте, будьте любезны, меня. – Земля крошится уж сейчас, но не мешает приему лекарства, – радостно сказала Дмитриевна, занавешивая непроницаемой черной тканью колбу с головой по принципу клетки с попугаем. Потом она подходит к постели, протягивает Жене пластиковый стаканчик размером с пять наперстков. В нем фиолетовая жидкость с мазутными разводами, непонятная, словно труднодоступная речь карелов. Доверчивая Евгения залпом выпивает и проживает на своем языке вкус лимона. И становится физически настолько маленькой, опять же по ощущениям, что с легкостью помещается на свой непомерно длинный язык. Журналистка прикрывает глаза, лежа на мягком диване. – Тогда я закончу свою историю, если вы не возражаете, вы спать сейчас все равно не будете, разные галлюцинации у вас будут, – сообщила смешливо тетушка.
– Представьте, наш двор, и выставка идет полным ходом. Ваня этот, Лебедев, пожирает глазами, действуя на нервы. Но я не поддаюсь, меня спрашивают, а что это за экземпляр. Говорю, это бабочка аутомерис, видите, характерные глаза на персиковых крылышках. Анри, похожий на Флоренского, кладет свою руку мне на плечо, предлагает посетить лютеранское кладбище в полночь, там, говорит он, необыкновенный воздух и думается хорошо. Мои щеки превращаются в два пылающих яблочка. Иван, это я много позднее поняла, испытывал ко мне явные симпатии, как поговаривали старики в моем детстве, имел интерес. Он прокричал своим хулиганским, травмированным папиросами голосом: за батьку царя, лови фашист гранату! И бросает петарду прямо в нас. Мой отец был заинтересован в моем воспитании, мы часто с ним ездили на стрельбища, ему, как не последнему человеку в редакции, полагалось личное оружие, помню, это был крошечный дамский пистолет. К чему это я, точно, взрывчатка Ивана продолжает лететь, а мое тело рефлекторно падает на землю, уши заткнула. И произошел хлопок. Женщины закричали, милиция, спасите! Воронка в асфальте полметра. И стекла все побились, мои бабочки, кто уцелел, а кого порезало. Анри, бедный Анри, от страха у него случился перекос, и лицо набок, и глаза в кучу.
Вращением своей головы Лебедев распугивал старушек, и слышался возбужденный рев детворы. К нему неслась ватага малолетних преступников. Иван схватил мою тизанию агриппину, единственную целую, видели бы вы ее расцветку, это что-то с чем-то, совиная шкура, не иначе. Она занимала у меня целый лист, тридцать сантиметров размах крыльев, вообразите себе. Он хватает своими цепкими гнусными пальчиками гордость моей коллекции, потом совершенно, просто совершенно, как некий тамбовский волк, бьет картиной о дерево, стекло вдребезги. Ору напропалую, как ненормальная, бабки с лавочек брякаются оземь. Любовь всей моей жизни после взрыва петарды окосела, понять ничего не может, глаза-то к переносице. И я с ужасом осознаю, что Анри мне больше не симпатичен. Хотя и некрасиво из-за какой-то внешности порывать с человеком, а что вы хотите, мне было четыре года. Я не оправдываюсь, но самки волков заводят любовные отношения на всю жизнь, а тут возникает вопрос меркантильного толка, если самец не в состоянии вовремя разглядеть опасность, что тогда делать самке. Быть может, это звучит комично, однако в свои четыре года я прекрасно эти моменты просчитывала. Наверное, у вас возникнут вопросы, не знаю, какие видения вас посещают, надеюсь, моя речь не лишена бульона. – Плаксина, зажатая двумя кусками снов, соскальзывала в повествовательный ров, из которого Афина тележила, ведь это называется тележить, прокатывать телегу с устным народным творчеством. Эдуард Альбертович Срапионов, ныне покойный, занимался подобным всю жизнь.
– Растоптанная выставка, оскорбленная до глубины души я, покалеченный Анри. В моей голове стали рождаться планы, мстить надо было. Целую неделю я ходила, размышляла, словно граф Монте-Кристо. И решилась. В школе, совсем забыла вам сказать, я пошла в школу в четыре года, нонсенс, а что поделаешь, в школе проходила неделя обычаев и традиций мировых культур. Понятное дело, дружественных стран. В октябре, в золотогривом октябре я изъявила желание провести торжество в честь богини Кали. Соответствующий антураж пришлось навести в актовом зале, в этом помогали дети, которых терроризировал Иван. Празднество предполагало, что мы отправим получеловека-полуптицу Гаруду с тем, чтобы он утолил голод Кали, накормив ее своей кровью. У матери я нашла снотворное, которое немедленно конфисковала, а потом все случилось до банальности просто. Мы подмешали в столовой в чай Лебедеву медикамент, и он незамедлительно уснул, сраженный наповал. Актовый зал мы заранее украсили, нарисовали плакат с многорукой Шивой. Развесили желтые, оранжевые тряпки по периметру. Завели пластинку с мантрами, не помню, кто принес пластинку, наверное, Рита, чья мать посещала баптистскую церковь. Возмущенный звуковыми колебаниями голосов индианок, актовый живот сокращался. Обездвиженный и беспомощный Иван, раздетый к тому времени, был привязан к стулу. Когда он открыл глаза, то увидел перед собой радикально настроенных маленьких женщин, разодетых в странные платья, с кухонными ножами в руках. Видели бы вы его реакцию, «что происходит», «уроды», «я вас на ремни порежу». Порежет он, смеемся мы. А потом он замолчал резко, посмотрел на свое голое тело и чрезвычайно погрустнел, ведь предстать голеньким при девочках в те времени, да и в нынешние, мне кажется, существенный, как бы зашквар. Воин сломался и пустил скупую слезу. Конечно, мы не стали втыкать лезвия в него, ибо статья. С тех пор Ваня Лебедев стал заикаться и уронил свой авторитет, по крайней мере, так это воспринималось.
Потом я стремительно росла, и это сопровождалось тотальным ухудшением психического состояния матери, продвижением по службе отца и разными мифическими происшествиями. Они частенько со мной происходили. Не надо было даже залезать в подвалы с подружками, вызывать пиковую даму, препарировать грызунов. Вот, допустим, у отца на даче был мушкет, стоял в шкафу, никогда не доставался оттуда. Лет в пятнадцать я активно интересовалась темой охоты, помнится, пьеса, которую я тогда писала, предполагала, как бы это сказать, фактуру. Достав мушкет, я с удивлением обнаружила, что из дула растет ирис, нежно-фиолетовый такой. То есть каким-то образом он из безжизненной древесины смог появиться. Мать сидела на веранде, я кричу ей: смотри, что произошло, смотри, что произошло! Она выходит из себя, кидает в меня свою печатную машинку, лоб вдребезги. Скорая помощь едет непростительно долго. У меня случается озарение, сопровождающееся галлюцинациями божественного толка. Иными словами, происходит привязка к нижним уровням информации, состояние схожее с белой горячкой. Меня везут в райцентр, какое интересное словечко, не находите? Привезли меня в райцентр, где товарищи медики, что за чудесная была система, вы и не помните, наверное, система Семашко. Медики замечательно меня подлатали, трепанацию провели виртуозно. Пристыженная отцом мать принесла мне поэму, посвященную нашим шершавым отношениям. В тексте присутствовало множество аллюзий на Медею. Я лежала в палате, замотанная в бинты, в этом отношении созвучная человеку-невидимке Уэллса. Мать была молчалива, ее глаза выражали вселенскую грусть, она курила прямо в палате. Которая обросла висцеральным дымом. Наэлектризованная нянечка ее выгнала, металлические пальцы нянечки впились в локоть матери, та предпочла не спорить. Хотя она была весьма своенравна, и могла обидеться. Когда мать обижалась, тогда тушите свет просто. Нянечке я тогда не позавидовала бы. Помните, убийство на станции метро Ждановская, нечто подобное, вполне вероятно, произошло бы. С последующими увольнениями высокопоставленных лиц, расстрелом рядовых сотрудников. Но мать не стала выступать. И вы представляете, после моего боевого ранения видения, моя связь с тонкими мирами, она пропала, как будто слово баженый из обихода.
А потом наступило самое интересное, это институтская пора, случались удивительные знакомства, я страстно увлеклась французским языком, изучала семиотику Лотмана, ходила на поэтические вечера. Однажды меня даже занесло в Южинский кружок, где Юрий Мамлеев падал с табуретов, которые невообразимым образом под ним ломались, когда он читал мистические рассказы собственного сочинения. Оккультная среда, пульсирующая вовне моего организма, казалась детской игрой, творческие люди того времени являли собой половозрелых Питеров Пэнов, отрицающих культ взросления как таковой. На первом курсе, стоит заметить, в моей жизни появился будущий супруг Жорж, это была любовь с первого удара. Он пришел в наше учебное заведение, чтобы встретиться со своим другом, я пыталась выйти после занятий. Тяжелая дубовая дверь поцеловала меня прямо в лоб. Естественно, я упала, словно тестостерон у мужчины со свинкой. История нашего знакомства и последующей любви носит характер стихотворения Яна Сатуновского, вы помните: «так, ничего определенного; нечто неопределенное; нечто туманное; млечно-серое на сумеречном фоне». И, несмотря на отобранное у меня звание пифии, мне удавалось наслаждаться восьмидесятыми, бархатными, как голос Федора Шаляпина. Наша безалкогольная комсомольская свадьбы обернулась месячным туристическим походом по местам передвижений группы Дятлова. Вы и представить не можете, сколь мудры граждане в деревнях, уральский фольклор покорил меня своей обезоруживающей простотой, которая при должном анализе, нет, при должном рассмотрении оказывается весьма к месту, ко времени. К примеру, из того, что я помню по сей день: «сколь народу, сколь народу. Сколь народу мучится! А у наших у хозяев с жиру брюхо пучится!»
Женечкино самосознание сгустилось, словно сгущенка. Она совершенно точно решила не идти на поводу интеллигентов и не рожать будущего мессию. Что же это за постироничное месиво, понятно, что ничего не понятно. Афина Дмитриевна продолжала рассказывать о выдохах и вдохах, которые считает с самого детства, и к концу своей жизни посчитанные выдохи и вдохи завещает ребеночку, рожденному Евгенией Михайловной Плаксиной в одну из грядущих суббот. В северной оконечности головного поля девушки подтаял сугроб, содержащий некий электрический импульс, он запустил ряд сожалений. Почему-то гаснущему сознанию Жени было важно вспомнить о некормленых кошках у них в коммуналке. Старушенции ежедневно, словно подношения богам, тащили сухой корм в целлофановых пакетах, заветренную колбаску, рыбные потроха. Кошек развелось в подвале какое-то дикое количество. Они время от времени образовывали огромное мурлыкающее божество, бусые, рыжие, черно-белые тела, получался совершеннейший теплый Сварог. Плаксина и сама не заметила, как подсела на кошачью религию, исправно приходила к шестому подъезду под вечер, отчего-то замурованному подъезду. Возможно, хотели сделать пожарный выход, возможно, оплошали. И когда журналистка приходила, кошечки висели на ветках деревьев, ходили на задних лапах в смешных гофрированных юбочках, радовали глаза и душу, радовали. Не успела, с тоской подумала девушка. Еще возникали разные откровения в меркнущем сознании. Почему, например, стены в подъездах хрущевок были покрашены ровно до половины. А очень простое объяснение здесь существует. Каждый квадратный метр, он рассчитывался с учетом потребностей жильцов. Ширина лестничной площадки едва позволяла разминуться гражданам. Чтобы приглушить ощущение замкнутости, избавились от однотонности. Конечно, краска еще стоила денег, а экономика должна быть экономной. Афина, кажется, рассказывала личное: моя фамилия Вифлеемская, вы понимаете, что это значит, а значит это только одно, милочка, мне нужно собирать русские земли, нумерология, эзотерика, все об этом.
Плаксина подверглась страсти к поражению. И поразившись чужестранной Дмитриевне, умчалась на оливковом военном студебеккере в Рио-де-Жанейро детских воспоминаний. Белая блузка, темно-синий джемпер, детский садик. Вот-вот приедет Вячеслав Полунин, мальчишек и девчонок в связи с этим знаменательным событием согнали в актовый зал. Женечка сидит на стульчике во втором ряду, на сцене висят сангиновые шторы, на шторах шарики, белые ошибочные буквы: мы вы и бем жизнь. Малолетняя корреспондентка расшатывает языком зуб, имеющий молочные корни. Клоуна все нет и нет. Воспитательница, имплантированная в организм детского садика, с завитыми пергидрольными волосами, призывала сконцентрировать внимание на ней. Она широко развела руки, как будто хотела обнять всех присутствующих. Рядом с Женей сидел умник Вячеслав пяти лет с непропорционально развитой головой, он весьма остроумно заметил: чем шире объятия, тем легче распять. Женщина в болотной водолазке, с жемчужным ожерельем на шее, говорит, в сущности, правдивые вещи, обращаясь непосредственно к Плаксиной: Полунин опаздывает, и вы успеваете родить ребенка, иначе Асисяй, а вместе с ним и планета не выстоят перед силами антихриста. Женечка из детства спрашивает: а как вы познакомились с Дмитрием Александровичем? И воспитательница голосом Афины ей отвечает: ох, так вы в кондиции, голубушка, спите же скорей, я завтра вам все расскажу, ничего не утаю.
Глава 10
Профилакторий
– Все началось с электрофореза. Быть может, наше знакомство с Дмитрием Александровичем явилось следствием вот этой совершенно невообразимой умственной работы профессора Страхова у нас в России в девятнадцатом веке. Мы вторглись в пределы профилактория «Дубинушка» на исходе лета. Какой же это был год, год, наверное, восемьдесят восьмой. Бассейн, лечебная грязь, водный массаж, минеральные ванны. Вы и представить себе не можете, сколь немного требуется атману для счастья. Я тогда, помнится, только готовилась к защите диссертации, а Дмитрий Александрович вовсю нападал на интеллектуалов того времени. Моя подруга, валютная проститутка Изабелла, тоже выпускница филфака, спуталась по работе с одним немцем-издателем, который был влюблен в творчество Пригова. Мало того, влюблен, он ревностно следовал за поэтом, клянчил бестактно: ты есть лучший литература, мы есть с тобой немцы, мы должен помогать! Но Пригов, разумеется, был исключительно нашим достоянием, вот так мы ловко его себе присвоили. От моей подруги, которая, между прочим, считала, что она на острие жизни, а в итоге, по моим впечатлениям, и по впечатлениям состоявшегося судебного заседания, она была на острие заточенной тюремной ложки, кажется, из-за клофелина. От нее мною была получена информация, Ганс проговорился, Дмитрий Александрович направлялся в «Дубинушку». А я, вы понимаете, после тех нечастых встреч на семинарах, на его публичных выступлениях, почувствовала, что между нами самая настоящая духовная связь. В ночь с 30 апреля на 1 мая случилось у меня видение мифологического толка. Жоржик уехал на конференцию, его отпустили власти, на Кубу.
Обезумевшие от жары коты, у нас их двое было, грызут кубики льда. Вечно открытая форточка, москитная сетка. Я любила спать голенькой, и по дому передвигаться голенькой. Улеглась, значит, и снится мне район Беляево в летней дисперсной системе. Где тела химически никоим образом не реагируют друг на друга. Мужчины после завода дуют пиво, на лавочках хиппи целуются. Постовой регулирует на перекрестке. И время какое-то не мое, прошлое, лет как будто от конца восьмидесятых пятнадцать назад. Шагаю себе, в сарафанчике, мороженку даже купила, таксисты сигналят, как будто бегемоты во время брачных игрищ. И тут я осознаю, что пребываю во сне, все по Кастанеде прямо. На столбе объявление, однако, я, будучи девочкой сообразительной, отдаю себе отчет: нахождение в сновидениях дело сугубо созерцательное, тексты там не почитаешь. И что бы вы думали, без особых надежд взглянула, представляете, и смысл поняла. На машинке набранное приглашение, выставка по адресу: конец Профсоюзной улицы до пересечения с улицей Островитянова. Мероприятие на открытом воздухе, класс, думаю. И только подумала подобным образом, ко мне подошел гражданин в презентабельном костюме, смотрит на меня оленьими глазами бездонными, рога у него красивые, честно говоря, засмотрелась. А он и говорит человеческим голосом: ну, что посмотрела, теперь лови осень. Раздался гром, а я стою уже на пустыре, вокруг люди какие-то возбужденные. Дождик мелкий хлещет по щекам. Художники полотна свои вытаскивают из сумок спортивных. А с другой стороны муниципальная техника с саженцами, рабочие хмурые. Гражданин с оленьей головой в громкоговоритель предупреждает: предупреждаю, товарищи художники, вы срываете нам субботник. А я понять не могу, если субботник, тогда мне переодеться же нужно, а если выставка, пожалуй, не переодеваться. Я кричу человеку, хоть и не сторонница антропоморфизма: послушайте, олень, немедленно объяснитесь, почему вы не предупредили художников заранее, что у вас тут субботник! Тут гражданка с головой лисицы в коричневой юбке до колен, коричневом же пиджаке, меня за локоть берет. Небо посерело еще больше, превратилось в пюре какое-то из институтской столовой. И я совершенно отчетливо понимаю, данная лисица сотрудник в штатском, хочет меня стреножить. – Соблюдайте субординацию, милочка! – кричу ей прямо в ее лисью мордочку. – Не надо колебать лужу, из которой пьете, захлебнетесь, – прошипела она злобно, знаете, клацнула своими зубками, как будто подчеркнула серьезность ситуации. А я все прекрасно понимаю, антисоветские деятели, партия, туда-сюда. Тракторы эти завелись, рыкают, струя из пожарного шланга уж с ног сбила кого-то. И тут все смолкло, по толпе пронеслись восторженные возгласы: Пригов, это же Пригов! На ослике-доходяге Дмитрий Александрович в махровом белом халате. Животное идет неохотно, вообще, шагает благодаря смекалке поэта, морковку, привязанную на веревочку к палке, он перед мордочкой ослика держит. Гражданин с оленьей головой по рации передает: готовность, готовность, цель в поле зрения. Солнечный блик попадает мне в глаз, я гляжу – на парикмахерской снайпер с винтовкой. И, знаете, так во сне страшно за Пригова стало, и пришло понимание, я должна заниматься вопросом бессмертия Дмитрия Александровича.
А потом я проснулась, исход этой истории с покушением форменным образом забыла уже – прикрыла от пули, не прикрыла. Примерно в то же время мой супруг работал над созданием питательной среды, способной, как бы несчетное количество раз воспроизводить процесс омоложения клеток. И что самое важное, субстанция могла заменить работы целого ряда систем организма, симбиоз с отсеченной головой крысы уже проводился, наши кубинские друзья в этом поспособствовали. Вернемся к Изабелле, это был восемьдесят восьмой год, моя подруга-куртизанка прознала о местонахождении невольника чести. Впервые за долгие годы случился отпуск, мне предлагали на кафедре выдать направление в профилакторий «Зорюшка», однако я категорически отрицала всяких «Зорюшек», умоляя отправить меня в «Дубинушку». И руководитель сдался, он у нас был человеком добрым, даже тараканов не позволял выселять с педагогической кухни, говорил, живут временно, как и все мы живем временно. Стала я собирать чемодан, впрочем, не знаю, интересны ли вам сборы. Предположим, что интересны, все-таки в данный момент вы в состоянии лишь слушать, какая же я нехорошая, допустим, вам что-то не в кайф, а сказать, например: Афина Дмитриевна, такое мне не в кайф, ты лучше про другое расскажи, – вы не можете. Чемодан был желтым, выполненным из кожи, с металлическими планками на углах. Мой отец с целью упрощения жизни приделал к нему такую, знаете, подставку с колесиками, очень удобно, между прочим. Телескопическая ручка, взял, покатил, красота. Матушка к тому времени жила в Париже, эмигрировала по программе лояльности к писателям-женщинам-истеричкам. Отец был старше на двадцать лет, и дозрел он до пенсии, проживал на даче, занимался написанием мемуаров. Речь не об этом, собственно, чемодан. Вы бы знали, с каким трепетом я собирала его. Фруктовые брюки, брюки-бананы, они оканчивались пышной оборкой, футболки всевозможные, купальник. О, я положила туда пару номенклатурных гиацинтовых лодочек. Однажды мы ездили от института в деревню, собирать фольклор. И эти лодочки всецело завладели моим вниманием, проблема была в том, что их носила председательница колхоза. Какая же я преступница, за обедом она их сняла. Представьте, мы, студенты, местные жители, поляна, как говорят в народе, накрыта. И тут я совершаю абсолютно изящный маневр, ой, ложка упала. Под столом быстренько хватаю лодочки. Потом на рейсовый автобус, и срочным образом домой, домой, пока не поймали. Голубушка, надеюсь, вы прочитываете связь кое с кем, связь тут наличествует. Что ж еще я взяла с собою в «Дубинушку». «Историю хазар» Артамонова взяла, «Этику» Аристотеля, мне хотелось говорить с Дмитрием Александровичем на одном языке.
В своем лучшем перламутровом пиджаке с такими, знаете, огромными плечами, в стрекозьих очках с желтыми окулярами, качу чемоданчик. Вокруг бурлит этот прекрасный, яростный совершенно мир. Фисташковая электричка, перрон, воздух чистый парафин, леса горят. Звоню из телефона автомата своему научному руководителю Мальцеву, чтобы не волновался, в нем прослеживались черты Арбенина из «Маскарада». По слухам, он даже отравил свою предыдущую жену, полагая, должно быть, что все мы живем временно, все мы в гостях. Но я не допускала интрижек, у меня был супруг, обмануть его значило перечеркнуть все имеющиеся договоренности, будь то соглашение о ликвидации ракет средней и малой дальностей, либо не переходить на красный свет. Он томно дышал в трубку, говорил что-то похожее на: крошка, я скучаю, крошка. Я ответила ему весьма сдержанно: Александр Васильевич, я сажусь на электричку, все хорошо, до свидания. И положила, собственно, трубку. В последние числа августа погода была на удивление душной, возможно, пожары, возможно, распыление химикатов. В буфете не было хереса, однако нашлось безе, голубушка, сталкиваясь с отсутствием безе, вы неизменно стервенеете, что там херес, детский лепет. Времена тогда стояли большие и прочные, хотя и не берусь рассуждать за времена, всегда найдутся недовольные. К сожалению, правду нам сообщают в последний момент и матом. Я решительно не понимала, как мне вести себя с Приговым наедине, то есть, сидя в буфете тогда, в голову приходили типично девичьи мысли, что я тогда понимала в отношениях. Он зародил предчувствие любви в мою душу, любви к концептуализму. Такая цитата из Фаулза приходит мне на ум, как же она, мы все пишем вот какие-то стихи, но поэты пишут их словами. Замечательная фраза, она многое объясняет, в том числе порой странные формы, будь то в изобразительном или в песенном творчестве. На выходе из буфета я нелепейшим образом вляпалась в какую-то суспензию, вышла на перрон. И ощутила, как бы выразиться понятней, мучительное разрастание собственного тела в нарицательном платье обыденности. Иными словами, нестерпимо захотелось плакать, в молодости я была крайне сентиментальна. Могла наплакать целые туфли, принадлежащие какой-нибудь однокласснице, в раздевалке.
Вообразите себе, сижу и реву в электричке, которая несется на всех парах в санаторий. В неподвижности взгляда бледной девчушки напротив меня угадывается интерес. По небу плывут скудные облака, лесополоса суетится за окном. Прямо-таки Радищевское путешествие. У девочки две длинные черные косы, нездоровые круги под глазами, хотя могут ли они быть здоровыми, угольное платье с белым воротничком. На коленях попутчица держит, знаете, такой ридикюль с позолоченным замком-змеей. Поезд набирает ход, я вполне успокоилась. А потом опять разволновалась, слабое здоровье, как первопричина, так сказать, жизни девочки напротив меня не на шутку встревожило. И внимание мое переключилось всецело на данную особу. Ясное дело, что рождены все мы в недуге и вскормлены тленом, однако барышне уж совсем не к лицу подобные повреждения, тут же и мочеполовая система страдает от бессонницы, женское здоровье, как демократия, постоянно приходится проверять. Она была не словоохотлива, она не была, скажем, бравым солдатом Швейком. Продолжая терроризировать меня своим скорбным взглядом, пассажирка играла в очень опасную игру. Граждане и сейчас нервные, а тогда были вообще дикими. Приближалось то, что приближалось, доценты, младшие научные сотрудники, литераторы, должно быть, чувствовали соединение Сатурна с Плутоном. Вообще, транзит Сатурна по знаку Скорпиона весьма болезненно переносится творческими людьми. Впрочем, поверхностный атеизм стал слетать с лиц моих сограждан, и мне это чрезвычайно импонировало. – Не вынуждайте меня пороть вас как сидорову козу, – предупредила я свою попутчицу. В вагон вошла дородная женщина с пирожками, мясной добрый дух заструился по электричке, я соблазнилась, девять копеек вручаю продавщице, она мне пирожок. Вдруг девчонка спрашивает, подавшись ко мне: хотите посмотреть, что у меня в сумке? – Девочка, – говорю, – сиди молча, не порти мне аппетит. – И вы представляете, только укусила пирог, внутри ноготь человеческий, красный и женский. Я, как глубоко оскорбленная дама, кинулась было за продавщицей, но она скрылась в другом вагоне. Рыбак на соседних местах ехал, увидел мое негодование, удочку свою покрепче взял, неодобрительно так сказал: пойдемте пришибем эту сучку.
Пасмурная юная попутчица подала вновь голос, на этот раз, как мне показалось, учтиво: нет, вы должны посмотреть, что у меня в сумке. – Ладно, давай свою сумку, – не сдержалась я, открываю ридикюль. А там, ни за что не догадаетесь, человечья рука, кисть, если быть точной в определениях. Кисть весьма и весьма подвижна, пальцами показывает знак победы, Викторию, если быть точной в определениях. Что тут началось, мама дорогая, за окном электрички, которая остановилась около полустанка, все стало каким-то размытым и нечетким, как будто нырнул в речку и смотришь на оставленный позади причал, друзей, деревья. Наблюдается и своеобразное мерцание обстановки в вагоне, световое оформление стремится к проявочной комнате. Когда у меня случаются старческие мигрени сейчас, то перед глазами начинают мельтешить мошки в таком красном киселе. Смотрю на рыбака, вызвавшегося пришибить торговку пирожками, а у него тело исчезло, лишь парит одежда, жилетка, сапоги, удочка. Становится голове настолько тяжко, как Аввакуму прям, когда он над житием трудился в земляной тюрьме за Полярным кругом. Но самое, конечно, поразительное, это прикосновение руки, пальцы лодыжку мою обхватили, видно, приглянулась ей моя лодыжка. – Девочка, убери сейчас же своего питомца! – взываю к совести дерзнувшей расти в Эмму Бовари с ее мизантропией и прочими радостями испорченной натуры пассажирки. – Он вас отпустит, когда вы приедете в профилакторий, что вы, как маленькая, право, – ответила логичная юная леди, подобная в этом отношении ответу на загадку: два отца и два сына нашли три апельсина, разделили, и каждому досталось по одному апельсину, как они это сделали?
Безлюдная станция, как будто технический этаж в жилом доме. Я вылетела из электрички, словно ведьмочка на метле, я была ошеломлена, я была неприятно удивлена, дали волю руке, понимаешь. Неслыханная жара стояла вокруг, мельтешение в моих глазах прошло, вереницы плотных, как сжатый исходный код управляющей программы Аполлон-11, облаков низко плыли. Я достигла края платформы, и меня сшибла с ног женщина, похожая на Чарльза Буковски. Откуда она взялась там, должно быть, из-за кассовой будки. Вся такая большая, в мужской синей рубашке с коротким рукавом, жирные волосы с проседью, ободок. Она ела чебурек. Женщина, которая была убийцей чебурека, но холестерин был убийцей женщины, как ни посмотри, замкнутый треугольник, равнобедренность которого доказывают по сей день. – Вы не знаете, как мне попасть в «Дубинушку», – пролепетала я, поднимаясь на ноги. Из широченных ноздрей ее сочились два прозрачных ручейка, она смотрела на меня, жевала. Тяжеленная белая женщина, словно тысяча километров медицинской ваты. Несмелая попытка пройти мимо, моя надзирательница отрицательно мотает головой. И тут, вы не представляете, слышится радостный крик Дмитрия Александровича, он кричит вот это свое знаменитое: «Наша жизнь кончается вон у того столба, а ваша где кончается? Ах, ваша не кончается! Ах, ваша навсегда! Поздравляем с вашей жизнью, как прекрасна ваша жизнь! А как прекрасна – мы не знаем, поскольку наша кончилась уже». Со стороны подлеска выходит, вскарабкивается на платформу, говорит великанше: Оленька, это свои, это практикантка моя, Людмилочка, познакомься. – Никакая не Людмилочка, Афина, – подсказала я, хотя и понимала внутренне, что поэт безобразным образом перепутал меня с кем-то. Массивная челюсть Оленьки, вмонтированная госпожой природой в череп, продолжала жевать.
– Афина, какое замечательное имя, это даже лучше, чем Людмила, вы не находите? – сказал Пригов, он флиртовал, и я охотно поддалась, я была той еще самкой, падкой на лесть, однако без лишних телодвижений, у меня был любимый супруг. – Сударь, где наша лошадь по имени Ренессанс? – спросила его. Дмитрий Александрович рассмеялся, сказал: практикантки ни в одном глазу, представляете, что ж, раз уж мы с вами коллеги, позвольте проводить. С его проницательностью, ох, с его проницательностью, коллеги, с его проницательностью играть в русскую рулетку и выигрывать. – Ольга, поприветствуйте Афину, будьте добры, – произнес литератор. Оленька с чертами лица пожухлой Инессы Арманд внезапно заключила в объятья. Ее руки были настолько же длинны, как эскалатор на станции метро Смоленская. Я даже пикнуть не успела, представляете. К тому же дамочка насильно выдала мне поцелуй, ее жирные от чебурека губы были горячими, словно лоб моей соседки в общежитии, бывшая соседка Жанна была человек-магнит, до десяти ложек липли к ее лбу, и лоб становился невообразимо горяч. – А вы в «Дубинушку» поправить здоровье? – спросил Пригов. Мы шли втроем по лесочку, фаянсовое солнце как будто разбилось на десятки черепков, и они, в свою очередь, как будто даже светили. Дятел на ветке в черной кожанке, браток из девяностых, стучал клювом по древу-ларьку, вытряхивал наличность-червячков. Дмитрий был обходителен и, конечно, блистателен в своей неподражаемой манере вести себя с дамами. Ольга мычала нечто радостное, когда поэт говорил ей: Оленька, как вы думаете, вы комедийный персонаж, мне кажется, самый что ни на есть? – Скажете тоже, чебуреки, ко всему прочему, я сама люблю готовить, – утверждала большая женщина. – А вы, Афина, как смотрите на то, чтобы стать моей практиканткой? – спросил меня Дмитрий Александрович, мы миновали подлесок, перед нами предстала территория профилактория. С десяток корпусов, застекленное двухэтажное здание в центре, наверное, столовая, подумала я. С пригорка виделись граждане, снующие туда-сюда. Одной стороной территория этого учреждения примыкала к лесу, с той стороны, где мы вышли, там вот пригорок, тропинка. – С радостью стану вашей практиканткой, – отвечаю радостно я и проваливаюсь под землю, как падла.
Голубушка, понимаете, лежу я на дне ямы и вспоминаю что-то такое, о падших, однако не лгущих, не лицемерящих, а ведь кто-то только падает и лжет. Удачное приземление свершилось благодаря вороху тряпья, листьев, организованная кем-то ловушка выполнила свою задачу на сто процентов. В метрах двух надо мной стоял Пригов и Оленька, которая продолжала жевать. – Что вы жуете, Оленька? – еле слышно спросила я. – Жвачку морозную, – радостно сказала особа. – Что ж вы так, лежите, лежите, я сейчас вас вытащу, – засуетился ласковый, любезный, деликатный, учтивый литератор. А меня разобрал смех, ситуация просто настолько нелепая, что караул какой-то. То краткое освещение, доносящееся до меня, позволило осмотреться, череп с отверстием во лбу, чудовищно грязная каска с двумя молниями, прах, перегнившая десять раз листва. Тут уж даже у меня, видавшей разное, затряслись поджилки. Дмитрий Александрович невесть где раздобыл хворую почерневшую лесенку, стал меня высвобождать. – Батюшки, – сказал он, увидев обстановку на дне ямы, – фашизм, пакостный и липкий. – Ольга, взгляните на эхо войны, – призвал этот выдающийся, как Симеон Полоцкий, поэт присоединиться к процессу моего вызволения обжору. – Тю, мерзость какая, – сказала Оленька, всматриваясь в останки паразита. Я возмутилась: подождите, почему вы так уверены в правильности своих суждений, быть может, это другой человек, не фашист, просто так получилось. – И что же, вы полагаете, что птенец, для которого яйцо это мир, должен разрушить этот самый мир? – спросил Дмитрий Александрович, топчась со мною в той яме. – Понимаете, – ответствовала я, – все мы немного Германы Гессе, однако даже достаточное количество улик не делает человека преступником. И продолжаю с ним дискутировать: фашист, разрушивший скорлупу, не есть чудовище априори, нужно иметь в виду множество факторов, зомбирование посредством пропаганды, например.
Впрочем, блестящий в редких лучах августовских солнц, поэт предложил выбираться из ловушки, предложил не быть волчком, отгрызшим собственную лапу, чтоб покинуть неволящий его капкан. – Тю, диалектика сплошная, – прокомментировала наши забавы Ольга, когда мы, чумазые, поравнялись с ее грудью, какая все-таки высоченная барышня, отметила в очередной раз я. – После такого потрясения, ужасного потрясения, вам просто необходимо посетить процедуры, электрофорез, в-первую очередь, там и встретимся, – доверительно сообщил Пригов. – Всенепременно, – сказала ему, а сама думаю, в бассейн, еще в бассейн хочется. Страсть как их любила в молодости. Плавала, кажется, во всех городских и областных. Представьте, могла по вкусу определить, какое содержание хлорки на литр воды. Наша троица достигла КПП меж тем. Дмитрий Александрович сказал Ольге: Оленька, проводите Афину до стойки регистрации. А сам уверенно пошел по дорожке, выстланной белыми мраморными квадратами, размахивая потрепанным портфелем, в оранжевой рубашке с пальмами, с коротким рукавом. Справа и слева от дорожки росли карликовые пихты, некая полноватая дама в фиолетовом халате с веером сидела в кустах клевера, что-то высматривала. – Европа самое дорогое в мире кладбище, – заметила неожиданно моя провожатая. – Вы полагаете, что свет придет с Востока? – спросила наивно я. Однако великанша не удосужилась ответить, устремилась в сторону каштанового двухэтажного строения. Еле за ней поспевая, спросила о практикантке Людмиле, спросила, как быть с ней. – Не наши проблемы, Дмитрий Александрович избрал вас в качестве практикантки, это честь, – разложила по полочкам большая белая женщина. Я, кажется, размышляла тогда о том, сколько лет мне понадобится на полное прочтение «В поисках утраченного времени», еще какие-то глупости роились в моей голове. Помню, как врезалась в широкую, словно взлетная полоса, спину Оленьки, барышня даже не вздрогнула, я вот упала. В который раз. Голубушка, вы знаете, вся моя жизнь состояла из взлетов и падений, у всех она состоит из взлетов и падений, конечно, но мои конкретные падения по направлению к Свану, как правило, сопровождались травмами головы.
Я вошла в здание, Оленька направилась в столовую. Я вошла в здание, за стойкой регистрации стоял вылитый Вернер Херцог времен съемок фильма «Фицкарральдо». Правда, усы выгорели от никотина, но мужчина был видный, в темно-малиновой рубашке, широкие скулы, темные пышные волосы. За его спиной висели ключи от номеров. По белому телефону он с кем-то беседовал: Алексея Герасимова не трогайте, он поселился законно, вы лучше подвиньте… Сотрудник санатория не договорил, заметив меня. Потом все же договорил: я перезвоню. И грохнул своей трубкой. Воздух был напоен рыбной безбрежностью. Я была ребенком страны советов, поэтому превосходно помнила, у каждого дела запах особый. Допустим, в булочной запах ватрушек и сдобы, в то время как в столярной пахнет стружкой, доской, а уж маляр чем пахнет, тут уж, что называется, скипидаром и краской, и ничем иным. – Добрый день, – сказала я доброжелательно товарищу. Не моргая своими водянистыми, тускло-голубыми глазами, он смолчал. Пусть я была и не Наташей, и за меня некому было заступиться, но мать, сама того не желая, подарила мне чудесные психические приступы, наступавшие в периоды угнетения. А мужчина за стойкой явно меня угнетал своим хромоногим молчанием. Ступая медленно по паркету цвета желания охотника, я приблизилась на расстояние плевка к гражданину. Толстая книга в кожаном переплете, должно быть, содержала в себе имена постояльцев. Моя рука непроизвольно потянулась к ней, на нее тут же легла ладонь служащего, пригвоздила, можно сказать. Она была холодна и потлива, она была липка, словно анекдот про Джона Стейнбека, посетившего Москву, напившегося в Москве. Во время задержания он отрекомендовывается: я американский писатель. И милиционер взял под козырек и отвечает: здравия желаю, товарищ Хемингуэй.
– Я Афина Дмитриевна, вы слышите меня, мне нужна комната, она точно есть! – закричала я, мне чрезвычайно не хотелось возвращаться к гонкам на лафетах. Гражданин, по моему мнению, готов был завалиться тут же, где стоит, малахольный. Он склонил голову набок, и на шее я заметила жабры. Весьма подивившись данному недоразумению, попыталась высвободить свою руку из-под его руки. Мужчина позволил это сделать. – Номер двадцать два, – сказал он сквозь зубы, и выдал мне злополучный ключ с красной картонной биркой. Я нуждалась в живительном соке реальности, поэтому списала наличие жабр на особенности погоды. Знаете, духота, падение в яму, не добавляют адекватности. Взяв ключ, я заметила: у гражданина на его шее висел, ко всему прочему, медальон с пятиконечной звездой, небольшой медальон, размером с пятирублевую монету. – С мертвыми нельзя говорить, – произнес туманно служащий. – Простите, что вы хотите этим сказать? – вознамерилась я положить конец издевательствам со стороны гражданина. – Говорю, в номере не курить, – прояснил ситуацию дядька-амфибия. Чувствуя себя каким-то посторонним человеком, поднималась по лестнице с пришпандоренным к ней рубиновым ковром. Я гадала по ступенькам, приговаривая: слово живое, слово мертвое, слово живое, и так далее. Оказалось, живое. Подойдя к своей двадцать второй комнате, вставила ключ в замок, он вошел неохотно, с усилием. Что-то я, голубушка, впрыскиваю небывалое количество подробностей, наверное, и не следует столько впрыскивать, а то вы ненароком подавитесь этими ворсинками памяти. Ведь мне видится процесс этого вспоминания схожим с поглаживанием некого волосатого тела памяти. Впрочем, в сторону красивости. Стены в номере были до половины деревянными, кофейные вставки; выше половины, соответственно, шершавые белые обои. На столике у окна лежала книга, с порога я опознала, чей перевод, Норы Галь, на обложке три черные сферы, кремовый кудрявый мальчик с красной розой стремительно несется в так называемом космосе. Синий плавник акулы-подушки на застеленной покрывалом с цветочками кровати.
Вопреки пожеланиям гражданина на стойке регистрации, я не без труда открыла скрипучую раму окна, да и закурила. В двух этажах от меня Дмитрий Александрович в закрытом бирюзовом купальнике с длинным полотенцем шагал, Марк. Пальма в горшке на подоконнике пощекотала мою щеку. Я кричу Пригову: Дмитрий Александрович! Гражданин со своей гражданкой посмотрели на меня как на писателя-троцкиста в шестидесятых годах. Они прогуливались по аллее. Алея щеками, я села на корточки, спрятавшись от их взоров. – Афина Дмитриевна, не прячьтесь, вы замечены! – прокричал игриво литератор. И мне не оставалось ничего иного, как возвратиться. – На электрофорез? – спрашиваю, а самой так весело стало, Пригов так смотрит озорно. С окладистой бородой мужчина в желтой рубашке с пираньями и его спутница, в кремовом сарафане долговязая мадмуазель, смотрят иначе, смотрят как на лейбницевскую монаду. Вот она какая, электрофорезом интересуется, правда, курит и орет. – На электрофорез, на родимый, и вы, – говорит, – туда же идите, со мною! – Бесплодная, как смоковница, ведь совершенно ничего не поела, как вы помните, пирожок в электричке оказался вражеской диверсией, я выпорхнула из комнаты, полной канцеляризмов, бюрократии.
– Литература это то, что между буквами, – весомо сказал мне поэт, когда мы шли к корпусу физиотерапии. – А мне бы хотелось посетить грязевые ванны, – сказала робко я. Высоко, на ветке дуба сидела птица Гамаюн. С телом совы, головою Клавдии Шульженко. Еле слышно пела, у меня участилось сердцебиение, Дмитрий Александрович удержал меня от падения. Скифские украшения висели на фасаде бассейна. Золотой олень бежит по горе, из-под копыт вылетают алмазы. Мозаичное полотно действует на меня успокоительно, к тому же глазами я нашариваю тотемных оленя и лисицу. Они стоят пред котельной, такие деревянные, такие детализированные. Сон, мой удивительный сон идет в руку. – Дмитрий Александрович, мне приснилось кое-что, связанное с вами, – говорю я искренне, как пятидесятники на исповеди. – Себя я просто вычел из природы, и вот она отдельная стоит, – задумчиво произнес мой спутник. Наступавшая цифровая реальность запугивала постояльцев «Дубинушки», цифры были повсюду. На окне столовой висело написанное от руки объявление: после 7-ми не обслуживаем. Солнце светило доброжелательно, как в сочельник. Я чувствовала себя странно, идя рука об руку с Приговым. Настолько же странно, пожалуй, как жить в семье Ивановых, в которой нет ни одного Иванова, а еще в этой семье дети старше родителей. Ветер принес обрывки фраз гуляющих предпенсионеров, они стайкой там, у рукотворного пруда паслись. Дмитрий Александрович сказал мне, чтобы я не переживала, сны это телепортация к нашим настоящим телам, заключенным сейчас в капсулах. – Капсулах? – переспросила я. – В капсулах, – подтвердил Дмитрий Александрович. И он открыл тяжеленную дверь, и он был, помимо того что невероятно эрудирован, весьма силен, словно поэт-боксер, племянник Оскара Уайльда, Артюр Краван. Я так удивилась, подобные двери, точно бормашина, пугали меня, и я удивилась, что в этот раз мне не расшибли лоб.
Отчетливо вспоминается кабинет, куда мы вошли с поэтом. В отличие от винтовки, которая не в силах породить власть, приспособления для электросудорожной терапии внедрили в мою грудь ежика. Его иголки закололи мне легкие, сердце; точно заяц, я задрожала там, представляете. – Наталья Ивановна, разве сегодня не очередь электрофореза? – удивленно воскликнул Дмитрий Александрович. Пожилая дамочка, камни в сережках цвета абсента, полиаморный взгляд холодных голубых глаз. Я помню, она взглянула и на Дмитрия Александровича с теплотой, и на меня с теплотой. Прямо какой-то Теплый стан, понимаешь. Из-под белой медицинской шапочки выбились желтые волосы. Две кушетки, аппараты, шкафчик со стеклянной дверкой, в шкафчике вазелин, пробирки, вата. – Именно так, именно так, – ответствовала тетушка. Я запротестовала, смалодушничала, мол, не хочу, чтобы меня током били. Но быстро взяла себя в руки, не хотелось позориться перед Приговым. К тому же, как следует из моего сновидения, вопрос бессмертия, коим я должна буду заниматься, не предполагал истерики. Работница санатория казалась женщиной необычной, казалось, ее жизнь не подчинена трем «к», детям, кухне, церкви. Предположительный автор этой цитаты немец Отто фон Бисмарк, и по-немецки это звучит: Kinder, Kuche, Kirche. Подтянутое лицо, совсем немного косметики. Я невольно залюбовалась, хотела одобрить, сделать комплимент. Однако женщина перехватила инициативу, сказав: да, мне шестьдесят, а все благодаря пиявкам. – А что, и мумия ведь была когда-то молодая, обладая мягким, обольстительным мясом, – разрядил обстановку Дмитрий Александрович. И все стало каким-то смешным, все мои переживания, знаете ли, электрошок, нерассказанный сон. Пока нас готовили к процедуре, я все рассказала поэту, и что теперь ответственна за его вечную жизнь, и что с Людмилой, прошлой практиканткой, как-то не очень красиво вышло.
Наталья Ивановна выдала нам по стаканчику кислородного коктейля. Я сидела на кушетке, болтала ногами, потягивала из соломинки этот коктейль, земляничный, с ума сойти, как вкусно было. Пригова первого подключили, стали жалить, стимулировать определенные зоны головного мозга. Минут пять стимулировали. Я спрашиваю его после этого трансгрессивного шоу: Дмитрий Александрович, хочу познакомить вас и Жоржа, моего мужика. Литератор был взвинчен, можно даже описать его в тот момент строчками: «я устал уже на строчке первого четверостишья, вот дотащился до третьей строчки, а вот до четвертой дотащился». Щеки набрякли красной смородиной, волосы на голове дыбом стоят, но взгляд осмысленный. – А чем известен ваш мужик? – спрашивает у меня, улыбается хитренько. В кабинете пахнет разреженным воздухом, пряными духами врача. Я говорю: считаю необходимым не распространяться о роде деятельности своего мужика раньше времени. Дмитрий Александрович спрашивает: и что же, мы прямо продлим эту самую мою? – Очень на это надеюсь, – начинаю неистово размышлять я, ведь совершенно ничего не понимаю в биологии. А потом, голубушка, Наталья Ивановна добирается до меня своими крепкими пальчиками. Принялась она выпиливать лобзиком из древа моей головы табурет. Казалось, лампочка-сердце в груди вот-вот перегорит. Дневные световые отростки, что проникали через окно в кабинет, приобрели оттенки чернил. Меня как будто поместили в прокрустово ложе, стоит заметить, что рост был у меня метр шестьдесят восемь, а прокрустово ложе подразумевает рост значительно выше. Иными словами, Наталья Ивановна растянула меня, мама не горюй. Психика просто не желала подстраиваться под сексуальный радикализм, приключившийся с моими мозгами. То есть подобного, голубушка, я не испытывала ни до, ни после. На мгновение я потеряла свою национальную идентичность, сделалась точно византийка, со скорбью глядящая на летящий в лоб топор варвара.
Плаксина резко открыла глаза, дом ходил ходуном. Девушку подкидывало на кровати, словно была она запрещенной литературой, подкинутой в советское время неугодным гражданам. Банка с Дмитрием Александровичем поехала по столу, он что-то воскликнул, однако шум съел его восклицание. Что-то схожее с бомбардировкой Нагасаки происходило вокруг. Женщина-филолог бегала по комнате, причитала: что же это за элегия на рентгеновский снимок моего черепа, что же теперь! Журналистка ощущает себя изрядно похудевшей, ощущает, что весит мегабайт пятьдесят. С потолка сыпется побелка, горшок с фиолетовой пассифлорой падает с подоконника, разбивается. Цвета слоновой кости с красноватым отливом ваза тоже рухнула, тоже разбилась. Как будто бы черный бухгалтер с выдержкой дрессированного пса рассчитывал причитающиеся жителям хрущевки зарплаты. Евгению немало позабавили полные беспомощности крики Афины Дмитриевны, она напоминала полуголого акциониста Александра Бренера, который посреди зимы перед Кремлем кричит, вызывая Ельцина на боксерский поединок. Кажется, дом складывался по швам, кажется, Бренер приурочил свою акцию к вводу наших войск в Чечню. Но это были лишь несмелые предположения корреспондентки, а потом ей стало стыдно, все-таки женщина-филолог не заслуживала лишения полагающейся по закону жилплощади. И мчалась горящая карета, запряженная лошадью, и пассажир был ни жив ни мертв, а кучер кричал отчаянно, даже матами кричал. Тело Афины Дмитриевны – карета, лошадь – эмоции тетушки, ум это кучер, а пораженная воля – пассажир. Быть может, не в этой последовательности, быть может, Афина Дмитриевна имела склонности к атопии. Это когда испытываешь аллергические реакции на, казалось бы, безобидные вещи, на которые иные граждане не испытывают аллергических реакций. То есть крушение хрущевки воспринималось женщиной-филологом чрезмерно близко к сердцу. Женя ощутила жар, приливы, она забыла предупредить Дмитрия Александровича и свою новую знакомую, что менопауза с ней приключилась. Впрочем, теперь поздно, с усмешкой подумала девушка.
В прихожей послышался мужской крик, этот крик неведомым образом встроился меж оглушительным треском и оглушительным треском, этот крик смог попасть в паузу, когда дом, словно Подмосковная усадьба князей Мещерских, еще не сломался окончательно, но стремился к этому. – Женя, это я, ты где? – спрашивал незнакомец. Смелое предположение, может быть, я перестала быть Женей, допустила Женя. Запахло сероводородом, расплавленной пластмассой, возможно, газом. Афину Дмитриевну придавило шкафом, из которого посыпались толстые папки, черно-белые фотографии, она прогундосила нечто жалостливое. А потом в комнату ворвался Аркадий, некогда приглянувшийся Евгении, вы помните, он показался ей на автозаправке достойным внимания? Большой, словно Рождественский собор в Суздале, нож в руках молодого человека показался романтическим атрибутом, Женечка отметила, какой рисковый мальчик. В подъезде что-то рухнуло, зашипело. Слышались отдаленные обеспокоенные голоса жильцов, вскрики. На улице потемки разрезали сирены пожарных машин. – Евгения, вы станете моей ж, женой? – спросил Крохотка, перелезая через упавший шкаф. Журналистка прочитала этот вопрос по губам, было жутко громко и запредельно близко. Плаксина подумала, как трогательно, что этот хулиган жертвует своей жизнью ради нее. И какой бы она ни была мизантропкой, и как бы ни доверяла мальчикам, что-то в груди ёкнуло. И пятилетние, и девяностолетние девочки любят романтику, любят, когда их спасают. Женя хватается за юношескую руку, и они следуют к выходу. Ведь на каждого Энди Уорхола приходится одна Валери Соланас.
Глава 11
Мужчина честной судьбы
Металлические гаражные щеки гудели от не совершенных шагов мыганов, или же простых, от слова подростки, ребят. Черепушка вороны, припорошенная рыже-лимонными листиками, начинает обрастать пунцово-мясными основаниями для жизни, сухожилиями, наливается глаз, как жидкий металл, распускаются перья. Птица нелепо вылезает из листьев, прыгает, разводит крылья в прыжке, устремляется ввысь. Парень с томно лавандовым родимым пятном в форме острова Адамс на половину лица, водивший над птичкой ладошками, смотрит с горечью на гаражи, смотрит, как остальным весело бегать. Из подъезда хрущевки выходит Аркадий Крохотка. И он знает, что он Аркадий Крохотка, и все, наверное, в их провинциальном городе об этом догадываются. Он крутит на пальце ключи, таблетка для домофона рифмуется с кровяным тельцем, в иссиня-черной олимпийке, зауженных книзу джинсах цвета васильков, с поясной сумкой, с цепочкой на шее. Малиновый рубчик на ткани небесного пиджака длится до самого леса, потом как бы надламывается, падает вниз. Молодой человек проходит кинотеатр. Шахматный автомат, в котором сидит лилипут-гроссмейстер, никогда не проигрывал. Автомат стоит в вестибюле, к нему тянется очередь пожилых граждан, на крыльце обсуждают и курят, обсуждают, крепко увязанного механическими нитками автомата лилипута. Вот, например, в бежевом плаще мужчина с носом баклажанного цвета предлагает пожаловаться в шахматную федерацию. Ему возражает гражданин, усредненный сединами, в точно таком же плаще, они все в очереди не парились касательно верхней надежды. Надежды на то что советское время возвратится, главное, конечно же, подумал Крохотка, чтоб не тридцать седьмой, хотя бы восьмидесятые. О, Аркадий, встречаемый по одежке, хотя надо бы знакомиться по уму, ведь парень двадцати четырех лет не чурался вникать в литературные протоколы. И был своего рода интеллектуал. Так вот компаньон мужика с фиолетовой морковкой вместо носа, с кабачковой старческой икрой у глаз, возразил ему: а смысл какой, на его место придет кто похуже, например, женщина.
Крохотка, проходя мимо разъятого черепа бежевой Лады, кивает приветственно головой, короткие рыжеватые волосы не шелохнутся, они недвижимы, их рост подобен росту либидо мужика-гинеколога. Отец Аркаши, например, был мужиком-гинекологом. Гражданин в четырех понедельниках от зимы, широкоплечий, в синем, расстегнутом пуховике, с белым продольным шрамом на подбородке, тоже кивает приветственно, иначе нельзя, ибо расценивается как неуважение к братанам. Кивнув, он возвращается к трепанации своей ласточки, своей девочки, своей металлической лошадки. Аркадий перепрыгивает лужу, отставляя изящно, как Майя Плисецкая, ногу назад. Захлебывается звуками Кольской сверхглубокой скважины музыкальный центр. Два пацана занимаются танцем контемпорари у подъезда, где живет Галина Цветомузыка, бывшая подружка Крохотки, но не в значении летательного исхода, просто больше не встречаются. И с первого и со второго взгляда может показаться, что парни в синих спортивных костюмах, остроносых туфлях танцуют совсем не контемпорари, а вот эти абстрактные электрические мухи, жужжащие в динамиках это самая настоящая группа «Лесоповал». Однако внутренне Володя и Сережа, ученики ПТУ хореографического направления и заядлые любители футбола, очень ранимые и трогательные внатуры. Аркадий кричит им: здорова, бандиты! Кареглазый Владимир, имеющий в распоряжении сломанные уши, выключает шкатулку, его фамилия Паустовский, он живет в аварийном жилище. И Сергей по прозвищу Париж, которое он приобрел вследствие любовных преследований учительницы французского языка и судебного запрета приближаться на два километра, говорит своими потрескавшимися губами, сделав глоток пивного напитка из полторашки: здорово, дядь.
Аркадия Крохотку переполняют масштабные ожидания. В его неглупой голове вызревали гусеницы предстоящих полетов. Он шел на встречу с телеведущей и оператором, чтобы сняться в документальном фильме о преступной группировке из их города. Группировке по прозвищу Раскольниковы, уничтожившей многих бабушек. Несмотря на внешний вид такого как бы гопника, Аркадий Крохотка был сложно организованным романтиком. И это лишний раз подчеркивает, что судимые по внешнему виду граждане в конечном итоге реабилитируются и напишут «Матренин двор». Впрочем, молодой человек, приученный с детства к горшку и хорошей литературе, в связи с матерью преподавательницей античной философии. Впрочем, молодой человек не выпендривался. И не занимался разбоем. А мечтал стать актером, проводил дома читки, о, как самозабвенно Аркаша произносил речи Лисистраты. Пораженные родители синели, они совершенным образом забывали, как дышать. Тысячи соседских ушей, поднесенных к стенам, внемлют. Крохотка окончил автослесарную академию, но планировал оканчивать не совсем автослесарную, конечно. Затем наступил на мозоль армейский день, и пролетел, запомнившись смешными анекдотами, благодарными слушателями, ценителями театрального творчества. Как-то раз на пятом месяце вынашивания служебного ребенка Аркадий разыграл целое представление, были задействованы все имеющиеся духи, даже кое-кто из дедушек соблазнился и тоже поучаствовал. Сшили невероятную одежду афинского типа. Свечи горели, расставленные по периметру казармы. Тренькала гитара вместо арфы. И Крохотка явил грустную историю про двух афинян, организовавших собственный город с птицами меж небом и землей. Всем очень понравилось, никого на гауптвахту не направили.
Аркадий минует заправочную станцию, где трудится автомехаником. Аркадий готов изложить на камеру свою версию событий, произошедших сразу после армейки. Поравнявшись с витринами ателье, где работает примечательная герла Лиза, юноша даже не обратил свой взор, демонстративно не смотрел туда, на пластиковые женские тулова, насаженные на штыри. Отчего-то всегда они вызывали в Аркаше безапелляционную тоску, даже если были наряжены модно. Лизавета, недаром швея, шила любовный кокон с Василием Островом в данный момент, однако была по своей натуре девушкой – оторви, да брось. Крохотка шел по проспекту, стал моросить дождик, парень подумал о том, что рассказывать под дождем про свои подвиги телевидению не очень комфортно. Раскольниковы действовали осторожно, Аркадий только вернулся из армии, и бабушки пропадали вместе с квартирами, потом невозможно было даже зайти в жилище такое-то на улице такой-то. Оно просто испарялось, словно душевное здоровье граждан, чьи окна выходят на вышку 5G. Крохотка вызвался помочь бабке донести продукты, обычное дело в среде неплохих людей, однако дома ее уже поджидали. Женщина в медицинской униформе, мужчина, якобы наместник бога из жилищно-коммунального государства, они сидели в квартире несчастной бабки. Профанная медсестра вызвалась измерить давление, на ее шее висело смешное ожерелье в виде серебряного топора. Аркадий спросил: вы знаете этих товарищей? Бабулька возмутилась своему незнанию этих товарищей. Мужик в черном бомбере, куртке, которые носили, насколько помнил Крохотка, английские скинхеды, крикнул, как могло показаться бессмыслицу, но Аркадию так не показалось, ведь он был мальчиком, прошедшим разные образовательные институты. И крик этого бритого, с пятнышком кетчупа на голубых джинсах, гражданина: – ситуация код ноль, ситуация код ноль! – вызвала нешуточную злость, мы бы даже сказали, ярость. И только этот пончик, с щеками французского бульдога по силе обаяния, выкрикнул свою нецелесообразную лабуду, в комнату забежали два молодчика в черных масках.
Гомерический хохот проходит мимо Аркадия Крохотки, у гомерического хохота есть носитель, носителю чуть за пятьдесят, на нем лосины, шуба цвета фламинго. Носитель хохота катит велосипед «Урал». Парень случайно встретился лицом с лицом чудака, лица поздоровались, протянув друг другу руки. Впрочем, гражданин являлся городской достопримечательностью, он круглый год катался в экстравагантных нарядах по провинциям и селам, хихикал себе под нос, а потом внезапно перевел рукопись Войнича, коллекционера, нашедшего странную книгу на неизвестном языке, датированную 1666 годом. Виднеется грязно-голубая вывеска кафе «Все свободны», возле него стоит темно-молочный фургон. Рядом с автомобилем приседает, разминается господин в рыболовной жилетке, козырек желтой кепки смотрит назад. Громоздкая камера на штативе, созвучная некому механическому розарию. Аркаша перебежал по зебре. Из кафе вышла девушка-телеведущая с картонным стаканчиком. Желтая кожаная курточка, аленький платочек на шее, пышные волосы бордовые. А какая у нее была задница, что вы. Должно быть, небеса не падали на землю благодаря ее заднице. Аркаша засмотрелся, подобно тому, как засматриваются на жемчужные бусы ныряльщики с декомпрессионной болезнью, лишенные возможности погружаться глубже наполненной хлорированной водой ванны. – Парень, парень, ау! – кричал оператор, возможно, он что-то говорил до этого, но совершенно внеземная задница голубоглазой девчонки – сама барышня была тоже симпотна, как причастие, то есть ребенок глагола и прилагательного – всецело завладела вниманием юноши. Белые зубки корреспондентки были стеснены железными стоматологическими латами, она сказала доброжелательно: Аркадий, я вас так и представляла себе. И руку ему протягивает, пальчики как сардельки, парень эти сардельки пожал. – А я могу вас попросить сейчас встать напротив кафе, мне для картинки так лучше? – спросил оператор, снимая телекамеру со штатива, словно спасатель, снимающий котенка с дерева, бережно. – Давайте тогда, как просит Иосиф, туда переместимся, – девушка расстегнула свою курточку, под ней обнаружилась футболка с надписью «choose life». Отчего-то Аркаше стало грустно, словно он переехал жить в Норильск.
– Я скажу, когда будет запись, вы пока можете просто поговорить, мне для звука надо, – сказал телевизионный работник, нацеливая свой револьвер системы Нагана на ребят. – Иосиф, ты совсем дурак, убери пистолет! – начинает суетиться корреспондентка в контактных линзах, вместо зрачков черные звездочки. Мужчина убирает оружие. – Так мы поговорим немного про тот случай, когда вы в одиночку порезали целую банду преступников, – дамочка неуместно улыбалась, ее глаза нездорово блестели, как будто ей доставляло удовольствие смакование той резни, очевидцем которой ей не посчастливилось стать. Стало пригревать солнце, беглое безмолвие обернулось статичным говорением. Девица спросила его: а ваш нож, который тогда оказался при себе, он сейчас при себе? – Зачем вам это? – переспросил Аркадий. Нож всегда был при нем, всегда острый, словно шутки Джорджа Карлина, произведенный в Арканзасе лично Джеймсом Боуи тесак, на обухе которого, у острия, имеется скос. И хищная форма данного холодного оружия одним лишь своим видом порой остужает пыл гопников. Корреспондентка спросила про наличие, а зачем, спрашивается, спросила, в поясной кобуре Крохотки этот малыш проживал. – А вы когда-нибудь встречали ежика, который спрашивал у вас про наличие ножика за спиной? – спросила дурацкая, красивая девчонка. – Послушайте, как вас зовут, нож у меня с собой, могу показать, – Аркаше ситуация казалась до безобразия нелепой. – Можем начинать, Лида, начинайте, – оператор шумно высморкался на щербатый асфальт, глазом подлез в объектив. Объектив напоминал дверной глазок, пожалуй, это звучит хорошо, отметил Аркадий про себя.
– Итак, Аркадий Крохотка, человек, чьей мужественности позавидует Джеймс Бонд, в одиночку ему удалось прекратить деятельность так называемой банды Раскольниковых, Аркадий, расскажите, – корреспондентка спрашивала эфемерные вещи, вопросы Крохотке по почте пришли совершенно другие. Ладно, подумал юноша, отвечу, и ответил: постараюсь лаконично, без лишнего пафоса, я подносил сумки одной старушке, а там были они. – Прекрасный ответ, вы никогда не хотели стать тем же, чем Лобачевский был в геометрии? – девчонка с ним играла, камера по-прежнему снимала, нужно было отвечать. – Знаете, с детства я хотел стать актером, но что значит стать актером, и кто наделяет полномочиями актера, мне кажется, соответствующая бумажка с печатью не является основанием, ведь собственное нутро не обманешь, порой у нас происходит подобное несоответствие, когда инженер по документам, в душе балетмейстер, – Аркаша взял паузу. Лидия не дала ему положить паузу на место: как интересно, Аркадий Крохотка, всесторонне развитый человек, чьей креативности позавидует Циолковский, давайте вернемся к вашей, не побоюсь этого слова, битве с преступниками, расскажите, – корреспондентка прямо светилась вся от восторга. – Понимаете, – сказал юноша, – возвращаться, хоть и мысленно к тем событиям, значит проживать их заново, мне бы не хотелось. – Но как же так, вам удалось нанести пять колото-резаных ранений главарю банды и более сотни порезов остальным участникам банды, чтобы провернуть такое, нужна внутренняя сила, – девушка ждала сенсаций. Аркадий поджал губы, сделалось неловко, парень взглянул на оператора, тот был занят камерой, показывал большой палец. – Кстати, вы не могли бы вспомнить свои эмоции, когда вам вручали медаль и грамоту, кстати, если вам не сложно, покажите нож, думаю, нашим зрителям будет это интересно, – журналистка обратилась к оператору: – Иосиф, потом это вырежем, где я «кстати» два раза сказала. – Когда я получал награды, безусловно, я был взволнован, поступок, совершенный мною, являлся актом самопожертвования, – Аркадий Крохотка ломал комедию. – Наш герой проговорил сейчас очень важную мысль, патриотизм это сила, которой нужно распоряжаться с умом, – Лидия, кажется, изменила слова юноши. – И напоследок вопрос, который интересует многих жителей нашей страны, что вы думаете о создавшейся ситуации со спецоперацией? – спросила журналистка. Аркаша, глядя в камеру ответил совершенно четко и доходчиво: мы сейчас находимся в точке бифуркации, и любое принятое нами решение изменит будущее, пойдет другой сценарий, неизменно одно, социальный лифт будет всегда заплеван.
Камера выключилась. Порыв ветра, как будто призрачная рука самого большого человека в мире, Роберт Уодлоу, 272 сантиметра, подхватывает пакет-майку, несет его прямо в лицо корреспондентки. Та кричит, словно подраненная кошка, кричит, чтобы убрали эту гадость, убрали. Человек за киноаппаратом несется к ней, роняя свой инструмент вместе со штативом. – Ять, – ругается он, бежит к упавшей камере. А девушка продолжает голосить, пытается сорвать с лица липкий пакет, как будто пропитанный маслом или клеем. Аркадий Крохотка беззвучно что-то говорит, наверное, смешную брань, идет помогать Лидии. Анри Картье-Брессон причитает: за что мне это, за что, оптику разбили, а кто платить, так Иосиф заплатит, Иосифу мало четверых детей и жены-шопоголика. Аркаша отдирает пакет, лицо девушки становится созвучным личику Джульетты Мазины в клоунском гриме. Яичная скорлупа на бровях, губы вымазаны желтой субстанцией, рыбный хвостик на волосах. Лида выглядит весьма непрезентабельно, словно гражданин, узнавший, что расстрелявший его дедушку человек еще жив, и они встречаются на улице, и каждый все понимает. Аркадий говорит ей: откровенно говоря, вы меня расстроили, плохое поведение у вас. Телевизионщиков Крохотка покидает с неприятным осадком. Юноша многое прошел на цыпочках, армию, ПТУ, драки район на район, однако теперь, он чувствовал, необходимо было расти к другому потолку, всю свою жизнь актерское ремесло по-настоящему занимало голову Аркаши. Если все режиссеры и творческие люди, с которыми его сведет судьба после учебы в театральном училище, куда он, несомненно, поступил следующим летом, будут подобными картонками, то Аркаша даже не знает, наверное, придется служить в каком-нибудь провинциальном театре, где в художественном руководителе человечности не в пример больше, нежели в столичных журналистах и режиссерах. Впрочем, Аркадий не претендовал на объективность, может быть, и в столице нормальные режиссеры и журналисты. Бабочка внутри скафандра тела юноши порой говорила, живи, мол, по сердцу, а не по разуму.
Вымирали редкие виды животных, вымирали редкие виды чувств. Над потребительской корзиной разговорилось октябрьское солнышко. Из липового сквера доносилась не вполне трезвая ругань. Крохотка, оставляя позади Лидию и мужика, идет на рынок. До ночной смены есть время, как сказали бы в рекламе «есть время, есть Meller». Аркадию нужна зимняя куртка, поэтому, собственно говоря, он и вышел поздней осенью в мастерке, а не потому, что закалялся. Инфицированный пустыми надеждами граждан воздух пах выпечкой и бензином. Аркадий поздоровался с бородатым крепышом в пальто, Якобом с огромным носом, в сиреневых брючках, с букетом сушеной воблы и двухлитровой банкой в авоське. Потом обошел садик, за сетчатым забором выгуливалась детвора в пестрых одеждах, чтобы легче заметить, а то они маленькие и любят теряться. Поодаль стояла трансформаторная подстанция, тоже была обнесена заборчиком. И даже исправительно-трудовая колония в черте города могла похвастаться трехметровым, выполненным из бетона, забором. Крохотка встречал забор в чистом поле, некая повернутость сограждан на ограждениях вызывала опасения. Однако Аркаша не мог с уверенностью сказать, что у них страна заборов, ибо в иных странах юноша не был. В лесопосадке тут и там лежал снежок, напоминающий пенные шапки на бокалах с пивом. Не успевший схватиться ручеек журчал. Аркадий вышел на площадь, на площади стоял памятник Дзержинскому, высоколобый, с бородкой, в пальто, Дзержинский следил за базаром. А базар радовал глаз политика синими, красными, полосатыми шатрами. Которые, словно прыщики у подростка-боксера, взошедшие за ночь, образовывали рынок, лицевой рынок. Крохотка входит в зеленые, пожеванные ржавчиной ворота. Муслим держит простыню, прикрывая габаритную тетку, которая переодевается. Муслим продает женские кофточки, шубки, специализируется сугубо на барышнях. Продавщица школьных костюмов из темно-синей палатки расхваливает кроссовки для физкультуры: пригожие, Ниночка, Петька, вставай на картонку, мерять будем! Петр являл собой архетип воина, стремящегося к победе, победе над матерью. Этот лопоухий патлач с подведенными черной тушью глазами, в косухе, не желал примерять зеленоватые, как миля, черноватые, как обелиск, голубые, как восемь дорожек, кроссовки. – Мама, я Гарольд! – сказал Петр. Гражданка родственница, как будто сражалась сейчас при Ватерлоо, а не покупала сыночку обувь, гаркнула: я тебе устрою Гарольда, сейчас же примеряй!
Крохотка не узнал, чем кончилось дело с Петром и его мамашей. Молодой человек прошел вглубь заповедных территорий. Где клетчатый баул в преддверии брачных игрищ дудел, привлекая самку, а из пасти его вылетали вещи-птицы. Прошел туда, где манекены прильнули бесчувственными губами к шеям зазевавшихся гражданок. Где юркие, словоохотливые продавцы, соблазняя скидками степенных ланей, переговаривались меж собою на экзотическом языке. Аркаша слышал краткие, словно лай собак, команды детям и подросткам «стой ровно», «если ты не будешь есть, то ты перестанешь быть», «не вертись, вертихвостка», «сколько мучений, чтоб померить одну блузку». Юноша направлялся к шатру, где торговала бывшая одноклассница Лена, Елена, похожая на тюленя, за ней, помнится, ухаживал грек, потом она с ним переехала в Турцию, но вскоре вернулась, утомленная жарким климатом и горячим нравом супруга. – Ленка, здорово, – по-деловому сказал Аркаша. Девушка в длинном стеганом пуховике цвета канталупы, в шапке с жар-птицей, произнесла своими этими большими коралловыми губами: женить тебя пора, на мне женишься однажды? В ее руках дымился высокий металлический стакан, две ниточки с логотипом зеленого чая покачивались. – Мне бы куртку пока что, там посмотрим, – поделился соображениями Крохотка. – А свитер не надо, вон какие хорошие есть, крупная вязь, будешь у себя там самым красивым, ты и так ничего, но будешь чего, – посоветовала бывшая одноклассница, протягивая плечики с кофтой. Аркаша расстегнул олимпийку. – Поверх одевай, – сказала Лена. Аркадий так и поступил, так оно правильней, когда поверх. Свитер совершенно не колол, вопрос колкости свитера стоит остро не только перед детьми, но и родителями этих детей, малолетки, испытывая неприятные ощущения в области горла, предплечий, поясницы, порою сходят с ума, разрисовывают стены, бросаются в людей мебелью. – А вот и курточка, – у Ленки присутствовал вкус, она достала из-под прилавка запакованную в целлофановый кокон персиково-бежевую куртку с мехом на капюшоне. Крохотка, придирчиво осматривая себя в зеркале, спросил: не слишком по-пижонски? – По-моему, в самый раз, – сказала, поглаживая по голове юношу, девушка. – Зайдешь ко мне, я до шести работаю? – спросила Елена. – От твоих предложений у меня мозоли на мыслях, Ленка, я работаю, сегодня в ночь надо, – ответил смущенно Аркаша. Девушка разочарованно молвила: жаль, тогда с тебя девять пятьсот. – А это в подарок, чтобы мозги не мерзли, – одноклассница вручает шапку «хоккей». И лезет обниматься, парень ловко минует объятья.
И вот Аркадий Крохотка стоит в компании корешей, из его указательного и среднего пальцев произрастает сигарета. Заправочная станция освещена сотнями синих огоньков, светодиодная лента оплетает даже колонки. Ребята как будто пребывают на сцене, и вот-вот появится Боб Фосс, и полуобнаженные девчонки будут обворожительно дрыгать своими ножками в этом среднероссийском кабаре, ворожить. Аркаша и двое напарников, Алик и Гриша, подпирают спинами фургон цвета мокрого асфальта. На сто первом году одиночества Альфред, широкоскулый выходец из физико-математического лицея, на что-то решился. Отсветы электрической подсветки причудливо преломлялись в его квадратных очках без оправы, волосы цвета луковой кожуры были зачесаны назад, серый джемпер с вышитыми черными детьми, которые некогда довели Бонифация до суицидальных мыслей. – Думаю, записаться добровольцем на фронт, – говорит физик. Коллеги ничего не говорят, хотя Гриша мог бы, на его глазах кошка недавно сожрала своих котят, поэтому относительно насилия Григорий был уведомлен. Он вскрыл золотистую баночку пива, им не возбранялось такое совершать перед сменами, директор автосервиса, Фридрих Валерьевич, был человеком, принимающим бытовой алкоголизм за особенности характера. Гриша производит долгий глоток, его посеребренный щетиной кадык двигается, напоминая кедровую шишку. Потом он задумчиво говорит: когда я служил, у нас был прапорщик один, такой душка, начинал утешать провинившихся солдатиков со слов «ваше дело дрянь», вспоминал постоянно убийство Фердинанда, мол, его прадед в нем даже участвовал. Аркадий, словно Самуил Яковлевич Маршак, рассказал интересную историю про своего прапорщика. – А вот у нас прапорщик был, на полном серьезе верил, что он Кирилл и Мефодий, и всех убедил, поэтому на обеде двойную порцию ему выдавали. – А как вообще дела? – спрашивает Григорий, мужчина пятидесяти лет, увлекающийся лыжами, больше о нем ничего не знали коллеги. – Мария вот родила, – ответил радостно Алик.
К заправке медленно подъехала желтая аккуратная машинка на двух персон, из ее салона доносились песни группировки «Блестящие». Вышла кудрявая тетенька в коричневой кожаной куртке, серых брюках с повязанным платком на шее, на платке были изображены персонажи утиных историй, Зигзаг, Скрудж Макдак, Дональд Дак. Дамочка стала заправлять свое транспортное средство, словно транспортное средство являлось карликовым верблюдом, верблюдом, пьющим бензин. Никулин, мальчишка тринадцати лет, удивительно пародирующий президентов. Он тянулся к Аркадию, Крохотка однажды спас парнишку от пьяного отчима с топором. Аркадий вообще многих спас от топора. Мальчишка вальяжно подошел к работягам, вскинул приветственно руку, получился римский салют. Птица, поскользнувшаяся в полете, с характерным шлепком приземлилась на капот малолитражки. Рыжеволосая кудряшка возмутилась: интересное кино. Никулин голосом Путина воспроизвел цитату из кинофильма Чапаев: тихо, граждане, Чапай думать будет. Барышня брезгливо сказала: думаешь, самый умный, у нашего президента вообще-то другой фильм любимый. Подросток почесал вихрастую голову, веснушки на его лице напоминали брызги крови апельсина. – Сколько стоит помыться у вас? – спросила дева с раскосыми глазами, кивнув на транспортное средство. Аркадий оглядел машинку, ответил: пятьсот. Клиентка поспорила: сто пятьдесят. Григорий потопал в своих кирзовых сапожищах с заправленными в них синими школьными брюками в автосалон. По пути он допивает пиво, сплющивает банку руками. Дети макарон, соответственно, вермишель на голове клиентки были красивы, Гриша начинает подглядывать в приоткрытую дверь на волосы дамы с желтой машиной, ему хотелось намотать их на свой кулак, а потом резко дернуть на себя. Гриша увлекался лыжами, это все, что знали о нем коллеги. Низко пролетел самолет, едва не сбив с ног другую барышню, не клиентку. Она шла в джинсовой куртке с рюкзаком за плечами. И была подобна летучему голландцу, такой же призрачной и поэтичной натурой. Крохотка ее таковой выдумал, как только увидел. Юноша сказал Никулину, пожалуй, одноразовому персонажу этого текста: фить, братишка, не в службу, но в дружбу, позови, пожалуйста, вон ту даму. В бричке клиентки заело песнь агента иного: хочешь, я убью соседей? Эта фраза сконфузила присутствующих. Прекрасная незнакомка остановилась у ларька. – Ты хочешь, чтоб как у Юрия Живого, который румын, вышло? – спросил Крохотку Алик. – Я же не домогаюсь, я просто познакомиться хочу, – парирует Аркадий. Юрия Живого за приставания к асфальтоукладчице Катерине приговорили к общественным работам, впрочем, Юра уехал в Тифлис и не стал работать, ведь принадлежал к числу абсолютных тунеядцев.
Бело-голубые кроссовки Никулина заскрипели, он пошел звать прохожую. Пятнышко света, фонарь, ларек, девушка с телефоном. Меж осветленной заправкой и осветленной девушкой пролегал темный коридор. Можно было предположить, что световой блин заправки равен световому блину ларька, девушки с телефоном. И когда мальчишка потопал по грифу, скрывшись из виду, он, подобно неумелому штангисту, решил убрать с одной стороны вес, чтобы стало полегче, однако культуриста неминуемо потянуло к земле. – Отгоните машину вон в то помещение, я помою, – сказал Альфред клиентке. – Ну-ну, – ответила она, села в машину, наконец, заглушила радио. Никулин активно жестикулировал руками, он уговаривал барышню пойти с ним. Девушка поддалась на талантливые, словно Попов, который изобрел в 1895 году радио, уговоры. – Я не до конца заправила, давайте я до конца заправлю, – проснулась клиентка с желтой машинкой, опять завозилась с топливораздаточным краном. Незнакомку и подростка проглатывает лиминальное пространство, это пространство, как бы переходное, оно внушает одним лишь своим видом беспокойство, к примеру, что мы можем отнести к подобным местам, пустынный бассейн, дорожки которого, как будто спокойны. Вы стоите, не решаетесь нырять, на улице ночь, а вы не решаетесь нырять, ведете себя куцо, и не решаетесь нырять. Гнетущее какое-то чувство, еще бы, вы заперты в бассейне страшненьким сторожем, который перестал отличать знак от символа. Мерцают ртутные лампы, а вы не решаетесь нырять. Аркадий видит, как влекомая сомнительным знакомством дева подходит к нему. Никулин ехидно улыбается у нее за спиной. А ведь мальчишка воспринимал старшего товарища как Серапионова брата, равнялся на него. От подобной мысли глаза Крохотки намокли, он как будто бы понял то, что не могли понять граждане ранее, разобравшиеся в черных дырах, квантовой механике, но не разумеющие, почему другой человек сморкается иначе.
Лицо гражданки было уставшим. Как будто лес Аокигахара, японский лес самоубийц. Внезапно Аркаша подумал, какой формы пупок у этой девушки, входит ли она в десять процентов обладателей выпуклого. Никулин, похожий на Воробьева из республики ШКИД, тоже стрелявший из рогатки в директора гастронома Францева. Никулин робко сказал голосом Сталина: голубки. Потом развернулся и покинул территорию АЗС. Альфред открыл себе банку пива, в его бездонных карманах наличествовало многое, письма дочери, конфискованной бывшей женой Марией, набор отверток. Изумрудные глаза пристально смотрели, ландыш серебристый, на него, Аркадий даже позабыл, что представляет собой структурная сетка нетривиального знакомства. Как правильно проговорить фразу, которая заинтересует столь прекрасную девушку. Парень достал грильяж с белочкой, одноклассница Ленка так и не оставила надежды пленить узами брака, положила в карманы новой куртки конфетки. Незнакомка отрицательно помотала головой. – Аркадий, – представился, кашлянув, юноша. А потом подумал нервно, какой Аркадий, надо было Аркадий Павлович. Дальнейшая речь гражданки очень смутила Крохотку. Ведь с журналистами у него был разговор короткий, он им не доверял. Однако на Женю хотел уже переписать родительскую квартиру, стоило ей только появиться на улицах родного города. Расследование какое-то у нее, в нем она как в Аркадии Павловиче заинтересована, или все-таки заинтересована как в простом Аркадии. Крохотка упустил этот момент. Евгения стремительно распрощалась, ушла в опасную, как Николай Джумагалиев, ночь. – Что это было такое, никак любовь с первого взгляда, – предположил Алик. Клиентка долбила по клаксону, сидя в своей желтой машинке, она вся побагровела, ей категорически не нравилось обслуживание на заправке, она попросила помыть транспортное средство, а тут происходит херня. – Вы нормальные или нет, сейчас же помойте меня! – кричала она. – Идите знаете, куда, а я на фронт, – спокойно произнес Альфред и ушел в закусочную для дальнобойщиков, наверное, кушать перед тяжелой дорогой. За взбесившейся клиенткой из-за двери следил Григорий. Он подумал, как хорошо дамочка будет смотреться обнаженной, привязанной к его кровати. Григорий увлекался лыжами, больше коллеги о нем ничего не знали.
С Аркадием случилось что-то весьма и весьма страшное, он влюбился. И первое желание у него возникло, как только незнакомка ушла в ночь, броситься вослед. Крохотка ощущал себя неким паломником, который приходит поклониться великому Китежу, на дно ушедшему. Прильнув ко льду, он слышит колокольный звон, доносящийся из самых глубин озера. Евгения-Китеж заняла мысли молодого человека, Евгенией-Китежем захотелось обладать. Он даже подумал, подключать ли методы дедукции, проверять каждый дом в округе на предмет наличия журналистки. Или ограничиться редукцией, но где взять частное, как прийти к общему. Зажглись редкие фонари, заправка опустела, Крохотка явственно ощущал, что с Женей они теперь пара, что ходит он теперь с Тамарой, ведь мы с Тамарой санитары. Из автосервиса вышел начальник Фридрих Валерьевич, его рыжая бородка напоминала факел, морщинки в уголках глаз напоминали размежеванный земельный участок. Он подошел в своей шотландской юбке килте, сказал: мальчик мой, прошу прощения, что стал свидетелем рождающегося чувства, сегодня у тебя отгул, купи хороших чернил и беги за своей вертихвосткой, будь счастлив, держи нос по ветру, и так далее и тому подобное! – Почему вы думаете, что моя будущая жена пьет чернила, мне кажется, она пьет как минимум Кагор, – заметил Крохотка. Фридрих Валерьевич, пенсионер, страдающий лишним весом, проворчал что-то невнятное, пожалуй, он походил на моржа. – И завтра у тебя отгул, а потом свадьба, – сказал он безотлагательно. И направился к себе в кабинет походкой Клинта Иствуда. Иногда начальник был хорошим, иногда плохим.
Рука Крохотки, словно влюбленный идиот, под покровом ночи крадется к отверстию купюроприемника автомата с шоколадками и газировкой. Опасная наледь, словно горловое пение в неопытном горле, едва не лишила Аркашу здоровья. Он покупает два сникерса, два марса. Держит их в руках, и размышляет, если Евгения не взяла грильяж, достойны ли сникерсы, марсы ее. На всякий случай юноша кормит автомат еще раз, однако тот не выдает обещанные конфетки с кокосовой стружкой. Молодой человек поместил руку в отсек, где выдавались продукты питания. Он приговаривает: отдай мне конфеты в кокосовой стружке. – Что это за поминки по Финнегану, – раздался за спиной голос капитана Журова, участкового. Аркадий от неожиданности прокричал: мама! – Чего ты орешь, – пробурчал сотрудник правопорядка. Длинный, словно нестриженные ногти Жиль Делеза, козырек заправки бросал тень на половину лица Журова. На нем был черный пуховик, из-под которого выглядывала синяя форменная рубашка, тонкие торфяные усики над губой напоминали гравюру Альбрехта Дюрера «Меланхолия», где на морском берегу сидит крылатая женщина, подперев голову рукой, она о чем-то глубоко задумалась. Черные волосы участкового были уложены на правую сторону, глаза цвета полного затмения глядели на Крохотку, Журов чуть склонил голову набок. У молодого человека и милиционера сложились добрые отношения, одно время Аркаша подрабатывал в органах. Правда, выше стажера не подтянулся на турнике. Октябрин Алексеевич был хорошим мужиком, разговоры с ним казались Крохотке намного доверительней, чем с биологическим отцом. Дочка Журова, Алевтина, после армии молодой человек с ней встречался, потом расстался. Октябрин Алексеевич как-то сказал: если хочешь узнать, какой, значит, будет в старости девушка, посмотри на ее мать, старик. Аркаша посмотрел на жену Журова и прекратил любовные сношения. – Ну, родной, что расскажешь? – спросил участковый. И Аркадий Крохотка, подобно Шахерезаде, рассказал старшему товарищу своему о том, что поэзия после Освенцима может существовать, ведь есть такая девушка, Евгения Плаксина. Но, к сожалению, поник юноша, где остановилась данная особа, не знает. – Ну, родной, нашел из-за чего сопли по моське размазывать, – успокоил Аркашу Журов. Похолодало. Рейсовый автобус приехал на техобслуживание. Участковый пообещал разузнать. И выступить в данном случае неким Григорием Остером, выдумавшим школьный предмет папамамалогия. Только милиционер обещал ничего не выдумывать, а сообщить Крохотке достоверную информацию, где живет корреспондентка. С тем и расстались.
А на следующий вечер Аркадий сидел в служебном автомобиле с Журовым. Пасли подъезд, что называется. – Твоя на пятом этаже, сейчас ее нет на месте, – сказал участковый, выпуская сизую струйку дыма в полуоткрытое окно. Над приборной панелью висела иконка, Николай чудотворец. Шел мелкий косой дождь. – И чем тебя так покорила эта Диана де Пуатье, она же тебя старше на шесть лет, – засомневался в адекватности выбора жены милиционер. – Кто? – переспросил парень, хрустя пальцами. – Фаворитка Генриха Второго на двадцать лет его старше была, – невозмутимо разъяснил Журов, щелчком отправляя окурок в полет. – Октябрин Алексеевич, вон, как вы заговорили, как Чарльз Диккенс, – подколол юноша. – А что Чарльз Диккенс? – не понял сотрудник правопорядка. А Чарльз Диккенс писал лучше всех о рождестве, то есть являлся сказочником знатным, Аркадий не успел это сказать. Во двор въехал микроавтобус, раскрашенный, как хиппи. Вышла пожилая женщина, следом за ней вышла интересная, как подростковое фэнтези, Женя. – Моя, – застолбил девушку Крохотка. – Как бы не прогадал, – засомневался Журов, щуря глаза. – Я пойду, – решился Аркаша. – Сиди, посмотрим, что будет, женщины не любят суетливых, не нравится мне спутница твоей будущей жены, – участковый, словно бомбардировка Дрездена в сорок пятом, был чудовищно проницателен. Парень доверял ему, поэтому предпочел скрываться, словно Сомерсет Моэм за профессией литератора, хотя был он шпион, парень предпочел скрываться и дальше. Дамы о чем-то беседуют, Плаксина прекрасна, словно революционная опера, поставленная Ким Чен Иром в семьдесят первом году. Она называлась «Море крови», сюжет прост, однако не совсем. Корейская семья, мама, папа, дочь и два сына живут под натиском японских оккупантов, а потом присоединяются к коммунистической революции, борются в горах Пэкту и побеждают. Наконец Евгения и тетушка входят во второй подъезд. – Ждем, если потребуется, ночь будем сидеть, – говорит Журов. – Зачем же ночь, – не понимает Аркадий, а потом как понимает, и перестает задавать дурацкие вопросы.
Ночью было спокойно. Ни гопник не проскочил, ни одного гугенота не пришибли. Участковый поставил кассету с песнями Джо Дассена. В автомобиле неожиданно появились картонные стаканы с кофе и коробка с пончиками. Бессмысленное, как Венгерское восстание, ожидание переросло в греко-римскую борьбу. Они перекусили. Участковый предложил размяться. И в свете фар автомобиля мальчики порезвились. Потом все-таки наступило утро, а точнее, вечер, и Журов поделился соображениями: – Возможно, криминал, Аркаша, твоя журналистка вошла не в свою квартиру, и до сих пор оттуда не вышла. – Крохотка стал складывать два и два, вопреки царствующему вокруг модернизму, получилось четыре. – Я пойду туда, – сказал он смело, словно портняжка, доставая из кобуры свой огромный нож Боуи. Дальновидный, словно программа заместительной терапии для наркоманов, участковый предостерег поспешного юношу: цинковый этот самый для тебя не хотелось бы мне искать, ты же мне как сын, я всегда хотел сына. Милиционер излишне растрогался, были видны его переживания невооруженным глазом. – Октябрин Алексеевич, я все понимаю, – сказал Аркадий, открывая дверцу автомобиля, – надеюсь, свидимся. – Пригнувшись, словно представлял из себя Александра Второго, на которого покушались одиннадцать раз, потопал к подъезду. Далеко в небе слышался гул неизвестного происхождения. Гул приближался, словно стрелки на Бостонских часах судного дня к полуночи, гул приближался.
Крохотка дернул с силой дверь на себя, некоторые двери с домофонами так открываются, если вы забыли ключ, если по ту сторону вас никто не ждет. Парень без труда определил нужную квартиру, за время ночного дежурства Журов преподал урок слежки, пофамильный перечень жителей дома имелся в распоряжении. А потом дом вздрогнул, словно кадык Николая Некрасова, который срезался на вступительном экзамене, кажется, из-за закона божия, и в связи с этим немедленно выпил половину ведра водки. Молодой человек увидел, как по ступеням бежит малолетний гражданин, такой же рыжий, как он сам. Мальчишка кричал о невозможности выжить в этой смертной любви. Захлопали дверьми люди, проживающие тут. Аркадий Крохотка с ножом наперевес вторгся в незапертое жилище, где, предположительно, была заточена его принцесса. Дым застилал глаза несвежим покрывалом, впитавшим в себя следы сотен владельцев. Аркаша упал на четвереньки, пополз, попутно призывая девушку ответить ему, появился дым. В запертой комнате рухнуло что-то тяжелое, послышались стоны. Крохотка задержал дыхание, встал в полный рост, высадил плечом дверь в комнату, почувствовал, что возлюбленная там, поэтому и высадил дверь. Внутри все было перевернуто. Какая-то пожилая гражданка стонала под шкафом, напоминала бабочку, у которой оторвали крылья школьники. Банка с мужской головой катается по столу, хрущевка сотрясается, лицо товарища в банке удивлено. Отчего-то Крохотка сразу понял, что этот частично незнакомый гражданин любит, как никто другой, людей, животных, насекомых, птиц, рыб, микробов, клетки, гены, ДНК, РНК, китов, тюленей, собак, кур, бекон, вырезку, закуски, сладкое, морс, абстракционизм, реализм, альпинизм, Пушкина, Лермонтова и так далее и тому подобное. Возлюбленная подала руку, однако Аркадий захотел взять с собой в светлое будущее эту странную голову.
В подъезде обвалилась четверть подъезда, щека Евгении прислонилась к щеке Крохотки, обе щеки, мужская и женская, пылали, словно носители щек испытывали бессознательный страх опозориться перед приемной комиссией в университете. Полыхающее здание навевало печальные мысли, например, совсем уж подростковое «меня никто не понимает». Парень проорал в ухо Плаксиной: а голова, давай заберем голову! Евгения не согласилась и на просьбу прокричала следующее: мы сейчас сгорим, идиот! Пламя забежало в комнату, ножки пламени были коротки, однако остры, то есть могли заколоть зазевавшихся граждан, точно гопники в пятницу вечером в районе станции Лианозово. Журналистка задыхается, не в силах справиться с чувствами, к тому же, гарь, протиснувшись в ее легкие, угнетает, коптит альвеолы. Аркадий, имеющий со школы прозвище Северный за способность мыслить холодно, кричит на будущую жену: я попробую снять решетку на окне! Аркаша безуспешно дергает решетку, раз, другой, а потом благополучно теряет сознание, опадает на пол. Тогда журналистка, несомненно, восхитилась молодым человеком еще больше. Несомненная самоотверженность, сомнительный подвиг. На шкаф, придавивший Афину, упал чей-то пол, таким образом, образовалась наклонная плоскость. В воздух поднялся столп известки, пепла. Таким образом, попытка перейти в чужую квартиру, а из чужой квартиры выйти в на четверть разрушенный подъезд, а потом и на улицу, показалась Плаксиной хорошей попыткой продлить жизнь насекомых, коими они все тут выглядели. Ведь впереди столько увлекательных депрессий, столько невообразимых разочарований, столько. Она поцеловала в губы Аркадия, и поцелуй был созвучен искусственному дыханию, шепот, легкое дыхание, своего рода. Крохотка открыл глаза. Вокруг все трещало, шипело, падало. Как будто пекли блины в инфернальной кочегарке. Крохотка вспомнил, как на прошлую масленицу в их городе одна женщина померла, подавившись блином, это был конкурс, кто больше съест. Молодой человек лизнул нос Женечки, бессознательно показав, что готов стать ее верным псом. Было жарко, было довольно-таки жарко. Девушка подала звонкую пощечину юноше, девушка была равнозначна княгиням Трубецкой и Волконской. Она не желала размениваться на сантименты, она желала совершить подвиг, подобно названным ранее княгиням. – Кто последний, тот мертвец! – звонко крикнула она, угарный газ сделал свое дело, но, в отличие от мавра, совершенно не удалился.
Ребята, словно лирический герой в стихотворении Пидоренко В.П., посвященном карлику, который взбирался на очевидно огромную для него женщину. Данный вымышленный поэт говорит на этот счет следующее: «я стал бы бешено карабкаться по ней, взбираться на ее громадные колени; когда же в жалящей истоме летних дней она ложилась бы в полях под властью лени». Ребята поднимались по крошащейся прямо под ногами наклонной плоскости, поднимались как будто по вафле, вафля была теплой; когда бабушка у Аркадия жила еще на свете, то в этой чудовищной, с двумя металлическими окружностями, рифленой вафельнице получались очень достойные вафли. Крохотка стал пускать слюну, стал отставать от своей спутницы, Женечка тянула здорового лба из последних сил. – Давай останемся, – промямлил юноша. – А ты вот, знаешь, что она шла босиком вдоль ночных дорог, не жалея ног, например, а ты не можешь, – девушка взывала к совести. Аркаша в ее глазах превратился в человека, который любит смотреть, как растут деревья, и больше ничего не любит. Просто сидит и смотрит, как растут деревья, а вокруг меняется политический строй, заканчиваются акции в сетевом магазине у дома, поднимается возраст согласия в Японии. Не хотелось идти, путь был невкусным, как если бы вы залпом выпили кружку касторки. Плаксина и сама допускала, не в этот раз, подруга, кажется, это конец. И когда уже полуживые Аркадий и Женя лежали в обнимку в чужой квартире, разморенные рукотворным Рио-де-Жанейро, появились спасатели. Свет мощного фонаря потоптался на лице журналистки, крепкие руки наших отечественных мужчин-богатырей подхватили два бездыханных организма. Кто-то заботливо прижал дыхательную маску, и Женечка смогла открыть глаза и сделать полнометражный вдох.
Глава 12
А Пригов выйдет гулять?
Инкорпорированные календулы сукровицы в летное поле лица гражданина щипали. Пена для бритья с неоднозначным названием «лед-10» размазывалась помазком равномерно. Помазок напоминал башню из черного дерева, резная ручка, созвучная шахматной фигуре. Барсучья щетина, мягкая и пушистая для чувствительной кожи. Лицо гражданина явлено в овальном зеркале. Короткий, точно хайку, нос, густо-подсолнечная сновиденческая грязь в уголках чесночно-луковых глаз. Ярко выраженный волевой подбородок. Прическа какая-то милитаристская истерика, или же пьеса «Лысая певица». Широкая, словно Каширское шоссе, грудь. Сложносоставные пальцы, мозолистые от штанги, турника, нежные от прикосновений к жене, держат бритвенный металлический станок. И раз, и два, и три, мужчина степенно выбривает лицо. Вот он натягивает кожу на левой щеке, а вот не натягивает, натянул и побрил. Натягивает кожу на правой щеке, подмигивает отражению в зеркале, бреет. И когда он бреет именно правую щеку, мы обнаруживаем на левом предплечье цветную татуировку, барашка. Как будто ребенок-татуировщик изобразил данного барашка. Ребенок изобразил, дочка. Гражданин моет лицо специальным лосьоном для умывания, с огуречным духом, хлопает себя по щекам. Берет со змеевика полотенце, светло-голубое с крокодилом, надписью Ка-52. – Антон, ты скоро? – спрашивает жена из кухни, она въедливая женщина, конечно, словно сигаретный запах. Любит своего мужа вертолетчика отчаянно, как будто банановая республика состоятельного туриста.
Бодрый Антон, словно вампир в весеннем лесу, впившийся клыками в березу, шагает к своей жене-японке. Он женился на ней на спор, ее отец, Миядзаки Петрович, конструктор, однажды посетил аэродром. И почувствовал, что его дочь и Антон два гомологических организма, которым суждено быть вместе. – Спорим, – сказал он, – вы хорошо подойдете для моей Морико. – Холостой мужчина тридцати лет сперва и не понял, на какое море зовет его столь немолодой господин. А потом они пили русский компот в столовой, и будущий зять сетовал, что Антон какой-то Афоня, у них в Японии так не принято совершенно, там ценится работа в коллективе. А женитьба процесс коллективный. Вертолетчик выслушал его речь, потом одобрил, сказал, что речь блестящая, будем работать с тем, что имеем. Морико переквалифицировалась в Марину. Они связали себя узами брака, родили дочь Ксению. Опылив цветок сакуры на древе Морико, гражданин ощутил невероятную степень родства с этой маленькой женщиной, с этим гомополимерным обществом потребления. Бытовые радости в виде субботних походов с женой в кино, выбором подгузников и погремушек тоже с женой, они приносили удовольствие, пред которым меркла холостяцкая жизнь. Хотя в холостяцкой жизни присутствовали другие радости, однако радость существования в семейном коллективе была интересней и приносила некий душевный покой. Бодрый Антон шагает на кухню. В зеленом детском кресле сидит трехлетняя Ксюша, кушает манную кашу с ягодками голубики. Шкафчики цвета морской волны, молочная плитка на стенах, красная микроволновка. Деревянные тапочки на Марине называются гэта, пятисантиметровые колодки, малиновое, цветастое кимоно. Японская модница, помещенная в среднероссийский пейзаж, выглядела экзотично. Она сидела на высоком стуле без спинки, смотрела что-то в планшете, беспроводные наушники, словно два жука-скарабея, два навозных жука. Антон поцеловал сдержанно, а потом не сдержанно, множество раз, дочку, та засмеялась, залопотала, словно осина в «Царь-рыбе» Астафьева.
Военный летчик второго класса сел за обеденный стол, выполненный в форме кленового листа с прожилками. – Папа, умер Дед Мороз? – спросила неожиданно Ксюшенька, ее рот был перемазан ягодой и кашей, она напоминала пальмовое масло, такое же вредное, но и любимое в то же время. Антон поглядел с упреком на свою жену, страдающую синдромом Мюнхгаузена. Морико придумывала дочери аллергии, простуды, лечила ее постоянно, в садик не пускала. Гиперопека волновала мужчину, он полагал, японка сможет акклиматизироваться, но вот за три года не сумела. И новое место жительства внушало ей определенные страхи. Зачастую нелепые, зачастую она звонила в истерике отцу, который отчалил на родину, и призывала его срочно эвакуировать семью, включая Антона. Как-то цыганка у магазина сообщила Марине о причинах своего грязноватого вида, она сообщила, что горячую воду отключили в их таборе, и у вас тоже отключат ее на четырнадцать дней. – Вы, судя по вашему внешнему виду, найдете выход из ситуации, а у меня дети малые, – сказала цыганка, намекая на то, чтобы ей подали деньгу. Японская жена русского мужа в слезах отдала свою банковскую карточку. Хорошо, не успела сообщить пин-код. Несостоявшаяся гейша, Миядзаки Петрович хотел отдать свою дочку в гейши, конечно, до того, как встретил Антона. Несостоявшаяся гейша показывала Ксюше странные фильмы о смерти. А иногда даже доказывала на приеме у педиатра, что дочка страдает астмой, хотя дочка не страдала астмой. – Ты опять ей некрореализм ставила? – спросил гражданин, делая краткий глоток своего кофе, в плоской синей тарелке находилось два поджаренных яйца и листик салата. Женушке нравилось наше депрессивное кино, Сокуров, Герман, Юфит. Она любила вглядываться в черные фигуры бухгалтеров, бредущих по лесу. Она любила вглядываться в усатое лицо импозантного мужика, на голове которого стакан, а мужик едет на поезде в нехорошие места. Она любила вглядываться в лицо зеленого Ленина. И дочку трехлетнюю к этому приучила.
– Ничего я не показывала, – сказала торопливо Марина, Марина звиздела. Она не желала отвлекаться от своего планшета, пялилась в него весьма строптиво. Она отошла от японских традиций, она окунулась в реку равноправия. – Пап, сегодня Хэллоуин, мы будем расчленять тыкву? – спросила милая девочка с пятном зеленки на подбородке. – Ты опять с ней говорила про этот сатанинский праздник? – повысил голос гражданин, кусая бутерброд с голубым тунцом. – Ничего я не говорила, – сказала неправду Марина, нервозно, как будто была она диспетчером аэропорта. Морико глядела на видеохостинге зашифрованные послания. Антон не ведал, что супруга была завербована ЦРУ, они вышли на связь совсем недавно, девушка даже не знала своего куратора. В блогах, на которые японка была подписана, стали мелькать странные сообщения. Королева помойки, например, англичанка, построившая империю на сдаче бутылок, в одном из выпусков своего шоу замерла перед камерой с открытым ртом, а картинка подернулась рябью. Произошел так называемый Вайомингский инцидент. Как в штате Ваймоминг в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году. Когда во время показа телесериала «Доктор Кто» в одиннадцать часов пятнадцать минут эфир прервался. И зрителям показали шестиминутное видео. На 0:08 секунде серый экран. На 0:19 играет задом наперед замедленная музыка из заставки американского канала WGBH Pbs. 0:29 секунда появляется текст, естественно, английский, но мы переведем: «вы увидите такие красивые вещи». 0:50 возникает рябящее женское лицо, растянутое на весь экран, лицо улыбается, слышен высокочастотный звук «пи». Впрочем, не знаю, интересна ли вам полная расшифровка, все-таки шесть минут триста шестьдесят секунд? Пожалуй, стоит отметить, на фоне странной звуковой игры и пугающих лиц возникающие предложения пугали телезрителей больше всего. Например, такое послание там было: «Почему ты ненавидишь?». Или «Мы хотим помочь тебе». Или «Мы за твоей дверью».
Королева помойки замерла, одного резца у нее не хватало, там зияла брешь. Круглое, как монетка, что нашел шестнадцатилетний казак Темрюкской станицы, Алексей Тараненко, ему приснился вот сон в 1819 году, в этом сне некая девушка требовала, чтобы он шел в турецкую крепость в городе Тамани. Потом сон повторился, дева указывала конкретное место, где следует копать. Круглое лицо. Неестественно-желтые, подернутые сальной пеленой, волосы. Кубометры тонального крема. Розовое платье в блестках, на шее ожерелье из мятых кока-кольных банок. Алый потрескавшийся лак на коротких, обкусанных ногтях напоминал закат Европы. Помоечная принцесса, как ее ласково называли подписчики, стала рябить. Морико смотрела во все свои азиатские глаза. Муж тогда дежурил на своем полигоне, дочь тогда, посасывая свою лапку в меде, спала. Речь любимого блогера о проблемах собственной идентичности прервалась. С приоткрытым ртом, помада красное дерево, подмигнула домохозяйке по ту сторону Тулы и по ту сторону экрана. Мария недоверчиво посмотрела по сторонам, справа дочка храпела на кроватке, слева швейная машинка не шелохнулась. Секунд через десять принцесса отмерла и произнесла фразу: аригато, сестра Морико, время пришло. Жена Антона как будто вспомнила что-то, как будто проснулась, хотя и не спала. Протокол запустился. На следующий день, когда японка пошла за покупками, начались первые физические контакты. Девушка приметила у помойки кирпич с надписью «философский камень». И поняла, что кирпич оставили для нее. В дальнейшем артефакты подобного толка стали частыми явлениями в жизни домохозяйки. Пожалуй, самую радикальную посылку передала кондукторша в трамвае. Это была сыворотка правды, смесь препаратов барбитуратной группы. Сыворотка предназначалась для супруга, в состоянии сумеречного сознания тот рассказывал о строении своего вертолета. Хитрая Морико старательно записывала полученные сведения. Бережно хранила с тем, чтобы однажды поделиться ими с куратором. Но куратор все не шел и не шел на встречу.
Начинающиеся странности в поведении супруги Антон списывал на тоску по родине. Однажды японка поставила круглый аквариум с двумя золотыми рыбками на включенную плитку, тосковала по родине. Однажды она пела «полюшко, широкое поле, девушкам сегодня грустно, милый надолго уехал». При этом Марина была обнажена, словно речь домашнего тирана, выпимшего, тиран в униформе для домашнего насилия, майке-алкоголичке, синих трико с пузырями на коленках. Марина была обнажена и водила по своей руке длинными металлическими ножницами. Наверное, тоскует по родине, подумал тогда Антон. И отобрал ножницы, чтобы ребенок не видел холодное оружие. Гражданин вертолетчик доедает свой завтрак, Ксюша обнимает его сзади, малый рост не позволяет дотянуться до плеч. Марина спрашивает, не отрываясь от планшета: ты сегодня на своем «Аллигаторе» летишь куда-то? И муж искренне отвечает, ведь хлебнул целую кружку кофе со специальным препаратом: плановый облет, дорогая, ничего серьезного. На улице щебечут птицы, светит ярко солнце, облетает листва. Голова Ксюши упирается в поясницу, девочка невнятно шепчет, хотя посещает логопеда, просто дочка настолько талантливая, что выдумывать языки у нее выходит с особенной легкостью. Супруга фыркает, видно, ей не нравится явленное в планшете. Черный пятикилограммовый кот со странным пятном на лбу в виде полумесяца, то есть шерсть, из которой состоял полумесяц, она была желтой. Кот заурчал, стал бодать ногу Антона Васильевича. – Я же с вами, девочки, опоздаю совсем, – спохватился он, деланно хлопнув себя по лбу, покинул кухню.
Приближалась зима, мужчина не любил зиму, не верил тем, кто говорит, что любит ее. Зима ему представлялась свекровью, плаксивой такой, престарелой. Антон в черной куртке из кожи питона, подаренной зятем, в синих джинсах, надушенный одеколоном, направлялся на работу. Аромат напоминал насыщенное гнилью дыхание безродного пса. Исказившиеся запахи были приняты гражданином за симптомы скорой простуды. Зеленый горный велосипед был сложен в управлении, словно опытная хозяйка борделя для молоденького шерифа. Руль не слушался. Объезжая зарывшегося в листву оранжевого дворника, что притаился у мусорных баков, Васильевич пал. Пал он по аналогии с юнцом, покурившим сигарету, и в связи с этим павшим в глазах своих некурящих родителей. А дворник, дворник выжидал, пока упитанная мышка пересечет невидимую красную линию, после которой коммунальщик сможет ее словить. Россыпь воробьев на бесхозном шкафу с отломанной дверцей изучала других воробьев, тех, что низко летели. И первые воробьи-орнитологи, наверное, были предпочтительней для дворника, усатого, полосатого, рыжего дворника, чем грызун. Однако стоило ему себя обнаружить, воробьи-орнитологи перестали быть орнитологами, взмыли. Антон пал в неглубокую лужу, подернутую ледяной коркой. Правая ладонь саднила, бусинки крови, пульсация боли. К гражданину бросился на выручку, и был созвучен, конечно, с половым воспитанием, необходимым современным подросткам, широкий дворник. – Вот дурашка, ты как, цел вообще? – спросил озабоченно коммунальщик, помогая встать Антону. Вертолетчик принялся интенсивно моргать своими чесночно-луковыми глазами. Голова кружилась, ситуация была неприятной, воздух звенел тишиной. Васильевич предположил, что оглох. По-рыбьи раскрывая рот, как будто пытаясь выдуть букву о, мужчина испугал дворника. Тот предположил: я предполагаю, ты упал с велосипеда не просто так. – Вы ошибаетесь, просто так я упал, – поспорил пилот, глядя в прищуренные глаза с вертикальными зрачками. А потом, превозмогая внезапно наступившее сумеречное сознание, пошел прочь.
Жить было куда, на полигоне коллеги обеспокоились неналичием Антона, они звонили ему настырно. Командир воздушного судна катил свой велосипед вдоль обочины. Телефон вибрировал во внутреннем кармане куртки, вибрация волнами накатывала на затвердевшую скалу соска, Васильевич пребывал в прострации. Шпионка Марина тем утром выплеснула в кофе супруга целую солонку со спецсредством, и теперь мозг Антона плавал в так называемой банке с рассолом, задевая прутики укропа, задевая надкусанный огурец. Шпионка Марина всерьез насолила супругу. Загроможденная статичными прохожими улица путала. Антон Васильевич на мгновение забылся, куда же он идет, куда же. Мальчик с головой окуня обхватил губами указательный палец на левой руке. – Отпусти, мальчик-рыба, отпусти, пожалуйста, – попросил вежливо мужчина. Пилот ухватился за спинной плавник, потянул в сторону, но мальчик в рыжем дутом пуховике и зеленых брюках был силен и не поддавался. Тогда мужчина ткнул указательным пальцем правой руки в желтый глаз, чем вызвал приступ злых причитаний мальчика-рыбы, он соизволил упомянуть Дагона. И Антон тотчас определил, что парнишка живет в междуречье. А потом ускорил шаг, отбросив мешающий двигаться велосипед. Впереди плелась тетушка в розовом пальто, тянула за веревочку розовые санки, на которых лежала свиная едко-желтая голова с голубым штампом на лбу. Васильевич прикусил от безысходности губу, окружение нравилось ему все меньше и меньше. Подул освежающий ветерок, принеся с собой запах ладана. Пространство вокруг стало, как будто пульсировать. Возникло желание очутиться под одеялом дома, в Спинозе покалывало, суставы выкручивало мокрым бельем в руках дородной крестьянки. Мимо пролетела чья-то кассационная жалоба, называемая еще красивым словом касатка. Возле телеграфного столба, надтреснутого, каштанового, долговязый парень кричал на белокурую девушку, маленькую, она глядела ему в пупок: это не корректно, некорректно это, только попробуй пожаловаться! Вертолетчик вмешался, ему не нравилось, когда так с дамами разговаривают. – Позвольте, – сказал он. И получил в лицо кулаком, и упал на стылую землю.
– Антон Васильевич, вы чего, – беспокойно сказала Шурочка, запасной пилот, полагающийся каждому первому пилоту. Мужчина сидел за штурвалом вертолета, далеко внизу перемещались огни машин, свет из окон домов не перемещался никуда. Вертолет был вплетен в вечерний сумрак, напоминающий черный маргарин, тогда не вплетен, тогда вмазан. В кабине стало душно. Мужчина не вязал лыка, он хотел что-то ответить внятное своей коллеге, но выходили какие-то воркующие звуки. Как будто теперь гражданин мог изъясняться на одном из языков, разработанных писателем Толкином. Эльфийский диалект. Они летели в какое-то призрачное Комарово, два человеческих тела, заключенных в жестяную стрекозу. В глазах Антона приборное оборудование расплывалось, и девушка рядом расплывалась. Диспетчер кричал в рацию: что происходит, ответьте! В заболоченном сознании Васильевича квакнуло озарение, жена Морико не та, кем кажется, а казалась она японкой. Летчик решил озвучить свои опасения касательно супруги, но Александра, напарница, светло-голубое пятно, в которое она превратилась, в ужасе воскликнуло: прекратите, вы меня пугаете! Она предприняла несмелые попытки завладеть штурвалом, но летательное средство уже сбилось с курса. Кабину трясет, нога гражданина заклинилась на педали. И вся филармония крякающих, пищащих механизмов уже вне надобности. – Парашют, Антон, парашют! – вопит отчаянно Шура. Над улицей Шмидта, над жилым домом двести два. Вертолет, бешено вращаясь на манер спятившего волчка, приближается. И две темные фигуры под куполами оранжевых парашютов, еле касаясь смерти, лениво пикируют на остроконечные силуэты деревьев вдали.
Выжили, кажется, все, а не только любовники. Чета Гофманов стояла в полном составе возле чудовищной деревянной скульптуры медведя с деформированным черепом. Они безмолвствовали, двенадцать глаз, сокрытых очками, с грустью следили за тем, как тушат останки их жилища. Двор утопал в отзвуках красных, синих мигалок. Толик Синицын поглаживал голову своей бабушки-коровы, лицо его было задумчивым, ресницы и брови сгорели. Чумазые дети с интересом глядели на красную коровку, не решались погладить. Граждане в синих куртках с крестами на спинах закатали рукав Анатолия, что-то вкололи. Школьник сидел на щербатой скамейке, держа на руках спящую сестру. С ним о чем-то разговаривал мужчина в милицейской форме, записывал в блокнот ответы, сотрудник органов морщился, кажется, ответы были подчистую слизаны из сборника готовых домашних заданий. Кто-то из совсем незнакомых жильцов робко предполагал, что теперь им должны новые квартиры выдать. Аркадий и Плаксина, укрытые одеялом из тонкой фольгированной пленки, которое выдали спасатели, прижались друг к другу. Они восседали на капоте автомобиля Журова, тот крепко спал, опершись на руль. Хрущевка почти растаяла. Журчала огненная вода в остатках дома. Ослабевшие языки пламени плясали на лицах молодых людей. Красные брикеты пожарных машин внушали некое спокойствие. Скорая помощь тоже внушала, но в меньшей степени, хотя вот в Европе услуги врачей оплачиваются гражданами из своего кармана, дикари. – Мы встретились в странный период моей жизни, – сказал задумчиво Крохотка. – Паланик отстой, – хрипло засмеялась Женечка, закашлявшись. Ночь была обширна, как будто у нее случились проблемы с пищеварением. Прочие граждане, не относящиеся к дому двадцать два, влекомые светом, слетались узнать, в чем, собственно, дело. А два влюбленных человечка на капоте были изъяты из всеобщего желудочно-кишечного тракта, а два влюбленных человечка и не совсем, может быть, понимали степень своей влюбленности. Но влюбленных человечка два уподобились Данте и Беатриче, Гриневу и Мироновой, Тому и Джерри, Пугачевой и Галкину, наконец.
В значительном удалении от коммунального бедствия, в исхудавших кустах рябины стояла черная служебная Волга. В ней сидел Миша Токарев, у Токарева не было усов. А это значило, что роман был дописан. Каждый раз, когда он приступал к написанию крупного текста, он отращивал усы. Нынче же усов не наблюдалось, лишь синева над верхней губой, словно землею планеты Нептун припорошило. За рулем сидел товарищ Токарева из министерства усатых дел, Александр Робека. Молодые люди глядели на то, как Плаксина и Аркадий глядят на догорающий дом. Миша был не совсем уверен, напечатает ли его новую литературу редактор Анна Сафронова, удивительная женщина, удивляющаяся женщина. Или все-таки у него в этот раз вышло не слишком-то примечательно. Голубь с красными глазами-камерами, начиненный аппаратурой, сидел на ветке березы и фиксировал находящихся в черной служебной «Волге» ребят, работало ЦРУ. Это был 2007 год, и где-то в оккупированном арт-группой «Война» вагоне кольцевой линии московского метрополитена стояли пластиковые столы в ряд. На столах была выпивка, закуски, столы были с белыми скатертями. Поминали Дмитрия Александровича Пригова. Робека спросил, могут ли они теперь ехать, а то чего же стоять просто так. Токарев подтвердил, что стоять просто так ни к чему, потянулся на пассажирском кресле, хрустнул позвоночник сюжета. Александр завел мотор, вырулил на трассу. И автомобиль, не превышая скорость, поехал в сторону Москвы. «И возвратился Ангел Господень во второй раз, коснулся его и сказал: встань, ешь, ибо дальняя дорога пред тобою».