Стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2023
Владимир Гандельсман родился в 1948 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский электротехнический институт. Автор более 20 книг, многочисленных публикаций в журналах («Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Дружба народов», «Урал», «Интерпоэзия», «Волга» и др.), а также переводов (Льюис Кэрролл, Эмили Дикинсон, У. Х. Оден и др.), Лауреат «Русской премии» (2008), премии «Anthologia» (2012), премии журнала «Интерпоэзия» (2014). Живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге.
ХАРЬКОВСКАЯ ТРИЛОГИЯ
Посвящается Ирине Черняховской
сараи
мне поручили охранять сарай…
Ю. К.
тяжёлые дубовые ворота –
их открывают только в дни, когда
хоронят – (мебель не вывозят
и не привозят – покупают раз
и навсегда) – дубовая калитка
добротная – и двор – дома квадратом –
и – поперёк – дощатые сараи,
гордящиеся ладностью дверей –
там пролетают два дошкольных года –
сочащееся солнце из щелей –
лучи с мерцающей в них пылью –
ещё – что ни секунда – я рождаюсь –
и нет страданий или поводка
поэзии живописать страданья
(беду не приближая к сердцу,
а то и вовсе равнодушно их
писать) – и дышится легко,
и таинство вершится детства –
сараи! – кажется, что свет внутри –
из читанных мне на ночь сказок –
то крошка Цахес, то Мышиный
король семиголовый по углам
мерещатся – и дрожь внутри,
похожая на имя Дроссельмейер –
скажи мне кто-нибудь в ту пору,
что жизнь конечна – ничего
не только бы не понял – не услышал –
в том Харькове у тётушки моей
и дядюшки висит в сарае шкаф
с инвентарём – о скука! – плоскогубцы,
напильник… – рядом детская коляска –
кто упорхнул отсюда? – и всегда
одна калоша под велосипедом –
нет, я люблю соседские сараи! –
у дяди Коли фотоаппараты,
штативы, ванночки, футляры, линзы,
колёсики – фотограф-летописец
картошку жареную с простоквашей
ест и зовёт меня, и угощает –
а тётя Шура на веранде тесто
раскатывает – вот, смотри, как надо
раскатывать и как лепить края
вареников! – и я смотрю, смотрю –
смотрю – как все по-разному живут –
в сарае тёти Лиды по-другому –
она с Ивановной свой делит дом
и свой сарай –
Ивановна прислуживает в храме –
квартира аскетична и чиста –
кровать, застеленная насмерть –
подушки белоснежной горкой –
и белоснежна вышивка на них –
на Троицу пахучая трава
разбросана по полу – в церкви свечи
раскладывает, натирает
подсвечники – а иногда
берёт меня с собой – в квартире
на стенах забелённые следы
от пуль – в войну какой-то немец
пугал и заставлял её
пить молоко, когда она постилась –
Ивановна же говорила: «Нi» –
и он отстал –
в сарае у неё горшки
для куличей, тазы… – всё безупречно,
стерильно, прибрано, всё – благодать –
на половине тёти Лиды – стопки
мешков, какие-то верёвки, барахло
с завода – «быть» убито в слово «быт» –
безмужняя, она родит Олесю –
(а тётушка и дядюшка мои
ей детскую коляску отдадут) –
та подрастёт, и тётя Лида ей
с завода парашютный шёлк притащит
и платье ей сошьёт – и та, кружась,
легчайшая, почти взлетит –
и будет у обеих счастье –
но это позже, без меня –
ещё не всё – напротив – через двор –
Марья Петровна с дочерью – в их доме –
громоздкие торжественные лампы
и бархатом обита мебель –
их нет на фотоснимках дяди Коли –
на задохнувшихся, белёсых, стёртых,
хранящих отраженье тех,
кого ничто уже не отражает –
они за общий не садятся стол,
который накрывают во дворе
по праздникам – горды и неприступны,
гостей не принимают, и меня
не угощают никогда – но странно! –
их, сломанною мебелью набитый,
торшерами и сундуками,
я так люблю их чёртовый сарай –
кресло-качалка – я сажусь и ставлю ноги
на мягкую скамеечку под ним –
она материей обшита, вата
торчит из дыр – я втискиваю вату внутрь –
мне хочется там говорить – как странно! –
и я впервые говорю – да, там
я сам с собою говорю впервые –
и вот последний на сегодня дом –
он тоже надвое поделен –
мать, дочь и дочери
немолодая дочь – всё сведено
к тому, чтоб младшенькую выдать замуж –
сарай их пуст – заржавленные вёдра –
и это всё –
другая половина – тётя Поля
и сын её – с застенчивой улыбкой
нежнейший Павлик – он слегка косит –
он математик – почему-то их –
(я в том числе) – жалеют все – и эта –
моя – опять впервые! – жалость –
сарай их… – я не помню в нём вещей –
но помню: ни к чему
не прикасаюсь – там нельзя нарушить
безукоризненный порядок – там я тих –
сарай, где даже паутины нет –
высокий есть порог – на нём сижу
и вижу вертикальный свет… –
когда я о повешенных читал
Андреева – лет через семь – на даче
в Лисьем Носу – (не ведая, что тех,
с кого лепились образы, казнили
именно там) – увидел из окна
калошу в луже и обрывок
верёвки… бельевой вполне… –
то был дождливый день, зато назавтра
светило солнце, как светило там,
где грудятся дощатые сараи,
дома квадратом и куда ни глянь –
куда ни глянь – натянуты верёвки –
и на ветру полощется бельё,
как флаги бесконечной жизни –
пир
пирушки наши завещанья…
Б. П.
узенький, тенистый
Досвідний переулок –
с пульсирующей школой,
громоздкой и ему несоразмерной, –
крик детей,
звонок, смех, гомон, смех, и всё –
всё замирает и пустеет
с началом лета –
по обе стороны парадного крыльца
ступени – мрамор – окна широки́
и высоки –
всё замедляется, и умирает пульс –
и школа в мертвенном стоит величье –
вдруг-тишина – и наступает
пора цветов –
пионы вроде морд бишонов,
надушенных в цирюльне, –
промотавшиеся графья
с тонкими горлышками –
трубчатый табак, –
конусы лиловые
резной сирени, –
распашные
лодки листьев акации –
и оркестр граммофончиков,
облепивших террасу,
синих с тонущими в раструбе
белёсыми подпалинами, –
мальчик лет шести –
неведомый себе посредник
между богами и людьми –
он в переулке –
узенький, тенистый
Досвідний переулок –
войти во двор и замереть у клумбы –
он соглядатай, но когда-нибудь –
истолкователь бархатцев и астр –
в зелёный аромат
лип, клёнов, тополей
вплетается съедобный запах –
(и первой жизни остриё –
трав и земли вдыхание твоё –
вонзается, как быстрое копьё) –
открыты окна – окна нараспашку –
«я, Верочка, возьму
солёных помидорчиков, приехал
Павлушечка» –
ласкательные ечк, и чик, и очк –
не в долг берут, задаром – здесь царят
радушие и щедрость –
здесь на заднем
дворе у каждого семь грядок –
а рынок Благовещенский! – ряды,
ряды, ряды – клубника, вишня,
антоновские яблоки и хруст –
такого хруста нет на белом свете –
ещё творог –
мягчайший, влажный –
лежит куском –
он под ножом подвижный –
густейшая сметана в вёдрах,
прикрытых марлей, масло всех оттенков –
от тёмно-жёлтого до светлого –
и молоко – с коричневою корочкой –
топлёное – и продавцы –
их нарукавники, передники – и смачно
и сочно! –
если во вторую жизнь
вернусь слепцом, я вход в неё
на нюх найду, на ощупь
по головам клубники –
погреб – мальчик, где ты? – погреб –
кирпичный пол и тусклый свет –
и бочки, бочки –
капуста, помидоры, огурцы –
всё крышкой – (не впритирку к бочке) –
прикрыто – сверху камень – и рассол
пьянящий – с травами, и чесноком,
и листьями смородины –
спускаешься и миской
зачерпываешь с хлюпом
соленья –
вот тётя Вера (тётушка моя)
из теста нарезает тонкие
полоски и кладёт на холст сушить –
«ты шевели лапшу» – я шевелю,
чтобы она не пересохла, –
а маковый пирог –
перетирание
в макитре мака –
так долго тянется, как если б зёрна
перетирались времени – и тётушка поёт –
(она курила «Беломор» – я слышу
чуть с хрипотцою низкий голос) –
опара – тётушка не раз
встаёт её «подбить» – ночное
священнодействие – наутро – тесто –
вот снято полотенце –
так пахнет счастье –
так ноздрится,
приправлено изюмом и цукатом, –
несут – кто фаршированные перцы,
кто синенькие,
кто огромную бутыль
с густой тёмно-вишнёвою наливкой –
сдвигаются столы –
последней тётя Шура –
сию секунду снятую с огня –
несёт картошку –
мой дядя Женя говорит: «к достойным
на пир идёт без приглашенья
достойный», –
а чуть позже он поёт
о перелётных птицах – в жарки страны
они летят – о том, что остаюсь
с тобой, родная сторона, – о том,
что ни чужое солнце, ни земля
чужая не нужны, –
и сердце бьётся
сильней у тёти Веры, – и от песни
такие слёзы катятся, каких
я больше никогда не видел, –
день
освобожденья Харькова –
день двадцать третий –
август –
Сумская
Я посетил тебя, пленительная сень…
Евг. Баратынский
я иду каштановой аллеей –
и цветут высокими свечами
кроны, источая запах спермы по ночам, и
он проложен клеверным – то розовее, то белее –
запахом, – и каждая скамейка
помнит стоны… –
я иду каштановой аллеей –
и тележка с газированной водой –
и стеклянных два цилиндра – в них сироп – и мойка
для стакана – с быстрым брызгом изнутри –
поднесёшь стакан ко рту –
лицо всё в капельках, – и крик: «эй, молодой,
дай копеечку!» –
с каштанов осенью – смотри! –
падают с прищёлком каблучковым
лаковые ядра-кулачки –
притяженье памяти, её прирост,
искривит пространство так, что я иду
здесь, в сию секунду перекинув Млечный мост
из секунды в шестьдесят шестом году, –
не аллея – храм – вечор и днесь –
шахматисты под широкополой шляпой тени
в дырах света – мреющая над мозгами взвесь
хищных замыслов или смятений, –
а в дебюте глаз их переблески –
Ферзевый гамбит? – нет, Королевский! –
на Брехаловке футбольные болельщики –
то ли плещутся подлещики-подельщики, –
то ли колыхаются, как водоросли –
я иду на запах ли, на голос ли –
патлы мальчиков и девочкины плечики –
друг мой физик – кличка Шарлатан –
мямлит (он влюблён!): «тоскую…» –
мать его – красавица – дородный стан –
Лиля входит в комнату – в ней уйма удали! –
«тю! – смеётся, – мигом на Сумскую!
я дивчиною кохалася без устали,
а теперь мне кажется, что мало!» –
я тебя, простую,
пышногрудая красавица, рисую! –
божество любви свой путь торит –
наэлектризованная жизнь искрит,
как пантографы троллейбуса, – летит герла в обновке
через город на Стеклянную Струю –
«вы встаёте, – говорит, – на остановке? –
да, встаю» –
белые ажурные колготки, мини-
юбка – (чуть за дверь – переоделась,
чтоб не видел папенька) – балетки – боже, этих линий –
омывает сердце кровь – сквозная прелесть! –
нет, не очи жгучие и страстные,
нет, послушайте –
Лёша Пугачев с подхрипом: «красные –
помидоры – (под гитару) – кушайте
без меня…» – поёт стихи окраинного
счетовода из депо трамвайного, –
то у «памятникшевченко» встречи,
в «Автомате-Пулемёте» пирожки слоёные –
крошки сыпятся, – то кофе с коньяком и речи,
речи, речи, рифмой окрылённые, –
то фланируют – кто по Бродвею (правая
сторона Сумской), кто по Гуляй-
Штрассе (левая) – уже грохочет слава
Кривошея – он – сверхпроводимый, через край
плещущий – великий химик, комик –
Мотрич, Димс, Чурилов, Кадя –
хаос динамический – под мышкой томик –
он стихи читает в «Затишке», в застольном чаде, –
то вокзал – вокал бессчётных окон, –
кто не знает пересадок
в Харькове? – прищурюсь – как далёк он! –
весь – платформа с головы до пяток –
как изысканно живёт в тебе отвесная
тихая тревога предотъездная… –
то срываются куда глаза глядят капризники –
то являются живые призраки –
буги-вуги, узенькие брючки, вот я – зримый,
фиолетовый, с заворожённых дрожек,
я не серый, я неповторимый,
я хочу быть лошадью, я Мрожек –
то несётся Голубая Лошадь по Сумской –
эхо из пятидесятых – Господи, их душу упокой! –
газировка – я иду каштановой – вечор и днесь –
пять копеек и двойной сироп «дюшес»
цвета солнца, вкуса груши, – Шарлатан,
постоим, переминаясь,
подождём, пока ополоснут стакан.