и др. стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2023
Олег Дозморов родился в 1974 году в Свердловске. Окончил филологический факультет и аспирантуру Уральского государственного университета и факультет журналистики МГУ. Работал грузчиком, сторожем, библиотекарем, преподавателем, журналистом, редактором. В 1999—2000 годах входил в редакционный совет журнала «Урал». Публиковался со стихами и эссе в журналах «Урал», «Звезда», «Арион», «Воздух», «Знамя», «Новая юность», «Стороны света», «Уральская новь», «Новый мир», альманахах «Urbi», «Алконост» и др. Выпустил шесть сборников стихов. Лауреат «Русской премии», 2012, спецприз премии «Московский счёт», 2012 (за книгу «Смотреть на бегемота»).). Живет и работает в Лондоне. Предыдущая публикация в «Волге» – 2022, № 7-8.
***
Над приемным покоем всходила звезда,
над приемным покоем.
Обещала звезда: ничего, ерунда,
все пройдет, мы прикроем.
Разливала звезда изумительный спирт,
широко разливала.
Бинтовала звезда, притворялась, что спит,
и опять бинтовала.
Это странное дело я видел в окно,
из автобуса видел
и надежду, что взбита лучами легко,
я немедленно выпил.
Развернулся автобус, поехал назад
(так легко развернулся),
и в окне снова Тутинг и Клэпем летят.
И я снова очнулся.
И табличка светила «Emergency ward»,
белым с красным табличка,
и душа навсегда встрепенулась и вот
трепыхалась, как птичка.
***
В Москве, передают, забиты рестораны
и в филармонии искусства сладок дым –
и на вопрос, другим поэтом данный,
отвечу я: да, весело всем им.
Ох, нет, не весело. Ведь «цены», «за границу
не едем отдыхать и не купить айфон».
О, современники. О, каменные лица.
Какой тяжелый сон.
***
Все начиналось с мультиков. Зима.
Свердловск напоминает остров Врангеля,
но в два часа показывают «Врунгеля»
и «Маугли», чтоб я сходил с ума.
Зачем все так? Зачем по телевизору
в саму себя влюбляется страна,
переодетому внимая Визбору,
и муха превращается в слона?
Зачем они – четыре плюс собака –
смеются в танке, милый Де Тревиль,
который Лев, поет из телемрака
и пьянствует фальшивый Баскервиль?
Зачем лежала в глубине веков
страна, труп подгнивал на площади,
провинциальный мачо Михалков
скакал на лошади?
***
Вечер преобладает, медяшку драит –
закат по Тернеру, всё по ГОСТу.
Традиционная лирика умирает –
я прочел когда-то в журнале «Воздух».
Только этим-то параллельно,
фиолетово, зеленовато,
что стишочки наши больны смертельно
(облака пролезли сюда по блату).
Мир подобен милости чудотворца
посреди печалей земных и бедствий,
и чем больше количество диспропорций,
тем ценнее качество соответствий.
Вот и в небе пара химтрейл-царапин,
словно знак «равно», и, учитывая безветрие,
я еще постою на улице Веденяпина,
в абсолютном торжестве геометрии.
***
Не пой, красавица, при мне
ни «Джетро Талл», ни Билли Айлиш.
Я от всего устал вполне,
ты пополам меня развалишь.
Увы! Любая песенка
и даже лучшая пластинка –
для миокарда чудака
давно уже не витаминка.
А если сам я запою
и воспроизведу цитату,
замьюти песенку мою,
не потакая психопату.
***
Человеку нужен бутерброд,
человеку нужен чебурек,
человеку нужен анекдот,
человеку нужен человек.
Чтобы человек хотя бы мог
вечер провести без влажных глаз –
полусонный слушатель под бок,
ничего не значащий рассказ.
Чтобы самому существовать,
словно бы всегда существовал, –
с сонным человеком засыпать
под неинтересный сериал.
Простые стихи
Давай мы станем новыми людьми,
какими-нибудь, ну, американцами,
античной хрестоматией семьи,
и по субботам заниматься танцами
начнем, возьмем кредит и купим дом,
как в том кино, с машиной и собаками,
и постареем до предела в нем,
и кучу фильмов со стрельбой и драками
посмотрим вместе, прежде чем умрем.
А если не умрем, то в ресторанчике
заметим парочку – он ей такой: начнем
другую жизнь на чердаке, в подвальчике?
Она в ответ смешно пожмет плечом,
колечко повернет на милом пальчике.
Давай-ка мы отсюда не уйдем,
а станем ими, в этом темном зальчике.
***
Ба-бах! Упали первые каштаны,
полдневный жар уже почти не жар,
по вечерам видать до Дагестана –
с винцом в груди и пр. репертуар.
Когда весь мир вам наступил на гордость,
ответка обязательна почти, –
так что к звезде лирическую кротость
и полулицемерное «прости».
Плюс слово исключительное, злое
вплети, поэт, в веселый разговор,
а эта гибель – дело молодое,
как серебро, слепящее со шпор.
Война идет, а я гоню такое?
Но ты мне ни о чем не говори –
а то уйди, оставь меня в покое.
Я знаю всё. И сопли подбери.
Всю ночь гремели выстрелы каштанов
и содрогалась чуждая земля,
где Лермонтов выходит из шалманов,
в пустом кармане мелочью звеня.
***
Хреново без Вити Смирнова.
Не то чтоб совсем хреново –
не подберу слово.
Осознаю это снова.
Витя не был тефлоновым,
стать не мечтал чемпионом,
он не того уклона.
Не был ничьим клоном.
Не стеснялся рифмы,
кое-что приоткрыл мне.
Вяземского и Решетова
зеленого подарил мне.
Жил давно в доме у бани
на улице Первомайской,
умер во сне на диване
уральской ночью ноябрьской.
Было и так все хило,
и вообще, и конкретно,
а стало совсем тоскливо
без Вити Смирнова поэта.
Витя был самый скромный,
самый из нас одинокий,
двигался в свою сторону,
писал изящные строки.
Мы редко потом встречались,
пили уже не водку,
хоть он-то по этой части
мог опрокинуть не стопку.
Он говорил: курилка,
жизнь не Моника Витти,
а человек не копирка.
Прости нас, Витя.
Мы живем кучеряво
и сочиняем вздор мы,
а надо уйти от нормы,
на все положить пора бы.
Виктора мы не забудем –
пишу я июльским днем
себе и еще трем людям,
может быть, четырем.
Вандл-Ривер, приток Темзы
Они заводят шашлыки,
и машут весело рукой,
пляж засоряют у реки.
Ну почему я не такой?
А хорошо бы так орать,
настроив фокус на простом,
по воскресеньям завтракать
с того же вида существом.
Не обязательны слова,
слюной лекарственный обмен,
и даже не нужны права,
помимо права «глух и нем».
Проковыляв земную жизнь,
иди теперь путем червя,
то преимущественно вниз,
то вбок туннельчик свой чертя.
А наверху горит роса
и бесят живостью своей
сестра поэта стрекоза
и друг поэта муравей.
***
Кофе за столиком,
дождик прошел.
Все плохо настолько,
что хорошо.
Нет, не тревожно.
Все произошло.
Так безнадежно,
так хорошо.
Без философий
и без надежд.
Выпей-ка кофе,
что-нибудь съешь.
***
Долгой ясной осенью
парк наш подраздет,
ну а то и вовсе ню,
если сзади свет.
Здравствуй, умирание,
типа суть вещей,
голое собрание
каштанов, тополей.
Все, природе задница,
гнусно на душе,
и куда все катится,
ясно уже.
В целом направление
именно туда,
где за потеплением
только холода.
И от этой ясности,
этой простоты
стало легче – в частности,
хоть всему – кранты.
***
Как пахло из сада листвой и травой,
как пахло из сада
природой и частью ее неживой,
началом распада.
Поэт бы нормальный заметил: ну вот,
душа умирает,
погладил бы в майке округлый живот
(тут кто-то икает).
Я только отмечу: осенней порой
(аллюзии – мимо)
лирический ловит пичальку герой,
что, в общем-то, мило.
Стоит посреди облетевшей листвы,
красиво и глупо.
Теперь вот в пакеты, а раньше – в костры.
По сути ведь трупы.
Вдыхай впалой грудью белки, сахара,
баланс этилена.
Чего же ты, мальчик, стоишь у костра
в листве по колено?
***
Как-то раз я был в Гааге,
посмотрел там две картины –
облака как на бумаге
над старинными домами
и жемчужную серёжку
удивительных размеров.
Изумлялся понемножку
и разглядывал витрины,
но успел на скорый поезд
и очнулся в Амстердаме.
А теперь иная повесть –
принесло дурные вести,
мы давно без них ни шагу.
Маурицхёйс! Мир святою
не спасла ты красотою.
Снова вести номер двести.
Снова выплеск мертвечины.
Бесполезные картины.
Я ещё тогда подумал:
две картины в тесном зале,
две картины в тёмном зале –
лучшее, что есть на свете.
Я был безнадёжно молод
и банален на две трети.
Но в прекрасную Гаагу
я бы съездил. Будет повод.
***
Проснулась муха,
я протянул руку.
Ну здравствуй, мука,
что скажешь другу?
Что-то ты рано, сука,
ещё февраль ведь.
Хотя ведь сухо,
лишь утром наледь.
Чеши пузо,
звени в ухо.
Не скажу муза,
скажу старуха.
Воспомню Блейка,
опять же – Джозеф.
Обезголосев,
моя копейка.
Мертва поэзия.
Зато есть муха.
Жужжи же, бестия,
касайся слуха.