О кн.: Андрей Гришаев. Останься, брат; Евгения Риц. Она днём спит
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2021
Андрей Гришаев. Останься, брат. – Ozolnieki: Literature Without[1] Borders, 2020. – 140 с.
Евгения Риц. Она днём спит. – М.: Русский Гулливер, 2020. – 120 с.
Летописи знают много случаев, когда художник, литератор, композитор, либо иной творец не совпадал с выпавшим ему временем и делался знаменитым спустя много лет. Более редок иной вариант: некое явление возникает, точно закрывая лакуну, существовавшую в минувшем времени. Причём в очень плотном времени, заполненном разнообразными художественными течениями, сохраняющими своё значение поныне. Самый очевидный пример – прерафаэлиты, обратившиеся, минуя своих непосредственных и опосредованных предшественников, к флорентийцам, жившим четырьмя веками ранее.
Две книги, вышедшие в 2020-м году и ставшие предметом нашего разговора, такой однозначной привязки к когда-либо существовавшим литературным предкам не имеют. Ещё несколько лет назад их авторов, Евгению Риц и Андрея Гришаева, называли «крайне важными поэтами своего поколения». Уже тогда апелляция к определённому возрасту и определённой генерации казалась излишней, а теперь, будем надеяться, осталась в прошлом. Это действительно значимые, влияющие и любимые авторы вне календарных и паспортных моментов. А вот их книги имеют вполне определённое время действия. Как в следующем тексте Евгении Риц:
<…>
Зимний день переходит в другой порядок,
Весь разрезан, разрежен на горловой подложке,
Как аспирин и сода
Неисцелимо
Полоскали голос в весьмадесятом,
Разбавляли жёлтым фурацилином
Между концом и началом года
Делится атом.
«Весьмадесятые» – отличное определение хронотопа. В самом деле, формальных примет наступившего века или даже финала века минувшего у читаемых нами авторов немного. У Гришаева часто приметен в руках смартфон, но мало ли как поэт назовёт средство фиксации своих мыслей? Встречаемый полицейский? Однако стихотворение, приведённое выше, происходит настолько везде, что о времени и месте действия читатель волен додумывать разное. А нередко упоминаемая и очень фундаментальная «Пятёрочка» вполне может быть принятым в квартале именем магазина на углу. Зато базовое место действия многих стихов – Ленинград, город, которого тридцать лет как нету. Обращение «Сохрани это в облаке» при прочтении из нашего времени являет собой красивую двусмысленность, но, в сущности, тоже не слишком обязательную.
Риц называет свой город «Нижним», однако его так многие называли всегда. Сравнительно недавнюю прозаическую, но очень поэтичную публикацию Евгения озаглавила «Фрагменты путеводителя по Горькому»[2]. И «Лето 2010-го года», ставшее циклом стихов, вполне могло быть летом 1972-го, когда пылали предыдущие леса. Хотя в её стихах живы Дашевский, Горбаневская. Есть Зара, Арбидол, Манго и хостелы. И в Горьковском метро уже целых полторы ветки. Но всё равно «Песня о русской зиме на иврите / Из приёмника “Вэф”» убеждает и звучит реальнее, чем упоминания 94-го и 95-го годов. И аскорбинка реальней. И, конечно, ириски. А ещё в книжке трижды упомянут целлофан. Его ведь почти нет теперь. Даже цветы заворачивают в плёнку БОПП.
Но главное – иное. Главное – незаполненный звук времени, не наставшего после семидесятых-восьмидесятых. Звуку ничто не мешало возникнуть тогда. Не только ведь поэты, ставшие персонажами этой публикации, но и все мы действительно родом из семидесятых, во многих смыслах слова. Тогда возникло много удивительных явлений, определяющих современную культурную ситуацию: от постконцептуализма в его русском изводе до метаметафористов, «Московского времени»… всего прекрасного не перечислишь. А такого звука не возникло. Почему? Вроде, все составляющие уже были. В цитируемом далее стихотворении Гришаева, кажется, легко найти отсылки к моментам давних лет. Это сейчас совмещать в одном верлибре Мандельштама, Пастернака и советскую песню рискованно: может показаться ретроградством. А в упомянутые времена подобные методы приручения социального были популярны. Правда, получалось нечасто:
***
Рабочие и свидетели сцены
Переговариваясь, расступались
Я люблю тебя жизнь ты мгновенна
Кто это сказал? Человек с киркою
Кивает
Похожий на позднего Мандельштама
Смотрит напряжённо
Будто фотографируется
На последний паспорт
Совершенно очевидно, что строки написаны сейчас. Есть в них малоуловимые, но важнейшие паттерны времени. Но с минимальным сдвигом звучания они могли возникнуть и несколько десятилетий назад. Отчего ж не возникли? Кроме банального замечания о том, что чудеса свершаются или не свершаются вовремя и у этих чудес есть создатели, сказать, кажется, нечего. Но мы попробуем. И, может быть, проведём некоторые важные параллели и перпендикуляры к тем временам.
Только сперва уточним существенный вопрос: отчего эти книги мы рассматриваем вместе? Дело же не в годе выпуска? Кажется, у их авторов нет взаимных отсылок. У них вообще, назло и вопреки моде, очень мало цитатности, центонности, перекличек с ровесниками. Да и с прошлыми поколениями поэты эти чаще общаются через непрямые отсылки, как в приведённом выше тексте Гришаева.
Впрочем, если выйти чуть за пределы рассматриваемых сборников, можно найти немало важных моментов. В предыдущей книге[3] Андрея Гришаева есть ставшее весьма известным стихотворение:
У него в кармане зажигалка и коробок.
К бывшей жене он идёт, дядя в плаще.
Там угрюмый пацан, огрызающийся на «сынок».
Они пьют чай и ни о чём вообще…
Книга «Она днём спит» содержит текст, начинающийся аналогично:
У него в кармане ледяная рука,
Ссаженные костяшки, ветер знобит деревья.
Это вопрос веры или доверья,
И мера невелика.
Или это всё музыка, музыка, лёгкая болтовня,
Трёп белья на верёвке, колкие поколоченные ковры.
С каждым слоем всё больше меня
Остаётся без кожуры.
Конечно, все совпадения абсолютно случайны. Зато расхождения – невероятно интересны. Возможно ли, что здесь мы видим того же «дядю», возвращающегося домой? Вполне. Теперь сопоставим. Текст Гришаева, завершившийся появлением у колен лирического героя кошки, некогда жившей в доме оставленной семьи, являет человека довольно сосредоточенного. Он идёт на эмоционально нелёгкое общение, чуть сбившись, сложив в один карман коробок и зажигалку. В душе, безусловно, происходят чрезвычайно бурные движения, но это всё сказано через нюансы звучания. Он (сугубо лирический герой, а не гипотетический автор!) воспринимает вторжение чего-либо как трансгрессию, нарушение границ мира. Тем более – кошки, которой уже давно как, вроде, нет на свете.
Марианна Ионова писала, рассказывая, опять-таки, о предыдущей книге автора: «…лирический герой Гришаева пребывает в неразрывной связи с вещами мира как многосоставным целым. Его окружает природа, но мы не встретим мало-мальски законченного, достоверного ландшафта, “пейзажа”. Лес, облако, снег и т. п., – все это знаки, почти обобщенные значки, представляющие то целое, с которым герой напряженно соприкасается. Птица – уже больше, чем знак; это даже не символ жизни, скорее ее воплощение»[4]. Соответственно, превращение символа в конкретный предмет – явление особое, важнейшее для стихов Гришаева.
Рассеянный герой Евгении Риц принимает мир целиком, будто глядя на него собственными глазами и заодно глазами тех, кого он видит. Буквально переходя на их точку зрения в какой-то момент:
***
Человек качается на руках,
Он ещё не видел весну и лето.
Это твой человек, это его страх,
Его новое лёгкое тело.
Никогда уже не будет столько воды,
Но будет, наверное, много снега.
Линию по ладони веди-веди
До третьего века.
От окна к постели плывёт перевёрнутый свет,
Но нам ли знать, так ли он перевёрнут,
Или это просто осколки комет
Толкутся в зрачке, как зёрна?
Младенцы же видят мир перевёрнутым по сравнению с нами. То есть мы видим его так же, но мозгу удобней разворачивать картинку – для нашей безопасности.
Или вот героиня стихотворения, строчка из которого стала названием книги, очень напоминает вампира. Но это своеобразный вампир, присваивающий не кровь, не душу, даже не внешность, но нечто ещё более тонкое: визуальный образ, оболочку оболочки:
<…>
Но что ей кровь? Она поднимет веки
И свет из глаз сосёт, и цвет пускает вглубь,
И вот уже на месте человека
Темнеет контур незнакомых губ,
<…>
Потерпевший, ничего не заметив, уловлен чужим миром. Экономика обмена света на цвет честна, хоть и не всякому доступна.
Упаси Господь выяснять, какой из вариантов взгляда на окружающее и сотворения личного мира лучше или хуже! То есть существуют любители поэзии, предпочитающие стихи Риц стихам Гришаева или наоборот. Это нормально и даже отлично. Но ценность их миров особенна. Вадим Калинин интересно сказал о книге «Она днём спит». И о лирической героине, и об авторе книги тоже: «В её причудливой вселенной никогда не возникнет ничего обычного. Её желание тому гарантией. Эта её трогательная забота о вверенном ей мире может показаться вам странным капризом. Её ваше мнение по этому поводу и многим другим поводам, само собой, не волнует. Она не ждёт одобрения ни от кого и ни перед кем не отчитывается. Она просто щёлкает пальцами и превращает скучные банальности в неудобные чудеса»[5]. С переменой местоимения и мелких нюансов ровно то же следует сказать о книге Гришаева.
Антиподами трепетному миру поэтической книги в статье Калинина становятся миры вполне фундаментальные. Созданные интеллектуальными, ироничными умными авторами фантастики, фэнтези, да и литературы, носящей имя «интеллектуальная». Здесь Калинин делается Станиславским, говоря традиционное «Не верю»! Странно, да? Так всё проработано, так всё хорошо, уже почти получилось… Но нет. Почему? Опять процитируем его рецензию: «Мне кажется, что Евгения Риц сознательно истребляет цельные нарративы и сюжеты в своих текстах. Как только нарратив высовывает свою банальную, предсказуемую, насквозь логичную голову, Евгения поступает с ним, как жестокая и своенравная колдунья. Она не уничтожает и не выкорчёвывает его. Она превращает его в причудливое, неожиданное и странное нечто. В пугающее чудо».
Да. Осталось лишь вспомнить теорему Гёделя о неполноте. Её цитируют к месту и не к месту, но в отношении рассматриваемых нами книг она кажется почти необходимой. Приведём формулировку теоремы в популярном, не строгом, но не упрощённом варианте: «Всякая система, начиная с определённого уровня сложности, или противоречива, или неполна».
То есть при устроении некоего мира предстоит выбор: или жёстко заданный, подробно расписанный континуум будет буксовать на стыках, или следует задать лишь некие пункты и контуры. Тогда созданное будет способно к эволюции. Создатель, похоже, так и сделал когда-то. Говорят, наш большой и видимый всеми мир тоже состоит из пустоты. И вообще мерцающие, по-разному мерцающие вселенные надёжней фундаментальных.
На словах и в теории всё просто. Но есть важнейший момент: недостроенность мира – необходимое условие его жизни и эволюции, однако чрезвычайно недостаточное условие! Сколько мы видели неудачных вселенных, выстроенных литераторами? Тут и включается мастерство, тут и возникает своеобразие. Мир Евгении Риц действительно параллелен. Там живут, фиксируя реальность, эльфы и сильфиды. Но это другие эльфы, из не слышанных нами сказок. Устройство того мира делается понятным при взгляде на совсем небольшой образ. Как палеонтолог воспроизводит быт древнего человека по найденной косточке, так и мы, наблюдая фрагмент, достраиваем иную реальность:
<…>
Оворобелый муравей –
Мелиоратор и локатор,
И черно-белых крошек клад
Суёт шестой и пятой лапой
В раздвинутые рты ребят.
Тут «У бывших цветами растений / Отрастают свои города». То есть созданное саморазвивается, зыблясь контурами. Те контуры реальней реального мира. Ибо мир прячется в траве, а контурная карта мира – в Господнем рукаве:
***
Земля говорит:
«Господи, спрячь меня в траве.
Моё жадное сердце, спрячь и его в траве,
Чтоб грудная жаба, ряска, осока,
Синяя стрекоза,
Чтоб горящий спирт
Твоего востока
С утра заливал глаза».
Карта мира говорит:
«Господи, спрячь меня в рукаве».
Гришаев творит несколько иначе. В его стихах есть совершенно явные точки кристаллизации и опоры. Отец, мать, сестра, брат. Хотя чаще – нераздельный сестра-брат, как отметил Пётр Разумов в своей рецензии[6]. Сам Гришаев себе в стихах тоже брат, и Ленинград ему брат. Марианна Ионова писала в упомянутой статье: «Что же до ленинградской традиции, то, вероятно, единственной нитью, которая привязывает к ней поэзию Гришаева, будет Леонид Аронзон. Собственно, на него всякий разговор о ленинградской традиции неизбежно и выводит, но здесь контакт непосредственный (что не значит умышленный)». И тут же отмечала разницу: для Аронзона главное – Поэт, живущий в идеализированном мире, а для Гришаева – человек в окружении мира реального. Это ровно так. Кажется, для поэта просто физически необходимо убеждать себя в реальности и плотности мира:
***
Зашёл я в магазин.
К молочному прошёл отделу.
Я торопился.
Там лежало:
Сырки, сырки, сырки,
Творог, сметана,
Молоко стояло –
Одно, другое.
Масло, масло.
Я пачку масла взял.
Оно ожившей тяжестью
В ладонь легло.
И отпустило.
Наверное, отсюда же постоянное (и раздражающее некоторых) обращение Гришаева к братьям меньшим: брат-ёж, брат-лис, много-много братьев мышей. Или нечто вовсе мелкое, сопоставимое при этом с чем-то громадным. Так в стихотворении, начинающемся с облака, возникает букашка, а лирический герой связует их: «Я муравей, и я имею тело». Безграничное, квантовое, но при этом – вполне определённое тело.
Для определения тела и нужны они – зверюшки, облака, насекомые – почти мультяшные, по крайней мере, апроприированные человеческой культурой. Но настоящие, к ним смерть приходит:
***
В из земли вынутую коробочку
С мышки телом
Довложить забытое:
Трамвайный билет счастливый
(Для перемещения подземного)
Два боба лаковых
(Для роста и пропитания)
Спичку
(Для временного освещения)
Не оставь и нас
Здесь и сейчас
Исчезающих
Спой тело мышкино
Здесь и ниже и ниже и
Далее везде
Неживое ведь не умирает. Хотя не умирает и живое – до тех пор, пока мы говорим о нём. Прошлое реальней актуальной серости, когда: «Это снег или что / За стеклом грязноватым / То ли есть, то ли нет…». Тут, кажется, и настало время поговорить, отчего поэты Гришаев и Риц не могли появиться раньше.
Опять процитируем рецензию Вадима Калинина: «Наша юность пришлась на вольные и опасные 90-е. Мы готовились к жизни в совсем другом мире. Мы ждали, что будущее окажется благосклонным к ярким неординарным личностям, обладающим уникальными умениями и неординарным мировоззрением. Мы учились жить среди опасной свободы. Мы научились любить опасную свободу и чувствовать себя в ней, как рыба в воде. Мы овладели сложными редкими знаниями и умениями. Мы стали самобытны и ярки. Но мир снова пресуществился. <…> Мир и общество упростились. Мы остались такими же, как и были».
Это так, но есть важный момент: девяностые были затянувшимся дебошем на выпускном вечере по случаю получения дипломов. Сформировались мы раньше. Стихи Риц при всей их необычности растут из тех сереньких времён, «где советский дёргает нерв / Жидовская нотка / Под окном старается изо всех москвич или волга». Лирический герой Гришаева, вглядываясь в зеркало, непременно видит «…черты лица / То деда, то матери, то сестры, то отца». Девяностые теперь выжаты досуха. В них ищут причины своих бед, успехов, проблем, возможностей. Ищут рифмы, темы, ищут детство, юность и молодость. То есть они, девяностые, присутствуют. Они – не прошлое. Они – настоящее, которое не нравится почти никому. Энергия же действительного прошлого прозябает втуне. И это очень грустно.
Прошлое реально, прошлое неизбывно, прошлое определённо. А настоящее… Тут лучше привести длинный, но необходимый текст Андрея Гришаева:
***
Я посетил пустое поле.
Я помню дни, когда красивый мяч
На нём парил, и школьники орали.
Но как-то потемнело, мяч ушёл,
И дети укатились по домам.
Сидят и ужинают, делают уроки.
Но души их, ну хорошо, не души,
Их мысленные контуры, которых
Они на нитке тихо отпускают –
Остервенело бегают по полю,
Толкая жирный и блестящий мяч.
И забивают гениальный гол.
А мысленный вратарь, жуя котлетку,
Летит и гениально достаёт.
Мы пролетаем детство, землю, дом –
Всё собрано из серебристых точек,
И в глубине футбольные ворота
Вышагивают с дикой хромотой.
Всё будет – там, а здесь – ничто не будет,
Ничто не будет – там, а здесь – здесь будет всё,
Всё будет – но нигде.
Всё собрано из точек серебристых.
И поле, на котором ни души,
Ни мысленного контура.
То, что сложилось сейчас, уже сложилось. О нём говорят разное, оно существует, даже как-то цветёт и даёт плоды. Но в своём зародыше, в своей потенциальной энергии свершившееся настоящее было совсем иным. Увы, но всё, случившееся позже, не только зачастую печально, но и занесено огромным количеством ненужных слов и ненужных стихов.
Снова обратимся к прерафаэлитам. Ностальгия по временам раннего Возрождения существовала уже во времена Шекспира: во многом его творчество и было попыткой продолжить возрожденческую линию. Попыткой более чем успешной – лучшие цветы расцветают в финале сезона. А прерафаэлиты были вынуждены идти далеко в глубину, отвергая «за грубость чувств» и Шекспира, ставшего каноном, и ещё более каноничное Высокое Возрождение. Отвергая, разумеется, на крайне субъективных и очень личных основаниях, не ставя под сомнение значимость этих явлений для мировой культуры.
При всей условности аналогий, Гришаев и Риц делают нечто похожее. Выращивают собственную ветвь от очень базового ствола русской поэзии. Или собственные ветви – поэты они, скажем опять, совсем разные, и прерафаэлитов мы привели лишь как историческую аналогию, не более! Хотя «Сочетание романтического обобщения и реалистичности детали»[7] – определение довольно точное.
В любом случае, девяностые и последующие годы в том виде, в каком они состоялись и продолжаются, оказали на рецензируемых поэтов крайне косвенное влияние. При этом те годы действительно были. Продолжая условные аналогии, можно представить, что в середине ХХ века появился барочный музыкальный цикл «Музыка на воде». При допущении, что Гендель не написал тот цикл двумя веками ранее. На этот цикл окружающий мир повлиял бы несомненно, хотя и непредсказуемым образом. Но музыка бы всё равно оказалась явлением двадцатого столетия.
Аналогично, книги Риц и Гришаева, как и в целом их работа – явление абсолютно современное. Но несложившееся прошлое просвечивает сквозь стихи. Как фантом, как сад внутри сада. При том, что и в наружный сад уже войти нельзя – время не впускает:
***
Он увидит сквозь дырку в заборе
Вечереющий сад, и в саду
Механический сад, и всё горе
Сладкой взвесью осядет во рту.
Эта дырка – не память. На память
Только светлая дырка, и в ней
Пять минут собираются падать
Много листьев с ветвистых теней.
Он увидит сквозь дымку в просторе
Отцветающий глаз, и в глазу
Электрический лес из историй,
Отвечающих звуком на звук.
Молоточек ударит, и эхо
Из коленки по локтю пойдёт,
Это связан скелет человека,
Точно сад и оставленный плод,
Или лес и грибы в перелеске,
И сухая рука грибника,
Прижимаясь к колючей железке,
Ничего не снимает пока.
(Евгения Риц)
В начале рецензии мы мельком сказали о значении и влиянии рассматриваемых поэтов. Действительно, подражателей у них много. И подражатели сплошь крайне неуспешные. Без исключений. Дабы найти примеры, довольно открыть любой выпуск любого хорошего сетевого издания. Формально момент странный: казалось бы, и у Гришаева, и у Риц стихи держатся сугубо на звуке и музыке. А это сути, которые можно скопировать. Только получается как у городских групп, которые лет сорок назад играли «Битлз» лучше, чем сами «Битлз». Видимо, мысль изречённая, хоть и ложь она, пропитывает тексты, предавая им нечто невоспроизводимое.
При лёгкости стиля и малом объёме книги получились тяжёлыми. Опять-таки, в нескольких смыслах: и как воспоминания о несложившихся мирах, которые были столь близки нам в пространстве и времени, и по неотменимости своей. Созданные вселенные существуют долго.
[1] Так в оригинале. Вообще-то английские предлоги пишут с прописной, даже в заголовках, но издателю видней.
[2] Евгения Риц. «Фрагменты путеводителя по Горькому». Сноб. 14.05.2017. https://snob.ru/selected/entry/124312/
[3] Андрей Гришаев. Канонерский остров. М.: Воймега, 2014. – 96 с.
[4] Марианна Ионова. Простое назначение. О книге Андрея Гришаева «Канонерский остров». Новый мир. 2014. № 8.
[5] Вадим Калинин. Недостающие вселенные (Евгения Риц. Она днём спит). Новый мир, 2021, № 1.
[6] Пётр Разумов. Хрусталь внутри алмаза. Артикуляция. 2020 (ноябрь). № 172.
[7] Джон Рёскин. Лекции об искусстве / Пер. П. Когана под ред. Е. Кононенко. – М.: БСГ-Пресс, 2006. – 319 с.