Книга воспоминаний (Отрывки)
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2020
Буря мглою
Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, то, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя… Выпьем, добрая подружка бедной юности моей! Выпьем с горя, где же кружка?..
Почему-то лучше всего я представлял себе кружку, из которой поэт с няней собирались выпить, и как они ее ищут. Я представлял себе кружку синей, эмалированной, эмаль местами отбита, такая кружка была у нас.
Подружка, старушка няня, сидела почему-то на табурете, а поэт стоял над ней с гусиным пером в руке. Так было нарисовано в книжке. –
И вот: «Где кружка?» – Начинают искать. Сначала одна няня ищет, поэт ждет, стоит с пером в руке, потом и он не выдержал, ищут вместе. Кружка должна быть на кухне, как наша синяя, у которой, где эмаль отбита, металл темен и ржав. Длинная, довольно узкая кухня (как наша коммунальная), три стола, газовая плита. На окне белая занавеска. За окном темно, это там «буря мглою небо кроет». Поэт и няня открывают шкафы, заглядывают на полки. Даже под столы. Но где же она?
…И поэт был не прост. Выпить – так сразу кружку. В нашем доме пили из рюмок: были такие простые стеклянные граненые рюмки на ножках (последняя совсем недавно разбита). А из кружки пили воду, молоко, которое я тогда пить не любил, иногда чай.
Я ни капли не лгу и не сочиняю, я именно так и представлял себе, когда мне, маленькому, читали эти дивные строки и показывали картинку в книжке.
Воспоминания
Наши воспоминания досаждают не только нам, но и тем, кому мы их рассказываем. Ничего не поделаешь. Проба пера неизбежно сопровождаются порчей бумаги.
Мурка
В начале жизни я почти ничего не помню.
Но и до непосредственного своего появления на свет человек уже оказывает заметное влияние на ход жизни. Приготавливается всякая чепуха: тряпки, коляски кроватки. Строятся, наверно, и всякие планы.
Моему появлению на свет предшествовало событие печальное.
Еще не будучи рожден, я (невольно?) оказался причиной смерти другого существа: из-за меня усыпили кошку.
Кошку звали Муркой, она была любимица всей семьи, и все же была отнесена в ветлечебницу. Мать моя была тогда особенно мнительна в отношении всякой заразы (это было тогда модно и как бы даже научно). И вот во избежание контактов новорожденного с животным, носящим на себе целые легионы микробов, от животного пришлось отказаться: другого способа оградить меня от опасности инфекции ввиду тесноты жилища не предвиделось.
Итак, я начал с того, что из-за меня погибла кошка.
Впоследствии я видел ее на фотографиях: очень красивое животное. Я узнал эту грустную историю довольно рано. Пока я рос, мне не раз рассказывали о необыкновенном уме, воспитанности и прочих добродетелях погибшей из-за меня кошки.
Много времени прошло, и теперь я рассказываю об этом без особенного сожаления и даже почти без жалости. Но это когда рассказываю. А стоит представить и задуматься – холодок по коже. Нехорошо получилось.
Смена караула
Окно в нашей комнате было расположено не как это обычно делается, не в середине стены, а немного сбоку, почти в углу, так что в пасмурные дни в комнате было темновато. На подоконнике рос лимон, но плодов не давал: не был привит. Окно выходило в переулок, напротив был штаб (московского военного округа), военный трибунал и гауптвахта. С известной периодичностью разводили и сменяли часовых. Солдаты с пистолетами на боку шли по переулку строем. Я знал уже, что идущий впереди называется разводящим. Немного помаршировав, солдаты уходили, а один оставался стоять у высокой застекленной двери. До какого-то возраста я внимательно смотрел маленькое военное представление, потом наскучило, и я редко, только в тоске детского заключенного в четыре стены безделья обращал внимание на проходящих строем. Мне и в голову не приходило, что стоящий на посту часовой, наверно, больше всего думал о том, что время уж слишком медленно идет, и хорошо было б, если б оно шло скорее…
Трусоват был Ваня бедный
Почему-то в детстве я очень боялся собак (это продолжалось до тех пор, пока первая укусила, тогда я понял, что это не очень страшно), поэтому стихов Пушкина про вурдалака (из «Песен Западных славян») понять совершенно не мог.
Там мальчик ночью идет, если помните, домой через кладбище, слышит, как кто-то, ворча, грызет кость, думает, что это вурдалак, который его съест, и боится. А когда оказывается, что это собака, совершенно успокаивается и даже сердится.
Это было непостижимо: бояться вурдалака, который был, как объяснялось, плод воображения, мистика и суеверие, и не бояться собаки (грызущей к тому же кость!), которая вполне по-настоящему могла укусить…
Подразумевается счастье
Я, конечно же, не хожу в лесопарк, где деревья сбрасывают и разбрасывают кругом свои желтые и красные осенние, сухие и мокрые листья. Я только, мимо проходя, вижу, как возвращаются из парка гуляющие. Они несут охапками кленовые листья и камыш, несут родниковую воду во всевозможной посуде (потому что водопроводная, говорят, вредна). Маленьких детей несут на руках. Которые постарше идут сами.
Девочка идет за мамой. Мама знает дорогу. Не раз и не два проходила она здесь рука об руку с папой.
Уж и девочка не раз и не два проходила здесь с мамой: по крайней мере, один выходной в месяц посвящается прогулкам в парке. Не так ли возникает чувство Родины здесь, среди одинаковых, блочных, пяти- и девятиэтажных домов?
Родина. Красный флаг. Что-то от корриды.
Родина – что-то такое поэтическое или военно-патриотическое, будто не поэты и не военные вовсе и не родились нигде…
У людей праздник, и все они как один идут гулять в лесопарк.
Там пудель, нюхая, выходит из-за куста, а большая ворона клюет какую-то дрянь и думает, думает, думает…
Пожилая женщина, фармацевт, собирает косточки, немного мяса, размачивает черствый хлеб, все это смешивает, добавляет сулему и стрихнин, несет в лесопарк и кладет там под куст – может быть, найдет и съест какая-нибудь собачка…
Все равно я не пойду гулять в лесопарк, где дует над дубами ветер, и летят мелкие березовые листья.
Хотя иногда так просто кажется: пойди в лесопарк и…
С листьями и камышами семья идет к автобусу. Ребенок кашляет. Подразумевается счастье.
Люди идут, и они кажутся себе вполне в порядке вещей: они совершенно сами себя не стесняются, им не стыдно быть.
И это совершенно естественно и правильно, но только когда они так вот, почти толпой выходят из лесопарка, это почему-то кажется странным.
Громко лает, охраняя оставленную на лавке канистру с родниковой водой, маленькая белая собачка.
Собачка нервничает. Дайте собачке воды.
Конечно же, я не хожу в лесопарк, но что же я делаю, когда не хожу в лесопарк?
Что я делаю? Ничего. Я вспоминаю.
Время идет назад?
…Это все уже в прошлом, все воспоминания (о том, как я не слишком любил идущих в лесопарк людей?). И теперь я уже вспоминаю о том, как вспоминал тогда… Воспоминание о воспоминании? Не слишком ли?
Родина
Никогда я не был так близок к земле, как в детстве. Позднее сказывалось прямохождение.
Наш двор. Утро. Никогда и нигде я не видел столько света.
Буря мглою
«То по кровле обветшалой вдруг соломой зашуршит…»
– Кто там?
– Путник запоздалый.
Детский сад. Зимний вечер
На улице темно, я стою у окна. Один. Я стою и смотрю, как темно на улице. Горят, конечно, какие-то фонаря, окна светятся, сверкают проезжая трамваи. Но это далеко, далеко. За всеми уже пришли, я жду, когда же за мной…
Ничего, думаю я, когда-нибудь и за мной придут.
Череп
Однажды летом или поздней весной во двор принесли череп.
Не помню точно, сколько мне тогда было лет, но в школу я, кажется, уже ходил.
На другой стороне улицы, за домами была тогда стройка (у больницы водников), и оттуда ребята постарше его принесли. Нашли в котловане. С левой стороны у виска в черепе было две маленьких дырки. Саша Ветров, самый старший и, соответственно, самый умный (5-й класс) взял череп левой рукой, а в правой у него был воображаемый револьвер:
– Бах!.. Потом от первого выстрела рука дрогнула, и другая пуля неточно попала…
Мы, маленькие, стояли вокруг, смотрели и слушали.
Отверстия в черепе были совсем рядом и по величине действительно вполне могли быть пулевыми.
Но я не очень верил, что отверстия в черепе были от пуль. Это слишком романтично, даже, страшно сказать, слишком красиво тогда казалось, что-то слишком нездешнее в нищете нашей обыденной, со всех сторон огражденной жизни.
Когда рассматривать череп надоело, им немного поиграли в футбол, и долго еще лежали во дворе тут и там куски, осколки черепа, черепки. Гуляя один, я часто останавливался над ними. От нечего делать? Или эти некрасивые, неяркие и по всему близкие к земле предметы чем-то привлекали меня? Необычностью происхождения? Да, помню, я искал в них чего-то необычного, загадочного, не такого, как все вокруг. Искал и не находил.
Изнутри осколки были все в тонких, вьющихся, ветвящихся линиях, как ветки дерева. Вероятно, следы кровеносных сосудов.
Помню
Помню, что-то еще помню. А вот что именно помню, вспомнить никак не могу.
Труби, золотая труба
Пионерский лагерь в последний раз. Затянувшееся детство.
Труби, золотая труба!
Мы еще не умерли в этом, мокром, как плащ, саду. Мы живем здесь в теплом и странном мире преждевременных чувств.
Самого грязного из пионеров, который курит и сквернословит, не выгоняют из лагеря за умение играть на трубе.
Он встает раньше всех и плетется со своей трубой на пустой асфальтовый двор.
И трубит золотая труба.
Вечер. Мы гуляем за территорией, что, естественно, категорически запрещено.
За высоким штакетником горит фонарь. Тень от штакетника далеко убегает в кусты, в поле. Пейзаж становится полосат.
– Мне холодно.
Я взял ее руки, они были горячие, казалось, она вся горела.
Согреть я ее не успел.
Появившийся откуда-то пионервожатый Толя, большой, лысый, похожий на обезьяну средних лет, загнал нас назад, в лагерь.
Отбой.
Трубит золотая труба.
Другой вечер. Мы внутри. Но в самом дальнем углу огороженной территории, за кустами смородины и крыжовника вдоль забора гуляем.
– Не надо! И никогда не надо курить при мне…
– Почему?
– Отец курил всегда…
– Ну и что?
– А потом он нас бросил…
Отбой.
Трубит золотая труба.
Дозволенное нарушение режима. Предполагается всю ночь не спать. Мероприятие называется «Встреча восхода солнца».
Мы шли, растянувшись по дороге, и громко пели под гитару похабные песни.
По обе стороны дороги было поле, весь в росе серебрился овес.
Мы шли навстречу свету, орали и пели. Наша грубая матерщина широко неслась над предрассветной землей. В груди сладко щемило от невиданного чувства свободы.
Я помню, плыли в тишине
Четыре билого мицне…
Но лишь теперь понятно мне,
Что это было Каберне…
Не пойман – не вор
Говорят, не пойман – не вор. Предрассудки. Пойман, не пойман, все равно вор. Даже если никогда ничего не украл, не пробовал и в мыслях никогда не имел.
Все равно вор. И надо бежать.
Кажется, все время куда-то бегу, а кругом какая-то сплошная комиссия по делам несовершеннолетних.
Иногда останавливаешься, замедляешь бег. Кажется, убежал.
Как какой-нибудь дефективный беспризорник, из книг про 20-е годы, который свинтил в подъезде лампочку и несет на рынок. Неужели, наконец, улыбнулось счастье?
Нет! Рано радоваться.
– Эй, дефективный! Постой… Да куда же ты?.. Стой, сука!
Ребенок убегает по гулкой, как барабан, мостовой, прячется в ржавчине переулков…
Может быть, теперь, наконец, убежал и не пойман, значит, не вор…
На детское плечо опускается тяжелая рука взрослого.
Влип! Поздно бежать. Мгновенный ужас сменяется равнодушием обреченности.
А взрослый говорит:
– Не разбей, дурачок, лампочку.
Ребенок смотрит снизу. Над ним высокий седой старик со светлыми печальными глазами. Он кажется просветленным от голода и похожим почему-то на старого художника или – на патриарха.
Ребенок уходит нетвердыми шагами. Улица поката. Нужно еще устоять на ногах. В окнах закат. У дефективного кружится голова.
– Ничего, – шепчет он, – повезло, добрый дяденька…
Стихи:
Вдруг откуда-то летит
Маленький комарик,
А внутри его горит
Маленький кошмарик
Еще стихи:
Соседний дом идет на слом,
И одиноко-одиноко
Родильный дом стоит, как слон,
Назло текущему потоку
Да-да. Мы все появились на свет в родильных домах. Или почти все. И не можем, сказать даже про дом, где выросли, как про родной по-настоящему дом.
Школа жизни. Математика
Никак не могу вспомнить, что к чему.
Что к чему прибавляется. То ли постоянная к интегралу, то ли интеграл к постоянной.
А от перемены мест слагаемых только в школьной алгебре ничего не меняется, а на самом деле меняется многое… Очень, очень многое!
Сом
Сретенка. Поворот на Садовое. Рыбный отдел. Живой сом. Цена: 1 р. 04 коп.
Пусть кто-то вздохнет о старине, пусть кто вздохнет о былой цене, а я вздоху о соме.
Действительно живой, он лежит прямо на прилавке, лицом к покупателям, свесив хвост назад, за прилавок, в рыбный отдел.
Он открывает и закрывает рот. Тяжко дышит. Рядом с сомом ценник: 1 р. 04 коп.
Сом, слон, сон…
И с отвращением читая жизнь мою
Осень. Холодно, сыро. Грустно. Главное, холодно. Кажется, что оттого и грустно.
С пачкой унылого печенья и банкой сайры я грустно стою у окна гинекологического отделения. Тут не лечатся и не рожают. Тут аборты делают.
Я был молод (19 лет), глуп, ничего не понимал, только что-то очень плохое чувствовал. Какой-то мутный холод внутри. Холоднее осеннего.
За окном, в коридоре. Ходили женщины в некрасивых домашних халатах.
Окошко, в которое я несколько минут спустя, совал свою дурацкую передачу, было неудобное, низкое, чтобы говорить, приходилось нагнуться…
Я что-то беспомощное говорил, в любимые глаза смотрел с жадностью…
Воспоминания
Прежде, чем отчаяться и решиться к своим воспоминаниям приступить, я много других прочел: Г. Державина, Екатерины Великой, протопопа Аввакума, Ник. Чуковского, Евг. Шварца, Н. Ильиной, П. Абеляра, Дж. Оруэлла, А. Вертинского, Ив. Ив. Дмитриева, и его племянника Михаила, Надежды Тэффи и других многих, не все вспомню вдруг. Прочел и заметил любопытное: чужие жизни, отраженные памятью, захваченные в распорядки слов, кажутся огромными, почти безграничными, в то время, как своя – такая маленькая, не заметно даже.
В пути
Автобус останавливается. По бокам лес. Елки, палки, папоротник, сыро.
Девочки – налево. Мальчики направо.
Все так. Но это уже только в моей памяти так.
Мы еще невелики ростом: совсем невысокая трава в хвойном лесу, папоротники, осока и какая-то еще, не знаю, как называется, – с большими круглыми листьями нам едва не по пояс.
И не автобус останавливается. Целая колонна автобусов. Нас везут в пионерский лагерь.
А дальше? А дальше… А дальше трубила труба. Золотая.
Пушкин
«А почему памятник Пушкину, а улица Горького?» (ребенок в троллейбусе спрашивает).
Поэт
1
В нашей школе поэт стоял у входа в столовую. Папиросный окурок в его руке сменялся недоеденным яблоком, к которому он так же не проявлял интереса.
Поэт сидел один в своем огромном (по его росту, он и сам был огромен в виде памятника) кресле, высоко подняв тяжелую голову.
Камни и растения нашего самодельного зеленого уголка молчали у его ног. В маленьком пруду с непроточной водой и цементными берегами плавала конфетная бумажка.
Поэт. Памятник. Крашеный гипс.
2
Отец рассказывал, как в его детстве, в довоенной южноуральской деревне Пушкина знали: на гулянках на его стихи пели песню и даже под нее плясали:
Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца… и т. д.
Вспомни!
Вспомни! Вспомни!
Стоит только напрячь память, и – многое, многое вспомнишь.
Вспомнишь даже, где вчера вечером свою шапку бросил.
Выпьем
Выпьем. С горя. Где же кружка?
В самом деле, где?
Кружку Пушкин будет искать?
Остановка в лесу
Ничего не поделаешь. Мы все уходим куда-то.
Девочки – налево. Мальчики – направо.