Рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2020
Сергей Зельдин родился в 1962 году в станице Ярославская Краснодарского края. Жил в г. Волжском, с 1974 года в Житомире (Украина). Публиковался в журналах «Крещатик», «Новый берег», «Слово\Word», «Дружба народов». В «Волге» публиковались рассказы (2017, № 7-8; 2018, № 5-6; 2019, № 3-4).
Теща и ее кот
Теща моя, Тамара Дионисьевна, была маленькой женщиной, вечной труженицей, из сирот.
О таких Анатоль Франс сказал: «Они рождались, страдали и умирали». Хотя нет, теперь я вспомнил, это он сказал о всех нас.
У нее были слабые легкие, а ей пришлось всю жизнь работать во вредном цеху, ткачихой на льнокомбинате.
Она была хорошим человеком и сама вырастила двух дочерей, настоящих кобылиц, здоровых и крикливых, старшая из которых женила меня на себе.
Я любил тещу, и она меня любила, жалела и всегда старалась побаловать бедного зятя то варениками с сердцем и легкими, то яблочным пирогом, который мне чудится до сих пор, так что я даже просыпаюсь со вкусом кислой яблочной начинки во рту, так он мне нравился.
У тещи был кот по кличке Фунт. Теща звала его Фунтик.
Трудно было себе представить союз более противоестественный, чем этого кота и его хозяйки. Доктор Джекилл и мистер Хайд – вот все, что приходит мне в голову.
Теща – толстенькая, суетливая, с вечно красным от насморка носиком и виноватыми глазами.
Фунт – грязно-белый котяра, причем «грязно-белый» это не условное обозначение масти, а просто первоначально он был белым, а потом раз и навсегда испачкался, не имея ни малейшей котячьей склонности к умыванию и прилизыванию. Фунт был не просто грязным, каким бывает шкодливый, покрытый паутиной и пылью домашний любимец, – в его нечистоплотности было что-то человеческое, нарочитое и вызывающее. Казалось, он пробирался домой болотом или лежал на пороге пивной вместо коврика – так, говорят, поступали в Персии, специально кладя ковры перед входом в караван-сарай.
Фунт был таким страшилищем, что даже не верилось, что это тещино домашнее животное, а не производное от камышового кота и гиены.
В «Бравом солдате Швейке» есть рассказ о псе Балабане. Пес Балабан был таким уродливым, что другие собаки его сторонились, и вечно он лежал под телегой, одинокий и грустный. «Потом, – меланхолически сообщает Швейк, – они вместе с хозяином пропали без вести в Галиции».
Это неплохое описание Фунта, которого можно было бы назвать «кот Балабан».
Но пес Балабан не был драчуном, бандитом и насильником, а Фунт был, и его отталкивающая внешность органично сочеталась с совершенно лютым характером.
Осталось добавить когти и клыки ненормальных размеров – и вы получите отдаленное представление об этом исчадии ада. Я не раз пытался себе представить корень генеалогического древа Фунтика, и каждый раз перед моим внутренним взором возникала мохнатая чупакабра.
Кстати, об исчадиях ада – все что я рассказываю – чистая правда. Сочинить можно было бы и похлеще, как сказал один писатель. Например, выдумать какую-то «адскую кошку», как у Стивена Кинга. Нет, у меня такого никогда не бывает – у меня всегда только чистая правда.
Как выживали, о чем думали, на что надеялись остальные коты из Цветочного переулка – неизвестно.
Все же Фунт не стремился к полному истреблению себе подобных, предпочитая держать их просто в рабстве.
Несогласные ходили с расцарапанными физиономиями и драными боками.
Фунт, конечно, больше всех блистал боевыми регалиями – морда его была так густо покрыта шрамами, что казалась сшитой из лоскутов, а одного уха не было.
Но все эти увечья относились ко времени его юности, почти детства, когда он делал только первые шаги на тропе войны и был намного мельче и слабее своих взрослых соперников.
Что же касается женского пола, то он не пропускал ни одной меховой горжетки или муфточки, и много лет все котята Цветочного переулка были похожи на одного папашу, хотя, слава Богу, были посимпатичнее его.
Как ни странно, этот юрский хищник жил не в саванне и не в лесу, а был домашним котом тещи, был ею горячо любим и, как мог, отвечал ей взаимностью.
Редко, но можно было застать его дома. Он лежал на стуле в виде грязной косматой папахи.
Честное слово, я люблю котов. Люблю гладить их шелковистую шерстку, щекотать им под горлышком и даже выбирать из их шубки репяхи и веточки. Но, клянусь, ни разу у меня не возникло желания погладить Фунта. Он не шипел, не играл хвостом, не убегал, но одного его тошнотворного взгляда искоса бывало больше чем достаточно.
Непонятные, но трогательные отношения связывали тещу и кота. В моем представлении это был голливудский фильм ужасов о нежной дружбе маленькой девочки и Фредди Крюгера, или мальчика с педофилом-маньяком.
Только ей одной позволялось брать его на руки, гладить и ласкать. Иногда Фунт даже давал ей помыть себя и расчесать спутанную львиную гриву. Конечно, красота эта была ненадолго.
Если дела заставляли его пропасть на неделю-другую, теща ждала его и радовалась, когда утром со двора раздавались скрипучие звуки, отдаленно напоминающие мяуканье.
Добавлю, что тещин муж, мой тесть, худой и нервный мужчина, вынужденный жить с Фунтом в одном переулке, откровенно ненавидел его и боялся. Но поскольку он был горьким пьяницей, то его никто не спрашивал. Впоследствии на него первого пало подозрение, но ничего доказано не было. Да я и не верю, чтобы у него хватило духу на такое.
У Фунта была оскорбительная манера не замечать собак. Собаки, благоразумно обходя его стороной, тоже делали вид, что его нет. Впрочем изредка залетные псы кидались на Фунта и потом благодарили свою собачью звезду, что остались хотя бы при одном глазе и с не до конца снятым скальпом.
Однажды Фунт ушел и больше не вернулся. Его убили, убили люди – проклятые соседи!
Вероятно, какой-то мститель за своего Барсика или Томаса, подло, из-за угла, отравил его. Невозможно представить себе, чтобы Фунт дал прикончить себя каким-то другим способом.
Тела так и не нашли.
Долго горевала теща Тамара Дионисьевна, все ждала его. Она пыталась заполнить душевную пустоту другими котами, но все это было не то, и все другие казались ей какими-то припудренными педиками.
Я так думаю, что этот кот был мужчиной ее мечты.
Потом умерла и теща, сгорела от рака.
В двух комнатах, в многосемейном деревянном доме по Цветочному переулку, 57, живет тесть, Бронислав Станиславович.
Он совершенно бросил пить и завел себе собачку Белку.
Курение
В голенище, сунув трубку,
Все и бодры и легки.
И казак несется в рубку,
И солдат идет в штыки!
Песня времен Первой мировой
Давай закурим, товарищ, по одной…
Песня времен Второй мировой
Но если есть в кармане пачка сигарет,
Значит все не так уж плохо
На сегодняшний день…
Песня мирного времени
Сергей Леонидович курит всю жизнь. Однажды он бросил, в эйфории от рождения сына Шурика, и не курил девять лет.
Все эти девять лет ему снилось, что он так и курит, а когда он просыпался, во рту стоял привкус застарелого бычка.
Наконец он стал курить опять и больше уже не прерывался.
Он курит пачку на три дня. Он бы курил больше, но, как все курильщики, боится рака легких. Как и все, он думает: «А, где наша не пропадала!», или: «Риск – благородное дело!», или: «Без курева жизнь дерьмо!» и т.п.
Курить хорошо, гораздо лучше, чем пить.
«Интересно, – думает Сергей Леонидыч, – пачка сигарет, которая в обычной жизни яд, канцероген и вообще адское зелье, где-то в зоне или на войне ценится больше хлеба и патронов, и никто там не только не боится рака легких, но и никогда им не болеет. Ну, максимум туберкулезом.
Что бы стали делать Красная Армия с вермахтом, если бы перекрыть табачное довольствие? Плюнули бы и разошлись по домам – воюйте сами!
Это хорошо описал один писатель: в тюрьме человек лишен многого – свободы, водки, женщин – и все это он терпит. Но стоит нарушить снабжение тюрьмы сигаретами, как поднимаются такие бунты, что Пугачеву не снились.
Да-а, хитрая штука – курево. Кто-то говорит: коварный легкий наркотик. Может, и легкий, но Сергей Леонидович думает, что это образ жизни, мироощущение человека, граница, отделяющая искренних, честных, хороших людей от всяких хитрожопых некурящих.
Он так и говорит, когда узнает, что какой-то известный человек, знаменитость, спортсмен, курит – «хороший человек!».
Один некурящий козел изредка хрюкает ему: «Я бы курил, если бы знал, какой кайф от этой вони», или: «Чего там бросать – взял и перестал покупать!» – и тому подобную чушь, и при этом машет рукой, якобы удушаемый клубами ядовитого дыма.
Вот дурак! Ну, тогда – чего тут худеть? – взял и перестал жрать! Что тут воевать – взять, да и не воевать! Зачем болеть – не надо болеть! Почему умирать?..
Нет, пока курится, надо курить. И деды наши курили, и прадеды. Как говорится: «Русичам дымление – веселие!»
Но одно плохо – табак стал плохим. Говорят, что сейчас, если разобраться, это и не табак, а какое-то дерьмо, одна труха.
Очень может быть. Однажды в гостях у одного профессора пьяный в дупель Сергей Леонидович курнул хозяйскую трубку с «Блэк Кэптеном» и чуть не уехал в Ригу, так голова закружилась.
Поэтому он давно уже приглядывается к махорке на Житнем рынке: стоит мешок самосада, стакан; рядом, на ящике, импортные коробки с гильзами, по тысяче штук, и – для эстетов – пачки резаной бумаги под самокрутки.
«А что? – думает Сергей Леонидович. – Возьму и попробую козью ножку! Не бросать же!»
Автобиография
Меня зовут Зельдин Сергей Леонидович. Я родился 9 апреля 1962 года в станице Ярославской Лабинского района Краснодарского края. Таким образом, я, как это ни парадоксально, кубанский казак.
Это шутка, какой я казак. Но я не согласен и с женой, говорящей, что я псих. Для психа я недостаточно цельный.
Все же мне чудится то то, то се. Например, мне иногда чудится уютный старый дом.
Здесь вечер, зима, и дом этот в каком-то маленьком городишке, в безнадежной, бездонной советской глубинке. Это так далеко и глубоко, что здесь даже нет начальства. То есть начальство, наверное, есть, не может быть без начальства, но оно никак себя не проявляет.
Здесь степь, но есть и лес. В доме горит керосиновая лампа и все сошлись для дружеского застолья, с водкой, с разговорами, с пением, нехитрой, но душевной закуской, мочеными арбузами и жареной картошкой.
Года стоят пятидесятые, но может, и тридцатые, во всяком случае, не двадцатые и не семидесятые.
В доме живут очень приятные для меня люди. Есть и подозрительные личности, случайно избегшие лагеря, а может, и чего-то похуже.
Мне кажется, что это воспоминание о моем двоюродном дяде, не то Мише, не то Жоре, который сбежал из станицы от расказачивания и от раскулачки, и под конец нашелся в Сумгаите, городе на берегу Каспийского моря. Толстый лысый старик, он работал садовником при исполкоме. С ним жила жена-старушка.
Мы пришли к ним в гости – я, маленький Сережа, мой папа Леонид и моя мама Галя, племянница этого деда Жоры.
Дед Жора и старушка жена жили в уютном старом доме, где горела керосиновая лампа и пахло картошкой, жареной на сливочном масле, и где меня поразил страшный чайный гриб в банке.
Когда мама была жива, она говорила мне, что я путаю, что старики жили в хрущевке и никакой лампы не было, а она была в станице, у бабушки Кати. Не знаю. Это не важно.
В Сумгаите растут олеандры с розовыми жирными цветами, пахнущими, как может пахнуть только юг.
Еще здесь жили другие дедушка и бабушка, родители моего папы Леонида. Они случайно жили в одном городе с дедом Жорой и его женой-старушкой.
Раньше они жили в Ленинграде, потом жили в Киргизии, а уже потом переехали в Сумгаит. А изначально они были питерские. «Помни! – торжественно говорил мне покойный отец, когда был выпивший. – Твой прадед был булочником в Петербурге!» Почему-то он придавал важное значение, чтобы я об этом помнил.
Этот мой сумгаитский дедушка, Владимир Ефимыч, был еврей и на войне не воевал, не то что другой дедушка, Вася, который воевал и был без пальцев на руке и в маленьких шрамах от осколков. Я долго таскал его медаль «За отвагу» и даже пилил ее напильником, а потом потерял. Мне было шесть лет.
А этот второй дедушка, Володя, еврей, был счетоводом, как Корейко, проштрафился и всю войну провел на стройках народного хозяйства во Фрунзе, в Киргизии. Сейчас это Бишкек. Там делали валенки для фронта. Там, в Бишкеке, родился мой папа Леня. Он очень голодал в детстве и продавал на восточном базаре воду кружками. Он родился в сороковом и был младшим в семье.
А потом они поселились в Сумгаите, и там папа, красивый городской юноша, встретил мою маму, молоденькую кубанскую казачку, приехавшую поступать на завод. Они повстречались на танцах, влюбились, поженились и родили меня.
Вот так и вышло, что полуеврей папа женился на потомственной кубанской принцессе, а ведь от таких браков родится несчастливое потомство, об этом утверждал даже Ницше, я сам читал. «От них, – говаривал он, – добра не жди!»
В общем, Ницше был прав. Все же, под конец моей удивительно дурацкой жизни я перестал жалеть об этом давнем расовом мезальянсе. Мне кажется, не иметь ни капли еврейской крови тоже плохо для человека.
Зельдин С.Л.
07.05.18
Перечитал автобиографию и удивился – черт знает что такое: писал, писал, а толку никакого.
Второй закон термодинамики
Один старик не любил нашу с вами современность. Красота наших гламурных, креативных денечков оставляла его равнодушным. Он не понимал, в какую хорошую эпоху он живет.
Он был совсем чокнутый. Целыми днями он думал о какой-то туфте, о втором законе термодинамики.
Главное, его угнетало, что согласно этому закону энтропия неуклонно возрастает.
Вы не поняли, и я тоже. Но если перевести эту хрюканину на наш с вами язык, то это обозначает: всякой херни и бардака будет все больше и больше, жить будет становиться все херовее и херовее, пока Вселенная не взорвется, как будто в дырку сортира кинули гранату РГД, не разлетится дерьмовыми ошметками и не накроется величественным медным тазом.
Старику казалось, что в его родном городе второй закон термодинамики работает с особой силой.
Вы сами видите, какой ядовитый был старичок.
А он ехал в автобусе, висел на поручне и смотрел поверх головы сидящего молодого хлопца. Парень увлеченно игрался со своим гаджетом и так широко расставил колени, как будто он был ковбой и его яйца не помещаются в штанах. Старику приходилось тесниться, а пожаловаться он не решался, не зная, на какого ковбоя налетит.
Старичок стоял буквой «зю», смотрел в окно и думал, что вот, уже осень, падают каштаны, но среди ржавой листвы как в бреду поднимаются белые свечи цветов. Закон термодинамики коснулся и климата, и летом старик чуть не умер от жары. Второй урожай каштанов был для него слабым утешением. Это во Франции, где растут каштаны съедобные, второй их урожай обрадовал бы французов, хотя французы и так живут слава Богу. В Украине же растут каштаны дикие, конские, несъедобные. Эти конские каштаны никому не нужны, только детям и старым чудакам. Они набивают ими карманы, чтобы потом, зимой, меланхолически перебирать их, дожидаясь трамвая. Сухие каштаны в карманах издают приятный перестук и напоминают о прошедшем лете.
Надо ли говорить, что наш старик носил в правом кармане каштаны, а в левом – желуди?
Впрочем, у природы ничего не бывает даром, и каштаны в конце концов тоже пригодились – их собирали бомжи и везли в детских колясочках на фабрику «Лектравы», где их них варили бальзам от варикозного расширения вен.
Может, этот бальзам и помог кому-то, но старик в это не верил.
Рука старика затекла, но когда он вздумал поменять позу, то одна тетка так его толканула, что у него в середке екнуло.
– Чого штовхаешься, боров? – крикнула она старику.
Не успел он обдумать плохие нравы в свете второго закона термодинамики, как увидел в окно плакат. Плакат висел давно, просто старик не видел.
Это была большая фотография, запечатлевшая воина после горячки боя.
Увешанный хитрыми орудиями убийства, воин одной рукой поглаживал автомат, а другой подносил к губам сигарету.
На молодом лице было написано столько всякого, что старик поневоле отвел глаза. Надпись внизу гласила: «Лицо мира».
И только старик подумал о своем дурацком законе, как с боков его сдавили, сзади лягнули, взревел певец Вакарчук, и маршрутка весело покатила дальше.
Моя семья и я
Совсем не помню сына маленьким; не помню, что он делал в детском саду и как он уходил в школу. Помню только, что я его не бил и что ни разу не был на собраниях. Когда жена мне говорит: «Ты что, не помнишь, как во втором классе он ходил на гимнастику?» – я говорю: «Нет».
Я смотрю на рабочего мужика с рано поседевшей головой, когда он приходит в гости со своей семьей, с детьми, с женой – и не могу себя уверить, что это мой отпрыск, мой сынок – я сам себя чувствую сынком, хотя уже и пережил своего гадского папашу на шесть лет.
Жена раздраженно гремит тарелками, скрежещет дверкой плиты и кидается кастрюлями, как кот Бегемот в «Мастере и Маргарите».
Походка ее с годами и десятилетиями отяжелела, и когда она топает по коридору в сортир, так и хочется сострить: «С легкостью тяжелого танка».
От ее красоты мало что осталось, разве что глаза по-прежнему карие, но она все еще молодится, часами роется в сэконд-хэндовских мешках, заводит прически и ходит на маникюр по сто сорок гривен – это четыре пачки сигарет или полторы бутылки водки.
Она похожа на Матильду из «Леона-киллера» на склоне лет.
Ко мне, своему старому верному мужу, она относится со сдержанной яростью – я служу ей вечным напоминанием о безвозвратно погибшей молодости; а ведь она могла выбирать между мной и одним курсантом-ракетчиком, тоже Колей, но гораздо выше, красивее и намного умнее. Нет сомнения, что тот, другой Коля, создал бы для нее совершенно другие жизненные условия и не позволил бы пропасть даром ее красоте и сексуальности.
Но этого теперь не вернуть, и ей остается только каждый день смотреть на эту облезлую фигуру – своего муженька. Очевидно, что этот крест ей нести до самой Голгофы.
Я ей говорю, что она напрасно идеализирует господ офицеров – все они алкаши, говнюки и очкогребы – я насмотрелся на них в армии.
Но жена мне не верит.
Один классик, описывая библиотеку в одном губернском городе, заметил, что если бы не молодые евреи, то в библиотеку некому было бы ходить.
Пронеслось сто пятьдесят лет, ничего в губернском городе не поменялось, только молодые евреи вместе со старыми уехали в Израиль и теперь точно в библиотеку почти никто не ходит.
Но «почти» – оно и есть «почти» – кто-то же да ходит. Это – студентки-первокурсницы и нищие благородные пенсионеры.
Студентки берут поэзию, втайне собираясь стать поэтессами не хуже Лины Костенко, а старички фанатеют от Чейза. У Чейза всегда и во всем виноваты бабы, это нравится старичкам и заставляет их вспоминать о годах далекой молодости.
Кто, кроме меня, читает в библиотеке остальные книги – это загадка, тем не менее кто-то их читает.
Так, недавно, я взял почитать книжку какого-то Богом забытого англичанина, и специально прочитал листок с записями о выдаче книг, наклеенный внутри, под обложкой. К моему удивлению, я не был первооткрывателем этого Лоренса Стерна: первая выдача произошла в прошлом тысячелетии, в далеком 1984 году; вторая – уже в эпоху становления нашей независимости – в 1996-м; третья, опять-таки, по странному стечению обстоятельств, ровно через 12 лет, в 2008; четвертым читателем стал я.
Очень может быть, что за этим 12-летним циклом что-нибудь да кроется – ведь китайские мудрецы были не дурнее нас с вами.
Патологоанатомия
Не нравятся мне патологоанатомы. И чем ближе роковой рубеж, или, другими словами, гробовая доска, тем сильнее они мне не нравятся.
И даже всплывает нехорошее слово: осквернители.
И пусть кто-то назовет их учеными-подвижниками с переднего края науки: то они новый орган откроют, то, наоборот, закроют дело для органов, то сообщат родственникам, отчего умер их 97-летний дедушка – все равно я буду считать их неприятными, гадкими людьми.
Давайте рассмотрим это на живом примере – вот лежу я на цинковом столе… Или нет, давайте еще нагляднее – вот лежите вы на цинковом столе…
Ваш сосуд жизни разбит и ваш храм разрушен. Но он все-таки был вам дорог, дорог настолько, что вы заранее предупредили: никому никаких органов не давать!
И вдруг тупой, равнодушный скальпель взрезает ваше священное, пусть и неживое, тело.
Всю жизнь у вас болела спина, и вы считали, что у вас грыжа, даже две грыжи, на поясничном отделе хребта. Вы сжились с этой грыжей, породнились, обручились. Сколько раз вы говорили теще: «Не могу я копать ваш погреб, я умываюсь-то на коленях!», или на работе: «Вам хорошо, у вас спина не изувечена!» Вы холили свою грыжу и лелеяли, носили пояс из собачьей шерсти, растирались бурячихой и спиртом, и как же хорошо было, постанывая: «о-о-о… о-о-о!..» – кушать на диване у телевизора оладушки, а жена сидела рядом и смотрела на вас чудными от слез глазами. «Больно, Кеша? – спрашивала она вас. – «Больно, Попочка», – отвечали вы.
Иногда вы задумывались, что это за грыжа, какая она, грыжа – и в вашем воображении рисовались два ужасных пузырька, вылезших между кривыми позвонками и похожих на те, что выдавливаются, если сжать детскую игрушку «лизун»…
Сорок лет, пятьдесят лет, всю свою жизнь – вы прожили со своей грыжей, и она стала вам роднее тещи и ближе жены.
И вдруг чей-то холодный рыбий глаз заглядывает вам в разрез и кто-то гнусаво каркает:
– Чего там эта старушенция плела, какая грыжа? Обычный… (тут следует ничего не говорящее латинское слово). Походил бы, дурень, на процедуры, поделал бы гимнастику и был бы как огурец. Вот идиот!
Понравится вам это?
Или вот, сердце. Тоже хитрый орган!
Но зачем нам сердце или мочевой пузырь, если суть дела и так уже доказана: плохие люди эти патологоанатомы, поругатели святынь, гады!
Майские грезы
Это май-чаровник,
Это май-баловник
Веет свежим своим опахалом.
Фет или Тютчев
Май машет опахалом, метет белую метель. Прибитый дождем тополиный пух похож на грязную вату.
Каштаны отцвели, аристократически запахло акацией; жасмин же благоухает духами падшей женщины; бабушкой, медом и советским детством пахнет липа.
На Новом Бульваре на деревьях вылупились маленькие бубочки – будущие грецкие орехи.
Прилетели мухи, зазудели комары; в реках трется карась – он мечет икру; соловьи поют днем, значит, соловьихи сидят в гнезде на яйцах.
Здоровье гораздо лучшее, чем зимой, когда приходило за отопление.
Все подтянулись и смотрят с надеждой.
Даже горсовет ощутил прилив творческих сил и отменил бесплатный проезд для пенсионеров.
Май грозовой, дождливый. Ничего! Недаром говорилось в старину: «Дождик в маю – агрономия по-х..!» Значит, будет урожай картошки, а значит – будем жить!
Майские грозы, сладкие грезы!
Мы выбрали нового президента. Это артист оригинального жанра, весельчак и балагур.
Мы ожидаем от него очень многого, ведь страна живет неважно, трудно, и этот молодой человек наша последняя надежда, а не то хоть погибай.
Впрочем, будет как будет.
Вчера целый день смотрел политические ток-шоу, все их очень любят.
Это вызвало во мне разные мысли.
Так, многие философы говорят, что люди в основном одинаковы и что все они, как бы это сказать по-латыни, дурные козлы. Это не я сказал, так говорил Заратустра.
А я считаю, что люди очень разные – одни козлы, другие гиены и шакалы, а третьи вообще сбежали из горящего дурдома.
Например, писатели.
Еще говорят, все люди братья.
Лично я вспоминаю двоих Адамычей, Каина и Авеля – ничего хорошего в этом братстве нет.
Или вот любовь – тоже хитрая штука, если почитать стихи поэтов.
А по-моему, это просто жажда секса и ничего такого.
Моя жена часто спрашивает, люблю ли я ее.
Я говорю, что конечно, как родную печенку.
Она обижается и говорит, как это.
Я говорю, ну, как – я со своей печенью груб и равнодушен, а жить без нее не смогу.
Жена снова обижается, а по-моему, это четкое отображение супружеской любви, особенно если у вас есть внучка. И эта внучка на толстеньких кривых ножках отплясывает перед телевизором, повторяя все непристойные телодвижения Леди Гаги.
Что же будет дальше?
Дальше будет как обычно – первая робкая любовь, потом брак, а в конце – любовь к печенке.
Сегодня у сына Шурика день рождения. Он рано поседел, но потом женился, переехал и совсем забыл старого папку.
Жена столько раз говорила мне: «Ты бы хоть поблагодарил меня за сына, хоть бы купил сережки, цепочку, кулончик или колечко!» – что я, наконец, надумался и к 35-летию сынка подарил ей чудесный букет жасмина, который я сам наломал и красиво оформил.
По-моему, это очень харизматично, креативно и гламурно.
Как в песне Георга Отса:
Не могу я тебе в дни рождения
Дорогие подарки дарить,
Но зато в эти ночи весенние
Я готов о любви говорить!
На сутках
Рабочий день в разгаре. Впереди еще целые сутки, поэтому сторожу спешить некуда.
Он разлепляет похмельные зенки и тупо смотрит в газету перед собой: «Неизвестный обманом выкрал на автостанции телефон у пенсионера…»
На стоянке фур сортир давно уже с верхом.
Приехала спецмашина с толстым шлангом, говновоз.
Водитель в кирзовых сапогах, воняющий в унисон со спецмашиной, делая вид, что он разъярен, гаркает:
– Ты чего сюда пару ведер не влил? – и показывает на дерьмо.
– Еще чего, это твой хлеб! – с достоинством говорит сторож.
И дядька, поняв, что не на того напал, берет ведра и идет в бухгалтерию на третий этаж, за водой.
В обед сторож выпивает пива и раскумаривается.
За окном слышен азартный собачий лай, и он выглядывает из будки: стая собак катится лавиной, как на псовой охоте в Англии; впереди чешет кошка Кузя.
Через час эта охота на лис проносится в обратную сторону.
Кузя бегает так уже четвертый год, каким-то образом выживая, делаясь все более упитанной и, между делом, приводя котят.
Впрочем, никто еще не пережил младенческого возраста.
В два часа ночи пьяный сторож стоит посреди двора и, задрав голову, смотрит на величественный купол звездного неба.
– Ни хера себе!.. – шепчет сторож.