Марианна Ионова. Мы отрываемся от земли
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2019
Марианна
Ионова. Мы отрываемся от земли. – М.: РИПОЛ Классик,
2018. – 229 с.
Третья по счету книга прозы Марианны Ионовой включает три повести, во всех трех речь идет о
любви, и главная героиня – та, что любит, – будто рассыпана между автором и
собой. Увидеть границу между ними – может быть, один из первых шагов к
пониманию книги.
На первый взгляд кажется, что все это
знакомый, старинный лад, – скажем, такой: темное платье, внимательный взгляд,
перо в тонких пальцах, еще одна история счастья, ожидания, разлуки. Но, дочитав
и закрыв книгу, понимаешь: для такого простого определения это повествованье
слишком заглублено в мирочувствие в целом, в ощущение
жизни – ее прерывистой длительности, ее шагами проживаемых (прошиваемых) пространств.
«И даже протоптанный снег с бежевой сукровицей в следах красивый. Я не хочу
говорить “мутная” об этой взвеси, которая по-старинному в улице, как в игрушке-кристалле со
снегопадом, и не хочу говорить слякоть
о коричневых м миндальных гребнях и проталинах, о вязнущей на каблуках гуще
воды».
Речь прирастает тем, что в мире. Здесь
совсем нет тьмы, и все преображено оптикой света – каким-то тихим лучом
осмысленного внимания, благоволения, подчас тайны. Если читать медленно, можно
заметить, как «световые насечки» наложены на текст.
Музыка фразы здесь также – важная часть
ответа. Вопрос же – и тема всей книги – звучит как фоновый гул или рокот.
«Песня» (да не обманет нас простота
названия) – многоголосая, цветная, вся – шаг сквозь и одновременно паренье над.
В этой повести есть и мир провинциальной музейной усадьбы, и кусочек моря, и Москва
– огромный и домашний город. Здесь пеший ход – бесценный дар, и этот дар всегда
своеволен, цель же его – приобщение к миру через найденное вдруг сокровенное. «Помимо
квадратного счастья от того, что иду, иду, еще видишь, бывает, перекресток с
угловым домом 50-х, и кажется: вот. А что вот? Или стая голубей подымется над
метро, и вдруг: вот».
В «Песне» – дворы и улицы старых городских
окраин, их неучтенное, рукодельное тепло. Город тих и жив, как ранним утром, в
нем волны света омывают самую щербатую материю то щедро, то рассеянно-исподволь.
Важен цвет, важна какая-то деталь крыльца, окна, крыши; так всматриваются в
лицо прошедшего мимо в раздумьях пешехода. «Словно грифель растерли и
размыли, но откуда бежево-розоватый подголосок? Фасады. Перед ними деревья.
Арка во двор».
Героиня повести порой путешествует на трамвае.
Вспомним из «Охранной грамоты» Пастернака: «Трамвай медленно взбирался на Швивую горку. Там есть место, где сперва правый, а потом
левый тротуар так близко подбираются под окна вагона, что, хватаясь за ремень,
невольным движеньем нагибаешься над Москвой…». Кажется, пастернаковское
заглядыванье на Москву, с вечным перемещением планов,
воздуха, облаков, со световым таянием резко очерченных границ – в «памяти»
городских пейзажей Марианны Ионовой.
И это школа не только виденья,
но и языка. Эта речь растет из ткани русской классической прозы, в ее
глубинно-родном изводе. Сцепление действия и диалогов свидетельствует о
внутренней логике, чувстве текста как целого. При этом повествование в своей
свободе иногда сгущается до тесноты стиха, звучит почти верлибром. «И он
закручивается, закручивается, закручивается в воронку, в точку с голосом
нахохленным клювом миндалевидным глаз песней парусом остроконечным крылом, и я
вижу на парапете стрижа».
«Василий-остров» – иной мир. Он
облачней, графичней, строже. И в этой повести моменты
поэтического напряжения входят в сюжет как возвращающаяся тема. Но здесь они окна
не в мир, а внутрь себя-голоса, – молитвы-размышления, похожие порой на маленькие
хоралы. «Лица-листья. Прислушаться: улица Лестева. Прислушаться: в каждом
имени улицы скрыто безымянное». А во всей повести скрыто имя Россия, и о
ней многое сказано, но так же непрямо, сокровенно.
Третья история – «Мы отрываемся от
земли» – после «воздуха» первой и «вод-земли» второй, скорее, – «огненная»,
хотя и под оболочкой отстраненного (в третьих лицах) повествованья.
Он и она, и то, что между ними. Опыт
боли и глубоко насущный вопрос о Христе среди нас, выросший не праздно, но из
любви и страданья. Боль и вопрошание смогли перелиться в текст, встали не таясь
лицом к лицу читателя со всеми приметами живой жизни (а не мертвого
теоретизированья, не сахарной эротики) – событие, каких не много в современной прозе.
Снова вспоминается Пастернак, из
«Доктора Живаго»: «Но иногда для того, чтобы вынести жизнь, требовалось, чтобы
она шла в сопровождении некоторой внутренней музыки. Такую музыку нельзя было
сочинять для каждого раза самой. Этой музыкой было слово Божие о жизни, и
плакать над ним Лара ходила в церковь».
Как живут, о чем говорят между собой
душа и дух человеческий, что происходит в их совместном доме, пока мы здесь? Перед
нами попытка ответа, да мы и сами все время отвечаем об этом себе, другим,
Другому, стараясь не прятать лица.
Вся книга названа по третьей повести:
«Мы отрываемся от земли». То, что выговорено, отходит в сторону и смотрит на
нас, как отошедшая эпоха. После трагедии приходит молчание, оно хранит семена
слов.
«Если погасить речь внутри и только
смотреть, перестаешь понимать. То, на что смотришь, таинственнее и проще. Белое
поле пруда с людьми. Через поле, мимо людей едет снегоуборочный комбайн.
Человек спит на корточках.
Декабрь. Машины выезжают из золотистой, прохладной кварцевой глубины».