Андрей Пермяков. Белые тепловозы
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2019
Андрей Пермяков. Белые тепловозы.
– М: СТиХИ, 2018. – 100 с. – (Серия
«Срез». Книга восьмая. Книжные серии товарищества
поэтов «Сибирский тракт»).
Новая
книга стихов Андрея Пермякова называется «Белые
тепловозы», а на обложке нарисован черный паровоз. В единственном числе.
Но это
не имеет значения. Тех тепловозов, которые ездят по рельсам, в книге не больше,
чем королей и капусты. А вот разных мест, куда ведут рельсы и куда они не доходят,
в ней много. Андрей Пермяков, подобно фотону, не имеет массы покоя. Он известен
своими травелогами в прозе,
и в стихах он также работает в духе травелога.
Путешествие
порождает тексты естественным образом; древний принцип акына – «что вижу, про
то и пою». Неудивительно, что наша поэзия всегда была богата туристическими
стихами. Маяковский на Бруклинском мосту, Мандельштам в Армении, посол мира и
прогресса Евтушенко, метафизический скиталец Бродский; вспомним и Юрия Кублановского, чья очаровательная и почти забытая книга «С
последним солнцем» была построена именно как травелог.
Да и теперь, когда любой гражданин может просто взять и купить билет в любую
точку земного шара, поэты норовят притащить из очередной поездки какую-нибудь
итальянскую, перуанскую или непальскую тетрадь.
Но
стихи Пермякова – это не туристические стихи. Поэт-турист
ищет диковинное и свидетельствует о чужом, внешнем, в то время как Пермяков
разыскивает родное, пытает обыденное. Область своих разысканий он негативно
очерчивает в форме центона – редкий для него ход:
В Европе холодно, в Италии темно,
там хорошо, но мне туда не надо.
Пермяков
передвигается исключительно по Руси, мир за ее пределами его как будто не
интересует. Но нельзя сказать, что стихи Пермякова «наполнены
любовью к родному краю»; этот штамп совсем не годится для описания пермяковского мира. Какая уж тут любовь:
Рельсы тянут паучьи конечности
к страшным
схронам в удмуртских лесах.
Скорее
речь идет о спокойном, стоическом приятии: ну что тут поделаешь, если наше – вот
такое.
Глядя сквозь рябину тугоплавкую
на страну, заросшую люпинами,
сном, борщевиком, автозаправками,
городами малопоправимыми…
Россия
Пермякова неказиста и однообразна: невысокие домики, придорожные
шалманы, «дискотека с мудацкими танцами», серая вода рек. Это единообразие
Пермяков намеренно подчеркивает. Даже имперский, единственный в своем роде Петербург
на его взгляд – всего лишь еще один город на реке, пусть и «довольно большой». Фонтаны,
львы и прочие растрелли – у кого угодно еще, но не у Пермякова.
Россия
Пермякова однообразна не только в пространстве, но и
во времени. Вечная, статичная страна. Тягучее, вязкое время. Рая не было, мы
его не теряли, ностальгия неуместна. Жаль несбыточного,
несбывшегося, а утраченного не жаль, потому что оно никуда не делось. Пишет ли
он о семидесятых, которые едва помнит, или о совсем недавнем прошлом – всюду
серый пейзаж и всеобщая нелюбовь, отчуждение, меняются только бытовые и
исторические детали. Где-то пьют, где-то дерутся, а в остальном:
Ничего и не происходило.
Ничего и не произойдет.
Впрочем,
в другом месте автор чуть подправляет эту грустную констатацию:
На вокзалах что-то происходит.
Остальное так. Для красоты.
Зачем
тогда вообще нужны эти блуждания по стране? Может быть, это просто сложившийся
ритуал жизни? Бегство от самого себя, превратившееся в рутину?
Наверное,
всё дело в людях. Города без людей не имеют смысла. А Пермяков – самый
общительный наш поэт. Не знаю другого автора, чьи стихи были бы столь же
многолюдны, столь же диалогичны. Одних только посвящений – смотрите сколько:
«Арсению Ли», «Павлу Тимофееву», «Е. Погорелой», «Юле
Крыловой», «Мыше Чугуновой»… И это всё персонажи его
стихов – а есть ведь и другие персонажи, посвящений не удостоившиеся, но
живущие, действующие в стихах, составляющие их повод и придающие им смысл.
Возможно,
есть не только железные тепловозы. Есть люди-тепловозы, которые развозят
человеческое тепло по стране. Думаю, Пермяков хотел бы быть одним из таких
тепловозов. Но его КПД низок, теплопотери огромны, всех не согреть, не спасти, а то, что теплится у него
в руке, больше похоже на фонарь Диогена.
Кого
же он ищет? Думая о том, с каким из известных травелогов
сравнить «Белые теплоходы», я прошел мимо «Москвы – Петушков» (слишком явная
аналогия, тем более что в книге есть стихотворение «Петушки – Москва»), мимо
радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву» и остановился вот на чем:
Николай Некрасов, «Кому на Руси жить хорошо». Ну да, это поэма из школьной
программы, она написана не так и не о том, но вообще-то так совпало, что ее
название – главный вопрос «Белых тепловозов».
Пермяков ищет счастливого человека, но ни в
себе, ни вокруг себя такого человека не видит. Результат этих поисков – одна из
самых депрессивных поэтических книг последнего времени. Вот только концовки
стихотворений. Судите сами:
Хуже не бывало никогда.
Кони гуляют красные,
смерти плывут неслышные.
В этом году фантастически не
получилось лето.
Зачем сажать свою дочь в
аэроплан,
Названный
именем самоубийцы?
Просыпаешься, а в доме твоём
занавешены зеркала.
Да не очень-то и просыпаешься.
В этой
безысходности – надеяться на кого? На Бога? Но есть ли он во вселенной Пермякова? По идее, вроде бы есть:
О, Господи, какое
страшное
Ты сделал, если не любя.
И беспросветное, кромешное,
смешное, гадкое, ненужное,
нечеловеческое, лишнее,
когда б все это без Тебя.
А
присмотреться, так и нет никакого Бога:
… как заступник, которого нет.
Вся
надежда, получается, на тепловозы. На людей-тепловозов, которым
в конце концов удастся согреть друг друга.
Поэт
Андрей Пермяков не испытывает формальных трудностей. Он уверенно себя чувствует
в своей поэтике, которая практически не изменилась после выхода его предыдущей
книги («Сплошная облачность», 2013 год). Основу его стиля по-прежнему
составляет дольник, как правило, пяти- или шестиударный (стихотворений такого рода в книге около 40%).
В связи с пермяковским дольником я не буду вспоминать
Иосифа Бродского и тем более Бориса Херсонского. Но однажды я наткнулся на одно
любопытное место у Николая Байтова и был поражен чертовски знакомой интонацией:
Я не знаю, с волосами
– какими?
Мне неинтересно. Молчу.
Жёлтые бабочки мелькают в крапиве.
Дети пробежали к ручью.
Слепая ищет меня глазами,
умоляет
не молча сидеть.
– Ты девочек вот с
такими волосами
не видел здесь?
Сравним
с Пермяковым:
Мордовник
– адамова голоса;
Желтые пчёлы живут в синей его
голове.
Менее жёлтые пчелы гудят в
ординарной траве –
Бледные
на зеленом, видимые едва.
Присутствием
желтых насекомых сходство тут лишь подчеркивается, но не исчерпывается. Оба стихотворения объединяет сновидческая
суггестия. На примере текста Байтова мы видим, что
Пермяков не одинок в использовании этого способа письма, однако именно Пермяков
сделал его своей фирменной чертой.
Дольник
дает Пермякову свободу построения нарратива, без
которого его книга, возможно, утратила бы содержательное единство и рассыпалась
бы на отдельные стихотворения с приметами места и времени. При этом у Пермякова присутствуют два ритмических ряда, смысловой и
звуковой – две пластинки, которые он, подобно диджею,
то замедляет, то ускоряет. Например, приемом замедления смыслового ритма служат
повторы.
На Бауманской улице очень шумно.
Еще и друзья ругаются, все трое.
Между собой ругаются,
на тебя ругаются,
на погоду ругаются,
так бывает.
Или:
Ходила в синем и длинном, длинном
и синем.
Эти повторы,
как шарик на веревочке, вводят читателя в гипнотический транс, заставляя его,
как это бывает во сне или в нетрезвом состоянии, концентрироваться на какой-то
мелочи. А потом раз – и единой строчкой решается целая жизнь. Так бывает в
эпосе.
Но для
эпика Пермяков слишком сентиментален. Кажется, именно
это он в себе ценит больше всего. Отчаяние, разочарование и безысходность для
него – лишь кегли, которые он выставляет перед читателем, чтобы уверенно снести
их шаром человечности. Так он поступает и в последнем стихотворении книги, где
прием ритмической неравномерности и применен, и провозглашен открытым текстом:
Человек читает человеку –
дочке или присмотреть
просили.
Запыхавшись, точно после
бега,
говорит на память, но с
усилием.
Паузы совсем не там, где
точки.
Так читает, как по лужам
скачет.
Толстенький,
в дублёнке, а вот дочка
плакала, теперь зато не
плачет.
Он читает медленно и нудно,
ошибаясь пьяно, человечно:
«В небесах торжественно и
трудно…»
Впрочем, и в иных местах не
легче.