Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2018
Кадом
В Кадом я ехал из Касимова. Сначала по хорошему асфальтовому шоссе, потом по не очень хорошему, потом по плохому, потом, когда пошел грейдер в мелких, заполненных водой зубодробительных ямках, оказалось, что то, плохое, было хорошим и даже очень, потом, через два с половиной часа, за которые я проехал около ста сорока километров, показался Кадом. Не то чтобы показался издалека, как Москва на семи холмах, а так, как появляется маленький провинциальный поселок городского типа – точно гриб из-под опавшего листа. Сначала едешь по улице с частными домами, а потом… Нет, не так. Не успеваешь проехаться по улице с частными домами, как сразу же приезжаешь в центр с внушительным городским собором и крепкими, коренастыми купеческими домами, у которых, кажется, есть не только два верхних этажа – каменный и деревянный, а еще десяток подземных, и растут эти дома здесь не одну сотню лет. Насчет собора я не оговорился – он городской. Кадому пошла девятая сотня лет, и в поселки его разжаловали только в двадцатом веке, в двадцать шестом году, а до этого он был всегда городом. Правда, с екатерининских времен – заштатным, но… начнем с самого начала.
В первый раз Кадом упоминается в Никоновской летописи под 1209 годом. Любой кадомский краевед вам скажет, что к тому времени город был уже о-го-го каким! Если и не было в нем еще кинотеатра и библиотеки, то городская баня и парикмахерская точно уже работали. Относительно того, почему город называется Кадом, существует столько версий… Одни говорят, что «Кадыма» – клич хазар к бою. Князь Святослав, разгромив хазар во второй половине десятого века, отобрал у них в качестве репараций и контрибуций этот клич и присвоил его построенной крепости на восточной границе Киевской Руси. Другие считают, что город так назвали в честь татарского князя Кадыма. Третьи нашли в словаре Даля глагол «кадомить», означающий «ходить из дома в дом, слоняться», и бог знает почему решили, что это все о часто менявшей свое русло реке Мокше, на берегу которой стоит Кадом. Четвертые полагают, что Кадом – производное от мордовского «кадома», означающее нечто потерянное и оставленное. Понятное дело, что Кадом не потерян и не оставлен, но потеряно и оставлено Старокадомское городище, из которого мордву вытеснили славяне, и в память об этом печальном событии мордва решила назвать свое поселение Кадом. Затейливо, что и говорить. Проще всего версия пятых, а вернее, пятого, которого звали Василий Никитич Татищев. Он считал, что название города происходит от арабского «кодим», что значит «стража». И слово это принесли в здешние края камские булгары, торговавшие с местными славянами и собиравшие дань с мордвы. Впрочем, Татищев эту простую и понятную версию выдвинул еще в восемнадцатом веке. Могли ли все те, которые были после Василия Никитича, не прибавить хотя бы… Конечно не могли.
Теперь о событии, в связи с которым Кадом был упомянут в Никоновской летописи. До прихода в те края татар оставалось еще без малого двадцать лет и потому ни о каком сожжении и разграблении города не могло быть и речи. Для того чтобы попасть в Никоновскую летопись, кадомчанам достаточно было убить рязанского тысяцкого Матвея Андреевича. О причинах этого убийства, как вы сами теперь понимаете, историки и краеведы говорят разное. Одни говорят, что тысяцкого убили вместе с теми рязанцами, которые пришли для того, чтобы Кадом мордовский превратить в Кадом рязанский. Другие считают, что рязанцы под деревянным стенами кадомской крепости схлестнулись с камскими булгарами, которые совсем не собирались сокращать свою налоговую базу, отдав за здорово живешь Кадом ненасытным рязанским князьям. Третьи утверждают, что никаких камских булгар не было и в помине, а были половцы…
Так или иначе, а Кадом ко времени всех этих безобразий с рязанским тысяцким был городом. Правда, находился он не в том месте, где теперь расположен современный Кадом, а на восемь километров выше по течению Мокши. Теперь там находится село Старый Кадом. В девяносто втором году прошлого века рыбаки со дна Мокши у Старого Кадома подняли по частям челюсть мамонтенка, которая теперь занимает почетное место в Кадомском краеведческом музее. Был мамонтенок ручным или диким, был сиротой или жил с семьей и просто потерялся, а кадомские детишки, плававшие как рыбы, затащили его в реку поиграть, и он провалился в омут – теперь уж не узнать.
В 1382 году Дмитрий Донской купил у крещеного мордовского князя Александра Уковича северо-восточную часть Мещеры, и земли, на которых стоял Кадом, стали московскими. Конечно, все было не так просто с этой покупкой – пришлось заключать отдельный договор с рязанским князем Олегом, в котором было прописано, где проходит граница между московским и рязанским княжествами.
Ко времени правления Ивана Грозного Кадом уже не одну сотню лет был городом засечной черты. Через него проходила дорога, по которой из Москвы в Астраханское ханство, в Ногайскую орду и в Заволжье ехали московские послы. Называлась эта дорога Большой Посольской. По ней же гнали табуны из Астрахани в Москву. По ней же послы возвращались обратно в Москву1. По ней же везли в Москву соль из прикаспийского озера Эльтон. По ней же, да и не только по ней, приходили татары. Вернее, набегали и отбегали, унося награбленное и уводя пленников. Кроме татар приходили ногайцы, приходили черкесы, приходили даже донские казаки, и всех этих любителей чужого добра надо было встретить, завести в непроходимые леса, навести на засады, капканы и ямы с замаскированными в них острыми кольями, надо было загодя, еще осенью, поджечь степь, чтобы лишить весной, в сезон набегов, свежей травы их лошадей, ну, и наконец, застрелить непрошенных гостей из луков с пищалями и зарубить саблями. Занимались организацией всех этих оборонительно-диверсионных мероприятий специальные люди, называвшиеся «стоялыми головами в поле»2. Нельзя не сказать, что среди прочих отражали все эти бесчисленные татарские и ногайские набеги местные кадомские татары, пешие и конные, давно живущие тут и частью уже принявшие православие. Они были организованы в особые татарские полки. До самого Смутного времени засечная черта поддерживалась в полном порядке. Во время Смуты часть засек, острожков и сторожевых вышек пожгли, а что не сожгли – то разорили. Дозорные в отсутствие командиров, приказов и указаний, кто сегодня враг и откуда наступает, просто разбежалась. Время было сложное – соседняя Елатьма стояла за польского королевича Владислава, а в не менее соседнем Темникове окопались сторонники Тушинского вора. В Кадоме стояли поляки и литва. Какая уж тут засечная черта… Только при Михаиле Федоровиче ее стали восстанавливать. И делать это нужно было безотлагательно, потому, что крымские татары набегали на эти места весь семнадцатый век так часто, что крестьянам приходилось пахать с оружием в руках.
Мало того что Кадом был одним из звеньев засечной черты, так он еще состоял в списке городов, которые несли так называемую струговую повинность, то есть был обязан строить и отправлять струги на Дон. Расходы на судостроение раскладывались и на городское и на окрестное население. Пришлют указ из Москвы, в котором сказано, сколько в этом году надо строить стругов, высчитает воевода сумму, необходимую для строительства, разложит ее на каждого и отправляет подьячих во все кадомские дома и окрестные деревни с селами, чтобы те собирали струговые деньги. Если кто думает, что воевода не завышал сумму строительства и не клал часть денег себе в карман… Бывало, и сами сборщики податей присваивали часть собранных денег. И земские старосты присваивали. И воеводы. Конечно, те, кто платил эти налоги, таких безобразий терпеть не желали и потому вышестоящему начальству жаловались, жаловались…
Пока Кадом исполнял роль крепости в составе засечной черты, его перенесли на то место, где он сейчас и находится. Видимо, посчитали, что новое место лучше защищено во время весенних половодий и в военном отношении выгоднее. О времени перенесения Кадома существует несколько мнений. Одни считают… Короче говоря, если все эти мнения сложить вместе и поделить, чтобы вычислить среднее, то получится, что перенесли на новое место город в период от начала двенадцатого века, еще до нашествия татар, до середины шестнадцатого века, уже при Иване Грозном, когда никакую мордву бояться было уже не нужно. На самом деле, судя по грамоте Приказа Казанского дворца, в ведении которого был Кадом при Алексее Михайловиче, перенос города произошел не ранее конца шестнадцатого века, поскольку еще в середине семнадцатого века кадомчане помнили границы принадлежащих им участков в старом Кадоме. Толку, правда, от этой памяти было мало – только одна печаль, потому как все эти земельные угодья были пожалованы Старокадомскому мужскому монастырю. Помнили об этих угодьях и татарские мурзы, которым еще при Иване Грозном их раздавали за службу. Деваться, однако, было некуда. Кадомский воевода на основании указа дал монастырю бумагу, в которой говорится: «Отказано безоброчно Троицкой Старокадомской пустыни четвертная пашня и всякие угодья, как наперед того владели старокадомские помещики, мурзы и татаровя, и как преж тех мурз и татар владели кадомские посадские люди, пушкари и затинщики».
Кстати, о кадомских воеводах. Чаще всего они были из обедневших московских стольников. Воевода в Кадоме это, конечно, не стольник в Москве и даже не полтинник, но поправить свое финансовое положение… Только не надо думать, что кадомские воеводы только и делали, что брали взятки и вообще были медведями на воеводстве. Чижиков они не ели, а вот послами русского царя бывали неоднократно. Была такая в семнадцатом веке практика – брать из Шацкой провинции, к которой тогда был приписан Кадом, воевод и отправлять их главами посольств к иностранным государям. В 1646 году царь послал кадомского воеводу Богдана Минича Дубровского к королеве Христине в «Свецкую землю». Почти сто человек было в этом посольстве. Встретили их торжественно, с пушечным салютом. Дубровский произнес речь и поздравил шведскую королеву от имени русского царя. И кушанья подавались «на сорока осьмех блюдах», и сами блюда были искусной работы, и дорогие вина лились рекой, и никто из наших не упился, и не сболтнул лишнего, и все бы хорошо, но… Христина спросила о здоровье Алексея Михайловича не вставая с трона. Пришлось кадомскому воеводе передать королеве через толмача, что «время бы королевину величеству встать и про великого государя здоровье спросить». Толмач перевел и Христина немедля встала и еще раз, уже стоя, о здоровье русского царя спросила.
Через два года Дубровский поехал во главе посольства в Нидерланды, а еще через двадцать лет уже другого кадомского воеводу, Богдана Ивановича Нащокина, Посольский Приказ назначил своим представителем на переговорах с английским посланником. И каждый раз кадомские воеводы возвращались после дипломатической службы в Кадом. Не оставались в Москве отираться при Посольском приказе. Да и был ли в этом смысл? Приедет воевода к себе домой, в рязанскую глушь, прикажет истопить баню, напарится до полной очумелости, подадут ему стерляжьей ухи с молоками, а к ухе пирог с сомовиной, выпьет он не заморского хересу, а домашней запеканки или водки, настоянной на мещерских травах, поднимется на крепостную стену, посмотрит на тихую безмятежную Мокшу, на облака, плывущие по ней в Оку, на мужичка в заплатанном зипуне, везущего на лодке целый выводок зайцев, даст в ухо подьячему, не вовремя сунувшемуся с бумагой на подпись, вдохнет полной грудью и скажет:
– Господи, хорошо-то как!
Потом посмотрит ласково на съежившегося от страха, потирающего ушибленное ухо подьячего и добавит:
– В другой раз велю тебя, анафема, высечь. Ступай теперь. Да скажи там, чтобы наточили как следует мою рогатину. Ту, у которой тулья с серебряной насечкой. И пищаль пусть вычистят, а то еле пищит. Завтра на медведя пойду.
И о толмачах, раз уж о них зашла речь. Среди кадомских татар были целые династии потомственных толмачей. Состояли они при посольствах в Крым, в Астрахань, в Казань и в Порту. Толмач мог попасть в плен, умереть или состариться, и тогда на его место брали такого же кадомского татарина или он сам просился на эту должность при Посольском приказе. Вот вам и медвежий угол.
Вернемся, однако, к набегающим крымским татарам, ногайцам и черкесам. Тревожили они эти края до сороковых годов восемнадцатого века, и только после заключения мира с Турцией при Анне Иоанновне кадомский край из прифронтового стал тыловым, а при Петре Первом все засеки еще были, что называется, в рабочем или боевом состоянии.
Надо сказать, что при Петре Алексеевиче даже мирная жизнь проходила в боевом состоянии. В семьсот восьмом году был объявлен набор с десяти дворов по одному человеку на строительство Петербурга, Таганрога и Азова. В том же году Петр приказал выслать из Шацкой провинции, а значит, и из Кадома, всех «виноватых баб и девок», которых определяли в работу на полотняных и прядильных заводах. Покоя не было никому. Через шесть лет кадомскому воеводе Кошкарову было велено собрать всех дворянских недорослей старше десяти лет на смотр к губернатору, с тем чтобы определить их пригодность к службе, и тех, кто окажется годными, отправить в военную канцелярию. Кошкаров… почти год «ни о чем не пописывал и оных недорослей никого не высылал». Петр Алексеевич написал Кошкарову еще одно письмо, в котором предписывал «тотчас донести и прислать таких ослушников список, а за такое их ослушание поместья и вотчины отписывать на великого государя». Теперь уже велено было всем дворянам от десяти до тридцати лет явиться на смотр в Петербург, в Сенат. Петр, прекрасно понимая, что и тут найдутся желающие уклониться от призыва, прибавляет «кто до марта месяца не явится и кто на такого известит, оному все его пожитки и деревни отданы будут, какого бы оной низкого чина ни был, или хотя слуга оного, без всякого препятствия». Надо сказать, что все эти письма Кошкарову писал не какой-нибудь третий секретарь одной из сенатских коллегий, а сам царь, для которого не существовало мелочей. К примеру, велено было Кошкарову отослать в Петербург самых лучших кузнецов. Не на время, а насовсем. Можно себе представить, как обрадовался этому указу Кошкаров, не говоря о кузнецах и их семьях. Мало того, Петр требует, чтобы воевода для уезжающих собрал командировочных по две деньги со двора. И чтобы Кошкаров, не дай Бог, не схитрил и не отобрал кузнецов поплоше, прибавляет: «А ежели выбранные кузнецы будут в делах своих плохи, выбравшие их за несмотрение будут лишены всех своих движимых имений и чести с жестоким истязанием». Вряд ли Кошкаров имел сомнение насчет неотвратимости лишения чести и жестокого истязания.
Без наказаний не обходилось. Да и как было без них обойтись… К примеру, предписывает царь Кошкарову, чтобы кадомские купцы «отпустили в Санкт-Петербург на продажу за море без умедления нынешним зимним путем» пеньку и юфть. Тем более что задаток купцы уже за них взяли. Купцы, конечно, отпускают, но… поставляют гнилой товар. Заморские партнеры бессовестных кадомских купцов пишут жалобу Петру Алексеевичу, и всех, кого Кошкаров смог по этому делу поймать, ссылают по царскому указу в каторгу навечно, а тех, кто «сыщется в таком воровстве после, и таковых казнить смертью»3 .
Посылкой кузнецов в Петербург дело не ограничилось. В семьсот двадцатом году было велено собрать с каждого двора по пять алтын и полторы деньги на «строение по Неве реке изб», да налоги с рыбных ловель, да с мельниц, да с пустошей и сенных покосов, да с воскобоен, да с торговой бани, да с найму подвод, да с меду и куньего меха пошлин, да подушные налоги с монастырских и помещиковых крестьян, с служилого чина, с попов, со служилых, дворовых и деловых людей, да с малолетних, которым десяти лет не исполнилось… При Анне Иоанновне умудрились обложить налогом даже личные бани, с которых полагалось платить рубль в год. При таких поборах население стало разоряться, и крестьяне из деревень в окрестностях Кадома стали попросту разбегаться, чтобы не платить недоимки. Бежали на Дон. Оставшиеся должны были платить за тех, кто убежал, а потому бежали даже богатые крестьяне. Власти, понимая, что по-хорошему недоимки им не получить, присылали для их сбора по-плохому специальные воинские команды. Жители Кадома и окрестных деревень этим командам, мягко говоря, не радовались. В 1754 году отряд по налоговой разверстке прибыл в Кадом и пытался арестовать бургомистра, чтобы отдать его под следствие. Не тут-то было. Один из ратманов собрал три сотни человек с дубьем, которые пришли к зданию воеводской канцелярии и бургомистра отбили. Бургомистр отказался пойти на расспрос в канцелярию. Вахмистр, командовавший воинской командой, писал в своем отчете начальству: «не пошел и с немалой дерзостью и необычайным криком так сердцем своим опалился, что говорил: “Мы, де вас и преж сего таких приезжих видели и с ними поступали по своему кадомскому обыкновению, да и ты, де, присланный, не дождися того, чтоб и тебя по шее отсюда не выбили. А ежели, де ты под неволю захочешь меня взять то хотя и с ротой прислан будешь взять не дамся”».
Бежали не только от налогов. Бежали от рекрутчины. Отсиживались в лесу, пока не отрастали обритые волосы. Плели лапти и рогожи, вили веревки а потом обменивали все это на хлеб и другие продукты у приезжавших в лес крестьян. Кто-то из беглых уходил на Дон и там работал поденщиком у казаков, кого-то прибирали к себе местные помещики для разных темных дел, а кто-то собирался в разбойничьи шайки. Весь восемнадцатый и первую половину девятнадцатого века по дорогам близ Кадома трудно было проехать, чтобы не попасть в руки грабителей. Правду говоря, в этих глухих местах, в этих дремучих лесах разбоем занимались и до восемнадцатого века. По кадомским лесам разгуливали шайки разбойников. Численность некоторых из них достигала сотни человек. Летом они плыли по Мокше на многочисленных лодках и грабили окрестные села, сельские церкви, монастыри, кабаки, таможни и помещичьи усадьбы, а зимой выезжали на разбой в обозах, в которых иногда было до семидесяти подвод. Властей не боялись – грабили «дневным разбоем». Да и как было боятся властей, которые посылали против них воинские команды, состоящие большей частью из отставных солдат и инвалидов. Со стариками бандиты вели себя благородно – отберут ружье и отпустят домой. Правда, перед тем как отпустить, высекут для острастки. В одном из сел не только ограбили церковь, но и заставили священника окропить святой водой свои лодки.
Мало-помалу в Кадомском уезде
разбой сделался таким выгодным предприятием, что им занялись все сословия,
включая священнослужителей. В селе Богданово Кадомского уезда священник Макарий
и его дочь прятали у себя дома разбойников и награбленное. Три сына Макария
грабили окрестные села, поместья в соседнем Шацком уезде и плывшие по Мокше
лодки. Из этих трех только один был беглым рекрутом – остальные два были
священниками. Кадомский купец Волков ограбил двух женщин и был приговорен «к
наказанию кнутом и к вырезанию ноздрей до кости». Дело дошло до того, что и
кадомские дворяне подались в разбойники. Отставной прапорщик Маматказин с пятью
сообщниками ворвался в дом капитана Шишова, когда тот был на службе, и вынес из
дома шкатулку с тысячью рублями золотом. Еще и избил домочадцев капитана.
Крестьяне князя Беглова из деревни Еромчино Кадомского уезда с дубьем…
Кадомский купеческий сын Шветчиков с дворовыми людьми, вооруженные ружьями,
рогатинами и кистенями… Пуще всех лютовали разбойничьи шайки, в которых были
атаманшами местные помещицы – княгиня Енгалычева, коллежская регистраторша Моисеева
и вдова кадомского помещика Февронья Разгильдеева4. Эти разбойницы
не только приказывали своим людям грабить, но и сами активно участвовали в
грабежах и избиениях несчастных жертв. Нападали на всех без разбору. В
сохранившихся в Тамбовском историческом архиве документах есть жалобы на
Енгалычеву от дворового человека кондуктора инженерного корпуса Савельева,
который показал, что разбойница «била их дубьем смертным боем, и сняли с них господских денег 15
рублев, да шубу новую, цена 2 рубля, кушак новый верблюжий, цена 30 копеек, да
шапку с рукавицами, цена 50 копеек. И стали мы от тое лютости едва живы, а
наижесточае бил нас княжин дьячок села Матчи Силантий Семенов». Фамилия дьячка из села Матчи
встречается и в жалобе дворянина Веденяпина, которого нужда заставила по дороге
из Елатьмы в свое имение остановиться на ночлег в селе Большое Никиткино
Кадомского уезда у дворянки Чурмантеевой. «И в то число, – писал Веденяпин, – в полночь к оной вдове
Чурмантеевой приехала воровски М.А. Енгалычева с людьми своими и со крестьяны и
села Матчи попом Семеном Акимовым да церковником Силою Семеновым, и связав
меня, били смертно и топтали и денег семьдесят рублев моих отняли, и лошадь
мерина гнедова отняли ж…».
Дело кадомского помещика отставного драгуна
князя Алексея Мансырева было и вовсе из ряда вон. Князь был в гостях, когда на
него напали люди неукротимой Февроньи, ограбили, отняли лошадей, экипаж и
теплые вещи. Ну, это бы еще полбеды. Беда была дальше. Разбойники связали и
привезли князя в дом своей атаманши, которая стала его бить по щекам и таскать
по полу за волосы. Этого ей показалось мало, и она приказала зашить князя в
рогожный куль, что и было немедля и с охотой исполнено ее людьми. Бог знает,
что случилось бы дальше с отставным драгуном, если бы староста Разгильдеевой
этот куль не распорол. Тогда Февронья решила князя опоить. Принесла два графина
вина и насильно заставила его выпить их содержимое. Пьяного Мансырева посадили
на лошадь и староста ударил ее цепью. Лошадь понесла и сбросила князя5.
Надо сказать, что нравы кадомских
печенегов обычных жителей Кадома и уезда, не занимавшихся разбоем на
большой дороге, не сильно отличались от нравов тех, которые им занимались.
Кадомские купцы отличались буйным и необузданным нравом. Один выгнал из
Преображенской церкви священника и не поленился все церковные двери закрыть на
свои замки, другой любил пригласить полный дом гостей, а как те придут, то
вместо водки и закусок потчевал их палками, розгами и таскал за волосы, третий
так искусал за нос и щеки четвертого, что то вынужден был обратиться в
городскую ратушу для того, чтобы его укусы освидетельствовали и привлекли
обидчика к ответу. Встречались и совсем дикие случаи. Князь Енгалычев пригласил
к себе в гости дворянина Петра Малахова и налил ему большой стакан водки. Такой
большой, что Малахов понял – ему все не выпить и отказался. Тогда Енгалычев
обиделся и вылил водку из стакана на голову Малахова. Ну, кабы этим дело
ограничилось, то оно бы и ничего, но это, как оказалось, был лишь первый акт
драмы, которая мгновенно превратилась в трагедию. Во втором акте Енгалычев поджег
облитые водкой волосы Малахова. От этого, как писал в жалобе потрепевший, у
него «волосы на голове догола все погорели и лицо все, тако ж и глаза от того
повредились, и руки позжены, и едва… показанной Енгалычев затушил сам шубною
полою».
Девять лет Енгалычева искали, чтобы наказать. Девять лет посылали за ним нарочных из уездной канцелярии, но никак не могли застать его дома – то он на охоту уедет, то на рыбалку, то в деревню следить за тем, как идет сенокос, то к соседке чай пить, то в баню, то в… Бывало и нарочные заблудятся в полутора кадомских улицах и придут не к тому дому. Постоят разиня рты, почешут в недоумении затылки, да и пойдут обратно в канцелярию. Еще и в кабак на обратном пути завернут.
Нельзя сказать, что власти не реагировали на разгул воровских шаек в Кадомском уезде. На главных дорогах и разъездах стояли вооруженные пикеты, по Мокше плавали на лодках патрули, жителей призывали покрепче запираться на ночь и держать в доме оружие, а люди богатые не передвигались по уезду иначе, как в сопровождении специально нанятой вооруженной охраны. Для помощи в поимке преступников присылали из других городов крупные воинские подразделения. Однажды прислали целый Донской казачий полк и «…те донские казаки делали озорничества, ознобляли народ на морозе и забивали многих плетьми и саблями до смерти». Вот такие тогда были озорники… И все же к середине девятнадцатого века разбойничьих шаек в Кадомском уезде стало куда как меньше. То ли это произошло по причине интенсивного освоения сельскохозяйственных угодий, то ли от развития ремесел и, вследствие этого, занятости делами, то ли от того, что налогов стали платить меньше, то ли от общего умягчения нравов… В 1867 году губернские статистики в своем отчете писали «Жители Кадома отличаются простотою нравов, ведут жизнь скромную, убийств и грабежных случаев не было».
Вернемся, однако, в восемнадцатый век. Было бы несправедливо говорить, что он прошел в Кадоме и окрестностях под знаком разбоя на большой дороге. В 1766 году кадомское купечество и мещанство писало наказ своему выборному купцу Рожнову, который должен был его отвезти в Петербург, в Уложенную комиссию. Пунктов в этом «Наказе» было всего восемь. Среди прочего, кадомское купечество просило запретить дворянству торговать. Совсем запретить и «ни под каким видом в торги и откупы касающиеся купеческой пользы коммерческие промыслы не вступать, дабы купечеству подрыва и помешательства не чинили». Не хотело кадомское купечество и мещанство конкурентов. Хотело, чтобы им разрешили иметь крепостных. Конечно, купечество понимало, что вряд ли им разрешат, но вдруг… Просили выселить из города пушкарей, которые именовались однодворцами. Пушкарями они уже сто лет не были, а вот торговлю, как однодворцы, кое-какую могли иметь и имели, и были купцам не то чтобы поперек горла, но… Бывших пушкарей, кстати, выселили в новую слободу за город и не дожидаясь указа из столицы. Еще просили, чтобы купцам убавили срок на выборной должности бургомистра и ратманов с пяти до трех лет. Уж очень мешала должность бургомистра или члена городского магистрата купеческим делам… Нет, теперь себе такое представить решительно невозможно. И еще одна просьба была у граждан города Кадома – освободить от подушного оклада всех немощных и уродов. Куда там освободить… Хотя бы подлечить… При Екатерине Второй в Шацкой провинции был всего один лекарь, который проживал в Шацке за сто сорок верст от Кадома и в Кадом носа не казал. Вот купцы в «Наказе» и писали: «От оного лекаря никакой пользы кадомские купцы не получают, да и оной лекарь никогда в Кадоме не бывал».
Через пять лет после жалоб на отсутствие городского врача в Кадом пришла чума. Через год чума ушла, но вместо нее пришел массовый конский падеж. Еще через год, вместо пошедшего на убыль конского падежа, в Кадомский уезд пришли пугачевские отряды. Кадомский воевода Зенбулатов, узнав о приближении бунтовщиков, мгновенно исчез из города в неизвестном направлении, а его заместитель Сомов отправил в соседний Шацк гонца с запиской, в которой дрожащей рукой писал, что «кадомское купечество и ратуша подозрительны, к защите города ненадежны и бунтуют». Зря он так о купечестве. Из кадомских купцов только один Трофим Евсеев «самоохотно» оказался среди сторонников Пугачева. За что и был сначала приговорен к смертной казни, а потом помилован, закован в железа и отправлен в Оренбург, в каторжные работы. Зато кадомских пономарей оказалось среди повстанцев целых два. Эти приняли активное участие в грабежах помещичьих усадеб, монастырей и стекольного завода купца Коржавина. Один из этих пономарей, Савватий Марков, еще и именовал себя «царским офицером». Впрочем, до взятия пугачевцами Кадомской крепости дело так и не дошло.
В 1779 году Кадом стал уездным городом Тамбовского наместничества. Городу дарован был герб, на котором «в зеленом поле два положенные крестообразно молотила». Кадомские поля, конечно, своей урожайностью не славились – чернозема там нет никакого – одни суглинки, но в Кадом из Тамбовской и Пензенской губерний осенью и зимой свозили в купеческие и государственные амбары хлеб, а весной отправляли в Москву и Петербург. Ну, а из Петербурга, даже если посмотреть на Кадом в сильную подзорную трубу, ничего, кроме хлебных амбаров и каких-то крошечных, величиной с муравья, купцов и мужиков с мешками на спинах, снующих возле этих амбаров, не видно. Не изображать же на гербе амбары и этих муравейных мужиков с мешками. Вот и…
И все же прогресс не обходил Кадом стороной. В 1780 году кадомский городничий князь Маматов приказал снять первый план города «в целях соблюдения порядка в расположении строений». В городе поставили будки, поместили в них усатых будочников, учредили караулы, запретили стрелять из ружей и спускать с цепи собак. И это не все. Солодовни и кузницы вынесли за город. И, наконец, городские власти решили навести порядок среди беспризорных свиней, разгуливавших во множестве по улицам города. Для них назначили специальных пастухов, которые… Бог знает, что эти пастухи делали со свиньями – то ли уговаривали их разойтись по домам, то ли нещадно секли хворостинами, не переставая при этом уговаривать, то ли отводили на штрафные стоянки и потом заставляли хозяев втридорога оплачивать их содержание за счет города.
Развивалась и промышленность. В уезде были разведаны запасы железной руды, и братья Баташевы в середине восемнадцатого века купили здесь землю, крестьян и построили железоделательный завод с домной для выплавки чугуна. Вслед за ними еще два брата, князья Репнины, тоже построили железоделательный завод. Репниным землю и крестьян покупать не пришлось – они в этих местах владели ею давно. Правда, в 1776 году князь Петр Иванович, бывший обер-шталмейстером, генерал-аншефом и действительным камергером, которого все эти домны, молоты, горновой камень, флюсы и чугуны отвлекали от интриг при дворе, уговорил брата продать завод и родовые земли в Кадомском уезде братьям Баташевым. И продал за восемьдесят тысяч рублей. Баташевы так энергично скупали окрестные земли и строили на них заводы, что к концу восемнадцатого века у братьев в Мещере было девять заводов, производивших несколько десятков тысяч пудов железа. Вывозили его в Петербург, Нижний, Москву и продавали на местных ярмарках. Зимой везли на подводах, а летом – по Мокше и Оке на гусянах, мокшанах5 и дощаниках, которые местные умельцы строили тут же. Судостроением здесь занимались давно. Надо сказать, что инструмент у судостроителей издревле был один – топор. Отходов при таком способе производства было не море, но река. Еще и побольше Мокши. Петр Первый еще когда обязал местных жителей строить водяные мельницы, на которых можно было бы не только молоть зерно, но и пилить доски. Местные жители на слова Петра Великого… внимания не обратили. В 1764 году уездная канцелярия вменила в обязанность жителям покупку ручных пил. Местные жители на это вменение в обязанность… не обратили внимания. Тогда за постройку «топорных» судов решили накладывать штрафы и сами суда уничтожать. Местные жители… Только после постройки местными купцами прямо на пристанях по Мокше и ее притоке Ваду пильных заводов местные жители согласились не то чтобы зарыть топор войны, но хотя бы заткнуть его за пояс.
Что же до промышленности, то, кроме ковровой фабрики князей Енгалычевых, продукция которой шла в обе столицы и продавалась на ярмарке в Нижнем, их же суконной фабрики, стекольного завода полковника Бобрыкина, сдаваемого им в аренду какому-то московскому купцу, и винокуренного завода купца Муханова, прибавить к металлургическим заводам Баташевых почти и нечего. Нет, конечно, можно учесть крошечные свечные заводики, светимостью в сорок или шестьдесят свечей в год, разные салотопни, красильни холста, называвшиеся кирпичными заводами сараи, в которых обжигали кирпичи, самогонные аппараты отдельных обывателей, плетение лаптей, заготовку грибов, ягод, вязанье носков, квашение капусты и пение печальных песен при лучине, но мы этого делать не станем.
В 1787 году Кадом перестал быть уездным городом и началась его заштатная жизнь. Тотчас же осмелели свиньи, которые стали разгуливать по Кадому так, точно это был не город, хоть и заштатный, а вовсе деревня. Обыватели стали просыпаться по утрам на полчаса позже, а потом и на час. Была упразднена уездная канцелярия, и оба писца – старший и младший – оставшись без работы, запили горькую. Количество убитых мух, в пересчете на одного обывателя, увеличилось буквально за какой-нибудь год в три с лишним раза. И это не считая пойманных, но отпущенных. Не говоря о клопах. Русская уездная жизнь страшна тем, что живи ей хоть сто, хоть двести лет – все равно ни до какого будущего не доживешь. Как ни изворачивайся, как ни вытягивай шею вперед, как ни оглядывайся назад – все равно ничего, кроме настоящего, не увидишь.
В войне двенадцатого года кадомцы приняли участие в составе народного ополчения Тамбовской губернии, к которой тогда был приписан Кадом. Пока его собирали, пока покупали ружья, сапоги, валенки, армяки и суконные шаровары, пока меняли гнилое сукно на хорошее, пока схваченные за нечистую руку купцы, тряся бородами и крестясь, клялись, что черт попутал, что сукно и сапоги были самого отменного качества, что видно от сырости или от мышей, не говоря о моли, которая сожрала без остатка валенки… остатки армии неприятеля и сам Бонапарт сумели переправиться через Березину.
Все же, в заграничных походах кадомцы успели принять участие. В пятнадцатом году ополченцы вернулась домой и привезли трофейного шампанского, шарманок, кашемировых шалей, женских тюрбанов на восточный манер, шляпок с атласными лентами, сшитых по последней парижской моде и таких бесстыжих полупрозрачных кисейных платьев, что кадомские дворянки и купчихи просто вырывали их друг у друга из рук, чтобы… нет, не примерить, Боже упаси, но… может быть… снять выкройку и сшить точно такое же, но муаровое, а лучше шерстяное, с завышенной талией и закрытой наглухо грудью, длинными рукавами, опушкой из беличьего меха… Одним словом, что-то вроде салопа, чтобы зимой, когда ударят морозы…
Девятнадцатый век прошел в Кадоме как проходят века и даже тысячелетия в заштатных городах наших провинциальных губерний. Все те же винокурни, салотопни, торговля лесом, свечные и стекольные заводики производительностью десять рюмок и две бутылки в месяц каждый, те же кустари с деревянными ложками и лаптями, те же грибы, ягоды, квашеная капуста и квашеная капуста с клюквой и антоновскими яблоками, лещи, караси и налимы, пойманные в Мокше, те же печальные песни при лучине… Кстати, о лещах. В Кадоме в дни, когда нерестился лещ, запрещали колокольный звон. Даже тогда запрещали, когда дни нереста совпадали с Пасхой.
В двадцать четвертом году, незадолго до своей смерти, приезжал, а вернее, проезжал через Кадом по пути из Тамбова в Пензу Александр Первый. Угощали его, конечно, не карасями, а разварными стерлядями, которые, надо заметить, до сих пор водятся в Мокше6, и рябчиками из окрестных лесов. Когда через тринадцать лет через Кадом проезжал цесаревич Александр Николаевич, его тоже угостили стерлядями и рябчиками. Проезжай сейчас через Кадом… Впрочем, теперь государи через забытые Богом поселки городского типа не ездят, а стерлядь и рябчиков им привозят по месту жительства.
В тридцатых годах в Кадоме дважды свирепствовала холера. Как раз тогда, когда Пушкин дописывал в Болдине «Евгения Онегина», в Кадоме, в окрестных селах и деревнях хоронили умерших от морового поветрия. Первый врач появился в Кадоме только после отмены крепостного права – в шестьдесят четвертом году. Впрочем, появись он раньше… В соседней Елатьме уездное начальство в разгар эпидемии тридцатого года докладывало в Тамбов, что в селе Богоявленский Погост «ныне… выстроен балаган, в котором всегда находятся два караульных, которые беспрерывно жгут навоз». Это, думается мне, все, что нужно знать о провинциальном здравоохранении первой половины девятнадцатого века в России.
В 1839 году в Кадоме открыли первое учебное заведение – приходское училище. Кадомский городской голова Буренин пожертвовал для него свой дом. Кадомское городское общество обязалось каждый год выделять училищу тысячу сто рублей. Об открытии училища даже писали в «Тамбовских губернских ведомостях». Учили детей четырем предметам – арифметике, Закону Божию, чтению и письму. Четверть века прошла после открытия училища, и власти открыли в нем класс для девочек. Приняли в этот класс десять девочек восьми и девяти лет. Ну, а женскую гимназию в городе построили только в девятьсот пятом году. И все это при постоянном росте количества салотопен, лесопилен, лаптей и квашеной капусты с клюквой на душу населения, свечных и кирпичных заводиков, каждый из которых был мощностью в один домик кума Тыквы в месяц, и печальности песен, которые пели при лучине. Ко времени отмены крепостного права в заштатном Кадоме было почти девятьсот домов и семь с половиной тысяч жителей. Это было… обидно потому, что в соседних уездных городах Шацке и Темникове, который к тому же был уездным городом для Кадома, населения и домов было меньше. Дает, к примеру, уездный предводитель дворянства ежегодный был, а ты бросай все и езжай к нему за тридевять земель в Темников вместо того, чтобы просто выйти из дома и пройтись… Впрочем, пройтись по улицам Кадома было не так просто, если ты не в сапогах. Улицы были немощеные. Домовладельцы, каждый перед своим домом, гатили их хворостом. Вот и пробирайся по этому хворосту. Особенно под вечер, когда фонари… Хотя какие фонари… откуда…
Не все, однако, было так плохо. По данным Тамбовского губернского статистического комитета в Кадоме, в первой половине шестидесятых годов позапрошлого века проживало семь живописцев. И это при том, что кузнецов было всего шесть! Не говоря о портных, которых было всего десять. И это не все. В конце девятнадцатого века зародилось в Кадоме и уезде такое, чего не было нигде. И сейчас нет нигде, кроме Кадома.
Впрочем, тут надо все по порядку. О том, что в Рязанской и Тамбовской губерниях много мест, где плели и плетут кружева, известно всем. Плетут здесь на коклюшках, как плетут и в Вологде, и в Балахне или даже в какой-нибудь Бельгии. И в Кадоме, и в окрестных деревнях и селах тоже плели – кружевные салфетки, полотенца и скатерти, которыми наши бабушки так любили украшать буфеты, комоды, этажерки, столы и диваны. Те самые кружевные салфетки, которые нас приучили не любить и считать символами мещанского быта. В конце девятнадцатого века еще никто не знал и даже не догадывался об этом символизме. Именно тогда кадомская помещица Мария Александровна Новосильцева стала скупать у местных рукодельниц эти кружева. В своем имении Муханово близ Кадома она организовала пункт по приему кружев. В те годы как раз случился неурожай, и крестьянки охотно продавали кружева, которые никто и никогда у них не покупал. Поначалу Новосильцева и не ожидала никакой прибыли от покупки этих кружев – это была скорее благотворительность, чем коммерческое предприятие. Однажды Новосильцева зашла в дом к одной из жительниц Кадома и увидела на комоде красивую кружевную салфетку, вышитую неизвестным ей способом. Оказалось, что вышивка эта сделана иголкой, и умению так вышивать хозяйка дома училась у матери, а мать у бабушки, а бабушка… Новосильцева не стала ждать рассказа о прабабушке, а немедля пригласила мастерицу и ее сестру, которая тоже умела так вышивать, к себе в имение и определила их наставницами крестьянских девочек, уже обучавшихся мастерству вышивания. Так началась кадомская игольная вышивка, непохожая ни на какую другую. Называется она «Кадомский вениз». Почему «кадомский» понятно, а вот почему «вениз» объясняет другая история, больше похожая на легенду.
Царь Петр желал, чтобы его придворные были одеты по последней европейской моде. Эта самая мода предполагала наличие кружев в туалетах женщин и мужчин. Какие у нас были кружева к началу восемнадцатого века… Представьте себе, к примеру, думного боярина в кружевах или стрелецкого полковника… Нет, лучше не представлять. Впрочем, Петр не занимался умственными построениями – он просто приказал привезти специально купленных венецианских кружевниц в Кадом, где они должны были обучить монахинь местного монастыря кружевоплетению. Царь любил, когда монахи и монахини заняты производительным трудом. Он и вообще считал, что молиться они должны в свободное от работы время. Короче говоря, кружевницы приехали и увидели Кадом… Сначала-то они ехали по дороге, по обочинам которой росли дремучие мещерские леса и в кустах сидели соловьи-разбойники, потом… Нет, этого даже и представить себе невозможно – еще месяц назад вы катались на гондолах по каналам, слушали концерты Вивальди, веселились на карнавале, пили горячий шоколад или венецианский кофе с коньяком и сливками, угощались венецианскими пирожными – и вдруг дремучие леса вокруг, монастырь, похожий на тюрьму, мужики, похожие на медведей и пьющие водку из колодезных ведер, сами медведи, играющие на балалайках, монахини с постными лицами… Первые кружева, сплетенные венецианскими кружевницами в Кадоме, были мокрыми от слез, а потом дело пошло, потом мужики, которые поначалу казались такими дикими… потом водка… потом балалайки… Нет, не так. Потом монахини, освоив секреты венецианского кружевоплетения, превзошли его и сочинили, как композитор сочиняет сонату или симфонию, выращивая ее из маленькой мелодии в несколько нот, неповторимое игольчатое кружево, кружевное Фаберже, которое…
Впрочем, я увлекся легендой и забежал вперед. В конце девятнадцатого века и в начале двадцатого кадомская вышивка еще только начиналась и делала первые неуверенные стежки. Вернемся в Кадом того времени и посмотрим на… торговлю лесом, винокурни, салотопни, воскобойни, квашеную капусту, лапти, стерлядь, лещей, карасей и налимов. Куда от них денешься… Возле Кадома, в Большом Лунине и в Сидоровке делали ушаты, кадки и лохани. В селе Старый Кадом и вовсе плели из ивовых прутьев корзины и кошелки. Плели при свете лучины и пели песни, печальнее которых… Впрочем, прогресс все же был. Лапти, к примеру, стали плести левые и правые, а не одинаковые, как раньше. В селе Ермишино к началу двадцатого века было уже пятьдесят семь гвоздилен! У помещицы Новосильцевой, кроме светелки, где обучались кружевницы, был винокуренный завод, и работал он не по старинке, используя в качестве сырья рожь, а картофель, но… улицы все равно были немощеные. Только в девятьсот двенадцатом году, когда в Кадоме было уже более тысячи домов, уездное земское собрание упросило губернскую управу выделить городу денег, чтобы хворост заменить на булыжную мостовую хотя бы на части главной улицы. И даже с немощеными улицами Кадом был самым крупным городом в уезде – в нем проживало чуть более девяти тысяч человек, а в уездном Темникове всего восемь тысяч. В тринадцатом году базар в Темникове дал сборов семьсот рублей, а в Кадоме – две тысячи! Обидно, что и говорить… И это не все. В начале прошлого века в городе было три церковно-приходских школы, гимназии… правда, население просило у властей, чтобы в школах, кроме грамоты, от которой, если честно, в повседневной кадомской жизни было толку мало, открыть ремесленные классы, чтобы детей научить какому-нибудь ремеслу. В девятьсот третьем году в городе открыли целую ремесленную школу. Рядом с городом, в селе Куликово, работала школа-мастерская, которую содержал помещик Селезнев с процентов своего капитала. Выходили из школы кузнецы и слесари. И такие это были слесари и кузнецы, что их работы получали почетные дипломы на Нижегородской выставке, похвальные листы на Тамбовской и как-то раз получили бронзовую медаль на всемирной Парижской выставке. На работу они устраивались, как правило, в крупных промышленных центрах.
Городские власти не жалели денег на народное образование. В одиннадцатом году расходы на него составляли треть бюджета Кадома. Они тогда еще не знали, что большевики назовут это Ликбезом и запишут себе в послужной список. В тринадцатом году в городе открылась школа кружевниц. Через два года после открытия при школе появилось общежитие, и в нее стали принимать девочек из окрестных сел и деревень. Попечительницей школы была дочь Марии Александровны Новосильцевой – Мария Юрьевна Авинова, написавшая в тринадцатом году книгу о развитии кустарного дела в Кадоме7. Авинова открыла в Кадоме «пункт женских рукодельных работ», с которым сотрудничало до девятисот местных крестьянок. Кружевные изделия поставлялись заказчикам в Москву, Петербург, Киев и Лондон. В Лондон, а не в Темников. В год их вырабатывалось почти на восемнадцать тысяч рублей. Уже в десятом году была завоевана первая бронзовая медаль на Моршанской сельскохозяйственной выставке, через год на той же выставке большая серебряная медаль, еще через год – золотая. В том же году была получена золотая медаль на Тамбовской сельскохозяйственной выставке, а в тринадцатом году кадомские кружевные изделия были удостоены золотой медали уже на Всероссийской кустарной выставке.
Пункт Авиновой проработал пять лет – до восемнадцатого года и был коммерчески успешен. Самое удивительное, что отечественные заказчики требовали кружев, вышитых по западным образцам, а заграничные заказчики – по отечественным. Хотя… это и не удивительное вовсе.
Перед самой первой мировой Кадом полюбил чтение. Земское «Общество по устройству народных чтений» стало устраивать народные библиотеки, сельские читательские пункты, закупать для них по льготным ценам волшебные фонари и диапозитивы. В Кадоме работала городская публичная библиотека имени Пушкина, открытая еще в 1868 году. Там выступали с лекциями местные учителя, врачи, агрономы и священники. Это было время, когда местная интеллигенция была полна надежд услышать уже завтра ангелов, увидеть всё небо в алмазах, увидеть, как всё зло земное и все страдания… Никто тогда и не догадывался, что вместо неба в алмазах большевики покажут им небо с овчинку.
Советская власть пришла в Кадом лишь весной восемнадцатого. Поначалу думали, что обойдется – железная дорога обходила Кадом далеко стороной, обычные дороги… знаем мы, какие у нас обычные дороги. Леса глухие, городок маленький, заштатный, экспроприаторов кот наплакал. Такие обычно не нужны никакой власти – ни старой, ни новой, но… не обошлось. В марте на общегородском митинге избрали Ревком и Совет депутатов, председателем которого стал какой-то бывший матрос. Совдеп сразу стал реквизировать у купцов дома и все, что в этих домах было. Создали женотдел и возглавили ликвидацию неграмотности. Распахали луга под просо и стали налаживать снабжение продовольствием населения. Не забывая, конечно, о нуждах пролетариата в обеих столицах. Так наладили, что уже к лету того же года в городе начались волнения и на центральной площади собралась толпа, выкрикивающая антисоветские лозунги. Бывший матрос, не долго думая, вызвал на подмогу из Темникова отряд конных красноармейцев. Командир этого отряда, не долго думая, установил на балконе горсовета пулемет и дал несколько очередей над головами. Толпа тоже решила долго не думать и быстро разбежалась. Зачинщиков волнений, а заодно и нескольких купцов, посадили в подвал дома с пулеметом на балконе и потом, чтобы не выпускать их просто так, взяли контрибуцию. Больше контрреволюционных выступлений в Кадоме не было.
Осенью того же года в городе праздновали первую годовщину революции. Пел объединенный хор школьников. Бедным по решению новых властей раздали реквизированное у буржуазии белье. Был устроен обед на три тысячи человек, и на каждого обедающего выдали по полфунта мяса и хлеба. Надо полагать, что и мясо с хлебом для праздничного обеда тоже предоставила буржуазия. Недели за две до обеда уездная продовольственная коллегия обратилась к населению с призывом собрать картофель в подарок голодающим Москвы и Петрограда. Может быть, именно поэтому в меню праздничного обеда картофель не вошел.
Уже было сказано, что рожь, не говоря о пшенице, в тех местах растет плохо, а потому продовольственный комитет Тамбовской губернии выделил в девятнадцатом году для Темниковского уезда, к которому тогда был приписан Кадом, пятьдесят тысяч пудов зерна. Не просто так выделил – за выданный хлеб необходимо было поставить Красной Армии двадцать тысяч пудов мяса, триста тысяч пудов сена, сто тысяч пудов картошки и шестьдесят тысяч пудов семечек. И это не все. Красной армии нужны были красноармейцы, чтобы грызть все эти семечки. Их брали из расчета от десяти до двадцати мужчин в возрасте до сорока лет от каждой волости. Их брали, а они дезертировали…
Не хватало топлива. Уездный
Совет рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов обратился к населению с
призывом приказом заготовить сорок тысяч кубометров дров и вывезти эти
дрова к станциям железной дороги и к пристаням на Мокше. К дровам велено было
присовокупить сто шестьдесят с лишним тысяч пудов угля, круглый лес, пригодный
для строительства, двенадцать тысяч подвод для вывоза, в которые запряжены
двенадцать тысяч лошадей, и двенадцать тысяч возниц…
Посреди всего этого В
том же девятнадцатом году создали краеведческий музей. Правда, через четыре
года все его экспонаты забрали в уездный Темников8.
В двадцать девятом образовали Кадомский район и началась повальная коллективизация. Тех, кого власти классифицировали как кулаков и подкулачников, быстро выслали на север и на восток, а оставшиеся середняки и бедняки стали вступать в колхозы. Правда, не все. Были и те, кто не выдержав голода и репрессий, стали уезжать целыми деревнями в города и другие области. Одни деревни ехали во Владимир и владимирскую область, другие в Крым, а третьи в Ленинград. Впрочем, и эти самовольные выходы из строя власть вскоре прекратила. Если уж быть совсем честными, то Кадом и район обезлюдели. В двадцать шестом Кадом перестал быть городом и превратился в село, каковым и был до пятьдесят седьмого года, пока ему… так и не вернули городской статус, а назначили быть поселком городского типа.
В самом Кадоме до войны развивалось… почти ничего. Вот разве что строили на местной судоверфи, организованной из кустарных артелей, деревянные баржи для Московского речного пароходства, которые буксиры таскали за собой по Мокше и Оке. Впрочем, их здесь строили всегда. Со временем, когда корпуса барж станут сваривать из железных листов, Кадомскую судоверфь преобразуют в деревообрабатывающий комбинат, но это произойдет еще только в шестидесятом году, а пока вернемся в двадцатые. В двадцать пятом году пункт женских рукодельных работ, организованный Авиновой, был включен в систему ВСНХ и превратился в промыслово-кооперативную артель «Пробуждение», в которую вошли двадцать пять кружевниц-надомниц. Школа кружевниц при этом стала швейно-вышивальным техникумом. Кадомские кружева к тому времени стали покупать не только в Европе, но и в Америке. В двадцать седьмом в Кадом привезли почетный диплом первой степени из Мексики и золотую медаль из Лиона. Через восемь лет в артели работало уже полторы сотни кружевниц. Еще через восемь лет… началась война, и кадомская артель перешла с кружев на ватники и белье для фронта, но уже на третьем году войны кружевные изделия, которые можно было продать за валюту, стали производить снова.
В том же году в Кадоме создали швейный техникум – один из лучших техникумов подобного профиля в Советском Союзе. В нем готовили не только кружевниц и вышивальщиц, но и технологов, механиков, бухгалтеров и экономистов швейного дела. В семидесятых годах в техникуме обучалось более тысячи человек.
После войны в Кадоме… ничего не поменялось. К частью, фронт до Кадома не дошел и даже немецкие самолеты до него не долетали, а потому нового строительства в нем не было никакого – ни гражданского, ни промышленного. Все продолжали жить в тех домах, которые достались им по наследству от бабушек и дедушек. Полезных ископаемых в районе не обнаружили. Есть залежи песка и торфа, но нет желающих их добывать. Можно, конечно, приписать к полезным ископаемым мореный дуб, который во время половодья приносит Мокша в больших количествах. Кадомчане его собирают, в основном, на дрова, а в пятидесятые и шестидесятые годы его заготавливали в промышленных масштабах и вывозили в Москву, где использовали для отделки зданий, в том числе и для отделки Кремлевского Дворца Съездов. Практически к царскому столу. Конечно, я могу рассказать вам еще и про кадомское сельское профтехучилище, которое раньше готовило механизаторов и животноводов для нужд колхозов и совхозов, а теперь… тоже их для кого-то готовит, но… лучше вернемся к кружевам и кружевницам.
В шестидесятом году артель
«Пробуждение» переименовали в фабрику, на которой работало около трехсот
мастериц, а в девяносто втором году государственная фабрика стала частным
предприятием. Помещается фабрика в перестроенном здании церкви, которому двести
пятьдесят лет. Это хорошо, потому, что стены у фабрики толстые, двухметровые, и
зимой в ней тепло. Теперь тепло денег стоит, а денег у фабрики не то чтобы
много. Если честно, то мало. Работает на ней около шестидесяти сотрудников, но
кружевниц, которые умеют вышивать венизной техникой, всего семь. Есть еще цех,
где вышивают на специальных швейных машинках. С одной стороны это, конечно,
машинная вышивка, а с другой… Строго говоря, сама техника предполагает
сочетание машинной и ручной вышивок – сначала контуры рисунка, который придумал
художник, обметывают на машинке, потом лишнее внутри этих контуров с
невероятной ловкостью и аккуратностью вырезают маленькими кривыми ножницами, а
дальше каким-то непостижимым образом вышивают на машинке тонкие прожилки,
напоминающие скелеты высохших кленовых листьев, и обшивают их или вручную
иголкой или на машинке… или обметывают… Я долго смотрел на то, как вышивают на
машинке скатерть. Вышивали медленно, чтобы я успел рассмотреть все в
подробностях, но… кроме мельканья пальцев и стежков… Скатерть была на тему
охоты – с глухарями и дубовыми веточками. Заказали ее… люди, которые могут себе
позволить заказать такую скатерть. У них, наверное, есть охотничий домик, а в
домике стол красного дерева с резными кабаньими и медвежьими головами на
ножках, на который эту скатерть не стыдно положить. Как рассказал мне директор
фабрики Николай Дмитриевич Ренин, работающий здесь уже тридцать пять лет,
теперь можно не только заказать скатерть, но и морочить голову
вмешиваться в процесс вышивки. К примеру, велеть, чтобы нитки, которыми
вышивают хвост глухаря, были не черные, а разноцветные. И глухарю, не говоря
худого слова заказчику, вышьют павлиний хвост. И заказчику вышьют, если
заплатит. Потому, что стоит такая скатерть не меньше пятидесяти тысяч
рублей. На такую не поставишь бутылку столичной и миску с квашеной капустой, а
только хрустальный графин с французским коньяком, которому лет сто, и блюдо
рябчиков, запеченных с ананасами.
В соседней комнате уже без всякой машинки вышивали кружевное болеро из натурального шелкового шифона, похожего на лоскуток предутреннего тумана. Такое болеро, сквозь которое в сумерках или даже в полной темноте светятся обнаженные женские плечи. Такое болеро, которое накидывают, чтобы эти плечи обнажить. Только под таким болеро их сестра зябко поводит плечами, сводя нашего брата с ума. Это болеро надо вышивать самыми тонкими шелковыми нитками три месяца. Когда директор сказал, это уже второе болеро на одни и те же плечи, я попытался себе их представить – сначала плечи, а потом деньги, которые нужно иметь, чтобы заказывать себе такие болеро… но плюнул и перестал.
Смена у вышивальщиц длится по восемь часов. Все это время они вышивают, вышивают и вышивают. Не вскакивают с рабочего места с криком «Не могу больше!», не рвут все, что вышито непосильным трудом, в мелкие клочья, а молча и сосредоточенно вышивают. И так пять дней в неделю, а когда заказ срочный, то приходят на фабрику и по выходным. Получают они за эту работу, в среднем, тысяч десять. Если месяц удачный, то и двенадцать. Все, что свыше этих двенадцати, зависит от сноровки вышивальщицы. Можно, конечно, поднимать цены на скатерти, вышитые блузки и салфетки, но заказов теперь мало. В пятнадцатом году вышили разного почти на два миллиона рублей, а продать не смогли. Испугавшись банкротства, нашли московскую фирму, которая согласилась стать совладельцем «Кадомского вениза». Теперь москвичи выкупают все, что вышито в Кадоме, и продают в Москве. Продается, если честно, плохо. Те, кто понимает в красоте, не имеют денег, а те, кто имеет деньги… Вот и ищи, как иголки в стогах сена, богатых и понимающих.
С начала двухтысячных стали вышивать иконы. Изнанки у этих икон нет – они представляют собой расшитый цветными шелковыми нитями воздух, вставленный в тонкую рамку. Поначалу их брали очень хорошо. Обычные люди брали для подарков. Министерства брали. Теперь кризис и такие подарки по карману только тем, кого он не коснулся. Больше всего их любят дарить сослуживцам прокурорские и полицейские чины.
Тогда же, в начале двухтысячных, фабрика сотрудничала с подарочным фондом президента. Покупали они кружевные салфетки, носовые платочки, иконы. Мало, надо сказать, покупали. И вот однажды привез им Николай Дмитриевич двухметровую скатерть «Мираж». Такое называть обычным словом скатерть назвать сложно… Таким кружевом накрывают стол, когда к вам в гости приходит, к примеру, царь соседнего царства с женой, тещей и детишками, или королева соседнего королевства с самыми приближенными и самыми красивыми фрейлинами, или просто зайдут выпить пива и перекинуться в картишки знакомые герцоги с графами и баронами. Вот тогда вы прикажете постелить на стол такую скатерть, рассадите гостей вокруг стола, посмотрите на нее, поахаете, а потом встанете и пойдете на кухню стучать кружками и картами по обычному кухонному столу, изрезанному ножом. Стал Николай Дмитриевич уговаривать чиновника из фонда приобрести эту скатерть и двенадцать салфеток к ней. Чиновник стал отказываться и говорить, что подарки они дарят по большей части мужчинам, поскольку на самом верху у нас сидят мужчины, которым подавай сабли, кинжалы и ружья. И этих блестящих железных сабель, кинжалов и ружей можно купить на те деньги, что стоит этот «Мираж»10, столько… И все же купил после долгих уговоров. Вдруг попадется среди мужчин женщина, которой эта скатерть как раз подойдет по размеру к столу или к занавескам… Как в воду глядел. Женщина попалась и оказалась английской королевой, которой президент, когда был с визитом в Англии, скатерть с салфетками и подарил11.
Не надо думать, что Кадомский
вениз – это удовольствие только для богатых и очень богатых людей, которое
доставляют им искусные, но бедные кружевницы. Шьют на фабрике женские
блузки, украшенные машинной вышивкой, которую, на самом деле, обычный человек
от ручной и не отличит, и блузки эти обычному человеку по карману. Видел я, к
примеру, кружевную бабочку, которой можно украсить женское платье. Говоришь
девушке «закрой глаза», а сам, дрожащими от нетерпения пальцами, берешь ее за
узорчатые крылышки и… Не девушку, конечно, а бабочку.
Нельзя сказать, что государство фабрике не помогает. Кадомский вениз проходит у государства по статье «народные промыслы» и за народность имеет скидку при уплате аренды. За государственные деньги на фабрику провели газ и сделали пусть и не капитальный, но все же ремонт. Государство разрешило фабрике не платить налог на землю и на имущество. Конечно, без этой помощи было бы еще хуже, но…
Ходил я по фабрике, смотрел на кружевниц, на то, как мелькают иголки в их ловких пальцах, вышивая невиданной красоты цветы, резные листики размером с ноготок младенца и думал, что не будь у нас букв, а было бы вместо них узелковое письмо, как у индейцев доколумбовой Америки, то кадомским венизом мы вышивали бы стихи. У каждого уважающего себя поэта была бы секретарь-кружевница. Вышьет она, к примеру, строчку «Я вас любил, любовь еще, быть может, в моей душе угасла не совсем…», обошьет ее со всех сторон птицами, полевыми цветами и мотыльками, поднимет на поэта полные слез глаза и дрожащим голосом спросит:
– Точно не совсем?
– Еще как не совсем! – ответит тот. – Еще как! И не сомневайся!
И тут же продолжит:
– Но пусть она вас больше не тревожит…
И вот еще что. Нитки, которыми в Венеции вышивают кружева, раза в три, а то и в четыре толще тех, которыми вышивают в Кадоме. Так и знайте.
—————————
1В 1548 году через Кадом прошел на Москву караван, в котором было восемь десятков послов и три десятка погонщиков скота, которые гнали шестнадцать тысяч лошадей, принадлежавших ногайскому князю Измаилу. Через семь лет через город прошел еще один караван этого князя, в котором была уже тысяча послов, купцов и погонщиков, которые гнали двадцать тысяч лошадей и четыре тысячи овец. Представляю, как все это стадо унавозило одну единственную улицу Кадома. Конечно, эти лошади и овцы предназначались не только и не столько для подарков русскому царю, сколько для обмена на порох, ружья, хлеб, сукна, изделия из металлов и меха.
2 Как тут не
вспомнить пушкинское: «В своей ужасной красоте над мрачной степью возвышаясь, безмолвием
окружена, пустыни сторож безымянной…».
3Не
хочется, чтобы читатель думал о кадомских купцах плохо. Они были очень
оборотистые. К примеру, еще при Михаиле Федоровиче, в 1633 году, был такой
случай. Готовилось большое посольство в Персию. Зимовало оно в Тамбове, чтобы,
как только потеплеет и дороги просохнут, двинуться на юг. Города Шацкой
провинции и, в том числе Кадом, должны были ежемесячно поставлять для
пропитания посольства 52 пуда и
————————————
*Страшно
подумать, как от послов разило перегаром и чесноком.
————————————
3Конечно, гораздо красивее Февронья смотрелась бы с фамилией Разгильдяева, но… чего не было – того не было.
4Она ему потом долго снилась – высокая, статная, в обтягивающих кожаных штанах, с раскосыми, мечущими зеленые молнии, кошачьими глазами, полными чувственными губами… Часто просыпался отставной драгун среди ночи весь мокрый как мышь, то ли от страха, то ли от мыслей, в которых и самому себе боже упаси признаться.
5Мокшанами назывались деревянные баржи с закрытой палубой, на которых перевозили зерно и муку. Их делали на местной судоверфи, и потому без Мокши в их названии не обошлось. Баржи открытого типа – гусяны – строили на речке Гусь, под Касимовым. Кстати, о Мокше. Пять лет назад, в двенадцатом году, в мае, она поднялась на восемь метров и затопила три четверти города. И стал Кадом как Венеция, и плавали жители по улицам на лодках несколько недель. Еще и в июле вода стояла в огородах. В Кадоме любят рассказывать приезжим историю про одну старушку, которая после того, как вода спала, пришла домой и полезла в печь, чтобы протопить ее. Открыла заслонку, а оттуда на нее смотрит голова сома с такими огромными усами… Насилу старушку откачали. До наводнения двенадцатого года рассказывали, что история эта приключилась пятьдесят лет назад, в наводнение шестьдесят третьего года, в наводнение шестьдесят третьего года рассказывали о двадцать пятом годе… Короче говоря, если бы кто-то догадался сделать гипсовые раскрашенные чучела сома и старушки и поместил бы их в местном ресторане, то бармену было бы о чем рассказать посетителям. Приезжим, конечно.
6Местные жители стерлядь, конечно, ловят, хотя и ловить ее запрещено. Ловят так, что выловили уже до «гвоздиков», как сказал мне экскурсовод в краеведческом музее. На рынке стерлядь продают шепотом. Перед тем как продать, пристально, изучающее на тебя смотрят, вздыхают и говорят, что была, но уже кончилась. Зато карасей сколько хочешь. Перед женщиной, продававшей рыбу с рук, стояла старая детская железная ванночка, полная огромных жирных карасей, которые стоили… в Москве за эти деньги на каком-нибудь Дорогомиловском или Лефортовском рынках продавец с тобой даже не поздоровается.
7Вообще, людей, способных вышивать, в Кадоме было много. В начале двадцатого века в городе работала тысяча надомниц, вышивавшая мережкой. Это в Кадоме, все население которого составляло девять тысяч, включая стариков и детей.
8Надо сказать, что после Великой Отечественной войны кадомские энтузиасты все же собирали старинные вещи и документы, имеющие отношение к истории города. Хранилось собранное частью в краеведческом уголке одной из средних школ, а частью в районном отделе культуры. В восьмидесятых все куда-то исчезло. Я спрашивал в местном музее куда исчезло. «Не куда, а как, – поправили меня. И сами же ответили: – Бесследно».
9Впрочем, теперь уж нет ни колхозов, ни совхозов. Есть частные сельскохозяйственные предприятия. Вот они-то и дышат на ладан.
10История эта случилась в третьем году, и в тех ценах скатерть с салфетками стоила пятьдесят тысяч рублей.
11Ходили слухи, что Елизавета скатерть на королевский чайный стол сначала постелила, но как увидела какими глазами на нее смотрит невестка – так сразу и прибрала. «Даже и не думай, Камилла – сказала королева. – Даже и не мечтай. Купи себе обычную – английского или голландского шитья, а эту не отдам. Вот когда помру, тогда… правнучке Шарлоте в приданое пойдет. Может, вспомнит прабабку, когда будет замуж выходить…» И промокнула слезинку кружевным платочком тонкой работы, который, видимо, случайно упал в коробку, когда скатерть укладывали в Кадоме.