Рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2018
Татьяна Риздвенко
окончила худграф Московского педагогического
университета. Была художником по росписи фарфора, преподавателем живописи,
журналистом, копирайтером, руководила литературной студией для подростков в
Доме Щепкина. В настоящее время работает в сфере арт-коммуникаций. Живёт в
Москве. Стихи, рассказы, рецензии печатались в журналах «Знамя», «Октябрь»,
«Дружба народов», «Арион», вестнике современного искусства «Цирк “Олимп”»,
поэтических антологиях. Автор трёх поэтических сборников. В «Волге»
публиковались стихи (2015) и проза (2017).
Симметрия
Отель в маленьком городе, популярном у
начитанных туристов.
Небольшой уютный номер. Неожиданно с
гардеробной, где смогут спрятаться человек пять, и не будет тесно.
Две полуторные кровати насильственно
сдвинуты.
Две лампочки для чтения тускло сияют в
головах.
Постояльцы, муж и жена, готовятся ко сну.
Неторопливо, с отпускным смаком.
Их номер двадцать первый.
Двадцать второй занимают друзья, тоже
семейная пара.
Путешествуют вчетвером, так веселей.
Впечатления учетверяются.
Они уже выпили в их номере. Закусили
оливками, интеллигентно побалагурили. Пожелали друг другу спокойной ночи,
разошлись.
Отель тихий, вдали от большака. Московским
невротикам главное, чтоб тихо.
На берегу важной русской реки.
По бокам от кроватей тумбочки. На каждой
книга. На правой тумбочке открытый футляр с очками. На левой – бутылка
минералки, крем для рук, серёжки.
Муж и жена, по очереди, выходят из душа.
Укладываются, точней, усаживаются. Подушка под спину, очки, книжка.
Ей книжку дала почитать подруга, та, что в
соседнем номере.
Его книгу специально захватил для него муж
подруги из соседнего номера.
Начинают каждый свою.
Книги похожи, для начала, черно-белыми
старинными фотографиями.
Читают. Свет от ночников слабый, хилый
Её книга – воспоминания Танеевой-Вырубовой, Анны Александровны. Имя с перчинкой
исторического скандала.
Его книга без перчинки, воспоминания
святителя Луки, Войно-Ясенецкого.
Фрейлина императрицы, ближайшая подруга
семьи последнего царя. 1884–1964.
Врач, блестящий хирург, сделавший ряд
важных открытий в области гнойной хирургии, автор ученых трудов, профессор.
Лауреат Сталинской премии. 1877–1961.
Анна Александровна постригается в монахини
в 1923 году, приняв имя Марии.
Войно-Ясенецкий, будучи уже
известным хирургом, опытнейшим врачом, профессором, руководителем Ташкентской
больницы, в 1923 году становится архиереем, приняв имя Луки. Карьеру врачебную
не прекращает.
Её книга называется «Страницы моей жизни».
Его «Я полюбил страдание».
…Мемуары – идеальное чтение для небольшого
путешествия.
Он читает последовательно, она вразброс.
Зацепится за фотографию, спускается глазами на текст.
– Послушай, как интересно, – говорит он и
читает фрагмент из книжки. Она слушает вполуха.
Читают, каждый своё.
– Вот уроды, – говорит она.
– Что там? – спрашивает он.
– Какой кошмар, – говорит она, сама себе.
Читает, как Вырубову, обвиняя во многих грязных
вещах, подвергли медицинскому освидетельствованию. Установившему, что фрейлина
– девственница.
Читательница книжки представляет, как
заключение медкомиссии читают лысые, в пенсне, мужи. Отводят глаза, не зная,
что сказать по этому поводу.
Как, интересно, было написано в бумажке
заключения: virginal?
Какие именно доказательства вины, участия
в кознях, заговорах, «игре в четыре руки» с Распутиным обвинители надеялись
найти под юбками у Анны Александровны?
Что за гипотеза рушилась?
Сам факт такой экспертизы чудовищен и
противозаконен, думает она.
– Уроды, – повторяет.
Он не реагирует.
Он в Фатежском уезде,
деревня Любеж. Случай из медпрактики
уездного доктора. «Заслуживает упоминания и моя первая трахеотомия,
сделанная в совершенно исключительных условиях». Обманываясь триумфальном
тоном, читает дальше. При осмотре земской школы прибегает девочка с братом-младенцем
на руках. Тот задыхается, в горле застряла кусочек сахара. Войно-Ясенецкий
оперирует. Из подручных средств перочинный нож, вата, немного сулемы. Режет,
положив ребёнка на колени. Один, без ассистента. Предложил помочь учительнице,
та в ужасе убежала. Бабка-уборщица оказалась крепче, сделала доктору трубочку
из гусиного пера, но тоже капитулировала. Сам-один сделал разрез на трахоме,
вставил трубочку. Правда, «к сожалению, операция не помогла, так как кусочек
сахара застрял ниже, по-видимому, в бронхе».
Ну вот, начали за здравие, кончили за
упокой.
Листая книгу, она натыкается на описание Вырубовой. Один из свидетелей отмечает, что при известной
полноте в танце Анна Александровна была грациозна и легка как пёрышко.
Читательнице нравится, она перечитывает
абзац.
У него: тридцати двух лет от роду, оставив сиротами четверых детей, от тифа
умирает жена Воина-Ясенецкого. Читая псалмы над
телом, вдовец в одном из стихов видит Божье предписание немедля взять детям
новую мать. Следующим же утром доктор сватается к вдовой помощнице, честно
ссылаясь на предпосылки своего решения. Автор подчеркивает, что вторая жена,
Белецкая, была только матерью детям его. В результате: отец мотал жизнь по
ссылкам, Белецкая растила и вырастила его детей, заменив обоих родителей.
У неё. Анна Александровна была замужем,
Танеева – за Вырубовым. Целый год, до развода… Как
сохранила девственность, размышляет читательница. К бездетной Вырубовой были горячо привязаны наследники, великим княжнам
она была старшей подругой.
В его и её книжках есть похожие
фотографии.
Святитель Лука, он же профессор Войно-Ясенецкий, Валентин Феликсович, в окружении учеников
и последователей. В основном дамы в одеждах сестер милосердия.
Анна Александровна на деньги, полученные
по страховке после железнодорожной катастрофы, строит лазарет. На фото красивая
полная Вырубова в палате лазарета, окруженная усатыми
богатырями в больничных пижамах.
Герои книг, его и ее, прожили долгие
жизни, полные лишений.
На красивом лице Вырубовой,
на высоком лбу – в 1917 году появляется шрам от приклада. До старости Анна
Александровна сохраняет совершенно детское выражение больших светлых глаз.
Святитель же Лука в последние годы жизни
практически ослеп; книга воспоминаний надиктована Лукой его секретарю.
– Представляешь, шесть с лишним лет жил в
Переславле-Залесском, – говорит он. Оба любят Переславль, город, чем-то похожий
на тот, в котором они сейчас.
– Здорово, – говорит она, без выражения.
Она отложила книжку, вытянулась, наслаждаясь свежестью постельного белья,
хрустящего, может, даже накрахмаленного. Сейчас уже не крахмалят, но в
провинции все по-другому.
– Послушай! – говорит он. Воодушевляясь,
снимает очки и размахивает ими, – когда Войно-Ясенецкого
высылали из Ташкента, отправляя в первую ссылку, поезд не мог тронуться. Народ,
протестуя, лег на рельсы!
Она молчит. Он видит, что она спит.
Он закрывает книжку, снимает очки, кладёт
на тумбочку. Выключает свет.
Фактически начался следующий день. Пора и
честь знать.
Каждый прочитал страниц по тридцать.
Самое светлое (детство, юность) прочитано
уютным вечером в маленьком городке.
Страницы страданий оставлены до Москвы.
Непреднамеренно, никакого манёвра, так получилось.
Впрочем, забежав вперёд, она получила
представление о том, что ожидает Анну Александровну после февральской
революции. Он пока лишь догадывается о том, что ждёт святителя Луку после
высылки из Ташкента.
Он щелкает выключателем. Комнату
затапливают тишина и темнота. Он натягивает одеяло. Набегает волна телесной
радости, в следующую секунду он засыпает.
Тишина. Урчание крошечного гостиничного
холодильника не нарушает тишину, подчеркивает её плотность.
Темнота. Густая, сложно-синяя, будто
написана хорошим художником, в городке их жило немало.
Животъ
Однажды в пионерлагерь на западе
Московской области прислали на июльскую смену девочек из детского дома.
Шестерых, в шестой отряд, к девятилеткам, обычным детям, дочкам и сыночкам
работников трансформаторного завода.
Сейчас бы это как-нибудь назвали и
обосновали, а тогда просто прислали, без концепций.
Для начала вожатых потрясли детдомовские
чемоданы. Одинаковые, аккуратнейшим образом собранные, будто роботом. В едином
порядке здесь лежали совершенно идентичные платья, кстати, довольны
симпатичные, трусы, майки, носки, спортивный костюм и умилительная ситцевая косыночка
от солнца. Вещи учитывали размеры пионерок – от крупной атлетической
Евстратенко до мелких сестер Котовых.
Детдомовские были прекрасные девочки,
отзывчивые, жарко благодарные, хотя и не без странностей. Особый колорит
создавали бритые головы: профилактика педикулёза. На отрядных мероприятиях
шесть синеватых кочанов выделялись средь вихров и косичек и вносили диссонанс в
идиллические картины а ля Дейнека.
Детдомовские любили болеть, верней,
сказываться больными. Болели у них места закрытые, где не проверишь: голова и
живот. От головы давали лиловатую таблетку цитрамона, на вкус непротивную, даже
интересную. Живот восемнадцатилетние вожатые, сами полудети,
лечили надёжным домашним способом: длительным поглаживанием по часовой стрелке.
От процедуры мнимые больные стихали, с обожанием глядя на вожатых, которых
лечение тоже по-своему завораживало. Если даже ладонь умилялась круговой ласке
– будто гладишь нагретый солнцем песочек, что уж говорить о животе, откровенно
блаженствующем. Бурчание, предшествующее обычно поносу, если и было, то
стихало. Однажды таким способом чуть не убаюкали приступ аппендицита у
Евстратенко, хорошо, пионерку стало рвать, побежали за доктором, а через
полчаса девочку увезли в Одинцово. Отряд в ужасе смотрел, как в белую машину на
носилках загружают Евстратенко, тоже белую.
Вожатые, студентки текстильного, в своей
гипертрофированной впечатлительности бритых пионерок сначала боялись, а потом
полюбили. Студентка Чигирь и детдомовка Соина целый
год потом переписывались, но после девочка, видимо, вошла в пубертат, а
студентка вышла замуж, переписка прекратилась.
**************
Элла вышла замуж на третьем курсе.
Свадьба эффектной Эллы и красивого Дениса,
студента известного технического вуза, стала сенсацией и всех взволновала.
Однокурсницы были званы на скромное и, как
им казалось, оперативное торжество. Небольшая двушка
на западе столицы просияла и стала на сутки смысловым центром Вселенной.
На праздничном застолье говорилось много
высокопарных тостов. Однокурсницы, будущие модельерши, не сговариваясь, следили
за Эллой: пьёт, не пьёт. Элла пила. Очень красивая, в нежно-персиковом платье,
сшитом по её собственному эскизу умелицей-мамой, она пила с удовольствием, не
филонила, в рукав не сливала.
Свадьба прошла, и все пошло как обычно: учёба,
лекции, рисунок, живопись. Композиция, история искусств, практика на швейных
производствах.
Однокурсницы в странном для двадцатилетних
девчонок бабском азарте установили за Эллочкиным животом наблюдение.
Живот был примечателен тем, что практически
отсутствовал.
Миниатюрная Элла попадала в ту
малообитаемую нишу маленьких до коротышечности, но
при этом обворожительно изящных женщин. Точёные ручки-ножки, ровная спина,
смуглая впадина на месте живота. Пепельные кудри, изящные юбки по колено,
необычная звучная фамилия, которую Элла поменяла, но через много лет извлекла,
как снегиря из шляпы, и пустила в дело.
Став замужней женщиной, Элла вообще не
изменилась. Как и все, рисовала или писала, ходила на этюды, сидела на лекциях,
лепила на занятиях по пластической анатомии. Эллочка была ярко талантливая
девочка, с лёгким веселым даром, как у Пушкина, но по рисовальной линии. Став в
замужестве Цветковой, она еще сильней расцвела, в том числе и в творческом
плане.
Живот же Эллочкин, сколько за ним не
присматривали, не менялся и был все такой же. И на зачётах, и на весенней
сессии вплоть до каникул.
Первого сентября, хоп, выяснилось, что в
последних числах августа Элла родила мальчика. И ушла в академ.
Не, ну как такое возможно?!!
Востроглазые однокурсницы, которым
почему-то хотелось, чтоб Эллино замужество было по залёту, беременность
проглядели. Победу своих пророчеств праздновать было поздно и неуместно…
Через год молодая мама вернулась на
четвёртый курс с животом еще более впалым, похудевшая и очень хорошенькая.
Пришла с кучей идей, с папкой домашних натюрмортов, кипами стремительных
набросков, изображающих крошечного Васю, а всем известно, как трудно рисовать
детей.
…Маленький Вася своей малышовой статью,
кудрями и глазищами был копия – знаменитый серовский
Мика Морозов, эталон детского портрета.
Однокурсницы навещали Эллу в Кунцеве,
малыми партиями, с большим любопытством. В небольшой квартирке всегда был
разложен мольберт, пахло гуашью и горячим утюгом, Элла шила на заказ. По
комнатам уверенно ковылял златокудрый Василий Денисович, одновременно ангел и
богатырь. На правом локте, как вельможа плащ, он таскал, никогда не выпуская из
рук, собственную описанную пеленку, манячку.
Она была у него за игрушку и за талисман. При попытке отобрать кусок материи
Вася орал и бился, успокаиваясь мгновенно по получении назад. Манячку по ночам вынимали из разжавшегося кулачка,
стирали, гладили и подкладывали обратно.
…Когда Вася был совсем крохотный и
мучился, как все младенцы, животом, Эля гладила молочное пузико по часовой
стрелке и вспоминала пионерку Соину: что она, как.
Долго ли, коротко ли, все рассыпались и
раскатились, как пуговицы из жестяной коробки. Многие пошли по художественной
части, мало кто по модельерской. Иные изменили
искусству с риэлтерством и даже банковским делом.
Дружили, группками. Многие как бы исчезли, но там, вне зоны видимости, но в
зоне слухов, жили, творили, добивались успеха, или не добивались.
Фейсбук нарушил, взбаламутил естественное
течение жизни.
В соцсетях нашлись все, кроме Эллочки.
А Элла не терялась – вообще, совсем. По
прошествии лет, но довольно скоро, смуглая миниатюрная Элла с плоским
шафрановым животом стала известным модельером. В Парижской и даже Московской
неделях мод не участвовала, но создала собственный бренд одежды, вполне
успешный. Вот когда пригодилась звучная фамилия.
Эллочкина одежда предназначалась для
крупных женщин. Будучи огромного вкуса и при этом талантливым конструктором,
Элла умела одеть больших женщин так, что они выглядели изящными, легкими, даже
парящими, слегка богемными, без намека на живот, что целевая аудитория очень
ценила. В Эллочкином салоне на задворках Петровки всегда было оживлённо, хотя
стоили одежки ощутимых денег.
Знаменитый эффект плоского живота
достигался хитрым и точным кроем. Его пытались повторить, но была там одна
конструкционная фишка и хитрость, которая не поддавалась копированию.
**************
Интересно с этими животами…
Впалый живот подростка, волнистый дамочки,
непомерный пивного толстяка, а внутри одно и то же.
Как в чемоданах девочек из Одинцовского
детдома, в животах лежат аккуратно по своим местам завиток желудка, маленькая
да удаленькая поджелудочная, волнистый толстый кишечник, уложенные, как пряжа,
петли тонкого, загадочная селезёнка, основательная печенка и при ней желчный
пузырь.
Тесно, убористо лежат в брюшной полости
бесценные сокровища. Не случайно ранение в живот раньше считалось смертельным.
Не зря живот, животь в древнерусском означало жизнь.
**************
В Склиф Денис
попал в конце марта и провел здесь в общей сложности сорок пять дней. Нежную
молочно-зелёную весну, и позднюю, в белой и сиреневой пене, наблюдал из окошка.
Авария, о которой он торопился забыть, но
приходящий следователь все время напоминал (-ла, это была девушка), оставила
его без селезёнки. Человек без селезёнки, представлялся Денис, отвечая на
сочувственные звонки.
Загадочный орган селезёнка. Человеческий
организм, кажется, готов пожертвовать ею в любую минуту и только и ждет случая.
Пострадали также кости таза, раздробило
вертлужную впадину.
Милицейский чин в подпитии нёсся по встречке, лоб в лоб. Сам остался целёхонек, во всех
смыслах, ничего козлу за это не было.
Денис, на пассажирском месте, еще хорошо
отделался, см. выше. Водитель же такси вышел в лобовое стекло, на приборной
доске виднелся тощий зад. Судиться, однако, не стал, были проблемы с законом,
как позже выяснилось.
Машина восстановлению не подлежала.
Сначала подживали швы. Один свищ так и не
сдался, плакал потом несколько лет. Справился с ним, как ни странно,
гомеопат.
Поскольку гипс на задницу не наложишь,
тазобедренный сустав срастался сам, как мог. Позже выяснилось, смог так себе,
подвижность вернулась процентов на 80%. После трёх недель лежания следовало
расхаживать ногу, для чего словно специально был создан бесконечный коридор
главного корпуса и открытые балконы, тянущиеся вдоль здания. Те, что в торце,
использовались для покойников, если кто-то умирал ночью: в ночное время морг не
работал. Это было интимным секретом Института скорой помощи, материалом для
будущих мифов Склифа.
У кровати стояли б/у
костыли, перемотанные чёрным скочем. Они
напоминали музейные пищали.
Узкую двухместную палату, после нескольких
переездов, он делил с Костей. Двадцатидвухлетний Костя, сын известного
архитектора, был настоящий московский принц, красивый, как Феликс Юсупов работы
Серова, даже лучше. Костя попал в Склиф с
огнестрельным ранением в живот, две дырки.
Шальную пулю красивый Костя поймал при
перестрелке в клубе, где служил диджеем. Или не
служил, принцы ведь не работают.
Костя, хоть и был принцем, оказался
нормальным парнем. Они с Денисом, старше на пятнадцать лет, отлично ладили:
болтали, когда охота, молчали, друг другу не докучали.
Жена Дениса почти подружилась с Костиной
мамой, худощавой немолодой женщиной, он был поздний ребенок, и единственный.
Костя поправлялся медленно, были осложнения, всегда ровная спокойная мама
дежурила при нем почти безотлучно. Костин живот, когда его распеленывали во
время перевязок, выглядел как одеяло в технике пэчворк, или полотно Ротко.
Денис отводил взгляд, нащупывал
собственные бинты. Жена-художница хвалила его живот, говорила, как у атлета из
красного зала ГМИИ. Теперь будет шрам. Хорошо руки-ноги более-менее на месте,
продолжая античный ряд.
Как-то приспособились. Друг дружке
помогали, по-мужски, без соплей: приподняться, встать дойти. Костина и Денисова
женщины, мама и жена, сбалансировались в сочувственном равновесии, знали, когда
отвернуться или выйти, когда смолчать, когда, наоборот, предложить помощь,
когда пошутить.
От Костиной мамы Денису перепадали
золотистые, белые на изломе щучьи котлеты, кроветворные печеночные оладьи и
другая изящная еда. Жена Дениса, беременная вторым, на шестом месяце вполне
бодрая и поджарая, готовила сразу на двоих узников замка Склиф,
гнала и привозила клюквенные морсы.
А была еще и Света, загадочная Света. Они
с Костиной мамой приходили в шахматном порядке, если пересекались, то по
касательной. Света бывала реже, только по вечерам и выходным, но регулярно. Ей,
по осторожной оценке, было не меньше тридцати пяти. Изящная платиновая
блондинка ручной работы, вполне себе взрослая женщина, московская офисная
штучка и – внимание! – Костина девушка.
Они вообще не увязывались в пару… Денис
специально совмещал свои «тренировки», расхаживанья
по коридору, со Светиными визитами, чтобы иметь хотя бы гипотетическое
подтверждение их связи, отношений. Он желал застать их за поцелуем или
объятьями (большего от Кости в его положении ждать не приходилось), чтоб в
Светиных докучливых посещениях был хоть какой-то смысл.
Пойду пройдусь. На часок! –
подчеркивал он. Зная географию и атмосферу Склифа,
нужно было понимать героику этого часка.
Возвращался, коварно, через
минут через сорок. Платиновая, с тщательным макияжем Света все так же
сидела у кровати Кости и щебетала высоким травестийным
голосом. Денис фокусировал слух: речь шла о промышленных выставках, партнерах,
дедлайнах. Света ерошила Костины ореховые волосы, касалась подозрительно
румяных щек, худых ключиц. Заметной длины пальцы с алыми праздничными ногтями,
гладкие руки женщины с посудомоечной машиной.
Это было почти непристойно… В подружки она
не годилась, по всему, скорей в порочные кузины.
Света была сладка как инжир. Костю она
звала Костенька, иногда вообще Косточка, как собачку.
Дениса, по-соседски, Дениской, их обоих: мальчишки. Его в пот бросало, но
терпел, конечно. Света приносила в пластиковых коробочках яства из кофеен.
Дениска, хотите чизкейк? Есть еще чёрный принц…
Денис сдержанно отказывался, благодарил,
зарывался в книжку. Вместе с морсами, гуляшом и пловом неунывающая жена таскала
ему книги. Никогда не читал в таких количествах, ни до, ни после. Он перечитала
всего Паустовского, всего Чехова, вплоть до переписки, пьесы просто глотал, а
раньше он их оставлял на потом, как невкусное, и не доходили руки. Прочитал
«Окаянные дни», всего Сологуба, книжечку заповедного, слишком скоро
закончившегося Добычина. Были всё-таки плюсы в его
положении…
Чизкейк и чёрный принц так мало сочетались
с Костиными шрамами, двумя стомами, с тесной палатой,
трубчатыми кроватями, капельницами и синеватым светом, что Денис содрогался:
дура, нелепая дура!
…Потому к Светиным приходам он приурочивал
свои тренировки. Исхудалым пауком, выбрасывая костыли, выходил в коридор.
Однажды, в краеведческом задоре, сунулся на неизвестную лестницу. Двумя пролётами
ниже обнаружилась курилка. Денис спустился постоять с мужиками, подышать
синеватым мужским воздухом. Один веселый бинтованный курильщик (сил нет
терпеть!) приковылял с капельницей. Правой, подпёртой костылем, раскуривал, из
левой выходила трубка. Капельница, прямая и строгая, индифферентно побулькивала
рядом.
Мужики корректно стряхивали пепел и бычки
в поллитровую банку с коричневой жижей. Гыкали, гаганили, главное, не про
болячки. Покажь им? – Да ладно! – Ну покажи! – просил
другой пижамный курильщик нетерпеливца с капельницей.
Тот задрал пижаму, подвинул желтоватые бинты. На животе была искусно изображена
грудастая длинноволосая русалка. Она стояла на хвосте, молитвенно сложив руки в
позе ныряльщицы над резинкой штанов и собиралась прыгнуть за сокровищем.
Мужики так восхитились, что даже не
гоготали. Тем более что в сюжете, в общем, не было ничего смешного. Дородная
русалка синела под негустым мехом и внушала оптимизм. Все поправимся, все
выйдем отсюда, все у нас срастётся, заживет и будет пучком, аминь.
Русалка порадовала и Дениса. Вот, оказался
в нужном месте в нужный час, улов хороших впечатлений! И мужики славные.
Довольный, попахивая чужим куревом, пошёл нахаживать свои километры по коридору
Склифа, загулялся часа на полтора.
Света еще не уходила. Красные глаза,
вспухший нос, явно-недавно плакала. Розовые пятна нарушали оштукатуренную
гладь.
– Костенко был? – сочувственно скривился
Денис. Врач с плохими прогнозами – первое, на что здесь думали. Они с Костей
еще шутили, что врача ему подобрали специально под имя.
Костя отмахнулся, забей, мол, наши с ней
дела.
Света ушла довольно скоро, без обычных
прощальных рулад.
Лежали молча. Денис читал, Костя щелкал
кнопками.
– Любит меня… – сказал он, как бы
оправдываясь и будто с недоумением. Денис не слишком вежливо развел руками,
мол, и на старуху бывает проруха.
А в пятницу Дениса выписали! Забирали жена
и двоюродный брат. Бережно погрузили в машину, костыли положили в ноги. Везли
как хрустальную вазу.
С Костей прощались тепло, сроднились за
столько дней в одной камере. Одурманенный близкой свободой, Денис обнял
бесплотного длинного Костю, прижал, со всеми бинтами и постоперационным
тюнингом.
Костенко говорил, Костина выписка – дело
трёх недель, но пролежал он в результате еще полтора месяц. После Склифа одно время созванивались, а потом родилась Вера и
стало не до того.
********
Денис позвонил Косте через одиннадцать
лет. Попался его номер, у Кости был сибирская фамилия на —ых,
набрал. Тот узнал, обрадовался. У Дениса даже в носу защипало. Немного поговорили.
Родители живы-здоровы, слава богу. Папа работает, все нормально, мама в
порядке, в Кисловодск летают каждое лето. Костя тоже работает – директором по
маркетингу в известной международной конторе, российском отделении. Денис
присвистнул, ни хрена себе, ну ты крут, брат! Женат, двое детей. – Поздравляю!
– Так ты жену должен помнить, Светка…
Денис, конечно, помнил.
Вечером, когда Вера угомонилась, а Вася
позвонил, что всё нормально, рассказал про Костину жену собственной, как
маленькую сенсацию.
…Чего-то, выходит, не рассмотрел, не понял
он в этой Свете. Капал желчью: дура, блондинка с чизкейком. Умник, на.
Судил-рядил, как-то сам решил за Костю, что не подходит ему искусственная
платиновая Света, средоточие пустоты и неестественности. На правах старшего, –
а вот стреляный из них двоих был как раз Костя…
Может, Косте только и надо было, чтоб его
звала – Кооосточка – щебетала, льнула, гладила по
щеке взрослая холёная женщина с красными ногтями и высоким щекотным голосом.
Картина мира – тщательно собранный,
надёжно склеенный паззл из тысячи деталей – обнаружил в самой серёдке хаос,
ерунду, прорехи, выпавшие куски, людей вверх тормашками. Вместо душного
Тулуз-Лотрека – воздушный Шагал, летят двое, а за ними еще двое. А ты ни хрена
не понимаешь в живописи (зачёркнуто) жизни.
– Понимаешь меня, Снегирёк??
– он растерянно улыбнулся и качнул низко, для уюта, висящую над столом лампу,
отчего спокойный жёлтый свет пришел в смятение.
Жена отлично все понимала. Недрогнувшей
рукой она разлила остатки. Вровень – глаз-алмаз, модельер-конструктор.
Денис, заодно, вспомнил эпизод с
курильщиками и капельницей, татуировку с русалкой, прыгающей вглубь штанов.
Жена ржала, любила весёлую фактуру.
Под диктовку Дениса, уточняя детали,
художница изобразила у него на животе неприличную картинку. Синий фломастер
щекотно чиркал по коже, обходя глянцевый белый шрам, память об утраченной
селезёнке.